Из цикла "В поте лица" (1890)

Перевод В. Бонч-Бруевича

Ах, этот стук, этот грохот, эти крики на улице прямо под моим окном гонят всякую мысль из моей головы, не дают мне ни минуты покоя, отрывают от работы! И некуда деться, некуда спрятаться от этого непрестанного стука. С утра до ночи не прекращается он, а когда я ложусь спать, измученный дневной жарой, так и во сне отчетливо слышу его. Вот уж целые два месяца так, подумайте только! С тех пор как перед моими окнами начали строить этот несчастный каменный дом, я не написал ни строчки, а стук и грохот так и стоят у меня в ушах.

Не в состоянии работать сам, сижу по целым дням у окна и смотрю на работу других. При виде проворной работы нескольких десятков людей, которые снуют туда и сюда на таком тесном пространстве, точно муравьи, стихает нервное раздражение. Я успокаиваюсь, наблюдая, как мало-помалу под руками этой массы рабочего люда растет огромное здание, как поднимаются его стены, как шипит и курится известь, которую гасят в больших дощатых ящиках, а затем спускают в ямы, как каменщики обтесывают кирпичи, подгоняя их к определенному месту, как женщины и девушки носят цемент в ушатах, надетых на палку, как подсобные рабочие, согнувшись в дугу, на деревянных носилках, ярмом налегших на оба плеча, тащат кирпичи вверх по лесам. Вся тяжелая, каждодневная работа этих людей проносится передо мной, как туча, и, слушая их крики, шутки и разговоры, я забываюсь, словно тону в каком-то безбрежном, непроглядном тумане, и быстро, неуловимо уплывают час за часом, день за днем.

Только нарядчики своим криком, бранью, угрозами, издевательствами над рабочими вырывают меня из этого непроглядного тумана, ставят лицом к лицу с проклятой действительностью. Их только двое, и, однако, они всюду; все рабочие замолкают и как-то сгибаются, когда тот или другой проходит мимо них. Им ни в чем не угодишь, все им не так, на все у них наготове ругань, злое, обидное слово. А если какой-нибудь рабочий посмеет возразить, защитить себя или вступиться за товарища, тут же лицо господина нарядчика наливается кровью, изо рта брызжет слюна, и берегись тогда виновный! И хорошо еще, если ему позволят остаться, а не прогонят с работы сейчас же! Ведь здесь они -- полные хозяева, их власть над рабочими безгранична; прогнав одного, они сразу найдут четверых, и те проситься будут на место прогнанного. О, нынешнее лето для нарядчиков -- жатва! Людей -- выбирай только, да из платы урывай, сколько хочешь, ничего не скажут рабочие, а если кто-нибудь из них вздумает пожаловаться архитектору,-- проваливай к чертям, пропадай с голоду, раз не хочешь покоряться! Однажды, когда, я, по обыкновению, сидел у окна и смотрел на работающих, поднялся крик на стене фасада. Почему начался крик, я не видел, увидел только, как нарядчик бросился к одному из рабочих, мрачному, рослому каменщику средних лет, и начал ругать его последними словами. Тот ничего, нагнулся и продолжает свою работу. Но нарядчика это упорное, хмурое молчание разозлило еще больше.

-- Ах ты, вор, босяк, арестант, сейчас же убирайся отсюда! -- кричал взбешенный нарядчик, с каждым словом все больше наскакивая на рабочего.

Я видел, как хмурое, склоненное над кирпичами лицо каменщика с каждой минутой все больше краснело, точно жаром наливалось. Он стиснул зубы и молчал.

-- Сто раз, что ли, тебе говорить, висельник, голодранец, разбойник! Марш отсюда, сейчас же убирайся; а не уйдешь -- сбросить прикажу!

Рабочий, видимо, боролся с собой: лицо его все посинело. Наконец, не выпрямляясь, поднял немного голову и медленно, с невыразимым презрением в каждом звуке, процедил:

-- Ну и мужик! Ну и хам! Не дай боже из хама пана!

Нарядчик на миг так и застыл на месте при этих словах. Очевидно, поговорка угодила в самое больное его место: он был из мужиков и теперь, став "господином нарядчиком", сильно стыдился своего происхождения. После минутного остолбенения он взорвался с новой силой.

-- Так? Так ты говоришь мне? Постой же, я тебе покажу! Я тебя научу! Марш!

Рабочий не трогался с места и продолжал свою работу.

-- Собирайся, бунтовщик! Проваливай ко всем чертям, не то велю полицейского позвать!

