I.
Два человѣка, изъ коихъ одинъ былъ пожилой, а другой еще молодъ, вечеромъ, въ Январѣ 1752 года, выходили изъ отели Баварскаго Курфирста въ Литгихѣ. Оба они несли подъ мышкой по длинной, узкой кожаной коробкѣ.
-- Знаешь ли, Эрнестъ, что ты сегодня вечеромъ очень хорошо разыгралъ свою партицію? сказалъ пожилой молодому. А въ концертѣ ты былъ превосходенъ.
-- А вы, батюшка, какъ хорошо исполнили соло! Курфирстъ замѣтилъ это.
-- Ты думаешь, сынъ мой?
-- Онъ, въ знакъ одобренія, нагнулъ голову.
-- Какое удовольствіе доставляетъ хорошая музыка! Не такъ ли, Эрнестъ?
-- Послѣ этого лучше спишь, лучше ѣшь, и притомъ чувствуешь себя такъ довольнымъ. Ахъ, батюшка, благодарю васъ за то, что вы меня научили музыкѣ.
-- А сколько мнѣ было съ тобою хлопотъ, когда ты былъ малъ!
-- Столько же, сколько мнѣ теперь съ сыномъ.
-- Увѣряю тебя, что гораздо болѣе, Эрнестъ; въ тебѣ вовсе не примѣтно было дарованій, такта; смычокъ у тебя былъ жесткой, слухъ дурной, между тѣмъ какъ у сына твоего Андрея такъ вѣренъ слухъ, что онъ за милю отличитъ бемоль отъ бекара] сверхъ того въ его звукахъ есть какая-то мягкость.... Къ тому жъ, замѣтилъ ли ты: когда малютка позволяетъ себѣ какое нибудь украшеніе, какую нибудь руладу, то всегда выходитъ что-нибудь новое, оригинальное, въ хорошемъ стилѣ?.
-- О! капельмейстеръ Кульмъ хорошій учитель, батюшка!
-- А Андрей хорошій ученикъ, сынъ мой; впрочемъ, всѣ Гретри хорошіе музыканты, и еслибь онъ не былъ такимъ, то можно бы подумать, что онъ не нашего рода, и я не призналъ бы его моимъ внукомъ, сказалъ старый Гретри, остановившись передъ небольшимъ опрятнымъ, бѣлымъ домикомъ и постучавъ въ дверь.
Женщина еще молодая отворила имъ.
-- Что малютка? спросили они оба вдругъ.
-- Онъ давно уже легъ спать, отвѣчала мать, ведя своего тестя въ хорошо натопленную комнату; его музыкальный учитель такъ строгъ, что бѣдный Андрей лишь только придетъ, какъ тотчасъ и ложится, чтобъ раньше встать утромъ.
-- Такъ и надобно воспитывать мужчинъ, отвѣчалъ дѣдушка, грѣя руки у печи; если жъ мальчиковъ нѣжить, то они будутъ бабами.
-- Не надобно ли вамъ чего? спросила у него съ улыбкою г-жа Гретри, потому что старый музыкантъ, сердитый только на словахъ, былъ самымъ добрымъ человѣкомъ.
-- Спасибо, милая, спасибо; мнѣ нужны только спокойствіе и сонъ; прощай!
-- Прощайте! отвѣчала г-жа Гретри, уходя.
Потомъ она пошла къ мужу.
Спустя довольно времени, когда они оба улеглись, г-жѣ Гретри послышалось, что возлѣ ихъ спальни, въ комнатѣ, гдѣ спалъ сынъ, что-то движется.
Она встала потихоньку, чтобъ не разбудить мужа, и при свѣтѣ лампы, горѣвшей въ комнатѣ дитяти, увидѣла, что онъ, сидя на постели, надѣваетъ чулки.
-- Что ты дѣлаешь? сказала она ему тихо.
-- Одѣваюсь, маменька; ужъ время. Г-жа Гретри взяла лампу, поднесла ее къ деревяннымъ часамъ, висѣвшимъ на стѣнѣ, и сказала:
-- Теперь только два часа, и если ты встанешь въ четыре, то еще будетъ во время.
-- Ахъ, нѣтъ, маменька! Еслибъ вы знали, какъ сегодня утромъ наказали бѣднаго Гута за то, что онъ пришелъ въ шесть часовъ! Его высѣкли.... Бѣдняжка такъ кричалъ, что у насъ сердце обливалось кровью.
