Он брел по тропе, тянувшейся вдоль морского берега по подножью холмов. Лоб его был обнажен, прорезан глубокими морщинами и стянут красной шерстяной повязкой. Его седые локоны на висках развевал морской ветер. Снежные хлопья седин покрывали его подбородок. И туника и босые ноги приняли цвет тех дорог, по которым блуждал он столько лет. У бедра его висела простая лира. Звали его Старцем, звали его также и Певцом. Еще особое имя он получил от детей, которых наставлял в музыке и поэзии; они называли его Слепцом, потому что на зрачки его, потускневшие со старостью, опускались веки, распухшие и красные от дыма очагов, у которых он обычно садился петь. Но он не жил среди вечного мрака, и говорили, что он видит то, что незримо для других. Вот уже три человеческих возраста, как он непрестанно обходил города. И теперь, пропев целый день у одного из Эгейских царей, он возвращался к себе и мог уже различать в отдалении дым над кровлей своей; пробыв целую ночь в пути, не останавливаясь, чтобы не застиг его дневной жар, в свете зари он увидал белую Кимею, свое отечество. В сопровождении своего пса, опираясь на гнутую палку, он подвигался медленным шагом, выпрямив стан, высоко подняв голову, сохранив еще остаток своей силы и сопротивляясь уклону пути, сбегавшему в узкую долину. Солнце, вставая из-за гор Азии, окутывало розовым светом легкие небесные тучки и берега островов, рассеянных в море. Побережье сверкало. Но увенчанные мастичником и теребинфами холмы, протянувшиеся на восток, еще хранили в тени своей сладостную прохладу ночи.
Старик отсчитал по уклону земли длину двенадцать раз по двенадцати копий и между обрывами, двух скал-близнецов отыскал влево от себя узкий проход в священную рощу.
Там, на берегу родника, возвышался жертвенник, сложенный из нетесаного камня.
Лавровое дерево наполовину закрывало его ветками, усеянными рдеющими цветами. В кругу, вытоптанном перед алтарем, белели жертвенные кости. На ветках всех окрестных оливковых дерев были подвешены приношения, а глубине, в страшной тени ущелья, возвышались два древних дуба с пригвожденными к ним бычьими черепами. Зная, что жертвенник этот посвящен Фебу, старик вошел в рощу и, сняв маленькую глиняную чащу с пояса, на которой она была надета ручкой, наклонился над ручьем, длинными извилинами стремившимся к лугу, пробегая по ложу из кресла и жабника. Он наполнил чашу холодной водой и, как человек набожный, раньше чем пить, пролил несколько капель ее перед алтарем. Он поклонялся бессмертным богам, не знающим ни страданий, ни смерти, в то время как на земле сменяют друг друга поколения несчастных людей. Тут охватил его ужас и страх перед стрелами сына Латоны. Удрученный страданиями, обремененный годами, он любил свет дневной и страшился кончины. Он наклонил гибкий ствол молодого вяза, притянул его к себе, повесил глиняную чашу на вершину деревца, и оно, распрямясь, вознесло к синему небу приношение старца.
Над берегом моря встала белая Кимея, обнесенная стенами. Дорога, шедшая в гору и выложенная плоским камнем, вела в городские ворота. Эти ворота были построены в те времена, о которых исчезла всякая память, и говорили, что это дело богов. На каменной притолоке ворот видны были глубоко вырезанные знаки, которых никто объяснить не умел, но они почитались как знаки удачи. Неподалеку от этих ворот расстилалась площадь народных собраний, где под деревьями поблескивали скамьи старейшин. Возле этой площади, на краю, противоположном морю, и остановился Старец. Там был его дом. Тесный и низкий, он красотой не мог равняться с соседним домом, где со своими детьми обитал знаменитый гадатель. Вход наполовину был скрыт кучей навоза, в которой мордой рылся боров. Куча была небольшая, совсем не такая объемистая, как те, какие можно видеть перед жилищами богачей. За домом был фруктовый сад и стойла для скота, которые Старец построил собственноручно из неотесанных камней. Солнце поднялось уже высоко на побелевшем небе; ветер с моря затих. Незаметный жар, растворенный в воздухе, обжигал груди людей и животных. Старец на мгновение остановился у порога, чтобы стереть тыльной стороною руки пот с лица своего. Пес его зорко глядел, тяжело дышал, свесив язык, и был неподвижен.
