Часть II

Глава I

Позвольте мне войти, Жозеф. Надеюсь, что вы не забыли проветрить комнаты.

- Войдите, фрейлейн Армгарт. Посмотрите, как все вымыто и прибрано у нас, не хуже чем у герцога. Вы спрашиваете, проветрены ли комнаты? Верно, думаете, что я опять накурил. Покойник Геймвальд, которого вы не знали...

- Пожалуйста, не занимайте меня рассказами о старом докторе. Вы уже достаточно напели мне о своем молодом господине.

- Напел! Да разве поют в мои годы!.. Однако не угодно ли вам войти, фрейлейн?

Молодая девушка тотчас же воспользовалась приглашением и последовала за стариком, который провел ее по всем комнатам, важно выступая перед нею в своем коричневом фраке с золотыми пуговицами, напудренных волосах с косичкой и черных башмаках с блестящими пряжками.

- У вас маленькая трубка, Жозеф, я ничего не имею против того, чтобы вы курили, но мне всегда бывает досадно, когда приятель господина Геймвальда начинает дымить из своего длиннейшего чубука. Тогда остается только отворять окна, чтобы не задохнуться.

- Он пруссак и лютеранин. Те всегда курят без памяти...

- Куда делись молодые господа, Жозеф? Я не понимаю, какое можно находить удовольствие под открытым небом в половине ноября, да еще при таком ветре, тумане и дожде!

- Господин Эгберт хотел показать господину Гуго свое поместье и лес. Они, вероятно, ходят на охоту, катаются верхом...

- Неужели им не надоело путешествие! Благоразумные люди сидят осенью по домам. Здесь в городе все знают господина Эгберта, и ему бояться нечего, но в лесу с ним легко может случиться несчастье. Как это ему не приходит в голову!

- Ведь они оба взрослые люди, фрейлейн, - ответил, улыбаясь, старик. - Нельзя же их вечно держать на помочах. Вот, например, покойная госпожа Геймвальд, уж какая была превосходная женщина, настоящий ангел, но все-таки не умела воспитывать своего сына как следует. Господин Эгберт едва не сделался неженкой, трусом, маменькиным сынком, а в наше время разве годятся такие люди! По моему мнению, женщины не должны воспитывать мужчин.

- Вы не можете судить об этих вещах, Жозеф. Вы старый холостяк и вдобавок ненавидите женщин.

- Что вы такое говорите, фрейлейн! - возразил старик, и его добродушное полное лицо осветилось ласковой улыбкой, которая явно показывала, что он далеко не был равнодушен к красоте фрейлейн Армгарт.

- Ну, успокойтесь! - сказала она, со смехом положив свою маленькую ручку на плечо старика. - Я не думаю упрекать вас, потому что давно потеряла надежду обратить вас на путь истины, равно как и вашего господина.

- Разве он похож на меня!.. Но что же это я до сих пор не попросил вас сесть. Тысячу раз прошу у вас извинения, фрейлейн, - сказал старик, придвигая стул молодой девушке.

- Нет, благодарю вас. Мама ждет меня, я зашла сюда на одну минуту, чтобы посмотреть, все ли готово к приезду господ.

- Вы видите, все в порядке - полы, оконные рамы, шкафы; нигде не найдете ни одной пылинки.

Молодая девушка еще раз обошла комнаты, поправила занавеси на окнах и с помощью Жозефа переставила кресла в одной комнате.

- Как вы находите господина Эгберта, Жозеф? - спросила она. - Не замечаете ли вы, что он стал совсем другим после своего последнего путешествия?

- Пожалуй, что так. Граф Вольфсегг сделал доброе дело, выгнав его из родного гнезда. Разве вы не согласны с этим, фрейлейн? Господин Эгберт стал гораздо добрее и набрался храбрости.

- На что ему храбрость! Он ведь не солдат.

- Но может стать солдатом, фрейлейн! Бонапарт также не готовился к военной службе, а теперь он император, да еще какой могущественный. Если же у нас опять будет война, то без храбрости...

- Ну а мне кажется, - возразила молодая девушка, прерывая старика, - что господин Эгберт попал в общество знатных людей и заважничал. Вдобавок его приятель, которого он подобрал в Праге, окончательно испортил его. Это ветреник и лгун!

- Зачем вы браните его, фрейлейн Магдалена? Я видел собственными глазами, что вы помирали со смеху, когда господин Шпринг рассказывал свои забавные истории.

- Он хороший комедиант и умеет смешить. Но разве подобных людей выбирают в друзья? Нет, Жозеф, поверьте мне, ваш господин изменился не в лучшую сторону во время путешествия, и вы еще наплачетесь с ним.

Старый Жозеф ясно видел причину неудовольствия молодой девушки; недаром прожил он тридцать лет в доме Геймвальдов, принимая сердечное участие во всем, что прямо или косвенно касалось их. Пророчество молодой девушки не пугало его, потому что он никогда не был так доволен своим молодым господином, как в настоящее время. Ему нравилось, что Эгберт стал жить, как другие люди, и пользоваться преимуществами независимого состояния, молодости и здоровья. Прежняя застенчивость сменилась в нем спокойной уверенностью; присутствие посторонних людей уже не пугало его. До этого Эгберт тяготился делами и по возможности откладывал их в долгий ящик, а теперь с увлечением занимался ими и даже с большим участием стал относиться к общественным интересам.

Старик, радуясь такой перемене, вполне сознавал, что она не может быть особенно приятна молодой девушке, так как Эгберт уже не проводил с нею длинных вечеров, занимаясь музыкой, чтением и разговорами. До последнего времени Магдалена была для Эгберта самым близким существом, к которому он относился с безграничным доверием. Он делился с нею всем, что занимало его, - своими надеждами, планами, горем и радостями. Мало-помалу ее собственные интересы отодвинулись для нее на задний план, и она стала жить его жизнью и его интересами. Но теперь эти светлые и хорошие отношения должны были прекратиться сами собою. Эгберт, вернувшись из своего путешествия, обошелся с нею почтительнее прежнего, но так холодно, что сердце ее сжалось от боязливого предчувствия чего-то недоброго. Встречаясь с нею на лестнице или в саду, он, видимо, избегал проницательного взгляда ее больших серых глаз, как будто у него была тайна, которую он не хотел или не мог сказать ей. Эта мысль не давала покоя бедной девушке и настолько поглощала ее, что она не в состоянии была скрыть своего горя перед старым слугой, который искренно жалел ее и старался утешить по-своему.

- Вы напрасно придаете этому такое значение, фрейлейн, - сказал Жозеф. - Господин Эгберт еще очень молод, вы также, а жизнь долга. Немало будет в ней всяких бурь и ливней; не всегда же светит солнце. Когда человек вдоволь помыкается по свету, натерпится всяких бед, тогда он вдвойне наслаждается спокойным креслом и огнем в камине. Вот если бы старый Геймвальд был жив, он это доказал бы вам гораздо лучше, чем я, простой и неученый человек. Только буря и заставляет нас ценить настоящим образом пристань, всегда говаривал покойник своей жене.

- Не всегда корабли достигают пристани; мы знаем, как часто разбиваются они о подводные камни, - ответила Магдалена с печальной улыбкой, выходя в другую комнату.

Жозеф не пошел за нею в надежде, что она скорее успокоится, когда останется одна.

На церковной башне пробило четыре часа. Короткий ноябрьский день подходил к концу, и уже наступали сумерки. В доме и на улице царила мертвая, подавляющая тишина. Магдалена стояла у окна в глубокой задумчивости, прижав свое пылающее лицо к холодному стеклу; слеза незаметно скатилась с ее ресниц. Она оглянулась и увидела знакомую комнату. Разве не все осталось в ней так, как прежде, в счастливые дни недавнего прошлого!

Уже пятый год жила Магдалена со своими родителями в верхнем этаже серого дома, который старик Геймвальд купил вместе с заброшенным садом и устроил по своему вкусу. После его смерти верхний этаж большого дома остался не занятым, и вдова Геймвальд по настоятельной просьбе графа Вольфсегга решилась стдать его Армгарту, секретарю тогдашнего австрийского министра графа Кобенцеля. Сверх ожидания между жильцами и хозяевами вскоре установились самые дружеские отношения. Общество образованного и умного Армгарта и его веселой жены было большой находкой для госпожи Геймвальд при ее печальном настроении духа, и она с радостью видела возрастающую привязанность Эгберта к хорошенькой Магдалене, в надежде назвать ее со временем своей дочерью.

Между тем наступил печальный и тяжелый 1805 год; французы заняли австрийскую столицу, и жителям пришлось испытать всевозможные неприятности от победителей. Общая беда и опасность, как это всегда бывает, еще более способствовали сближению Геймвальдов с их жильцами. В доме отведена была квартира одному французскому полковнику по фамилии Л'Эпинас и его двум адъютантам. Господа эти имели мало общего с прежними французскими шевалье, представителями старинных дворянских родов, которые были настолько же храбры в битве, насколько рыцарски вежливы в своем обращении с женщинами. Это были грубые люди, обязанные своим возвышением революции и большею частью отличавшиеся ненасытной жаждой крови и добычи. Тем не менее между полковником Л'Эпинасом и обитателями серого дома мало-помалу установились хорошие отношения. Л'Эпинас был вполне доволен судьбой, если у него был хороший обед, бутылка вина и он находил поклонника своим геройским деяниям. Такого поклонника он нашел в лице Эгберта, который с особенным благоговением относился к участнику знаменитых наполеоновских сражений при Лоди и Арколе, в Египте, на Дунае и при Ульме и с замиранием сердца слушал его бесконечные рассказы. Перед юношей открывался новый мир, полный ужасов и чудес. Рассказы ветерана были для него своего рода Илиадой; в его воображении проносились те же поэтические картины войны, которые изобразил великий Шиллер в своем "Валленштейне".

Но не так легко было ладить с двумя товарищами полковника, особенно с Армандом Лойзелем, который в качестве победителя не считал нужным церемониться с женщинами и самым нахальным образом ухаживал то за пятнадцатилетней Магдаленой, то за ее красивой матерью. Не проходило дня, чтобы Лойзель не поссорился из-за этого с Эгбертом или отцом Магдалены и даже со старым Жозефом, так что уже не оставалось иного выхода, как удалить молодую девушку из дома. Но, к счастью, в это время французам отдан был приказ выступить из Вены к Аустерлицу, и обитатели серого дома были наконец избавлены от непрошеных гостей. Они опять зажили прежней мирной жизнью. Теперь уже ничто не мешало обеим матерям составлять по-прежнему планы относительно будущности своих детей и мечтать об их соединении. Этот брак был особенно выгоден для Армгартов при их ограниченных средствах; но после неожиданной смерти госпожи Геймвальд родители Магдалены сделались крайне осторожны и сдержанны в своем обращении с Эгбертом, чтобы не обнаружить своих тайных надежд. В своих разговорах с родными и знакомыми Армгарт постоянно говорил, что предоставит своей дочери полную свободу устроить жизнь согласно ее желанию.

- Ну а если она вздумает поступить на сцену? - возразил однажды Армгарту его приятель, зная, что Магдалена чуть не выучила наизусть драматические сочинения Шиллера, которые Эгберт подарил ей в день ее рождения.

- Мы ничего не имеем против того, - ответил Армгарт, который считался масоном в кругу своих знакомых. - Высший промысел управляет людьми; никто не может знать, какая судьба ожидает его, и борьба в этом случае не приводит ни к каким результатам.

Благодаря подобным разговорам у знакомых и даже родных Армгарта сложилось мнение, что он и жена его так гордятся красотою Магдалены, что, несмотря на богатство Эгберта, считают его неподходящим женихом для своей дочери, потому что он сын бюргера, и надеются выдать ее за графа или барона.

Но каковы бы ни были планы родителей Магдалены относительно ее будущего, это нисколько не мешало сближению молодых людей. После смерти матери Эгберт невольно искал существо, которое могло бы восполнить понесенную им потерю. Таким образом, незаметно для него самого, Магдалена заняла в его сердце место любимой матери. Она знала все его привычки и слабые стороны и, несмотря на свою молодость, всегда могла помочь ему добрым советом при своем трезвом отношении к жизни. Незнакомые люди большею частью считали их братом и сестрой, и нередко случалось, что вслед за минутами нежных излияний с его стороны наступали легкие ссоры и она делала ему выговоры тоном опытной пожилой женщины. Так прожили они несколько счастливых месяцев в заоблачном мире влюбленных, чуждом забот и всего, что отравляет существование большинства людей. С возвращением Эгберта из путешествия для Магдалены прошла пора покоя и безмятежного счастья, но еще никогда не чувствовала она так своего горя, как в этот темный ноябрьский вечер, когда она пришла в комнаты Эгберта под предлогом осмотра. Ей хотелось еще раз взглянуть на знакомые картины, фарфоровые вазы, дорогие старомодные часы, зеркала, ковры и другие красивые вещи. Но все это постепенно исчезало при наступающих сумерках, принимая неясные полуфантастические очертания. Она уже никогда не войдет больше в эти комнаты, по крайней мере с теми чувствами, от которых еще недавно так радостно билось ее сердце. Да ей и не следует быть тут: девушке неприлично входить в комнату молодого человека...

Почему же прежде ей не казалось это неприличным? Что случилось, что ее дружба к Эгберту представляется ей теперь совершенно иной, чем прежде?

Но тут неожиданный свет из соседней комнаты прервал нить печальных размышлений и заставил ее опомниться. Она оглянулась; Жозеф зажег четыре восковые свечи в одном канделябре и, не довольствуясь этим, начал вставлять свечи в другие подсвечники.

- Что значит эта иллюминация, Жозеф? Нам достаточно было бы и одной свечи.

- Все для вас, фрейлейн. Я знаю, что вы любите, когда все сияет огнями.

- Да, любила, но не теперь, - ответила Магдалена сквозь слезы.

Старику стало жаль молодую девушку.

- Лишняя свечка никогда не мешает, - сказал он, - а тем более, когда ждешь гостей.

- Каких гостей? - спросила она взволнованным голосом, стоя у дверей прихожей.

- Неужели вы забыли, моя дорогая фрейлейн Армгарт, что завтра тринадцатое ноября.

- День моего рождения! - сказала она, краснея.

- Да, моя милая фрейлейн, вот уже в пятый раз как в нашем доме празднуется этот день, несмотря на нынешние тяжелые времена! Чего не натерпелись люди в последние годы! Везде война, пожары и убийства! Помните ли вы ту страшную историю об убитом французе, которую недавно рассказывал господин Эгберт? Она была потом напечатана во всех газетах. При таких порядках приходится дорожить каждой минутой, проведенной с друзьями, потому что никто не поручится за то, что случится в будущем году. Как могло вам прийти в голову, фрейлейн, что господин Эгберт не вернется сюда к тринадцатому ноября!

- Так вы думаете, что он приедет? - спросила Магдалена, и ее хорошенькое лицо просияло от счастья.

- Разумеется. Рано утром я получил от него записку, в которой он пишет, что непременно приедет сегодня вечером, только не знает, в котором часу. Я уверен, что господин Эгберт явится нарочно в такое время, когда фрейлейн будет спать, чтобы сделать ей сюрприз. Поэтому я советую вам лечь сегодня пораньше в постель и заснуть крепким сном...

Старик не докончил своей фразы, потому что в эту минуту кто-то позвонил у парадной двери.

- Кто бы это мог быть? - воскликнул Жозеф с недоумением.

- Не посланный ли от Эгберта? Не случилось ли с ним какого-нибудь несчастья?

Старый слуга со свечой в руке и Магдалена поспешно вышли в коридор.

- Могу ли я видеть камердинера господина Геймвальда? - спросил снизу сильный и звучный голос, а вслед за тем на лестнице появился незнакомый человек в черном плаще. Увидев стройную, прилично одетую молодую девушку, он снял шляпу и бросил на нее долгий пристальный взгляд. Но взгляд этот так неприятно подействовал на Магдалену, что она невольно содрогнулась.

- Доброй ночи, Жозеф, - сказала она, поднимаясь на лестницу, ведущую в верхний этаж.

Старик вежливо поклонился ей и сделал несколько шагов навстречу незнакомцу.

- Прошу извинения, что я побеспокоил фрейлейн, - сказал незнакомец заискивающим голосом. - Я хотел повидаться с господином Эгбертом Геймвальдом... Мы встретились с ним месяца два тому назад в замке графа Вольфсегга.

Магдалена, услыхав фамилию графа Вольфсегга, остановилась.

- Мы дали друг другу слово возобновить наше знакомство в Вене...

"Опять новая дружба, о которой Эгберт не счел нужным сообщить мне, - подумала Магдалена. - Интересно было бы знать, кто он".

- Однако из нас двоих я исполняю первым данное обещание: но, кажется, господина Геймвальда нет дома, - сказал незнакомец, обращаясь к Магдалене.

- Он в своем поместье, - ответил сквозь зубы Жозеф, которому посетитель сильно не нравился, тем более что ему приходилось из-за него стоять в холодном коридоре.

Грубое обращение старика рассердило Магдалену. Разве может вести себя так слуга, который дорожит честью своих господ! Какое мнение может себе составить этот незнакомый господин о самом Эгберте, встретив в его доме подобный прием. Она сочла нужным вмешаться в разговор.

- Господин Геймвальд, вероятно, давно посетил бы вас, если бы ему не мешало множество дел. Но с кем я имею честь говорить?..

- Я шевалье Витторио Цамбелли, - ответил незнакомец с глубоким поклоном.

Титул шевалье оказал свое действие на Жозефа, и лицо его тотчас приняло более любезное выражение.

- Не угодно ли вам войти, сударь? - спросил он после некоторого колебания.

Цамбелли отклонил это предложение и, обратившись к Магдалене, сказал:

- Я знаю, фрейлейн, что господин Геймвальд очень занят, и потому не думаю претендовать на его внимание.

- Он приехал сюда с одним приятелем, которому хочет показать город и окрестности. Теперь они в одном поместье за Гицингом.

- Вероятно, это тот самый молодой человек, который был с господином Геймвальдом в замке - он, кажется, пруссак...

- Господин Шпринг, - пояснил Жозеф.

- Я очень жалею, что не застал господина Геймвальда, но, с другой стороны, благодарю судьбу, потому что это доставило мне возможность познакомиться с фрейлейн Армгарт.

Однако, несмотря на такое любезное заявление, Цамбелли был, видимо, смущен отсутствием хозяина дома и стоял в нерешительности.

- У меня важное дело к господину Геймвальду, - сказал он после некоторого молчания.

Жозеф ничего не ответил. Он мог пригласить Цамбелли в кабинет, чтобы написать письмо Эгберту; но не решился на это, зная, что его молодой господин не любил, чтобы посторонние люди входили без него в его комнаты. Этому немало способствовало и то обстоятельство, что незнакомец, несмотря на свой дворянский титул, внушал старому слуге какое-то странное недоверие, смешанное с физическим отвращением.

Что же касается Магдалены, то первое неприятное впечатление, произведенное на нее Цамбелли, совершенно рассеялось благодаря его любезности и красивой наружности. От ее женских глаз не ускользнули и некоторые детали его модного костюма.

- Если шевалье не сочтет это навязчивостью с моей стороны... - сказала она.

- Можете ли вы предполагать это, фрейлейн! - воскликнул Цамбелли.

- В таком случае я попросила бы вас, шевалье, зайти к моему отцу. Он друг господина Геймвальда, и вы можете переговорить с ним о вашем деле... Но если это тайна... - добавила, краснея, молодая девушка.

- Напротив, я с благодарностью принимаю ваше приглашение, фрейлейн, тем более что я не знаю, удастся ли мне побывать на днях у господина Геймвальда. У меня столько дел по службе...

Разговаривая таким образом, Цамбелли прошел мимо озадаченного старика и очутился на лестнице возле Магдалены.

- Я уже давно желал познакомиться с господином Армгартом, - продолжал Цамбелли. - У нас очень немногие пользуются такой хорошей репутацией, как ваш отец, моя дорогая фрейлейн. Если бы вы слышали, как граф Вольфсегг восхвалял его ум и ученость.

Армгарт, несмотря на занятость, был, видимо, польщен визитом знатного гостя и учтиво приветствовал его, говоря, что слышал о нем как об искусном политике и достойном ученике Маккиавелли. Цамбелли скромно поблагодарил хозяина дома, ответив, что хотя и преклоняется перед умом великого флорентийца, но не считает себя вправе называться его учеником, так как профан в политике.

Магдалена по приказанию отца поставила перед гостем тарелку бисквитов и бутылку венгерского и уже хотела удалиться, но Цамбелли стал так настоятельно упрашивать ее удостоить его своим присутствием, что она принуждена была остаться. Она взяла шитье и села у своего рабочего столика, между тем как ее отец усадил гостя на диван, налил две рюмки вина и первый выпил за его здоровье.

Любезное обращение хозяина дома сразу ободрило Цамбелли, который начинал чувствовать известную неловкость среди незнакомых ему людей. Не менее успокоительно подействовала на него и окружающая уютная обстановка, которая, несмотря на простоту и отсутствие украшений, указывала на известный достаток и присутствие заботливой хозяйки. Стол был накрыт белоснежной скатертью; полы, мебель, подушки на диване - все было чисто до педантизма, бумаги, книги, дела сложены самым аккуратным образом.

Ничто не ускользнуло от глаз Цамбелли, который теперь обратил все свое внимание на хозяина дома. Это был человек небольшого роста, с седыми, коротко подстриженными волосами, бледным и умным лицом, на котором изредка появлялась лукавая насмешливая улыбка. "Он человек не глупый и себе на уме", - подумал о нем Цамбелли.

- Простите меня, что я оторвал вас от работы, - начал Цамбелли. - Когда я пришел сюда, то мне казалось, что я имею сообщить господину Геймвальду нечто очень важное, а теперь вижу, к стыду моему, что это не более как простое известие. Недаром говорят, что все зависит от нашего настроения, а между тем нет ничего более изменчивого и безотчетного, чем наше настроение...

Армгарт молча слушал своего гостя, с лукавой улыбкой вертя в руках золотую табакерку.

- Не угодно ли? - спросил он, раскрывая ее.

- Нет, благодарю вас. Но откуда у вас такая превосходная табакерка?

- Это подарок его императорского величества. Вот и собственный портрет его, сделанный на эмали, - ответил с гордостью секретарь.

- Какая художественная работа! - продолжал Цамбелли, рассматривая табакерку. - Но интересно было бы знать, по какому случаю вы удостоились милости его величества, хотя я не сомневаюсь, что подарок был вполне заслуженный.

- По случаю дипломатических переговоров в Линевилле; я был там с моим начальником, графом Людвигом Кобенцелем.

