Свадьба была назначена на первые дни месяца Метагитниона, по окончании празднеств великих панафиней, так как освященные временем обычаи требовали, чтобы все молодые девушки, прилежные руки которых трудились над покрывалом для Афины покровительницы, поднесли его богине девушками.
После победы, одержанной афинским флотом, война почти прекратилась. Обескураженные неудачей, побежденные дорийцы один за другим разбрелись по своим селениям. Опустевшие поля снова оживились, развалины восстанавливались, проворные девочки уже гоняли вечерами к берегам Кефиса блеющие стада овец и коз.
Это было самое жаркое время года. Каждое утро красный шар солнца поднимал тяжелые пары, которые стояли над Эвбеей; бледное небо блистало, как стальное зеркало, а вечером солнце исчезало за Эльвзисом в золотисто-пурпурном сиянии, и ни одно облако не затемняло его яркого света, ни одно дуновение ветерка ни на минуту не охлаждало его знойных лучей. Земля трескалась, листья на деревьях опустились, из-под редкой зеленой травы выступили красные бока холмов. Несмотря на это кое-где зеленели тощие, поздно засеянные поля; срубленные пни оливковых деревьев пускали новые побеги, а с поддерживаемых кольями виноградных лоз свисали гроздья.
Для охраны полей и пастбищ Конон расширил окружавшую город сеть военных постов. Он поставил по границе всей Аттики высокие деревянные сторожевые башни. Часовые день и ночь дежурили на этих башнях, а легкие отряды пращников и лучников патрулировали местность, переходя от одной башни к другой. У городских стен обучались новые отряды пельтаотов [Пельтаоты -- в древнегреческих войсках, солдаты вооруженные щитами и дротиками.] и гоплитов, а разложенные по гребню гор приготовленные костры должны были вспыхнуть при первом же появлении неприятеля.
Как только спадала немного удушающая жара, колесница стратега останавливалась перед домом Леуциппы. Эринна всходила на колесницу, покрытая густым покрывалом, которое она снимала, как только затворялась дверь.
Люди пожилые с сокрушением находили, что она ведет себя слишком свободно. Некоторые, пользуясь правами старинной дружбы высказывали свое неудовольствие Леуциппе. Снисходительный к дочери старец избегал всякого вмешательства, находя его излишним. Конона забавляли эти кривотолки, внушенные завистью гинекеев. Но Эринна страдала от этого, потому что старая Лизиса собирала все сплетни и во время утреннего туалета докучала Эринне выговорами и упреками: "Дитя мое, -- говорила она ей, -- бойся грома Зевеса. В селении Муничии одна молодая девушка была убита громом за то, что сняла покрывало перед своим женихом за неделю до свадьбы". -- "Ты знала эту молодую девушку? -- спрашивала Эринна. -- Неужели она была наказана только за то, что совершила такой ничтожный проступок?" -- "Разумеется, я знала, впрочем, я знала не ее, а ту женщину, которая говорила с нею так, как я говорю с тобою. Повторяю тебе: бойся мести богов. Они завидуют людям". -- "Это правда, -- отвечала молодая девушка, -- ты права, кормилица. Я буду бояться возбуждать зависть богов и, чтобы не навлечь их гнева, я не буду больше выходить из дому".
Но по вечерам, задолго до назначенного часа, она была готова к выходу и, сидя под платаном, ждала, когда раздастся знакомый стук колес по мостовой...
Однажды они отправились по другой дороге. Колесница катилась под старыми оливами, посаженными еще после мидийских войн и которых не коснулась опустошительная ярость илотов [Илоты -- рабы в Спарте, вывезенные из захваченного ими города Илоса.].
Густая листва бросала тень на тропинку, на которой росла скудная трава, заглушавшая стук колес. Они переехали через многочисленные полувысохшие рукава Кефиса, протекавшего по песчаной равнине, соединяющей лесистые склоны Парнеса с отрогами Пентелика. Затем через Сфеидаль и Деадалию и достигли узкого ущелья. Дорога перешла в тропинку, которая круто взбиралась на выжженные солнцем скалистые склоны. Временами казалось, что колесница чуть ли не висит над пропастью, камни катились из-под ног у лошадей.
