Милость

(Изъ воспоминаній объ Алексѣевскомъ равелинѣ).

...О нашемъ судѣ (о процессѣ 20-ти 1882 г.) {См. Процессъ 20-ти народовольцевъ въ январьской книжкѣ "Былого". (Ред.)} много говорить не буду. Упомяну лишь про одинъ случай, указывающій, какъ иногда сбиваютъ съ толку неопытныхъ людей.

Разбиралось мое дѣло. Предсѣдатель попросилъ докладчика (я не знаю, какъ онъ, собственно, назывался) прочесть обо мнѣ показанія Гольденберга. Эти показанія раньше мнѣ не предъявлялись. Докладчикъ встаетъ и смѣло, увѣренно начинаетъ читать, почти наизусть. Слышу отчетливо мою фамилію... "Быть не можетъ, чтобъ тамъ была моя фамилія!", вскакивая, громко сказалъ я. Докладчикъ опѣшилъ, уткнулся въ книгу...-- "Виноватъ! тутъ написано Ѳоменко!" -- замѣчаетъ онъ сконфуженно и уже безъ всякой увѣренности продолжаетъ читать. Къ тому же и примѣты, оказалось, не подходятъ: Гольденбергъ сдѣлалъ меня рыжимъ, а судьи видятъ темно-русаго человѣка... Въ нашемъ судѣ эта ошибка, конечно, не могла имѣть серьезнаго значенія, но при другихъ обстоятельствахъ и человѣка могла погубить.

Кончился судъ. Разъ прочли намъ приговоръ; чрезъ нѣсколько дней еще разъ. Проходя изъ залы суда въ камеры, мы немного задержались въ корридорѣ предварилки. О приговорѣ, о тѣхъ ужасахъ, что ожидаютъ насъ впереди, какъ-то не думалось; не было яснаго представленія въ головахъ. Прощались будто на время. Никому и въ голову не приходило, что кто было послѣднее прости и, только придя въ камеру, каждый изъ насъ невольно былъ охваченъ какой-то неопредѣленной тоской, предчувствіемъ... Явился Муравьевъ {Прокуроръ С.-Петербург. Суд. Палаты, впослѣдствіи -- министръ юстиціи.}, спросилъ о заявленіяхъ и сталъ уговаривать подать прошеніе о помилованіи, сказавъ, что наше дѣло пойдетъ еще на разсмотрѣніе государя и пробудетъ тамъ недѣли двѣ. Я отказался. Онъ ушелъ. У дверной форточки скоро показался начальникъ предварилки и тоже сталъ толковать о подачѣ прошенія, но, получивъ отказъ, выпросилъ себѣ нашъ обвинительный актъ. Зачѣмъ ему это понадобилось -- не знаю.

На другой день насъ перевели въ Петропавловку -- въ Трубецкой бастіонъ. На этотъ разъ мнѣ попалась свѣтлая, теплая камера No 47 или 48.

Первое, чѣмъ я занялся тутъ, -- было леченіе желудка. Въ предварилкѣ доктора отъ меня совершенно отступились; теперь я самъ придумалъ себѣ супъ изъ курицы съ черносливомъ и финиками. Помогло. Полагаю, что этому способствовала и камера, и еще болѣе душевное состояніе, замѣчательно спокойное и ясное. Вскорѣ попалась мнѣ въ руки "Технологія" Вагнера. Книга эта сильно заинтересовала меня, и я весь ушелъ въ чтеніе. Раньше мнѣ не приходилось читать техническихъ книгъ. Онѣ казались мнѣ очень мудреными. Простота и удобопонятность изложенія Вагнера удивили меня теперь и увлекли. Помню, такъ читалъ я только въ дѣтствѣ "Робинзона". Незамѣтно прошла недѣля, еще нѣсколько дней; что-то напомнило мнѣ о двухъ-недѣльномъ срокѣ... Успѣю! отмахнулся было я и снова принялся за чтеніе, но, сдѣлавъ надъ собой усиліе, рѣшилъ остановиться и обдумать, какъ поступать предъ смертью. Вѣдь не завтра, такъ послѣ завтра надо было ждать окончательнаго рѣшенія... Призвалъ на помощь память... Требуютъ перо, чернилъ, бумагу и пишутъ прощальныя письма, -- вспоминается изъ прочитаннаго и слышаннаго въ разное время, -- затѣмъ покупаютъ вина, закусокъ, фруктовъ и, подкрѣпивъ себя, идутъ умирать. Отлично!... такъ и сдѣлаю! рѣшаю вопросъ и, порѣшивъ, снова принимаюсь за технологію.

Былъ веселый, свѣтлый день; съ книгой въ рукахъ шагалъ я вдоль окна, ничего еще не ожидая. Вдругъ загромыхало за дверью, и въ камеру вошли какой-то генералъ, Лѣсникъ (смотритель) и двое штатскихъ. Генералъ, съ веселымъ, ободряющимъ лицомъ, направился ко мнѣ... "Ну, молитесь Богу и благодарите Государя! Вы помилованы"! радостно, на ходу говорилъ онъ, приближаясь. Я остановился, едва наклонивъ голову и не выражая на лицѣ ни радости, ни благодарности. Холодность моего пріема, видимо, его нѣсколько удивила. Улыбка исчезла на лицѣ: что, молъ, сей сонъ означаетъ... Но эта продолжалось не долго; взглянувъ еще разъ и рѣшивъ, что человѣкъ отъ радости, видно, рехнулся, онъ круто повернулъ назадъ, и вся компанія исчезла. Я остался стоять на мѣстѣ. "Еще неизвѣстно, во что обернется эта милость", -- промелькнуло у меня въ головѣ, и радости на душѣ никакой не было.

-- Дайте перо, чернилъ и бумаги!-- потребовалъ я вскорѣ. Когда это желаніе мое было исполнено, я написалъ письмо и прошеніе о позволеніи обвѣнчаться съ моей невѣстой; тутъ же для чего-то прибавилъ, что согласенъ ѣхать на Сахалинъ, для отбыванія каторги... Кто-то, когда-то втолковалъ мнѣ, что на Сахалинъ посылаютъ лишь съ согласія самихъ каторжанъ... Увы! На просьбу о вѣнчаніи отвѣтили отказомъ; о Сахалинѣ совсѣмъ промолчали...

