ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ В КОРПУСЕ
В корпус Вася возвратился, как ему казалось, совсем иным, чем он был до своего боевого плавания на корабле «Не тронь меня».
Потеряв в бою Дыбина, он еще сильнее привязался к Пете Рикорду. В свободные от занятий часы он теперь не расставался с ним.
Почти с детским восторгом глядел Петя Рикорд на георгиевскую медаль, украшавшую грудь Васи.
Однако самого Васю эта медаль, возвышавшая его в глазах кадетов и даже начальства, мало занимала. Он обладал чем-то более высоким: возмужавшим в бою сердцем, закаленной волей.
Он снова засел за книги. Через год он был произведен в капралы, потом в сержанты и снова плавал, на этот раз на кораблях «Вячеслав» и «Прохор».
Считая себя уже совсем большим, Вася завел журнал, в который стал записывать свои мысли и наиболее важные события жизни.
Но что было важно?
Будущее еще рисовалось неясно. А прошедшее детство еще стояло рядом. Оно недалеко ушло. Порою снова хотелось посмотреть, как кувыркаются голуби в небе над домом дядюшки Максима и пробежаться с Юлией по кривым московским улицам, увидеть ее легкую фигурку, мелькающую меж деревьев подмосковного парка.
Однажды Вася записал в своем журнале:
«Вчера получил от дядюшки Максима письмо и миниатюру Юлии, писанную на слоновой кости. Юлия весьма пригожа. Как снова пойду в плавание, возьму оную миниатюру с собою. То будет мне всегда приятным воспоминанием, какое никогда не исчезнет».
В последние годы учение давалось ему легко. У него была жадная память, которая крепко хранила все приобретенное. Выпускной экзамен он сдал вторым, но чина мичмана получить не мог: ему еще не было семнадцати лет.
Это его огорчило.
Он жаловался на свою неудачу Пете Рикорду, но тот, хотя и выражал ему сочувствие, в душе был доволен тем, что его друг пробудет вместе с ним в корпусе еще целый год.
Вася не посещал более классов. Он ушел с головой в науку, расширял свои познания в истории, математике, физике и многих языках, чтобы иметь возможность объясняться с любым народом, который может встретиться мореходцу в его плаваниях.
Летом 1792 года Вася оставался в Кронштадте. В эти дни он бывал частым гостем у Курганова, который уже состарился, одряхлел. По-прежнему охотно принимал Васю и инспектор корпусных классов Никитин.
Вася часто возвращался от него с целой охапкой книг. Он жадно читал и Локка, и Декарта, и Вольтера, и Руссо, и Хераскова, и Ломоносова.
В книгах он находил ответы на запросы своего пытливого ума, черпал нравственную силу, учился познавать себя, чтить высокое достоинство человека, видеть в нем отдельный сложный мир, а не пешку в руках сильных, воспитывать в себе чувство высшей любви к родине.
А сердце его по-прежнему влекло только к морю. И по ночам, поставив возле себя свечу, раскрыв книгу, он воображал себе путешествия, которых еще не совершил, земля, которых еще не видел. Он как бы оставался еще мальчиком. Душа его была полна высоких и чистых помыслов, и, не было жертвы, которой он не принес бы для того, чтобы осуществить свои мечты.
Порой он доходил почти до галлюцинаций. Стены его комнаты раздвигались, и он видел себя на морском просторе, на палубе корабля, в грозу и бурю или в солнечный штиль.
Он захлопывал книгу и с пылающей головой уходил на пустынный берег и бродил там до утра. В эти часы он целиком углублялся в себя, охваченный непоколебимой решимостью добиться намеченной в жизни цели.
Летом дядюшка Максим Васильевич прислал Васе из Москвы письмо:
«Тетушка Екатерина Алексеевна волею божьей помре. Имение твое, Вася, осталось на руках бурмистра Моисея Пахомова, великого татя и мошенника. Доходы вовсе перевелись. Люди говорят, что хозяйство идет в разор. Без отступа возьми увольнение от корпуса на сколько дадут и езжай в Гульёнки, сгони Моисея и поставь на его место человека честного, пока еще есть время».
