И вот врачи нередко являются судьями. В тяжком споре двух человеческих существ к ним приходят, как к арбитру, который все может понять и разобрать. Издавна ведь утверждают, что доктор умудрен опытом, и что ему ведомы все тайны тела и здоровья.
Вот например, как это было с мрачным литейщиком. Кстати, помните, как я разрешил его опор с женой?
Убедил ли я его?
Конечно, нет. Вероятно, мое объяснение показалось ему болтовней. Он не поверил мине, потому что я говорил предположительно, а ему нужно было, чтобы было ясно, как дважды два — четыре.
Жена его ушла от меня, считая себя жертвой загадочного рока, который продолжает тяготеть, непознанный, над ее головой.
Вот как я рассудил их. Но разве я мог сделать больше этого?
Не думайте, однако, что мы всегда пребываем в позе бессилия. Мы знаем и торжество знания. И тогда, действительно, яркий свет озаряет судьбу людей, подпавших под удар слепого, жестокого случая. Правда, эта ясность не приносит людям радостей. Но зато, по крайней мере, никто не терзается загадкой.
В амбулаторию пришел как-то совсем молоденький инженер. Он только что окончил высшее техническое училище и начал работать на огромном машиностроительном заводе.
Он прибежал ко мне прямо со службы. На нем был рабочий костюм; вокруг шеи был наспех обмотан шарф. От него еще несло запахом мастерских, мартеновских печей и стотонных молотов.
Я впустил его. Он беспомощно опустился на стул, уронив голову на руки.
Так прошло несколько минут.
Я решил вывести его из состояния безнадежности.
— Что с вами стряслось, молодой человек? — опросил я осторожно.
Он поднял на меня взгляд мутный и тоскливый. Меня это выражение скорби не особенно тронуло и испугало. Я знал, что через несколько дней острота его ощущений значительно смягчится, а еще через несколько дней его настроение, если не совсем, то в степени совсем достаточной войдет в норму.
Я продолжал:
— Что бы ни случилось, все поправимо. Не падайте духом! От наших болезней не умирают. К чему такое отчаяние?
Он молча покачал головой.
Тогда я спросил просто и деловито:
— На что вы жалуетесь? Где у вас неприятности? Подойдите ко мне и покажите.
Он громко вздохнул, поднялся и, приблизившись к рефлектору, расстегнулся.
— Вот тут, — почти простонал он. — Я, кажется, болен.
Я ощупал пострадавшее место. Гной обильно вытекал, пачкая белье.
После внимательного осмотра я сказал с оттенком разочарования, чтобы рассеять его отчаяние:
— Только и всего? Да это обыкновенный триппер. Что же вы нос повесили?
Я словно ударил его. Брюки упали, и он стоял передо мной жалкий, убитый и смешной.
— Триппер! — как бы задыхаясь, крикнул он. — Триппер. Я так и думал. Боже мой, можно ли было этого ждать.
Если бы не неудобство позы, он, наверно, опять повалился бы на стул.
— Что же тут ужасного? — простодушно спросил я. — Конечно, это неприятно. Это даже плохо. Но если вы основательно полечитесь, все пройдет. Почему вы так убиваетесь? Вот лучше приведите себя в порядок и запомните правила, которые вам теперь необходимо знать и аккуратно выполнять.
Пока я мыл руки, он застегнулся, а затем, мрачно морща лоб, приблизился ко мне.
— Ах, доктор, — сказал он негромко, с надрывом, — вы, конечно, нашли у меня только триппер. Больше вы ничего не видите. Но знаете ли вы, что я всего восьмой день женат?
Последнюю фразу он произнес с таким видом, точно вслед за нею должна была разразиться буря, ударить гром и провалиться потолок.
Я сделал удивленное лицо и с оттенком самого энергичного сочувствия спросил:
— Как? Только восьмой день? Неужели это жена вас заразила?
Он заговорил возбужденно:
— Да! И, представьте себе, она меня безумно любит. Доктор, кому же после этого верить? Три дня как я мучаюсь. Я все надеялся, что это пройдет. У меня не было в мыслях сделать даже предположение о венерической болезни. Я ее расспрашивал. Она клялась, что у нее ничего нет. О, действительно, она ни на что не жалуется. У нее ничего не болит. И я верил! Ведь я любил ее.
Он обхватишь руками голову. Я открыл рот, чтобы произнести приличествующее моменту слово, как вдруг он внезапно стукнул кулаком по столу. Чернильный прибор на столе задребезжал. Глаза его вспыхнули.
— Нет, я этого так не оставлю! Я приведу ее к вам, и вы здесь, При мне, уличите ее. Доктор, ведь это ужасно! Ах, можно ли было думать!
Из глаз его текли крупные слезы. Я усадил его, стараясь успокоить. Кое-как я растолковал ему, как надо вести себя, написал рецепт, показал ему технику спринцевания.
Он ушел, повторяя, что завтра будет у меня с женой.
Действительно, в назначенный час они пришли. Он опять мрачно хмурил брови. Он привел с собой хорошенькую женщину, почти девочку. Из-под кокетливой шляпки выбивались светлые пряди волос. Большие серые глаза были полны слез. Если я не ошибаюсь в определении выражения человеческого лица, она смотрела на меня с испугом, отвращением и мольбой.
Со смесью брезгливости и страха легла она на кресло Это был еще совсем ребенок. Лицо ее стало багрово-красным от стыда при тех вульгарных движениях, которые она должна была проделать во время осмотра. Я почувствовал к ней глубокую жалость.
У нее был триппер.
Я опустил подножку. Она торопливо поднялась, неловко зацепившись ногой за край кресла. Лицо ее покрылось пятнами.
Она безмолвно ждала, — так ждут приговора.
Я сказал:
— Вы больны. У вас гонорея, т.е. то, чем болен ваш муж. Вы заразили его.
Она протянула, руку, как бы пытаясь удержать меня. Гримаса боли искривила ее губы.
— Это неправда, — с трудом прошептала она, — это не может быть! Я не знаю, как это могло произойти.
Я стал расспрашивать ее. Выходя замуж, она не была девушкой. Молодой инженер был ее вторым мужем. Между первым и вторым браком был перерыв в полгода, который она провела без мужской близости.
Я решил, что знаю все. Разгадка была ясна. Первый муж, конечно, когда-то болел, залечился, снабдил жену ослабленной формой гонококков, а жена передала их второму мужу.
Инженер ждал за дверью. Я вызвал его и изложил ему свое заключение. Я постарался сделать это таким образам, чтобы у него проснулась жалость к этой юной жертве мужского легкомыслия, и появился новый прилив нежности к пострадавшей спутнице его жизни.
Потом я написал и ей рецепт, дал наставления и посоветовал немедленно начать лечиться.
Очаровательное личико с глазами, все еще полными слез, спряталось под кокетливую шляпку. И пара удалилась в печальном молчании.
На другой день, в тот же час, в приемной амбулатории среди рабочих курток и красных платочков сидела группа из трех человек. Посредине занимала место женщина в кокетливой шляпке, справа инженер, а слева, по другую сторону — неизвестный юноша.