-- Я знаю Гута: онъ лѣнивецъ; къ тому жъ онъ живетъ возлѣ самаго учителя; а тебѣ можно прійти и въ шесть часовъ: ты живешь далеко.
-- Нѣтъ, маменька, учитель на это не смотритъ. Впрочемъ такъ какъ еще рано, то я прилягу и засну, потому что я не могу.... Боже мой! скоро ли я буду большимъ, чтобъ спать, сколько захочу. На свѣтѣ нѣтъ ничего пріятнѣе сна, прибавилъ маленькой Гретри, который спотыкался отъ сна, и который, въ теченіе четырехъ лѣтъ (ему было одиннадцать) вставалъ по утрамъ, зимою и лѣтомъ, въ четыре часа, чтобъ итти къ капель, мейстеру Кульму, у котораго учился музыкѣ, и который жилъ очень далеко.-- Если ты проснешься прежде меня, маменька, такъ разбуди меня, сказалъ онъ, раскрывъ глаза; и мать поцѣловала его и сказала: Спи спокойно, спи!
Идучи въ свою комнату, она повторяла еще: Спи! и сдѣлала ему знакъ рукою.
Но воображеніе, пораженное строгимъ наказаніемъ товарища, не давало Андрею заснуть Лишь только онъ начиналъ дремать отъ усталости и отъ потребности заснуть, свойственной дѣтству, вдругъ ему слышался звукъ колокольчика, и онъ поспѣшно пробуждался, бѣжалъ съ трепещущимъ сердцемъ къ часамъ, и видя, что только три часа, онъ, дрожа отъ холода, ложился въ постелю. Послѣ такихъ двухъ или трехъ пробужденій, онъ наконецъ услышалъ, что часъ вставать наступилъ; тутъ онъ одѣлся, зажегъ фонарикъ; потому что въ январѣ, какъ вамъ извѣстно, въ четыре часа бываетъ еще темно, и чтобъ не обезпокоить родителей, потихоньку прокрался черезъ комнату матери, черезъ коридоръ къ двери на улицу, отворилъ ее безъ шума и поспѣшно вышелъ.
Хотя на часахъ было тогда только четыре, на дворѣ еще темно и ничто не показывало зари; но какое-то предчувствіе объяло сердце дитяти и заставило его думать, что могло быть гораздо позднѣе. Вскорѣ эта мысль овладѣла имъ до.такой степени, что онъ пустился бѣжать, едва переводя дыханіе, до тѣхъ поръ, пока увидѣлъ дверь капельмейстера.
Но что сдѣлалось съ бѣднымъ Андреемъ, когда онъ увидѣлъ отворенную дверь и свѣтъ въ класѣ! Не смотря на довольно большой холодъ, краска бросилась ему въ лице, онъ почувствовалъ, что у него ноги подгибаются, и онъ какъ-будто умираетъ. Въ эту минуту услышалъ онъ, что учитель Кульмъ говорилъ: -- Гдѣ Гретри? Господа! не видали ли вы Г ретри?
Преодолѣвъ свой ужасъ, Андрей сдѣлалъ усиліе, отворилъ дверь и поблѣднѣвъ не столько отъ холода, сколько отъ страха, и едва переводя духъ, вошелъ въ классъ и сказалъ:
-- Я здѣсь, г-нъ учитель!
-- Теперь только, сударь! Ты только теперь пришелъ? сказалъ учитель Кульмъ такимъ сердитымъ тономъ, что у Андрея сердце какъ будто упало; но, не привыкнувъ лгать, онъ отвѣчалъ голосомъ, который едва можно было слышать:
-- Да, сударь!
-- Знаешь ли, что теперь шесть часовъ? спросилъ Кульмъ, болѣе и болѣе сердясь.
-- Я этого не зналъ, сказалъ Андрей*
-- Что часъ уже, какъ классъ начался? Маленькой Гретри молча наклонилъ голову.
-- Что я тебя три раза уже спрашивалъ? Ребенокъ еще болѣе наклонилъ голову, какъ будто желая найти въ полу такую большую щель, въ которую можно бы скрыться.
-- И что это съ тобой случается во второй разъ?
При сихъ послѣднихъ словахъ, Гретри какъ будто чувствовалъ, что его бьютъ плетью.