Рабочий упрямо постукивал молотком о кирпич. Тогда, нарядчик подскочил к нему, вырвал у него молоток из рук и швырнул на мостовую. Разъяренный каменщик заскрипел зубами и выпрямился.

-- Хам! -- крикнул он.-- Какого черта ты ко мне прицепился? Чего ты от меня хочешь?

-- А! Так ты -- грозиться? -- заорал нарядчик.-- Караул! Караул! Разбой!

На крик прибежал второй нарядчик, и оба сообща набросились на каменщика. Тот не защищался. Кулаки обрушились на его спину; провожаемый пинками, онемев от ярости и отчаяния, он сошел с лесов и вскинул на плечи свой мешок с инструментом.

Другие рабочие, видевшие все это, молча продолжали свою работу, нагнувшись над кладкой и закусив губы. Никто из них и не пикнул.

-- Как хама ни наряди, а все смердит! -- уходя, крикнул уже с улицы каменщик. На лице его еще раз показалась бледная усмешка, но -- на солнце -- в глазах заблестели слезы.

-- Смотри не сверни себе шею, бунтовщик, Довбущук окаянный! -- крикнул нарядчик с лесов и погрозил уходящему кулаком.

На следующий день я встал рано и выглянул в окно. На улице еще было тихо. Рабочие только еще собирались "на фабрику". Я очень удивился, увидав среди них прогнанного вчера каменщика. Заинтересованный, я стал наблюдать, что произойдет, когда придет нарядчик. Другие рабочие редко заговаривали друг с другом, а к прогнанному и вовсе никто не подходил, он стоял в стороне, у забора. Вот пришел и нарядчик, фыркая и отдуваясь, как кузнечный мех. Он быстро оглядел рабочих; его сердитый взгляд остановился на выгнанном вчера каменщике.

-- А ты, бунтовщик, снова здесь? Чего тебе нужно? Кто тебя звал?

-- Господин нарядчик,-- ответил рабочий, подступая на два шага (среди общей тишины слышно было, как дрожит его с трудом сдерживаемый голос),-- господин нарядчик, будьте милосердны! Что я вам сделал? За что вы меня хлеба лишаете? Ведь вы знаете, что теперь я работы нигде не найду, а дома...

-- Марш отсюда, арестантская морда! -- заревел подрядчик, которому сегодня так же не понравилась покорность, как вчера упорное, хмурое молчание.

Каменщик опустил голову, взял под мышку свой мешок с инструментом и пошел. Целую неделю потом я наблюдал поутру все ту же сцену на улице. Выгнанный каменщик, как видно, не мог нигде найти работы и каждое утро приходил просить нарядчика снова принять его. Но нарядчик был тверд как камень. Никакие просьбы, никакие мольбы не трогали его, и чем больше гнулся и кланялся перед ним каменщик, чем глубже западали его потускневшие глаза, тем больше надувался нарядчик, тем более обидными и злыми словами поносил он несчастного рабочего. А тот, бедняга, после каждого отказа только стискивал зубы, молча брал под мышку свой мешок и уходил, не оглядываясь, словно боясь какого-то страшного искушения, которое так и толкало его на скверное дело.

Было это под вечер, в субботу. Внезапный дождь застал меня на улице, и я вынужден был укрыться в ближайшем трактирчике. В трактире не было никого; грязная, сырая комната была слабо освещена одной лампой, которая печально покачивалась под потолком, а за стойкой дремала старая, толстая еврейка. Осмотревшись вокруг, я -- вот чудо! -- за одним из столов увидел знакомого каменщика рядом с его заклятым врагом -- нарядчиком. Перед каждым стояла кружка пива, до половины уже надпитая.

-- Ну, дай нам боже, кум! -- сказал каменщик, чокаясь своей кружкой о кружку нарядчика.

-- Дай боже и вам! -- отвечал тот голосом несколько более ласковым, чем на улице, на работе.

Меня заинтересовала эта странная дружба. Я спросил себе кружку пива и уселся подальше, в другом конце комнаты, за столом, в углу.

-- Да что ж, кум,-- говорил каменщик, с явным трудом пытаясь сохранить развязный тон,-- нехорошо, что ты так на меня взъелся, ей-ей, нехорошо! За такое, кум, бог наказывает!

Говоря это, он застучал кружкой о стол и потребовал еще две кружки пива.

-- Ты же знаешь, кум, какая у меня дома нужда! Нечего и говорить тебе. Жена больна, заработать, ничего не может; а тут и я, по твоей милости, целую неделю ни вот столечко!.. Да будь я один, как-нибудь вытерпел бы. А то, видишь, жена больная, да еще эти козявки бедные уже еле ползают, хлеба просят... Сердце разрывается, кум, ей-богу, разрывается! Ведь я им все же отец!