Когда я открыл дверь кабинета, держа в руке регистрационную карточку инженера, в группе произошло небольшое замешательство. Все трое встали. Юноша надменно посмотрел на меня.
Все трое вошли в кабинет. Инженер подошел ко мне и раздраженно сказал:
— Доктор, это прежний муж Юлии. Он хочет переговорить с вами. Подумайте, он отрицает за собой всякую вину. — Рот инженера при этом саркастически скривился. — Он хочет отвертеться. Ну, это мы еще посмотрим!
Молодая женщина прижала платок к губам и тронула мужа за рукав. Он отвернулся и сказал угрожающим, но более тихим топом:
— Хорошо, я буду спокоен, но я добьюсь своего.
Юноша презрительно слушал инженера. Когда тот замолчал, он сказал мне:
— Можно с вами поговорить, доктор? Я тороплюсь.
Супружеская чета вышла. Мы остались вдвоем. Минут через пятнадцать я позвал к себе и тех двух. Сидя в кресле перед этой группой тяжущихся, я испытывал прескверное ощущение. У меня был, вероятно, не очень авторитетный вид. Мне было неловко. Я чувствовал себя посрамленным.
Я объявил, что первый муж невиновен. Он вне подозрения. Это была с моей стороны ошибка, когда я предположил его вину.
Инженер заморгал глазами. И, посмотрев вслед уходившему юноше, беспомощно перевел взгляд на меня.
Мне оставалось только оказать, что причина заражения лежала в одном из них, в одном из этих двух оставшихся. Было ясно, что что-то из них скрывал правду. И если, — подумал я, — они теперь потребуют от меня решения в чью-либо пользу, я буду резок и груб с ними. И, вообще, я не хочу быть судьей. Для меня инцидент исчерпан.
Я взглянул на сидевшую предо мною маленькую женщину. Она вся сжалась. Лицо ее было искажено страданием. Рот был по-детски полуоткрыт… Она едва сдерживала рыдания.
Во всем этом не было ничего необычного. Но почему-то я почувствовал, что она невиновна. И мне вдруг захотелось добраться, наконец, до истины.
— Выйдите, пожалуйста, — сказал я ей мягко, — я хочу сказать несколько слов вашему мужу.
Я быль придирчив, как следователь. Я подверг его допросу с явным пристрастием. Он клялся мне в верности по отношению к жене. Смешно даже думать иначе. С тех пор, как он ее узнал, для него больше не существует никакая другая женщина. Впрочем, он может мне кое-что рассказать, но это не относится к делу. За это он может ручаться — как за самого себя.
— Я вас прошу говорить все, — настойчиво сказал я. — Даже то, что по вашему мнению, не имеет значения.
Он колебался.
— Но… здесь замешана другая. Я не хочу, чтобы жена думала… Словом, это дело прошлого. Зачем возвращаться к этому?
«Замешана другая». Если это обстоятельство вспоминается, значит, какую-то роль оно сыграло. Но какую?
Я заставил его продолжать.
— Видите ли, доктор… Только, ради Бога, чтобы жена не знала… У меня была связь. Когда, я познакомился с Юлией, я прекратил все. То-есть, видите ли, я хотел порвать, но, знаете, женщины… они ничего слушать не хотят, ни с чем не считаются. Эта особа грозила мне скандалом. И вот, я пошел на уступки. Я думал, что лучше будет разойтись с ней осторожно, незаметно. Сколько сцен пришлось мне выдержать. Чего только не выслушал я от этой разъяренной женщины!
Но я шел на все, чтобы оградить Юлию от грубости или скандала. Однако, за месяц до того, как моя теперешняя жена должна была переехать ко мне, я твердо заявил той, прежней, о необходимости расстаться. Она угрожала, плакала, просила не покидать. Но я был непреклонен. Тогда она вымолила еще одну встречу, последнюю, прощальную. В этом я не мог ей отказать. И за день до свадьбы я провел у нее ночь… Но, доктор, я ведь жил с ней свыше полугода. Наши встречи были ежедневны… Она никогда не болела. Она, клянусь вам, тут не при чем. Можете мне поверить. Я даже не знаю, зачем я вам это рассказал. Ради Бога, только не говорите об этом жене!
Врачи — скептики. Он просил меня поверить ему. Я поверил, но сказал ему:
— Если вы хотите все же добиться разгадки этого несчастья, то нужно сделать все возможное, чтобы кто-либо не пострадал напрасно. Мне хотелось бы увидеть эту женщину. Как бы ваша ночь расставания не оказалась роковой для вас и для вашей Юлии. Конечно, вряд ли эта женщина охотно согласится выполнить вашу просьбу, да еще по такому непривлекательному поводу. Но вам нужно настоять на своем.
Инженер записал мой домашний адрес, и мы расстались. И вот, представьте себе, она пришла. Почему она оказала эту услугу своему бывшему любовнику — не знаю. Я не справлялся у нее об этом. Может быть, она на что-то рассчитывала. Может быть, она думала о возвращении прежних дней любви и ласк, поскольку в конце концов маленькая Юлия окажется изолированной для обвинения.
Эта женщина вошла в кабинет с надменно-каменным лицом. Всей своей манерой держаться она как бы хотела сказать: «Вот я делаю то, что вы хотите, обнажаюсь, но не думайте, пожалуйста, что я пришла сюда рада вас. Делайте наше дело, но я выше всяких подозрений».
В течение одной минуты я убедился, что она заражена. Я достал два предметных стеклышка, собрал платиновой петлей выделение скиниевых железок, сделал мазок и окрасил препарат по Грамму.
Под микроскопом меж розоватых контуров лейкоцитов я увидел скопления темно-красных булочкообразных бактерий. Это были гонококки.
— Возьмите, — сказал я, протягивая ей препарат. — Это вам, может быть, понадобится. Благодарю вас. Ваш приход был вполне уместен. Он избавит других от незаслуженных упреков. Вы больны, гонореей, и вам необходимо лечиться. Этим вы избегнете неприятностей в будущем.
Она встала с кресла уже без всякой самоуверенности. Теперь это была женщина, убитая неожиданным открытием.
Обезоруженная моим тоном к неотразимостью двух стекол, которые были в моих руках, она призналась мне в одном обстоятельстве.
Ее угнетала тоска по любимому человеку, которого ей предстояло потерять навсегда. Она хотела рассеяться. Мимолетное увлечение пришло ей на помощь незадолго до последней встречи ее с инженером.
Однако, то, что ей казалось мимолетным, оставило довольно тяжелое воспоминание о себе.
Впрочем, в ее оправдание нужно сказать, что она ни о чем не подозревала. Я открыл ей глаза на ее болезнь.
Наградой мне была реабилитация бедной девочки, жены инженера. Расставаясь со мной после длительного лечения, она смотрела на меня уже без страха и отвращения.
Она долго пожимала мою руку, и ее светлый взгляд благодарности доставил мне большую радость.
Я мог себя чувствовать удовлетворенным… Я открыл инженеру тайну заражения, развернутую от начала до конца с непогрешимостью математической формулы.
Бывает и так, что одного взгляда достаточно для решения Проблемы.
