Было это в 1241 году. Весна стояла в Тухольских горах.
В один прекрасный день лесистые взгорья Зелеменя огласились звуками охотничьих рогов и криками многочисленных охотников. Это новый тухольский боярин, Тугар Волк, устроил большую охоту на крупного зверя. Он праздновал начало своей жизни на новом месте, — недавно князь Даниил{4} подарил ему в Тухольщине обширные высокогорные пастбища и целиком один из склонов Зелеменя, недавно он появился в этих горах и построил себе красивый дом, и вот теперь справляет первый пир, знакомится с окрестными боярами. После пира отправились охотиться в Тухольские леса.
Охота на крупного зверя — это не забава, это борьба тяжелая, нередко кровавая, нередко не на жизнь, а на смерть. Туры, медведи, вепри — опасные противники; стрелами из луков редко кому удастся свалить такого зверя, и даже рогатиной, которую метали в противника с более близкого расстояния; решающим оружием было тяжелое копье, которым надо было поразить противника, подойдя вплотную, собственной рукой, со всего размаха, сразу. Неверный удар — и жизни охотника грозила большая опасность, если ему не удавалось в последнюю минуту укрыться в надежном убежище, выхватить меч или тяжелый топор для своей защиты.
Не удивительно поэтому, что Тугар со своими гостями выехал на охоту, как на войну, с запасом стрел и рогатин, со слугами и запасами провизии, даже взял с собой сведущего знахаря, умевшего заговаривать раны. Не удивительно также, что Тугар и его гости были в полном рыцарском вооружении, только без панцырей, которые мешали бы им пробираться сквозь бурелом и чащи. Удивительно было только то, что дочь Тугара, Мирослава, не пожелавшая расстаться с отцом, осмелилась отправиться вместе с гостями на охоту. Жители Тухольщины, видя, как она едет на охоту посреди гостей, гордая, смелая, подобная стройному тополю среди коренастых дубов, с восхищением следили за нею глазами, приговаривая:
— Вот девушка! Такой бы подстать мужчиной быть. И, наверно, это был бы мужчина получше, чем ее отец!
А это было немалой похвалой, ибо Тугар Волк был мужчина — что дуб. Плечистый, коренастый, с грубыми чертами лица и жесткими черными волосами, он и сам походил на одного из тех свирепых тухольских медведей, на которых шел войной. Но и дочь его Мирослава была девушкой, какую поискать. Не будем говорить об ее прелести и красоте или об ее добром сердце — в этом отношении многие ее ровесницы могли сравняться с нею, хоть и немногие могли превзойти ее. Но в чем у нее не было равных между ровесницами — это в прирожденной свободе движений, в необычайной силе, в смелости и решительности, присущих только мужчинам, которые выросли в непрестанной борьбе с препятствиями. Сразу, с первого взгляда, было видно, что Мирослава выросла на свободе, что воспитание она получила мужское и что в этом прекрасно развитом девичьем теле живет сильный, одаренный большими способностями дух. Она была одна у отца, и к тому же при самом рождении потеряла мать. Нянька ее, старая крестьянка, сызмальства приучала ее ко всякому рукоделью, а когда она подросла, отец, чтобы скрасить свое одиночество, брал ее повсюду с собою и, потакая ее пылкой натуре, научил владеть рыцарским оружием, переносить всякие невзгоды и смело противостоять опасностям. И чем больше трудностей приходилось ей преодолевать, тем охотнее бралась она за дело, тем ярче проявлялись ее физическая сила и решительный, прямой характер. Но при всем этом Мирослава никогда не переставала быть женщиной: нежной, доброй, с живыми чувствами и скромным, стыдливым лицом, и все это соединялось в ней в такую дивную, чарующую гармонию, что тот, кто однажды видел ее, слышал ее речь, тот до конца дней своих не мог забыть ни ее лица, ни фигуры, ни голоса, — тому она припоминалась ясно и отчетливо в лучшие минуты его жизни, подобно тому как весна даже дряхлому старцу напоминает его молодую любовь.
Уже третий день продолжалась охота. Много оленей-рогачей и черногривых туров полегло от стрел и копий боярских. Над шумным горным потоком, на зеленой поляне посреди леса, стояли охотничьи шатры, дымились там и сям огромные костры, над которыми на крючьях висели котлы, крутились вертела, варилась и жарилась для гостей убитая дичина. Сегодняшний, последний день охоты посвящался самому главному и вместе с тем самому опасному делу — облаве на медведей.
