Война между афинянами и пелопоннесцами с участием союзников тех и других начинается нижеследующими событиями, когда обе стороны сносились между собою уже при посредстве глашатаев {Ср.: I.146.} и, взявшись за оружие, вели войну непрерывно. Мною записаны события в том порядке, в каком следовали они одно за другим, по летам и зимам.
В течение четырнадцати лет сохранялся в силе тридцатилетний договор, заключенный после покорения Евбеи. {I.114.115.} На пятнадцатом году в сорок восьмой год жречества Хрисиды в Аргосе, когда эфором в Спарте был Энесий, а архонтству Пифодора в Афинах оставалось до срока четыре месяца, на шестнадцатом месяце после сражения при Потидее, {I.625.} в начале весны, триста с небольшим фиванских граждан под командою беотархов Пифангела, сына Филида, и Диемпора, сына Онеторида, вторглись с оружием в начале ночи в беотийский город Платею, бывший в союзе с афинянами. Фивян призвали и открыли им платейские ворота граждане Навклид и его сообщники с намерением захватить власть в свои руки, погубить неприязненных им граждан и подчинить город фивянам. Они исполнили это при посредстве влиятельнейшего гражданина Фив Евримаха, сына Леонтиада. Фивяне предвидели наступление войны и желали заранее захватить всегда враждебно к ним настроенную Платею еще в мирное время, до начала открытой войны; они незаметно проникли в город, тем легче, что в нем не стояло гарнизона. Выстроившись с оружием в руках на городской площади, они отказались повиноваться тем, которые призвали их, и не желали немедленно приступить к делу и нападать на жилища врагов; напротив, они решили обратиться к платеянам через глашатая с соответственным заявлением, предпочитая склонить город к дружественному соглашению. Они полагали, что таким способом легко привлекут город на свою сторону. Глашатай объявил: кто желает, согласно отцовским заветам всех беотян, вступить в их союз, пускай подле них сложит свое оружие. Платеяне перепугались, когда заметили фивян в городе, который захвачен был внезапно, и, предполагая, что их вторглось гораздо больше (за темнотою они не могли их разглядеть), пошли на соглашение, приняли условия фивян и остались в покое, тем более что фивяне ни против кого не предпринимали никаких строгих мер. Приступив к исполнению этого соглашения, платеяне сообразили, что фивян немного и что, напав на них, они легко могут их одолеть; надо иметь в виду, что большинству платейского населения нежелательно было отлагаться от афинян. Итак, решено было попытаться сделать нападение. Платеяне стали собираться друг к другу на совещания, проломав промежуточные стены в своих домах, чтобы не ходить открыто по улицам; на улицах они поставили незапряженные повозки, которые должны были служить баррикадами, и делали все приспособления, какие каждому казались полезными при данном положении. Когда по мере возможности все было приготовлено, платеяне вышли из домов против неприятеля еще ночью, на ранней заре. Такую пору они выбрали для того, чтобы не нападать при дневном свете, когда враг мог бы быть отважнее и оказался бы в равном положении с нападающими; напротив, ночью, рассчитывали платеяне, они, уступая фивянам в числе, могли вселить в них больший страх благодаря лучшему своему знакомству с расположением города. Платеяне быстро кинулись на врагов и поспешно вступили в рукопашный бой. Поняв обман, фивяне сдвинули свои ряды и, где встречали нападение, отражали его. Два-три раза они отбили нападающих. Но когда потом платеяне бросились на них с сильным шумом, когда к тому же женщины и слуги с криком и воплями стали кидать в них с домов камнями и черепицею, когда притом целую ночь шел проливной дождь, фивяне, объятые ужасом, обратили тыл и бежали через город. Большинство их не знало переулков, где можно было бы укрыться; они бежали в темноте (случилось это в конце месяца) и по грязи, тогда как преследовавшие их знали расположение города; поэтому множество фивян было перебито. Кроме того, кто-то из платеян запер ворота, через которые вошли фивяне и которые одни только были открыты, воспользовавшись для этой цели концом копья и вложив его в болт вместо шкворня, так что и здесь не было выхода. Гонимые по городу, некоторые из фивян взобрались на стену и оттуда бросились за город, причем большая их часть погибла; другие тайком ушли через ворота, оставленные без призора, разрубив болт с помощью топора, данного какою-то женщиной; но таких было немного, потому что это скоро было замечено; третьи рассеялись и погибли в различных частях города. Огромное большинство, все те, которые держались возможно теснее друг друга, попали в большое здание, примыкавшее к стене; случилось так, что двери этого здания были открыты, и фивяне приняли их за ворота, ведущие прямо за город. При виде запертых в доме фивян платеяне стали совещаться, сжечь ли их тотчас, поджегши дом, или поступить с ними как-нибудь иначе. Наконец, и эти фивяне, и все прочие, оставшиеся в живых и блуждавшие по городу, сдались платеянам, предоставляя сделать с ними и с их оружием все, что угодно. Такова была участь фивян в Платее. Остальные фивяне, которые должны были явиться со всем войском еще ночью на тот случай, если бы вошедших в город постигла какая-нибудь неудача, получили известие о случившемся в пути и потому спешили на помощь. Платея отстоит от Фив на семьдесят стадий. {Около 12 верст.