Конца не было этим тюремным заговорам. Еще сорок ,девять человек посадили на скамью подсудимых. Морис Бротто занимал почетное место в верхнем ряду направо. На нем был его коричневый сюртук, который он накануне тщательно вычистил и залатал в том месте, где томик Лукреция в конце концов протер дыру в кармане. Рядом с Бротто сидела гражданка Рошмор, накрашенная, набеленная, разряженная, чудовищная. Отца Лонгмара посадили между нею и девицей Атенаис, которая вновь обрела в Мадлонет всю свежесть ранней юности.
Жандармы пригнали на скамью подсудимых людей, которых никто из перечисленных лиц не знал и которые, быть может, не знали друг друга, что не мешало объявить соумышленниками всех этих депутатов, поденщиков, бывших дворян, мещан и мещанок. Гражданка Рошмор заметила Гамлена на скамье присяжных. Хотя он ни разу не ответил на ее настойчивые письма, на ее неоднократные послания, она, тем не менее, надеялась и с надеждой кинула на него умоляющий взор, стараясь пленить и растрогать его. Но холодный взгляд молодого судьи разрушил все ее иллюзии.
Секретарь прочел обвинительный акт: как ни мало уделялось в нем внимания каждому подсудимому в отдельности, однако чтение его заняло много времени из-за большого числа обвиняемых. Широкими штрихами набрасывал он картину заговора, организованного в тюрьмах, с целью утопить республику в крови народных представителей и парижского населения; останавливаясь на отдельных подсудимых, акт отмечал:
"Один из наиболее опасных инициаторов этого гнусного заговора, некий Бротто, прежде -- дез-Илетт, откупщик податей в царствование тирана. Эта личность, даже во времена тирании выделявшаяся своим развратным поведением, является наглядным доказательством того, что распутство и безнравственность -- величайшие враги свободы и счастья народов; действительно, растратив казенные суммы и расточив в кутежах значительную часть народного достояния, этот субъект вошел в сношения со своей бывшей сожительницей, некоей Рошмор, чтобы поддерживать переписку с эмигрантами и изменнически осведомлять зарубежных заговорщиков о состоянии наших финансов, о передвижениях наших войск, о переменах в общественном настроении.
Бротто, который в этот период своего презренного существования сожительствовал с девицей Атенаис, проституткой, подобранной им в грязи улицы Фроманто, без всякого труда втянул ее в свои планы и подговорил к контрреволюционным выступлениям, выразившимся в бесстыдных возгласах и непристойных призывах.
Несколько изречений этого зловредного человека ясно характеризуют его гнусные идеи и пагубную цель. Говоря о патриотическом Трибунале, ныне призванном покарать его, он нагло утверждал: "Революционный трибунал похож на пьесу Вильяма Шекспира, в которой самые кровавые сцены перемежаются с пошлейшим шутовством". Он неустанно проповедовал безбожие как наиболее верное средство ослабления и развращения народа. В тюрьме Консьержери, где он содержался, он оплакивал, Как худшие бедствия, успехи наших доблестных армий и старался навлечь подозрение на полководцев, неоднократно доказавших свой патриотизм, приписывая им стремления к захвату государственной власти. "Будьте готовы, -- угрожал он на своем ужасном языке, который перо не решается передать, -- будьте готовы к тому, что один из этих бря-цателей оружием, которым вы обязаны своим спасением, проглотит вас всех, как в басне журавль проглотил лягушек".
Далее обвинительный акт гласил:
"Рошмор, бывшая дворянка, сожительница Бротто, виновна не менее его. Она не только переписывалась с заграницей и получала денежную поддержку от самого Питта, но в сообществе с подкупленными лицами, а именно Жюльеном (из Тулузы) и Шабо, и состоя в сношениях с бывшим бароном де-Батцом, она совместно с этим злодеем изобретала всевозможные махинации с целью понизить курс акций Индийской компании, чтобы, скупив их за бесценок, поднять затем их стоимость путем противоположных махинаций, нанося таким образом вред собственности частной и собственности государственной. Находясь в заключении в Бурбе и Мадлонет, она и в тюрьме не переставала принимать участие в заговорах, в биржевых спекуляциях, одновременно пытаясь подкупить судей и присяжных.
Луи Лонгмар, бывший дворянин, бывший капуцин, уже давно принимал участие во всяких гнусностях и преступлениях, раньше чем решился посвятить себя делу измены, за что и привлекается теперь к ответственности. Живя в постыдной связи с девицей Горкю, именуемой Атенаис, под одной кровлей с Бротто, он является сообщником вышеназванной девицы и бывшего дворянина. Во время своего заключения в Консьержери он ни на один день не прекратил писания пасквилей, посягающих на свободу и на общественное спокойствие.
По поводу Марты Горкю, именуемой Атенаис, уместно будет отметить, что публичные женщины -- величайший бич народных нравов, которые они оскорбляют, и позор для общества, которое они бесчестят. Но к чему распространяться об омерзительных преступлениях, в которых подсудимая сама бесстыдно сознается!.."