На крутом взгорье, отделенном от других страшными дебрями, густо поросшем громадными буками и пихтами, покрытом буреломом и валежником, было издавна главное логово медведей. Здесь, по утверждению тухольского проводника, молодого горца Максима Беркута, находилась медвежья матка. Отсюда дикие звери наводили страх на всю округу и на все пастбища. И хотя не раз удавалось смелым пастухам забить того или другого зверя стрелами и топорами или заманить в ловушку, где ему ломала хребет падавшая сверху тяжелая колода, — все же число зверей было слишком велико, чтобы это могло принести заметное облегчение округе. Поэтому и не удивительно, что когда новоприбывший боярин Тугар Волк оповестил тухольцев, что хочет устроить большую облаву на медведей и просит дать ему проводника, — тухольцы не только дали ему в проводники первого в Тухольских горах удальца, Максима Беркута, сына почтенного тухольского старейшины Захара, но, кроме того, отрядили по собственному почину целый отряд загонщиков с луками и копьями в помощь собравшимся боярам. Все это множество людей должно было обложить медвежье логово и очистить его одним махом от хищного зверя.
С самого рассвета в охотничьем стане большое движение и напряженное ожидание. Боярские слуги хлопотали с полуночи, готовя для гостей пищу на целый день, наполняя шипучим медом и яблочным соком дорожные баклаги. Тухольские охотники готовились в свою очередь, оттачивая ножи и тесаки, обуваясь в крепкие постолы из зубровой кожи, укладывая в небольшие дорожные сумы вяленое мясо, ковриги хлеба, творог и все, что могло понадобиться в трудном, требующем целого дня, походе. Максим Беркут, который только теперь, перед наиболее важным, трудным предприятием, почувствовал себя вполне на месте, полным хозяином этой маленькой армии, — распоряжался с подлинно начальственной степенностью и рассудительностью всем, что относилось к делу, ни о чем не забывая, ни с чем не торопясь, но ни в чем и не запаздывая. Все у него делалось в свое время, на своем месте, без путаницы и сутолоки; он был всюду, где в нем была нужда, и везде умел навести лад и порядок. И среди своих товарищей-тухольцев и среди бояр или их слуг Максим Беркут везде был один и тот же — спокойный, свободный в движениях и словах, как равный среди равных. Товарищи обращались с ним так же, как и он с ними, свободно и непринужденно, смеялись и шутили, однако выполняли все его указания точно, быстро и так весело и готовно, словно они и без указки в эту же минуту сделали бы то же самое. Боярская челядь, хоть и далеко не такого ровного характера, далеко не такая свободная в обращении, весьма склонная одних высокомерно высмеивать, а перед другими низко гнуться, все же относилась с уважением к Максиму Беркуту за его степенность и рассудительность и, хоть не без колкостей и шуток, однако выполняла все, что он говорил. Да и сами бояре, по большей части люди гордые, ратные, с неудовольствием относившиеся к «смерду» в своем обществе, да еще такому смерду, который считал их словно бы в чем-то равными ему, — и они теперь не выказывали слишком явно своей неприязни и выполняли распоряжения молодого проводника. Они на каждом шагу имели случай убедиться, что эти распоряжения были вполне разумны, такие, как надо.
Еще солнышко не скоро собиралось подниматься, а уже охотничья дружина выступила из лагеря. Глубокая тишина стояла в горах; ночной сумрак дремал под темно-зелеными кронами пихт; на густых, перистых листьях папоротника висели капли росы; ползучая зеленая повилика вилась под ногами, блуждала между огромными, вывороченными с корнем, деревьями, сплеталась в непроходимые клубки с кустами гибкой, колючей ежевики и со скрюченными стеблями дикого, карабкающегося вверх хмеля. Из погибельных, черных, как ущелья, пропастей, дебрей, поднимался седою пеленою пар — признак того, что на дне этих дебрей текли небольшие лесные ручьи. Воздух в лесу наполнен был этими испарениями и запахом смолы; от него спирало дыхание — казалось, нужна была более широкая грудь, чтобы дышать им свободно.
Молча пробиралась охотничья дружина сквозь непроходимые лесные чащобы — без дороги, без каких-либо указующих примет, в сумрачной пуще. Впереди шел Максим Беркут, а за ним Тугар Волк и другие бояре. Рядом с Тугаром шла его дочь Мирослава. Позади шли тухольские пастухи. Все шли, озираясь и прислушиваясь настороженно.
Лес оживал, начиналась дневная жизнь. Пестроперая сойка хрипела на вершине пихты, зеленый дятел, прицепившись к стволу, тут же, над головами идущих, долбил своим железным клювом кору; из дальних ложбин доносился рык туров и завыванье волков. Медведи в эту пору, насытившись, дремали под буреломом на мшистой постели. Стадо вепрей хрюкало где-то в чаще, прохлаждаясь в студеном иле.