- В Люневилле! Вы, кажется, были тогда в самых близких и дружеских отношениях с графом Вольфсеггом?..

- Нет, вы ошибаетесь! Я всегда считал себя только его слугой, - ответил Армгарт.

- Не случалось ли вам встречать в Люневилле одного француза, Жана Бурдона, которого недавно постигла такая ужасная смерть?

- Разумеется, встречал и был искренно огорчен, когда услышал о его печальной участи от господина Геймвальда. Какой это был прекрасный человек!.. Я чувствовал к нему глубокое уважение, да и не я один - все относились к нему таким образом.

- Душевно рад, что нашел в вас человека, искренно расположенного к несчастному Бурдону; это по крайней мере послужит для меня оправданием, что я осмелился побеспокоить вас своим посещением. Вам известно, какую важную роль пришлось играть господину Геймвальду в этой таинственной драме. Мы все были убеждены, что преступление совершено наемными убийцами Бонапарта наподобие того, как в старину разные монархи Италии пользовались кинжалом bravi для уничтожения своих противников.

- Не открылось ли что-нибудь? - спросил с живостью Армгарт, поднимаясь со своего места, между тем как работа выпала из рук Магдалены.

- Открыто новое обстоятельство, которым опровергаются все наши предположения. У одного крестьянина близ Гмундена, который пользуется незавидной репутацией, найден кошелек убитого. Убийца сам выдал себя, в пьяном виде показав золотую монету своим приятелям. Это возбудило подозрение; в его хижине был немедленно произведен обыск и там под кучей хвороста и всякого тряпья найден кошелек Бурдона, наполненный золотыми монетами.

- Какая странная случайность! - воскликнул Армгарт.

Тон, с каким были сказаны эти слова, не особенно понравился Цамбелли, так как в нем был легкий оттенок сомнения.

- Само собою разумеется, - продолжал он, - что преступник упорно отнекивался и уверял, что нашел кошелек чуть ли не за целую милю от места убийства. Но кто же поверит этому! Как мог очутиться кошелек с золотом в открытом поле!

- Они все оправдывают себя таким образам. Надеюсь, что этот крестьянин арестован?

- Он содержится под строгим надзором в Линце, хотя барон Пухгейм, у которого преступник был когда-то арендатором, горячо заступался за него, утверждая, что он не в своем уме и потому стоит вне закона.

- Это будет запутанное уголовное дело, и, вероятно, господина Геймвальда призовут в качестве свидетеля, - заметил Армгарт.

- Я, собственно, и пришел сюда, чтобы предупредить его об этом, - возразил Цамбелли.

- Ну, Эгберт, вероятно, не ожидает, что у него будет столько хлопот! Всякому неприятно иметь дело с правосудием, а тем более человеку, ни в чем не виновному. Но эта новость, во всяком случае, будет крайне приятна французскому посланнику, так как смерть Бурдона послужила поводом к разным неблагоприятным слухам в Вене.

- Неужели? Между тем это событие само по себе не имеет особого значения, хотя я не должен был бы говорить этого, - продолжал Цамбелли с особенной интонацией в голосе, - зная, что Жан Бурдон был вашим другом и поверенным графа Вольфсегга.

- Да, но только в денежных делах и главным образом относительно лотарингских поместий Гондревиллей.

- Разве у них еще есть поместья во Франции? Я думал, что они уже давно проданы как национальное имущество.

- Или, быть может, куплены на австрийские дукаты, - заметил Армгарт. - Разве во время революции существует разница между моим и твоим, собственностью и кражей? Теперь так же легко похитить корону, как купить замок. Все перемешалось в общем вихре, который сносит с лица земли людей, дома и государства. Но такой порядок вещей не может продолжаться, и рано или поздно это должно кончиться.

- Тогда свет опомнится и вернется к прежним порядкам.

- Надеюсь, не во всем. Многое должно разрушиться навсегда.

- А до этого? - спросил Цамбелли.

- Еще долго будет неурядица. Несомненно, властелину мира должно быть крайне неприятно, что молва приписывает ему такое незначительное происшествие, как гибель путешественника на большой дороге.

- Я не понимаю, каким образом могут люди доходить до таких нелепых предположений. Они всегда останутся слепы, и ничто не исправит их от суеверий и предрассудков.

- Я вполне разделяю ваше мнение, шевалье, и убежден, что хотя бы философы трудились целое столетие, но у них еще будет вдоволь работы. Благодаря болтовне газет это убийство наделало порядочный переполох в Вене и привело генерала Андраши в дурное расположение духа. Но теперь, вероятно, все успокоятся, когда узнают, что это не политическое убийство и что оно совершено с целью грабежа полоумным человеком. Кстати, вы были тогда в замке, скажите пожалуйста, как отнесся граф Вольфсегг к этому событию?

В ожидании ответа Армгарт опять налил вина в обе рюмки. Цамбелли показалось, что он это сделал с той целью, чтобы скрыть от него выражение своих глаз.

- У графа Вольфсегга, - ответил, улыбаясь, Цамбелли, - непроницаемое выражение лица, как говорит Гораций в своей оде, а на груди тройной панцирь. Впрочем, вы знаете это лучше меня, так как уже много лет знакомы с ним. Граф искусный дипломат и превосходный шахматный игрок. Кто остается победителем на шахматной доске, тот может одерживать и более важные победы. Жаль только, что граф совсем удалился от государственных дел.

- У него большие поместья; он должен заниматься ими, а, с другой стороны, всем известно, что он не мог вести дела совместно с бароном Тугутом и графом Кобенцелем. Одному он казался слишком рьяным и свободомыслящим, другому - чересчур податливым и плохим патриотом.

- Граф живет теперь в свое удовольствие, занимаясь чем ему вздумается, - сказал Цамбелли. - Вы, кажется, знакомы с ним, фрейлейн?

- Да, граф Вольфсегг иногда удостаивает нас своим посещением, - ответила она, краснея.

Армгарт слегка нахмурил брови.

"Я напал на больное место", - подумал Цамбелли, и в голове его возник ряд вопросов: какие дела могли быть у графа в этом доме? Чем объяснить его дружбу с белокурым Эгбертом и отношения с Армгартами? Еще недавно Антуанетта в разговоре с ним упомянула о поездках своего дяди в Вену, которые не особенно нравились ей, а маркиза несколько раз выражала свое неудовольствие, что граф Вольфсегг дружит с мещанами. Цамбелли не обратил тогда на это особого внимания, но теперь, припоминая различные обстоятельства, он все более и более приходил к убеждению, что тут есть тайна, которой он может со временем воспользоваться против графа, если только ему удастся открыть ее.

Хозяин дома прервал нить его размышлений, заговорив с ним о политике. Магдалена не слушала их. Неожиданный гость, на минуту заинтересовавший ее своей своеобразной и изящной наружностью, перестал занимать ее, несмотря на его ум и образованность. Она ожидала от него чего-то необыкновенного и увидела, что он ничем не отличается от остальных людей. Теперь все ее помыслы были поглощены Эгбертом, который мог приехать с минуты на минуту. С напряженным вниманием прислушивалась она к шуму экипажей на темной улице, ожидая, что какой-нибудь остановится перед их домом и она опять увидит дорогие черты любимого человека, услышит его знакомый звучный голос.

- Рука руку моет, - продолжал Армгарт, обращаясь к своему собеседнику. - Это меткая пословица. Мы многим обязаны графу Вольфсеггу. Он всегда был милостив к нам, особенно с тех пор, как моя Лени выросла и похорошела.

"Что это значит, что он выставляет таким образом свою дочь? - подумал Цамбелли. - Не хочет ли он уверить меня, что тут скрывается любовное приключение и что граф, несмотря на свои годы, ухаживает за этой девочкой, что она его возлюбленная!"

Цамбелли взглянул на Магдалену, которая сидела в полумраке, наклонившись над своей работой. Белокурые локоны почти скрывали ее лицо; но вся фигура молодой девушки при необыкновенном изяществе форм поражала грацией и миловидностью, тем более что она, по-видимому, сама не сознавала этого.

"Нет, она слишком невинна, чтобы быть сиреной", - подумал Цамбелли и, обращаясь к Армгарту, сказал:

- Если я не ошибаюсь, господин секретарь, то вы прежде служили у графа Вольфсегга, а затем уже перешли на государственную службу?

- Да, к сожалению. Хотя это было для меня повышением, но, перейдя от Мецената к Тиверию, я сразу почувствовал разницу между ними.

- Вот удачное сравнение. Судя по слухам, барон Тугут очень походит характером на Тиверия.

- Да, это скрытный и коварный человек, хотя был искусным министром, который никогда не останавливался ни перед какими средствами для достижения цели. Его упрекали в деспотизме, но разве Бонапарт также не деспот и, пожалуй, еще хуже него. Я поступил на государственную службу в тысяча семьсот девяносто третьем году по ходатайству графа Вольфсегга и главным образом благодаря знанию французского языка. Лени была тогда еще совсем крошкой.

- Вы были во Франции?

- Я прожил там с графом более двух лет, с осени тысяча девятьсот восемьдесят девятого до марта тысяча девятьсот девяносто второго, и никогда не забуду этого времени. Хотя наша молодежь утверждает, что никогда не бывало хуже, чем теперь, но они ошибаются. Вот если бы они видели, как двадцать пять миллионов людей ходили на головах, как это было во время французской революции, то наверняка пришли бы к иному заключению.

- Разумеется, - отвечал Цамбелли, - эта заря новой мировой эпохи должна была действовать одуряющим образом на современников...

- Брожение было не только в городах, но и в отдаленных замках и хижинах, - продолжал Армгарт. - Совершенно незнакомые люди при встрече на улице бросались друг другу в объятия. Всем казалось, что наступил золотой век свободы, братства и вечного мира. Много перемен переживает человек, но воспоминание об этих днях никогда не изгладится из его памяти. До сих пор, когда видишь хорошенькую женщину, то так и хочется назвать ее citoycnne и заключить в свои объятия!

Цамбелли, улыбаясь, протянул руку секретарю и невольно взглянул в ту сторону, где сидела Магдалена; но стул ее опустел, так как она незаметно вышла из комнаты. Старик говорил без умолку, так как вино заметно развязало ему язык. Но как различить, где правда, где притворство в этой полупьяной болтовне старого дипломата, который недаром славился своей хитростью. Неужели эта девочка любит графа? Сначала эта мысль казалась Цамбелли невозможной, но теперь он почти верил этому. Ему случалось видеть в жизни подобные примеры.

- Французские солдаты своими рассказами поддерживают у нас традиции великой революции, - сказал Цамбелли. - Четыре года тому назад они были в Вене.

- И опять явятся сюда в будущем году, - сказал Армгарт. - Разве вы сами не убеждены в этом?

- Я не приверженец политики графа Стадиона, - ответил уклончиво Цамбелли. - По моему мнению, Австрии необходимо во что бы то ни стало поддерживать дружбу с Бонапартом и предоставить ему перестроить мир по своему усмотрению. Из многих европейских народов должен составиться один народ, и новый Карл Великий...

- Скажите лучше, Юлий Цезарь, - заметил Армгарт. - Он и его клевреты управляют миром. У нас в Вене немало людей, которые служат интересам Франции.

- Вы правы, - сказал Цамбелли, - всем известно, что планы и приготовления нашего правительства сообщаются Бонапарту. Даже вновь испеченные короли, баварский и виртембергский, имеют здесь своих шпионов.

- Которые получают самое скудное содержание, - возразил Армгарт. - Мы знаем, как плохо оплачивается служба у этих карточных королей.

- Быть может, сам император платит щедрее, - пробормотал Цамбелли, но тотчас же раскаялся в своих словах, потому что лицо его собеседника приняло какое-то особенное торжествующее выражение.

"Что это значит! - подумал Цамбелли. - Уж не попал ли я в ловушку!.."

В это время послышался внезапный крик, а затем стук экипажа, который остановился перед домом. Цамбелли поспешно взял свою шляпу, довольный тем, что может прервать разговор, который начал принимать неприятный для него оборот.

- К вам приехали гости, - сказал он, раскланиваясь перед хозяином дома. - Позвольте мне проститься с вами.

- Зачем? Это наши молодые люди вернулись из путешествия. Они, верно, замерзли и не откажутся выпить рюмку вина. Останьтесь с нами, и мы вчетвером проведем отличный вечер. Господин Геймвальд будет очень рад видеть вас.

Это приглашение было крайне неприятно Цамбелли, так как ему приходилось встретиться лицом к лицу с Эгбертом, и тогда неизбежно должны были обнаружиться их настоящие отношения.

Между тем шум в доме все более и более увеличивался; прислуга бегала взад и вперед по лестнице; немного погодя в соседней комнате послышался говор и какая-то странная суета.

- Уж не случилось ли какого-нибудь несчастья! - воскликнул Цамбелли, выискивая предлог, чтобы избавиться от пожатия рук и уверений Армгарта.

Но тот как будто нарочно удерживал его.

- Интересно было бы знать, - сказал он, положив руку на плечо Цамбелли, - во что обойдется будущая весенняя кампания Бонапарту, предполагая, что он вернется целым и невредимым с Пиренейского полуострова?..

- Вероятно, недешево, - ответил Цамбелли с нетерпением, отворяя дверь и быстро спускаясь по лестнице. Но в коридоре он столкнулся почти лицом к лицу с Эгбертом, который, стоя среди слуг, отдавал приказания и торопил своего управляющего, чтобы тот скорее шел за доктором.

- Честь имею кланяться - сказал Цамбелли, протягивая руку удивленному Эгберту. - Вы не ожидали меня видеть?

- Шевалье Цамбелли! В моем доме!

- Мне необходимо было переговорить с вами. Я ждал вас несколько часов у господина секретаря.

- Слишком много чести! Вы, вероятно, по делу. Чем могу я служить вам?

- Мы поговорим об этом в другой раз. Вы только что вернулись из путешествия, и вдобавок у вас, кажется, больные в доме. Надеюсь, что не случилось ничего дурного с вами и вашим другом?

- С нами лично ничего не случилось; но мы переехали нашим экипажем нищую.

- Что, она опасно ранена?

- Она в обмороке. К счастью, это случилось у самого дома и мы могли внести ее сюда. Она из Гмундена, вы должны знать ее... Это черная Кристель.

У Цамбелли сжалось сердце, но в комнате было так темно, что Эгберт не мог видеть выражения его лица.

- Как же, помню. Это сумасшедшая девушка, которая вечно бродит по лесу, - сказал он спокойным голосом. - Но как могла она попасть в Вену! Не обмануло ли вас случайное сходство с нею?

- Взгляните сами.

Цамбелли нехотя последовал за Эгбертом в комнату, где на мягком диване лежала неподвижно черная Кристель в своей разорванной коричневой юбке и стоптанных башмаках. На коленях перед нею стояла Магдалена, тщательно обмывая рану на лбу несчастной девушки.

- Ну что, разве я ошибся! - сказал Эгберт, стоя в дверях.

Итальянец покачал головой.

- Как это случилось? - спросил он.

- На улице такой туман, что кучер мог не заметить ее при быстрой езде. Услышав внезапный крик, мы выскочили из экипажа, но уже было поздно, так как мы нашли ее полумертвою на мостовой. Она ушибла голову и плечо, но кажется, неопасно, хотя в этих случаях кто поручится за исход?

Эгберт подошел к больной вместе с Цамбелли.

Магдалена робко поднялась на ноги и уступила им свое место.

- Позвольте мне испробовать один способ лечения, который я видел в Милане, - ответил Цамбелли и с этими словами начал водить руками по воздуху над головой и грудью Кристель. Затем он положил правую руку ей на сердце и, казалось, прислушивался к ее дыханию или шептал что-то на ухо; только она неожиданно раскрыла глаза и пробормотала: "Это ты, Витторио!" - но так тихо, что только одна Магдалена, стоявшая ближе других, слышала это. После того Кристель снова впала в бессознательное состояние. - Не беспокойтесь, господин Геймвальд. Перевяжите ей раны и оставьте ее в покое. Я ручаюсь, что она проснется здоровая.

- Вы магнетизировали ее? - спросил Эгберт.

- Я верю в этот способ лечения, - сказал уклончиво Цамбелли, - потому что видел, как один знаменитый врач применял его с большим успехом.

- Благодарю вас за оказанную помощь, шевалье, - сказал Эгберт.

- Я исполнил обязанность простого человеколюбия, - ответил Цамбелли, - и тем охотнее, что мне вдвойне жаль эту бедняжку. Ее отец в тюрьме.

- За что?

- Я расскажу вам это в другой раз. Но пока девочка не должна знать об этом.

- Будьте спокойны, я позабочусь о ней.

- Что вы хотите делать с нею?

- Она останется в моем доме. Я не хочу, чтобы она стала бродягой.

Цамбелли хотел возразить, но удержался. Какое право имел он мешать доброму делу своими размышлениями?!

- Спокойной ночи, - сказал он, укутываясь в свой плащ и дрожа как в лихорадке.

- Что с вами, шевалье? - спросил Эгберт, провожая его по лестнице.

- Мне представилась ужасающая картина! Ваш экипаж мог совершенно раздавить ее.

- Благодаря Богу этого не случилось. Она вне опасности.

- Спокойной ночи, - повторил Цамбелли, выходя на улицу.

Глава II

В сером доме еще долго шли толки между прислугой о колдуне, который таким странным образом воскресил нищую. Даже Эгберт и Гуго чувствовали некоторое смущение, так как не могли дать себе ясного отчета в виденной ими сцене.

Между тем мнимый колдун шел по пустынной улице, направляясь к центру города. Кругом был непроницаемый туман и только изредка виднелся слабый отблеск фонарей. Цамбелли был недоволен собой и испытывал странное беспокойство; страх придавал ему крылья; его пугали фигуры, которые чудились ему в тумане и распадались вновь при его приближении. Наконец мало-помалу мысли его пришли в порядок, и он пошел более медленным шагом.

Он спрашивал себя: разумно ли было с его стороны оставить девушку в доме ненавистного ему человека, к которому он чувствовал хотя и необъяснимое, но сильное отвращение с первой минуты их знакомства. С тех пор появились и довольно основательные причины, которые еще более усилили эту неприязнь и должны были рано или поздно повести к борьбе между ними не на жизнь, а на смерть. Если бы поздние размышления могли исправить дело, то с каким бы наслаждением Цамбелли вырвал Кристель из рук своего врага. Но что оставалось ему делать в тех обстоятельствах, в которые он был поставлен! Увезти ее с собой? Но этим он мог только возбудить против себя лишние подозрения.

"Положим, я был магнитом, который притянул ее из леса, - сказал про себя Цамбелли, - но этого никто не знает, и она никому не откроет своей тайны. Чем я виноват, что эта нищая влюбилась в меня и прицепилась ко мне как репейник. Будь она проклята! Да, наконец, куда я мог увезти ее? С тех пор, как я в Вене, меня окружают шпионы Стадиона. Они, вероятно, подозревают меня в тайных сношениях с французами? Разве недостаточно ясны были намеки секретаря? Он чуть ли не в лицо сказал мне: ты союзник Андраши и слуга Наполеона. Они хвастаются своим патриотизмом и бескорыстием, но разве они сами не креатуры Англии! Они получают английское золото, я - французское, какая разница между нами? И я даже считаю себя честнее их. Что привязывает меня к их императору Францу или к Австрии? Я итальянец, и великий Наполеон, освободитель Италии, мой соотечественник. Они все пигмеи перед ним... Но, во всяком случае, моя тайна открыта и слухи обо мне дошли до секретаря...

Какое счастье, что я нигде не показывался вместе с этой девочкой! Тогда она привлекла бы всех шпионов, и мне негде было бы укрыться от них. Если бы даже ее заперли в тюрьму, как бродягу, то на допросе она, вероятно, наговорила бы много лишнего по своей неопытности и, пожалуй, запутала бы меня. Беда невелика, если она сама погибнет; это случится рано или поздно, но я не имею никакого желания пропадать из-за нее. Таким образом, едва ли не всего безопаснее, если она останется в доме Эгберта. Полиция не решится войти в жилище богатого, всеми уважаемого бюргера, а сама Кристель будет настороже с Эгбертом и даже с графом Вольфсеггом и не проговорится при них. Да, наконец, кто же мешает мне следить за нею? Они не посмеют отказать мне от дома... Я могу выдать некоторые вещи, которые они тщательно скрывают. Не подлежит сомнению, что у графа какие-то особенные дела с Армгартом. Люди эти живут на широкую ногу. Я слышал, что секретарь проигрывает большие деньги в карты. Дочь получила хорошее воспитание и носит дорогие платья. Все это, разумеется, не из служебных доходов отца и не из взяток. Шкатулка Вольфсегга, вероятно, служит главным источником. Старик Армгарт хотел уверить меня, что тут замешана любовь. Но какой отец будет так цинично относиться к позору своей дочери! Как мог я поверить этому. Если Антуанетта и маркиза предполагают нечто подобное, то, вероятно, на основании ложных слухов, которые старик намеренно распространяет, чтобы скрыть истину. Но где же истина? Не наводит ли граф справки у секретаря относительно намерений и планов министра? Нет, граф настолько дружен со Стадионом, что может узнать от него все, что ему угодно. Оба одинаково ненавидят Наполеона и мечтают о его низвержении. Какую тут роль может играть секретарь? Ведь он то же, что простой писарь. Нет, не политика, а нечто другое привлекает графа в дом Армгарта... Вероятно, какая-нибудь семейная тайна, и я должен узнать ее. Они оба были в Париже во время революции, и, судя по тону, которым говорил Армгарт, им весело жилось там. С этого времени начинается их дружба и, может быть, сообщничество... Я недаром приехал сюда; помимо честолюбия и надежды составить себе карьеру, теперь еще предвидится возможность удовлетворить мою месть. Гибель графа поможет мне завоевать руку и сердце Антуанетты".

Размышляя таким образом, Цамбелли незаметно прошел предместье и достиг внутреннего города, где в узких улицах при сильном тумане он должен был постоянно обращать внимание, чтобы не попасть под экипаж или не столкнуться с каким-нибудь пешеходом. Освещенные окна домов, стук быстро несущихся экипажей, шум и говор толпы, наполнявшей улицы, настолько развлекли Цамбелли, что вскоре внешний мир окончательно поглотил его.