} Выпавший ночью дождь замедлил движение фивян: река Асоп разлилась и переправиться через нее было нелегко. Двигаясь по дождю и с трудом переправившись через реку, фивяне прибыли слишком поздно, когда часть воинов их была уже перебита, а другие находились в плену. При известии о случившемся фивяне замышляли напасть на тех из платеян, которые находились за городом (на полях, действительно, были люди и движимое имущество, так как беда случилась неожиданно в мирное время); фивяне рассчитывали удержать тех платеян, которых им удалось бы захватить, у себя как заложников за фивян, находившихся в городе, если только кто-нибудь из них еще остался в живых. Таков был план фивян. Пока они еще обдумывали все это, платеяне догадались, что должно случиться нечто подобное, и в страхе за тех, что были за городом, отправили к фивянам глашатая; он заявил, что покушением захватить город в мирное время фивяне совершили нечестивое дело; требовал не причинять обиды тем, кто за городом; в противном случае, говорили платеяне, они умертвят фиванских граждан, находящихся у них в плену; если же фивяне уйдут обратно из их земли, то платеяне выдадут им этих граждан. Так рассказывают фивяне и прибавляют, что платеяне дали при этом клятвы. Напротив, показания платеян несогласны с этим: они не обещали выдать пленных немедленно, но лишь после переговоров, если они приведут к какому-либо соглашению, и клятвы при этом не давали. Итак, фивяне, не причинив никакого вреда, ушли обратно с платейских полей. Тогда платеяне поспешно перевезли в город свою движимость и тотчас перебили фивян. Пленников было сто восемьдесят человек; в числе их был Евримах, с которым предатели вошли в соглашение. После этого платеяне отправили вестника в Афины, а фивянам, согласно уговору, выдали трупы, свои же государственные дела устроили, считаясь с данным положением, так, как желали. Лишь только афиняне получили весть о платейских событиях, они немедленно схватили всех беотян, находившихся в пределах Аттики, а в Платею послали глашатая с приказанием не принимать никаких мер против взятых в плен фивян, пока они сами, афиняне, не постановят о них какого-либо решения: об умерщвлении фивян они не были еще извещены. Первый вестник вышел из Платеи в одно время со вступлением фивян в город, а другой тотчас после поражения и взятия их в плен; о дальнейшем афиняне не знали ничего. Пребывая в этом неведении, они и отправили своего глашатая, который, по прибытии на место, узнал, что фивяне умерщвлены. Тогда афиняне выступили в поход к Платее, подвезли ей съестных припасов и оставили там гарнизон, а совсем негодное к войне мужское население вместе с женщинами и детьми вывели из города.
Ввиду совершившегося в Платеях дела, когда нарушение договора было явное, афиняне начали готовиться к войне; готовились и лакедемоняне вместе с союзниками, причем обе стороны собирались отправить посольства к персидскому царю и в другие места к варварам, от которых и те и другие надеялись получить какую-нибудь помощь; заключали они и союзы с теми государствами, какие оставались вне их владычества. Кроме кораблей, имевшихся дома, лакедемоняне приказали соорудить двести кораблей в Италии и Сицилии тем городам, которые приняли их сторону, {См.: III.862.} смотря по величине каждого города, так что общее число их кораблей должно было доходить до пятисот. Они приказали также иметь наготове определенные денежные суммы, вообще же держаться спокойно и, пока приготовления не кончены, допускать афинян в свои гавани на отдельных кораблях. Афиняне старались определить силы своих тогдашних союзников и отправляли посольства преимущественно в местности, соседние к Пелопоннесу: на Керкиру, Кефаллению, в Акарнанию и на Закинф; они понимали, что в состоянии будут одолеть окрестности Пелопоннеса, если дружба этих местностей будет им обеспечена. О каких-либо мелочах не думала ни та, ни другая сторона, напротив, все силы они напрягли к войне; и это понятно: всякий вначале берется за дело с большим воодушевлением. Как в Пелопоннесе, так и в Афинах, тогда было много молодежи, которая, по неопытности, принималась за войну с большою охотою. И вся остальная Эллада была в напряженном состоянии, так как должны были сразиться между собою первенствующие государства. Многочисленные изречения ходили из уст в уста, многое вещали гадатели как в среде собиравшихся воевать, так равно и в остальных государствах. К тому же незадолго перед этим на Делосе произошло землетрясение, чего никогда еще на нем не было, насколько помнили эллины; говорили и думали, что это -- предзнаменование для грядущего, и вообще искали повсюду, не случилось ли чего-либо другого в этом же роде. Сочувствие эллинов склонялось больше на сторону лакедемонян, в особенности благодаря заявлению их, что они освобождают Элладу. Напрягал свои силы каждый, и частные лица, и государства, стараясь, по мере возможности, помогать лакедемонянам и словом и делом; всякому казалось, что дело встретит помеху в том случае, если он сам не будет при нем. Вместе с тем большинство эллинов было раздражено против афинян: одни потому, что желали избавиться от их владычества, другие из страха попасть под это владычество. С такими-то приготовлениями и в таком настроении оба государства приступали к войне. То и другое государство начинало ее со следующими союзниками. В союзе с лакедемонянами состояли все пелопоннесцы, живущие по сю сторону Истма, за исключением аргивян и ахеян, находившихся в дружественных отношениях с обеими сторонами. Из ахеян одни пелленяне воевали вместе с лакедемонянами с самого начала, а остальные ахеяне только впоследствии. За пределами Пелопоннеса в союзе с ними были мегаряне, беотяне, локры, фокидяне, ампракиоты, левкадяне, анакторийцы. Из них доставляли флот коринфяне, мегаряне, сикионяне, пелленяне, элейцы, ампракиоты и левкадяне, конницу -- беотяне, фокидяне и локры, пехоту -- остальные государства. Таков был союз лакедемонян. В союзе с афинянами состояли хиосцы, лесбосцы, платеяне, мессеняне в Навпакте, {Ср.: I.1033.