Пожалуй, около часа шел отряд этою трудною, нехоженою дорогою. Все дышали тяжело, едва вбирая грудью воздух, все отирали с лица крупные капли пота. Максим часто оборачивался назад. Он с самого начала был против того, чтобы женщина шла вместе с мужчинами в этот опасный поход, но Мирослава настояла на своем. Ведь она впервые принимает участие в такой большой охоте, и из-за каких-то там трудностей должна пропустить самую лучшую ее часть! Никакие доводы Максима о тяжести дороги, о грозящих опасностях, о силе и ярости зверя t не могли убедить ее. «Тем лучше! Тем лучше!» — говорила она с таким смелым взором, с такой пленительной улыбкой, что Максим, как зачарованный, не мог ничего возразить. И отец, который сначала тоже советовал Мирославе остаться в лагере, под конец был вынужден уступить ее просьбам. С удивлением смотрел теперь Максим, как эта необыкновенная девушка наравне с самыми сильными мужчинами преодолевала все трудности утомительного пути, как легко перескакивала она через груды гнилого бурелома и огромные колоды, каким уверенным шагом шла над обрывами, карабкалась по уступам скал, проскальзывала между вывороченными корневищами — и так легко, так неутомимо, что Максиму казалось, будто она летит на каких-то чудесных крыльях. Он глядел на нее и не мог наглядеться.
«Удивительная девушка! — думал он всякий раз. — Такой я еще не видал никогда».
Наконец пришли на место. Медвежье логово представляло собою высокий, только с южной стороны с трудом доступный холм, покрытый толстыми буками и пихтами, заваленный вывороченными деревьями и валежником. С севера, запада и востока вход и выход замыкали высокие скалистые стены, как бы громадным топором вырубленные из тела великана Зелеменя и отодвинутые от него несколько десятков саженей; внизу, под этими стенами, в тесном ущелье шумел и пенился студеный горный поток. Такое расположение облегчало нашим охотникам дело; от них требовалось только окружить не слишком широкую горную тропу с южной стороны и этой тропою продвигаться все дальше вверх по горе, а зверь, не имея иного выхода, неминуемо должен был попасть им в руки и на их копья. Очутившись на этой важной, хотя и весьма опасной тропе, Максим Беркут приказал отряду на минуту остановиться, чтобы собраться с силами перед трудным делом. Солнце всходило, но ветви пихт и соседние холмы еще скрывали его. После короткого отдыха Максим принялся расставлять охотников в два ряда, с таким расчетом, чтобы оцепить всю тропу.
Пока тропа еще узка, охотникам придется стоять в пяти шагах друг от друга; но вверху, где тропа расширяется, образуя большую пологую площадку, охотникам будет попросторнее.
Одно только беспокоило Максима: как поступить с Мирославой, которая непременно хотела тоже стоять на отдельном участке, а не рядом со своим отцом.
— Чем же я хуже твоих загонщиков? — говорила она, заалевшись, как роза, Максиму. — Их ты ставишь отдельно, а меня не хочешь… Нет, этому не бывать! Да и для моего отца было бы позором, если б мы вдвоем стояли на одном месте! Правда, батюшка?
Тугар Волк не мог ей противиться. Максим начал было толковать ей о грозящей опасности, о силе и лютости разъяренного зверя, но Мирослава заставила его замолчать.
— А у меня что ж, силы нет?! А я разве не владею луком, рогатиной и топором? А ну-ка! Пускай кто-нибудь из твоих загонщиков попробует потягаться со мною — посмотрим, кто сильнее!
Максим, наконец, замолчал и вынужден был покориться ее воле. Да и мог ли он противиться такой удивительной, прекрасной девушке? Он думал хоть место указать ей наименее опасное, но, к несчастью, и этого нельзя было сделать, так как здесь все места были одинаково опасны. Расставив весь отряд, Максим отдал такое распоряжение:
— Теперь помолимся, кто кому знает, а затем все сразу затрубим в рога. Это будет первым сигналом, он всполошит зверя. Потом двинемся вверх по тропе и станем там, где она расширяется. Мои товарищи останутся на страже у выхода, чтобы ни один зверь не ушел, а вы, бояре, пойдете дальше, к самой берлоге матки!