Однажды я услышал шум в передней своей квартиры. Я только что вернулся дамой усталый, и прислуга убеждала кого-то прийти попозже. Довольно пронзительный женский голос резко возражал.
Я шел к спорящим. Какой-то мужчина стоял у двери, а впереди, закрывая его, энергично жестикулировала перед носом горничной плотная высокая женщина. Увидя меня, она подбежала.
— Доктор, пожалуйста, примите нас по неотложному делу. Вы ведь дома. Зачем же нам ждать? Ах, если бы вы знали, как я волнуюсь.
Атака была так стремительна, что я сразу уступил. Она вошла вслед за мной в кабинет, крикнув мужу, топтавшемуся у двери:
— Алексей, подожди здесь! И, пожалуйста, не разыгрывай из себя невинность. Слава Богу, теперь женщина не беззащитна.
Раздеваясь, она продолжала говорить:
— Ах, доктор, как подлы мужчины! Чем может бедная женщина оградить себя от коварства мужчины, от последствия их разврата? Подумайте, доктор, я так верила своему мужу. Он казался мне таким тихоней. Ах, если бы вы знали, как я волнуюсь! Я думаю только об одном: чтобы муж не заразил меня. Неужели эти прыщи признак ужасной венерической болезни? Я тогда подам в суд. Он за все ответить, за все. Ах, доктор!..
Она сбросила с себя сорочку. Интенсивно-розовые пятна покрывали кожу груди и живота. Железы, плотные и увеличенные, легко прощупывались и в пахах были самыми большими по объему. Склеротическая бляшка сидела на половых частях. Это была картина вторичной стадии процесса.
— У вас сифилис, — оказал я. — Вам надо сейчас же приняться за лечение.
Женщина всплеснула руками с громким стоном. Она клялась, что убьет этого негодяя, своего мужа, и за то, что он погубил ее, положит конец и его поганой жизни. Она доведет дело до суда, до верховного суда, до самого Калинина. Ее доверчивость будет отомщена.
— Почему вы так нападаете на мужа? — опросил я, когда она несколько успокоилась. — Разве он болен?
Она посмотрела на меня с неописуемым удивлением.
— А как же? Он мне сегодня утром сам признался. Вот я и привела его сюда. Осмотрите его. Ах, эти мужчины, — заохала она, — какие они мерзавцы! За что мы так страдаем?!
Я открыл дверь в приемную. В углу большой комнаты сидела робкая человеческая фигура, держа в ручках какой-то иллюстрированный журнал. Лицо у сидевшего было виноватое и апатичное. Выпуская больную, двинувшуюся поступью Немезиды, я пригласил к себе этого человека.
Он вошел как-то бочком, обойдя по дороге свою супругу.
У него оказалась язвочка первичного шанкра.
Пока он одевался после осмотра, я сказал ему несколько ободряющих слов. Я объяснил, что он болен сифилисом, что он представляет огромную опасность для окружающих, что он должен лечиться, и что тогда все будет хорошо.
Едва за ним закрылась дверь, как снова вошла его жена, не удостоившая супруга даже взглядом.
— Послушайте, — сказал я. — Только слушайте внимательно. Я вам не задам никаких вопросов. Я ничего не хочу знать. Но одно я должен вам сказать. Подайте в суд на того, кто заразил вас этой нехорошей болезнью. Привлеките его к ответственности. Он должен поплатиться за зло, которое он причинил вам.
Это будет вполне справедливо. Сделайте это немедленно, если хотите. Но вашего мужа вы не должны трогать. Он здесь не при чем. И вы должны знать это не хуже меня. А если не знаете, то знайте, что это именно так, а не иначе. Больше того, я обязан вам сказать, что это вы заразили мужа. Да, вы. Потому что болезнь появилась раньше у вас, а потом у него.
Она была сразу положена на обе лопатки. Она не сопротивлялась.
Я думаю, что неожиданность разоблачения, истинного значения которого она, быть может, и сама не подозревала, ослепила ее, парализовала ее разум, и она уже не смогла что-либо привести в защиту своего первоначального негодования.
Как видите, и здесь я оказался в полном смысле слова магом. Я вмешался в роковую игру трех лиц. Обвиняемого я сделал жертвой, истицу посадил на скамью подсудимых и призвал к ответственности третьего, который хотел, быть может, остаться далеким зрителем этих событий.
Как-то летом я работал на черноморском побережье. Курортный городишко начал оживать. Днем небо подымалось на необозримую высоту. Еще не опаленные зноем люди направлялись по улицам и переулкам к морю и обратно. Вечерами кипарисы торжественно и стройно вытягивали верхушки к звездам, ярко сиявшим на черном бархате бесконечности. Ропот волн, незримых и близких, наполнял дрожащую пустоту простора. Смех и голоса звучали в темноте за оградой, за стенами, вдоль пляжа, среди зелени. Все кругом, днем и ночью говорило о любви и радости. И ничто — о страданиях.
На калитке моей дачи висела дощечка: «Доктор такой-то». И иногда — ко мне приходили пациенты.
В одно утро ко мне зашла дачница. Она была молода И привлекательна. Лицо у нее было красивое, но бледное и усталое Она была больна триппером. Я сказал ей об этом после осмотра.
Она заплакала, потом успокоилась и сказала:
— Что-ж делать, доктор? Я буду лечиться, разумеется. Вы мне дадите свидетельство о болезни?
— Конечно, но оно ведь вам не нужно сейчас.
Она уклончиво ответила:
— Отчего же? Я не собираюсь хранить его для коллекции, но это документ — для мужа. Я здесь недавно, всего несколько дней. Муж торопил меня с отъездом на побережье. В последнее время, уже месяц с лишком, мы не жили вместе. Почему? Не знаю. Он находил всегда какие-то предлоги. Теперь все понятно. Конечно, я с ним расстанусь, разойдусь. Я ему прощаю измену. Но я никогда не прощу ему ущерба, который он нанес моему здоровью.
В голосе ее звучала нескрываемая горечь. И в ее как будто спокойном тоне чувствовалось упорство обдуманного решения:
— Но ведь это только ваше предположение, — сказал я. — Это догадки. Я вам советую, прежде чем действовать, получить доказательства его вины.
Она ответила, подумав:
— Мужа здесь нет. Но этого и не нужно. Теперь все непонятое стало понятным. И потом, — добавила она, — разве он не может отрицать своей вины? Что обязывает его сознаться. Я не собираюсь с ним судиться. Но во всем этом для него приятного, поверьте, будет очень мало.
Пожалуй, ее доводы были основательны. Но мы, врачи, люди искушенные. Мы знаем, что иногда правда оборачивается ложью, и правдоподобие оказывается совершенно дискредитированным. И как часто там, где даже намек воспринимается, как оскорбление, назло всему выпирает наружу злой, жестокий факт.
Я сказал этой женщине:
— Напишите ему. Времени, пока вы будете ходить ко мне, у вас много. Зачем вам гадать? Спросите его, если у вас только нет повода сомневаться.
Последнюю фразу я произнес медленно. Я посмотрел ей в глаза. Она встретила мой взгляд спокойно.