Старая Меланфо, выйдя из глубины жилья, появилась на пороге и добрым словом приветствовала хозяина. Ждать ее пришлось оттого, что некий бог вселил в ее ноги злого демона, который заставил их пухнуть и сделал их тяжелее двух винных мехов. Она была карийской рабыней, в молодости своей подаренной одним из царей певцу, тогда еще юному и полному сил. Ложу нового своего господина она принесла много детей, но ни одного из них уже не осталось в доме. Одни из них умерли, другие ушли промышлять по ахейским городам искусством певца или извозным промыслом, так как все они были одарены изобретательным умом. И Меланфо жила в дому одна со своей невесткой Арегеей и двумя детьми Арегеи.
Она проводила хозяина в большую палату с закопченными балками, в середине которой, перед домашним жертвенником, находился камень очага, покрытый красными угольями и растопленным жиром. Кругом палаты в два яруса шли узкие горницы, а деревянная лестница вела к верхним женским помещениям. На столбах, поддерживающих кровлю, висело медное оружие, которое старик носил в пору своей молодости, когда он ходил с царями в города, куда они отправлялись на своих колесницах отбирать кимейских девушек, похищенных героями. К одному из стропил был подвешен бычий окорок.
Городские старейшины накануне прислали его, как почетный дар певцу. Он обрадовался, увидев его. Стоя и испустив глубокий вздох из груди своей, иссушенной годами, он вынул из-под туники, вместе с несколькими головками чеснока, остатком своего деревенского ужина, подарок, полученный им от Эгейского царя, — камень, упавший с небес и весьма драгоценный, так как он состоял из железа, но настолько маленький, что из него нельзя было сделать наконечника копья. Он принес еще камешек, подобранный на дороге. Камешек этот, если посмотреть на него с известной стороны, казался подобием человеческой головы. И Старец сказал, показав его Меланфо:
— Смотри, женщина, как этот камень похож на кузнеца Пакора; не без божьего изволения может явиться такое великое сходство камня с Пакором.
И когда старая Меланфо полила воды ему на руки и ноги, чтобы смыть пыль, покрывавшую их, он схватил обеими руками бычий окорок, отнес его на жертвенник и принялся разнимать. Будучи мудрым и предусмотрительным, он не позволял готовить пищу ни женщинам, ни детям, а по примеру царей, сам жарил мясо убитых животных.
Тем временем Меланфо вздувала огонь очага. Она дула на поленца сухих дров, пока некий бог не охватывал их пламенем. Когда огонь запылал, старик, бросил в него разрезанное мясо, поворачивая его бронзовой вилкой. Присев на корточки, он вдыхал едкий дым, наполнявший палату и вызывавший слезы из глаз, но душа его этим не возмущалась, и потому что он привык к нему, и потому, что дым этот был признаком изобилия. По мере того, как твердость мяса уступала непобедимой силе огня, он подносил куски ко рту и, медленно раздробляя их истершимися зубами, насыщался в молчании. Стоя о бок с ним старая Меланфо наливала ему черного вина в глиняную чашу, совершенно подобную той, какую он отдал богу.
Утолив голод и жажду, он спросил, все ли благополучно в доме и хлевах. Потом он справился о шерсти, напряденной за время его отсутствия, о сырах, поставленных на лубки, и об оливках, созревших для давильни. И подумав о том, что он владеет малым достатком, промолвил:
— Герои на лугах своих откармливают целые стада быков и телок. Они владеют великим числом красивых и сильных рабов, двери домов их сделаны из меди и слоновой кости, а столы их гнутся под тяжестью золотых кратеров. Сила сердец их дает им богатства, которые порой у них сохраняются даже и на склоне дней. В юности своей я, конечно, был равен им в мужестве, но не имел ни коней, ни колесниц, ни слуг, ни даже доспехов, достаточно крепких, чтобы равняться с ними в боях и стяжать в них золотые треножники и прекраснейших женщин. Тот, кто сражается пешим и оружием слабым, тот много врагов не убьет, потому что сам опасается смерти. Поэтому, сражаясь под городскими стенами в безвестной толпе слуг, я ни разу не мог принести богатой добычи.
Старая Меланфо ответила:
— Война дает людям богатство. Она же его отнимает. Киф, отец мой, в Милате владел дворцом, и стадам его не было счета. Но вооруженные люди взяли все и убили его. Сама я была уведена и рабство, но со мной обращались не плохо, потому что я была молода. Вожди меня приняли на ложа свои, и ни разу я не терпела нужды в пище. Ты мой последний хозяин и самый бедный.