Обвинительный акт переходил затем к остальным сорока пяти подсудимым, которых ни Бротто, ни отец Лонгмар, ни гражданка Рошмор совсем не знали, если не считать того, что кое-кого из них они видали в тюрьмах, но которые вместе с ними были объявлены соучастниками "гнусного заговора, не находящего себе примера в летописях народов".
Обвинительный акт требовал смертной казна для всех обвиняемых.
Первым допросили Бротто.
-- Ты принимал участие в заговоре?
-- Нет, не принимал. В только что оглашенном обвинительном акте все -- ложь.
-- Вот видишь: ты и сейчас злоумышляешь против Трибунала.
И председатель перешел к гражданке Рошмор, отвечавшей на все вопросы отчаянным протестом, слезами и уловками.
Отец Лонгмар всецело положился на волю божию. Он даже не захватил с собой написанной им защитительной речи.
На все предложенные ему вопросы он отвечал с полным самоотречением. Однако, когда председатель назвал его капуцином, в нем пробудился прежний человек.
-- Я не капуцин, -- сказал он, -- я священник и член ордена варнавитов.
-- Это одно и то же, -- благодушно возразил председатель.
Отец Лонгмар посмотрел на него с возмущением.
-- Трудно допустить более странную ошибку, чем смешение капуцина с членом ордена варнавитов, основанного самим апостолом Павлом.
В публике раздались хохот и шиканье.
Отец Лонгмар, принимая эти насмешки за выражение несогласия с ним, заявил, что он готов умереть членом святого ордена Варнавы, одеяние которого он носит в сердце.
-- Признаешь ли ты, -- спросил председатель, -- что участвовал в заговоре вместе с девицей Горкю, именуемой Атенаис, которая дарила тебя своими презренными ласками?
Отец Лонгмар устремил к небу скорбный взор и ответил на этот вопрос молчанием, выражавшим изумление чистой души и серьезность монаха, опасающегося всяких суетных слов.
-- Девица Горкю, -- обратился председатель к юной Атенаис, -- признаешь ли ты, что участвовала в заговоре с Бротто?
-- Господин Бротто, -- кротко ответила она, -- насколько я понимаю, делал только добро. Побольше бы таких людей на свете! Я не знаю человека лучше его. Те, кто говорит о нем противное, заблуждаются. Вот и все, что я могу сказать.
Председатель спросил ее, сознается ли она в том, что находилась с Бротто в незаконном сожительстве. Пришлось разъяснить ей этот термин, которого она не понимала. Когда же она уразумела, о чем идет речь, она ответила, что остановка была только за ним, но что он никогда не предлагал ей этого.
В трибунах послышался смех, и председатель пригрозил девице Горкю, что ее выведут из зала, если она еще раз позволит себе ответить с таким цинизмом.
Тогда она назвала его ханжой, постной рожей, рогоносцем, обрушила на него, на судей, на присяжных потоки площадной брани, продолжая неистовствовать до тех пор, пока жандармы не стащили ее со скамьи и не удалили из зала.
Затем председатель кратко допросил остальных подсудимых, в том порядке, в каком они сидели на скамьях. Некий Наветт ответил, что он не мог быть участником заговора в тюрьме, ибо находился там всего четыре дня. Председатель признал это объяснение заслуживающим внимания и попросил граждан присяжных принять его к сведению. Некий Белье ответил точно таким же образом, и председатель опять обратился к присяжным с замечанием в его пользу. Одни истолковывали эту благосклонность судьи как следствие достохвальной справедливости, другие же считали ее наградой за донос.
Слово взял заместитель общественного обвинителя. Он только развил основные положения обвинительного акта и поставил следующие вопросы:
-- Доказано ли, что Морис Бротто, Луиза Рошмор, Луи Лонгмар, Марта Горкю, именуемая Атенаис, Евсевий Роше, Пьер Гюитон-Фабюле, Марселина Декурти и прочие составили заговор, средствами к достижению которого были: убийства, голод, подделка ассигнаций и металлических денег, развращение общественной нравственности, общественного мнения и мятеж в тюрьмах, а целью: гражданская война, роспуск народного представительства, восстановление королевской власти?
Присяжные удалились в совещательную комнату. Они единогласно признали виновными всех подсудимых, за исключением вышеназванных Наветта и Белье, на которых сначала председатель, а за ним общественный обвинитель указали как на людей, в известной мере непричастных к делу. Гамлен мотивировал свой приговор следующим образом:
-- Виновность подсудимых совершенно очевидна; наказание их необходимо для блага нации, и они сами должны желать для себя смертной казни как единственного средства искупить свою вину.