Мы оба помолчали… Затем она сказала:
— Хорошо доктор. Я принимаю ваш совет, хотя, нужно сознаться, в нем для меня немало оскорбительного.
Однажды, придя на очередной прием, она подала мне конверт. Это был ответ мужа.
Это был сплошной вопль. Это было признание, исповедь, мольба о прощении. Да, он болен. Он преступник. Он уничтожен. Самое любимое, самое святое он осквернил. Какой ужас, сколько грязи! И он умолял ее лечиться. Если здесь нельзя, пусть приедет обратно в Москву. Он устроит ее в лучшей больнице. Если нужны будут деньги, он достанет, сколько нужно, лучшие профессора будут пользовать ее. Как это ужасно! Он не ожидал такого несчастья. Он сделал все, чтобы оградить ее от заражения. Как только появились первые признаки, он отстранился. Он не прикасался к ней. Какая злая судьба! Он был так уверен, что эта чаша минует ее. Простит ли она когда-нибудь ему?
— Вот видите, — сказал я, — напрасно вы опасались запирательства и отрицания. Теперь вы вправе делать какие угодно выводы.
Потом она некоторое время не являлась. Однажды я получил от нее записку. Она лежала с высокой температурой и с болями в нижней части живота.
Я навестил ее на дому. Инфекция проникла в глубину тканей и при исследовании у нее оказалось воспаление околоматочной клетчатки. Дело осложнялось. Место у ее постели занял гинеколог.
Прошел месяц, другой. Городишко кишел бронзовыми людьми. Солнце заливало пляж и море, и песок, изрытый следами ног, походил на чудовищные письмена, а у воды лоснился, как жирная спина дельфина. Стены белых домов ослепительно сверкали. Гонимые зноем раскаленного полдня, поднимались испарения бесчисленных трав.
К вечеру тени удлинялись. Берег пустел, а в аллеях садов и парков начиналась человеческая возня. Белые пятна платьев мелькали между деревьев. Звезды, как котята, укладывались на ночном небе. Ночь принимала зарю, занимавшуюся над незасыпающей землей.
В один из этих дней моя больная пришла попрощаться со мной. Она похудела, побледнела, черты ее лица заострились.
Она уезжала. Остатки инфильтрата не рассасывались, и ее направили в Саки, на грязи.
Мы разговорились, стоя у калитки.
— А где ваш муж? — спросил я.
Тень пробежала по ее лицу. Она нахмурилась и усталым тоном сказала:
— Муж? Он здесь. Он уже несколько дней как приехал. Он отвезет меня в Саки, а сам вернется в Москву.
— Ну, а что же дальше? — продолжал я. — Можно мне полюбопытствовать? Вы примирились?
Она покачала головой. Затем протянула руку и сорвала сухую ветку. С легким треском прутик переломился между ее пальцами.
— Можно срастить эти обломки? — сказала она. — Так будет и с нашей совместной жизнью. Это решено.
— А как же реагирует на это он, ваш муж, — спросил я.
Она швырнула одну половинку ветви на землю. Палочка шурша исчезла в траве.
— Я еще с ним ни о чем не говорила. Мы избегаем этой темы. Да и зачем? Будут волнения, слезы, бесконечные разговоры. Я еще плохо себя чувствую. Он тоже не закончил лечения. Ему какой-то курс надо еще проделать.
Я удивленно поднял голову:
— Какой курс? — переспросил я. — О чем вы говорите?
— Право, не знаю, — с легкой гримасой сказала она. — Какие-то уколы или вливания. Что-то такое он говорил об этом, — нетерпеливо произнесла она. — Я ведь не доктор. Откуда мне все это знать?
Курс? Уколы? Это было для меня совсем новым. Подозрения смутно зашевелились в моей голове.
Я долго смотрел на исхудавшее, но все еще красивое лицо собеседницы. Она сосредоточенно вертела в руках зонт. Тоненькая фигурка ее под светлым платьем выглядела грациозной. И, как сквозь туман, предо мной стали вырисовываться какие-то линии, складывавшиеся в рисунок. Я словно читал вводную главу романа.
— Я хочу спросить, — оказал я. — Скажите мне, пожалуйста, правду. Когда вы писали, по моему совету, мужу о своей болезни, вы назвали ее? Вы открыли ему, что вы больны триппером?
Она с недоумением посмотрела на меня.
— Ну, конечно, — развела она руками, — я не скрыла. Я писала ему о… венерической болезни.
Она покраснела и отвернулась. Вторая половина ветки упала на землю.
— Вы прямо так и сообщали: триппер? — допытывался я.
Она замялась.
— Нет… нет… кажется… Я не помню… Я об этом и не думала. И… и я не понимаю, к чему этот вопрос. Разве он не знает, чем он болен, чем он заразил меня?
Я колебался одну минуту. Нужно ли мне вмешиваться в это дело? Кто мне, собственно, поручает роль судьбы? Не предоставить ли обстоятельствам распутать дальнейшие взаимоотношения этих двух людей?
Она стояла предо мной в позе ожидания. В глазах ее уже светилась смутная тревога. Рот был полуоткрыт, точно вопрос замер на ее губах, слегка окрасившихся от волнения. В глубине ее зрачков, широких и темных, мерцал испуг йод тенью стрельчато изогнутых ресниц.
Я взял ее руку.
— Вы верите мне? — сказал я. — Вы верите тому, что мне хотелось бы избавить вас от излишних страданий и огорчений? Послушайте же, что я вам окажу. Вы заразились, по-видимому, не от мужа. Он болен совсем другим!
Она вздрогнула.
— Как… как не он… Он болен другой болезнью? Откуда вы это знаете? Это невозможно! Это совершенно невозможно!
Я оказал мягче:
— Видите ли, — у нас, у врачей, совсем другое отношение к некоторым житейским вопросам морали и долга. Мы понимаем и прощаем многое. Вы можете мне ничего не сказать. Это ваше право. Но я вам советую, очень советую, прежде чем вы предъявите обвинения мужу, точно справиться, в чем он виноват. То, что вы сказали о способе лечения вашего мужа, во многом меняет дело. Он лечится от сифилиса. И вряд ли в вопросе о заражении вы сумеете заставить справедливость быть на вашей стороне. Ибо у вас сифилиса нет. Конечно, остается еще одно предположение. Это то, что он болен и тем и другим. Это не невероятно. Но тогда не лучше ли вам осведомиться теперь же. Иначе вы рискуете стать стороной защищающейся, вместо того, чтобы быть нападающей. Кроме того, не попробуете ли вы вспомнить событий, которым вы не придавали раньше значения С точки зрения интересующего вас вопроса? Может быть, тут замешан еще кто-то? Вы думали о муже, об его непонятном для вас воздержании, но, быть может, в погоне за этими соображениями вы упустили возможную роль другого лица. Я не спрашиваю вас ни о чем. Я только хочу, чтобы вы все это учли. Подумайте. Я только дружески предостерегаю вас от неудачного шага.
Она растерянно смотрела мимо меня. У нее было такое выражение лица, с каким внезапно разбуженный человек просыпается на незнакомом ему месте.
Чем все это кончилось?