-- Ты заслуживаешь наказаніе, прибавилъ учитель Кульмъ, вставая.
-- Простите! вскричалъ Гретри, упавъ на колѣни передъ учителемъ, и простирая къ нему съ, мольбою руки.
-- Ты знаешь, что я этимъ ухомъ не слышу, сказалъ учитель, проходя мимо стоящаго на колѣняхъ дитяти въ уголъ залы, за большой круглой палкой, которую очень хорошо знали его ученики.
-- Простите! вскричалъ Гретри простите! Впередъ этого не случится.
Но, не отвѣчая ему, не трогаясь ни слезами, ни жалобнымъ голосомъ дитяти, учитель Кульмъ положилъ палку посреди класса и приказалъ Гретри стать на нее на колѣни. "Оставайся тутъ на два часа," прибавилъ онъ строго.
Андрей зналъ, что на такой приговоръ нѣтъ аппеляціи; третья просьба могла только увеличить строгость наказанія; и потому онъ прекратилъ жалобы, которыя возбуждалъ въ немъ стыдъ публичнаго наказанія, и съ покорностію сталъ обѣими колѣнами на палку.
Но, увы! при малѣйшемъ движеніи палка катилась и заставляла спотыкаться бѣдняжку, который иногда удерживался, а иногда тыкался носомъ въ полъ.
Тогда между товарищами, которымъ положеніе его казалось смѣшнымъ, слышался шумъ, похожій на удерживаемый смѣхъ, и это еще болѣе увеличивало стыдъ дитяти; потомъ учитель Кульмъ сказалъ грубымъ голосомъ:
-- Если вы еще упадете, сударь, то я подниму васъ розгами.
И страхъ его былъ безпредѣльный.
По окончаніи наказанія, Гретри всталъ; боль прошла, но стыдъ еще продолжался, и только послѣ многихъ ласкъ своихъ товарищей рѣшился онъ поднять немного голову.
Домой возвратился онъ въ самомъ жалкомъ положеніи.
II.
На часахъ въ домѣ Гретри была половина перваго, когда вошли оба Гретри. Они возвратились домой съ городскихъ уроковъ.
-- Супъ еще не готовъ? сказалъ старикъ, посматривая вокругъ себя въ столовой.
-- Еще не поздно, сказала мать; потомъ, видя, что мужъ пристально смотритъ на часы, она примолвила: не вѣрь имъ, Эрнестъ: они отстаютъ.
-- Это плохая шутка, сказалъ дѣдушка, измѣнившись въ лицѣ; стало быть я всѣ свои уроки далъ получасомъ позже.
-- Что жъ за бѣда! сказала женщина смѣясь.
-- Сударыня! возразилъ съ важностію старикъ, часы жизни подобны звукамъ въ музыкѣ: пропустите одну ноту, и гармонія исчезла.
-- Возвратился ли Андрей? спросилъ отецъ.
-- Нѣтъ еще, сказала мать. О! этотъ ребенокъ, подобно своему дѣдушкѣ, на" стоящіе часы. Когда онъ возвращается изъ школы, я, не совѣтуясь ни съ часами, ни съ желудкомъ, говорю про себя: теперь полдень; пора подавать супъ.
-- Тѣмъ лучше, сударыня, тѣмъ лучше! возразилъ старый Гретри; точность первое качество въ учителѣ, и мой маленькой Андре будетъ нѣкогда, я увѣренъ, великимъ maestro; онъ будетъ хорошимъ музыкантомъ, подобно всѣмъ Гретри. Впрочемъ, отъ отца до сына, съ незапамятныхъ временъ, еще никогда не говорили, чтобъ у Гретри былъ невѣрный слухъ. Нѣтъ, лѣнивцы, негодяи были, какъ и во всѣхъ семействахъ; это правда; но дурныхъ музыкантовъ никогда не было.... Слава Богу, и у Андрея такой же слухъ, какъ у всѣхъ насъ.... Постойте, я представлю вамъ на это примѣръ: намедни вечеромъ я взялъ въ спектакль ребенка въ хорошую оперу; давали Армиду. Ахъ! чего я не перенесъ! Вообразите, что роль Рено занималъ самый жалкой актеръ, человѣкъ, который во всю жизнь не)мѣлъ взять вѣрно ноты; онъ пѣлъ фальшиво, да еще какъ фальшиво!. Нѣтъ, разсказать этого не льзя, надобно было слышать. Я поминутно произносилъ: ай! ай! ай! Это была настоящая казнь, и на каждое изъ моихъ восклицаній малютка говорилъ:
-- Должно sj b é mol, дѣдушка, или должно бы настоящій ut, не правда ли? Или же: онъ нарушилъ тактъ.... Я плакалъ отъ радости. Сынъ твой сдѣлаетъ тебѣ честь, Эрнестъ!