Председатель огласил приговор в отсутствии тех, кого он непосредственно касался. В дни больших процессов, вопреки требованию закона, осужденных не вводили в зал, чтобы объявить им постановление суда, -- очевидно потому, что опасались взрыва отчаяния со стороны такого значительного количества людей. Напрасный страх, ибо в то время покорность жертв не имела предела! Секретарь спустился вниз прочесть приговор: его выслушали в таком безмолвии и с таким спокойствием, что невольно хотелось сравнить эти прериальские жертвы с деревьями, предназначенными к рубке.
Гражданка Рошмор заявила, что она беременна. Среди присяжных оказался хирург, которому поручили осмотреть ее. В обмороке ее унесли в тюрьму.
-- Ах, -- с сокрушением заметил отец Лонгмар, -- эти судьи достойны глубокого сожаления; их душевное состояние поистине плачевно. Они путают все и смешивают варнавита с францисканцем.
Казнь должна была совершиться в тот же день у заставы Опрокинутого Трона. Осужденные, которым остригли волосы и вырезали ворот сорочки, ожидали палача, загнанные, как скотина, в небольшое помещение, отделенное от канцелярии стеклянной перегородкой.
Когда прибыл со своими помощниками палач, Брот-то, спокойно читавший Лукреция, заложил на начатой странице закладку, захлопнул книгу, сунул ее в карман сюртука и сказал варнавиту:
-- Меня бесит, преподобный отец, что мне уже не удастся переубедить вас. Мы оба сейчас заснем последним сном, и я не смогу дернуть вас за рукав и разбудить, чтобы сказать вам: "Вот видите, вы больше ничего не чувствуете и не сознаете: вы лишены души. То, что следует за жизнью, ничем не отличается от того, что ей предшествует".
Он хотел улыбнуться, но внезапно ощутил такую острую боль в груди, что едва не упал в обморок. Однако он продолжал:
-- Я обнаружил перед вами свою слабость, отец мой: я люблю жизнь и расстаюсь с ней не без сожаления.
-- Сударь, -- кротко ответил монах, -- обратите внимание на то, что хотя вы и мужественнее меня, тем не менее смерть повергает вас в большее смятение. Что же это означает, как не то, что я вижу свет, которого вы еще не видите?
-- А может быть, это объясняется тем, -- возразил Бротто, -- что я сожалею о жизни, которой пользовался лучше, чем вы, ибо вы все время старались сделать его подобием смерти.
-- Сударь, -- бледнея сказал отец Лонгмар, -- сейчас торжественная минута. Да поможет мне господь! Теперь уже ясно, что мы умрем без причастия. Вероятно, я некогда принимал святые дары без должного трепета и благодарности, если небо отказывает мне в них сегодня, когда я так в этом нуждаюсь.
Телеги уже ожидали внизу. Осужденных со связанными руками усадили вплотную друг к другу. Рошмор, у которой хирург не нашел признаков беременности, втащили на один из возков. Собрав последние силы, она пристально всматривалась в толпу зрителей, надеясь, вопреки всякой надежде, найти среди них спасителя. Ее глаза были полны мольбы. Стечение народа было значительно меньше, чем прежде, и состояние умов менее возбужденное. Только несколько женщин кричали: "Смерть им!" или издевались над теми, кому предстояло сейчас умереть. Мужчины же пожимали плечами, отворачивались и хранили молчание не то из осторожности, не то из уважения к закону.
Трепет пробежал по толпе, когда Атенаис переступила порог: она казалась совсем ребенком.
Она склонила голову перед монахом.
-- Господин кюре, -- оказала она, -- дайте мне отпущение грехов.
Отец Лонгмар торжественно прошептал слова молитвы и закончил:
-- Дочь моя, вы дошли до самого ужасного падения, но я желал бы вознести к престолу всевышнего сердце, столь же бесхитростное, как ваше.
Она легко впорхнула в телегу и там, выпрямившись, гордо вскинув свою детскую головку, крикнула:
-- Да здравствует король!
Она сделала Бротто знак, что рядом с ней есть место. Бротто помог взобраться варнавиту и затем поместился между монахом и бесхитростной девушкой.
-- Сударь, -- обратился отец Лонгмар к философу-эпикурейцу, -- прошу вас, как о милости: помолитесь за меня богу, в которого вы еще не веруете. Как знать: быть может, вы даже ближе к нему, чем я. Одно мгновение может все решить. Чтобы стать любимым сыном господа, нужно не более секунды. Помолитесь за меня, сударь.
Все время, пока колеса, скрипя, катились по мостовой обширного предместья, монах и сердцем и устами твердил отходную.
Бротто вспоминал стихи вдохновенного певца природы: "Sic ubi non erimus..." Со связанными руками, подскакивая при каждом толчке, он и в позорной телеге сохранял спокойную осанку и даже как будто старался устроиться поудобнее. Рядом с ним Атенаис, гордая тем, что умирает так же, как королева Франции, окидывала высокомерным взглядом толпу, и старый откупщик, с видом знатока любуясь белой шеей молоденькой женщины, сожалел о том, что его жизнь сейчас оборвется.