Она говорила без радости, но и без скорби.
— Меланфо, жаловаться на меня ты не можешь: я мягко с тобой обходился. Не упрекай меня в том, что не скопил я большого богатства. Есть богатые оружейники и кузнецы. Те, кто искусны в делании колесниц, извлекают прибыль из своей работы. Гадатели получают большие дары. Но горька жизнь слагателей песен.
Старая Меланфо сказала:
— Жизнь многих людей горька.
И, тяжело ступая, вышла из дому с невесткой взять дров из сарая. Стоял тот час, когда непобедимый солнечный зной удручает людей и животных, заставляя и птиц умолкать в неподвижной листве. Старец простерся на цыновке, закрыл лицо и заснул.
Пока он спал, мало сновидений посетило его, и были они ни причудливей, ни прекрасней сходивших на него ежедневно. В сновидениях являлись ему образы людей и животных. Он узнавал в них тех земнородных, которые жили когда-то на этой цветущей земле, и, утратив сияние дня, покоились под могильным холмом; он приходил к убеждению, что души умерших носятся в воздухе; но нет у них силы, и тщетной тени подобны; сны же научили его, что есть тени и зверей и растений, видимых во сне. Он был уверен, что мертвые, бродя по Аиду, сами создают свой образ, потому что некому другому этого сделать, кроме кого-нибудь из тех богов, которые тешатся обманом слабых людских разумений. Но, не будучи гадателем, он не умел различать правдивые сны от обманных и, утомясь исканием разгадки смутных видений ночи, он сомкнутыми веками равнодушно следил, как они проходят мимо.
Проснувшись, он увидел, что кимейские дети, которым он преподавал музыку, и поэзию, так же, как ему преподавал их его отец, почтительно выстроились перед ним. Среди них были и оба сына его невестки. Некоторые из детей были слепы, потому что в певцы предпочтительно определяли тех, кто за отсутствием зрения не был способен ни к полевым работам, ни к следованию за героями в войнах.
В руках они держали те приношения, которыми оплачивали уроки певца: плоды, сыр, медовые соты, овечье руно, и ждали одобрения учителя своим дарам, чтобы возложить их на домашний алтарь.
Поднявшись, Старец взял лиру, висевшую на одной из балок палаты, и ласково сказал:
— Дети, справедливо, чтобы богатые приносили больший дар, а бедные дарили меньший. Отец наш, Зевс, не поровну разделил богатство людям. Но он наказал бы то дитя, которое похитило бы дань, надлежащую божественному певцу.
Старательная Меланфо пришла убрать приношения с алтаря. А Старец настроил лиру и принялся разучивать песню с детьми, усевшимися вокруг него на земле, подобрав под себя ноги.
— Послушайте, — сказал он им, — про единоборство Патрокла и Сарпедона. Это прекрасная песня.
И он запел. Он с силой модулировал звуки, прилагая ко всем стихам один и тот же ритм, и тот же размер, а чтобы голос его не слабел, он через ровные промежутки времени поддерживал его звуком своей трехструнной лиры. Раньше чем сделать необходимую остановку, он делал сильный возглас, сопровождаемый резким колебанием струн.
Пропев число стихов, равное дважды числу пальцев его рук, он заставлял детей повторять эти строки, а они все хором выкрикивали их пронзительными голосами, подыгрывая, по примеру учителя, на маленьких лирах, которые они сами смастерили из дерева и которые не издавали ни малейшего звука.
Старец терпеливо повторял одни и те же стихи, пока маленькие певцы не запомнили их в точности. Он хвалил внимательных детей, но тех, кому недоставало памяти или разумения, бил деревянными рогами своей лиры, и они отходили и плакали, прислонясь к одному из столбов палаты. Он показывал пение на примере, но не давал объяснений, так как считал, что все, касающееся поэзии, давным-давно установлено и не подлежит людскому суждению. Единственные советы, которые он им давал, касались благоприличия.
Он говорил им:
— Честь воздавайте царям и героям, которые выше всех прочих людей. Именуйте героев именем их и по отчеству, чтобы имена их не забылись. Когда вам придется сидеть на собрании, спускайте одежду свою до колен, и пусть вид ваш обличает изящество и скромность.