Нарядчик слушал это, опустив голову и кивая, словно дремал. А когда еврейка принесла пиво, он первый взял кружку, стукнул о кружку каменщика и сказал:

-- За здоровье твоей жены!

-- Дай боже и тебе здоровья!-- ответил каменщик и отпил глоток из своей кружки. Видно было по его лицу, как неохотно прикасались его губы к этому напитку. Почем знать, может быть, на него пошел последний грош из занятого четыре дня назад гульдена, который должен был прокормить его несчастную семью до лучших дней, потому что другой, бог знает, удастся ли занять! А теперь он на последний грош взялся угостить своего врага, чтобы хоть таким способом задобрить его!

-- И еще ты, кум любезный, рассуди по совести, что я тебе сделал такого? Что в сердцах неладное слово сказал?.. А ты-то мне сколько наговорил! Ей-богу, кум, нехорошо так обижать бедного человека!

Кум, выпив пиво, снова опустил голову и кивал, будто в дремоте.

-- Ты уж,-- заговорил несмело каменщик,-- будь милостив, в понедельник... того... Сам видишь, куда деваться бедному человеку? Что ж мне, так и погибать с женой и детьми?

-- А что, прикажешь подать еще кружку этого пойла? -- прервал его речь нарядчик.

-- А как же, как же! Эй, еще кружку пива!

Еврейка принесла пива, нарядчик выпил его и вытер губы.

-- Ну так как же будет? -- спросил тревожно каменщик, стараясь взять нарядчика за руку и заглядывая ему в лицо.

-- Как будет? -- ответил тот холодно, вставая и собираясь уходить.-- Спасибо тебе за пиво, а на работу в понедельник приходить тебе нечего, я уже нанял другого. А впрочем (эти слова сказал он уже у самых дверей), мне таких бунтовщиков, таких висельников, как ты, не нужно!

И нарядчик одним прыжком очутился на улице и захлопнул за собой дверь трактира.

Несчастный каменщик остался, как громом пораженный. Долго стоял он неподвижно, не зная, наверно, что и подумать. Потом очнулся. Какая-то дикая мысль блеснула в его голове. Одной рукой он опрокинул стол, за которым сидел, мигом отломал от него ножку и махнул ею по стойке. Стук, звон, треск, крик еврейки, голоса сбегающихся людей, крик полицейского -- все в одну минуту слилось в дикую, оглушительную гармонию. В одно мгновение несчастный каменщик очутился среди ревущей и визжащей толпы евреев, которые с неистовым воплем передали "буйного, сумасшедшего разбойника" в руки полицейского. Грозный страж общественного спокойствия схватил его за плечи и толкнул вперед себя. Рядом с полицейским поплелась испуганная до полусмерти трактирщица, оставив вместо себя какую-то другую еврейку, а вокруг них, вопя и причитая, целая толпа евреев и прочей уличной голытьбы повалила к участку.

1878

Примечания

"Каменщик" ("Муляр"). -- Написан в 1878 году для "Славянского альманаха", издававшегося в Вене, но не был там напечатан. Впервые полностью опубликован на польском языке в 1887 году в еженедельнике "Prawda". По-украински впервые опубликован в 1890 году в сборнике "В поте лица".

Впоследствии Франко сообщил некоторые подробности, относящиеся к опубликованию этого рассказа: "Интересна была судьба рассказа "Каменщик". Написанный в 1878 году для [...] венского "Славянского альманаха" и не пошедший там, он долгие годы лежал в рукописи. Первую половину поместил я в польском переводе в рабочей газете "Praca" ["Труд"]; не успев почему-то представить вовремя окончание рукописи, я невольно способствовал тому, что пок[ойный] польский писатель Б. Спауста доделал вторую половину моего рассказа; любопытный может сравнить ту вторую часть с моей. Спустя несколько лет я подал украинский текст в редакцию "Зорi", но редактор счел мой рассказ не заслуживающим печатания по той причине, что каменщики вообще великие лентяи, а такого факта, о котором рассказываю я, он не встречал никогда. Тем временем весь рассказ в польском переводе был уже напечатан в фельетоне варшавской "Prawdy" и встречен с похвалой некоторыми польскими писателями; по-украински он появился лишь в сборнике "В поте лица". (Предисловие И. Франко к сборнику рассказов "Хороший заработок", Львов, 1902).