Въ день помилованія или на другой пришла и моя матушка на свиданіе. Она уже знала о фактѣ помилованія и въ простотѣ сердечной полагала, что это помилованіе полное. Кто-то, должно быть, сказалъ ей, что черезъ годъ насъ пошлютъ въ Сибирь, и что мы увидимся, а она, бѣдняга, поняла, что черезъ годъ мы можемъ зажить съ ней вмѣстѣ, и теперь на свиданіи мечтала объ этомъ вслухъ, подбадривая меня. Вообще старушка крѣпилась и не подавала виду, что ей тяжело. Разувѣрять ее и растолковывать настоящее положеніе вещей я, конечно, не хотѣлъ, и свиданіе прошло безъ слезъ, спокойно. Я просилъ мать не смущаться, если отъ меня временно не будетъ писемъ: "Вы же пишите чаще!" просилъ я въ надеждѣ, что письма будутъ передаваться... Наивная надежда!.. Прошло незамѣтно полчаса -- я и матушка тянемся черезъ окно поцѣловаться на прощаніе...

-- Нельзя!-- кричитъ и быстро вскакиваетъ между нашими головами Соколовъ -- "иродъ".

Этого уже не смогла вынести матушка, стойкость ея была сломлена, и она разрыдалась... Бѣдная! еще хорошо, что она не догадывалась, что это было послѣднее прощаніе, что мы такъ и не увидимся больше. Она умерла въ 1899 г., ускоривъ смерть попыткой самосожженія. Ее спасли, но черезъ годъ она все-таки умерла.

Я выскочилъ со свиданія, какъ полупомѣшанный и, только очутившись у своей камеры, замѣтилъ, что издаю какіе-то странные звуки, точно захлебываюсь отъ вливаемой мнѣ въ горло воды, и точно кто-то сдавилъ его тисками... Такъ-то началась "милость"!

Намъ объявили 20-го или 21-го марта о помилованіи.

Въ пятницу 15-го марта, ночью, слышу сквозь сонъ, громыхаетъ дверь, кто-то вошелъ. Не успѣлъ я раскрыть глаза, какъ слышу обычное: "Въ комиссію"! Поднимаюсь; у кровати стоятъ унтера, кладутъ одежду. Первое, что мнѣ пришло въ голову со сна, -- не выпросила ли матушка новое свиданіе, чтобы попрощаться, какъ слѣдуетъ. Спѣшу одѣться и, не запахнувшись, бѣгу скорѣй въ комиссію, которая была внѣ Трубецкой тюрьмы. Темнота у входа, мракъ на лѣстницѣ вызываютъ во мнѣ смутное недоумѣніе... Поднимаюсь на верхъ; тамъ стоитъ на площадкѣ Соколовъ; дверь въ комнату допросовъ и свиданій заперта... "За мной!" -- слышу вдругъ рѣзкое шипѣнье Соколова, какъ только поднялся я на верхнюю площадку. Налѣво оказалась дверь, а за ней спускъ на улицу. Лампа-коптилка бросала тусклый свѣтъ. Дверь на улицу была открыта, и тамъ виднѣлась мрачная питерская ночь... Можно было подумать, что спускаешься въ подземелье. Соколовъ былъ впереди одинъ. Выйдя на улицу, охваченный темнотою, я слегка задержалъ шаги, -- и въ тотъ же моментъ двѣ невидимыя руки подхватили меня подъ руки, и мы повернули налѣво. Соколовъ даже не оглянулся, такъ былъ увѣренъ въ ловкости своихъ агентовъ. Жандармы стояли, вѣрно, у выходныхъ дверей, но я ихъ не замѣтилъ... Мы пошли между монетнымъ дворомъ и Трубецкимъ бастіономъ. Далѣе дорогу перегородила стѣна съ воротами; за нимъ чернѣли налѣво другія ворота въ Алексѣевскій равелинъ. Здѣсь насъ, какъ будто, не ожидали. Открылась калитка, и мы вошли подъ своды крѣпостной стѣны; вдали виднѣлась вода, ближе что-то темное, точно берегъ, и на немъ мерцалъ огонекъ. "Топить ведутъ!" мелькнуло инстинктивно въ головѣ... Но съ этой перспективой я, помню, какъ-то удивительно скоро примирился. Ну, чтожъ, пускай и топятъ! И въ то же самое время, почувствовавъ, что при выходѣ изъ воротъ, на меня пахнулъ холодный, сырой вѣтеръ съ Невы, я убоялся простудиться. Торопясь на свиданіе, я не успѣлъ, какъ слѣдуетъ застегнуться. Когда жандармы подхватили меня подъ руки, они еще болѣе распахнули мнѣ грудь, но въ глухой уличкѣ, защищенной со всѣхъ сторонъ стѣнами, это не чувствовалось: тамъ не было вѣтра... "Да закройте же мнѣ хоть грудь!" взмолился я къ своимъ провожатымъ. Жандармы и безъ того бывшіе, очевидно, въ нервномъ состояніи (они пыхтѣли, точно везли тяжесть), услыхавъ среди мертвой ночной тишины человѣческій голосъ, совсѣмъ потерялись и, вмѣсто того, чтобы спокойно застегнуть куртку, сопя и трясясь отъ страха, бросились зажимать мнѣ ротъ. Темнота и нервы мѣшали имъ схватить его сразу; я слышалъ, какъ по лицу ерзало что-то мягкое... Шествіе невольно остановилось. "Что такое?" спросилъ Соколовъ въ тревогѣ. Тутъ только я разсмѣялся про себя надъ своимъ опасеніемъ простуды и покорно пошелъ дальше. Вошли на мостъ. Отсюда очертанія какихъ-то зданій впереди стали яснѣй. Видно было, что огонь горитъ въ окнѣ, а не на берегу. Скоро весь фасадъ съ воротами, по срединѣ и окнами засѣрѣлъ передъ нами. Чрезъ калитку вошли подъ своды зданія, сдѣлали нѣсколько шаговъ и повернули направо въ узкій корридоръ. Это и былъ Алексѣевскій равелинъ, -- замкнутое треугольное зданіе съ маленькимъ садикомъ внутри. Корридоръ, не прерываясь, тянулся вдоль всѣхъ трехъ сторонъ равелина, начиная съ половины первой. У конца второй половины онъ упирался въ глухую стѣну. Благодаря такому расположенію, лѣвая половина передней стороны равелина была совершенно изолирована отъ прочихъ частей. Тамъ была, кажется, кухня и двѣ камеры, но кто сидѣлъ тамъ -- мы въ то время не знали. Позже только выяснилось (по надписи), что въ одной камерѣ заключенъ былъ Александръ Михайловъ; куда и когда именно онъ исчезъ, я до сихъ поръ точно не знаю. Кромѣ Михайлова былъ тамъ еще кто-то: на это указывали лекарства, которыя долго выставлялись на окно корридора, и, гуляя во внутреннемъ садикѣ, мы видѣли ихъ. По этой выставкѣ лекарствъ на окнахъ заключенные вообще судили, кто изъ товарищей живъ, кто умеръ... {Вотъ фамиліи 11 человѣкъ, попавшихъ по нашему процессу въ Алексѣевскій равелинъ: Михайловъ, Клѣточниковъ, Исаевъ, Лангансъ, Тригони, Морозовъ, Баранниковъ, Тетерка, Колодкевичъ, Арончикъ и я.}.