И еще говорил им:
— Не плюйте в реки — реки святы. Ничего не меняйте — по недостатку ли памяти, или по личной причуде — в тех песнях, которым я вас здесь научил. А если один из царей спросит вас: «Песня твоя хороша. Кто тебя научил ей?» Так отвечайте ему: «Воспринял ее от кимейского Старца, он же принял от отца своего, а тому, вероятно, внушил ее бог, вдохновляя».
От бычьего окорока у него осталось еще несколько отличных кусков. Съев один из этих кусков перед очагом и расколов кости медным топориком, чтобы вынуть из них мозг, питаться которым во всем даме он один был достоин, он разделил остальное женщинам и детям долями на два дня.
Тут он убедился, что от хорошей пищи скоро не останется ничего, и подумал: «Богачи любимы Зевсом, а бедные нет. Верно, когда-нибудь я чем-то изобидел, сам не зная того, кого-нибудь из богов, обитающих скрытно или в лесах, или в горах, а вероятнее всего дитя кого-либо из бессмертных, и вот, в искупление своего невольного преступления, я и влачу нищую старость. Совершают порой и без дурного умысла наказуемые поступки, так как боги не точно открыли людям, что разрешено, а что не дозволено делать. И темна их воля». Он долго еще перебирал эти мысли в уме своем и, страшась возвращения лютого голода, решил не оставаться праздным в доме, а идти на этот раз к областям, где Гермон течет между скал, и где виднеются Орнейа, Смирна и дивная Иссия, раскинувшиеся на скале, которая врезалась в море, точно бивень финикийского корабля. Вот почему в час, когда первые звезды трепещут на бледном небе, он повязал ремень своей лиры и пошел вдоль побережья, к жилищам богатых людей, которым любо было слушать за долгими пирами своими хвалу героям и родословия богов.
Пройдя по обычаю своему целую ночь, он при розовых отсветах утра завидел город, построенный на высоком мысу, и узнал богатую Иссию, любезную горлицам, взирающую с высоты скалы, как белые острова играют в ослепительном море, подобно бессмертным наядам. Недалеко от города он сел у источника отдохнуть и утолить свой голод луковками, которые нес из дому в складках своей туники.
Только что он закончил еду, как девушка, с корзиной на голове, подошла к источнику стирать белье. Сначала она недоверчиво взглянула на незнакомца, то увидав, что поверх изодранной туники, у него висит деревянная лира, что он стар и изнемог от усталости, она приблизилась без всякого страха, и вдруг, проникшись состраданием и почтением, ладонями соединенных рук зачерпнула пригоршню воды, которой освежила губы певца.
Тогда он назвал ее царской дочерью, посулил ей многие лета и молвил:
— Девушка, рой вожделений кружится вокруг твоего пояса. И счастливцем считаю я мужа, который тебя поведет на ложе свое. А я, старик, славлю твою красоту, как ночная птица издает презренный крик над крышей супругов. Я — бродячий певец. Девушка, молви мне доброе слово.
И девушка ответила:
— Если ты, как говоришь и как кажется по твоему виду, играешь на лире, то в наш город привел тебя не плохой рок. Потому что сегодня богатый Мегей принимает любезного ему гостя и великий пир задаст в его честь знатнейшим жителям города. Он, несомненно, даст им дослушать искусного певца. Пойди к нему. Дом его виден отсюда. С моря к нему невозможно пройти, потому что он выстроен вон на том высоком мысу, что вдается далеко и волны, и только одни зимородки его посещают. Но если поднимешься в город по лестнице, вырубленной в скале со стороны твердой земли, сейчас же за откосом, покрытым виноградниками, то легко различишь меж другими дом Мегея. Он недавно выбелен известью и обширней всех прочих.
И Старец, встав на затекшие ноги, прошел лестницу, иссеченную в скале людьми стародавних времен и, достигнув высокого места, где раскинулся город Иссия, без труда узнал дом богатого Мегея.
Начало показалось ему благоприятным, так как кровь недавно зарезанных быков вытекала наружу, и разносился далеко запах горячего жира. Он переступил порог, проник и обширный чертог пирования и, коснувшись рукой алтаря, приблизился к Мегею, который делал распоряжения слугам и резал говяжьи туши. Гости уже расселись вокруг очага и радовались в предвкушении обильной пищи. Много было среди них и царей и героев, но гость, которого Мегей хотел чествовать на этом пиру, был одним из царей хиосских, в поисках многих богатств долго проплававший в море и натерпевшийся много. Звали его Ойней. Все сотрапезники смотрели на него о восхищением, потому что он, как некогда Одиссей богоравный, спасся из несчетных крушений морских, делил на островах ложе волшебниц и привез сокровища. Он рассказывал свои странствия, свои труды и, одаренный хитрым умом, приплетал небылицы.