} большинство акарнанов, керкиряне, закинфяне и другие государства, обложенные данью и принадлежавшие следующим народностям: приморская часть Карий, смежные с карийцами доряне, Иония, Геллеспонт, Фракийское побережье, все Кикладские острова, лежащие к востоку между Пелопоннесом и Критом, кроме Мелоса и Феры. Из них корабли доставляли хиосцы, лесбосцы, керкиряне, остальные -- сухопутное войско и деньги. Таковы были союзники обеих сторон и такова была их боевая подготовка. Лакедемоняне тотчас после платейских событий разослали приказание по городам Пелопоннеса и по союзникам вне его вооружать войска и заготовлять все необходимое к далекому походу, так как они намерены вторгнуться в Аттику. По мере того как отдельные государства были готовы, две трети войска от каждого из них к назначенному времени собрались на Истме. И когда все войско было в сборе, царь лакедемонян Архидам, бывший главнокомандующим в этом походе, созвал стратегов от всех государств, высших должностных и наиболее значительных лиц и ободрял их такою речью.
"Пелопоннесцы и союзники! И отцы наши совершили много походов как в самом Пелопоннесе, так и за его пределами, да и старшие из нас самих не лишены военного опыта. Однако мы еще никогда не выступали в поход с большими силами, как в этот раз. Кроме того, мы идем теперь против могущественнейшего государства и сами начинаем войну с огромнейшим и доблестнейшим войском. Поэтому наш долг показать себя не хуже отцов наших и не ниже нашей собственной славы. Действительно, вся Эллада возбуждена настоящим движением, следит за ним со вниманием и вследствие ненависти к афинянам сочувствует нам, готова содействовать осуществлению наших планов. Хотя кому-либо и может показаться, что мы идем в поход с громадным войском и что вследствие этого вполне обеспечены от попытки неприятеля вступить с нами в открытый бой, однако это не должно нисколько умалять нашей заботливости в приготовлениях к войне; напротив, вождь и воин каждого государства должны всякий за себя постоянно ждать какой-либо опасности. Ход войны неведом, и большею частью нападения совершаются внезапно и под влиянием возбуждения. Часто меньшее по количеству, но осмотрительно действующее войско с успехом отражало более многочисленного неприятеля, если последний по самонадеянности оказался неприготовленным. В неприятельской земле следует постоянно подвигаться вперед со смелостью в душе, на деле же со всею осмотрительностью быть готовым ко всему. При таком условии можно наступать на врагов с величайшею отвагою и с полнейшею безопасностью нападать на них. А мы идем на такое государство, которое в состоянии сопротивляться, которое во всех отношениях прекрасно подготовлено. Поэтому следует твердо надеяться, что афиняне вступят в битву с нами, хотя бы теперь, пока мы еще не в их стране, они и не трогались с места; другое дело, когда они увидят, что мы опустошаем их землю и истребляем их достояние. Ведь все люди приходят в ярость, когда их постигает что-либо необычное в их глазах и внезапно, и те, которые меньше всего следуют голосу рассудка, с наибольшею горячностью кидаются в дело. Афиняне, вероятно, поступят так скорее всякого другого: они изъявляют притязания владычествовать над остальными, скорее совершать нападения на других и опустошать их земли, нежели видеть разорение собственной земли. Итак, коль скоро вы идете войной против такого государства, коль скоро борьба эта в зависимости от того или иного ее исхода принесет вашим предкам и вам самим или величайшую славу, или такой же позор, следуйте всюду, куда бы ни повели вас, наблюдайте выше всего порядок и бдительность и быстро исполняйте приказания. Лучше и безопаснее всего, когда многие проявляют готовность подчиняться одному порядку".
После этой краткой речи Архидам распустил собрание и прежде всего отправил в Афины спартиата Мелесиппа, сына Диакрита, предполагая, что, быть может, афиняне скорее пойдут на какие-либо уступки теперь, видя неприятеля уже в пути. Но афиняне не пропустили Мелесиппа ни в город, ни к властям. Дело в том, что еще раньше одержало верх предложение Перикла не принимать ни глашатая, ни посольства от лакедемонян, раз те выступят в поход. Поэтому афиняне отослали Мелесиппа обратно, не выслушав его, и приказали ему покинуть границы Аттики в тот же день; а если впредь лакедемоняне еще пожелают прислать посольство, они должны предварительно отступить в свои владения. Чтобы Мелесипп ни с кем не вступил в сношения, афиняне послали вместе с ним провожатых. Когда он находился уже на границе и собирался проститься с провожатыми, он сказал только: "День этот будет для эллинов началом великих бедствий" и продолжал путь. Когда Мелесипп прибыл в свой лагерь и Архидам узнал, что афиняне ни в чем не согласны уступить, он снялся со стоянки и с войском стал подвигаться дальше в их землю. В помощь пелопоннесцам беотяне доставили часть своей пехоты и конницу; с остальным войском они подошли к Платее и стали опустошать ее поля.