Меня завели въ самый послѣдній или предпослѣдній нумеръ (18 или 19). Это была довольно просторная камера, съ плоскимъ потолкомъ, съ изразцовой печью, съ большимъ окномъ. По серединѣ стояла деревянная кровать съ волосянымъ матрасомъ, покрытымъ тонкой простыней и одѣяломъ, съ подушкой въ бѣлой наволочкѣ; подлѣ -- деревянный столъ съ маленькой лампочкой, деревянный со спинкой стулъ, въ углу стульчакъ, -- все такъ обычно; ничего страшнаго. Къ тому же все бѣлье дали чистое, тонкое; халатъ изъ чернаго не очень толстаго сукна, съ широкимъ поясомъ, точно по мѣркѣ сшитъ; маленькіе башмаки пришлись, какъ нельзя лучше. Отъ волненія, а можетъ, быть, и угара разболѣлась голова, но на душѣ было спокойно. Одно только показалось немного страннымъ, черезъ окно не видно было неба. Ну, вѣрно, какъ и въ Петропавловкѣ, близко крѣпостная стѣна! рѣшилъ я и, не подходя къ окну, поспѣшилъ завалиться спать. Наступило утро; проснулся я и первымъ дѣломъ глянулъ въ окно. Вотъ тебѣ и стѣны! -- невольно вырвалось замѣчаніе... Вмѣсто стѣнъ придумали забѣлить совершенно всѣ стекла наружной рамы. Въ окнѣ виднѣлись двѣ рамы. Встаю, одѣваюсь, подхожу къ окну. Ни черточки, ни точки не осталось прозрачной; что тамъ за окномъ, нельзя и разобрать. При этомъ форточки нѣтъ, а есть только въ верхней части окна небольшого діаметра жестяная трубка съ густымъ ситечкомъ на внѣшнемъ концѣ. Это ситечко очень скоро затянуло паутиной, прочистить его было нечѣмъ, и доступъ свѣжаго воздуха прекратился, но Соколовъ не обращалъ на это никакого вниманія. Позже, свернувъ въ трубку простыню, я пытался очистить вентиляторъ, но безуспѣшно: нужна была спица, а не простыня. Но въ первые дни я мало придавалъ, конечно, значенія отсутствію форточки. Явились жандармы съ Соколовымъ, принесли тазъ, мыло, воду... Надо было спѣшить умываться, чтобы не задерживать другихъ. Умывшись, поворачиваюсь къ столу. Поданъ чай, черный хлѣбъ, булка. Отлично! Постепенно совсѣмъ разсвѣло, и я принялся за болѣе внимательный осмотръ камеры. Утѣшительнаго было мало... Ремонтъ, какъ видно, производился очень давно. Потолокъ, стѣны, когда-то выкрашенные въ желтоватый цвѣтъ, покрылись свѣтловатымъ налетомъ пыли и паутины. Паутина виднѣласm также во всѣхъ углахъ. Нижняя часть стѣны, аршина на полтора облѣзла: штукатурка отъ сырости превращалась постепенно, какъ видно, въ известковый пухъ. Такой пухъ виднѣлся теперь вдоль всей стѣны до высоты 1 1/2 аршинъ. Выше, гдѣ штукатурка не смогла превратиться въ пухъ, она затвердѣла и почему-то стала почти черной. Полъ, когда-то крашенный, сохранилъ слѣды окраски лишь по окраинамъ. Впрочемъ, относительно сырости, долженъ оговориться, что настоящую равелинскую сырость я узналъ только позднѣе, въ другой камерѣ...

Насъ перевели въ пятницу ночью, теперь была суббота страстной недѣли. Несмотря на это, къ обѣду, смотрю, принесли щи съ мясомъ, жаркое и, если не путаю, что-то еще сладкое. При этомъ дали салфетку и серебряную ложку. Совсѣмъ хорошо! Пищи такъ много, что одинъ изъ насъ, не въ силахъ одолѣть ея, обратился къ Соколову съ просьбой сохранить для него жаркое на ужинъ. "Хорошо, хорошо, будемъ давать на ужинъ!" отвѣтилъ Соколовъ самымъ серьезнымъ тономъ. Соколовъ приходилъ вмѣстѣ съ жандармами всякій разъ, когда они что-либо приносили въ камеру. День прошелъ незамѣтно въ уборкѣ, очисткѣ новаго помѣщенія. Вечеромъ дали чай, на ужинъ -- щи. Никакихъ ужасовъ не оказывалось... Запущенность камеры, послѣ приборки, меньше бросалась въ глаза, не такъ коробила. Будущее не пугало. Предчувствіе не потревожило даже сна, и ночь подъ Пасху прошла безъ кошмаровъ...