По лире, которую Старец, носил у бедра, опознав в нем певца, богатый Мегей ему молвил:
— Милости просим! Какие песни ты сказывать можешь?
Старец ответил:
— Я знаю о ссоре царей, причинившей ахейцам несчетные беды, и знаю приступ на стены. И песня эта прекрасна. Знаю еще, как обманут был Зевс, о посольстве и о похищеньи убитых. И это прекрасные песни. Знаю еще я шесть раз шестьдесят прекраснейших песен.
Этим путем он хотел дать понять, что знает их много. Но числа их не знал.
Богатый Мегей возразил насмешливо.
— Бродячие певцы, в надежде на добрый обед и богатый подарок, всегда говорят, что знают много прекраснейших песен, а на деле выходит, что помнят они всего-то немного стихов и, их повторяя, утомляют уши царей и героев.
Старец искусно ответил:
— Мегей, — сказал он, — ты славен своими богатствами. Знай же, что сколько быков и телиц гонят твои пастухи пастись по горам, столько же мне ведомо песен.
Мегей, подивившись уму Старца, сказал ему ласково:
— Надобен разум немалый, чтобы вместить столько песен. Но скажи мне одно, верно ли все, что известно тебе про Ахиллеса и про Улисса? Ибо бесчисленна ложь, которую сеют об этих героях.
И певец ответил:
— То, что я знаю об этих героях, мне передал мой отец, а ему — сами бессмертные музы, ибо встарь музы в лесах и пещерах являлись певцам богоравным. Я же к старым сказаниям лжи ни одной не прибавил.
Так говорил он и был осторожен. Тем не менее, у него вошло в привычку добавлять с детства к заученным песням стихи, взятые либо из других песен, либо найденные в собственном сердце. Иногда он сам сочинял почти что целые песни, но не признавался, что они его создания, опасаясь, что это вызовет неудовольствие. Герои просили его петь предпочтительно древнейшие повести, которые ими считались записью слова богов, а новейших они остерегались. Поэтому, излагая стихи, созданные собственным: умом, он тщательно скрывал их происхождение. А там как он был очень хорошим поэтом и точно следовал установленным правилам, стихи его ничем не разнились от стихов его предков, им они были подобны и мерой и красотой и были от рождения достойны бессмертной славы.
Богатый Мегей не был лишен рассудительности. Догадавшись, что Старец хороший певец, он предоставил ему почетное место у очага и сказал ему:
— Старец, когда утолим мы наш голод, спой нам, что ты знаешь про Ахиллеса и про Одиссея. Старайся пленить слух гостя моего, Ойнея, потому что он премудрый герой.
А Ойней, долго блуждавший по морю, спросил у лирника, знает ли он о странствиях Улисса. Но возвращение героев, сражавшихся под Троей, было еще окутано мраком, и никто не знал, чего натерпелся Улисс, носясь по бесплодному морю.
Старец ответил:
— Я знаю, как Одиссей богоравный вошел на ложе Цирцеи, и как он Циклопа провел хитроумной уловкой. Женщины между собой об этом складывают сказки. Но возвращение героя в Итаку сокрыто певцам. Одни говорят, что он, воротясь, вступил в обладание супругой и именьем своим, другие, что он прогнал Пенелопу, допустившую на ложе свое женихов, а сам он, постигнутый гневом богов, без отдыха блуждал средь народов с веслом на плече.
Ойней отвечал:
— Я узнал в странствиях своих, что Улисс умер, убитый рукою сына своего.
Тем временем Мегей раздавал гостям говядину и каждому поднес приличный кусок. Ойней много хвалил его за это.
— Мегей, — сказал он ему, — по всему видно, что ты привык пиры задавать.
Быки Мегея откармливались душистыми травами, растущими по горным склонам. Мясо их от этого насквозь прониклось ароматом, и герои никак не могли им насытиться. А так как Мегей непрестанно наполнял глубокий кубок, который он затем передавал гостям, трапеза затянулась до позднего часа дня. Никто не запомнил такого прекрасного пира.