Немного погодя леса и горные пастбища огласились хриплым ревом зубровых рогов. Подобно громадной волне, покатилось эхо по лесам и оврагам, рассыпаясь, замирая и возникая вновь с удвоенной силой. Пробудились леса. Застонал коршун над вершиною пихты; испуганный беркут, широко размахивая крыльями, поднялся на воздух; захрустел валежником зверь в поисках надежного убежища. Внезапно рев рогов смолк, и охотники двинулись вверх по тропе. Их сердца бились учащенней в ожидании неведомых опасностей, боя и победы. Осторожно пробирались они рядами; первым — ряд боярский, за ним — ряд молодых тухольцев; Максим шагал впереди всех, напряженно прислушиваясь и выглядывая зверя. Царь бурелома, медведь, еще не показывался.
Дошли уже до самого узкого места, за которым тропа расширялась в большое покатое плато. Охотники вновь остановились здесь по приказу Максима, и вновь зазвучали с еще большей силой зубровые рога, внося тревогу в сумрачные медвежьи берлоги. Вдруг затрещал бурелом неподалеку, за огромной грудой толстых истлевших корневищ.
— Гляди! — крикнул Максим. — Зверь приближается! Едва он произнес эти слова, как сквозь широкую щель между двумя вывороченными корневищами высунулась косматая громадная голова, и два серых глаза, наполовину любопытно, наполовину тревожно уставились на Тугара Волка, стоявшего на своем участке в каких-нибудь десяти шагах от щели. Тугар был старый воин и старый охотник, — он не знал, что такое страх. Поэтому, не говоря ни слова, не обращаясь ни к кому, он выхватил тяжелую железную стрелу из колчана, положил на лук и прицелился в зверя.
— Целься в глаз, боярин! — шепнул сзади Максим. Минута тревожной тишины, свистнула стрела — и заревел зверь, как бешеный метнувшись назад. И хотя он исчез из глаз охотников, скрывшись за грудой бурелома, — рев его не унимался, и не стихал бешеный хруст.
— Вперед, за ним! — крикнул Тугар Волк и бросился к расщелине, в которой исчез зверь. Два боярина уже взобрались было на самый верх груды бурелома, уже подняли свои копья, стараясь размахнуться с такою силой, чтобы прикончить зверя. Тугар Волк, стоя в расщелине, пустил в него вторую стрелу. Зверь взревел еще громче и бросился бежать, но глаза его залило кровью, он не мог найти выход и ударялся о деревья. Копье одного из бояр впилось ему между ребер, но не нанесло смертельного удара. Дикий рев раненого медведя раздавался все сильнее. В отчаянии зверь поднимался на задние лапы, отирал кровь с глаз, вырывал и кидал перед собою сучья, но напрасно; один его глаз был пробит стрелой, а второй то и дело снова заливало кровью.
Мечась вслепую по кругу, зверь приблизился опять к Тугару Волку. Тот отбросил лук и, притаившись за вывороченным корнем, схватил в обе руки свой тяжелый топор; когда медведь ощупью пробирался к знакомой ему расщелине, Тугар со всего размаха хватил его сверху по голове с такой силой, что череп медведя раскололся надвое, как треснувшая тыква. Брызнул окровавленный мозг на боярина, и медленно, безмолвно зверь повалился наземь. Радостно взыграли трубы в честь первой победы.
Зверя вытащили из бурелома и содрали с него шкуру. Затем бояре двинулись глубже в чащобу. Солнце уже поднялось, и его лучи сверкали сквозь ветви, словно золотые нити и пряди. Охотники шли теперь гораздо веселее, похваляясь своей отвагой и силой.
— Хоть я только волк, мелкий зверь, а все еще потягаюсь с тухольским медведем! — говорил Тугар Волк радостно.
Максим Беркут слышал эти хвастливые речи и сам не знал, почему ему жаль стало тухольского медведя.
— Что ж, — сказал он, — глупый зверь этот медведь, в одиночку держится. Кабы они собрались вместе, кто знает, справилась бы с ними даже стая волков?
Тугар глянул на него гневно, однако не сказал ничего. Охотники осторожно продвигались дальше, пробираясь сквозь бурелом, перескакивая с пня на пень, проваливаясь иной раз по пояс в труху и валежник.
Среди этих руин величественной природы виднелись кое-где медвежьи тропы, проложенные в давние времена, узкие, но крепко утоптанные, густо усеянные побелевшими костями баранов, оленей и всякого другого зверья. Максим держался теперь позади бояр; он то и дело обходил стоянки, осматривал следы, стараясь установить, свежие они или нет; помогал, подбадривал утомленных — только сам не обнаруживал никакой усталости. С удивлением поглядывала на него Мирослава, когда он проходил мимо нее, и хотя многих доныне видывала она молодцов, и сильных, и смелых, однако такого, как Максим, который соединял бы в себе все качества сильного работника, рыцаря и начальника, — такого ей еще не случалось видеть.