Конон остановил колесницу и обернулся к молодой девушке:
-- Не лучше ли тебе сойти, Эринна, дорога тут плохая, и потом мухи кусают лошадей. Они могут взбеситься.
-- Зачем мне выходить, раз ты останешься?
-- Я, разумеется, останусь; надо же править лошадьми.
-- Ну, так и я останусь.
-- И ты не боишься?
-- Боюсь? -- удивилась она.
Конон увидел, как сверкнули ее темные глаза.
-- Ты спрашиваешь, не боюсь ли я, дочь Леуциппы, галеры которого были в водах далекой Атлантиды! Ты думаешь, что я из тех бледных молодых девушек, которые падают в обморок при виде совы или мыши. Даже если бы у меня и было робкое сердце, неужели я должна была бы показывать свой страх при тебе, человеке, которого ничто не может испугать?
Он наклонился и обнял ее.
-- Не сердись, я люблю тебя, моя маленькая бесстрашная женщина.
Когда они проехали опасное место благополучно, он пустил лошадей шагом и, наклонившись к ней, сказал:
-- Знаешь ли ты, что я давно искал тебя, может быть, даже всегда; и тогда, в тот вечер, когда я в первый раз увидел тебя, я сразу почувствовал, что нашел в тебе ту, о которой мечтал. Я часто сопровождал отца в эти леса, где мы с тобой теперь. Мой отец был опытным и смелым охотником. Как только сообщали из какого-нибудь селения о появлении фессалийского льва, он отправлялся на охоту и брал меня с собой. Мы посвящали в жертву Артемиде белую козу и привязывали ее к вбитому в землю колышку. Отец устраивал засаду шагах в двадцати от этого места и терпеливо ждал целыми часами. Лежа возле него с копьем в руке, с обмотанными тростником ногами и руками, чтобы защититься от когтей зверя, я прислушивался к жалобному блеянию козы и мечтал... Я мечтал, потому что я не был рожден для сражений, это судьба сделала меня воином, и я не проклинаю ее за это... В эти долгие ночи я старался представить себе образ женщины, которую полюблю. И я видел тебя, невинная дева; я видел, как ты спускалась на землю на лунном луче. Белая подруга Селены, ты не сохранила воспоминаний о тех наших встречах, но именно тебя я видел в этих мечтах. Селена подводила тебя ко мне и говорила: это та самая девушка, которая будет твоей женой. Она смеется, но она знает, что свет порождает тень и что жизнь доставляет порой горе, чтобы находить радость еще более прекрасной. Она будет проводить с тобою и дни, и ночи. Ее уста созданы для улыбки, для того, чтобы управлять домом и заставлять быть послушными рабов. Ее руки созданы для ласк, и для того, чтобы держать легкий челнок, пропуская его между натянутыми на станке нитями. Ее грудь создана для поцелуя, и для того, чтобы ее дети пили большими глотками красоту жизни.
И теперь, когда я смотрю на тебя, я вижу, что это ты спускалась ко мне в лучах луны. Та нимфа была ты, моя дорогая возлюбленная!
-- Моя мать, -- сказала Эринна, -- часто говорила мне, что стыдливость это самые надежные доспехи девушек. Иначе, -- прибавила она с лукавой улыбкой, -- я давно сказала бы тебе, что тоже видела сны, и тот, кто грезился мне, был, как ты. Я хорошо знала твой взгляд еще раньше, чем почувствовала его на себе, я знала твой голос раньше, чем услышала его. И, когда по утрам я приказывала жечь мирру перед жертвенником Афины, в клубах дыма вырисовывались гордые контуры лица, похожего на твое. Поэтому-то я и поверила с первого же дня в твою искренность. Я так счастлива, что мое счастье пугает меня. Лизиса говорит, что бессмертные иногда завидуют счастью людей. Но зачем боги будут завидовать мне, когда у меня нет их красоты и я не стремлюсь приобрести их могущество? Как ты думаешь, неужели Лизиса права и нам в самом деле следует бояться их мести?