Бодро встрѣтилъ я утро перваго дня Пасхи. Чай, пасхи, яйца рисовались впереди. Интриговалъ вопросъ, дадутъ ли еще что. Загремѣлъ замокъ, внесли воду для умыванія. Я живо, торопливо бросился къ тазу и совсѣмъ не обратилъ вниманія на то, что принесли жандармы, -- такова была увѣренность въ томъ, что режимъ субботы установился на всегда. Умылся, не успѣлъ хорошо утереться, вдругъ слышу рѣзкое: "Раздѣться!" Оглядываюсь и вижу, на кровати лежитъ куча стараго, сѣраго хлама, а у кровати на полу стоятъ большіе неуклюжіе коты и рваныя суконныя онучи... "Нашли же чѣмъ огорчить!.." невольно, съ улыбкой, прошла мысль въ головѣ. Раздѣлся... Жандармы подхватили снятую одежду и ушли. Я принялся осматривать новое приданое. Это было уже настоящее каторжанское одѣяніе. Старая, плохо вымытая дерюга-рубаха и нижніе порты, старые изъ очень потертаго сѣраго сукна, съ разрѣзами для кандаловъ, штаны и старая, сѣрая куртка. Но вотъ облаченіе кончилось, иду къ столу... Гдѣ же чай?. На столѣ кружка чистой воды, кусокъ плохого ржаного хлѣба и маленькая творожная пасочка на блюдцѣ... Вотъ такъ угостили!

Но почему же было не начать этого режима съ перваго же дня, т. е. съ субботы? Тогда бы на все смотрѣлось, какъ на обычное явленіе, а теперь невольно закрадывалась въ голову мысль о преднамѣренности, о сознательномъ издѣвательствѣ... Сталъ ждать обѣда. Каковъ-то онъ будетъ? Вижу, не несутъ салфетки; вмѣсто серебряной ложки держитъ одинъ жандармъ деревянную. На столъ поставили оловянную миску съ чѣмъ-то мутнымъ, подъ цвѣтъ миски, а въ тарелкѣ размазню-кашу. Ушли жандармы съ Соколовымъ. Сѣлъ я обѣдать. Въ мискѣ оказались знаменитыя солдатскія щи николаевскихъ временъ: вода, клочки рубленной кислой капусты и пять кусочковъ пузыристыхъ пленокъ; гречневая жидкая каша съ каплей масла въ центрѣ вполнѣ соотвѣтствовала щамъ. На ужинъ дали уже одни щи, но безъ пленокъ. Такъ отпраздновали мы первый день Пасхи!.. Эта же пища пошла и дальше, съ той лишь разницей, что въ постные дни щи дѣлались, якобы, со снѣтками, а въ кашу лили чайную ложечку постнаго масла вмѣсто скоромнаго. Гуляній не было (и это при отсутствіи форточекъ). Свѣтъ плохой, блѣдный. По утрамъ, при очисткѣ стульчаковъ, зловоніе наполняло камеру и, конечно, не успѣвало проходить за время умыванья. Тѣмъ болѣе, что вскорѣ куплены были умывальные приборы и, значитъ, время, когда была отворена дверь, уменьшилось... Мы оказались буквально замурованными... Заболѣли зубы. "Нельзя ли позвать доктора?" обращаюсь я къ Соколову, при какой-то раздачѣ пищи. "Въ Петербургѣ теперь зубы болятъ у всѣхъ, и лекарствъ отъ нихъ нѣтъ; доктора звать незачѣмъ!" -- отрѣзалъ онъ. "Вотъ какъ, даже доктора нельзя позвать!" -- замѣчаю обычнымъ голосомъ... "Молчать!" -- какъ-то особенно рѣзко, искусственно выкрикнулъ Соколовзь... "Ну, и шутъ съ нимъ, съ вашимъ лекарствомъ! Въ другой разъ уже не обращусь!" неожиданно сорвалось у меня съ языка. Соколовъ злобно метнулъ глазами, но молча вышелъ поспѣшно за жандармами.

Пищу давали намъ не черезъ форточку въ дверяхъ, а заносили въ камеру. Соколовъ шелъ впереди двухъ или трехъ солдатъ и становился всегда рядомъ со мной за столомъ, внимательно слѣдя и за мной и за жандармами, и за поломъ.

Чуть замѣчалась гдѣ щепочка, соринка, онъ быстро нагибался, хваталъ ихъ и уносилъ. Книгъ не было. Сосѣдей тоже. Времени свободнаго цѣлый день. Какъ убить время? Вотъ тутъ-то мнѣ и сослужили большую службу Соловьевъ (Русская исторія), Спенсеръ и Вагнеръ. Соловьева и Спенсера я прочелъ еще до суда, сидя въ крѣпости. Все это помнилось, все давало богатый матерьялъ и для мысли, и для фантазій. Много дней прошло въ разныхъ заоблачныхъ мечтаніяхъ; шагая изъ угла въ уголъ почти отъ утра до ночи, я покрывалъ всю Россію школами, политехникумами, заводами, фабриками, кооперативными деревнями, селами и городами... Жилось не дурно! Жаль не долго... Скоро фантазія начала изсякать, повторяться...

-- "Да дайте хоть Евангеліе!" -- не выдержалъ я, наконецъ... "Хорошо! спрошу!" отозвался Соколовъ. Проходитъ день, другой, третій, а книги нѣтъ, какъ нѣтъ. Напоминаю. "Да, я знаю: Спасителя-то вы почитаете, только Богомъ-то природу считаете!.." -- Не знаю, почему пустился вдругъ Соколовъ въ разговоръ. Я промолчалъ. Черезъ нѣсколько дней явилось Евангеліе, а вмѣстѣ съ тѣмъ скоро перевели меня въ другой корридоръ, гдѣ оказался и сосѣдъ. Однако, разсмотрѣвъ новую камеру и поживъ въ ней немного, не особенно-то я порадовался переводу. Прежде были хороши сырость и грязь, но то, что теперь увидалъ и узналъ я, трудно было бы и придумать. Ее говоря о стѣнахъ, сырость сказывалась на всемъ. Просыпаюсь какъ-то вначалѣ, смотрю на полъ и диву даюсь: весь онъ серебрянымъ налетомъ покрытъ. А полъ я ежедневно вытиралъ тряпкой. Всталъ, потрогалъ, стирается легко. Вытеръ. На другой день то же и т. д. Днемъ, ходя по камерѣ, я, видно, не давалъ налету образоваться: но за ночь грибки успѣвали выростать настолько, что получалась сплошная бѣловатая корка. Сырость увеличилась съ наступленіемъ теплой и дождливой погоды. Краска на полу у стѣнъ, гдѣ еще сохранилась, легко размазывалась теперь. Соль нельзя было держать на столѣ: въ солонкѣ получался разсолъ. Ее пришлось ставить на вьюшки въ трубу печки. Печка, по счастью, закрывалась изъ камеры (топилась она изъ корридора). Тамъ же, т. е. въ трубѣ, пряталъ я и спички; носилъ ихъ также и въ пазухѣ. Матрасы, набитые волосомъ, и тѣ въ концѣ прогнили снизу. Къ этому въ маѣ отобрали теплыя куртки и дали лѣтнія, едва доходящія до пояса. Холодно! А прогулокъ все нѣтъ и нѣтъ! Наступили, помню, ясные дни, особенно по утрамъ. При утренней уборкѣ отворялась дверь, и черезъ корридорное окно виднѣлась яркая зеленая листва, освѣщенная солнцемъ. Такъ и манило, такъ и тянуло туда, на волю... Тамъ, за окномъ, рисовался настоящій рай, красота необыкновенная, а тутъ... сиди! Ужасъ этого положенія, однако, сталъ ясенъ мнѣ гораздо позднѣе; пока, я относился ко всему довольно равнодушно. Какъ будто иначе и быть не могло... На то, молъ, и пошелъ. Не выдержу -- самъ виноватъ: почему не запасся здоровьемъ!