Вдруг захрустел валежник, и грозно-яростно выскочил на ловцов громадный медведь. Он бежал, ступая на все четыре лапы, но, увидев перед собой врагов, поднялся на задние, а передними схватил отломленный бурею громадный буковый сук и размахивал им вокруг себя, испуская время от времени отрывистый, словно вызывающий рев.
Против зверя стояли два подгорских боярина, из тех, что особенно шумно хвастались и хотели всем показаться опытными охотниками. Увидев страшного противника прямо перед собой, они побледнели и задрожали. Но скрываться, бежать не подобало им, — надо было встречать опасность грудью во что бы то ни стало! Две стрелы слетели одновременно с двух луков, но одна пролетела мимо, просвистев над самым ухом медведя, а вторая попала медведю в бок, не ранив сколько-нибудь серьезно, а только разъярив безмерно. Медведь сделал громадный прыжок и швырнул в одного из охотников своим оружием — буковым суком, который со страшной силой грохнулся о дерево. Затем, не задерживаясь ни на миг и не давая противникам опомниться, медведь кинулся на того из них, который стоял на протоптанной им тропе. Копье блестело в дрожащей руке боярина — он хотел метнуть его в зверя.
— Не бросай! — крикнул тревожно Максим, подбегая и ведя на помощь находящимся в опасности боярам Тугара Волка и еще одного боярина. — Не бросай копья, а наставь его сбоку от себя и защищайся!
Но боярин не послушался и метнул копье в зверя. Размах был небольшой, рука боярина дрожала, медведь находился уже в каких-нибудь пяти шагах от него, и не удивительно, что копье лишь легко ранило зверя в переднюю лопатку. Медведь выхватил древко, сломал его и со страшным ревом кинулся на своего врага. Тот держал уже в руках прямой, обоюдоострый меч, называвшийся медвежатником, и готовился вонзить его лезвие в грудь зверю. Однако лезвие скользнуло по кости и застряло в лопатке, а зверь схватил боярина в свои страшные, железные объятия. Безумно вскрикнула несчастная жертва: захрустели кости под медвежьими зубами. Все это страшное, вызывающее дрожь событие произошло так внезапно, так неожиданно, что, когда Максим поспел на помощь, боярин, хрипя в предсмертных" судорогах, уже лежал на земле, а над ним стоял окровавленный медведь, оскалив свои страшные зубы. Он ревел на весь лес от боли.
Трепет охватил всех при этом зрелище: бояре стояли как вкопанные. Только Максим спокойно наложил стрелу на свой роговой лук, подошел на два шага ближе к медведю и, поцелившись с минуту, пустил ему стрелу прямо в сердце. Словно ножом отсеченное, оборвалось рычанье зверя, и он повалился замертво на землю.
Не ревели рога, не звучали веселые клики при этой новой победе.
Бояре, покинув свои охотничьи стоянки, сбежались к месту, где произошло несчастье. Как ни были они закалены в боях, как ни привыкли видеть рядом с собой смерть, но вид окровавленного, изуродованного и растерзанного тела исторг у всех из груди тяжелый стон.
Мирослава схватилась за сердце и отвела глаза. Тухольцы-загонщики уложили труп на сплетенные из ветвей носилки, а вслед за ним потащили и медведя. Унылое молчание воцарилось в отряде. Большая лужа крови блестела на солнце и напоминала всем, что здесь еще минуту назад стоял живой человек, отец своих детей, веселый, полный желаний и надежд, а теперь от него осталась лишь бесформенная груда кровавого мяса. У большинства бояр отпала охота продолжать облаву.
— Чур им, этим проклятым медведям! — говорили иные. — Пускай они тут живут или пропадают, — нам ли из-за них рисковать своей жизнью?
Но Тугар Волк, а еще больше Мирослава и Максим решительно настаивали на том, чтобы кончить раз начатое дело. Бояре в конце концов согласились, но очень неохотно возвращались на свои места.
— Позвольте мне, бояре, слово сказать, — обратился к ним Максим. — Мои товарищи-тухольцы замкнули выход и не выпустят ни одного зверя отсюда. Поэтому не отходите далеко один от другого. Лучше всего будет, полагаю, разделиться на два отряда и итти по самому краю пропасти, по обеим сторонам склона. Так мы сможем лучше согнать всех зверей на середину, а там вместе с тухольскими загонщиками окружим их густой цепью и перестреляем всех до единого.