Но юноше было не до того. Для жизни ему было нужно так мало, что доходы с имения не занимали его. И он не поехал. Он только послал письма бурмистру и отдельно няньке Ниловне с наказом отписать ему в подробностях через грамотного человека обо всем, что делается в Гульёнках. А в конце сделал приписку: «Что касается до Тишки, то скажи ему, что скоро, мол, выйду в офицеры и возьму его к себе для услуг».
Наконец Головнин получил чин мичмана и распростился с корпусом. Он был назначен на военный транспорт «Анна-Маргарита» и ходил на нем из одного российского порта в другой, а затем и за границу, в Швецию, с русским послом графом Румянцевым.
Однако плавание, о котором он мечтал, оказалось неожиданно скучным.
В письме от 18 мая 1794 года Рикорду, только что выпущенному в мичманы, Головнин писал:
«Любезный друг Петр! Время бежит, как вода в вешнюю пору. Вот уже и ты офицер, а я пребываю в сем звании уже два года и все плаваю на «Анне-Маргарите». Сам знаешь, не о том думали мы в корпусе, когда беседовали с тобою напролет ночами. Но кажется, хождение это по берегам Балтики для меня приходит к вожделенному концу: днями ухожу на «Рафаиле» со Вспомогательной эскадрой адмирала Ханыкова[5] в Англию, откуда без промедления буду писать тебе».
Петр Рикорд в это время жил с несколькими товарищами его выпуска в крохотном домишке в кронштадтском поселке, в комнате с таким низким окном, что когда с улицы в него заглядывала пробегавшая мимо собака, то в комнате делалось темно.
Получали по мичманскому чину сто двадцать рублей ассигнациями в месяц. Жили скромно, даже бедно. Чай пили редко, считая роскошью. По утрам заменяли его молоком, которое было столь дешево, что их общий денщик нередко покупал его на свои солдатские гроши, отказываясь брать с офицеров такую мелочь.
После производства в чин мичмана Рикорд должен был обойти все свое бывшее начальство и благодарить за производство. В эти дни в Кронштадте стояла невылазная грязь, по которой ему пришлось шагать в белом мундире, в башмаках и в белых шелковых чулках выше колен.
Описав это путешествие Васе Головнину в веселых стишках, Рикорд все же не преминул с завистью напомнить своему другу:
«Счастливый ты, Василий, уже ходишь в дальние плавания, а я все еще топчу кронштадтскую грязь».
Но уже через год они жили в одной каюте с Головниным на линейном корабле «Пимен», в той же Ханыковской эскадре, бесцельно плававшей в Немецком море.
Служба была не тяжелая, но обоим жизнь казалась однообразной. Командовал кораблем капитан первого ранга Колокольцов, человек патриархальный, не нудивший людей бесполезной муштрой.
Колокольцов любил слушать матросский хор и часто заставлял петь его любимую песню:
Гриб-боровик Над грибами полковик!
Василий Головнин быстро поднимался по службе, хотя и не стремился к этому. Он много плавал, служа на разных кораблях, и почти не бывал на берегу.
Письма его к дядюшке в Москву становятся все реже. Все мысли его, все желания обращены к морю, и зыбкая палуба корабля ему милее твердой земли. А миниатюра Юлии, так искусно сделанная каким-то крепостным художником, по-прежнему лежит на дне его дорожного чемодана.
Однако он как-то все же написал в Москву:
«Любезный дядюшка Максим Васильевич! Морская служба мне зело по нутру. За последние семь лет я вовсе отвык от земли, мне даже не по себе, ежели под ногами твердо. Пребывая в Англии, много учился, особливо наторев в английском языке, так что был назначен не только флаг-офицером при адмирале Макарове, но и переводчиком с английского и удостоился от него важнейших поручений. Но и сих знаний недостаточно. Собираюсь приехать к вам в Москву, посмотреть вашу голубиную охоту».
Но этому намерению не суждено было сбыться.
Возвращение Головкина в Россию совпало с решением русского правительства послать в Англию для обучения двенадцать молодых морских офицеров. Среди них были я старые друзья — Василий Головнин и Петр Рикорд.