Муж явился ко мне. У него был только сифилис. А у нее был только триппер. Таким образом, они оказались квиты. Она, которая готова была простить измену, но не ущерб, причиненный ее здоровью, должна была, вероятно, просить о применении этого принципа и к себе самой. Что было о ними дальше, не знаю. Думаю, что все «образовалось».
Мне удалось, вероятно, поставить этих людей на надлежащие места по отношению друг к другу. Это вышло очень просто. К сожалению, так бывает лишь в очень немногих случаях, в тех, когда сама болезнь приходит на помощь.
Но как редко это случается! Вспомните, что я говорил об особенностях течения болезни у женщины. Вспомните, что я рассказывал вам о московском профессоре, о его ошибке, происшедшей несмотря на добросовестность всех его мероприятий.
В этом отношении женщина, действительно, часто бывает полной загадкой, каким-то шифром, ключа к которому не отыскать, пока не отыщет его сама жизнь, отыщет с громом, со слезами, с драмой.
Еще древние мудрецы бились над этими вопросами. Пророк Моисей тоже стоял перед такой проблемой. Разрешил он ее лучше Соломона, по-моисеевски. Ибо он был учеником сурового Адонаи, Бога, вышедшего из туч и молнии.
Вот как это было.
Моисей после исхода из Египта проходил со своим народом страны моавитян, аммонитян, сирийцев и другие, лежащие по пути в землю обетованную. Сынам Израиля пришлись, очевидно, по душе нравы и обычаи обитателей этих стран. Женщины последних были красивы и сладострастны и знали все тонкости тайн любви.
Вместе с культом фаллуса и другими верованиями. евреи принесли в Иудею и венерические болезни. Темперамент семитской расы привел к огромному распространению этих недугов. Моисей боролся с ними путем строгих предписаний. Но, очевидно, этот способ не давал результатов.
В это время иудеи вели войну с мидянами, победили их, умертвили всех мужчин и овладели их женщинами и стадами. Когда победоносные военачальники предстали перед Моисеем, он встретил их словами гнева и сказал:
«Вы оставили, в живых всех женщин. Но ведь именно женщины были бичом поразившим Иудею. А теперь умертвите всех детей мужского пола и всех женщин, уже познавших мужчин, и оставьте в живых всех детей женского пола, которые еще не имели сношений с мужчиной». (Книга Левита, Числа. Глава 5).
«И вот, — рассказывает Иосиф Флавий, — были преданы казни все мужчины, 23 000 пленников, и 32 000 женщин, которые не были девственницами. Ибо блуд был тогда распространен во всем войске, и от древних нравов не осталась и следа».
Такова была библейская профилактика.
Не подумайте, что искусство врачевания было не знакомо тому времени. Это заблуждение. Оно стояло там довольно высоко даже с нашей точки зрения. Я уже не говорю о лечении травами, воздухом, солнцем, о том, что хинная корка, кокаин, сенега, ипекакуана, кровососные банки были известны даже многим племенам задолго до нашей эры. Самая почетная в медицинских дисциплин, хирургия, была неотъемлемой частью тогдашней системы лечения.
Египет, например, имел хорошо разработанную фармакопею. В арсенале запасов врача времен, скажем, фараонов «Средней Империи» находились касторовое масло, кора гранатового дерева, белена, стрихнин, соли натрия, меди и цинка, шпанския мушки и т. д., т. е, все те средства, без которых мы и теперь шагу ступить не можем.
Папирус Эберса точно перечисляет случаи применения и действия этих медикаментов. Для уничтожения опухолей прижиганием применялись особые термокаутеры. Хирургический инструментарий был обширен. Безукоризненно сросшиеся переломы костей у мумий показывают превосходную технику в области десмургии.
В кодексе Хамурана, из библиотеки Сарданапала, царя Вавилонии, длинная глава отведена таксе за операцию катаракты, слезной фистулы, переломов и вывихов костей, а также за зубные пломбы. Эта такса существовала приблизительно три тысячи лет назад. В окрестности бывшей Ниневии найдены скальпеля, трепаны, пилы, ланцеты, скарификаторы.
Если мы обратимся к доисторическому человеку, то увидим, что даже это звероподобное, как мы его себе представляем, существо было не чуждо медицинской культуре.
Человек какой-нибудь неолитической эпохи охотился еще за пещерным медведем, одеждой ему служил неотделанный кусок шкуры, и он призывал ревом самку к своему очагу из камня, над которым горел огонь добытый трением. И в то же время он умел делать трепанацию черепа.
В раскопках Зоненбаховского периода, в окрестностях Заальфельда на Заале и в Ново-Гвинейских становищах, были найдены эти черепа с отверстиями и трещинами, которые, несомненно, свидетельствуют о том, что в глубокой древности производились костные операции.
Однако, мы далеко забрались! В глубь времен. Вернемся к нашей эпохе.
Теперь завоевал общее признание лозунг: лучше предупреждать, чем лечить. В частности, он особенно важен в сфере тех болезней, о которых у нас идет разговор.
Конечно, это единственно правильный путь к оздоровлению человеческой расы. Но как это сделать?
На эту ясную тему о том, как уберечься самому, как уберечься обществу, написаны толстые книги. При своем распространении каждая болезнь становится, в сущности, социальной болезнью. И государство борется с ней, как с социальным бедствием.
Науку не надо обвинять. Она несовершенна, как несовершенна вся наша жизнь. Ни более, ни менее. Когда-нибудь мы, вероятно, далеко уйдем вперед. И такие сожители наши, как гонококки, например, будут служить только украшением медицинского атласа и пробирок.
Это не пустые слова. Гонококк должен исчезнуть из нашего обихода.
Сейчас во всех странах пробивает себе дорогу течение, воюющее за институт профилакториумов. Это своего рода дезинфекционные камеры для людей. Там приходящие очищаются от гонококка.
Такие учреждения уже созданы в Америке, в Англии, в Германия, во Франции, — пока, правда, только в армиях. И уже констатировано, что процент заражения понизился почти в пять раз.
Среди населения Северо-Американских Штатов распространяются листовки, в которых приводится эта статистика, и граждане призываются помнить о существовании предупреждающей медицины.
В Берлине всюду разбросаны небольшие здания, общественные уборные. Войдите в любую из них. Где бы вы ни стали, вам сейчас же попадается на глаза плакат:
Предохранение от венерических болезней. Каждое внебрачное половое сношение представляет собою большую опасность в смысле заражения. Опасность уменьшается, если немедленно после сношения продезинфицироваться в одном из пунктов Скорой Помощи Берлинского Союза Скорой Помощи. Ближайший пункт находится…
В Лондоне этих плакатов нет. Должно быть, чопорность англичан не мирится с таким «натурализмом». Там в общественных уборных стоят просто автоматы для продажи предохранительных средств.
В Копенгагене эти механические торговцы выставлены прямо на улицах и площадях.
В России еще в 1914 году врачи ставили вопрос о профилакториумах. Ничего из этого не вышло. Только революция сдвинула этот вопрос с мертвой точки.
В Киеве уже функционировало такое учреждение.