Витторио родился в епископальном городе Триенте, где итальянский элемент соприкасается с немецким и где старинный замок Цамбелли в течение ста тридцати лет составлял собственность его рода. Замок этот, построенный во вкусе Палладио [Палладио - знаменитый архитектор, соорудивший в Венеции Дворец дожей и несколько великолепных зданий в городе Виченце.] и резко отличавшийся от окружающих зданий своим мрачным видом, пользовался дурной славой у местных жителей. Они говорили, что в нем обитают привидения, и, если кому из них случалось проходить мимо в полночь, тот крестился и читал молитву. В народе замок был известен под именем "чертова дворца", он получил это прозвище благодаря деду Витторио, который был алхимиком и считался заклинателем духов. Неизвестно, имел ли он какие-нибудь сношения с нечистым, но в результате оказалось, что, занимаясь своей таинственной наукой, он дошел до полного разорения. Отец Витторио до некоторой степени поправил свое состояние, женившись на богатой немке из Мерана, но опять запутался в делах, так как семья его увеличивалась из года в год и требовала больших затрат. Наконец ему удалось пристроить некоторых из своих сыновей на службу; один получил духовное звание, а старшему должны были перейти по наследству немногие уцелевшие поместья, обремененные долгами, с обязательством дать приданое двум сестрам. Таким образом Витторио, младший из сыновей, остался без всяких средств к существованию и только благодаря ходатайству своего дальнего родственника был принят в Мальтийский орден. Но в это время орден доживал свои последние дни. Несколько месяцев спустя по прибытии Витторио Цамбелли на остров Мальта явился Наполеон и принудил последнего гроссмейстера Гомпеша к сдаче сильной крепости, много раз напрасно осаждаемой турецкими войсками. Рыцари рассеялись по свету; большинство сочло себя свободными от данного обета; в их числе был и Витторио, которого еще не успели посвятить в рыцари с соблюдением всех необходимых формальностей. Очутившись вторично без денег и положения в свете, молодой рыцарь поступил на австрийскую военную службу. Но и тут счастье не улыбнулось ему. Его отправили в гарнизон в небольшую трансильванскую крепость на турецкой границе. Два или три раза участвовал он в стычках с неприятелем, но таких незначительных, что трудно было отличиться или приобрести славу. Товарищи не любили его, так как он казался им слишком вежливым и благовоспитанным, а начальник не терпел его за злой язык. В те времена Витторио еще не привык к притворству и по своей горячности выказывал такую же необдуманность в речах, как и в действиях. Ему приходилось не раз драться на дуэли благодаря разным любовным приключениям; водились за ним и карточные долги.

Но все это скоро наскучило Цамбелли. Он тяготился однообразной гарнизонной службой среди малообразованных людей в полуварварской стране. К этому примешивалось еще тяжелое чувство разочарования и оскорбленного самолюбия, так как ему казалось, что недостаточно ценят его заслуги и отдают преимущество людям ничтожным из-за их богатства или знатного происхождения. Таким образом, Цамбелли только выжидал удобного случая, чтобы уйти с военной службы, и подал в отставку вслед за заключением Пресбургского мира, хотя враги его утверждали, что он был вынужден сделать это, чтобы избежать постыдного увольнения.

После этого Витторио на некоторое время смешался с безыменной массой, как он выражался, а затем неожиданно появился в Милане при дворе итальянского вице-короля под предлогом ведения процесса своей семьи о ломбардских поместьях. Здесь ему больше посчастливилось, чем у венгерских и австрийских магнатов. Он был окружен людьми, из которых большинство было обязано своим возвышением революции и войне; это были такие же искатели приключений, как и он сам, с теми же взглядами и убеждениями. Женщинам нравилась его красивая меланхолическая наружность; мужчины хвалили его за отсутствие каких-либо предрассудков и решительный способ действий. Они с любопытством слушали его рассказы о Молдавии, Валахии и Сербии, вечных битвах между христианами и турками, о цыганских деревнях, замках венгерских магнатов и т. п. Рассказы эти представляли тем больший интерес, что в это время все были убеждены, что Бонапарт вскоре поведет свою армию в эти страны и даже, быть может, в Константинополь.

Однако несколько месяцев спустя Цамбелли вернулся в Вену. Никто не мог понять, почему он так неожиданно оставил Милан и не искал службы у вице-короля Евгения. Сам Цамбелли отвечал уклончиво на все вопросы по этому поводу.

- Я скиталец по свету, - говорил он в подобных случаях. - Меня не удовлетворяют почести, и никакое место не привязывает меня. Что такое счастье или спокойствие? Я никогда не испытывал ничего подобного. Судьба бросает меня из одной страны в другую, помимо моего выбора или желания. Хотя ничто особенно не печалит меня, но я постоянно чувствую себя несчастным и недовольным...

Подобные фразы подчас вызывали насмешливую улыбку у слушателей, так как в них была немалая доля рисовки и преувеличения, но тем не менее они обаятельно действовали на публику. То же недовольство и разочарование в большей или меньшей степени испытывал каждый в ту несчастную переходную эпоху.

Приверженцы старых порядков были недовольны падением многих династий, притеснением дворянства и отменой светской власти папы. Роптали и поклонники революции, мечтавшие о свободе и равенстве. Они пережили тяжелые минуты, когда вслед за уничтожением директории Бонапарт захватил власть в свои руки и, сделавшись императором, создал вокруг себя новый двор и новое дворянство. Госпожа Ролан погибла вслед за Марией-Антуанеттой; якобинский клуб окончил свое существование, как и общество Трианона. Наступила пора общей апатии и бездействий, скучного и бесцельного существования, которое, казалось, не имело будущности.

Но помимо этой неопределенной скорби, которую более или менее ощущало все тогдашнее общество и которая была прямым следствием неосуществившихся идеалов, Витторио Цамбелли испытывал еще мучения бедности и неудовлетворенного честолюбия.

Между тем люди, знавшие его в былые времена, сравнивая его прежнее положение с настоящим, завидовали его счастью и удивлялись его успехам в свете. Витторио можно было встретить в самых знатных домах Вены. Никто не знал, как он проник сюда, и каждый считал своим долгом пригласить его. Но тем не менее многие подозрительно относились к Цамбелли, так как было известно, что он впервые появился в салонах французского и русского посланников. Одни говорили, что он подкуплен Россией и разрабатывает проекты покорения турецкой империи; другие, отрицая это, утверждали, что он на жалованье у Бонапарта и доставляет ему подробные сведения об австрийском вооружении, переменах в войске, планах и действиях Tugendbund'a. Все эти предположения, в свою очередь, служили поводом к разным толкам и шуткам, и какой-то остряк распространил слух, что так как оба императора - русский и французский - очень дружны и преследуют одни и те же цели, то они содержат сообща Цамбелли как любовницу, которая порознь обошлась бы слишком дорого для каждого из них.

Витторио уже несколько лет вращался в высшем столичном обществе как равноправный член его, и наконец все привыкли к этому; но дурная слава осталась за ним. Хотя существовавшее против него обвинение не подтверждалось никаким осязательным фактом, но тем не менее все считали его опасным человеком, искателем приключений и шпионом. Подобное мнение, разумеется, не вредило ему в глазах массы, которая всегда поклоняется успеху, а тем более в эпоху сильных государственных переворотов, где скромные добродетели, самоотверженность и честность теряют значение, а мужество, хитрость и военные доблести неизбежно поднимаются в цене.

Однако денежные дела Цамбелли были далеко не в таком блестящем положении, как гласила молва, и это служило для него источником больших огорчений, особенно в присутствии тех, которым, подобно графу Вольфсеггу, были известны его стесненные обстоятельства. Но перед людьми менее близкими он умел окружать себя кажущимся богатством и казаться расточительным, одевался по последней моде и держал превосходных лошадей. Цамбелли не имел никакой официальной службы, и потому знакомых, естественно, занимал вопрос о его средствах к существованию. Но Франция или Россия снабжала его, или же крупная и большей частью счастливая карточная игра составляла источник его доходов, оставалось тайной для всех.

Цамбелли, пробираясь между экипажами и людьми, вышел наконец из лабиринта узких улиц, отделяющих собор Святого Стефана от улицы Graben и остановился перед великолепной колонной, воздвигнутой Леопольдом I в память избавления Вены от чумы. Но кроме двух фонтанов, с правой и левой стороны памятника, невозможно было различить что-либо в сером тумане. Фонари, далеко расставленные друг от друга, освещали улицы на расстоянии нескольких шагов, и только время от времени вспыхивал наподобие молнии красноватый отблеск факелов в руках слуг, стоявших на подножках придворных и дворянских карет.

- Наконец-то я нашел вас, шевалье Витторио, - сказал какой-то человек, подходя к нему.

- Это вы, Анахарсис?

- Как видите. Я был на вашей квартире в надежде застать вас.

- Это было крайне неосторожно с вашей стороны. Вас легко могли узнать! Секретарь французского посольства - лицо довольно известное в Вене.

Они говорили вполголоса на французском языке и, как бы не довольствуясь этой предосторожностью, отошли от колонны, где они могли обратить на себя внимание прохожих, и пошли медленным шагом вдоль улицы Graben.

- Вы уж слишком трусливы, шевалье. Сколько раз нас видели вместе в обществе! Пожалуй, еще можно было бы бояться, если бы опять наступил грозный тысяча семьсот девяносто третий год. Ну а теперь что могут отнять у вас!

- То, что и для вас имеет цену. Каждый из нас дорожит своей головой, - ответил Цамбелли.

- Вы бы не боялись смерти, если бы пережили революцию. У вас еще поются оперные арии, тогда как мы знаем только одну песню - "Марсельезу".

- Однако приступим к делу, мой дорогой друг, - сказал Цамбелли, которому не нравилось грубое обращение бывшего якобинца, хотя он не показывал этого из боязни рассердить его, так как Анахарсис был правой рукой генерала Андраши. - Вы говорили мне, что совсем отреклись от политики.

- Да, политика капризная дева и годится только молодым людям. Повозившись с нею, я состарился и поседел раньше времени и бросил ее. Все, что теперь совершается, пустяки сравнительно с тем, что сделано Великой французской революцией. Теперь нас занимают только деньги, вино и женщины. Но у вас еще молодые ноги, шевалье, и вы можете гоняться за политикой.

- Однако вы до сих пор не сообщили мне: нет ли каких известий из Парижа?

- Как же, есть, и притом самые благоприятные для вас. Несколько часов тому назад прибыл сюда курьер из Парижа к графу Андраши с депешами от императора, который теперь уже должен быть за Пиренеями. Радуйтесь, Испании наступил конец. Маленькому капралу стоит только махнуть своей серой шляпой, и испанцы со своими монахами улетят к черту, как воробьи.

- Вы говорили, что получены благоприятные для меня известия, - сказал Цамбелли, который в этот вечер уже вдоволь наслушался политических разглагольствований и с нетерпением ожидал момента, чтобы перейти к делу.

- Да, правда!.. Я должен вам сказать, что ваши донесения получены и одобрены. Талейран в восхищении от вашей прозорливости...

- Телейран! - повторил Цамбелли тоном обманутого ожидания.

Анахарсис засмеялся; его широкое лицо с густыми бровями, большим ртом и толстыми губами приняло лукавое выражение.

- Вы, кажется, недовольны... Это вполне естественно, потому что в известном деле вы действительно оказали большую услугу.

Каких только унижений не выносит честолюбец ради достижения своих целей! Эта похвала из уст плебея, принимающего на себя роль покровителя, показалась крайне оскорбительной Цамбелли, но на лице его не видно было и тени досады или неудовольствия.

- Французский император, - продолжал бывший якобинец, - вполне разделяет мое мнение относительно ваших способностей. Его величество приказал добавить к сегодняшним депешам несколько слов, крайне лестных для вас. Генерал Андраши желает сам передать вам их вместе с брильянтовым кольцом, которое дарит вам французский император. Но что всего лучше - его величество хочет видеть вас и лично познакомиться с вами.

- Со мною!.. Французский император...

- Разумеется, вы не ожидали ничего подобного! Я уверен, что вы понравитесь Бонапарту; недаром в вас обоих течет итальянская кровь. Еще немного, и шевалье Цамбелли...

- Тише, ради бога! Не называйте меня...

- Извольте, больше не назову ни одного имени! Вы станете графом, герцогом или даже маршалом... Ну, а мы, старики, пережившие тысяча семьсот девяносто третий год, не нуждаемся в этих кличках и не скинем наших деревянных башмаков.

"Потому что других и носить не умеем", - подумал Цамбелли, а вслух добавил:

- Вы не уступаете Аристиду в бескорыстии.

- Вам нечего насмехаться над нами, милостивый государь. Мы трезвее вас смотрим на жизнь. Император может наградить вас почетом, титулами, маршальским жезлом, крестами, а нам он должен платить чистым золотом. Бескорыстие, умеренность, справедливость и другие добродетели умерли с Робеспьером. Деньги и женщины...

- Он хочет меня видеть? - прервал Цамбелли, возвращаясь к занимавшему его вопросу. - Когда приказано мне явиться к нему?

- Не сегодня и не завтра. В данный момент Испания больше интересует его, нежели Австрия. Погодите немного, мой дорогой друг, дойдет и до вас очередь, и тогда вы отправитесь в Париж.

- Но отпустят ли меня отсюда?

- Господа австрийцы вряд ли охотно расстанутся с вами. Вам, конечно, придется обмануть их и придумать какой-нибудь ловкий способ, чтобы выбраться из Вены.

- Могу ли я вполне рассчитывать на хороший прием в Сен-Клу?

- Вы можете вторично услышать все это от Андраши, если вам недостаточно моего ручательства.

- Вы не поняли меня, Анахарсис. Я ни минуты не сомневался в вашей дружбе и в том, что вы говорите. Но Бонапарт не отличается постоянством. Если он спровадит меня, то после этого мне нельзя будет показаться ни в Париже, ни в Вене.

- Когда мы шли на Тюильри, - ответил презрительно якобинец, - в памятный день шестнадцатого августа тысяча семьсот девяносто второго года, никто из нас не знал, удастся ли нам взять его приступом, или мы все сложим наши головы. Разве можно останавливаться перед такими соображениями!

- Каждый поступает по-своему.

Они дошли до улицы Herrengasse. Цамбелли остановился.

- У вас тут дела, шевалье? Значит, мы должны расстаться?

- Да!

- В таком случае я не задерживаю вас. До свидания. Приходите послезавтра в красную комнату гостиницы "Kugel". Только принесите с собой докладную записку. Нам хотелось бы иметь более подробные сведения об известном вам деле.

- Я употреблю все старания, чтобы угодить вашему императору, - ответил Цамбелли.

- Только не забывайте: наши личные интересы должны быть на первом плане. До свидания. Нет, подождите. Чуть было не забыл...

При этих словах Анахарсис вынул из кармана узкую полоску бумаги.

- Это из префектуры полиции... Подробные сведения о личности Веньямина Бурдона. Советую вам проверить их. Право, смешно вспомнить этого доброго Жана Бурдона. Теперь он уже не захохочет по-прежнему.

Секретарь французского посольства исчез в тумане, и Цамбелли остался один на улице.

- Дерзкий, назойливый плебей! - проговорил он ему вслед, но чувство досады вскоре сменилось радостным ощущением, когда он припомнил, что удостоился внимания самого Бонапарта. Разве похвала такого человека не равносильна одобрению сотен тысяч людей! Если даже Анахарсис усилил краски, чтобы придать себе больше значения, то факт был налицо: сделан новый шаг к достижению счастья.

"Вольфсегги не всегда будут смотреть на меня свысока, - думал Цамбелли. - Теперь они пренебрегают мной, но если я вернусь сюда в свите Наполеона, то, быть может, и не покажется таким безумием, если Витторио посватается к графине Антуанетте".

Размышляя таким образом, Цамбелли незаметно для него самого дошел до городского дома графа Вольфсегга в конце Herrengasse. У главного входа горел фонарь. Цамбелли при свете его прочел записку, данную ему Анахарсисом. Содержание ее опять возбудило в нем прежние мысли и сомнения, и он готов был вернуться назад, однако пересилил себя и взошел на крыльцо. Но слуги пришли в странное замешательство, когда он спросил их, может ли он видеть графа Вольфсегга или маркиза Гондревилля, и, видимо, затруднялись с ответом. Но когда Цамбелли спросил: принимают ли дамы? - то услышал, к своему величайшему удовольствию, что дамы дома и готовы принять его, по крайней мере графиня Антуанетта.

"Мужчины, вероятно, решают на словах или на бумаге участь Бонапарта, заседая в какой-нибудь из отдаленных комнат, - подумал Цамбелли, - маркиза не решится выйти к постороннему человеку в домашнем платье, и мне, быть может, удастся пробыть наедине несколько минут с Антуанеттой". Вся кровь бросилась ему в голову от этой мысли, и он почти бегом взбежал по лестнице.

Между Антуанеттой и Цамбелли существовала давнишняя симпатия, так как оба были одинаково честолюбивы и недовольны жизнью. Этой симпатии также немало способствовали и внешние причины, как, например, встречи в обществе, разговоры, споры и особенно пребывание обоих молодых людей в замке у озера с опасной прелестью деревенских удовольствий и неожиданными встречами в лесу и саду. Сам граф Вольфсегг простосердечно покровительствовал им, пользуясь умом и красотой своей племянницы, чтобы отвлечь внимание шевалье от политических козней и переговоров, которые велись вокруг него. Граф был убежден, что племянница его слишком умна и проникнута дворянской гордостью, чтобы унизиться до безумной страсти к малоизвестному авантюристу.

Такая уверенность была бы вполне основательна, если бы любовь Антуанетты не встретила взаимности со стороны Витторио. Но итальянец, благодаря частым встречам с молодой графиней, чувствовал к ней все большую нежность и страсть, по мере того как она все сильнее подчинялась его влиянию.

Это влияние было вполне естественно, потому что Цамбелли, помимо красивой наружности и недюжинного ума, отличался еще рыцарскими манерами, утонченностью речи и искусством казаться лучше и значительнее, нежели он был в действительности. Задача приковать к себе такого человека могла заинтересовать умную девушку и действовать раздражающим образом на ее самолюбие.

Они сидели теперь в маленькой уютной комнате друг против друга; она - на диване, он - в кресле с круглой резной спинкой. Светлая обивка мебели, занавеси, скрывавшие наглухо закрытые окна, комфорт богатого дома, свет и теплота были особенно приятны Цамбелли после уличной сырости и мрака. Не менее гармоническое впечатление производила на него и Антуанетта в своем белом шерстяном платье, сшитом по моде того времени, с длинным шлейфом, высокой талией, узкими рукавами и голубым шарфом.

- Вы спрашиваете, откуда я, - сказал Цамбелли после обмена приветствиями, - и еще таким тоном, как будто я никогда не занимаюсь делами. Я теперь действительно был в гостях, и притом у нашего общего знакомого, господина Геймвальда.

- Геймвальда! - сказала она протяжно.

Цамбелли не мог видеть выражения ее лица, потому что стол, на котором был поставлен канделябр с тремя восковыми свечами, стоял в стороне и фигура молодой девушки была в тени.

- Дядя мой, вероятно, уже соскучился по нему, - продолжала Антуанетта, чтобы окончить начатую фразу, видя, что Цамбелли вопросительно смотрит на нее.

- Мне самому хотелось видеть его: кто из нас может дать себе ясный отчет в движениях своего сердца и в причинах своей симпатии и антипатии. Оба эти молодых бюргера расположили всех нас к себе своей непринужденностью; они как будто вышли из другого, лучшего мира.

- Лучшего мира, - повторила с усмешкой Антуанетта.

- Почему вам не нравится это выражение? Общество, в котором вращается Геймвальд, поставлено в несравненно лучшие условия, чем наш так называемый знатный круг, который постоянно гнездится на обнаженных высотах под палящими лучами солнца. У них и желания скромнее наших, и более спокойное расположение духа, в особенности у тех, которым посчастливилось в жизни, как нашему приятелю.

- Разумеется, господин Геймвальд вполне счастлив: у него свой дом в Вене и порядочное поместье в окрестностях. Ему больше и желать нечего! Не правда ли?

Она принужденно засмеялась при этих словах.

- Вы слишком легко смотрите на это, графиня. Не скрою от вас, что я лично придаю большое значение богатству. В каком бы положении ни находился человек, только при хороших средствах он может устроить жизнь как следует и сохранить свободу убеждений.

- Разве богатый человек точно так же не стремится вырваться из рамок, в которые поставила его судьба, как и бедный? Если он сброшен с высоты, на которую он хотел подняться, то он точно так же чувствует свое падение, как и всякий другой.

- Да, но богатство в этом случае - мягкая подстилка.

- Шевалье Цамбелли завидует бюргеру, потому что у него собственный дом...

- Это не зависть, графиня. Я сделался таким, как теперь, вследствие разных обстоятельств рождения и воспитания, и для меня немыслимо скромное идиллическое существование. Мой удел - нищета, неудовлетворенное честолюбие, вечное беспокойство; но если бы я родился Эгбертом Геймвальдом, то был бы мирным собственником и наслаждался бы безмятежной жизнью.

- Неужели все эти размышления навеяны коротким визитом?

- Нет, не совсем. Я не застал дома господина Геймвальда и уже собирался уходить, когда он вернулся из своей загородной поездки со своим другом господином Шпрингом, которого он знакомил с окрестностями Вены. Вот причина, почему он до сих пор не был у графа.

- Я сообщу это дяде. Значит, в его отсутствие...

- Я имел полную возможность видеть его домашнюю обстановку и сделать некоторые наблюдения, которые, быть может, помимо моей воли приняли сентиментальный оттенок. Не знаю, подействовала ли на меня противоположность этой жизни моей, или же тут виновата моя прекрасная покровительница.

- Разве у господина Геймвальда живет какая-нибудь родственница?

- Я не знаю, родня ли он Армгартам... Кстати, если не ошибаюсь, маркиза упоминала о них в разговоре.

- Вы видели фрейлейн Армгарт? - спросила Антуанетта, оттолкнув с нетерпением вышитую скамейку, лежавшую у ее ног.

Это движение не ускользнуло от внимания Цамбелли.

- Да, я видел ее, - сказал он. - Это красивая, стройная девушка среднего роста, с белокурыми волосами, большими серыми глазами и строгим выражением лица.

- Однако вы внимательно разглядели ее, - сказала Антуанетта с усмешкой. - Вероятно, ум ее соответствует красоте...

- С моей стороны было бы слишком смело, если бы я вздумал судить об ее уме или образовании при таком поверхностном знакомстве. Мы обменялись несколькими словами, притом разговор шел о самых обыкновенных вещах.

Тут Цамбелли рассказал подробно, как он вошел в дом Эгберта и встретил Магдалену.

- Ответы фрейлейн Армгарт, - продолжал он, - показались мне очень милыми и остроумными, так как при том настроении, в котором я находился, она представлялась мне сказочной пастушкой и я сам воображал себя странствующим рыцарем.