Солнце готово было спуститься в море, когда пастухи, охранявшие на горах стада Мегея, явились за своей долей мяса и вина. Мегей оказывал им честь за то, что они пасли стада не лениво, как пастухи в долинах, но, вооружась бронзовыми копьями и опоясавшись латами, чтобы защищать быков от нападений азиатских племен. И они были подобны царям и героям, которым равнялась их доблесть. Двое вождей их вели — Пеир и Фоант, которых хозяин поставил над ними, как храбрейших из них и самых разумных. И правда, нельзя было себе представить мужей более прекрасных. Мегей приветствовал их у своего очага, как знаменитых защитников своего достояния. Он дал им мяса и вина, сколько хотели.
Ойней, любуясь на них, сказал хозяину дома:
— Я не видал в своих странствиях людей с такими могучими и так хорошо сложенными руками и ляжками, как у этих вождей пастухов.
Тогда Мегей произнес неосторожное слово. Он молвил:
— Пеир сильнее в борьбе, но Фоант в беге его превосходит.
Заслышав эти слова, пастухи гневно взглянули друг на друга, и Фоант сказал Пеиру:
— Надо быть, ты опоил хозяина каким-нибудь зельем, дурь наводящим, если он стал говорить теперь, что ты лучше меня в борьбе.
А раздраженный Пеир ответил Фоанту:
— Хвалюсь, что в борьбе я тебя одолею. А что касается бега, за тобой остается оценка, какую дал тебе хозяин. Неудивительно, что у тебя оленьи ноги, когда в тебе бьется оленье сердце.
Но мудрый Ойней унял перебранку пастухов. Он привел искусно сложенные мифы, в которых ясно было представлены опасности драк, на пирах. И так как он говорил красно, все его одобрили. Когда воцарилось спокойствие, Мегей сказал Старцу.
— Спой нам, друг, про гнев Ахиллеса и про собрание царей.
И Старец, настроив свою лиру, наполнил спертый воздух пиршественного чертога раскатами своего голоса.
Могучее дыхание шло из груди его, и все сотрапезники умолкли, чтоб слушать размеренные слова, воскрешавшие достопамятные времена старины. И многие думали:
«Чуду подобно, что человек столь старый, искушенный годами, подобно виноградной лозе, на которой уже нет ни листвы, ни гроздей, может извлечь из груди своей столь могучее дыхание».
Временами слышался хвалебный шепот собравшихся, подобно дуновению порывистого Зефира в лесах. Но вдруг яростно возгорелась утихшая на время рознь пастухов. Разгоряченные вином, они вызывали друг друга на борьбу, и на бег. Их дикие крики заглушали певца, тщетно пытавшегося покрыть шум собрания гармоничными звуками голоса и лиры. Пастухи, приведенные Пеиром и Фоантом, возбужденные опьянением, били в ладоши и хрюкали по-кабаньему. Они уже издавна образовали два соперничавших отряда и разделяли вражду своих вождей.
— Пес! — крикнул Фоант и нанес в лицо Пеира удар кулаком, от которого кровь обильно потекла изо рта и ноздрей. Пеир, ослепленный, лбом ударил Фоанта в грудь, который свалился навзничь с переломленными ребрами. Тотчас же ринулись с мест пастухи-соперники, обмениваясь бранью и ударами.
Мегей и цари тщетно стараются разнять исступленных. Сам премудрый Ойней отброшен этими пастухами, разум которых был омрачен волей одного из богов. Отовсюду летят медные чашки. Крупные бычьи кости, душные факелы, треножники, литые из меди, вздымаются и рушатся на бойцов.
Сплетенные человеческие тела валятся на очаг, потухающий в вине продавленных мехов.
Глубокая тьма охватывает чертог, из которого восходят к богам проклятия я крики боли. Неистовые руки хватают горящие поленья и бросают их сквозь мрак. Пылающая головня летит в лоб певца, который стоит, прямой, безгласный, неподвижный.
Тогда, голосом более громким, чем все шумы сраженья, он проклял этот дом оскорбления и этих людей-нечестивцев. Потом, прижав к груди своей лиру, он вышел из жилья и направился к морю вдоль высокого мыса. Гнев в нем сменился глубокой усталостью и горьким отвращением к людям и жизни.
Желание соединиться с богами переполнило грудь его. Нежная тень, ласковая тишина и спокойствие ночи окутывали все предметы. На Западе, в направлении тех стран, где, говорят, скользят тени усопших, божественная луна на чистейшем небе разбрасывала серебряные цветы по улыбающемуся морю. И старый Гомер шел по высокому мысу до тех пор, пока земля, которая так долго носила его, не исчезла под его стопами.
Перевод с французского И. А. Аксенова