— Ну да, ну да, так будет лучше! — закричал кое-кто из бояр, не замечая насмешливой улыбки, мелькнувшей на губах Максима.
Теперь охотники разделились. Одним отрядом предводительствовал Тугар Волк, а другим — Максим. Мирослава по собственному желанию присоединилась ко второму отряду, хоть и сама не могла бы объяснить — почему. Должно быть, искала опасности, ибо Максим ясно говорил, что путь второго отряда опаснее.
Вновь затрубили рога, и оба отряда разошлись в разные стороны. Охотники шли где парами, где поодиночке, то сходясь, то расходясь, чтобы отыскать тропу. Итти всем вместе было совершенно невозможно. Приближались уже к самой вершине; вершина была голая, но пониже тянулся сплошной вал из камней, бурелома и вывороченных пней. Пройти туда было наиболее трудным и наиболее опасным делом.
В одном месте груда обломков торчала, точно высокая башня. Валежник, камни и наметенная сюда с давних времен листва преграждали, казалось, всякий доступ к этой природной твердыне. Максим пополз над самым краем глубочайшей пропасти, цепляясь кое-где за мох и за обломки скал, чтобы отыскать проход. Бояре же, не привыкшие к таким непроходимым дорогам, на которых можно было сломать шею, пошли вдоль вала, надеясь найти подальше расщелину и обойти его.
Мирослава остановилась, словно что-то удерживало ее возле Максима; ее быстрые глаза всматривались зорко в щетинившуюся перед ней стену бурелома, стараясь отыскать любой, хотя бы самый трудный, проход. Не так уж долго вглядывалась она и смело начала взбираться на большие каменные глыбы и стволы деревьев, которые заваливали проход. Взобралась наверх и гордо огляделась по сторонам. Бояре отошли уже довольно далеко, Максима не было видно, а прямо перед нею находилось бесформенное нагромождение скал и бурелома, через которое, казалось, проход был невозможен. Но нет! Вон там, немного подальше, огромная пихта лежит мостом, перекинутым через этот ад — по ней можно безопасно пройти к вершине! Недолго думая, Мирослава пустилась по этому мосту. Ступив на него, еще раз оглянулась и, гордая своим открытием, приложила красиво выточенный рог к своим коралловым устам и затрубила на весь лес. Эхо раскатилось по горным пастбищам, рассыпаясь в дебрях и оврагах все более мелкой дробью, пока не замерло где-то в далеких, непроходимых чащах. На голос рога Мирославы откликнулся издали рог ее отца, а за ним рога остальных бояр. Еще миг колебалась Мирослава, стоя высоко на вывороченном с корнем дереве. Пихта была очень старая и насквозь прогнившая, а внизу, в непроглядной гуще бурелома, слышались, казалось ей, легкий хруст и ворчание. Прислушалась внимательней, — не слышно ничего… Тогда, она смело ступила на своеобразный мост. Но едва сделала шагов пять, как вдруг затрещала истлевшая пихта, подломилась под ногами Мирославы, и отважная девушка вместе с гнилыми обломками рухнула вниз, в гущу бурелома и камней.
Она устояла на ногах, не выпустив из рук оружия. Крепко сжимала окованное серебром копье; за плечами у нее висел тугой лук и колчан со стрелами, а за красивым кожаным поясом, который как литой охватывал ее стройный девичий стан, были заткнуты топор и широкий охотничий нож с костяным черенком. Свалившись неожиданно в темную пропасть, она, однако, ни на миг не испытала страха, а лишь начала озираться по сторонам, ища какого-нибудь выхода. Сначала она не могла ничего разобрать, но вскоре ее глаза привыкли к полумраку, и тогда она увидела такое зрелище, которое наполнило бы и самого отчаянного храбреца смертельным ужасом. Не далее, как в пяти шагах от нее, лежала громадная медведица возле своих малышей и сердитыми зеленоватыми глазами смотрела на незваную гостью. Мирослава содрогнулась. Вступить ли в борьбу со страшным зверем, или искать выхода и позвать на помощь? Но не легко было найти выход: вокруг щетинился бурелом и обломки скал, и хотя с большим трудом и можно было бы перебраться через них, но на глазах у дикого зверя это было бы крайне опасно. Не предаваясь долгим размышлениям, Мирослава решила не трогать зверя, а только обороняться в случае нападения, и тем временем дать тревожный сигнал и позвать на помощь. Но едва она затрубила, как медведица вскочила с места и с ревом кинулась к ней! У Мирославы не было времени хвататься за лук — зверь был