Но молодая графиня не слушала его.

- Я желала бы видеть ее, - сказала она задумчиво.

- К чему? В ней нет ничего необыкновенного, что бы заслуживало внимания графини Антуанетты. Она ничем не отличается от тысячи подобных ей девушек этого сословия.

- Однако шевалье Цамбелли, который достаточно странствовал по свету и с таким презрением отзывается о людях, говорит об этой девушке с особенным воодушевлением.

"Уж не ревность ли говорит в ней? - подумал Цамбелли. - Ей досадно, что граф Вольфсегг..."

- Я должен объяснить вам, графиня, - продолжал он, - что не одно появление этой девушки настроило меня таким идиллическим образом. В этом доме положительно чувствуешь какую-то особенную прелесть, которая очаровывает вас. Разве недостаточно доказывают это частые посещения вашего дяди, который гораздо опытнее меня и трезвее смотрит на вещи.

- Моего дяди! - повторила молодая графиня, делая над собой усилие, чтобы казаться спокойной. - Да, он действительно бывает иногда у господина Геймвальда, а следовательно, и у Армгартов. Старик Армгарт был некоторое время секретарем моего дяди. Но по какому поводу у вас зашел об этом разговор?

В сердце влюбленного итальянца шевельнулось сострадание. "Зачем ты пугаешь и мучишь это прелестное существо? - подумал он. Но вслед за тем себялюбие взяло верх над добрым чувством. - Я должен узнать, что тут делается, - сказал он себе, - чтобы извлечь как можно больше пользы из той трагедии, которая разыгрывается за этими блистательными кулисами".

- Да, мы говорили о графе, хотя не по моей инициативе. Господин Армгарт с благодарностью вспоминал о благодеяниях графа. Дядя, желая вознаградить его за верную службу, выхлопотал ему довольно выгодную должность.

Наступило молчание. Она вопросительно глядела на него, как будто хотела узнать: не скрыл ли он чего-нибудь от нее и не должна ли она прекратить неприятный для нее разговор. Но трудно было прочесть что-либо на этом красивом смуглом лице, которое казалось серьезнее и мрачнее обыкновенного.

- Ваше описание до такой степени заинтересовало меня, - сказала Антуанетта, - что я готова сделать глупость, и вы будете виноваты в этом.

- Из-за вас, графиня, я готов взять на себя какую угодно вину.

- Фрейлейн Армгарт...

- Вы меня смущаете, графиня, что мне за дело до этой девушки? В вашем присутствии...

- В моем присутствии! - прервала она с неудовольствием. - Уж не сравниваете ли вы меня с этой аркадской пастушкой?

Итальянец поднялся с места.

- Кажется, я одинаково возбуждаю ваше неудовольствие как своим молчанием, так и разговором. Простите меня, но я не желал бы в будущем испытывать таких тяжелых минут, как теперь.

- Я не имею ни малейшего желания ссориться с вами. Мне досадно на себя. Я не понимаю, что привело нас к этому недоразумению.

- Смутное предчувствие событий, которые должны совершиться в будущем. У каждого человека бывают моменты, когда душа его освобождается от плоти и чувствует свою связь с бесконечным невидимым миром. Ваше возбужденное состояние...

- Вы пугаете меня, шевалье, своим торжественным тоном. Но если действительно бывают предчувствия, то мне кажется, что я должна ожидать несчастья от этой девушки или из того дома, где она живет.

- Счастье или несчастье, это может подсказать вам только внутренний голос. Я вполне допускаю, что между вами и этими бюргерами существует тайная, неизвестная вам связь, которая обнаружится рано или поздно.

- Я постараюсь убедиться в этом и попрошу дядю когда-нибудь привезти к нам фрейлейн Армгарт. Если он сам удостаивает ее своим знакомством, то мое желание не может показаться ему странным. Если дядя откажет мне, то я постараюсь достигнуть моей цели другими путями через вас или господина Геймвальда. Мне хотелось бы скорее узнать свою судьбу.

- Вашу судьбу, графиня! Неужели вы можете серьезно говорить об этом? Разве ваша участь может быть в зависимости от этих людей? Вспомните то, что вы мне говорили в замке относительно вашей будущности.

- Это были одни мечты! - ответила Антуанетта.

- Разумеется, но когда мы остаемся в бездействии, то нам ничего не остается, как гоняться за мечтами. Они наполняют жизнь тех, которые, вследствие предрассудков или безвыходного положения, должны оставаться безучастными зрителями событий, совершающихся вокруг них. Вот я, например, часто представляю себе вас владетельной княгиней или императрицей.

- Чтобы опять увидеть меня в действительности дочерью бедного дворянина.

- Чем была императрица Жозефина десять лет тому назад? Или сестры Наполеона?

- Рост деревьев зависит от почвы, ветра и солнечного света, - ответила Антуанетта. - Разве вы сами не восхваляли несколько минут перед тем мирные наслаждения идиллической жизни? Дядя, со своей стороны, постоянно проповедует мне это. Наконец, что может сделать женщина? Она должна приноравливаться к обстоятельствам и постепенно учится этому.

- Мне всегда досадно слышать, когда богато одаренные женщины говорят о себе таким образом. Мы видим немало примеров, где женщины оказываются способнее мужчин.

- Только не на поле битвы; а теперь военные заслуги ставятся выше всего и стали главной задачей нашего времени.

- Неизвестно, долго ли это продлится, - заметил Цамбелли. - Если Бонапарт усмирит испанское восстание, то кто же в состоянии будет сопротивляться ему?

- Разве вы ничего не ожидаете от нашей родины? - возразила Антуанетта. - И даже не считаете нужным упомянуть о ней?

- Австрия всегда останется второстепенной державой. Я не понимаю, почему она не хочет довольствоваться этой ролью. Граф Вольфсегг, министр Стадион, наш двор - все они ненавидят Наполеона, и главным образом за то, что он продукт революции. Они хотят уничтожить то, что неразрушимо - равенство людей перед законом, право каждого стремиться к высшему. Революция открыла широкое поле деятельности талантливым и способным людям; в этом ее главная заслуга и причина успеха. На днях мне случайно попался один из октябрьских номеров "Монитора", и я узнал факт, который доказывает это наглядным образом. При отсутствии предрассудков во Франции умному человеку ничего не стоит добиться известности и почестей.

- Какой факт?

- Если хотите, факт, о котором я говорю, сам по себе не представляет ничего особенного; подобных примеров можно насчитать тысячи, но меня он заинтересовал, потому что касается молодого врача Веньямина Бурдона.

- Веньямина Бурдона! - воскликнула с любопытством Антуанетта. - Расскажите, пожалуйста, все, что вам известно, ведь это единственный сын несчастного Жана Бурдона.

- Имя это тотчас же бросилось мне в глаза. История заключается в нескольких словах. В "Мониторе" напечатано короткое известие, что Веньямин Бурдон из Лотарингии, сын крестьянина, называется лейб-медиком императрицы Жозефины и кавалером почетного легиона.

- Лейб-медиком императрицы! Странно, что Жан никогда не упоминал об этом, хотя он очень любил своего сына и гордился им.

- Дело в том, что назначение сына напечатано в "Мониторе" в тот самый день, когда мы хоронили его отца. Молодой человек был полковым врачом и отличился при Эйлау во время зимнего похода в Пруссию, чем и объясняется его неожиданное повышение. Но он недолго оставался при дворе и вскоре после того подал в отставку неизвестно по каким причинам - быть может, даже вследствие несочувствия к Бонапарту... Он живет теперь тихо и уединенно в Париже, но его слава как замечательного магнетизера...

Антуанетта с удивлением взглянула на своего собеседника.

- Вы не верите таинственной силе, открытой Месмером? Но если она будет применена к делу опытными и авторитетными людьми и исследована надлежащим образом, то магнетизм произведет переворот в медицине и в области знаний вообще. Веньямин Бурдон совершил несколько удачных исцелений, которые прославляются, как чудеса. Между прочим, ему удалось вылечить известную певицу Дешан, что всего больше способствовало его славе, так что вслед за тем, когда заболела императрица Жозефина и несколько дней мучилась сильнейшей головной болью, несмотря на все средства, предлагаемые другими врачами, по желанию ее величества пригласили к ней Бурдона. Император Наполеон не препятствовал этому, хотя вообще резко отзывается о подобных вещах и называет все это шарлатанством и бабьими глупостями. Дня через два императрица встала совершенно здоровая. Разумеется, Бурдона вознаградили самым щедрым образом... Нам все это кажется сказкой; и, действительно, невольно удивляешься, когда вспомнишь, что бывший полковой врач пробует неиспытанные медицинские средства на французской императрице.

- Значит, сын Жана Бурдона сделался важным человеком при дворе Бонапарта, - сказала задумчиво Антуанетта. - Кто мог ожидать этого от слабого мальчика, которого все считали таким жалким.

- Моя преданность Бонапарту возбуждает здесь общее недоброжелательство, - продолжал Цамбелли. - Но разве можно относиться хладнокровно к подобным примерам и не признавать, что Париж представляет теперь центр, который должен иметь притягательную силу для людей, мечтающих о лучшей будущности, как, например, для вас, графиня.

- Вы, по обыкновению, причисляете меня к подобным людям, но что стану я делать в Париже?

- Разве Гондревилли не принадлежат к самым знатным и старинным дворянским семьям Франции? Я не говорю о мужчинах - у них могут быть свои причины оставаться верными королю и ненавидеть Наполеона; но что за дело женщинам до той вражды, которую чувствуют их братья и отцы?..

- Уж не хотите ли вы завербовать меня в штат императрицы Жозефины?

Цамбелли горько усмехнулся.

- Вам известно, графиня, что я не играю никакой роли в Сен-Клу, - сказал он. - Блеск двора не прельщает меня. У меня иные идеалы и мечты, но они еще менее осуществимы. Божество, которому я поклоняюсь, не обращает никакого внимания на своего почитателя.

Антуанетта опустила глаза. Вся кровь бросилась ей в голову. Она чувствовала странное утомление от этого разговора, который постоянно переходил от одного предмета к другому. "Что значит его намек?" - думала она с замиранием сердца.

- К этому примешивается еще мучительное сознание, - продолжал Цамбелли, - что моему божеству неугодно понимать меня.

- Вы говорите загадками, шевалье. Если вы не хотите или не можете говорить иначе, то не лучше ли прекратить разговор.

- Позвольте мне сказать еще одно слово, хотя бы мне пришлось подвергнуться самому жестокому наказанию за мою смелость, - сказал Цамбелли, увлеченный страстью и забывая свои благоразумные намерения. - Я люблю вас до безумия, Антуанетта, научите меня, каким способом могу я добиться взаимности с вашей стороны... Я готов ждать целые годы, подвергнуться испытаниям без числа, слепо повиноваться вашему малейшему желанию. Вы были бы для меня путеводной звездой в битвах жизни... Но если вы отвергнете меня, то лучше нам расстаться теперь же и навсегда. Я предпочитаю смерть мучительному томлению изо дня в день... Моя жизнь в ваших руках, произнесите мой приговор, Антуанетта.

- Я не могу брать на себя такой ответственности, шевалье, - проговорила молодая девушка, отодвигаясь от него.

В эту минуту в передней послышались голоса. Мысль, что ее найдут наедине с итальянцем после такого разговора, еще более увеличила ее замешательство, и она с испугом отскочила к окну, но ее собеседник не сдвинулся с места. Он стоял выпрямившись за спинкой кресла, не спуская с нее глаз.

- И мне нечего надеяться? - спросил он беззвучно.

Антуанетта ничего не ответила, но выражение ее лица было красноречивее всяких слов.

Дверь отворилась, и на пороге появился граф Вольфсегг. Антуанетта с видимой радостью бросилась к нему навстречу и обняла его.

- Она любит своего дядю, - пробормотал Цамбелли и, подойдя к графу, ловко раскланялся с ним.

- Добрый вечер, шевалье, - сказал граф, протягивая ему руку. - Благодарю тебя, Антуанетта, что ты задержала нашего милого гостя.

Глава III

День рождения Магдалены был отпразднован в сером доме так же весело, как и в былые годы. Собралось небольшое общество родных и знакомых, и к концу вечера устроили танцы. Эгберт принимал в них деятельное участие со своим другом Гуго, который очень понравился простодушным бюргерам своей неистощимой веселостью и болтовней и показался им необыкновенно умным и ученым.

Давно уже Магдалена не чувствовала себя такой счастливой и спокойной, как в этот день. Она радовалась, видя, с какой беззаботной веселостью Эгберт предавался танцам и играм; он опять так же ласково улыбался ей, когда встречал ее взгляд, как в былое время. Может быть, старый Жозеф был прав: сердце его осталось тем же, что и прежде, и она напрасно обвиняла его. Но едва ли не веселее и счастливее дочери казалась сама госпожа Армгарт. Она болтала без умолку, показывая гостям подарки, полученные Магдаленой, и особенно хвасталась дорогими материями и жемчужным ожерельем, которые граф поднес своей любимице. Не стесняясь присутствия дочери, она произнесла длинную речь о том, как все эти наряды будут к лицу ее Лени, которая по красоте не уступит любой княжне. Гости и даже сам секретарь улыбались, слушая ее, а Магдалена сконфузилась и убежала из комнаты. Но граф Вольфсегг был не доволен этой сценой и заметил, что не следует кружить голову молодой девушке такими вещами, потому что это может отозваться гибельным образом на ее будущности. Вслед за тем граф ловко перевел разговор на другие предметы, так что гости и даже сама хозяйка дома тотчас же забыли этот маленький эпизод, который грозил нарушить общее веселье.

Эгберт, воспользовавшись удобной минутой, хотел было рассказать графу о случае с черной Кристель и неожиданном посещении Цамбелли, но граф прервал его, говоря, что в день рождения Лени не хочет слышать никаких разговоров о политике или каких бы то ни было делах. Тот же ответ дал он и Гуго, который все еще мечтал о сцене придворного театра и вздумал обратиться к нему с просьбой о ходатайстве. Однако, прощаясь с молодыми людьми, он пригласил их к себе на большой званый вечер и сказал Шпрингу, что представит его князю Лобковичу и господину Пальфи, которые, вероятно, не откажутся дать ему место актера придворного театра, хотя, быть может, и не так скоро, как он этого бы желал.

После ухода графа еще долго продолжались танцы, так что праздник кончился далеко за полночь, а затем наступило хлопотливое утро, когда нужно было привести все в порядок и переставить мебель на прежние места. Наконец вспомнили и о Кристель, которая в день праздника была оставлена на попечении старой служанки. Кристель, согласно предсказанию Цамбелли, после долгого сна проснулась совершенно здоровая и только по временам чувствовала небольшую боль в голове на месте ушиба. Эгберт решил оставить у себя несчастную девушку и просил госпожу Армгарт и Магдалену заняться ее воспитанием и по возможности приучить ее к домашним занятиям. Он подробно рассказал Магдалене все, что знал о Кристель, и о своей встрече с ней у мельницы Рабен, но не решился упомянуть о ее странном подарке. Ему казалось, что недорогой опал, некогда служивший набалдашником палки, должен иметь какое-нибудь отношение или к таинственному убийству, или к событиям, касавшимся самой Кристель. Чтобы не напугать девушку формальным допросом, он решил поговорить с нею наедине и употребить все усилия, чтобы заслужить ее доверие. Он ласково спросил ее, как она попала в Вену и нет ли у ней родных или покровителей в большом городе.

Кристель поцеловала его руку и против ожидания дала вполне определенные ответы. Она объяснила, что не могла долее оставаться у своего отца, который становился все брюзгливее, между тем как нужда росла изо дня в день. Приходский священник бранил ее за безделье, говорил, что она в тягость старику, и советовал поступить в услужение в Вельсе или Линце, но тайный голос постоянно нашептывал ей, чтобы она шла в Вену. Наконец она отправилась в путь и с помощью добрых людей благополучно добралась до места. При этом Кристель показала Эгберту рекомендательное письмо управляющего барона Пухгейма к кастеляну дворца Harrach. У последнего Кристель надеялась найти приют на первое время. Все это она рассказала просто и толково, но заметно смутилась, когда Эгберт спросил ее, каким образом она очутилась у его дома, между тем как дворец Harrach находился в противоположной стороне. При этом ответы ее сделались настолько сбивчивыми, что Эгберт решил больше не мучить ее дальнейшими вопросами. "Чего тут доискиваться, - подумал он, - бедняжка не знает Вены, могла легко заблудиться и, очутившись на пустынной улице среди садов, остановилась из любопытства, когда увидела перед собою ярко освещенный дом".

Таким образом, допрос был скоро окончен, и Эгберт не считал нужным возобновлять его, тем более что не был вполне уверен, удастся ли ему удержать Кристель в своем доме при ее робости и непостоянстве. Но это опасение оказалось неосновательным. Сначала Кристель упорно отказывалась от платьев, которые ей предлагала Магдалена, но врожденная склонность к нарядам, желание казаться красивее сделали свое дело. Через несколько дней черная Кристель стала податливее и из оборванной нищей превратилась в опрятную и прилично одетую девушку.

- Дикарка, выведенная из первобытного состояния. Вот как искажает цивилизация художественные произведения природы! - повторял со смехом Гуго, который с любопытством следил за каждым движением Кристель.

Она отличалась проворством и ловкостью и точно исполняла все, что ей приказывали; только по временам на нее нападала странная задумчивость, и в эти минуты все окружающее как будто не существовало для нее. Вообще говорила она мало и только с Магдаленой и Эгбертом и всегда пугалась, если кто неожиданно обращался к ней с каким-нибудь вопросом. Гуго видел в этом явный признак скрытности характера, но Эгберт горячо заступался за свою protegee и объяснял ее пугливость внезапной переменой образа жизни и наплывом новых впечатлений.

Несколько дней спустя после водворения Кристель Цам-белли опять нанес визит Эгберту и попросил позволения взглянуть на больную.

Эгберту оставалось только поблагодарить его за любезность.

- Доктор все равно что духовник, - сказал Эгберт. - Он может видеть своих пациентов во всякое время.

Цамбелли нашел Кристель в саду. Полуденное солнце ярко светило между обнаженными деревьями.

Кристель вздрогнула, увидев итальянца, но лицо ее просияло от радости.

- Ты одна, Кристель? - спросил он, оглядываясь по сторонам.

Она кивнула ему в знак согласия и указала пальцем на дальний конец сада, где была беседка.

- Там люди, - сказала Кристель. - Они выносят оттуда столы и стулья, я помогала им.

- Нравится ли тебе у них в доме?

- Да.

- Ты останешься здесь и, надеюсь, никуда не убежишь?

- Как вы прикажете.

- Мне нечего приказывать. Я тебе не брат. Делай что хочешь. Но почему ты не осталась в деревне?

Она пристально взглянула на него своими темными, выразительными глазами.

- Ты знаешь, что я не смела остаться там.

- И пришла сюда за мной?

Яркая краска покрыла ее щеки. Она молча улыбнулась.

- Бедняжка! - сказал он, положив руку на ее голову. - Мне следовало бы побранить тебя за непослушание.

- Не сердитесь на меня, но я не могу жить там, где вас нет.

- Пустяки! Мне скоро придется уехать отсюда и так далеко, что ты не будешь видеть меня и не сможешь следовать за мной.

- Тогда я умру.

- Нет, ты будешь жить. Я этого хочу.

Наступила минута молчания. На глазах Кристель выступили слезы.

- Я опять вернусь сюда весною, - продолжал итальянец, - вместе с солнцем, а до того времени ты будешь ждать меня здесь в доме.

- Я должна слушаться вас, - ответила она, печально опустив голову.

- Тебе будет хорошо у них. Господин Эгберт и фрейлейн...

- Да, они добры ко мне, как святые к бедным грешникам.

- Но и перед ними ты будешь молчать как могила.

- Я исполню это, только избавьте меня от новых клятв, - ответила она боязливо.

- Что, он тебя не спрашивал об этом? - спросил Цамбелли, делая рукою какие-то знаки в воздухе.

Кристель вся задрожала и едва не упала в обморок.

- Нет, но и вы не напоминайте мне этого.

Цамбелли поддержал бедную Кристель, и голова ее на одну минуту склонилась на его грудь. Он ласково гладил ее по волосам.

- До свидания, - сказал Цамбелли. - На днях я опять зайду к тебе.

Она молча поцеловала его руку и хотела уйти, но он удержал ее.

- Подожди, Кристель, я должен дать тебе одно поручение. Ты знаешь графа Вольфсегга?

- Да, знаю.

- Ну, слушай же, - продолжал Цамбелли, понизив голос. - Он часто бывает здесь в доме. Следи внимательно за ним и заметь, в каких он отношениях с фрейлейн Магдаленой. Ты мне все расскажешь при следующем свидании.

Цамбелли быстрыми шагами удалился из сада, а Кристель как будто приросла к месту и задумчиво глядела ему вслед, хотя его стройная фигура уже давно исчезла за деревьями.

Цамбелли прошел в комнаты Эгберта и, застав его вдвоем с Гуго, заговорил с ними о самых обыденных вещах, как бы желая сгладить то впечатление, которое он произвел на них при своем первом посещении. Зная, что Эгберт любитель музыки, он завел речь о новой опере Чимарозы "Matrimonio segreto" и так расхвалил ее, что оба приятеля решили в тот же вечер отправиться в театр Kartnerthor, чтобы послушать ее.

Опера произвела чарующее впечатление на молодых людей, и, выйдя из театра, они долго блуждали по городу. Была светлая осенняя ночь без дождя и ветра. Звезды блестели на небе. Улицы были наполнены пешеходами и экипажами. У фонтанов на Graben'e стояли группы людей, смеялись и разговаривали. Из шинков слышались гитары цыган и квартеты так называемых "пражских музыкантов". Звуки музыки, смешиваясь с пением, смехом и говором на разных наречиях, далеко разносились в тихом ночном воздухе. Гуго невольно сравнивал окружавшее его веселье и полноту жизни, богатство и разнообразие национальных костюмов и солдатских мундиров со скучным однообразием и суровостью северной столицы.

- Что за прелестный город! - воскликнул Гуго вне себя от восторга. - Здесь не то что в Берлине! По крайней мере понимаешь, для чего родился и живет человек!

Эгберт, погруженный в свои мечты, ничего не отвечал на глубокомысленное замечание своего приятеля и даже вряд ли слышал его.

Мимо них в толпе проходили нарядно одетые женщины и девушки; одни в сопровождении слуг, другие с наглыми и вызывающими лицами, большей частью красивые и молодые. Все, казалось, следовали за общим потоком, гонимые тем же неудержимым стремлением к удовольствиям и наслаждению, которым было проникнуто все пестрое население блестящей австрийской столицы.