К сожалению, существование даже этого единственного профилактория стоит перед угрозой закрытия из-за отсутствия средств. Здесь мы наталкиваемся на нашу бедность ресурсами, делающую вопросом жизнь этого одного предупредителя.
А ведь их должно быть бесконечно больше. Всюду, где есть диспансер, больница, амбулатория, приемный покой или даже просто врач, должны быть днем и ночью открыты для нуждающихся двери камеры половой дезинфекции.
Трудность заключается только в объекте деятельности этих учреждений. Косность обывателя общеизвестна, придется еще бороться с насмешливым отношением и с ложным стыдом, потребуется еще вбивать в головы мужчин, что гонорея — вещь не пустяковая, что это враг коварный, скрытый, неожиданный, что он настигает там, где его не ждут, и что никакое доверие к внебрачной женщине не должно позволять забыть дорогу к профилакториуму.
Вот что надо вызубрить; не позже чем через двенадцать часов необходимо обратиться к врачу. И чем раньше, тем лучше! Это почти гарантия безопасности.
Подумайте, как это чудовищно просто! — Но вы знаете, что труднее всего научить именно простым вещам.
Сколько мы обрабатывали человеческое сознание хотя бы за все эти годы революции! Дождем выпущенных листовок, плакатов, брошюр можно было было кажется, покрыть землю от одного полюса до другого.
И что же получилось?
Москва — это не Кандалакша, не Чухлома. А между тем, вот данные Московского Государственного Венерологического Института, цифры 1925 года о том, кто и когда вспоминает о здоровье.
Пусть грехопадение произошло под винными парами или под влиянием внезапного соблазна, которому трудно было противостоять. Потам наступило отрезвление, уже при «свете холодного рассудка». Что же последовало дальше? Испуг перед содеянным? Боязнь последствий?
Перед нами восемьсот человек, которые пронесли свою гонорею через амбулаторию института. На другой день после ночи любви никто из них не явился проверить себя в отношении возможности заражения. На третий день явилось 14 человек. Четырнадцать из восьмисот! Это меньше 2 проц. Огромное большинство явилось только на 6–10-ый день, т. е. в разгар процесса, даже не в момент обнаружения первых признаков. Между тем, ведь эти восемьсот человек заразились. Это значит, что в большинстве случаев имела место продажная любовь. По крайней мере, близость, которая не исключает подозрения.
Если такое легкомыслие наблюдается в начале болезни, можно ли ожидать более серьезного отношения к концу ее, требующему бездны терпения и настойчивости.
Будет ли так всегда? Не думаю. Пренебрежение к собственному здоровью будет в конце концов вырвано с корнем. Это время настанет. Когда оно придет, гонококк будет окончательно сбит со своих позиций.
Но кроме своего собственного здоровья, есть еще и чужое. Это чужое часто в то же самое время бывает и своим, близким, родным.
Надо помнить, что здоровье выше всякого стыда, всякой необходимости соблюдать тайну. Его нетронутость должна преобладать надо всеми другими соображениями.
Я не буду говорить, конечно, о наглых людях, о негодяях, о тех, кто заражает без смущения. Предполагается, что таких со временем не будет. Ибо испорченный характер — это продукт испорченной среды. А о существующих теперь тоже не будем говорить, потому что это уже область преступной воли.
Есть чрезвычайно многочисленная категория людей, которые не имеют мужества прямо посмотреть другому в глаза и честно сказать: «Не зови меня! Мне нельзя, я болен, я опасен». Язык не поворачивается сказать это из-за боязни семейного ада, скандала, слез, оскорблений.
Будем благословлять тот строй, который научит людей должной прямоте и правильному пониманию вещей.
Мало прививать чувство ответственности, надо приучать и к, мужеству. Как это сделать, не знаю. Должно быть, есть много путей к этому. Но это нужно постоянно долбить, как капля долбит камень, может быть, посредством кино, театров или другого какого-либо зрелищного действа.
Если бы удалось внедрить в сознание людей императивную категоричность этой простой истины, то и статистика зла, по крайней мере, в той специальной области, о которой я говорю, непомерно теперь разбухшей, рухнула бы, как карточный домик под напором ветра.
Я припоминаю совсем недавний случай.
Мне принесли письмо с просьбой помочь подателю его. Обращался ко мне большой друг, мне было очень приятно оказать ему услугу.
Речь шла об очень молодой женщине; у нее была гонорея, очень упорная.
Эта женщина лечилась много недель. К несчастью, она была красива, и врач, который должен был загладить чье-то преступление, влюбился в нее. А может быть, он был просто очень впечатлителен и легко терял голову. Ведь врач — тоже человек.
Однажды, провожая больную, он схватил ее у двери за руку и начал целовать. Вероятно, он и раньше выражал как-нибудь свою нежность. Но отделять жест и слово врача от жестов и слов человека иногда бывает трудно. Может быть, пациентка была мало наблюдательной и вовремя не заметила нарастания событий.
И она поступила так, как это делает каждая, на которую внезапно нападает мужчина. Она оттолкнула его кулаком. На пальце у нее было кольцо с камнем, и на лбу доктора образовалась багровая рана от края волос до переносицы. Больше они, конечно, не встречались. Лечение было прервано. Это было описано в письме. Пострадавшего коллегу я знал; он был способный врач. Мой приятель просил принять больную и довести лечение до конца.
Когда она вошла, и я говорил с нею, я увидел, что красота иногда, действительно, может быть даром злой феи. Красота этой женщины поражала. Ей было 18 лет, она была бедна и одиноко жила в большом неприветливом городе. Жизнь, которая только что расцвела, уже влачилась краем по грязи.
Я осмотрел ее очень тщательно; предстояла длительная борьба за выздоровление.
Она стала ходить ко мне на дом ежедневно. От амбулатории она отказалась наотрез, Мысль о регистрации приводила ее в ужас.
Однажды она сказала:
— Простите доктор, вы так добры ко мне. Я хочу попросить: нельзя ли мне бывать у вас два раза в день?
Мой отказ сильно огорчил ее.
Несколько дней спустя она сказала;
— Ах, как это долго тянется! Мне хотелось бы поскорее вылечиться. Как бы это узнать?
Я отнесся к этим крамольным словам спокойно и объяснил ей необходимость запастись терпением.
На всякий случай я отправил выделения в лабораторию для анализа. Ответ был неутешительный, — огромное количество лейкоцитов, множество диплококков и изредка гонококк Нейссера.
У нее опустились руки, когда я сообщил ей, что до конца еще далеко. Лицо посерело, взор потух.
Потом она стала сильно нервничать. С нею что-то происходило. Это не было обычное нетерпение. Что-то сидело в ее голове, — нечто вроде психической занозы.
Иногда глаза у нее блестели радостью. А иногда губы сжимались, брови, как две змейки, тянулись к переносью, в зрачках появлялись черные искры. То она была неестественно оживленна, то была мрачна, как преступник на плахе.
Однажды она воскликнула:
— Доктор, родной, нельзя ли поскорей?
Она молила взглядом. Я сказал как можно мягче:
— Потерпите. Я сам бьюсь над этим.
Она откинулась в кресле. Она стала громко рыдать.
