На другой день по заслушании дела я освободился от своих пациентов в четверть одиннадцатого и поспешил к Торндайку, с нетерпением ожидая услышать его мнение. В тот же день я должен был вместе с мисс Беллингэм отправиться в Музей. Тяжелая дубовая дверь квартиры Торндайка была уже открыта. На мой скромный звонок у внутренней двери мне открыл ее сам мой бывший учитель.
-- Как хорошо, Барклей, -- сказал он, энергично пожав мне руку, -- что вы пришли так рано. Я как раз один и просматриваю свидетельские показания на вчерашнем заседании.
Он пододвинул мне кресло и, собрав отпечатанные на машинке листки, отложил их в сторону.
-- Вы были удивлены решением? -- спросил я.
-- Нет, два года -- небольшой срок. Но все же решение могло быть и другое. Это очень облегчает мою задачу. Отсрочка дает нам время произвести розыски без лишней торопливости.
-- Пригодились вам мои заметки? -- спросил я.
-- Поультон передал их Хизу, и они оказались очень ценными для перекрестного допроса. Я сам еще не видел их, так как только что получил их назад. Давайте просмотрим их вместе.
Он достал из ящика письменного стола мою записную книжку и внимательно стал читать мои заметки.
-- Добрались вы до чего-нибудь важного из свидетельских показаний на следствии? -- спросил я.
-- Трудно сказать, -- отвечал он. -- Итог моих выводов основывается исключительно на косвенных данных. Я не имею ни одного факта, о котором я мог бы сказать, что он допускает одно только истолкование. Но все же не надо забывать, что из самых незначительных фактов, если их наберется достаточное количество, слагается очень показательный итог. И моя запись данных мало-помалу растет.
Минуты через две Торндайк направился в Ломбард-стрит, а я -- к Феттер-Лейну, невольно думая о назревающих событиях.
Дома я застал только одно приглашение. Я захватил стетоскоп и отправился в Пороховую Аллею, аристократический квартал, где жил мой пациент.
В Невиль-Коурт я поспел к назначенному часу. Но мисс Беллингэм была уже в саду, наполняя вазу цветами, и ждала только меня, чтобы отправиться.
-- Вот мы и опять, как раньше, идем вместе в Музей, -- сказала она. -- И вспоминаются мне таблицы из Тель-Эль-Амарны и ваше милое, самоотверженное сотрудничество. Я думаю, ведь мы сегодня пойдем туда пешком?
-- Конечно, -- отвечал я. -- Я вовсе не намерен пользоваться вашим обществом вместе с простыми смертными, которые ездят в омнибусах. Да и приятнее идти пешком.
-- После шума на улицах больше ценишь тишину Музея. Что мы сегодня будем осматривать?
-- Решайте вы, -- отвечал я. -- Вы знаете Музей лучше меня.
Она задумалась и потом вдруг остановилась, смотря вдаль перед собой.
-- Вы очень заинтересовались нашим казусом, как выражается д-р Торндайк. Не хотите ли взглянуть на кладбище, где желал быть похороненным дядя Джон? Это немного в стороне, но ведь мы не спешим, не правда ли?
Мы завернули на улицу, ведшую к воротам одного из заброшенных кладбищ, встречающихся в старинных кварталах Лондона. Здесь мертвых бесцеремонно отпихивают к углам, чтобы дать место живым. Некоторые памятники еще стояли, а другие, чтобы очистить место для асфальтовых дорожек и скамеек, выстроились у стены. Надписи на них казались бессмысленными, так как были оторваны от могил. По контрасту с жаркой, пыльной улицей, которой мы шли, здесь было прохладно и приятно, хотя трава была желтая и сухая, а щебетанье птиц на деревьях смешивалось с непрерывным криком школьников, игравших у скамеек, и оставшихся нетронутыми могил.
-- Это, значит, место успокоения именитой фамилии Беллингэм? -- сказал я.
-- Да. Но мы не единственные именитые здесь. Здесь погребена, ни больше, ни меньше, как дочь Ричарда Кромвеля. Ее могила еще цела. Но вы, может быть, бывали здесь?
-- Я не помню, чтобы был здесь когда-нибудь, но местность мне кажется почему-то знакомой.
Я осматривался, стараясь уяснить себе, какие смутные воспоминания вызывала во мне эта местность, как вдруг заметил группу строений, окруженных каменной оградой с деревянной решеткой.
-- Да, конечно! -- воскликнул я. -- Вспоминаю. Здесь я никогда не был, но за этой оградой, выходящей с другой стороны на улицу Генриетты, был, а, может быть, и есть еще анатомический театр, который я посещал на первом курсе медицинской школы. Здесь я производил и свое первое вскрытие.
-- Самое подходящее место, -- заметила мисс Беллингэм. -- У вас материал был всегда под рукой. А вот и могила, о которой я говорила вам.
Мы остановились перед простой каменной гробницей, выветрившейся и потертой, но заботливо поддерживаемой. Скромная и вместе гордая надпись гласила, что здесь почивает Анна, шестая дочь Ричарда Кромвеля-Протектора. Это был простой, обыкновенный памятник, отражающий аскетический век. Но он вызывал и представление о беспокойных временах, когда в тенистых аллеях Грэйс-Инн-Лэна раздавались звон оружия и тяжелые шаги вооруженных людей, когда эта нелепая площадка для детских игр была сельским кладбищем среди зеленых полей, а поселяне, проезжая с возами в Лондон, останавливались, чтобы заглянуть через деревянную решетку.
-- Наши фамильные памятники вот в том углу, -- сказала мисс Беллингэм. -- Но там есть кто-то, по-видимому, списывающий надпись. Хорошо, если бы он ушел. Мне хочется показать вам.
Тут я впервые заметил человека с записной книжкой, внимательно рассматривающего надпись на камне. Иногда он даже ощупывал руками стертые буквы.
-- Сейчас он копирует памятник моего деда, -- сказала мисс Беллингэм.
В эту минуту человек обернулся и уставился на нас. Он был в очках и смотрел на нас пронизывающим взглядом.
У нас одновременно вырвалось восклицание удивления, так как перед нами был м-р Джеллико.