-- Не Карлъ ли занималъ роль Рено? спросилъ Эрнестъ -- Неужели ты думаешь, что я знаю имя этого несчастнаго! Между тѣмъ на афишѣ выставлено было: п ѣ вецъ королевской капеллы.... Лучше бы назвать его цирюльникомъ, парикмахеромъ. Онъ терзалъ нашъ слухъ, несчастный, какъ цирюльникъ терзаетъ подбородокъ; а еще называется п ѣ вцомъ, еще смѣетъ называться пѣвцомъ! Меня отъ этого въ потъ бросало; а тебя, Эрнестъ?
-- И меня то же, батюшка!
-- Ты сказалъ: и меня то же, очень слабо, безъ энергіи.
-- Это потому, что я голоденъ, батюшка, сказалъ Эрнестъ съ улыбкою, и что у меня не достаетъ силъ для большаго жара.
-- Вотъ и Андрей, сказала г-жа Гретри, входя въ комнату съ чашей горячаго супа, изъ котораго паръ поднимался столбомъ вокругъ ея бѣлокураго лица. Андрей шелъ за ней къ столу съ поникшею головою и красными опухшими глазами.
Дѣдушка и отецъ въ одинъ голосъ вскричали:
-- Что съ тобою сдѣлалось?
Мать, которая только слышала, что онъ пришелъ, а не видала его, тотчасъ устремила на него взоры и съ горестію повторила:
-- Что съ тобою сдѣлалось?
-- То, отвѣчалъ съ досадою ребенокъ, что я ужъ не хочу быть музыкантомъ.
-- Ахъ, Боже мой! что я слышу? сказалъ старый Гретри, отступивъ назадъ.
-- Сперва отобѣдаемъ, а потомъ поговоримъ объ этомъ, сказалъ Эрнестъ, садясь за столъ и наполняя тарелку за тарелкой каждому изъ гостей.
-- Отобѣдаемъ, отобѣдаемъ! отвѣчалъ старикъ. Съ этими проклятыми часами, которые отстаютъ, я не знаю, часъ ли теперь обѣда.
-- Такъ часы отстаютъ?
-- Что жъ тебѣ до этого? сказалъ отецъ.
-- То, что мнѣ ныньче за ваши часы досталось, папенька!
-- Развѣ они невѣрно бьютъ? спросилъ старый музыкантъ.
-- Хорошо, еслибъ только и было! сказалъ дитя, вздыхая.
-- Въ самомъ дѣлѣ, ребенокъ что-то разстроенъ, примолвилъ дѣдушка.
-- Скажите лучше, что ваши чаеы разстроены, дѣдушка!
-- Я готова биться объ закладъ, что ты сегодня былъ наказанъ, мой бѣдный Андрей, сказала ему мать, смотря на него съ нѣжностію и безпокойствомъ.
-- И всему виною ваши часы, маменька!
Старый дѣдушка отвѣчалъ съ важнымъ и нѣсколько насмѣшливымъ видомъ: Мы очень хорошо знаемъ, Андрей, что если тебя наказываютъ, то всегда за другихъ: всегда или за сосѣда или за сосѣдку, или за время; иногда выпадетъ слишкомъ много или слишкомъ мало снѣгу; иногда идетъ дождь; иногда солнце слишкомъ палитъ; часто бываетъ виновато то или другое; сегодня вина пала на часы. Вѣдь они отстаютъ, не правда ли?
-- Отстаютъ, по крайней мѣрѣ, часомъ дѣдушка!
-- Завтра они уйдутъ впередъ, и это будетъ новымъ извиненіемъ, столь-же хорошимъ, какъ сегодняшнее.
-- Ахъ, дѣдушка, вы несправедливы!
-- Столько-же несправедливъ, какъ капельмейстеръ Кульмъ, не правда ли?
-- Не совсѣмъ, но почти столько же.