Приятели шли молча некоторое время; но на повороте улицы Гуго неожиданно остановил Эгберта за руку и указал ему на человека в плаще, с надвинутой на глаза шляпой, который поспешно прокрадывался в тени домов.

- Посмотри, Эгберт, не наш ли это секретарь!..

- Армгарт! Что делать ему на улице в такой поздний час?

- Вероятно, ищет успокоения Я думаю, он дорого дал бы, чтобы сделаться невидимкой.

- Ты не ошибся, это действительно секретарь. Но я не понимаю, на что ты намекаешь.

- Неужели ты не заметил в нем никакой перемены в последнее время? Разве он бывал когда-нибудь так тороплив и непоследователен в разговоре, как теперь?

- Нет, но он завален работой и, по его словам, ему никогда не приходилось так много писать, как при графе Стадионе. Это должно было отразиться на нем. Ведь он уже не молод...

- Как ты думаешь, Эгберт, не пойти ли нам по его следам?

- Изволь. Вот он стоит под фонарем и выжидает удобной минуты, чтобы проскользнуть в дом.

- Что это за дом?

- Гостиница "Kugel". Видишь, над дверью висит золотой шар.

- Тем лучше. Вот он входит; последуем его примеру и разопьем бутылку.

Однако надежда молодых людей не оправдалась. Армгарт не оказался ни в нижнем этаже, где бражничал простой народ, ни в залах верхнего этажа, где заседала более избранная публика. Эгберт плохо знал расположение гостиницы и в то же время стеснялся спросить у слуг, нет ли у их хозяина отдельных комнат, закрытых для большинства публики.

- Вооружись терпением, друг мой, - сказал Гуго. - Мышь спрячется в нору, а потом сама из любопытства высунет голову.

Молодые люди сели у стола, на котором горела свеча в цинковом подсвечнике. Старый кельнер принес им вина и стаканы.

Сравнительно с шумом, который происходил внизу, в залах верхнего этажа было очень чинно и чопорно, так как большинство посетителей были бюргеры. Все сидели у деревянных крашеных столов, и только немногие курили. Одни говорили громко, другие вполголоса, и только по временам слышались отдельные слова: Бонапарт, Испания, Германия, император Франц; но в следующий момент разговор опять переходил в шепот.

Несмотря на вновь учрежденную милицию и на брожение умов, поощряемое графом Стадионом, венские бюргеры по-прежнему боялись вездесущих полицейских шпионов. Они охотно пожертвовали бы всем своим имуществом для дорогого отечества, если бы это можно было сделать без огласки. Среди них было очень мало таких, которые имели достаточно мужества, чтобы высказать то, что они чувствовали, хотя постоянная забота о будущем мешала им наслаждаться настоящим. Большинство присутствующих в этот вечер в гостинице "Kugel" были ее постоянными посетителями, а потому неожиданное появление двух молодых людей в их святилище произвело между ними некоторый переполох. Несмотря на приличное платье и вежливые манеры новых гостей, многие искоса посматривали на них, и таким взглядом, который, казалось, почти с упреком говорил: "Зачем вы пришли сюда; вам здесь делать нечего!" Но общее недоверие тотчас же рассеялось, когда один из бюргеров, приглядевшись к Эгберту, назвал его фамилию, и в зале послышался одобрительный шепот.

Между тем оба друга были так заняты своим разговором, что не обратили никакого внимания на то впечатление, которое произвело их появление.

- Ну, может быть, вино развяжет тебе язык, - сказал Эгберт, - и ты опять будешь изображать из себя дельфийского оракула.

- Ты, видно, вспомнил сапог Бурдона и мое предсказание?

- Да, этот сапог обеспечил нам приглашение к графу.

- И случай познакомиться с разными знатными людьми, князьями, дипломатами и, главное, с твоей богиней. Поэтому ты не должен пренебрегать моим пророческим даром. Вот, например, чем ты представляешь себе этот дом, в котором мы находимся в данный момент? Ты ответишь мне: обыкновенной гостиницей, и называют ее "Kugel", и она только вывеской и названием отличается от других подобных ей гостиниц. Но ты не изучал философии, как мы, уроженцы Северной Германии, и слишком поверхностно смотришь на вещи.

С этими словами Гуго наклонился к своему приятелю как будто для того, чтобы чокнуться с ним, и шепнул ему на ухо:

- Это картежный дом, и тут идет азартная игра в фараон.

- Откуда ты мог узнать это? - спросил Эгберт с видимым недоверием. - Не из Шекспира ли?

- Нет, англичане никогда не предавались особенно карточной игре, хотя вообще азартные игры существовали еще в древности в виде бросанья костей и тому подобное. Что же касается настоящего времени, то у нас положительно водворился демон игры. Горе тому, кого он заберет в свои когти. Если даже этот человек только секретарь и...

- Неужели ты говоришь серьезно? - спросил Эгберт, прерывая его.

- За этими комнатами, которые отличаются такой почтенной бюргерской обстановкой, - продолжал Гуго, понижая голос, - находится красная или голубая зала, где царит фортуна и щедро награждает своих любимцев. Надеюсь, ты сам убедился теперь, что господин, которого мы преследовали, зашел сюда не для утоления жажды.

- Может быть, у него свои дела?

- Разумеется, и он желает скрыть их от непосвященных. Ты, белокурая голова, вечно живешь в заоблачном мире, ухаживаешь за тяжело раненными на большой дороге, даешь приют нищим, мечтаешь о звездах и богинях, владеешь рапирой не хуже Лаэрта, но тебе недостает критического взгляда на вещи. Ты никогда не вникаешь в сущность дела. В этом отношении я поставлен в лучшие условия, чем ты. В качестве будущего актера я на свободе изучаю характеры, чтобы потом изобразить их на сцене. Кстати, я должен заметить, что с первого взгляда почувствовал особенную симпатию к секретарю.

- Я уже говорил тебе, что это примерный чиновник, которым не нахвалятся его начальники, и даже граф Вольфсегг удостаивает его своим знакомством.

- Все это я вижу собственными глазами, и, пока карета ехала по старым колеям, колеса были целы. Но, к несчастью, этот человек на старости лет сбился с дороги. Он начал играть и незаметно дошел до крупных сумм. Скажи, пожалуйста, нет ли у него на руках какой-нибудь кассы?

- Нет, насколько мне известно.

- Ну, так он наделал долгов, чтобы вырваться из пропасти, - продолжал Гуго, - и не в состоянии заплатить их.

- Неужели он будет продолжать игру при этих условиях! Что стоит ему сказать одно слово мне или графу Вольфсеггу, чтобы выйти из затруднительного положения?

- Ты, разумеется, готов каждому помочь своими деньгами. Но не все такие бессовестные люди, как я. У Армгарта есть чувство чести.

- В этом случае оно совершенно неуместно. Разве он имеет право подвергать бедности и позору свою семью?

- Ты забываешь, Эгберт, что им овладел демон игры. Занимая у тебя деньги, он должен будет обещать тебе исправиться, но он не может исполнить этого.

Эгберт задумался. Воображение рисовало ему участь Магдалены в самых печальных красках.

- Завтра я поговорю с Армгартом, - сказал он. - Пока еще не случилось такого несчастья, которого нельзя было бы исправить.

- Искренно желаю тебе успеха, потому что было бы, право, жаль, если бы красивые и умные глаза Магдалены испортились от слез и бессонных ночей.

- Этого никогда не случится, - сказал с уверенностью Эгберт, - пока...

- Пока у тебя есть хотя один гульден, не так ли? - сказал Гуго, прерывая его. - Но я боюсь совсем другого... Смотри, чтобы эти глаза не стали проливать слез о белокуром Эгберте.

- Разве я чем-нибудь огорчал Магдалену и у ней есть повод жаловаться на меня?

- Ты не имеешь привычки думать о завтрашнем дне и, вероятно, никогда не задавал себе вопроса: возможно ли, чтобы вы оба прожили спокойно несколько лет друг возле друга без всяких желаний и забот? Ты краснеешь, но ведь это только начало, кто же поручится, каков будет конец? Положим, женское сердце не легко разгадать, потому что оно не живет по определенным правилам, но в данном случае здравый смысл прямо говорит, что молодая девушка влюбилась в молодого человека...

- Ты сердишь меня подобными шутками.

- Если это шутка, то тебе и сердиться нечего. А разве Магдалена не права? Если бы я был женщиной, то вполне разделял бы ее вкус. Сделай одолжение, не красней от скромности. Любая девушка не задумываясь согласилась бы выйти за тебя замуж, зная заранее, что всегда будет иметь над тобой перевес. Я не думаю восставать против любви, но в каждом замужестве для жены настолько же важна привязанность мужа, как и власть, которую она будет иметь в доме, а ты в этом отношении был бы примерный муж. Но, к несчастью, для того, чтобы состоялся брак, необходимо согласие обоих заинтересованных лиц. А мы знаем, что у тебя на уме. Скажи, пожалуйста, ты не замечал, как часто из-за тебя хмурится хорошенькое личико Магдалены?

- Я не настолько тщеславен, чтобы приписывать это себе.

- Все оттого, что ты ничего не чувствуешь к ней, так что тебе и дела нет до того, любит ли тебя Магдалена или нет.

- Магдалена! С чего ты это взял? Она любит меня, как брата и преданного друга.

- Тебе, конечно, всего удобнее отрицать факт, тем более что в твоем сердце водворился другой образ.

- Не говори мне о графине! Еще в таком месте!.. - воскликнул Эгберт, ударив стаканом по столу с такой силой, что стекло разлетелось вдребезги.

- Браво! Точно таким образом великий Бонапарт разбил однажды фарфоровую чашку у графа Кобенцеля. Тогда у нас была еще республика.

Слова эти были сказаны на ломаном немецком языке полным человеком с французской кокардой на шляпе, который незаметно подошел к молодым людям.

- Около вас пустое место, позвольте присесть, - продолжал толстяк и, не дожидаясь ответа, тяжело опустился на стул.

Молодые люди с удивлением смотрели на незнакомца. У него было красное сияющее лицо, седые волосы торчали; удар сабли оставил глубокий шрам на его лбу; густые изогнутые брови нависли над впалыми серыми глазами. Широкий подбородок и толстые чувственные губы показывали сильное развитие животных инстинктов и частое удовлетворение их. В петлице его длинного серого сюртука виднелась красная ленточка ордена Почетного легиона. Из кармана красного бархатного жилета висела цепочка с печатью; шея его была повязана белым галстуком с распущенными концами А la Robespierre.

- Иоган, bon garГon, - крикнул он кельнеру, - дай сюда лучшего токайского.

- Кажется, он и без того угостился как следует, - шепнул Гуго своему приятелю.

Возле них за столами имя француза повторялось с разными комментариями. Это был месье Анахарсис Лепик, главный секретарь французского посольства, проживавший в Вене со времени Пресбургского мира, человек, известный своими приключениями и мошенническими проделками.

Эгберт, видя, что на них обращено общее внимание, охотно удалился бы от навязчивого гостя, но он не решился встать из боязни ссоры с французом, который мог принять это за личное оскорбление, тем более что был в крайне возбужденном состоянии.

Прислуга гостиницы обходилась с ним как с почетным гостем и поспешно исполняла его приказание.

- За ваше здоровье, господа, - сказал Лепик, поднимая стакан.

Молодые люди ответили ему легким поклоном.

- Ваша Вена прекрасный город! Вы можете гордиться ею; здесь есть все, что хочешь: вино, музыка, красивые женщины! Первый город Париж, второй - Вена! Анахарсис Лепик всегда говорит правду, и вы можете верить ему. Но было бы еще лучше, если бы вы устроили революцию. Это очищает кровь.

- А я до сих пор думал, - возразил Гуго, - что революция - кровопускание.

- Кровопускание! - повторил с хохотом Лепик. - Совершенно верно! Случалось ли вам читать Марата? Император не любит вспоминать о прошлом. Революция убивала людей гильотиной, а Бонапарт расстреливает картечью. Оба эти способа довольно сильны и их неудобно применять одновременно. Но вы мне все-таки не ответили: почему у вас до сих пор нет революции?

- Вероятно, потому, что она не нужна, - сказал Эгберт, раздраженный высокомерием и наглостью француза.

- Где существуют высшие сословия в достаточном количестве, там всегда нужна революция. LibertИ, egalitИ - что может быть выше этого! Извините, господа, старые воспоминания... - С этими словами бывший якобинец выпил большой глоток вина и добавил с усмешкой: - Детям, конечно, не годится делать то, что прилично для взрослых. Вы маленькая нация, а мы la grande nation.

- Дети растут, старики умирают. Это общий закон природы; лес служит в этом случае наглядным примером, - ответил Эгберт.

- Франция не умрет, - гордо заметил Анахарсис, выпрямляясь на своем стуле. - Она светило мира.

- А Наполеон правит им! - сказал Гуго. - Но вы, кажется, забыли трагический конец Фаэтона? У нас дети читают эту историю в школах.

- Она только и годится для школ. Неужели вы думаете, господа немцы, что французский император слеп и ничего не видит? Между тем нам известно, что вы опять готовитесь к войне. Но вы грустно ошибаетесь, и вместо предполагаемых вакханалий из вас будет un repas pour des corbeaux. Германия только и годится для этого...

- У нас теперь мирное время, - сказал Эгберт, делая над собой усилие, чтобы казаться спокойным, - и мы, немцы, пока не подали ни малейшего повода к неприязни Наполеону или, лучше сказать, вашей великой нации, а следовательно, и ваши рассуждения совершенно лишние. Вдобавок, позвольте вам заметить, что вы поступаете вразрез с прославленной вежливостью французов, так как, живя в нашем городе, позволяете себе выражения, которые не прошли бы безнаказанно, если бы мы не соблюдали правил гостеприимства.

- Не прикажете ли вы считать это вызовом на дуэль? - спросил Анахарсис с громким смехом. - Я совсем забыл, что у вас, аристократов, чувствительные уши. Но вы мне нравитесь, молодой человек... Люблю храбрых людей. Недалеко время, когда мы все будем братьями и составим один народ под властью Наполеона. Не сердитесь, но я слышу опять запах крови. Кто сражался в Вандее и на всю жизнь остался с таким значком на лбу, - он указал на свой шрам, - у того верное чутье на этот счет. Да, наконец, все это в порядке вещей. Что такое наша жизнь, как не постоянная битва! Le verre А la main, vive la guerre!.. Однако вас можно пожалеть, среди вас много изменников.

Последняя фраза настолько заинтересовала Эгберта, что он решил остаться еще на некоторое время с пьяным французом, несмотря на свою антипатию к нему. В голове его блеснула мысль, которая, несмотря на свою дикость, показалась ему логически возможною: Анахарсис явился в общую залу совершенно неожиданно и в возбужденном состоянии; не был ли он перед этим в игорной комнате, где Армгарт проигрывает свои последние гульдены и, быть может, продает государственные тайны, чтобы продолжать игру? "Если мое предположение не что иное, как фантазия, то нужно убедиться в этом, - подумал Эгберт, - француз настолько пьян, что, пожалуй, все выболтает".

- Побежденные вечно ссылаются на измену, чтобы оправдать свою неудачу, - сказал Эгберт.

- Позвольте вам заметить, молодой человек, что Бонапарт еще накануне сражения при Аустерлице получил подробный план расположения русских войск. Вы не назовете мне ни одного великого государственного человека, который бы до известной степени не был мошенником, и нет ни одного главнокомандующего, у которого не было бы шпионов. Вот посмотрели бы вы, как они совещаются там... Но почему вы не пьете?

- Мы только что допили наши стаканы. Сейчас налью опять, месье Лепик, - ответил Эгберт, едва сдерживая свое волнение. - Пью за дружбу и мир между Францией и Австрией!

- Охотно отвечаю на ваш тост, - сказал француз, выпивая залпом стакан вина. - Мне весело живется в вашем городе, тем более что я наконец выучился трудному немецкому языку и теперь хорошо знаю его. Здешнее вино мне также по вкусу, и если бы меня не ограбили сегодня...

- Кто вас мог ограбить? Разве эта гостиница - притон разбойников?

- Этому Цамбелли везло необыкновенно, и он не спускал с меня своих фальшивых глаз... Никогда не играйте, молодой человек! A la guerre comme А la guerre! Если бы ваш граф Стадион знал то, что я знаю...

Последняя фраза, несомненно, относилась к Армгарту. Эгберт вскочил с места. Он решил во что бы то ни стало пробраться в игорную комнату. Может быть, ему еще удастся спасти отца Магдалены от позора и гибели.

- Что вас как будто тарантул укусил! - воскликнул француз. - Видно, и на вас имя Цамбелли производит свое действие. Это ловкий плут и далеко пойдет, хотя ему настоящее место на гильотине. Теперь он обрабатывает старого дурака...

У Эгберта потемнело в глазах. Он поднял руку, чтобы ударить француза, прежде чем он назовет Армгарта. Но их тотчас окружили, и Гуго успел вовремя удержать своего приятеля за руку. В соседней комнате также все поднялись со своих мест. Причиной этого не могла быть ссора Эгберта с Лепиком, потому что ее видели только сидевшие рядом, и, вероятно, большинство присутствующих не обратили бы на нее никакого внимания, если бы в этот момент не раздался резкий и протяжный свист во дворе.

- Полиция! - раздалось в толпе. - Она, верно, узнала, что тут делается в дальних комнатах, и разорит их гнездо.

- Тут где-нибудь спрятались заговорщики!

- С чего вы это взяли? Граф Стадион либеральный человек, ему не чудятся везде заговоры и якобинцы, как нашему прежнему министру.

- Тише, нас могут услышать...

Разговаривая таким образом и передавая друг другу свои соображения, почтенные бюргеры столпились в первой зале. Одни стояли посредине комнаты, другие бросились к окнам в надежде увидеть любопытное зрелище ареста игроков или заговорщиков.

Анахарсис поспешно надел свою шляпу. Он сразу протрезвел и хотя не мог еще вполне совладать со своим телом, но голова его была так свежа, как будто он не выпил ни одной рюмки.

- Ну как мне не пожаловаться на судьбу, - сказал он со смехом Эгберту, медленно застегивая свой длинный сюртук. - Мало того, что мне пришлось потерять горсть империалов, меня еще, вероятно, запишут в красную книгу венской полиции. Вот видите, молодой человек, как вознаграждается на свете добродетель и воздержание. Но все же я считаю за честь и удовольствие, что познакомился с вами.

Эгберт не имел ни времени, ни желания отвечать на любезность француза и, оставив его с Гуго, отошел от них в надежде узнать что-нибудь об Армгарте. Между тем толпа все увеличивалась, так как публика нижнего этажа устремилась наверх при первом известии об аресте игроков.

Эгберт остановился в нерешимости, машинально прислушиваясь к говору толпы, но тут неожиданно увидел Цамбелли в нескольких шагах от себя.

Лицо его было спокойно, как всегда, и не выражало ни малейшего смущения или заботы.

- Позвольте вам задать один вопрос, шевалье, - сказал Эгберт, подходя к нему.

- Я к вашим услугам.

- Не можете ли вы сказать мне, где Армгарт? Остался ли он с игроками или вышел вместе с вами?

- Мне очень трудно ответить на ваш вопрос, потому что я не был там, где вы предполагаете.

- Ради бога, говорите правду, шевалье. Дело идет о счастье и спокойствии честного семейства.

- Я не думал нарушать ни того, ни другого.

- К чему эти увертки, шевалье? Вы отлично понимаете, о чем я говорю. Я не выпущу вас отсюда, пока вы не ответите на мой вопрос.

- И вы думаете, что это вам удастся? - спросил презрительно Цамбелли.

- Не дальше как час тому назад вы обыграли вашего знакомого Анахарсиса Лепика!..

- Значит, и здесь у меня есть двойник, как в Гмундене. Спокойной ночи, я очень занят.

- Вы не желаете отвечать мне?

- Напротив, очень желаю, - возразил Цамбелли с ударением. - Я к вашим услугам завтра, послезавтра, когда вам угодно, только не теперь. Я не актер и не люблю выступать на сцене при многочисленной публике.

Эгберт не счел возможным удерживать долее Цамбелли, тем более что его помощь явилась бы слишком поздно даже в том случае, если бы Армгарту удалось ускользнуть из рук полиции.

Вне себя от досады и беспокойства, Эгберт направился вместе с Гуго к двери, выходившей на парадную лестницу.

Здесь поджидал его невзрачный человек небольшого роста, который, по-видимому, уже давно стоял тут, прислонившись к стене.

- Господин Эгберт Геймвальд? - спросил он вполголоса, слегка прикасаясь рукою к его плечу, когда молодые люди поравнялись с ним.

- Да, меня зовут Геймвальдом, и я живу в собственном доме на известной вам улице, - ответил он с досадой, думая, что имеет дело с полицейским, которому отдан приказ арестовать его.

Маленький человек улыбнулся.

- Вы ошибаетесь относительно моих намерений, - сказал он. - Я надворный советник Браулик. Не угодно ли вам следовать за мной, но так, чтобы не обратить общего внимания. Мой экипаж ждет нас внизу.

- Я готов, но мне хотелось бы знать, куда мы поедем.

Надворный советник поднялся на цыпочки и таинственно прошептал на ухо Эгберту:

- Я повезу вас к министру, графу Стадиону.

- Меня к министру! - воскликнул Эгберт, спускаясь с лестницы со своим провожатым.

- Его милость граф Вольфсегг недавно говорил о вас с министром. Если не ошибаюсь, то по поводу этого происшествия, убийства французского путешественника...

"Ну, старая история о сапоге Бурдона, - подумал следовавший за ними Гуго. - Она положительно приносит нам несчастье".

- Но, разумеется, министр приглашает вас к себе в такой поздний час не по этому делу, - сказал надворный советник. - Он желает узнать, о чем вы беседовали сегодня вечером с секретарем французского посольства.

"Значит, мы на каждом шагу окружены шпионами", - подумал с досадой Эгберт и, обращаясь к своему спутнику, сказал:

- Господин министр, вероятно, извинит меня, если мои показания не будут иметь того важного значения, которое вы приписываете им; господин Лепик не сообщал мне никаких тайн.

- Мы с вами не можем знать, что важно или не важно в политике, - ответил Браулик с усмешкой. - Все зависит от окраски. Граф решит это лучше нас.

Эгберт молча пожал руку своему приятелю, садясь рядом с надворным советником в экипаж, стоявший в тени у церковной ограды.