Спокойствіе и бодрость поддерживало и еще одно обстоятельство.

Скоро по заключеніи пришелъ какъ-то Соколовъ съ бумагой и прочелъ выдержку изъ какихъ-то законовъ. Тутъ были и розги, и шпицрутены, кажется, до 5000 или до 6000 за дурное поведеніе, но тутъ же говорилось, что въ крѣпостяхъ каторжане содержатся только 1/4 срока, причемъ и этотъ срокъ, при хорошемъ поведеніи, уменьшается, считая 10 мѣсяцевъ за годъ. По нашему расчету выходило, что меньше 7 лѣтъ придется сидѣть. Къ этому необходимо добавить еще и русское авось. Авось измѣнятся обстоятельства, авось...

А время потихоньку шло, да шло; ядъ могилы потихоньку все глубже и глубже забирался въ наше тѣло. Сначала отъ ходьбы начала появляться скорая усталость, потомъ на подошвахъ стала ощущаться боль, точно образовались мозоли или нажало ногу отъ неровноcти подвертки. Много хожу! рѣшилъ я. Надо больше отдыхать! Сдѣлалъ такъ. Новая бѣда!.. Посидишь на стулѣ, глядь, -- ноги отекаютъ. Лучше буду лежать... Легъ... Не помогаетъ: подъ лодыжками опухоль появилась. Малокровіе! рѣшаю я и, найдя ржавый гвоздикъ въ столѣ, вынимаю его, кладу на ночь въ воду и утромъ пью ржавую воду. Пошелъ пятый или шестой мѣсяцъ заключенія, когда впервые повели насъ гулять (на 1/4 часа). Въ первую прогулку дурно сдѣлалось, голова закружилась отъ непривычки. На дворѣ, къ несчастью, было сыро, холодно, а насъ повели въ тѣхъ лѣтнихъ курточкахъ, что едва лишь закрывали животъ. Разрѣзы въ штанахъ свободно давали вѣтру гулять въ ногахъ. И многіе, если не сейчасъ, то позднѣе простуживались очень сильно. У меня же другое огорченіе вышло. Нашимъ выходомъ Соколовъ не преминулъ воспользоваться въ цѣляхъ обыска и нашелъ мой лекарственный гвоздь который, я на день пряталъ въ столъ. Прихожу съ прогулки, -- гвоздя уже нѣтъ. Ноги стали болѣть все хуже и хуже; боль все сильнѣй и сильнѣй.

Въ это время привезли Поливанова, а немного позже, съ Кары -- Попова, Игната Иванова, Щедрина. Попова посадили рядомъ со мной. Хотѣлъ узнать про бѣлый свѣтъ, но стоять на одномъ мѣстъ у стѣны становилось все труднѣй и труднѣй: ощущалась невыносимая боль... Наконецъ, и Соколовъ замѣтилъ, что хожу я съ трудомъ. "Что, можетъ, доктора позвать? Набѣгался!" замѣтилъ онъ, желая и тутъ чѣмъ-нибудь уязвить. Самъ я доктора не хотѣлъ еще звать, помня свой зарокъ. Въ это время, вѣроятно, уже у многихъ появилась цынга, и нашу прогулку только ею и можно объяснить. Впрочемъ, я не зналъ еще, что и самъ былъ уже во власти этой страшной болѣзни. О цынгѣ я имѣлъ смутное представленіе: десны кровоточатъ, зубы выпадаютъ -- вотъ и все. Ничего этого у меня пока не было, и я былъ спокоенъ, приписывая боль въ ногахъ малокровію, утомленію. Ушелъ Соколовъ, легъ я на кровать отдохнуть послѣ прогулки. При этомъ вздумалъ отъ скуки ноги подбросить къ верху. Подбросилъ разъ и чуть не закричалъ! Одна нога, поднявшись вверхъ, вдругъ опустилась, какъ плеть, со страшной, острой болью. Глянулъ подъ колѣно, а тамъ уже почернѣло. Плохо дѣло!.. Пришелъ докторъ, осмотрѣлъ ноги и сдѣлалъ жестъ отчаянія.

-- "Неужели нѣтъ надежды?" -- спрашиваю его. "Ходи!.. больше ходи! Авось..." вырвались у него отдѣльные возгласы. "Лекарство пришлю! Пей!.. Авось!" еще разъ добавилъ онъ, уходя въ какомъ-то раздумьи.

