Один только лесовод Силин мало пострадал от дождя.
Он нашел в стороне высокогорный уссурийский клен и, присев под его широкими листьями, накрыл голову пустым мешком, в который вчера ночью собирал бабочек. Когда же дождь кончился, лесовод не сразу вышел из-под ветвей клена, а подождал еще, пока ветер не встряхнет хорошенько весь лес и не высушит листьев и хвои.
Ему пришлось не долго ждать. Ветер был сухой и дул с юга, с каменистого побережья, после полудня нагретого солнцем.
Лесовод повесил мокрый мешок на кусты у дороги, а сам обошел весь участок кругом.
Он нашел, что все было в порядке: участок окопан хорошо и все деревья обмазаны клеем.
Но оставался еще лес, стоявший на западной стороне Еловой горы, рядом с Фазаньей падью. Он вчера не успел его осмотреть. И теперь, без тропинки спустившись к подножью сопки, лесовод стал огибать ее справа.
Он шел медленно. Еще лужи стояли в траве, и солнце, скатившееся к западу, обливало блеском мокрые стволы берез. Елей и сосен здесь было мало. И нигде лесовод не находил паутины. Но все же он не торопился.
Он долго взбирался по склону, и когда поднялся наверх и снова вышел на дорогу, был уже близок вечер.
Лесовод устал на подъеме. Он постоял посреди дороги, отмахиваясь от комаров, и только после этого осмотрелся вокруг.
Перед ним стояли ворота и мост.
Он прочел надпись на воротах и громко сказал:
— Вот так штука! К прокаженным попал!
За забором никого не было видно. Только один старик трудился над чем-то, присев у ворот возле камня.
Лесовод молча следил за стариком. Тот не поднимал головы. Он чинил фонарь, поставив его на камень. Фонарь был старый, из толстого стекла в медной оправе, на которую плесень давно уже наложила руку.
Старик тер свой фонарь песком и обтирал травой, вырывая ее тут же из-под забора. Наконец медь и стекло заблестели. Хотя еще было много свету и вверху, на макушках деревьев, и внизу, на дороге, но старик, отвернувшись от ветра, осторожно зажег свой фонарь.
Лесовод усмехнулся.
— Эй, старик! — крикнул он.
Но после дождя в овраге, на дне ручья, так громко звенели камни, что старик не услышал крика.
Тогда лесовод стукнул палкой о деревянные перила моста. На этот звук старик обернулся и поднял фонарь к глазам.
— Не ходи сюда, — сказал он лесоводу. — Разве ты не знаешь, что тут живут прокаженные?
Лесовод рассмеялся:
— Я это знаю.
— Почему же ты смеешься тогда, глупый человек? — спросил старик.
— Погаси свой фонарь, — ответил, смеясь, лесовод. — Зачем ты зажег его, когда даже в самой темной фанзе еще достаточно солнца?
Но старик не задул фонаря, а повесил его на столбик, врытый недалеко от ворот.
— Ты можешь смеяться, если хочешь, — сказал он. — А я достал этот фонарь из кладовой и зажег его так рано потому, что давно уж никто не зажигал его вовремя. И если б я это сделал вчера, мне не пришлось бы сидеть всю ночь на камне и смотреть на дорогу, ничего не видя. Я бы знал, зачем этой ночью спускалась в овраг старуха Лихибон, и куда бежали в темноте по дороге дети, и почему не приходит до сих пор тот, кому надо быть здесь.
— Кто же это? — спросил лесовод.
— Все тот же безумный мальчик, который болен проказой. Он вчера вечером не проходил тут мимо меня, чтобы напиться из ручья. И утром его тоже нигде не нашли. Он исчез, как дым после выстрела.
И старик замолчал, о чем-то думая. Лесовод подождал немного, постукивая палкой о перила.
— О мальчике не беспокойся, — сказал он, — его найдут. А ты лучше скажи мне, старик, густо ли растут ели у Фазаньей пади?
— Раньше, когда я еще не болел проказой, они росли там густо и были высоки, как кедры. Но уже давно не отхожу я от этих ворот, — ответил старик и, поднявшись с камня, поправил фитиль в фонаре.