Пелопоннесцы собирались еще на Истм и были в пути перед вторжением в Аттику, когда Перикл, сын Ксантиппа, один из десяти афинских стратегов, узнал о предстоящем вторжении. Перикл подозревал, что Архидам, связанный с ним узами гостеприимства, пожалуй, не тронет и не опустошит его полей или по собственному побуждению из желания угодить ему, или даже по внушению, сделанному лакедемонянами, с целью возбудить против Перикла подозрение сограждан, подобно тому, как из-за него же лакедемоняне потребовали изгнания лиц, оскверненных кощунством. {I.127.} Поэтому Перикл объявил афинянам в народном собрании, что хотя Архидам связан с ним узами гостеприимства, но от этого не последует для государства вреда, что, если неприятель не станет разорять его полей и домов так же, как и прочих граждан, он уступает их государству и тем самым освобождает себя от всякого подозрения. Относительно настоящего положения Перикл советовал то же самое, что и прежде, {I.143.} именно готовиться к войне и свезти движимость с полей в город, не выходить на битву, но запереться и охранять город, снаряжать флот, составляющий силу афинян, держать союзников в руках; при этом Перикл указывал, что сила афинян зиждется на приливе денег от союзников, а в войне большею частью побеждают рассудительность и обилие денег. Перикл убеждал афинян сохранять бодрость духа, ссылаясь на то, что обыкновенно государство получает в год шестьсот талантов {Около 874 000 руб.} дани от союзников, не считая прочих доходов, да на акрополе еще хранилось в то время чеканной монеты шесть тысяч талантов {Около 8 740 000 руб.} (наибольшая сумма этих денег доходила до девяти тысяч семисот талантов, {Около 14 121 000 руб.} но из них произведены были расходы на Пропилеи акрополя и на другие постройки, а также на Потидею). Кроме того, говорил Перикл, есть нечеканенное золото и серебро в виде посвящений от частных лиц и государства, вся та священная утварь, которая употребляется в процессиях и на состязаниях, добыча от персов и т. п., не меньше, как на пятьсот талантов. {Около 728 000 руб.} Он присоединял сюда еще сверх того значительные денежные суммы из остальных святилищ, которыми афиняне также могут воспользоваться, равно как и золотым облачением самой богини, {Афины.} если бы все источники доходов были закрыты. Перикл объяснил, что статуя эта имеет на себе веса сорок талантов чистого золота {Около 64 пуд., с переводом на деньги 90 000 руб. с лишним.} и что все оно может быть снято; но, употребив это золото на спасение государства, необходимо будет, прибавил Перикл, возвратить его в неменьшем количестве. Так Перикл возбуждал мужество афинян перечислением денежных средств. Далее он напомнил, что у них есть тринадцать тысяч гоплитов, не считая стоявших в гарнизонах и тех шестнадцати тысяч воинов, которые поставлены были вдоль стен. Таково было количество воинов, охранявших город вначале, когда производил вторжение неприятель; оно состояло из граждан самого старшего и самого младшего возрастов, а также из тех метеков, которые служили в гоплитах. От Фалерской стены до обводной городской тридцать пять стадий, {5 верст с лишним.} а часть последней, занятая гарнизоном, тянулась на сорок три стадии {6 1/4 версты с лишним.} (другая часть ее оставалась без охраны, именно между длинной и Фалерской стенами). Наружная сторона длинных стен, идущих на протяжении сорока стадий {Около 6 верст.} до Пирея, охранялась стражей. Вся окружность Пирея вместе с Мунихией имеет шестьдесят стадий; {Около 9 верст.} половина этого пространства находилась под охраной. Далее Перикл указал на то, что имеется тысяча двести человек конницы вместе с конными стрелками, тысяча шестьсот стрелков и триста годных к плаванию триер. Таковы, ничуть не меньшие, средства были у афинян вообще и в частности в то время, когда предстояло первое вторжение пелопоннесцев и афиняне начинали войну. Перикл говорил, по принятому обыкновению, и о другом с целью доказать, что перевес в войне останется за афинянами.