Принесли желѣзо въ сахарномъ сиропѣ, уксусу, кружку молока. Принялся я ходить. Но болѣзнь съ каждымъ днемъ все болѣе и болѣе усиливалась. Вмѣсто небольшой опухоли у лодыжекъ, опухоль поднялась теперь до колѣнъ. Ноги превратились въ два точеныхъ, крѣпкихъ, упругихъ обрубка; цвѣтъ ихъ мѣнялся отъ краснаго къ сѣрому, синевато-черноватому. Боль въ икрахъ была ужасна, точно кто ихъ сжималъ очень туго желѣзнымъ обручемъ. При этомъ надо было ходитъ, и я ходилъ... Но чего это стоило! Походишь четверть часа и, какъ снопъ, валишься на кровать, и сейчасъ же не то бредъ, не то обморокъ. Сознаніе въ сущности не терялось, однако, стоило закрыть глаза, какъ начинало почему-то казаться, что болятъ не мои ноги, а страдаетъ сынъ злой самодурки-старухи изъ "Грозы" Островскаго. При этомъ сама она стоитъ тутъ же у моей головы, какъ бы окружаетъ ее. Мои же ноги -- не ноги, а этотъ мѣщанинъ сынъ, и я наблюдаю лишь со стороны, какъ злая старуха терзаетъ его. Мнѣ за него больно, а не за себя... Но вотъ на соборной колокольнѣ начинается перезвонъ колоколовъ, и я быстро открываю глаза, живо вспоминаю, что больше 1/4 часа мнѣ нельзя лежать: надо ходить!.. Я встаю, но начать ходить сразу не могу. Разъ, другой обойду вокругъ кровати, держась за нее, какъ ребенокъ, и только тогда рѣшаюсь пуститься въ путь. Черезъ 1/4 часа та же исторія; если не лежишь и не бродишь, то, сидя на кровати, мочишь уксусомъ опухоль (уксусу, впрочемъ, давали мало), разминаешь руками икры, дѣлаешь движеніе ступней; затѣмъ черезъ 1/4 часа встаешь, кружишься вокругъ кровати и снова ходишь.

Такъ проходилъ день. Къ вечеру, окончательно выбившись изъ силъ, я валился на кровать, и тутъ уже никакое сознаніе, никакая боязнь не могли бы заставить продолжать ходьбу. Спать! Спать!.. Новая бѣда: отъ переутомленія и боли не было сна. Забудешься на минутку и проснешься... Прописалъ докторъ морфій. Сначала лекарство помогло, но скоро и оно перестало дѣйствовать. Періодъ усиленныхъ болей у меня продолжался болѣе мѣсяца, а потомъ мало-по-малу стало легче. Судя по лекарству, то же происходило и во всемъ равелинѣ. Сначала на окнѣ корридора появился небольшой пузырекъ съ желѣзомъ. Затѣмъ этотъ пузырекъ сталъ расти и выросъ въ большой; наконецъ, на окнѣ поставили цѣлую бутыль, чуть не въ 1/4 ведра. Однако, прогулокъ не увеличили. Пищу не улучшили. Къ этому многихъ простудили на смерть. Соколовъ, несмотря на погоду, строго держался правилъ. 15-го мая, когда было еще довольно прохладно, онъ отобралъ у насъ теплыя шапки и теплыя куртки, давъ короткія, легкія, сѣрыя, изобрѣтенныя Толстымъ курточки съ черными рукавами; онѣ не закрывали и живота. На голову дали лѣтнюю фуражку. Ни халата, ни шубенки. Коты ко времени прогулокъ протерлись насквозь. Въ такомъ то видѣ и повелъ онъ насъ гулять, и такъ гуляли мы до 1-го или 15-го октября, когда по правиламъ выдается теплая одежда. Даже лѣтомъ въ камерѣ было холодно въ такомъ костюмѣ! Вполнѣ понятно поэтому, что многіе очень серьезно простудились, а изъ простуды развилась, полагаю, у нѣкоторыхъ чахотка. Зато инструкція торжествовала!

Этотъ Соколовъ такую еще выкинулъ разъ штуку. Росли въ нашемъ садикѣ три или четыре яблони. Онѣ посажены были поляками, какъ намъ говорили. Въ этомъ году на нихъ были яблоки, небольшія, съ краснымъ бокомъ. Осенью, поспѣвая, а можетъ быть, и отъ вѣтра, они стали падать. Кто-то изъ насъ поднялъ одно изъ такихъ яблокъ и съѣлъ. Соколовъ замѣтилъ это, сказать ничего не сказалъ, но на другой же день всѣ яблоки исчезли. Это онъ приказалъ ихъ оборвать, дабы не пострадали инструкціи...

Изъ моихъ близкихъ сосѣдей въ это время хуже всѣхъ было дѣло Ланганса. У него подъ колѣномъ образовалась такая же чернота, какъ и у меня, да кромѣ того онъ простудился, и показалась кровь горломъ. Силъ ходить не было, а чернота на ногѣ стала загнивать.

Прошла осень. Зимой въ камерахъ меньше сырости, воздухъ чище; одѣли насъ въ шубки, дали книгъ духовнаго содержанія. Мнѣ попалась библія на нѣмецкомъ языкѣ, и я, при помощи русскаго Евангелія, принялся понемногу возобновлять въ памяти то, что училъ въ гимназіи и успѣлъ уже забыть. Здоровье зимою пошло на улучшеніе, несмотря на то, что и пища и прогулка не измѣнились. Мы были всѣ въ возрастѣ около тридцати лѣтъ (одни моложе, другіе старше). Этому только и можно приписать, что организмъ при самой ничтожной поддержкѣ самъ одолѣвалъ цынгу. Въ веснѣ болѣзнь значительно ослабла, но Соколовъ не дремалъ. Улучшеніе онъ сейчасъ подмѣтилъ, и въ результатѣ у насъ отняли и желѣзо и молоко. Кто-то просилъ давать хоть нѣсколько ложекъ молока -- отказали. Цынга, чахотка словно обрадовались и снова принялись за свою разрушительную работу. Тогда Клѣточниковъ рѣшилъ уморить себя голодомъ, чтобы добиться для товарищей лучшей доли. Сначала Соколовъ не обратилъ на это вниманія, но когда Клѣточниковъ обезсилѣлъ, явился къ нему и съ помощью жандармовъ заставилъ съѣсть нашъ обычный обѣдъ. На другой же день въ камерѣ Клѣточникова сдѣлалось подозрительно тихо. Дня два послѣ этого Соколовъ съ жандармами продѣлывалъ комедію заноса въ эту камеру, якобы, пищи въ обѣдъ и ужинъ. Потомъ бросилъ. Одна камера опустѣла...