-- Но что-жъ съ тобой случилось, бѣдняжка? спросила г-жа Гретри, сдѣлавъ знакъ своему тестю, чтобъ онъ не досаждалъ ребенку, у котораго было тяжело на сердцѣ, и который готовъ былъ заплакать.
-- Да, сказалъ отецъ, разскажи намъ объ этомъ: мнѣ любопытно знать, какъ ты пострадалъ за невинные часы?
-- Разскажи намъ объ этомъ, примолвилъ въ свою очередь дѣдушка.
Но Андрей ничего не отвѣчалъ; онъ сидѣлъ, устремивъ глаза въ тарелку; дѣлалъ изъ хлѣбныхъ крошекъ шарики, мялъ ихъ пальцами и не говоритъ ни слова.
-- Отвѣчай дѣдушкѣ, Андрей, сказала г-жа Гретри, толкнувъ его локтемъ.
-- Вы думаете, что на это легко отвѣчать? сказалъ Андрей.
-- Кто такъ рѣчистъ, какъ ты, тому, думаю, это не очень трудно, замѣтилъ старый Гретри.
-- О томъ, что со мной случилось, стыдно разсказывать, пробормоталъ Андрей, у котораго отъ воспоминанія кровь бросилась въ щеки.
-- Развѣ тебя.... спросилъ дѣдушка, ударивъ нѣсколько разъ правою рукою по горсти лѣвой руки.
-- До этого еще не дошло, дѣдушка!
-- Теперь я спокойнѣе, сказала мать; я бьюсь объ закладъ, что тебя просто поставили посреди класса на колѣни.
-- Хорошо, еслибъ поставили на полу.
-- А то на чемъ же?
-- Не знаю, какъ я не умеръ со стыда, дѣдушка! Меня поставили.... нѣтъ, я никогда не осмѣлюсь выговорить это.... всѣ товарищи надо мною смѣялись.... Меня поставили.... видите-ли, дѣдушка, каково быть музыкантомъ.... меня поставили на большую круглую палку, которая подо мною каталась, и я по крайней мѣрѣ разъ двадцать падалъ носомъ въ два часа, въ теченіе которыхъ меня принудили простоять такимъ образомъ.... И такъ рѣшено, я не хочу быть музыкантомъ!
-- За такую малость отказаться отъ такого прекраснаго званія! сказалъ дѣдушка.
-- Малость! сказалъ ребенокъ -- ходить за тремя уроками въ день за милю отсюда, по три раза въ день, это составляетъ три мили; три мили туда и обратно, мы сочли съ Францемъ, составляютъ осьмнадцать миль въ день.
-- По крайней мѣрѣ! сказали оба Гретри съ улыбкою.
-- Осьмнадцать миль для такихъ небольшихъ ногъ, какъ мои, потому что вы согласитесь, что у меня ноги не длинны.
-- Онѣ могутъ быть длиннѣе, сказалъ дѣдушка.
-- Онѣ будутъ длиннѣе, сказала мать.
-- Не говоря уже о томъ, что первый выходъ бываетъ въ пять часовъ утра зимою и лѣтомъ.
-- Весною и осенью, сказалъ отецъ.
-- Сколько огорченій бѣдняжкѣ! сказала мать.
-- Маменька! на одно это я не сталъ бы и жаловаться; я знаю очень хорошо, какъ говоритъ папенька и учитель Кульмъ, что за наукою можно и далеко сходить, и что не надобно жалѣть трудовъ для пріобрѣтенія знаній; всѣ скажутъ, что я исправно хожу въ школу; но когда за то, что я минутой опоздаю, меня бранятъ, наказываютъ! Нѣтъ, папенька, отдайте меня въ башмашники, въ сапожники, въ трубочисты, если угодно: только не требуйте, чтобъ я былъ музыкантомъ -- это очень тяжело.
-- А между тѣмъ имъ-то тебѣ и должно быть, сказалъ отецъ.
-- Развѣ когда Гретри были другимъ чѣмъ, а не музыкантами? сказалъ старый Гретри. Я знаю, мой милый, что занятіе музыкою, по крайней мѣрѣ въ наше время, не ведетъ къ обогащенію; можетъ быть, это будетъ со временемъ; но оно ведетъ къ довольству и почестямъ! По моему, надобно быть музыкантомъ и честнымъ человѣкомъ, и непремѣнно обоими вмѣстѣ; одно безъ другаго не годится. Видишь-ли, Андрей: одно ключъ къ so l, другое ключъ къ fa, или, если хочешь, верхняя и нижняя ноты; а ты знаешь, имъ надобно итти вмѣстѣ и согласно: словомъ, еслибъ кто оказалъ: музыкантъ и честный человѣкъ.