Афиняне выслушали Перикла и приняли его предложение: стали переселять с полей в город женщин и детей и перевозить остальную движимость, которою пользовались в хозяйстве, уничтожали даже деревянные части самих жилищ; мелкий скот и вьючных животных они переправили на Евбею и другие прилегающие острова. Тяжело было для афинян сниматься с места, потому что большинство их привыкло постоянно жить на своих полях. Такой образ жизни с очень древних времен вели афиняне в больших размерах, чем другие эллины. Дело в том, что при Кекропе и первых царях до Тесея население Аттики жило постоянно отдельными городами, имевшими свои пританеи и правителей. Когда не чувствовалось никакой опасности, жители городов не сходились на общие совещания к царю, но управлялись и совещались отдельно сами по себе. Некоторые города по временам даже воевали между собою, например Элевсин с Евмолпом во главе против Эрехфея. Но после того как царскую власть получил Тесей, соединявший в себе силу с умом, он привел в порядок страну вообще, между прочим, упразднил советы и должностных лиц прочих городов и объединил путем синэкизма всех жителей вокруг нынешнего города, учредив один совет и один пританеи. Жителей отдельных селений, возделывавших свои земли, как и прежде, Тесей принудил иметь один этот город, {Т. е. Афины.} и так как все жители принадлежали теперь уже к одному городу, то он стал велик, и таким передан был Тесеем его потомкам. С тех пор и еще по сие время афиняне совершают в честь богини празднество на общественный счет Синэкии. Ранее этого {Т. е. до Тесея.} город составлял акрополь в его теперешнем объеме и значительно к югу обращенная часть его склона. Доказательство этого: государственные святыни, также святыни других божеств находятся на самом акрополе и расположены вне его большею частью по направлению к этой части города, как-то: святыня Зевса Олимпийского, Пифий, {Т. е. святыня Аполлона Пифийского.} святыни Геи {Земли.} и Диониса в Лимнах, {Т. е. в болотах.} в честь которого справляются двенадцатого анфестериона древнейшие Дионисии; в этот день справляют праздник еще и теперь происходящие от афинян ионяне. И другие древние святыни лежали также в этой местности. Здесь же находится и источник, называемый теперь, после того как его привели в настоящий вид тираны, Эннеакрунами, {Т. е. Девятиструйным.} а некогда, когда ключи его были видны, носившие название Каллирои; {Т. е. Прекрасного источника.} водою этого источника вследствие его близости пользовались тогда при большей части торжественных церемоний; да и в настоящее время сохранился от древности обычай брать воду из этого источника пред свадебными празднествами и для других священнодействий. Вследствие древнего заселения акрополя он и по сие еще время называется афинянами "городом". Итак, афиняне в течение долгого времени жили, пользуясь автономией, в различных частях своей страны, и после объединения их путем синэкизма как в древнее, так и в последующее время до настоящей войны большинство их от рождения жило семьями все-таки на своих полях в силу привычки; поэтому нелегко им было сниматься с места всем домом в особенности потому, что после Персидских войн они лишь незадолго до того устроились снова со своим хозяйством. Неохотно, с тяжелым чувством покидали афиняне дома и святыни, которые были для них "отцовскими" искони, со времени их старинной государственной организации; они должны были изменять свой образ жизни, и каждый из них покидал не что иное, как свой город. Когда они явились в Афины, то помещений там нашлось только для немногих; кое-кто нашел приют у друзей или родственников. Большинство же афинян поселилось на городских пустырях, во всех святынях богов и героев, за исключением расположенных на акрополе и Элевсиния, а также некоторых других, крепко запертых святилищ. Под давлением теперешней нужды заселен был даже так называемый Пеларгик, лежащий у подошвы акрополя и необитаемый в силу заклятия; заселять его возбранялось и следующими заключительными словами пифийского оракула, гласившими: "Лучше Пеларгику быть невозделанным". Мне кажется, оракул исполнился в смысле, обратном тому, как предполагали, именно: несчастия постигли город не вследствие противозаконного заселения местности, но сама нужда в заселении Пеларгика возникла по причине войны; не называя войны, оракул предугадал, что место это никогда не будет заселено при счастливых обстоятельствах. Многие устроились в крепостных башнях и вообще, где и как могли: город не мог вместить в себя всех собравшихся; впоследствии они заняли даже длинные стены, поделив их между собою, и большую часть Пирея. В то же время афиняне принялись за приготовления к войне, собирали союзников и снаряжали сто кораблей для нападения на Пелопоннес с моря. Так готовились афиняне.