У меня къ этому времени появилась новая болъ. Стоило встать на ноги или начать ходить, какъ въ подошву словно вонзались сотни гвоздей, точно кто набилъ ихъ въ подошву башмаковъ. Невольно вспоминались инквизиціонные сапоги для пытокъ... Выносить такую боль не хватало уже силъ и пришлось больше лежать. Лангансъ теперь окончательно слетъ; у него кровь шла цѣлыми кружками; гніеніе ногъ увеличилось... Дали опять молоко; желѣзо тоже бутылями появилось снова на окнѣ. Но было уже поздно: съ другого корридора изъ ближайшей камеры стали доноситься подозрительныя фразы доктора и Соколова: "Еще живъ!.. Протянетъ!" Начали слѣдить, чутко прислушиваться по ногамъ. Жандармы заходятъ въ сосѣднія камеры какъ-то подозрительно скоро и уходятъ. Ночной шорохъ еще болѣе пугаетъ и заставляетъ внимательнѣе слѣдить за уловками Соколова... "Пусто! Нѣтъ больше и Баранникова!" -- объявляетъ вдругъ мой сосѣдъ, сидѣвшій ближе къ другому корридору.-- "Да, -- отвѣчаю, -- и мнѣ показалось, что къ нему уже не заходили сегодня!" Съ тѣмъ корридоромъ, гдѣ сидѣлъ Баранниковъ, Тетерка и проч., у насъ не было сношеній: мѣшала большая ванная комната.

Догадкамъ по лекарству на окнѣ, по маневрамъ жандармовъ много помогала и та острая напряженность вниманія и слуха, которая развивается въ тюрьмѣ.

Вначалѣ, когда еще товарищи всѣ стояли живо предъ глазами въ томъ видѣ, какъ ихъ видалъ на судѣ, и въ голову не приходила мысль о чьей-либо скорой смерти. Живыми, бодрыми, здоровыми рисовались они въ памяти. О своемъ спокойствіи я уже говорилъ. Но вотъ умираетъ Клѣточниковъ. Для меня это было неожиданностью... Смерть эта вспугнула безпечность, повернула мысль въ другую крайность. Явилась особенная, обостренная боязнь за жизнь каждаго, особенно за тѣхъ, про которыхъ ничего нельзя было узнать. Лично о себѣ какъ-то не думалось; мнѣ почему-то всегда казалось, что я выживу еще годъ, какъ опредѣлилъ я разъ въ разговорѣ съ сосѣдомъ. Зато въ каждомъ шорохѣ, въ каждомъ необычномъ звукѣ чудилась мнѣ смерть другихъ, насиліе, ужасы. Являлось неодолимое, мучительное желаніе проникнуть туда, дать умирающему хоть минуту провести съ близкимъ человѣкомъ. Сама смерть тогда не казалась такой тяжелой, ужасной. Но такъ давила эта тишина, эта полная отчужденность отъ міра, отъ живыхъ людей. Завели человѣка въ пустыню, въ непроходимый лѣсъ и бросили... Напрасно всматривается онъ въ даль, кругомъ нѣтъ ни души! Жуть и страхъ невольно охватываютъ душу...

А тутъ, однажды, еще такой случай. Среди гробовой тишины вдругъ раздался отчаянный крикъ погибающаго человѣка, за крикомъ послѣдовала короткая возня -- борьба, и слышно было, какъ что-то тяжелое пронесли по корридору. Что такое? Бьютъ кого? Или сошелъ кто съ ума? Ужасъ, отчаяніе, жалость охватили разомъ все существо... Отъ сознанія своего безсилія слезы заполнили глаза... Явилось желаніе ломать руки, кричать, неистовствовать, разбить себѣ голову... Но какая польза? -- спрашивалъ разумъ. Это ужасное состояніе пойметъ хорошо тотъ, у кого на глазахъ тонулъ, горѣлъ, вообще погибалъ близкій человѣкъ; самому же ему пришлось стоять, смотрѣть и въ безсиліи ломать лишь руки, безумно бѣгая по берегу рѣки или возлѣ горящаго дома. Соколовъ, видно, понялъ наше состояніе и не скрылъ: "Сошелъ одинъ съ ума, увезли въ больницу", -- отвѣтилъ онъ и, дѣйствительно, это былъ карійскій Игнатій Ивановъ. Его возили въ Казань, потомъ, когда онъ немного тамъ оправился, возвратили, но уже въ Шлиссельбургъ, гдѣ его и ждала могила.

Смерть Баранникова нѣсколько всполошила начальство. Увеличили до 1/2 часа прогулку, улучшили мясо въ щахъ, въ кашу наливали такъ много масла, что желудокъ не въ состояніи былъ его усвоить. Какъ бы въ отвѣтъ на это улучшеніе умеръ Тетерка. Начальство забило тревогу: этакъ и всѣ, пожалуй, сдѣлаютъ; тогда и лавочку закрывай; чинамъ, жалованью, наградамъ придется сказать прости! Кто-то появился на корридорѣ и долго смотрѣлъ въ дверное окно... Открыто приходилъ и самъ Оржевскій. Вмѣсто каши рѣшили давать котлеты, а въ воскресенье, сверхъ двухъ блюдъ -- пирогъ. Во время прогулки окна открывались, и камера, постель провѣтривались... "Рябчиками буду кормить, если прикажутъ!" заявилъ кому-то Соколовъ. А между тѣмъ, еще недавно тотъ же Соколовъ давалъ намъ хлѣбъ съ огромной примѣсью куколя, съ сороконожками, сухими личинками. У меня вошло въ привычку передъ ѣдой разламывать хлѣбъ на мелкіе куски, выбирать соръ и потомъ уже ѣсть. И вотъ, однажды, разломилъ, смотрю -- бѣлѣетъ что-то. Присмотрѣлся еще -- два или три бѣлыхъ хлѣбныхъ червя. Выбросилъ... Говорю на слѣдующій день Соколову. "Быть не можетъ! я самъ смотрю за печеніемъ хлѣба!" отвѣчаетъ онъ. Не помню, почему я не сохранилъ червей. Пришлось промолчать. Разламываю послѣ его ухода хлѣбъ и, къ своему удовольствію, снова нахожу штуки три бѣлыхъ, налитыхъ червя. Сохранилъ ихъ. Является Соколовъ.-- "Вотъ -- говорю, -- смотрите!" -- и показываю свою находку. Соколовъ взглянулъ, покраснѣлъ и, взявъ, быстро спряталъ хлѣбъ въ карманъ, не говоря ни слова. Я заранѣе торжествовалъ, но, оказалось, рано. Въ слѣдующій приходъ Соколовъ смѣло, нахально сталъ увѣрять меня, что это были не черви, а разбухшія зерна ржи... Однако, съ этихъ поръ, видимо, хлѣбъ сталъ чище. Муку, должно быть, стали пересѣвать. Уже не попадались больше личинки, соръ, хотя куколь и не уменьшился. И вотъ послѣ такого-то хлѣба -- "рябчики"!.. Эти рябчики очень не многихъ, впрочемъ, спасли. Для большей части они продлили лишь время умиранія, -- у Колоткевича до двухъ лѣтъ; у Ланганса болѣе двухъ; у неизвѣстнаго на отдѣльномъ корридорѣ лекарство виднѣлось очень долго и исчезло лишь передъ нашимъ увозомъ. Исаевъ умеръ въ Шлиссельбургѣ; Арончикъ, полувысохшій и со страшными пролежнями, тоже очень долго мучился въ Шлиссельбургѣ. Онъ немного былъ кромѣ того помѣшанъ, а Соколовъ не хотѣлъ этому вѣрить и смотрѣлъ сквозь пальцы на то. Что тотъ часто голодаетъ и не принимаетъ лекарствъ... Въ концѣ концовъ Арончикъ слегъ и больше не поднимался до самой смерти, превратившись въ живой скелетъ. Къ намъ пріѣзжалъ какъ-то въ Шлиссельбургъ чиновникъ изъ департамента. Я его просилъ, чтобы позволили мнѣ ухаживать за Арончикомъ. "Никакой уходъ ему теперь не поможетъ!" сказалъ чиновникъ. Меня, конечно, не пустили. Арончикъ скоро и умеръ. Щедринъ, Ивановъ и Поливановъ пережили равелинъ, но что изъ того? Поливановъ еще въ равелинѣ пытался покончить съ собою -- Соколовъ замѣтилъ и не допустилъ. Въ Шлиссельбургѣ онъ много страдалъ и тоже не рѣдко помышлялъ о самоубійствѣ. Ивановъ умеръ, психически разстроенный, въ Шлиссельбургѣ. Несчастный Щедринъ и до сего дня мучится въ Казани... И все это результатъ "рябчиковъ"!.. Про Александра Михайлова мы узнали позже. Онъ сидѣлъ въ изолированномъ корридорѣ. Отъ чего собственно погибъ онъ (и погибъ вскорѣ), неизвѣстно. Только Соколовъ разъ какъ-то проговорился: "Умереть-то онъ умеръ, но не отъ цынги -- особо!.." Большаго отъ него нельзя было добиться. Нѣсколько словъ еще о прогулкѣ.

