"Ужас и фатальность царили на земле всегда и всюду". -- Э. По.
Предисловие
В истории бывали и бывают эпохи, когда всё общество или значительная часть составляющих его классов расположены к оптимизму, когда люди готовы воскликнуть: какое счастье жить!
В такие периоды искусство и литература также проникнуты безоблачно-светлым настроением, так как они, ведь, не что иное, как идеализированное и потенцированное отражение жизни: мир воспроизводится тогда в них, как радостный праздник, люди похожи на богов, всё пронизано солнцем, дышит красотой, обвеяно радостью.
В истории бывали и бывают и эпохи противоположного характера, когда всё общество или известные его классы смотрят на мир глубоко пессимистически, с отчаянием в сердце.
В такие периоды искусство и литература естественно окрашены в другой цвет. Жизнь изображается в них, как каторга или застенок. Изо всех углов выглядывают безобразные лики дьяволов и чудовищ, женщина превращается в ведьму, вселенная производит впечатление дикого кошмара ужаса и безумия...
История знает две такие эпохи торжества мрачного, как ночь, убийственного пессимизма -- конец Ренессанса и, так называемый, Романтизм.
А теперь на наших глазах, в конце XIX и начале XX в., протекает третья эпоха ужаса перед жизнью, третья эпоха господства страшных масок и уродливых гримас.
Этим последним обстоятельством и внушена мысль о предлагаемой вниманию читателя работе.
Наша задача -- описать кошмарное искусство и кошмарную литературу этих трех периодов в истории западно-европейских обществ.
Так как большинство страшных образов, которыми пользовались писатели и художники Ренессанса и Романтизма, -- а ныне пользуются Модернисты, -- сложились еще в средние века, то необходимо остановиться вкратце и на этой эпохе, хотя самые средние века при всей наличности в их мировоззрении и искусстве элементов ужаса были проникнуты скорее оптимистическим, чем безнадежно-пессимистическим настроением.
Наша задача -- не только описать кошмарное искусство упомянутых трех эпох, но и объяснить его происхождение, вскрыть породившие его социальные причины.
Отсюда неизбежно вытекает особое отношение к памятникам этого творчества. Эти последние интересуют нас здесь не как продукты личной фантазии, а как отражения целой эпохи. Они интересуют нас, как явления социальные, а не индивидуальная. Читатель не найдет поэтому на нижеследующих страницах всесторонней характеристики отдельных писателей и художников. Для нас ценность имеют их произведения, а не они сами. Не найдет читатель в нашей работе и освещения постепенной эволюции известных тем и образов, преемственно передававшихся от поколения к поколению. Этот вопрос, касающийся чисто профессиональной стороны литературы и искусства, также лежит вне нашего поля зрения. С другой стороны, только массовый характер произведений известного типа позволяет нам говорить о социальном характере искусства и литературы, о художественных произведениях, как отражениях общественных настроений, как documents humains. Вот почему мы стремились к тому, чтобы обставить каждую главу возможно большим числом литературных и художественных произведений.
Избранная нами тема в таком широком захвате и в таком социологическом освещении ранее еще никем не была разработана.
Единственная работа в этом направлении, небольшая брошюра Михеля: Das Teuflische und das Groteske in der Kunst страдает -- при довольно удачном, хотя и не исчерпывающем подборе иллюстраций -- крайнею скудостью содержания, чрезвычайной неполнотой фактов, отсутствием исторической перспективы и социологического базиса.
В том виде, в каком эта тема предлагается здесь вниманию читателя, она представляет, как нетрудно убедиться, значительный отрывок из истории западно-европейского искусства и литературы, от средних веков и до наших дней, в связи с социальными причинами, обусловившими собою поэзию кошмаров и ужаса.