-- И такъ надобно, чтобъ я былъ музыкантомъ, сказалъ Андрей тяжело вздохнувъ.
-- И въ тоже время честнымъ человѣкомъ, но причинѣ, которую я тебѣ сей часъ представилъ.
-- Дѣдушка! вѣдь вы мнѣ разсказывали, что если въ день перваго причащенія дитя попроситъ чего у Бога, то Богъ ему не откажетъ.
-- Это предразсудокъ, мой другъ, сказалъ ему отецъ:
-- Предразсудокъ? сказалъ дѣдушка; нѣтъ, это случалось.
-- Конечно, подтвердила мать.
-- Въ такомъ случаѣ, я знаю, чего попросить у Бога, сказалъ молодой Гретри; вставая изъ за стола и собираясь итти на другой урокъ къ капельмейстеру Кульму.
III.
-- Со времена такого наказанія и другихъ наказаній, еще болѣе строгихъ, которымъ въ глазахъ Гретри подвергали его товарищей, бѣдный ребенокъ не зналъ спокойствія; при кроткомъ и чувствительномъ характерѣ, дурное обращеніе имѣло на него необыкновенное вліяніе; вмѣсто того, чтобъ возбуждать въ немъ соревнованіе, оно лишало его мужества и дѣлало неспособнымъ къ занятіямъ.
Какъ быть всегда точнымъ, какъ знать не отстаютъ ли или не уходятъ ли впередъ часы? Какъ избавиться отъ боли и еще болѣе отъ стыда новаго наказанія? Эта мысль мучила маленькаго Гретри до такой степени, что лишила его сна. Ночью, пробуждаясь отъ этого страха, который не оставлялъ его, онъ вставалъ, подбѣгалъ къ часамъ, и, успокоясь тѣмъ, что было еще рано, опять ложился въ постель, старался заснуть, но тщетно. Лишь только онъ хотѣлъ засыпать, страхъ пробуждалъ его снова, и такъ проходила ночь.
Вскорѣ такое мученіе сдѣлалось для ребенка совершенно несноснымъ; обыкновенная веселость его исчезла, и здоровье стало ослабѣвать. Чтобъ избавиться отъ этого, оставалось одно средство: вставать ночью, въ какомъ бы то ни было часу, и одѣваться. Иногда снѣгъ падалъ хлопьями, вѣтеръ дулъ сильно, стужа была велика; но ничто его не останавливало. Вооружась небольшимъ фонаремъ, котораго блѣдный и трепетный свѣтъ освѣщалъ его шаги, онъ отправлялся въ путь. Улицы были мрачны и пусты; тишина и мракъ, всюду царствовавшіе, возбуждали въ ребенкѣ ужасъ, котораго онъ не могъ не чувствовать, по который старался преодолѣть, потому что отъ этого дорога могла показаться ему еще далѣе, или даже онъ могъ и совсѣмъ сбиться съ пути. Тогда, идучи почти ощупью къ церковнымъ дверямъ, чрезъ которыя учитель его проходитъ, онъ садился на ступени крыльца, увѣренный, что урокъ не начнется безъ него. Сколько разъ учитель Кульмъ заставалъ бѣднаго ребенка заснувшимъ; въ рукахъ онъ держалъ фонарикъ, котораго слабый свѣтъ ни сколько не согрѣвалъ его, такъ что и во снѣ у него отъ стужи стучалъ зубъ объ зубъ.
Наконецъ наступилъ день перваго причащенія. Ученья не было, но Андрей Гретри, побуждаемый мыслію, которой онъ никому не сообщилъ, отправился въ назначенный часъ. Вмѣсто того, чтобъ, какъ обыкновенно случалось, заснуть, онъ сталъ на колѣни и поднялъ глаза къ небу, которое съ наступленіемъ дня начинало блистать разными цвѣтами. Это было въ Апрѣлѣ мѣсяцѣ, и холодъ сталъ уже уменьшаться.