Пелопоннесское войско подвигалось тем временем вперед и достигло Аттики прежде всего у Энои, где пелопоннесцы и намеревались совершить вторжение. Там они расположились лагерем и готовились приступить к штурму укреплений, между прочим с помощью машин. Дело в том, что Эноя, находясь на границе Аттики с Беотией, была укреплена, и афиняне всякий раз, когда случалась война, держали там гарнизон. Пелопоннесцы в приготовлениях к штурму бесполезно тратили время подле Энои. Архидама очень обвиняли за это, так как он, казалось, вяло вел войну и питал расположение к афинянам, не советуя энергичного способа действий. После того как войско было в сборе, происшедшая остановка на Истме и промедление на остальном пути, а в особенности задержка подле Энои, вызвали неудовольствие против Архидама. И в самом деле, за это время афиняне со своим имуществом переселились в город, пелопоннесцы же полагали, что быстрым натиском можно было бы захватить все это еще за городом, если бы не помешала тому медлительность Архидама. Таким образом, войско негодовало на Архидама за его медлительность, он же выжидал, как рассказывают, в той надежде, что афиняне пойдут на какие-нибудь уступки, пока земля их еще не тронута, и не решатся допустить ее до разорения. Однако, когда штурмом пелопоннесцы взять Эною не могли, несмотря на то что испытаны были всевозможные средства, а афиняне вовсе и не думали присылать глашатая, тогда примерно на восьмидесятый день после платейских событий и вторжения фивян в Платею, в разгар лета, в пору созревания хлеба, пелопоннесцы снялись с лагеря у Энои и вторглись в Аттику. Во главе их шел царь лакедемонян Архидам, сын Зевксидама. Во время остановки пелопоннесцы занялись прежде всего опустошением Элевсина и Фриасийской равнины и подле так называемых Рейтов обратили в бегство отряд афинской конницы. Затем они двинулись дальше через Кропию, оставляя с правой стороны гору Эгалей, пока не пришли в Ахарны, обширнейшую местность Аттики из числа так называемых демов. Здесь они остановились, разбили лагерь и, оставаясь долгое время, опустошали поля. Говорят, Архидам стоял подле Ахарн с войском, готовым к битве, и не спустился во время этого вторжения в равнину по следующему соображению. Он надеялся, что афиняне, в среде которых было много цветущей молодежи и которые приготовились к войне лучше, чем когда-либо раньше, перейдут, быть может, в наступление и не станут относиться равнодушно к опустошению своих полей. Но после того как афиняне не вышли против Архидама ни в Элевсин, ни на Фриасийскую равнину, он расположился лагерем подле Ахарн с целью испытать, не выйдут ли они против него теперь. Кроме того, что самая местность представлялась удобной для стоянки, ему казалось, что ахарняне, составлявшие значительную часть городского населения (из них было три тысячи гоплитов), не потерпят разорения своего имущества и станут подстрекать всех граждан к битве. Если даже афиняне во время этого вторжения и не выступят против пелопоннесцев, думал Архидам, он с меньшим уже страхом будет опустошать их равнину впоследствии и приблизится к самому городу, потому что ахарняне, лишившись своего достояния, не будут впредь с такою же готовностью подвергаться опасности ради чужой земли и что поэтому возникнут распри. Вот с каким расчетом Архидам оставался подле Ахарн. Пока войско находилось в Элевсине и на Фриасийской равнине, афиняне питали еще некоторую надежду, что неприятель не подойдет ближе; им пришел на память царь лакедемонян Плистоанакт, {I.1142.} сын Павсания, когда за четырнадцать лет до этой войны он вторгся в Аттику с пелопоннесским войском именно в Элевсин и Фриасий, но не пошел дальше и вернулся назад (за это Плистоанакт и был изгнан из Спарты, так как спартанцы полагали, что он возвратился, будучи подкуплен). Но когда афиняне увидели неприятельское войско подле Ахарн, на расстоянии шестидесяти стадий {Около 9 верст.} от города, они не могли долее сдерживать себя: земля их опустошалась у них на глазах, чего младшие еще не видали, да и старшие видели только во время Персидских войн. Ужасно, как и следовало ожидать, было смотреть на это; все, в особенности молодежь, решили, что нельзя долее терпеть и что следует идти на неприятеля. На сходках происходили большие споры: одни требовали похода, кое-кто из других не соглашались на него. Прорицатели вещали всевозможные предсказания, к которым каждый прислушивался с жадностью. Ахарняне понимали, что они составляют весьма значительную часть афинян и, так как опустошалась их земля, больше всего настаивали на выступлении из города. Возбуждение охватило весь город; граждане негодовали на Перикла, не вспоминали его прежних внушений, но все бранили его за то, что, будучи стратегом, он не ведет их в битву, и считали его виновником всего того, что им приходилось терпеть. Перикл, замечая, с одной 22 стороны, недовольство граждан настоящим положением дел и отсутствие с их стороны рассудительности, с другой -- веря в правильность своего решения не переходить в наступление, не созывал народного собрания и не устраивал вообще никаких совещаний из опасения, как бы граждане в собрании не впали в ошибку, действуя скорее под влиянием раздражения, а не по внушению рассудка. В то же время Перикл охранял город и главным образом, по возможности, поддерживал в нем спокойствие. Однако он непрерывно высылал конницу с целью препятствовать летучим неприятельским отрядам отдельно от остального войска нападать на близкие к городу поля и разорять их. Подле Фригии произошла даже легкая конная стычка между одним из отрядов афинской конницы, которому помогали и фессалийцы, и беотийскими всадниками. В этой битве афиняне и фессалийцы держались до тех пор, пока на помощь к беотянам не подоспели гоплиты; тогда афиняне и фессалийцы обратились в бегство, причем немногие из них были убиты; в тот же день, впрочем, без уговора афиняне и фессалийцы унесли своих убитых. На следующий день пелопоннесцы водрузили трофей. Фессалийцы оказали помощь афинянам в силу давних союзнических отношений. {1.1024.} К афинянам явились ларисеяне, фарсальцы, краннонцы, пирасии, гиртоняне и фереяне. Начальниками их были от Ларисы Полимед и Аристоной, каждый от своей партии, а от Фарсала Менон; были начальники и у прочих фессалийцев, особо от каждого города. Так как афиняне не выходили на бой, то пелопоннесцы сняли лагерь в Ахарнах и занялись опустошением некоторых других демов из числа тех, что лежат между горами Парнефом и Брилессом. Пелопоннесцы находились еще в Аттике, когда афиняне отправили в воды Пелопоннеса сто кораблей, те, которые они снаряжали, с гоплитами в числе тысячи человек и с четырьмястами стрелков и лука; стратегами были: Каркин, сын Ксенотима, Протей, сын Эпикла, и Сократ, сын Антигена. С такими силами афиняне снялись с якоря и крейсировали кругом Пелопоннеса. Между тем пелопоннесцы, пробыв в Аттике столько времени, насколько хватило у них запасов, отступили обратно через Беотию, не тем путем, по которому вторглись в Аттику. Миновав Ороп, они опустошили так называемую Грайскую землю, которую возделывают афинские подданные оропяне. По прибытии в Пелопоннес они все разошлись по своим государствам.