Гуго, оставшись один, был в сильном недоумении. Конечно, он окажет услугу своему приятелю, постаравшись узнать что-нибудь о судьбе несчастного Армгарта; но как это сделать, не навлекая на себя подозрения в соучастии и не повредив делу? Если секретарю удалось вырваться из рук полиции, то он может погубить его своими расспросами...

Не зная, на что решиться, Гуго ходил взад и вперед перед гостиницей в надежде услышать что-нибудь от выходившей толпы. Но ему недолго пришлось прогуливаться, потому что он вскоре увидел самого секретаря, который пробежал мимо него как помешанный со всеми признаками испуга и отчаяния. Воображению Гуго представился образ несчастного игрока, который ищет исхода своему несчастью в самоубийстве; но он утешал себя мыслью, что Армгарт выберет для себя самый медленный, но любимый способ бюргеров лишать себя жизни повешением.

Решив таким образом занимавший его вопрос, Гуго пустился бежать за шмыгающей впереди тенью несмотря на то, что его беспрестанно задерживали попадавшиеся навстречу экипажи и пешеходы.

Несчастный секретарь летел опрометью, несмотря на свои годы, и несколько раз сворачивал с дороги, как будто чувствуя, что его преследуют, но Гуго все-таки нагнал его в нескольких шагах от Schottenthor и схватил за руку.

- Ну, гнался же я за вами, почтеннейший, как будто на охоте! - сказал Гуго. - Если бы наша знать еще содержала скороходов, то это была бы отличная должность для нас обоих.

Лицо секретаря исказилось от ужаса. Он хотел вырваться из рук Гуго, но тот удержал его.

- Хотя, разумеется, вы лучше меня знаете город, - продолжал Гуго, - но, мне кажется, мы идем дальней дорогой.

- Оставьте меня в покое, милостивый государь. Я сумею один вернуться домой.

- Вы - может быть, но не я. Вы или Эгберт должны сопровождать меня и довести до дому. Но так как Эгберт отправился к министру...

- Какой бес овладел вами?

- Я только что хотел задать вам тот же вопрос. Но успокойтесь, господин секретарь, нам все известно, мы сами с Эгбертом были сегодня вечером в гостинице "Kugel"...

- Ради всех святых, не говорите об этом, - прервал секретарь, боязливо оглядываясь.

- И удивляемся только одному, - продолжал Гуго невозмутимым голосом, - что вы спасены и на свободе.

- На одну только ночь! - ответил Армгарт, подавляя стон. - Прочь!.. Все кончено! Сжальтесь, отпустите меня; Дунай недалеко!.. Моя бедная жена... Скажите Эгберту...

- Почему вы сами не хотите сказать ему, что проиграли несколько сот гульденов?

- Я опозорен. Мое имя записано в полицейских книгах...

- Вас, вероятно, накрыли во время игры и записали ваше имя?

- Полиция интересовалась не одной только игрой в фараон.

- Но ведь обыск произведен не в вашем доме! Получите строгий выговор и только. Выговор спрячьте в карман; Эгберт заплатит ваши игорные долги, а у начальства похлопочет граф Вольфсегг.

Последняя фраза, казалось, еще больше увеличила отчаяние секретаря.

- Ради бога, не задерживайте меня! - проговорил он взволнованным голосом. - Только моя смерть может все загладить. Неужели вы хотите быть моим палачом?

- Ну, видно, дело серьезнее, чем я предполагал, - сказал Гуго. - Тут еще что-то кроется...

Армгарт дико засмеялся.

- Времени осталось немного, - сказал он. - Завтра меня арестуют и тогда - га ira! A la lanterne! He лучше ли мне самому покончить с собой?

- Вы боитесь завтрашнего дня, - ответил Гуго, обдумывая что-то. - До утра еще целых восемь часов, а вы, австрийцы, медленный народ.

Мимо них проезжал наемный экипаж.

Гуго позвал извозчика.

- Не угодно ли, господин секретарь, мы с вами достаточно путешествовали пешком.

Армгарт машинально последовал приглашению и сел в экипаж рядом с Гуго.

- Ну, живее! - крикнул Гуго извозчику. - Получишь золотой, когда приедем на место.

Глава IV

- Кому это нужно видеть меня в такую пору! - проговорила с досадой маркиза Гондревилль. - Видно, эта фрейлейн не получила никакого воспитания или меня принимает за горничную.

Маркиза только что села за стол со своей дочерью и принялась за утренний шоколад, когда вошел слуга с докладом, что какая-то фрейлейн желает говорить с нею. Маркиза всегда впадала в раздражительное состояние духа, когда мешали ее утреннему завтраку, а тут еще примешалось то соображение, что она не так одета, чтобы принять девушку бюргерского сословия. Объясняя французскую революцию ослаблением этикета и приличий, Леопольдина не желала распространять в Вене дурной образ мыслей своим появлением в домашнем туалете перед людьми, стоявшими ниже ее по своему общественному положению. Вдобавок ее мучили и другие заботы. Необходимо было все приготовить к званому вечеру, который был назначен в этот же день, тем более что в числе других гостей ожидали одного из эрцгерцогов.

- Я прикажу отказать этой девушке, - сказала маркиза. - Беда не велика, пусть придет в другой раз. Это, вероятно, дочь какого-нибудь отставного чиновника с просьбой о вспомоществовании.

- Разве она не сказала своей фамилии? - спросила Антуанетта.

- Как же, ваше сиятельство, - ответил слуга. - Она назвала себя Армгарт.

Маркиза поставила свою чашку на стол. Она была так удивлена, что у нее едва не вырвалось весьма нелестное восклицание для неожиданной посетительницы, но Антуанетта успела вовремя остановить ее. Она бросила на мать многозначительный взгляд и сказала слуге:

- Проводите фрейлейн Армгарт в мою комнату. Маркиза занята, а я готова принять ее.

Слуга удалился.

- Как! Ты хочешь принять ее! - воскликнула маркиза, багровея от гнева. - Разве можешь ты иметь дело с подобной тварью! Как смеет она войти в наш дом!

- Не забудьте, что это дом графа. Если она прямо обращается к нам, то это лучшее доказательство, что ваше подозрение не имеет никакого основания.

- Может быть, она заранее сговорилась с ним, и наша роль будет самая незавидная.

- Мы узнаем это через несколько минут, - сказала Антуанетта, поднимаясь со своего места.

Для молодой графини было своего рода торжеством, что девушка, к которой дядя ее чувствовал такую очевидную привязанность, является к ней в виде просительницы. Она сама хотела сделать первый шаг к знакомству, отчасти из любопытства и главным образом из ревности, но теперь счастливая случайность избавляла ее от поступка, который был тяжелой жертвой для ее самолюбия.

Если бы Магдалена была спокойнее духом и глаза ее не были затуманены слезами, то она, вероятно, была бы неприятно поражена тем взглядом, который бросила на нее молодая графиня, входя в комнату. Отзыв Цамбелли о красоте дочери секретаря возбудил зависть Антуанетты, которая не выносила похвал чужой красоте, тем более что шевалье осмелился сравнивать их.

"Я красивее ее", - подумала графиня, вглядываясь в миловидные, но далеко не правильные черты посетительницы; и лицо ее опять приняло то идеальное выражение спокойствия, которым так восхитился Эгберт при первой встрече с нею.

Она придвинула кресло своей гостье и, заметив, что глаза ее полны слез, спросила о причине ее горя. Простой и правдивый рассказ молодой девушки глубоко тронул Антуанетту, так что незаметно для нее самой холодный и официальный тон, с которым она приняла ее, перешел в ласковый и задушевный.

Магдалена пришла к ним просить их заступничества у графа. Отец ее не возвращался домой со вчерашнего вечера, и до них дошли самые дурные вести. Одно из двух: или его заключили в тюрьму за какое-то преступление, или он решился на самоубийство. Час тому назад у них в доме сделан обыск; чиновники забрали все его бумаги и опечатали кабинет.

- Матушка сама хотела обратиться к графу, - добавила Магдалена. - Он всегда был милостив к нам, но от горя и беспокойства она слегла в постель. Это придало мне смелости обратиться к вам и к маркизе в надежде, что вы не откажете передать нашу просьбу графу.

- Я сейчас пошлю за дядей, - ответила с живостью Антуанетта, которая чувствовала теперь искреннее расположение к своей мнимой сопернице и от всего сердца готова была помочь ей.

Она взялась за звонок, чтобы позвать слугу, но в этот момент граф неожиданно вошел в комнату.

Антуанетта изменилась в лице. В ней опять заговорила ревность. "Он пришел к ней, а не к тебе", - подумала она. Это подозрение еще больше усилилось, когда Антуанетта увидела нежный и озабоченный взгляд, который граф бросил на Магдалену.

- Что с тобой, что с вами, фрейлейн Армгарт? - сказал он, подходя к ней. - Не случилось ли чего особенного? - Затем, обратившись к своей племяннице, он добавил: - Я очень благодарен тебе, Антуанетта, что ты ласково приняла это бедное дитя. Ты сделала мне этим большое одолжение...

Граф говорил торопливо, взволнованным голосом и, слушая рассказ Магдалены, закрыл на секунду лицо обеими руками.

- Печальное известие, - сказал он, ходя взад и вперед по комнате, причем лицо его опять приняло обычное выражение спокойствия и уверенности. - Но не пугайтесь и не унывайте, моя дорогая фрейлейн. Я убежден, что Армгарт не совершил никакого преступления и что власти принимают более серьезные и строгие меры, чем следует... Также нет никакого основания предполагать, чтобы отец ваш решился на самоубийство, он слишком благоразумный человек. Ну а что делает Геймвальд, где он?

- Вы знаете его, граф, - ответила, краснея, Магдалена. - Он принял в нас самое живое участие, все время присутствовал при обыске вместо матери и теперь пошел искать отца.

- Да, это странствующий рыцарь в полном смысле этого слова, - сказал граф. - Ты недаром прозвала его так, Антуанетта.

Слова эти наполнили ужасом сердце Магдалены. Она с невольным испугом взглянула на молодую графиню. "Эгберт знаком с этой блестящей красавицей и нравится ей, - подумала с отчаянием молодая девушка. - Разве ты можешь сравниться с нею!.."

- Что с вами? - спросил граф, взяв ее за руку. - Отчего так побледнели? Вы не должны терять голову, мое милое дитя. Рано или поздно каждого из нас постигают бури. Я сейчас поеду к министру и узнаю, в чем обвиняют вашего отца. Скажите, пожалуйста, вы не замечали в нем никакой перемены в последнее время?

Магдалена не могла припомнить ни одного определенного факта, кроме того, что отец казался ей измученным от усиленной работы. При этом она вспомнила посещение Цамбелли и заметила, что разговор с ним сильнее взволновал отца, нежели можно было ожидать.

Антуанетта быстро отвернулась к окну при этих словах, а граф воскликнул с досадой:

- Жаль, что я раньше не знал этого. Я не подозревал, что он был у вас. Где вмешается этот проклятый итальянец, там не жди добра!

Сказав это, граф тотчас же раскаялся в своей горячности, заметив испуг Магдалены.

- Идите домой, милое дитя мое, - сказал он ей ласковым голосом. - Не плачьте. Может быть, Геймвальд принесет вам хорошие известия. Передайте ему, что я надеюсь увидеть его сегодня вечером у нас. - При этом граф Вольфсегг со смущением взглянул на свою племянницу, как будто хотел просить ее о чем-то и не решался.

Антуанетта невольно улыбнулась, угадав его желание.

- Оставьте нас вдвоем, дядя, - сказала она. - Вы только пугаете фрейлейн Армгарт своими вопросами. Пусть она успокоится, и я сама провожу ее домой в нашей карете.

- Ты ангел, - ответил ей граф и, обратившись к Магдалене, добавил: - Вы видите, ей невозможно сопротивляться. До свидания. Я сделаю все от меня зависящее, чтобы выручить Армгарта из беды.

Антуанетта, взяв на свое попечение молодую девушку и задавшись целью утешить ее, помимо своей воли преследовала другую затаенную цель. Она надеялась из дружеского разговора со своей сверстницей узнать ее отношение к графу и Цамбелли и разрешить таким образом мучившие ее вопросы. Она сознательно не стремилась к этому, не прибегала к искусственно льстивым речам, чтобы опутать незлобивую девушку и заслужить ее доверие. Все сделалось как бы само собою. Магдалена в простоте душевной откровенно рассказала молодой графине свое недолгое прошлое и открыла ей все помыслы своего сердца. Оно было так же чисто и прозрачно, как горный источник, в котором отражается голубое небо и солнце. Проницательный взгляд Антуанетты увидел на дне его только одно изображение - это образ белокурого Эгберта.

Проводив Магдалену и возвращаясь одна в карете, молодая графиня улыбалась, припоминая свои недавние сомнения. "Как это мне раньше не пришло в голову? - спрашивала она себя. - Магдалена должна была полюбить его, живя с ним в одном доме и видясь ежедневно... Если она боится, что ее рыцарь влюбится в меня, то я сегодня же вечером скажу ему, что взяла Магдалену под мое покровительство и что он не должен подавать ей повода к огорчению".

Относительно графа Антуанетта также окончательно успокоилась. Она была теперь уверена, что между ним и Магдаленой не было и тени нежных отношений, и, скорее, можно было предполагать, что он покровительствует ее сближению с Эгбертом. Но для Антуанетты оставалась загадкой причина дружбы графа с Армгартами. Она даже задала себе вопрос: не был ли когда-нибудь ее дядя в связи с женой Армгарта, но тотчас же отказалась от этой мысли. Если бы это было в действительности, то граф, вероятно, не выказывал бы так явно своего расположения, и супруги Армгарт не жили бы так дружно! "Отчего это мы так склонны, - спрашивала себя Антуанетта, - отыскивать дурной повод в действиях, которых мы не можем себе объяснить? Граф вознаграждает дочь за верную службу отца; он заботился об ее воспитании и, привязавшись к ней, восхищается ее красотой и миловидностью. Он благородный и великодушный человек, а мы настолько злы и мелочны, что приписываем ему разные слабости и судим о его нравственной высоте по жалким свойствам других людей".

Антуанетта была счастлива одной мыслью, что человек, которого она уважала больше всего на свете, стоит вне подозрений. В порыве увлечения она готова была отказаться от честолюбивых мечтаний, чтобы остаться около него и покорно служить ему. В том же настроении духа вышла она к многочисленному обществу, которое собралось в этот вечер в их доме. Она хотела сказать Цамбелли: "Ты ошибся, я могу довольствоваться скромною участью, которая выпала мне на долю, и ничто не влечет меня в тот блестящий и обманчивый мир, который ты рисовал мне такими яркими красками".

Но шевалье не был в числе гостей. В другое время отсутствие незначительного дворянина, вероятно, прошло бы незамеченным в этом избранном обществе, где были представители стольких знатных фамилий австрийского дворянства, военного и дипломатического мира и такое множество красивых женщин. Но теперь большинство присутствующих нетерпеливо ожидало появления Цамбелли, и взгляды пожилых мужчин обращались на створчатые двери всякий раз, когда они открывались для нового гостя. Таким вниманием Цамбелли был обязан тому обстоятельству, что внезапное исчезновение Армгарта и обыск в гостинице "Kugel" одинаково интересовали всех, и многим было известно, что секретарь французского посольства Лепик и Цамбелли были усердными посетителями гостиницы.

Граф проходил между группами гостей, знакомя их друг с другом, раскланивался с одними, заговаривал с другими.

- А что наше пари, Пухгейм? - сказал он барону. - Шевалье не появляется.

Барон хотел задержать его в надежде получить от него какие-нибудь новые сведения, но Вольфсегг был уже на другом конце залы.

- Не сообщил ли вам граф чего-нибудь важного? - спросил барона стоявший возле него господин.

- Нет, он только сказал, что нашему голубятнику грозит опасность.

- Какие у вас странные сравнения, Пухгейм. Уж не Австрию вы величаете таким образом?

- Разумеется, и теперь в голубятнике большой переполох, потому что над ним носится орел...

Появление эрцгерцога Максимилиана сразу прекратило все разговоры, так что в залах на несколько минут водворилось мертвое молчание. Но вслед за тем заиграла музыка и все общество радостно приветствовало почетного гостя, который в это время пользовался большой популярностью в Австрии. Это был брат императрицы Марии-Луизы, дочери моденского эрцгерцога Фердинанда, который не менее сестры своей ненавидел Францию и, открыто придерживаясь партии войны, был воодушевлен желанием заслужить те же лавры, что и его родственник Карл, победитель при Моро.

То же воинственное настроение охватило тогда всю Австрию, и никогда еще партия войны не была так сильна, как в это время. Император, все его семейство, двор и войско не могли забыть постыдного поражения при Маренго и Ульме; дворянство ненавидело революционную Францию и Бонапарта, порождение той же революции; народ проклинал гнет и владычество французов. Всех более или менее воодушевляло сознание своей немецкой национальности и мечта об образовании такого же могущественного австрийского государства, как в былые времена. Для правительственных лиц вопрос заключался в перевесе власти в Германии; для народа желательно было его объединение с другими немецкими племенами.

Напряженное состояние умов сказывалось даже в настроении праздничной толпы, наполнявшей великолепные залы графа Вольфсегга, и в разговорах, которые преимущественно вращались около политики.

Эгберт был новичком в этом обществе и не разделял его интересов; для него существовала только внешняя сторона этой жизни, которая производила на него чарующее впечатление. Роскошная обстановка аристократического вечера была для него таким непривычным зрелищем, что он не мог прийти в себя от восторга. Огромная зала сияла сотнями свечей, которые казались еще многочисленнее, отражаясь в зеркалах и в хрустале люстр; ярко блестела богатая позолота на стенах и на пестром расписном потолке. В углах залы были устроены беседки из дорогих растений; цветы скрывали музыкантов, играющих на эстраде, придавая зале вид какого-то волшебного сада. Звуки музыки, постепенно замирая, перешли в тихую, чуть слышную мелодию, которая, не мешая разговорам, гармонично аккомпанировала им, как пение Ариэля.

Много дурного приписывала молва австрийскому дворянству и высшему венскому обществу; немало обвинений против них слышал Эгберт от своего покойного отца, который горячо восставал против праздного существования, где конечной целью являлось одно наслаждение. Но это предубеждение тотчас же исчезло, когда Эгберт очутился в высшей сфере - как иронически называл Гуго высший свет, - который и во сне не представлялся мечтательному юноше таким прекрасным, каким он нашел его в этот вечер. Он не в состоянии был критически относиться к этому привлекательному миру, где все отуманивало его и действовало на его воображение. Опьянение было слишком сильно; какая-то невидимая рука влекла его вперед. Но куда? Он не в состоянии был дать себе в этом отчет, и в этой неопределенности была своего рода поэзия. С другой стороны, он испытывал некоторое удовольствие, что и здесь избранное общество отнеслось к нему, простому, малоизвестному бюргеру, с той же любезностью, которая поразила его при первом его появлении в замке графа Вольфсегга. Он видел, что мужчины теснились около него, внимательно выслушивая каждое слово, что дамы дружелюбно улыбались ему; но ему и в голову не приходило, что всем этим он обязан хозяину дома, который счел нужным сообщить своим гостям, что Эгберта Геймвальда вчера призывал министр и беседовал с ним до полуночи. Таким образом, неожиданно для него самого Эгберт превратился в важного политического деятеля; одни смотрели на него, как на лицо, пользующееся доверием министра, с которым следует познакомиться на всякий случай; для других он представлял интерес как человек, имеющий подробные сведения о таинственных происшествиях прошлой ночи и от которого можно будет узнать много любопытного.

Почет, которым пользовался Эгберт у гостей графа Вольфсегга, отозвался до известной степени и на его друге Гуго. Макс Ауерсперг не расставался с ним и представил его своим молодым друзьям, как одного из самых известных артистов Северной Германии, ученика и соперника великого Иффланда. Все это было сказано таким уверенным тоном, что Гуго не мог дать себе отчета: должен ли он сам считать за дурака своего покровителя или тот обходится с ним как с дураком. Но последнее оказалось несправедливым, потому что Ауерсперг, видимо, гордился им и, прогуливаясь с ним по зале, имел такой довольный вид, как будто бы вел под руку какую-нибудь красавицу. Гуго пустился было с ним в философские рассуждения, но скоро должен был перейти на более легкую тему разговора, потому что молодой аристократ не отличался ни быстрым пониманием, ни особенным богатством научных сведений.

Между тем Эгберт, воспользовавшись удобной минутой, когда все общество устремилось навстречу эрцгерцогу, прошел в соседние комнаты. Здесь было пусто. Игроки бросили свои карты, чтобы насладиться лицезрением высокопоставленной особы. Молчаливо стояли по углам кресла и диваны при кротком освещении ламп, как будто нарочно приготовленные для любителей уединения или для нежных объяснений. Чуть слышно доносились звуки музыки. Эгберт не мог понять, что заставляло всех этих людей выказывать такое раболепное поклонение эрцгерцогу, который был так далек от того идеала, который он составил себе о государственном муже и полководце, забывая, что в данном случае окружающее его общество было поставлено в совершенно исключительные условия. В качестве бюргера он никогда не приближался ни к одному из великих мира сего и не испытал того неизбежного обаяния, которое они оказывают на людей, близко стоящих к ним. Как верноподданный, Эгберт чувствовал уважение к одному императору, и только один Бонапарт казался ему достойным поклонения.

Но все эти размышления недолго занимали Эгберта, и более приятные мысли сменили их. Он сел на одно из кресел и машинально следил за женскими фигурами, которые медленно двигались взад и вперед по зале. На этом расстоянии они казались особенно эффектными и воздушными в своих легких нарядах при ярком свете. Тихая музыка еще более увеличивала очарование волшебной картины. Эгберту казалось, что он видит сон.

- Вот куда вы удалились, господин Геймвальд, - сказала ему Антуанетта, садясь возле него. - Посмотрели бы вы на своего приятеля. Пока вы сидели тут, он уже успел сдружиться с кузеном Максом и с молодыми офицерами и вступить с ними в братство по оружию. Между Пруссией и Австрией заключен союз.

- Он будет нарушен, когда представитель Пруссии поступит на сцену, - ответил Эгберт, смущенный неожиданным появлением молодой графини.

- Желала бы я знать причину вашего бегства, - сказала Антуанетта. - Неужели вы так соскучились в нашем обществе?

- Я смотрел на него издали, и это доставило мне своего рода наслаждение.

- Позвольте вам заметить, господин Геймвальд, что это весьма странный и эгоистический способ наслаждения. Общество имеет на вас известные права, а вы удаляетесь от него. Если люди будут служить друг для друга только предметом для наблюдения или насмешек, то совместная жизнь сделается невозможною. Неужели вы не признаете, что каждый из нас должен служить обществу своим умом и знаниями?