Выводили въ садикъ по одному человѣку и сначала не позволяли тамъ ничего дѣлать: ходи, смотри и только. Дежурный унтеръ ходилъ вдоль одной стороны садика, у стѣнъ равелина: часовой, съ шашкой наголо, ходилъ вдоль другой, а самъ Соколовъ помѣщался въ проходѣ со сводомъ, чрезъ который насъ вели въ равелинъ. Тутъ была въ садикъ стеклянная дверь, и чрезъ нее-то Соколовъ наблюдалъ и за нами, и за жандармами. Нужно положительно удивляться его трудоспособности! Позже къ намъ перевели изъ Петропавловки еще нѣсколько человѣкъ, чтобы подготовить ихъ къ отправкѣ въ Шлиссельбургъ, и Соколову приходилось съ ранняго утра и до поздняго вечера торчать въ подворотнѣ. И онъ торчалъ! И находилъ еще силы бродить по ночамъ по тюремному корридору и провѣрять, все ли благополучно... Шла зима второго года; въ садикѣ образовались большіе снѣжные сугробы, являлось сильное желаніе поразмяться, разбросать снѣгъ. Не тутъ-то было! лопатъ не даютъ. Но разъ какъ-то въ садикъ зашолъ докторъ, и я обратился къ нему съ просьбой о лопатѣ. Тотъ переговорилъ съ Соколовымъ, и на другой же день была дана небольшая лопатка. Съ жаромъ принялся я за работу, но живо и осѣкся: въ рукахъ, въ ногахъ появилась дрожь, все тѣло покрылось потомъ; въ головѣ помутнѣло... На другой день повторилось то же самое, но уже въ болѣе слабой степени, и скоро я могъ вполнѣ насладиться работой. Къ сожалѣнію, снѣгу было мало. Зато приближалась весна. Можно было заняться уборкой садика, для чего дали песокъ и хорошія лопаты. (Въ это именно время привезли Мышкина, Богдановича, Златопольскаго). Съ пескомъ работа заключалась въ томъ, что я задавалъ себѣ задачу столько-то разъ перебросить кучу съ одного мѣста на другое и обратно; затѣмъ мѣнялъ руку: то бросалъ лѣвой десять лопатъ, то правой. Во время отдыховъ наблюдалъ за окнами корридора, стоятъ ли обычныя лекарства, не прибавилось ли чего, не исчезло ли совсѣмъ. За себя я и раньше не боялся, теперь и подавно. Но за другихъ сердце постоянно болѣло, такъ какъ я зналъ, что здоровье многихъ очень плохо. Выходишь на прогулку, и съ тоской и замираніемъ смотришь на окна. Если стоитъ лекарство, -- успокоишься, начнешь быстро ходитъ, пересыпать песокъ, продолжая, все-таки, время отъ времени бросать тревожные взгляды на окно, на стоящіе тамъ чайники. Исчезло лекарство -- не стало, значитъ, человѣка... Въ первую минуту не вѣришь глазамъ, провѣряешь себя наблюденіемъ сосѣда, съ которымъ перестукиваешься... Потомъ охватываетъ тоска, злоба... Начинаешь проклятья посылать мучителямъ. Мнѣ кажется, легче самому умирать, чѣмъ выносить пытку горя отъ смерти близкихъ людей.

Съ переводомъ въ равелинъ Мышкина, Богдановича и другихъ у насъ установились, наконецъ, сношенія и съ ихъ корридоромъ. Радости намъ это, конечно, не принесло, но теперь хоть можно было точнѣе узнавать о ходѣ болѣзни и въ этой сторонѣ тюрьмы.

31-го іюля 1884 г. насъ заковали сначала въ ножные кандалы, потомъ уже ночью въ ручные и увезли въ Шлиссельбургъ. Привезли насъ въ Алексѣевскій равелинъ 11 человѣкъ. Увозли въ Шлиссельбургъ пятерыхъ. Дождались свободы только трое...

Такова была "милость"!

"Былое", No 2, 1906