Когда пелопоннесцы отступили, афиняне поставили на суше и на море сторожевые посты, каковые они намеревались сохранить на все время войны. Затем они постановили отделить из сумм, хранившихся на акрополе, {II.133.} тысячу талантов, {Около 1 456 000 руб.} отложить их и не тратить, а воевать на остальные средства. Кто же предложит тронуть эти деньги, или поставит это предложение на баллотировку, для какой-нибудь иной цели, кроме как только на случай защиты от неприятеля, если он с флотом своим нападет на город, тому афиняне назначили смертную казнь. Кроме того, афиняне отделяли каждый год сто самых лучших триер с триерархами их, чтобы употребить эти триеры в дело, если понадобится, вместе с упомянутыми деньгами, не иначе, как в случае той же опасности.
Афиняне на ста кораблях вместе с явившимися к ним на помощь керкирянами на пятидесяти кораблях и с некоторыми другими из тамошних {Т. е. около Керкиры.} союзников крейсировали в водах Пелопоннеса, разоряли различные местности; между прочим, они высадились на сушу в Лаконике у Мефоны и штурмовали там слабое укрепление, охраняемое недостаточным гарнизоном. Случилось так, что в этих местах находился с гарнизоном спартанский гражданин Брасид, сын Теллида. Узнав о нападении, он поспешил на помощь к мефонцам с сотнею гоплитов, прорвался через афинское войско, рассеявшееся в этой местности и занятое возведением укрепления, и вступил в Мефону; при вторжении он потерял несколько воинов, но спас город; за этот первый отважный подвиг в военном деле в Спарте Брасиду была объявлена похвала. Афиняне снялись с якоря и продолжали крейсировать; {Вдоль берегов Пелопоннеса.} затем, пристав к элейскому городу Фии, опустошали поля ее в течение двух дней и разбили в сражении триста отборных элейских воинов, прибывших из Глубокой Элиды и из тамошних окрестностей. Когда поднялся сильный ветер и афиняне в местности, не имевшей гавани, стали терпеть от непогоды, большинство их взошло на корабли, обогнуло мыс, именуемый Ихтисом, и прибыло в гавань, что подле Фии, в то время как мессеняне {Из Навпакта.} и некоторые другие, не имевшие возможности сесть на корабли, двинулись по суше и отняли Фию. Потом, обогнув полуостров, подошли корабли, взяли их и, покинув Фию, отплыли оттуда в открытое море; к Фии прибыло на помощь уже остальное войско элеян. Афиняне поплыли вдоль берега к другим пунктам и занялись опустошением их.
Около того же времени афиняне отправили тридцать кораблей к Локриде, {Опунтской.} которые вместе с тем должны были наблюдать за Евбеей; стратегом был Клеопомп, сын Клиния. Высадившись на сушу, он опустошил некоторые прибрежные местности и взял Фроний, получил оттуда заложников и при Алопе разбил в сражении локров, явившихся на помощь.
В ту же летнюю кампанию афиняне изгнали из Эгины эгинян вместе 27 с их женами и детьми, поставив им в вину то, что они были главными виновниками войны; кроме того, афинянам казалось более безопасным, если лежащая подле Пелопоннеса Эгина будет занята их поселенцами. Немного времени спустя они послали на Эгину колонистов. Изгнанным эгинянам лакедемоняне дали для жительства Фирею и предоставили в их пользование поля ее отчасти из вражды к афинянам, отчасти за те благодеяния, какие оказали им эгиняне во время землетрясения и восстания илотов. {I.101.102.} Фирейская область лежит на границе Арголиды и Лаконики и простирается до моря. Одни из эгинян поселились здесь, другие рассеялись по остальной Элладе.
В ту же летнюю кампанию, в новолуние, {3 августа (новый стиль).} -- кажется, только тогда это и возможно, -- солнце после полудня затмилось, приняло вид полумесяца, причем появилось несколько звезд, и снова стало полным.