-- О, Эринна, Прометей напрасно стал бы оживлять мраморные тела богинь, которые наполняют храмы. Ни одна из них не была бы красивее и прелестнее тебя. Почему же ты боишься? Здесь мы под покровительством Артемиды. Она живет в этих лесах, полных безмолвия. Тут она купается под сенью зеленых дубов. Горные ручьи принимают ее в свои объятия и серебряными жемчужинами окатывают ее перламутровое тело. Толпа веселых нимф окружает ее. Одна убирает ее волосы, другая оправляет складки развевающейся одежды. Она берет серебряный лук, сзывает своих быстроногих собак и бежит. За ней следует свита ее наперсниц...
Они проезжали через большую прогалину. Громадные буки переплетали над ними свои ветви, покрытые густой зеленой листвой. Дорога давно уже была ровная, но Конон не натягивал вожжей, и лошади шли шагом. Потом деревья стали не так густы, снова стало припекать; большие деревья сменились мелколесьем, мелколесье кустарником, а дальше тянулась выжженная солнцем равнина, на которой оголенные красные камни казались яркими блестящими пятнами. Колесница подъехала к высокой, четырехугольной башне. Конон взял лежавший у его ног блестящий шлем с султаном из конских волос, вышитую золотом пурпурную хламиду, знак своего достоинства, и, оставив молодую девушку в колеснице, направился к воинам, вышедшим из башни.
Его отсутствие продолжалось довольно долго. Лошади нетерпеливо рыли копытами землю, тучи мошек и оводов носились над ними...
Задумавшаяся Эринна не обратила на это внимания.
Вдруг коршун, сидевший неподалеку, на сухом стволе платана, шумно захлопав крыльями, взлетел. Его громадная тень пронеслась перед лошадьми. Они испугались, бросились в сторону и, обезумев, понеслись вслед за летевшей над ними громадной птицей...
-- Конон, Конон! -- закричала молодая девушка, но, когда воины, услышав крики, выбежали из башни на дороге осталось только облако пыли, поднятое умчавшейся колесницей...
Неведомое Конону до тех пор чувство страха парализовало его... Ему вспомнились все виденные им убитые в сражениях; одни в неестественных позах, обезображенные, другие лежавшие так, что их можно было бы принять за уснувших, если бы на лице не лежал отпечаток смерти... Ех! Эти упрямые лошади, он хорошо знал их и знал, что они не остановятся...
Воины опередили его. Один из них увидал на земле что-то блестящее, поднял и подал ему... анадема... В ста шагах дальше что-то белое лежало поперек дороги... Пыль уже не поднималась больше... и, когда ветер унес ее остатки, Конон увидел остановившуюся колесницу.
Эринна стояла перед лошадьми. Она спокойно гладила рукой их вздрагивавшие шеи. Лошади тяжело дышали; тонкие, дрожащие ноги казалось, не могли держать их, испуг виден был еще в их серо-зеленых глазах. Молодая девушка успокаивала их; ее обнаженные руки были забрызганы пеной; пена была на волосах, на тунике, на разметавшихся складках голубого шарфа...
-- Персефона [Персефона -- в греческой мифологии, дочь Зевса и Деметры, похищенная Плутоном. Олицетворение бессмертия души.], -- проговорили воины, складывая молитвенно руки.
-- Эринна! -- закричал, задыхаясь Конон.
-- Конон, -- обернувшись, сказала она, -- это славные лошади; они остановились по моему приказанию.
-- Хвала богам! Ты не ранена?
-- Ранена? Я не падала с колесницы.
-- Персефона не может быть ранена, -- проговорили воины.
-- Я не Персефона, -- возразила Эринна. -- Я дочь простых смертных. Разве вы не боитесь гнева богини, сравнивая с нею простую смертную?
Она взяла покрывало и, краснея, набросила его на голову.
Воин, поднявший анадему, нарвал сухой травы, обтер ею потные бока лошадей и поправил упряжь.
-- Как тебя зовут? -- спросил Конон.