- Несомненно, но я не думаю, чтобы моя беседа могла принести какую бы то ни было пользу.

- Вы забываете, что унижение паче гордости, господин Геймвальд. Я читала когда-то об одном греческом философе, который говорил, что хотя и существуют боги, но они сидят сложа руки и только посмеиваются, глядя на мир и людские страдания. Вы своего рода олимпиец, если не совсем, то в значительной степени.

- Из ваших слов выходит, графиня, что я еще не вполне достиг олимпийского спокойствия, а перед этим вы доказывали мне, что я не гожусь для жизни в обществе. Если я одинаково отстал от неба и земли, то, следовательно, я обретаюсь в промежуточном пространстве. Может быть, вы и правы. Мною часто овладевает какое-то странное чувство отчужденности и полного одиночества. Я не раз задавал себе вопрос: сколько людей стремятся к той же цели, что и ты, находятся с тобой, по-видимому, в таких близких отношениях, а между тем как далек ты от них и они от тебя.

- Да, те люди, которые не представляют для нас никакого интереса или равнодушно относятся к нам, но не друзья наши. Я настолько тщеславна, что решаюсь причислять себя и моего дядю к числу ваших друзей.

- Граф Вольфсегг вряд ли имеет более горячего почитателя и преданного ученика, чем я, если только мне дозволено будет выразиться таким образом. Но кто из нас может сказать, что вполне знает другого человека и читает в его душе, как в своей собственной? Неужели я осмелюсь думать, что знаю вашего дядю и вполне понял его? Не будет ли это таким же самообольщением, как лепет ребенка, который воображает, что он говорит, потому что чувствует потребность общаться. А при таких условиях возможна ли дружба в том смысле, как мы понимаем ее? Наконец, между мною и графом Вольфсеггом, а также и вами, графиня, существует целая пропасть - разница нашего общественного положения...

- Я назову вам другое лицо, где нет этой пропасти, как вы ее называете, и которое безгранично предано вам, как я имела случай убедиться в этом... Неужели вы не считаете фрейлейн Армгарт в числе своих друзей!

- Вы были так добры, графиня, к этой бедной девушке, - ответил Эгберт, краснея и с видимым желанием переменить разговор.

Антуанетта тотчас же заметила это и поспешила вывести из затруднения своего собеседника.

- Да, я имела удовольствие познакомиться с нею сегодня утром, - сказала она. - Надеюсь, вы принесли ей хорошие известия об ее отце?

Эгберт был в нерешимости. Он не хотел лгать и в то же время не считал себя вправе выдать чужую тайну.

- Извините меня, - сказала Антуанетта, поняв причину его молчания. - Я задала нелепый вопрос.

- Я могу только сказать вам, что Армгарт жив, - ответил поспешно Эгберт, так как в дверях показалась величественная фигура графа Вольфсегга. Он искал Антуанетту и, увидев ее, подозвал к себе.

Эгберт последовал за ними в залу, куда за минуту перед тем вошел граф Филипп Стадион. Это был человек лет сорока, аристократической наружности и с самыми изящными манерами. В профиль он представлял поразительное сходство с императором Иосифом II; у него были те же очертания лица, тот же блеск голубых глаз и красивый, смело очерченный лоб. Обойдя залу и поравнявшись с Эгбертом, граф с улыбкой подал ему руку и сказал:

- Позвольте еще раз поблагодарить вас, господин Геймвальд; ваши догадки оказались совершенно справедливыми. Благодаря вам нам удалось вовремя принять меры и все уладить.

- Неужели? - спросил с сомнением Вольфсегг, взяв под руку графа Стадиона и отходя с ним к стенной нише, где на порфировой подставке стоял мраморный бюст Иосифа II, освещенный канделябрами.

- Все сделано, насколько возможно было поправить ошибку, - ответил граф Стадион. - По обыкновению, полиция появилась слишком поздно. Эти господа говорят, что Цамбелли ускользнул каким-то чудом, а я полагаю - по их небрежности. Мы, вероятно, ничего бы не узнали, если бы надворный советник Браулик не обратил внимания на продолжительный разговор вашего protege с секретарем французского посольства и не догадался привести ко мне молодого человека.

- Как вы нашли Эгберта, ваше высокопревосходительство?

- Совершенно так, как вы мне его описали. Это крайне увлекающийся и откровенный юноша. Только он показался мне гораздо рассудительнее и проницательнее, нежели я ожидал. Лепик под влиянием хмеля немного проболтался, приняв Геймвальда за глуповатого матушкиного сынка. Геймвальд понял из его слов, что проигрался не один Лепик и что кто-то из наших оказался изменником. Он подозревает, что Цамбелли сообщена важная тайна.

- Пойман ли шевалье?

- Пока нет. Вероятно, он выехал сегодня рано утром из Вены и ускакал в Париж.

- В Париж?

- Да, я убежден в этом. Оттуда Цамбелли отправится в Бургос или Мадрид к Наполеону. Бумага, которая в его руках, настолько важна, что он, разумеется, употребит все усилия, чтобы передать ее в руки самому императору.

- Следовательно, все наши планы опять разрушены! - сказал Вольфсегг.

Граф Стадион нахмурил брови.

- Я не придаю этому особого значения. Через несколько дней Наполеон все равно узнал бы об этом. Вся Австрия и Германия наводнены его шпионами. Я лично верю в фанатизм. Теперь дело идет о свободе Европы или всемирном владычестве единичной личности. В такой борьбе какой-нибудь частный случай не имеет никакого значения. Кстати, я вам еще не сообщил, какая именно бумага попала в руки Цамбелли. Это шифрованное письмо к Вессенбергу, нашему посланнику при прусском дворе, в котором я сообщал ему о наших приготовлениях к войне, союзе с Англией и убеждал его склонить Пруссию на нашу сторону, так как в марте будущего года мы намерены выступить в поход.

- Это будут мартовские Иды! На этот раз мы увидим не падение цесаря, а смерть Брута.

- Трудно знать заранее будущее. Во всяком случае, Германия будет всегда тем же пугалом для Наполеона, каким был Прометей для Юпитера. Он мог победить нас, пока мы действовали врозь, но теперь правительство, дворянство и народ соединились воедино ввиду общей опасности. Но вы опечалены и в дурном расположении духа, это потому, что придаете этому случаю больше значения, чем бы следовало.

- Не обращайте на это внимания, ваше высокопревосходительство. К несчастью, я слишком скоро поддаюсь первому впечатлению! Это письмо, вероятно, было в руках Армгарта?

- Да, он должен был списать его, но вместо одной он снял две копии. Одна из них в руках Цамбелли, и он отправился с нею к Наполеону в надежде, что наша полиция не успеет его арестовать в пределах Австрии. На всякий случай я отправил сегодня ночью курьера к Меттерниху с известием о случившемся. Ему придется заявить, что депеша подложная. Разумеется, этим дела не поправишь, но для нас нет иного выхода. Все зависит от того положения, в котором это известие застанет Наполеона. Если ему не удалось побить англичан и подавить восстание в Испании, тогда...

- Не имеете ли вы каких-нибудь новых известий из Испании?

- Нет, до нас дошли только слухи, что Бонапарт перешел испанскую границу в первых числах этого месяца и направился к Бургосу. Но что нам за дело до всего этого! Мы защищаем наше отечество, свободу и честь Германии. Мы уже не можем отступить назад. В Австрии еще довольно людей и лошадей; достаточно одного мановения мощной руки, чтобы из земли выросли вооруженные легионы!

- Мощной руки! - повторил многозначительно Вольфсегг. - Но разве можно ожидать чего-либо подобного от императора Франца? Он всегда готов вести войну, но с условием, что останется победителем. Он не вынесет крупных неудач: мы знаем это по Аустерлицу. Теперь он находится под влиянием окружающих его лиц - императрицы, вас, ваше высокопревосходительство, эрцгерцога Максимилиана с его жаждой воинской славы - вы все влечете его за собой. Но долго ли это может продолжаться? До первого проигранного сражения. Он скажет со своей добродушной улыбкой свою обычную фразу: "Ну, ну, мы все устроим", - и помимо вас заключит мир во что бы то ни стало.

- Мы постараемся так обставить дело, чтобы он не мог этого сделать и чтобы его собственная честь удержала его от подобного мира.

- Честь! - повторил Вольфсегг с презрительной улыбкой.

- Вы несправедливы к императору Францу и не можете простить ему, что он наполовину разрушил то, что сделано его великим предшественником, - сказал граф Стадион, указывая на бюст Иосифа II. - Ночные птицы, как Тугут и Кобенцель, изгнаны; для Австрии наступает заря нового дня. Наше государство чисто немецкое; оно не будет принадлежать ни славянам, ни венгерцам. Если отдельные провинции во власти разных племен, то все-таки ими управляет рука немца, и немецкий народ некогда покорил их. Я ни минуты не сомневаюсь в будущем Австрии. Смотрите, как изменилась Вена в последнее время! Из праздного города, утопающего в роскоши, она превратилась в воинственный Илион; всюду слышатся удары молотов, работают кузницы, все вооружаются...

- Вот, кажется, вошел генерал Андраши, - сказал Вольфсегг.

- Да, это он. Маркиза разговаривает с ним. Молодежь принялась за танцы. Пусть веселятся! Одно другому не мешает! Я убежден, что стоит нашим войскам показаться в Баварии и Саксонии, и наступит конец этой постыдной комедии, или так называемому Рейнскому союзу. История не представляет ничего подобного! Немецкие князья настолько унизились, что принимают короны из рук Наполеона! Чем смоют они это пятно со своих гербов? Теперь потерпим до весны. Когда растает лед на Дунае, с гор потекут потоки в долины, тогда мартовский ветер охватит и Северную Германию В Пруссии также началось брожение; ее лучшие мужи: Шилль, Гнейзенау, Блюхер, Шарнгорст - ожидают нашего сигнала, а пока Меттерних будет упражняться в дипломатическом искусстве и угощать французов всевозможными обещаниями.

- Но они скоро перестанут верить им! - ответил Вольфсегг.

- Как хороша ваша племянница, - заметил неожиданно Стадион. - Какая грация и аристократическая легкость движений! Она танцует с Геймвальдом. Вы не находите, граф, что она слишком дружелюбно обращается с молодым бюргером?

- Они познакомились у меня в замке...

- Я хочу послать письмо Меттерниху, в котором думаю подробно описать наше положение и сообщить план действий. Разумеется, это письмо должен передать верный человек, который не возбудил бы подозрений французской полиции. Мне пришел в голову Геймвальд. Что вы думаете об этом, граф?

- Какое странное совпадение! Я сам думал послать с ним письмо в Париж по делу моей сестры. Эгберт богат и независим. Почему бы ему не съездить туда для своего удовольствия и образования и кстати передать наши два письма? К тому же он так восхищается Наполеоном.

- Наполеоном! - повторил с удивлением граф Стадион.

- Да, он, подобно многим немцам, представляет себе Бонапарта каким-то сказочным богатырем. И немудрено! Мы поклоняемся чужому величию, потому что большей частью нас окружают жалкие и ничтожные личности. Во всяком случае, для нас с вами это обстоятельство представляет свои выгоды, потому что оно избавит Эгберта от всяких подозрений со стороны Фуше.

- Не возьмете ли вы на себя труд переговорить об этом с молодым человеком?

- С удовольствием. Я завтра же поговорю с ним.

- Благодарю вас, мой милый граф. Не смею задерживать вас долее. Вернитесь к своим гостям, а я должен отправиться домой, чтобы покончить некоторые спешные дела, - сказал Стадион, дружески пожимая руку хозяину дома.

Граф Вольфсегг, проводив министра и возвратясь в залу, с удовольствием заметил, что его отсутствие не помешало общему веселью. Он видел кругом себя сияющие и оживленные лица, слышал шумный говор и смех. Танцы почти не прекращались, и даже Макс Ауерсперг, вечно занятый разговорами о политике, превратился неожиданно в неутомимого танцора.

- Кузина, - сказал он, таинственно подмигивая Антуанетте, - танцевальное искусство и политика идут рука об руку; я служу обоим.

- Берегись, Макс, ты гонишься за двумя зайцами, ни одного не поймаешь, - ответила она ему с улыбкой.

Один Пухгейм не танцевал, но ему мешали не столько годы, сколько его длинные ноги и шлейфы дам.

- Полюбуйтесь на мою осторожность, - сказал он, обращаясь к Гуго, - я бросил карты, потому что играю слишком счастливо и могу увлечься, не танцую, потому что разорвал бы целую дюжину кружевных оборок, не пускаюсь в разговоры, чтобы не оскорбить ушей Андраши моим скверным французским языком, так как через это может нарушиться Пресбургский мир. - Говоря это, барон невольно взглянул на Андраши и увидел, как тот отвел в сторону графа Вольфсегга и что-то стал говорить ему. Граф побледнел и, пошатнувшись, схватился за спинку кресла, как будто боялся упасть в обморок, но тотчас же овладел собой, и лицо его опять приняло свое обычное спокойное выражение.

Остальные гости и даже обе хозяйки дома не заметили этого.

Несколько минут спустя граф, проходя мимо Антуанетты, шепнул ей:

- Когда все кончится, приходи в библиотеку, мне нужно поговорить с тобой.

Наконец разъехались последние гости, слуги погасили свечи, и в доме наступила внезапно мертвая тишина. Антуанетта сняла драгоценности и, накинув на голову белый платок, пошла в библиотеку. Здесь на столе горела одинокая лампа, и только изредка вспыхивали последние уголья в камине. Граф беспокойно ходил взад и вперед по комнате. Он был так занят своими мыслями, что только тогда заметил Антуанетту, когда она совсем близко подошла к нему.

- Что с вами, дядя? Не случилось ли какого-нибудь несчастья? - спросила она, бледнея.

- Это ты, Антуанетта! Садись сюда, ты, кажется, озябла, - сказал граф, ласково усаживая ее в кресло подле камина и разводя огонь. - Что, твои отец и мать легли или нет?

- Они теперь, должно быть, уже в постели. Я простилась с ними.

- Тем лучше. Значит, они не помешают нам. Я знаю, что у тебя хватит мужества выслушать то, что я должен сказать тебе. Ты, кажется, не страдаешь нервами.

- Нет, - ответила она, не спуская с него глаз.

- Твой брат пойман.

Антуанетта вскрикнула, и на минуту все помутилось в ее глазах.

- Где? - проговорила она с усилием.

- При стычке в замке Лерин двадцать седьмого октября. Андраши сообщил мне сегодня эту новость, не знаю - из сострадания или в виде мщения. Он передал мне письмо твоего несчастного брата. Франц навсегда прощается с нами. Он пойман с оружием в руках! Француз на службе восставшей Испании...

- Вы мне не все говорите, дядя... Он умер...

- Андраши уверял меня, что не имеет дальнейших известий. Твой брат послан в главную квартиру короля Иосифа. Влиятельные испанцы заступились за него, и через посредство короля послано письмо к Андраши. Пятого ноября ждали Наполеона в Виторию, а сегодня у нас семнадцатое.

- Вы сами не верите, дядя, что брат жив. Разве пощадит его убийца герцога Энгиенского? Жаль, что я женщина и могу только проливать о нем бессильные слезы.

- Он подвергнется военному суду как француз, поднявший оружие против императора Франции. Приговор нетрудно предвидеть.

- Смерть! - проговорила Антуанетта чуть слышно.

Граф опять начал ходить по комнате.

- Нет, - сказал он, - Бонапарт не велит его расстрелять. Он не жаждет крови единичных личностей и упивается ею только тогда, когда она течет потоками на поле битвы. Твоего брата, вероятно, сошлют на галеры.

- Гондревилля на галеры! - воскликнула Антуанетта. - Это хуже всякой смерти.

- У меня нет сына, я надеялся, что Франц будет наследником моего имени и что я передам ему мой герб. Кто мог ожидать такого исхода?

- Андраши не дал вам никакого совета относительно того, как облегчить участь моего несчастного брата?

- Он сказал, что просьба о помиловании, поданная вовремя, может оказать свое действие. Бонапарт относится с уважением к представителям старинных дворянских родов Франции.

- Что же вы ответили Андраши?

- Я просил только его ходатайства за твоего несчастного брата у короля Иосифа. Что мог я сказать ему кроме этого? Ты знаешь, твои отец и мать скорее согласятся видеть своего сына мертвым, чем склонить колено перед узурпатором, как они называют Бонапарта.

Антуанетта поднялась с места. Платок упал с ее головы; яркий румянец выступил на ее щеках.

- Если они этого не хотят, то я пойду к деспоту и потребую от него жизни и свободы брата.

- Моя дорогая, что за фантазия! - сказал граф, не находя слов для дальнейших возражений, так как в душе его мелькнула надежда на спасение несчастного юноши, которого он любил, как родного сына.

- На мне не лежит никакое обязательство относительно Бурбонов, - продолжала с воодушевлением Антуанетта. - Мое имя не внесено в число эмигрантов. Я могу безопасно вступить на французскую землю. Ничто не мешает мне найти доступ к императору. Я охотно преклоню перед ним колена; он не прочтет на моем лице ненависти к нему. Что я скажу ему, я сама не знаю, но надежда спасти брата вдохновит меня... Если мне не удастся умилосердить Бонапарта, то я чувствую в себе достаточно мужества, чтобы вынести его гнев...

Граф молча обнял ее и прижал к своему сердцу.

- Если кто может еще спасти его, то это ты, Антуанетта, - сказал он взволнованным голосом.

Долго еще после того сидел граф со своей племянницей у камина, обсуждая подробности путешествия и шансы на успех.

Вольфсеггом руководило только одно стремление - надежда спасти своего любимца; но у Антуанетты к этому мотиву примешивались и другие, не менее сильные побуждения. Влияние Цамбелли не прошло бесследно; в ней опять заговорила жажда приключений и более широкой деятельности; также не последнюю роль играло честолюбивое желание заслужить похвалу и уважение дяди. Придуманный план мог доставить ей возможность достигнуть всего этого.

Граф Вольфсегг как бы для успокоения своей совести высказал еще несколько возражений, но настолько слабых и неубедительных, что Антуанетта без труда опровергла все его доводы.

Таким образом, поездка в Париж молодой графини была окончательно решена.

Глава V

После сильных нравственных потрясений всегда наступает пора тупого спокойствия и равнодушие. Магдалена и ее мать, опомнившись от первого горя, через три дня настолько освоились со своим несчастьем, что уже в состоянии были приняться за свои обычные занятия. Эгберт не сказал им, как ему удалось отыскать несчастного старика, но передал им от него небольшую записку, в которой тот умолял их не наводить о нем никаких справок и считать его умершим до более счастливых дней. Жена и дочь Армгарта безусловно подчинились этому желанию, зная, что слухи о нем скорее затихнут и его убежище будет безопаснее, если они будут вести себя таким образом, как будто он умер или пропал без вести, потому что, делая попытки отыскать его, они неизбежно наведут сыщиков на его след.

Полиция больше не беспокоила их ни обысками, ни допросами. Неизвестно, были ли они обязаны этим влиянию графа Вольфсегга или тому, что в высших сферах решено было, что не стоит добиваться истины там, где уже не было возможности что-либо исправить или изменить. Могла тут действовать и боязнь со стороны полиции, что если дело получит огласку, то могут открыться различные злоупотребления по управлению как со стороны мелких чиновников, так и их начальства. Таким образом, по той или другой причине общество осталось в полном неведении относительно подробностей происшествия в гостинице "Kugel"; говорили только, что Армгарт проиграл там значительную сумму денег и пропал без вести.

Несколько дней спустя граф Вольфсегг нанес визит жене Армгарта и о чем-то долго беседовал с ней втайне от Магдалены, которая должна была удалиться в это время из комнаты по его просьбе. Затем граф прошел в нижний этаж к Эгберту.

- Я только что был у госпожи Армгарт и старался по возможности успокоить ее относительно последствий поступка ее мужа, хотя несомненно, что секретарь самым бессовестным образом обманул мое доверие. Если бы ваша мать была жива, Эгберт, я не смел бы показаться ей на глаза. Привести в ее дом такого человека!..

- Не судите о нем так строго, граф. Не зная, как выйти из затруднительного положения, он потерял голову, а тут подвернулся искуситель.

- Да, Цамбелли может всякого обольстить своим дьявольским красноречием.

- Я не на шутку испугался, - сказал Эгберт, - когда узнал, что в мое отсутствие шевалье был у секретаря и долго беседовал с ним. Я сознаю, что не имею права относиться с такой неприязнью к человеку, который не сделал мне никакого зла, но не в силах преодолеть себя. Я чувствую какое-то странное беспокойство, когда встречаюсь с ним.

- А я так вполне убежден, что человек не только вправе, но и должен до известной степени руководствоваться своими симпатиями и антипатиями в сношениях с людьми, так как они редко обманывают нас.

- Но тогда разум уже не будет играть никакой роли в нашей жизни. В подтверждение этого я приведу вам пример, из которого можно ясно видеть, до какого абсурда мы можем дойти под влиянием антипатии. Шевалье произвел на меня тяжелое впечатление с самого первого момента нашей встречи, и я, не имея никаких данных, кроме мелких фактов, которые я произвольно истолковал в известном смысле, пришел к твердому убеждению, что этот человек тем или другим способом причастен к убийству и ограблению Жана Бурдона. Я теперь с ужасом вспоминаю об этом и дал себе слово не поддаваться более моим личным ощущениям, не проверив их надлежащим образом.

Но граф, к удивлению Эгберта, спокойно выслушал его.

- У вас слишком мягкое сердце, мой милый друг, - сказал он. - Вы напрасно упрекаете себя, ваше подозрение разделяют и другие люди. Барон Пухгейм и я сам почти убеждены в этом.

- Вы, граф! - воскликнул Эгберт. - А этот крестьянин?..

- Флориан давно выпущен из тюрьмы. Он действительно нашел в поле красный шелковый кошелек Бурдона. Убийцам, вероятно, не нужна была горсть золотых; они взяли письма и бумаги, а кошелек бросили. Весьма вероятно, что это сделал Цамбелли, если он участвовал в убийстве, чтобы отвлечь от себя подозрение.

- Почему вы не заявили об этом на суде?

- Потому, мой дорогой Эгберт, что предположения в таких делах не имеют никакого значения. Жан Бурдон сделался жертвой великой борьбы, которую Наполеон ведет против целой Европы, не он первый и не он последний. Цамбелли в данном случае хотел услужить французскому правительству. Счастье Бонапарта научило его не пренебрегать никакими средствами для достижения цели.