Вѣря предразсудку своей родины, что Богъ даетъ все, чего ни попроситъ у него дитя въ день своего перваго причащенія, Андреи рѣшился помолиться объ этомъ.
И такъ, ставъ на паперти на колѣна и набожно сложивъ руки, онъ произнесъ молитву, которую давно придумалъ на этотъ случай.
"Милосердый Господи! я несчастливъ тѣмъ, что каждый день долженъ вставатъ такъ рано, и чувствую, что это возбудитъ во мнѣ отвращеніе къ музыкѣ; но дѣдушка хочетъ, чтобъ я сдѣлался музыкантомъ, того же хочетъ папенька, и даже маменька съ ними согласна. Мнѣ надобно слушаться ихъ; это первая изъ Твоихъ заповѣдей. Мнѣ никогда и въ мысль неприходило имъ не повиноваться; но, Господи, умилосердись надо мною, молю Тебя; и такъ какъ Ты всемогущъ и всевѣдущъ, то если мнѣ не назначено быть въ послѣдствіи честнымъ человѣкомъ и хорошимъ музыкантомъ, повели умереть мнѣ; да, милосердый Господи, повели умереть мнѣ, потому что я не хочу болѣе жить въ такомъ мученіи отъ музыки."
Сказавъ это, онъ перекрестился, всталъ и, видя, что другіе причастники пришли съ своими родителями, присоединился къ немъ, чтобъ вмѣстѣ войти въ церковь.
Дѣдушка, отецъ и мать также пришли; они искали его повсюду.
-- Видите ли, что значитъ хорошая привычка; сказалъ дѣдушка; ему ныньче и хотѣлось встать позже, но онъ не могъ этого сдѣлать.
Ребенокъ улыбался, идучи къ хорамъ, на которыхъ помѣстились его товарищи. Но въ ту минуту, когда онъ проходилъ въ дверь, вдругъ оторвалось и упало большое бревно. За паденіемъ раздался ужасный крикъ; всѣ въ смятеніи бросились къ тому мѣсту, гдѣ упало бревно и поднялся огромный столбъ пыли.
Андрей Гретри лежалъ на полу безъ движенія; изъ головы у него текла кровь.
Его подняли. Родители его были въ отчаяніи, полагая, что онъ умеръ; но, къ счастію, этого не случилось: онъ тотчасъ открылъ глаза, лишь только намочили ему виски холодною водою.
-- Я думалъ, что Богъ услышалъ мою молитву, сказалъ онъ, пришедъ въ себя.
-- Лишь только бы онъ могъ еще пѣть, вскричалъ дѣдушка, и чтобъ это не повредило его музыкальнаго органа.
-- Лишь только бы онъ остался живъ! говорила мать рыдая. Вотъ все, чего я прошу у Бога.
-- Не умру ли я отъ этого? спросилъ Андрей у врача, который, ничего не отвѣчая ни старому Гретри, ни матери, съ величавшимъ вниманіемъ осматривалъ голову дитяти.
-- Нѣтъ, нѣтъ! сказалъ онъ наконецъ; часть черепа нѣсколько вдавлена, но это не повредитъ здоровью ребенка; онъ только сильно ушибемъ.
-- Такъ я буду честнымъ человѣкомъ и музыкантомъ! отвѣчалъ маленькой Гретри, твердо увѣренный, что если онъ избѣжалъ такой опасности, то Богъ предназначилъ его быть честнымъ человѣкомъ и музыкантомъ.
Въ самомъ дѣлѣ, молодой Гретри счелъ вѣрнымъ предзнаменованіемъ то, что произошло случайно, и съ тѣхъ поръ сдѣлался еще ревностнѣе, еще постояннѣе, еще прилежнѣе въ своихъ занятіяхъ. Впрочемъ надобно замѣтить, что съ этой минуты веселый нравъ его сдѣдался меланхолическимъ и мечтательнымъ въ слѣдствіе полученаго имъ удара.
Впрочемъ такое измѣненіе въ характерѣ не имѣло никакого вліянія на его сочиненія; Андрей Эрнестъ-Модестъ Гретри сдѣлался однимъ изъ лучшихъ композиторовъ своего времени; музыка его разыгрывается еще и въ наше время. Главнѣйшія его сочиненія суть: Роза и Коласъ, Гуронъ, Домашній другъ и проч. Онъ умеръ въ Монтморанси 4 Сентября 1813 года, на 73 году.