СЕРЕБРЯНЫЙ РУБЛЬ
Тишка сидел на краю дороги у просторной луговины, на которой паслись гуси. Правда, это был уже не тот блестящий казачок, которому завидовала вся деревня. Вместо мундирчика со светлыми пуговицами на нем была холщевая рубаха, перехваченная подмышками веревочкой. А из-под рубахи виднелись теперь худые исподники.
Тишка мастерил дудочку из лозы и не слышал, как к нему подбежал Вася.
— Тишка, что ты тут делаешь?! — крикнул тот, едва переводя дух от быстрого бега.
— А вот... — указал Тишка на дудочку с таким видом, словно век этим занимался и будто ничего, кроме этого, не было: ни бурного вчерашнего дня, ни мундирчика со светлыми пуговками.
— Что с тобой было? — спрашивал Вася, опускаясь подле Тишки на траву.
— А ничего не было, — неохотно отвечал тот, поглядев на Васю своими синими глазками, и задул в свою дудочку, издававшую несколько унылых свистящих звуков.
— А мать? — спросил Вася.
— Ух, мать чисто облютела, — спокойно ответил Тишка, продолжая возиться со своей дудочкой.
Вдруг Вася услышал позади себя чей-то тонкий голос.
— Матка взяла хворостину да как начала охаживать его со всех боков! Вот страху-то было! Тишка вопит, гуси гогочут, маманя плачет. И-и-и! Страсти господни!
Вася быстро обернулся. За его спиной стояла сестренка Тишки, Лушка. Вася внимательно посмотрел на нее. Он много раз видел эту худенькую веснущатую девочку, но никогда не слышал ее голоса. Она всегда молчала, словно у нее не было языка.
Теперь Лушка заговорила, и Вася впервые заметил, что ходит она в пеньковом мешке с прорезами для головы и рук и что волосы ее, такие же белые, как у Тишки, выстрижены овечьими ножницами: вся голова ее была в плешинах.
— Страсти господни! — повторила Лушка. Вася еще секунду смотрел на нее.
— А почему ты ходишь в мешке? — спросил он.
— Иного чего одеть нету, — отвечала Лушка. — А разве худо? Мешок новый, господский. Гляди, не скажи тетеньке, а то и его отберет, как Тишкину одёвку. Буду тогда голяком ходить.
Лушка громко засмеялась. Но и в ее громком смехе и в словах Вася услышал упрек себе, и ему захотелось хоть чем-нибудь загладить свою вину перед Тишкой и этой худенькой девочкой, одетой в мешок.
Он начал рыться в карманах и извлек оттуда свисток, сделанный из рога, перочинный ножик в блестящей металлической оправе, серебряный рубль с изображением царицы, крылышко сойки с цветными перышками и огромный гвоздь.
Сунув гвоздь и крылышко обратно в карман, остальное Вася положил на ладонь и протянул Тишке.
— Возьми себе!
Тишка и Лушка стали деловито и подробно рассматривать Васины вещи. Тишка взвесил каждую из них на руке.
— Свисток хорош, слов нету, — сказал он, — только его все дворовые знают. Это свисток покойного барина, собак он им созывал. Ножик — отдай все, и то мало. А попробуй его показать, мать первая отнимет и в господский дом представит, а вот эту штуку, — он подкинул на ладони тяжелую монету, — давай сюда! Эту можно закопать в землю — ни в жисть не найти, особливо если заговорить.
— А ты умеешь заговаривать? — спросил Вася.
— Я не умею, а есть люди, которые умеют. Это, брат, деньга!
И Тишка стал пробовать монету на зуб.
— Не берет нисколечко. Чистое серебро, — сказал он с уважением.
— Эх, кабы мне такую! — вздохнула Лушка.
— Тебе-е! Вот еще! Да ты не знаешь, что с такими деньгами и делать-то! — сказал ей Тишка. — Тебе бы копейку или семик. Вот это твои деньги.
— Не знаю! — передразнила его Лушка.
— Ну, что бы ты сделала?
— Я-то? — заговорила Лушка, захлебываясь словами. — Я-то? Перво-наперво купила бы обнову.
— А еще что?
— Козловые башмаки со скрипом.
— А еще чего?
— Бусы стеклянные с лентами.
— А еще чего?
— А еще гостинцев.
— Ишь, жаднюга! Отойди отсюда. Не по носу тебе товар. Мой, значит, рублевик.
Тишка повернул рубль изображением царицы кверху, пошлепал по нему своей грязной ладошкой и, подумав немного, сунул монету в рот — больше ему некуда было спрятать такую ценную вещь.
С минуту все трое сидели в полном молчании, тем более, что Тишке очень трудно было говорить с рублевиком во рту. Но затем он выплюнул его на руку и сказал так спокойно, словно речь шла о посторонних людях:
— Теперь, ваше сиятельство, нам с тобой больше не гулять. Больше мне господского дома не видать, и даже ходить мимо заказано.
— Я буду просить тетушку... — заикнулся было Вася, но Тишка прервал его:
— Они, тетушка-то, знаешь, что приказали? Чтобы, говорят, и духу его гусиного не было в господском доме. Это то-есть про меня. Чтобы я об нем никогда и не слыхала. Вот оно что!
— Правда, правда, — быстро заговорила Лушка. — Матка сама слышала.
— А я все-таки буду просить. Вот посмотришь... — сказал Вася.
— И смотреть тут нечего.
Тишка вздохнул и, сунув снова в рот свой серебряный рубль, побежал сгонять в кучу гусей, рассыпавшихся по поляне.
Вася побрел куда глаза глядят.
Был полдень долгого майского дня. В церковной роще галдели в гнездах грачи. Парк за один день превратился в гигантский шатер листвы, земля покрылась яркой зеленью. Вдали блестел пруд, и в светлом воздухе особенно отчетливо выступал барский белый дом тяжелого старого стиля, с бельведером.
Над головой Васи, играя, поднялись откуда-то взявшиеся бабочки — желтая и огненная. На них стремительно налетел сорвавшийся с ближайшего дерева воробей, но ни одной не поймал и только расстроил их игру. Где-то в парке щелкали неугомонные соловьи. Со стороны невидимого села доносилось пение петухов. По небу плыли целые эскадры белых облаков.
Но все это не занимало, не рассеивало мыслей Васи. Все это, столь привычное и дорогое, теперь было ему не мило. Он должен был вернуться и понести свое наказание.
Вот и гульёнковская церковь. Сама белая, она просвечивает через сетку молодой листвы белоствольной березовой рощи.
Около нее, под березами, виднеется два-три каменных, поросших мхом памятника и целая россыпь простых деревянных крестов над могилками — большими и малыми.
Вот и старый кирпичный склеп. Вася остановился перед ним. Тут лежат и дед и прадед Васи. В этом же склепе три года назад похоронены его отец и мать. Над их могилой у самого входа — плиты из черного мрамора. Они заняли последние места.
Склеп закрыт тяжелой железной решеткой, выкованной на веки вечные гульёнковским кузнецом Ферапонтом. На решетке висит огромный замок.
Вася приник лбом к холодному железу двери и глядит в склеп, где из темноты постепенно возникают надгробья его предков. Он долго смотрит на черные блестящие плиты, и вдруг ему становится жалко самого себя. Он опускается на колени, еще сильнее прижимается лбом к решетке, его охватывает чувство одиночества, и горючие слезы бегут по лицу...