А лесовод, сняв свою шляпу и отмахиваясь ею от комаров, начал спускаться в овраг, мало думая о том, что тревожит так старика, больного проказой.
Фазанья падь лежала недалеко, за оврагом, и лесовод надеялся еще до сумерек обойти ее кругом.
Он перешел полный ручей, волочивший по камням вырванный мох и траву, и поднялся по крутому склону, цепляясь за ползучие кусты.
Начался высокоствольный лес — кедры и ели. Но и здесь, как в овраге, было сыро и глухо. И только наступающий вечер оживлял запах маленьких белых цветов, растущих среди мха на болотцах.
Лесовод повернул в ту сторону, где было темней и где ели стояли гуще.
Он шагал медленно, подняв голову вверх и отыскивая на сучьях паутину. Она попадалась все чаще на молодых елях.
Лесовод палкой раздвигал их ветви, внимательно разглядывал кору.
— Черт возьми! — пробормотал он. — И этот участок придется окопать.
Он подошел к старой аянской ели, возвышавшейся над всеми другими. Густая паутина поднималась по ее ветвям уступами, точно крыши китайского храма.
— Черт возьми! — повторил лесовод, и, продолжая тихо ругаться, он обошел кругом старую ель.
Заходило солнце. На макушке ели паутина блестела всеми цветами. А внизу, под густым навесом ветвей, было темно, голо — трава не росла вокруг.
Вдруг что-то белое, мелькнувшее в сумрачном воздухе, привлекло внимание лесовода. Он остановился, Над головой его, крутясь в паутине, спускавшейся с широкой ветви ели, висела легкая и тонкая бумага. Она еще не пожелтела ни от дождя, ни от ветра.
«Кто мог ее сейчас уронить тут, в этой непроходимой чаще?» — с удивлением подумал лесовод.
Он взглянул на вершину ели и ничего не увидел. Он попробовал палкой достать качавшуюся на паутине бумажку и не мог.
Тогда он ногой стукнул по стволу ели. Но ствол был могуч, и даже самая тонкая веточка не шевельнулась.
Отойдя немного в сторону и нацелившись, лесовод сучком сбил с паутины бумагу. Она, колеблясь, упала на белый мох.
Лесовод нагнулся, чтобы ее поднять.
Он не успел разогнуться. Сильный удар по голове на секунду лишил его сознания. Руки перестали действовать. Кровь потекла по лицу. И все же лесовод поднялся, чувствуя на спине своей страшную тяжесть. Он сделал так, как делает сохатый, когда на плечи его падает с дерева рысь: он с силой ударился спиною о ствол и тотчас же услышал за плечами стон. Это был стон человека.
Оба упали на землю, на скользкую хвою и мох. Они катались по сучьям, разрывая в клочья одежду.
Лесоводу хотелось бы увидеть врага, но кровь заливала глаза. Он прижался лицом к земле, стараясь ее стереть. И в то же мгновение почувствовал вдруг, как нож вошел в его тело.
Лесовод разжал пальцы. Приподняв голову от земли, он перекатился с боку на бок и лег. Ему казалось, что он все еще борется, ломает руки и держит за горло врага. На самом же деле он лежал на спине неподвижно, только голова его, упавшая на сухой валежник, слегка покачивалась.
Он с усилием открыл залитые кровью глаза. Но никого вблизи не увидел.
Недалеко на мху валялась его коробка с бабочкой, которую он повсюду таскал с собой; крышка ее была оторвана, сама коробка только чуть помята.
И неизвестно почему, в эту страшную минуту он вспомнил детей — Ти-Суеви, стройного мальчика со смуглым лицом, и Натку. Вряд ли он сможет рассказать им завтра о бабочках. И лесовод пожалел об этом, может быть, потому, что больше всего на свете любил детей и еще голубые аянские ели.
Он поднял глаза вверх. Огромная ель тихо стояла над ним: тяжелые, с синей хвоей ветви ее не шевелились.
Уже теряя сознание, он посмотрел на самую вершину и удивился вдруг, как близко от нее до неба, где в это время уже загорались созвездия.