-- Деметриус, из Элевзиса, стратег.
-- Приходи ко мне завтра в Афины. А вас я благодарю. Молодая девушка, моя невеста, дочь Леуциппы. Вы увидели ее без покрывала не по ее вине; она просит извинить ее и благодарит вас.
-- Твоей невесте, Конон, нечего извиняться. И бессмертные, не закрывающие своих лиц, не смогли бы проявить больше мужества...
-- Ты хорошо сказал, Деметриус, -- ответил Конон. -- Прощайте. Да хранят вас боги...
Они направились к Деидамии... Молодые люди шли, держа друг друга за руки. Время от времени Эринна оборачивалась к лошадям, которые брели за ними медленным шагом, пристыженные, с опущенными гривами.
-- Ты, конечно, даже и не помнишь, как все произошло? -- нарушил молчание Конон.
-- Напротив, помню и даже очень хорошо, -- отвечала она, устремляя вдаль взгляд своих темных глаз. -- От толчка я упала на колени. Вожжи висели на дышле, я нагнулась и взяла их в руки. Потом стала разговаривать с лошадьми. Та лошадь, которую ты называешь Бразидом, мне показалось стала как будто немного спокойнее, и я тихонько позвала ее по имени.
Когда мне показалось, что лошади замедлили шаг, я поднялась и натянула вожжи. Этого было достаточно, лошади остановились...
-- Я не сумел бы сделать это лучше тебя. Право, не сумел бы. Как это ты научилась этому?
-- Может быть, я научилась этому бессознательно, глядя на тебя. Но не будем больше об этом. Я предчувствую что-то и это что-то страшит меня. Веришь ли ты, что у богов начертана на медных дощечках судьба каждого человека... Мне кажется, что мне предназначено будущее, которое ты не разделишь со мной. Я завидую спокойствию Ренайи, которая, сидя возле своего ребенка, прядет шерсть на веретене. Я хотела бы иметь твою спокойную уверенность. Любишь ли ты меня? Будешь ли любить меня всегда?
Солнце садилось. Его косые лучи золотили траву и темный мох на скалах. Вдали вырисовывались неясные контуры кустарников, на которые ложился уже сумрак наступившего вечера. Крикливые сойки быстро проносились вокруг, размахивая своими голубыми крыльями. Легкий вечерний ветерок пробегал над землей, шелестел камыш у родников. Под тенью гигантского бука, извилистые корни которого приподняли землю, возвышался жертвенник, сооруженный из камней и дерна. Она опустилась возле него на колени и голосом, полным горячей мольбы, произнесла молитву:
-- "Ты, у которой лук из чистого серебра, богиня Артемида, сестра Феба, услышь мою мольбу...
-- Ты, чья стрела пронзила сердце Титиоса, когда рука бесстыдного кентавра хотела развязать узлы твоего пояса, ты знаешь, что я скоро стану женой. Упроси Эроса, да сохранит он для нас надолго прелесть поцелуя. Упроси Латону украсить наш очаг детьми, достойными наших предков, потому что наш род восходит к Зевсу, сыну Хроноса.
-- Пусть, великая богиня, и тот, кого я люблю, также познает твою милость. Защити его от опасностей, которые грозят воинам и морякам.
-- Могущественная богиня! Я стою перед тобою на коленях и открываю тебе мое полное любви сердце. Пошли мне долгое наслаждение счастьем возле него; если же он когда-нибудь разлюбит меня, отними у меня жизнь, которая дорога мне только из-за него.
Ты уже оказала свою милость. Это твоя рука остановила коней, увлеченных страхом, это ты сохранила мне жизнь, нить которой готовы уже были перерезать ножницы Атропос. Я пойду завтра в твой храм, как только пропоет первый петух. Я посвящу тебе покрытые пеной удила, которые держали лошади в зубах. Я повешу над душистыми венками гирлянды златоцвета и лотосов. Каждый год мы будем посвящать тебе в жертву молодого оленя, которому я сама буду золотить его тонкие рога.
И если ты услышишь нашу мольбу, мы будем танцевать на празднествах в честь тебя..."