Кое-как я закончил процедуру, снял ее с кресла и усадил за своим столом. Она спрятала лицо в ладони и тихо всхлипывала, каик обиженный ребенок, утомленный громким плачем. Мочка уха, выпроставшаяся из-под пряди, рдела пунцово.
Я успокаивал ее, ибо я догадывался, что она нервничает неспроста. Она размякла, ослабла и начала рассказывать.
Какая знакомая картина!
Она учится в Институте Сценических Искусств. Где-то на Кубани, в маленьком городишке, она мечтала об искусстве, о славе, о ярком обмане сцены. Она не хотела быть ни стенографисткой, ни учительницей, ни делопроизводительницей. Она искала славы. И, оставив свою полуголодную, как и она, старушку-мать, она отправилась в Ленинград, каким-то чудом сколотив себе деньги на билет. Чемодан у нее был маленький, старый. Но она везла с собой огромный запас молодости, надежд, планов и доверия к людям.
В институте, как полагается, она испытала первую любовь. Слова обольщения проникли в ее сердце и мозг. И в ее неискушенном воображении жизнь стала развертываться, как начало чудесной сказки.
Герой ее романа — испытанный ловец. И к провинциалочке, не расстающейся с предрассудками и условностями, он применяет особый подход. Он позволяет считать себя женихом.
В один прекрасный день она застает его в мрачном настроении. Она встревожена.
— Отчего ты такой? Случилось что-нибудь? Дорогой мой, скажи!
На его лице видно отражение внутренней борьбы. Молчание.
Наконец, он изрекает:
— Не любишь ты меня. Нет. Чувствую, что не любишь.
— Ваня, дорогой, любимый, что ты?! Больше жизни люблю. Какой ты смешной!
Он отстраняет ее рукой.
— Нет, неправда! Сказать не могу, почему, но вижу, не любишь. Нутром, вот здесь, чувствую. — И после долгой паузы продолжает: — Любовь не рассуждает, не уверяет. Тот, кто любит, готов на все. Любовь, как огонь. И только тогда, когда любовь — огонь, сжигаются все сомнения, и остается только счастье.
Какие слова! Глаза его сверкают вдохновением.
И вот, она доказывает ему, что любовь — огонь. Аргумент вечный, женский.
Через две недели, насытившись, он кончает игру. Впрочем, следы грима еще остаются.
Тоном раскаяния он делает ей признание. Это, оказывается, не она, а он не любит. Тогда, две недели назад, он не мог разобраться в этом. Но он проверил себя, и теперь все ясно. Ему больно, но лжи не должно быть между ними. Они не должны допускать насилия над чувством и лицемерия.
И вот, она — собачка, раздавленная колесом телеги. Осмеянная и уничтоженная.
На этом кончается избитый роман. Дальше следуют страницы из учебника по венерологии.
Ее история сразу становится известной в институте. Я вскоре какая-то слушательница снимает с провинциалочки, как луч росу, остатки наивности.
Этот самый Валя, уходя, оставил ей на память триппер. Все знают, что он болен. Он сам хвастался этим перед товарищами.
И тогда еще оглушенная женщина, действительно, замечает то, что из-за слез и отчаяния прошло для нее незаметно.
А если она и заметила, то что может она предпринять? Денег нет. Можно ли бесплатно посещать больницу или амбулаторию, неизвестно. О таких делах не с кем посоветоваться. Кому скажешь? Благо, боли не гонят. Их нет. Самое ужасное — это клеймо «венерическая болезнь».
Прошли месяцы, год.
Струп спал, но остался рубец, который тупо ноет. Душа уже не рвется, на острие первых мук. Да и надо же жить, наконец. Днем лекции: «Грим», «История костюма», «Искусство жеста» и т. д. Ночью служба для заработка.
Не подумайте дурного о ночах. Она избегает людей. Она не допускает чужих прикосновений. Она помнит, что она заражена.
Мужчины ищут ее, следят за ней, знакомятся, пытаются сблизиться с нею. Когда она ходит между столиками, предлагая цветы, посетители невольно засматриваются на эту очаровательную головку с большими печальными глазами под длинными, изогнутыми ресницами.
Да, простите, я и забыл сказать, что она продает цветы в ресторане с 10 часов вечера до 3 часов ночи. Эту работу она получила через Общество помощи беспризорным детям. Ее ночной заработок колебался в пределах от 0 до 1 миллиарда, а по тогдашнему золотому курсу — от 0 до 1 рубля.
Здесь я должен сделать комплимент гонококку.
Если панель не заполучила еще одной жертвы, то за это нужно низко поклониться гонококку. Две точки, заключенные, как две французские булочки, в теле лейкоцита, наконец, сделали доброе дело. Они поддерживали ее волю даже тогда, когда голова кружилась от голода, а на пальцах ног вскакивали волдыри, от слишком непосредственной близости к камням мостовой.
Теперь, после гонококка, опять немного сказки.
Посетитель углового столика, справа от двери, каждый вечер приходил в ресторан «Двенадцать». Пока ему подавали ужин, и пока он ел, он не спускал глаз с продавщицы цветов. В час ночи он покупал у нее гвоздику, платил и уходил.
Как рождается, как приходит к человеку это странное замирание сердца, я не знаю. Должно быть, у каждого по своему. Во всяком случае, она уже начинала чувствовать присутствие этого человека, еще не видя его лица. А лицо у него было бритое, приятное, с двумя складками на лбу.
К тому же она все-таки, была молода, ей едва минуло 20 лет. В этом возрасте тело обладает своей логикой.
Однажды они, эта женщина и этот мужчина, разговорились. Он нашел нужное слово, за ним последовали другие, оросившие эту обожженную болью почву, как капли дождя орошают потрескавшуюся землю, жаждущую влаги.
В ней зашевелились надежды, желание жить. Опираясь одной рукой о столик, а другой прижимая к груди пучок гвоздик и хризантем, она слушала его и отвечала.
И вот, случилось… Ничего особенного! Они встретились вне ресторана.
Это стало повторяться… Она знала о нем уже все; кто он и что он. Он совсем не походил на того прежнего. Тот был забыт и похоронен.
А этого зло обидела женщина.
Он быль юрисконсультом в каком-то крупном учреждении. Оттого, должно быть, он так легко находил нужные слова. Днем он был занят, а по вечерам отдыхал в ресторане за ужином. У него не было семьи. От первой жены остался мальчик, который с детства жил в другом городе, у бабушки. Жена же ушла три года тому назад к другому…
Однажды они встретились перед тем, как ей надо было идти за цветами для ресторана.
Было начало весны. По вечернему плыли облака.
Он просто сказал ей:
— Я один. Мне не для кого жить. Я хочу работать для вас, для вашего счастья. Вы теперь у меня единственная радость. Раньше я смотрел на какую-нибудь звезду. Теперь я смотрю на вас и знаю, что я люблю вас и мне будет с вами легко и приятно.