слишком близко. Она сжала обеими руками копье и, упершись плечами в каменный выступ, наставила копье на медведицу. Зверь, увидев блестящее железное острие, остановился. Обе противницы стояли так долгое время, не сводя глаз друг с друга, не изменяя ни одним движением своей позы. Мирослава не решалась первой нападать на медведицу; медведица высматривала, с какой стороны лучше кинуться на врага. Вдруг медведица схватила лапами большой камень и, поднявшись на задние лапы, уже готова была швырнуть им в Мирославу. Но в ту самую минуту, когда медведица поднималась на задние лапы, девушка могучим движением всадила ей копье между передних лопаток. Страшно взревела медведица и опрокинулась навзничь, обливаясь кровью. Но рана не была смертельна, и медведица тотчас же снова вскочила. Из раны текла кровь, но, невзирая на боль, медведица вновь кинулась на Мирославу. Опасность была страшная. Разъяренный зверь лез напрямик, угрожая теперь своими страшными зубами. Единственным спасением для Мирославы было — вскочить на каменный выступ, о который она упиралась плечами. Миг — движение — и она уже стояла на нем. На сердце у нее стало легче — теперь ее положение не было таким угрожающим, — в случае нападения она могла разить зверя сверху. Но едва Мирослава успела взглянуть, что делает медведица, как зверь уже стоял неподалеку от нее на выступе, издавая грозный рев и разевая окровавленную пасть. Холодный пот выступил на лбу у Мирославы; она видела, что теперь настала решительная минута, что на этой узкой каменной плите должна разыграться борьба не на жизнь, а на смерть и что победа останется за тем, кто сумеет удержаться на этом месте и столкнуть с него противника. Медведица была уже близко; Мирослава пыталась заслониться от нее копьем, но медведица схватила древко зубами и рванула его с такой силой, что едва не столкнула Мирославу с выступа; копье выскользнуло из ее рук, и зверь швырнул его прочь, в бурелом.
«Теперь придется погибать!» — молнией пронеслось в голове у Мирославы, но смелость не покинула ее. Она сжала обеими руками топор и приготовилась к последней схватке. Зверь придвигался все ближе: жаркое его дыхание Мирослава уже чувствовала на своем лице; мохнатая лапа, усаженная острыми когтями, протянулась к ее груди, — миг, и девушке пришлось бы, растерзанной, окровавленной, упасть с выступа, так как топорище было слишком коротко по сравнению с лапами огромного зверя.
— На помощь! — крикнула в смертельной тревоге Мирослава, и в ту же минуту над ее головою блеснуло копье, и медведица с проколотым горлом колодой рухнула вниз с выступа. Среди каменных нагромождений, над головой Мирославы, показалось радостное, пылающее живым огнем лицо Максима Беркута. Благодарный взгляд спасенной девушки пронизал все его существо. Но не было произнесено между ними ни одного слова. На это не было времени. Медведица была еще жива и с ревом вскочила опять. Одним прыжком оказалась она возле своих детенышей, которые, не понимая значения этой страшной борьбы, резвились, кувыркаясь, в логовище. Обнюхав их, медведица кинулась вновь к Мирославе. К этому девушка была готова и, подняв обеими руками топор, одним взмахом раскроила череп медведице. Заливаясь кровью, зверь упал и, дернувшись несколько раз всем телом, издох.
Тем временем и Максим, продравшись сквозь завалы валежника, стал рядом с Мирославой. В глазах девушки сверкнули две жемчужных слезинки, и, не говоря ни слова, она горячо сжала руку своего спасителя. Максим, казалось, смешался, покраснел, потупил глаза и, запинаясь, проговорил:
— Я слышал твой тревожный зов… но не знал, где ты… Хорошо, что хоть теперь добрался!..
Мирослава все еще стояла неподвижно, держа руку красивого юноши в своей руке и глядя в его хорошее, солнцем обожженное и здоровым румянцем озаренное, открытое, честное лицо. В эту минуту она не чувствовала к нему ничего, кроме благодарности за спасение от неминуемой смерти. Но когда Максим, несколько осмелев, пожал ее нежную, но такую крепкую руку, Мирослава почувствовала, как что-то сладко защемило у нее в сердце, как лицо ее запылало стыдливым румянцем, — и она опустила глаза, а слово благодарности, которое уже готово было слететь с уст, замерло на губах и вспыхнуло в глазах дивным огнем первого разгорающегося чувства.