- Не имеете ли вы, граф, каких-нибудь известий о сыне несчастного Бурдона? - спросил Эгберт, чтобы переменить тему разговора, так как не хотел возобновлять старых споров о политике.

- Нет, он не ответил мне на письмо, в котором я подробно сообщал ему о смерти его отца. Я даже не знаю, получил ли он это письмо; французская почта вскрывает все письма, адресованные из Австрии в Париж. Впрочем, я скоро надеюсь получить относительно этого самые точные сведения, потому что на днях моя племянница едет в Париж.

- Графиня Антуанетта!

- Да, представился очень удобный случай: граф и графиня Сандор думают провести целый месяц во французской столице. Они убедили Антуанетту ехать с ними. Это будет для нее очень приятным развлечением. Я охотно дам свое согласие, тем более что ее отец, маркиз, давно желал, чтобы она познакомилась с его родными, которые остались во Франции. Жаль, что я не могу сопровождать ее... Вы как будто хотели что-то сказать, Эгберт. Говорите прямо, не стесняйтесь.

- Нет, граф. Я считаю неуместным высказывать мое мнение, тем более что вопрос решен вами в известном смысле.

- Это уже излишняя скромность с вашей стороны, Эгберт. Вы, вероятно, думаете, что я не выношу противоречий.

- Мне пришло в голову, что графиня предпринимает поездку в Париж в такое время, когда, судя по слухам, готовится новая война между Австрией и Францией.

- Не все грозы кончаются громом, молнией и ливнями. Мы, австрийцы, недовольны последним миром, но наш голос потерял значение в Европе. Бонапарт в настоящий момент сражается в Испании с шайками инсургентов и англичанами. Он на время забыл о нашем существовании. Наконец, времена варварства давно прошли; теперь правила гостеприимства соблюдаются даже в неприятельской стране во время войны. Тут представляется опасность совершенно иного рода. Молодая девушка очутится совсем одна в чужом городе, потому что граф Сандор старик, любящий спокойствие больше всего на свете. Его нельзя считать верной опорой для Антуанетты; родственников маркиза я также слишком мало знаю... Вот если бы вы собрались в Париж. Помните, мы как-то раз говорили с вами об этом, я был бы тогда совершенно спокоен...

Эгберт изменился в лице.

- Да, граф, это была заманчивая, но неосуществимая мечта, - ответил он взволнованным голосом.

- Почему вы называете это мечтой! Кстати, скажите, пожалуйста, не посылал ли за вами граф Стадион? Если нет, то будьте готовы к этому. Вы произвели на него самое благоприятное впечатление; ему особенно понравилось в вас отсутствие политических тенденций.

- Я, напротив того, думал, что это должно оттолкнуть его от меня. Государству нужны головы и руки, которыми оно могло бы распоряжаться по своему усмотрению, а я слишком своеволен и чужд всякого честолюбия, чтобы сделаться двигателем хотя бы самого малого колеса в государственной машине.

- Вы смотрите на государство с крайне узкой точки зрения, и в этом ваша главная ошибка, мой дорогой Эгберт. Государству нужны всякие люди, и бывают моменты, где идеалисты и мечтатели, эти бескорыстные рыцари правды и свободы, могут принести больше пользы, чем слепые исполнители чужой воли. Вы нужны министру в этом смысле; он хочет воспользоваться вашим умом и способностями для общественного блага, не стесняя ни в чем вашей свободы и не нарушая гармонии вашего внутреннего мира.

- Что же я должен делать? - спросил Эгберт.

- Не пугайтесь, - ответил с улыбкой граф Вольфсегг, - у вас такое встревоженное лицо, как будто от вас требуют, чтобы вы совершили какое-нибудь ужасное преступление. Для вашего успокоения я сообщу вам по секрету, в чем дело. Вы должны избавить министра от посылки курьера с письмом к Меттерниху. Если вы поедете в Париж, то вам не будет стоить никакого труда передать письмо, тем более что оно не спешное. Граф Стадион хочет также предостеречь посланника от шевалье Цамбелли и думает поручить это вам, человеку, на верность и честь которого он может вполне рассчитывать.

- Но я не знаю, насколько я буду в состоянии выполнить это, - ответил нерешительно Эгберт.

- Не торопитесь возражать мне, - продолжал граф. - Если вы придете к заключению, что вынуждены отказаться от такого почетного предложения, то вы должны заранее сказать мне это, чтобы я успел предупредить министра и избавить его от напрасной просьбы, а вас от необходимости отказать ему. Важные господа не любят, когда им противоречат, и вы из-за этого могли бы очутиться в крайне неловком положении.

- Я не знаю, как благодарить вас, граф, за вашу дружбу ко мне, и считаю себя счастливым, что имею такого руководителя в жизни. Но горе Телемаку, если он расстанется с Ментором и будет предоставлен самому себе.

- Или, другими словами, вы уедете в Париж, Эгберт. Неужели вы не чувствуете в себе достаточно сил, чтобы обойтись без чужих советов и помощи? Спотыкаясь и падая, дитя учится ходить. Вам предстоит совершить поездку, которая была бы полезна для вас во всех отношениях; и вы не можете отрицать это. Я воображаю себе радость Антуанетты, если бы я сказал ей: ты не будешь одинока и беззащитна в огромном городе; ты встретишь там верного и преданного друга.

- Я всегда готов служить вам, граф, но действительно ли я могу быть полезен графине Антуанетте в Париже?

- Более, нежели вы предполагаете, - ответил граф, видя, что Эгберт начинает колебаться. - Пока Жан Бурдон был жив, мой зять маркиз считал себя законным владельцем своих поместий в Лотарингии, потому что Бурдон скупил их на свое имя во время террора на деньги моего покойного отца. Мы не знаем, оставил ли Бурдон какое-нибудь завещание и как поступит в этом случае его сын и единственный наследник. Необходимо привести в ясность и устроить это дело. Я не считаю Антуанетту особенно способной вести его. В ее жилах течет дворянская кровь, к тому же она женщина и легко поддается минутному расположению духа. Между тем как ваше посредничество принесло бы несравненно больше пользы.

- Но молодой Бурдон не знает меня и, вероятно, никогда не слыхал моего имени?

- Разве не достаточно, что вы были при последних минутах его отца и передадите ему поклон умирающего? Вы оказали ему самую большую услугу, какую только человек может оказать другому. Если бы вы даже не сошлись характерами и образом мыслей, то судьба настолько сблизила вас, что это должно повлиять на ваши отношения. Веньямин Бурдон не может забыть, что вы исполнили обязанность сына при его отце.

- Вы разбили меня по всем пунктам, граф. Я готов взять на себя хлопоты по делу маркиза Гондревилля и постараюсь оправдать ваше доверие. Вам же, вероятно, обязан я и тем хорошим мнением, которое составил себе обо мне министр... Поездка в Париж представляется мне крайне заманчивой; но я не знаю, вправе ли я отказаться от исполнения моих прямых обязанностей!..

- Что вы называете своими прямыми обязанностями? Вероятно, хлопоты по хозяйству, постройки в Гицинге?..

- Нет, граф. В случае крайности я могу поручить это Гуго или моему управляющему. Но меня заботят Армгарты. Могу ли я покинуть их в горе и одиночестве? Немало всяких огорчений ожидает их в будущем. Кто поручится, что злые языки, замолкнув на время, не примутся опять за несчастного Армгарта? Ваша доброта и дружба, граф, для бедных женщин все равно что редкий солнечный луч в позднюю осень. Нужно, чтобы кто-нибудь заботился о них изо дня в день и ограждал их от огорчений и неприятностей, а это возможно только при совместной жизни. Эта обязанность лежит на мне более, чем на ком-нибудь другом.

- Но вы не должны преувеличивать этой обязанности, мой дорогой стоик. Вряд ли вторично вы будете иметь случай быть представленным французскому императору.

- Я могу поклоняться великому человеку на почтительном отдалении.

- Это вы говорите теперь, а потом будете обвинять себя за недостаток мужества. В умении уравновесить долг с наслаждением заключается вся житейская мудрость. Предоставьте человеку старее и опытнее вас устроить все это. Вы знаете, что я принимаю самое живое участие в Магд... в Армгартах. Лени моя крестница. Будьте спокойны, я сумею оградить их от неприятностей и не дам их в обиду. Кроме того, в вашем доме останется господин Шпринг, человек, знающий свет и людей... Или, быть может, он кажется вам слишком опасным? - добавил граф с улыбкой.

- Опасным! - повторил Эгберт, который не понял намека.

- Мы вообще неохотно поверяем нашим приятелям своих приятельниц. Простите меня, что я осмелился заговорить об этом. Не в моих нравах заглядывать в чужую душу, но меня оправдывает то участие, которое я принимаю в вашей судьбе. Вы ведь не чувствуете ненависти к Лени?

- За что мне ненавидеть ее? Я люблю ее не меньше родной сестры.

- Неужели вы никогда не задавали себе вопроса о том, что вы почувствуете, если ее отнимет у вас другой человек? Все шансы за то, что Магдалена когда-нибудь выйдет замуж за вас или кого-нибудь другого... Вот вы уже покраснели, как робкая девушка!..

У Эгберта перехватило дыхание.

"Вы ошибаетесь, - хотел он сказать, - Магдалена для меня не более как сестра, я никогда не буду в состоянии любить ее по-другому... Я люблю другую женщину, но не смею произнести ее имя..."

- Что же вы молчите? - продолжал граф. - Надеюсь, я не оскорбил вас вмешательством в ваши дела. Я хотел только сказать, что господин Шпринг...

- Прошу вас, граф, Гуго мой приятель, и я вполне доверяю ему.

- Не будем больше говорить об этом, - сказал поспешно граф, заметив, что слова его неприятно подействовали на Эгберта. - Все это одни предположения. Лени не такая девушка, чтобы позволила ухаживать за собою. Господин Шпринг может повременить со своим вступлением на сцену до вашего возвращения из Парижа, тем более что Лобкович сказал мне, что в настоящее время нет вакантного места на придворной сцене. Актеру не годится жить в одном доме с двумя одинокими женщинами. Это даст пищу злым языкам. Что же касается секретаря...

- Гуго все знает, потому что он спас его.

- Тем лучше. Значит, мне остается только благословить вас в дорогу, - сказал граф шутливым тоном, стараясь скрыть свое волнение.

Он поднялся со своего места и, сделав несколько шагов по комнате, опять подошел к Эгберту и сказал ему:

- Когда вы будете в Париже, то, несомненно, встретите шевалье Цамбелли в Сен-Клу.

- Я желал бы никогда больше не видеть его.

- Но это не удастся вам. Он не отстанет от вас и Антуанетты. Вас он боится, а на ней думает жениться, зная, что она богатая и единственная наследница Гондревиллей и Вольфсеггов.

- Вы говорите, единственная наследница; а брат графини?

- Мой племянник Франц солдат. В нынешние беспокойные времена ему не миновать пули, - сказал граф взволнованным голосом, но вслед за тем, как будто вспомнив что-то, он с живостью спросил Эгберта: - Как вы думаете, выдал ли Армгарт одни только государственные тайны или сообщил и нечто другое?

Эгберт с удивлением посмотрел на графа.

- Мне кажется невероятным, - сказал он, - чтобы Цамбелли мог интересоваться семейными тайнами посторонних ему людей.

- Он видел Магдалену... Кто знает... Но это опять одни только предположения, о которых не стоит распространяться... Я еще хотел сказать вам, что, если случай сведет вас со знаменитой певицей Дешан, постарайтесь подружиться с ней; это знакомство может пригодиться вам, да и мне было бы интересно узнать некоторые подробности о ее теперешней жизни... Однако как я засиделся у вас! Надеюсь, что вы теперь не откажетесь от поручения министра... До свидания.

Граф пожал руку Эгберту и направился к двери, но на пороге опять остановился.

- Вы еще зайдете ко мне перед отъездом, - сказал он. - Знаете ли, какая мысль пришла мне в голову? Вернетесь ли вы из города Люцифера неподкупным и верным сыном Германии или сделаетесь рабом могущественного императора под обаянием его обманчивого блеска?

- Я никогда не изменю ни моему отечеству, ни долгу, - с уверенностью ответил Эгберт.

- Дай-то Бог! - сказал граф, обнимая его.

Эгберт, оставшись один, долго не мог прийти в себя от разнообразных чувств и мыслей, волновавших его. Он поедет в Париж с поручением от министра. Граф просил его заботиться об Антуанетте: он будет часто видеть ее, слышать ее голос... У него перехватывало дыхание от полноты счастья. Но вскоре на него напало раздумье. Вольфсегг и министр, по-видимому, возлагали на него большие надежды. Но удастся ли ему выполнить хотя бы десятую долю того, что они ожидали от него? Он не имел никакого понятия о дипломатических связях и обычаях. Всего вероятнее, что его постигнет полная неудача: в одном случае ему помешает неопытность и излишняя застенчивость; в другом - он может все испортить, поддавшись увлечению. Противовесом всему этому являлось только желание оправдать, с одной стороны, доверие двух уважаемых им людей, а с другой - заслужить похвалу графа Вольфсегга. К счастью, еще Гуго не было дома. Как бы он стал издеваться над своим приятелем! "Какой ты чудак, Эгберт! - сказал бы он ему. - Может ли быть что-нибудь смешнее твоих опасений. В былые времена ты считал себя счастливым, если мог издали взглянуть на Антуанетту, а теперь представляется случай не только видеть ее, но говорить с нею и быть ее руководителем и защитником, а ты еще колеблешься!"

Тем не менее Эгберт чувствовал непреодолимую потребность переговорить с подругой своей ранней юности, прежде чем окончательно решиться на предполагаемую поездку. Хотя он знал, что его признание глубоко огорчит ее, но эгоистически рассчитывал на ее самоотверженность в том смысле, что у нее достанет силы воли, чтобы совладать с собой и высказать свое мнение, руководствуясь только его пользой. Не раз уже он имел случай испытать практичность ее советов, потому что Магдалена при своем ясном и трезвом уме лучше его умела понять сущность дела, взвесить его дурные и хорошие стороны.

Он застал Магдалену печальной и расстроенной. Госпожа Армгарт, поздоровавшись с ним, тотчас же ушла под предлогом хозяйственных распоряжений, чтобы не мешать разговору молодых людей своим присутствием.

- Кажется, граф также был у вас, - сказала Магдалена. - Я не знаю, что он сказал матери, но он привел ее в наилучшее настроение духа. Действительно, в его обхождении столько привлекательного, что в его присутствии трудно чувствовать себя несчастным.

- Да, я не встречал человека лучше и добрее его, - ответил Эгберт. - Я еще больше убедился в этом после сегодняшнего разговора.

- Но отчего же у вас такой вид, как будто бы вы чем-то озабочены или недовольны?

- Потому что я в нерешительности и не знаю, принять ли то предложение, которое мне делают, или отказаться от него? Да, фрейлейн, я пришел к вам за советом. Мы пережили с вами немало тяжелых дней, перешли не одну гору рука об руку.

- А что, нам опять предстоит гора? - спросила она с улыбкой, хотя торжественный тон его речи смутил ее, а сердце сжалось от боязливого предчувствия чего-то недоброго.

- Да, и на этот раз гора отвеснее и недоступнее, чем когда-либо, - ответил Эгберт и рассказал о предложении, которое ему сделал граф, надеждах и опасениях, связанных с его поездкой в Париж.

Эгберт говорил гладко, без запинки, сам удивляясь своему красноречию. Он не мог дать себе отчета, происходило ли это оттого, что ему приходилось высказывать заветные желания своего сердца, или на него имело влияние выражение неподдельной радости, с которым слушала его Магдалена и которое ясно отразилось на ее лице.

Могла ли она в первый момент отнестись иначе к тому, что он сообщил ей? Она видела, что достоинства любимого ею человека оценены людьми, которые пользовались общим уважением. Воображение рисовало ей блестящую будущность ее дорогого Эгберта, и она представляла себе тот момент, когда встретит его как героя и победителя. Ее хорошенькое лицо так сияло, как будто бы уже наступила пора увенчать его лаврами. Даже образ молодой графини не беспокоил ее; он имел для нее значение какой-то богини-покровительницы на его пути к славе.

- Поезжайте, Эгберт, - сказала она в порыве своего бескорыстного увлечения. - Ваши блестящие способности не должны оставаться без применения. Я не знаю, к какому делу призывает вас граф Стадион, но убеждена, что оно важное, потому что иначе граф Вольфсегг не хлопотал бы так о вашей поездке.

- Я должен только исполнить обязанность простого курьера, моя дорогая Магдалена.

- Не унижайте дела, которое возлагает на вас министр для блага нашего отечества. Да, вы должны бежать, Эгберт, от этой мелочной жизни, которая постепенно затягивает вас, как болотная тина.

- И расстаться с вами, Магдалена! Неужели мы должны искупить всякое счастье тяжелой жертвой?

- Стоит ли говорить об этом, - сказала она с грустной улыбкой. - Может ли болтовня глупой девушки заменить те впечатления, которые ждут вас. Я заранее радуюсь вашим письмам. Вы будете иногда вспоминать обо мне, и, быть может, будут минуты, когда вы пожалеете, что Лени не может видеть с вами грандиозное великолепие знаменитого города. Перед вами раскроется новый мир; вы увидите улицы и площади, которые были свидетелями великих событий и ужасающих сцен. Я помню, как вы побледнели и вскочили с места, когда мой бедный отец описывал нам взятие Бастилии и приступ Версаля...

- Все это очень заманчиво, но меня беспокоит, как вы будете жить здесь одна с матерью. Вы знаете, как я предан вам...

- Уж не хотите ли вы убеждать меня в искренности вашей дружбы?..

- Да, моя милая Магдалена, у вас нет более верного друга, чем я.

Задушевный взгляд ее добрых глаз вознаградил его за уверения, хотя в них звучала фальшивая нота, но она слишком любила его, чтобы заметить ее.

Ей нетрудно было уговорить Эгберта, у которого ни в складе ума, ни в характере не было почвы для противодействия, тем более что ее советы совпадали с его желаниями. Высокое мнение, которое она имела о нем, льстило его самолюбию; он чувствовал, как мало-помалу исчезала последняя тень сомнений и боязни тех препятствий, которые были навеяны его собственными мудрствованиями.

Вошла Кристель и обратилась к Магдалене с каким-то вопросом; разговор перешел на практическую почву. Эгберт должен был сделать разные распоряжения по хозяйству, так как не знал, сколько времени может продлиться его отсутствие. И здесь Магдалена была для него неоценимой помощницей в смысле доброго совета. Когда зашла речь о водворении Гуго в доме в качестве хозяина, Магдалена несколько раз рассмешила Эгберта своими шутками и замечаниями. Она предложила ему дать своему приятелю формальную доверенность на управление домом, а затем начала серьезно уверять его, что нужно отстранить Гуго от всяких хлопот, потому что безделье его призвание.

- Напрасно говорят, - добавила она, - что праздность мать всех пороков: она, напротив того, начало всех искусств и поэзии, и я вполне понимаю, почему господин Шпринг так предается ей.

Бедная Магдалена шутками и смехом думала заглушить глубокую тоску, которая все более и более охватывала ее сердце.

- Однако мы упустили еще одно обстоятельство, - сказал Эгберт, - господин Шпринг может влюбиться в фрейлейн Армгарт.

- Как Голо в Женевьеву! Но я не позволю запереть себя в башню. Вдобавок у меня нет такого ревнивого супруга, как пфальцграф, который несправедливо приговорил бы меня к смерти. Вы этого не сделаете, Эгберт, вы слишком добры.

- Ревность ослепила бедного пфальцграфа; он поверил коварному другу, который из мести оклеветал Женевьеву.

- Ревность, - повторила Магдалена. - Неужели женщины так легкомысленны, что к ним нельзя иметь никакого доверия?

- В большинстве случаев. Очень мало женщин остаются верными своему долгу.

- Вероятно, этого бы не было, если бы мужчины показывали нам хороший пример. Бедную Женевьеву отправили в лес на верную смерть, но история умалчивает, соблюдал ли пфальцграф супружескую верность в лагере...

Магдалена остановилась. Старая история о несчастной супруге пфальцграфа представляла много общего с ее настоящим положением.

Эгберт уезжал на чужбину в соблазнительный город сирен и оставлял ее на попечение своего друга. Она знала, что не изменит ему, но останется ли его любовь такой же сильной и неприкосновенной?.. Но разве знала она, что Эгберт любит ее! Откуда могла явиться такая уверенность? Можно ли назвать любовью его дружелюбное и спокойное отношение к ней? Точно так же стал бы он относиться к своей родной сестре. С замиранием сердца ожидала она его ответа, который мог помочь ей решить загадку, ставшую для нее вопросом жизни.

- Граф не приговорил бы свою жену к смерти, если бы не имел чистой совести, - сказал Эгберт.

- Вы заступаетесь за него.

- Потому что на его месте я бы никогда не изменил Женевьеве.

- Правда ли это, Эгберт?

- Моя дорогая Магдалена!..

Она поднялась со своего места; слезы подступили к ее глазам; она едва не зарыдала от мысли, что должна расстаться с ним.

Молча подошла она к фортепиано и открыла его. Сначала пальцы ее медленно перебирали клавиши, но чем дальше, тем лучше и задушевнее становилась ее игра. Она играла одну из сонат Гайдна, которые она и Эгберт предпочитали модной и глубокомысленной музыке Бетховена. Эгберт стоял за ее стулом и машинально смотрел на быстрые движения ее красивых розовых пальцев. Сколько раз стоял он таким образом за ее стулом и переворачивал листы нот. Но сегодня он был избавлен от этой обязанности, потому что она играла по памяти. Вся душа Магдалены выливалась в мелодичных звуках сонаты; понимает ли он этот язык и затрагивает ли он его сердце? Пусть звуки эти напутствуют его, лаская его слух...

Соната кончена; тихо звучат еще клавиши. Руки Магдалены упали на колени. Неподвижно, погруженный в свои мысли, стоит Эгберт. С образами юности смешиваются фантастические картины будущего, которые заранее рисует ему воображение. Она чувствует, что он наклонился к ней...

- Эгберт, мой дорогой Эгберт! - чуть слышно произносит она, обнимая его обеими руками; горячий поцелуй горит на его губах. В одно мгновение она исчезла из комнаты, он не успел произнести ни одного слова, ни удержать ее.

"Вот твое счастье, - шепчет ему внутренний голос, - удержи его... Или ты тогда только поймешь это, когда будет слишком поздно!.."

Наступили вечерние сумерки; предметы в комнате казались подернутыми сероватым туманом.

- Не сон ли это? - спрашивал себя Эгберт.

Но вот стул, на котором она сидела, здесь покоилась ее рука...

Конец второй части