Она протянула руку, точно защищаясь. Он продол»-жал;
— Я многого о вас не знаю. Должно быть, у вас было горе. Впрочем, ваше прошлое принадлежит вам, и я буду знать столько, сколько вы сами мне сообщите. Вам живется несладко, я вижу. Но это только побудит меня изо всех сил стремиться к тому, чтобы вы с избытком получили все то, в чем до сих пор вам было отказано. Будьте моей женой. Я хочу, чтобы вы всегда были со мной, если это возможно, — меланхолически добавил он.
Она подняла обе руки, как бы желая остановить его. К счастью, в руках у нее не было цветов, которые могли упасть, и все обошлось без убытка. Она ничего не ответила ему. Если бы она открыла рот, кто знает, что вырвалось бы оттуда. Потому что, — вы, конечно, догадались, — она полюбила его. Природа не терпит пустоты. Не терпит ее и сердце.
Здесь кончается сказка, И опять выступает на сцену гонококк. Ибо она вовремя вспомнила о гонококке и овладела собой.
Глядя на человека, который стал для нее дорогим, она оказала ему умоляюще:
— Не говорите больше со мной об этом. То, чего вы хотите, невозможно. Я скорее умру, чем соглашусь.
Юрисконсульт, конечно, кое-что уловил в ее словах. Должно быть, он подумал в этот момент о больной гордости своей спутницы.
Продавщица напрягала все свои силы, чтобы перескочить со своим заработком через заколдованный рубль. Иногда случалось так, что уходя после трех часов ночи домой, она нащупывала в кармане бумажек рубля на два с полтиной.
Накопив за счет экономии в еде и одежде небольшую толику денег, она начала посещать врача.
Эпизод с врачом вы уже знаете. Жена моего друга, слушательница того же института, как-то разговорилась со своей однокурсницей, продавщицей цветов. Вот каким образом попал на сцену я.
Вот эту историю я узнал за своим письменным столом. Продавщица цветов торопилась потому, что со времени ее вечернего разговора прошло уже два месяца. Они продолжали встречаться. Он видел, что она любит его, и ждал того момента, когда она даст свое согласие.
Но, в конце концов, ему, очевидно, надоело ждать. Может быть, он слишком страдал от тоски по телу, которое любил. Она же нервничала еще и потому, что в ней тоже пробудилась женщина. Под влиянием могучего желания, которое в нем чувствовалось и которое искало ее, она сама начала томиться по ласкам, по объятию его крепких рук.
Прошло еще немного времени.
Однажды вечером она пришла с убитым лицом. Жалкая фигурка упала на стул и стянулась в комок.
— Что с вами?
— Ах, он хочет уехать! Он говорить, что больше не может ждать. Он не принимает больше дел. Как только он закончит текущую работу, он уедет в Москву, чтобы устроиться там. Доктор, дорогой, что мне делать? Когда же это кончится?
Мы, врачи, часто видим перед собой трепещущую жизнь. И слезы, и мольбы, и ужас, и отчаяние — все это видано-перевидано. Нас ничем не удивишь. Но бывает и так, что чужая боль хлещет по нашим нервам.
В какой-то книге я прочитал, как экспериментатор создавал человека будущего. Он вскрыл череп обреченному на смерть субъекту и ввел в складку его мозга какое-то стимулирующее вещество. Оперируемый остался жив. И его мозг приобрел чудовищную работоспособность и остроту. Открытия следовали за открытиями с быстротой молнии.
Глядя на плачущую девушку, я вспомнил эту фантазию писателя. И мне страстно захотелось, чтобы вот сейчас, сию же минуту родился этот необычайный мозг, способный решить все наши запутанные нелепости.
Как помочь ей? Я еще чувствовал присутствие невидимых следов болезни, рассеянных по железам и складкам слизистой оболочки.
Но мне было невыразимо жаль ее, и я подумал: «А может быть, я, в самом деле, преувеличиваю опасность. Во всяком случае займемся исследованиями».
И вот начались анализы. Я сделал множество мазков. Гонококка, не было. Но лейкоциты в количестве, превышавшем норму, не уходили из поля зрения под микроскопом.
Она, как затравленный зверь, следила за моим лицом, когда я держал бумажку с ответом из лаборатории. Она вслушивалась в мои слова, ожидая развязки.
В один из визитов у нее был какой-то особенно беспокойный взгляд. Я оказал ей:
— Я не нахожу теперь у вас ничего. Я мог бы отпустить вас. Вы здоровы, по своей видимости. Но болезнь, которую вы перенесли, очень коварна. Наука требует от нас при даче разрешения на вступление в брак особенной бдительности. Вы подлежите еще контролю. Я могу отпустить вас, но с тем, чтобы вы через две недели явились ко мне на проверочное исследование… И так должно продолжаться два месяца, по крайней мере. Таков мой долг врача. И я вам об этом сообщаю… Подождите, не опускайте головы, не плачьте. Выслушайте меня. У вас есть выход. Воспользуйтесь им. Для этого вам нужно только немного гражданского мужества. Подумайте, что будет, если вы его заразите! А между тем, каких-нибудь два месяца отсрочки, и возможность сюрпризов будет исключена. Откройте ему всю правду.
Отчего он хочет уехать? Оттого, что он не понимает причины вашего отказа. Но он любит вас. Если он не спрашивает о вашем прошлом, которое вряд ли кажется ему безупречным, то почему вы не представляете себе его полной терпимости к вашему несчастью. Ведь это именно несчастье, а не что-либо иное. Он поймет, что ваша болезнь — это не результат разврата, распущенности, что вас обманули. Ведь вы жертва. О он пожалеет и обласкает вас. Немного храбрости, и как много дурного предупредите вы. Решитесь, вам не придется раскаиваться!
Она молчала очень долго. Я не мешал ей думать. Прошло много минут.
С улицы доносился шум большого города. За окнами жизнь словно торопилась, громыхая, звеня и ворочаясь, как огромный зверь. В комнате было тихо, мертвенно тихо. Свет лампы на столе мирно озарял две человеческие фигуры. Было тихо, точно комната затаила дыхание.
Ее лицо было бледно. Длинные ресницы бросали тень на прозрачную кожу ниже век. Нежно розовели щеки, губы были болезненно сжаты.
Глядя куда-то в сторону, она сказала:
— Я подумаю. Но как это ужасно: «венерическая болезнь»!
Теперь мне осталось досказать немногое.
Она, конечно, не рискнула. Язык у нее не повернулся. Может быть, она пришла к заключению, что я просто брюзга и старый ворчун. Во всяком случае, через неделю она переехала к нему.
Четыре дня спустя у мужа обнаружился триппер.
Вот и все.
Что было дальше? Дальше совсем смешно. Представьте себе не было никакой драмы. Наоборот, когда он выслушал из уст дрожащей и полумертвой от страха жены всю эту историю, он погладил ее по голове и сказал:
— То, что ты раньше мне этого не сказала, пусть будет твоей последней ошибкой на том пути, который мы пройдем вместе.
Я рассказал вам это, как пример трудности выудить признание даже в непреложных случаях, даже тогда, когда тайна — нелепость, когда она раньше Или позже должна открыться.
Можно ли очень обвинять продавщицу цветов? Не думаю. Ведь надо уметь и выслушать такое признание. Необходимы соответствующие уши, голова и сердце.
Но это уже другая область.