Максим первым овладел собой. В его сердце, смелом и чистом, как золото, сразу родилась светлая мечта, превратившаяся тут же в твердое решение. Это вернуло ему всю его смелость и уверенность в себе. Приложив рог к губам, он радостно затрубил в знак победы. Рядом, за стеной бурелома, откликнулись рога Тугара и других бояр. Ловкая, как белка, Мирослава быстро взобралась назад, на тот вал, с которого упала, и оттуда поведала всему охотничьему отряду о своем приключении и о помощи, оказанной ей Максимом. С трудом вскарабкался к ней Тугар Волк, а за ним и остальные бояре. Тугар долго сжимал дочь в объятиях, а увидев кровь на ее одежде, задрожал:
— И ты, ты, дочь моя, находилась в такой опасности! — И он опять и опять обнимал дочь, словно боясь утратить ее.
Затем он спустился вниз к Максиму, который возился около медведицы и маленьких медвежат. Малыши, еще не видевшие врага в человеке, мирно урчали и играли, как малые щенята; они позволяли гладить себя и совсем не боялись людей. Максим взял их на руки и положил перед Мирославой и Тугаром.
— Это ваша добыча! — сказал он. — Вы, верно, радушно примете в своем доме таких гостей.
Бояре, столпившись, то с радостью глядели на медвежат, то со страхом — на убитую медведицу, осматривали ее раны, дивясь силе и смелости Мирославы, которая отважилась вступить в борьбу с таким страшным зверем.
— О нет, — сказала, смеясь, Мирослава, — без помощи этого доброго молодца я бы теперь лежала, как эта медведица, растерзанная и окровавленная! Он заслуживает от меня великой благодарности.
Тугар Волк, казалось, с неохотой слушал эти речи своей дочери. Как он ни любил ее, как ни радовался ее спасению от величайшей опасности, однако он предпочел бы, чтобы спасителем его дочери был боярский сын, а не этот простой тухольский мужик, не этот «смерд», хоть этот смерд в конце концов сумел понравиться Тугару. Но все же ему, гордому боярину, который вырос и великих почестей достиг при княжеском дворе, трудно было при всех благодарить за спасение дочери — мужика. Однако делать было нечего… Сознание благодарности так глубоко укоренилось у наших рыцарских предков, что и Тугар Волк lie мог от него отмахнуться. Он взял Максима за руку и вывел его вперед.
— Молодец, — сказал он, — дочь моя, единственное мое дитя, говорит, что ты спас ее жизнь от великой опасности. У меня нет причины не верить ее словам. Прими же за свой подвиг благодарность отца, вся любовь и надежда которого заключаются в его детище. Я не знаю, чем мы можем отблагодарить тебя за это, но будь уверен, что если когда-нибудь это будет в моих силах, боярин Тугар Волк не забудет, чем он тебе обязан.
Максим во время этой речи стоял словно на раскаленных угольях. Он не привык к таким похвалам, вовсе не искал их и не желал. Он смешался при похвалах боярина и не знал, надобно ли отвечать на них или нет, а под конец произнес коротко:
— Не за что благодарить, боярин! Я сделал то, что каждый на моем месте сделал бы, — за что же тут благодарить? Пусть дочь твоя будет здорова, а никакой благодарности я не заслуживаю.
Промолвив это, он отправился сзывать своих тухольских товарищей. С их помощью медведицу быстро ободрали, а медвежат отнесли к месту сбора охотников, откуда весь отряд по окончании облавы должен был возвратиться в лагерь.
Солнце достигало уже зенита и заливало жаркими золотистыми лучами Тухольские горы; в лесу еще сильнее запахло разогретой смолой; горделиво и лишь изредка помахивая распластанными крыльями, плавал ястреб высоко над пастбищами в лазурном океане. Тишина царила в природе. Только на одном склоне Зелеменя раздавались звуки охотничьих труб и крики охотников. Облава закончилась, хотя и не вполне благополучно. На шестах впереди отряда тухольские юноши несли три медвежьих шкуры и в мешке двух медвежат, а на носилках из ветвей, позади отряда, несли боярские слуги окровавленный, уже окоченевший труп несчастного боярина, погибшего в медвежьих лапах.
Предводительствуемый Максимом, отряд быстро добрался до охотничьего стана. Охота закончилась. Сегодня же сразу после обеда, все охотники хотели возвратиться домой. Путь был, правда, неблизкий, но Максим обещал проводить отряд более короткой лесной тропкой до Тухли, а оттуда — к усадьбе Тугара Волка. Тухольцы-загонщики, наскоро пообедав, сейчас же пошли вперед к дому; Максим оставался с боярами, пока слуги не убрали шатры и не уложили всю кухонную утварь и охотничье снаряжение; после этого и боярский отряд тронулся в путь, направляясь домой.