В ту же летнюю кампанию афиняне сделали своим проксеном абдерского гражданина Нимфодора, сына Пифея, на сестре которого женат был Ситалк и который пользовался у последнего большим значением. Прежде афиняне считали Нимфодора своим врагом, а теперь пригласили его в Афины, желая заключить союз с Ситалком, сыном Тереса, царем фракиян. Этот Терес, отец Ситалка, первый расширил царство одрисов, простиравшееся на большую часть остальной Фракии {Ср.: II.96.97.} (значительная часть фракиян автономна). Он не состоит ни в каком родстве с Тереем, женившимся на Прокне, дочери Пандиона из Афин, и родом оба они были не из одной и той же Фракии. Терей жил в Давлии, в той земле, которая называется теперь Фокидою, а тогда заселена была фракиянами; в этой-то земле женщины и совершили свое деяние над Итисом (у многих поэтов при упоминании о соловье птица эта называется давлийскою). Очевидно, и Пандион ради взаимной помощи вступил в свойство через дочь с фокидянами, жившими так близко от него, а не с одрисами, отделенными многими днями пути. Что касается Тереса, который и имя-то имеет иное, чем Терей, то он был первым могущественным царем одрисов. С сыном его Ситалком афиняне старались заключить союз, желая, чтобы он помог им покорить фракийские местности и Пердикку. По прибытии в Афины Нимфодор устроил союз афинян с Ситалком и побудил их даровать права гражданства его сыну Садоку; довести до конца войну на Фракийском побережье Нимфодор принял на себя, обещая уговорить Ситалка отправить на помощь афинянам фракийское войско из конных воинов и пелтастов. Нимфодор достиг также соглашения между Пердиккою и афинянами и склонил их возвратить ему Ферму. {I.612.} Пердикка немедленно пошел войною вместе с афинянами и Формионом на халкидян. {I.642.653.} Таким-то образом афинскими союзниками сделались царь фракиян Ситалк, сын Тереса, и царь македонян Пердикка, сын Александра.
Между тем афиняне на ста кораблях, крейсируя все еще в водах Пелопоннеса, {II.254.} взяли городок коринфян Солий и передали его вместе с принадлежащими к нему полями для жительства акарнанским палерянам одним; силою они захватили также Астак, находившийся во власти тирана Еварха, выгнали последнего, а местность присоединили к своему союзу. Потом афиняне направились против острова Кефаллении и без боя привлекли его на свою сторону. Кефалления расположена против Акарнании и Левкады и представляет четырехградие, в состав которого входят: Пала, Крании, Сама, Пронны. Немного времени спустя афинские корабли возвратились в Афины.
Под осень в эту летнюю кампанию все афинское войско, состоявшее из граждан и метеков, вторглось под начальством стратега Перикла, сына Ксантиппа, в Мегариду. Случилось так, что крейсировавшие в водах Пелопоннеса на ста кораблях афиняне находились в это время на обратном пути уже подле Эгины; узнав, что оставшиеся в городе афиняне со всем войском находятся в области Мегар, они направились к ним и соединились с ними. Это было огромное афинское войско, собранное воедино в то время, когда государство было еще в полном цвете сил и не пострадало еще от болезни. Действительно, одних афинских граждан было не меньше десяти тысяч гоплитов (не считая тех трех тысяч, которые находились у Потидеи); вместе с ними выступило из Афин не менее трех тысяч тяжеловооруженных метеков. Остальное войско состояло из значительного числа легковооруженных. Опустошив большую часть территории мегарян, афиняне возвратились. Впоследствии во время войны афиняне совершали другие вторжения в Мегариду ежегодно то с конницей, то со всем войском, пока не взяли Нисеи. {См.: IV.66-69.}
В конце той же летней кампании афиняне обратили в укрепление Аталанту, остров подле Локриды Опунтской, до того времени необитаемый, с целью воспрепятствовать пиратам, выплывающим из Опунта и остальной Локриды, разорять Евбею. Вот что произошло в эту летнюю кампанию после отступления пелопоннесцев из Аттики.
В следующую за тем зимнюю кампанию акарнан Еварх, желая возвратиться в Астак, {II.301.} уговорил коринфян прибыть к нему на сорока кораблях с полуторами тысячами гоплитов и возвратить его на родину; сам он также собрал кое-какое наемное войско. Начальствовали над войском Евфамид, сын Аристонима, Тимоксен, сын Тимократа и Евмах, сын Хрисида. Коринфяне прибыли на кораблях и вернули Евмаха в Астак. Они желали завладеть некоторыми береговыми пунктами и остальной части Акарнании, сделали попытку, но безуспешно, и отплыли домой. На обратном пути они держались близко к Кефаллении, высадились в земле краниев и, будучи введены ими в обман каким-то договором, потеряли несколько своих воинов при неожиданном нападении краниев; жестоко теснимые неприятелем, коринфяне вышли в открытое море и возвратились домой.
В ту же зимнюю кампанию афиняне, согласно обычаю предков, следующим образом совершили на государственный счет погребение первых воинов, павших в этой войне. За три дня до похорон они соорудили подмостки и там выставили останки павших воинов; каждый афинянин делал приношения своим родственникам, какие хотел. Во время выноса десять колесниц двигались с кипарисовыми гробами, по одному на каждую филу; кости каждого находились в гробу той филы, к которой покойник принадлежал. Несли еще одно пустое ложе, приготовленное для погибших без вести, останки которых не могли отыскать для погребения. В процессии участвовали все желающие, горожане и иноземцы; у могилы присутствовали и женщины, родственницы покойников, плакальщицы. Гробы поставлены были на государственное кладбище, находящееся в красивейшем городском предместье, где всегда хоронили павших в войне; исключение было сделано для убитых при Марафоне: так как доблесть последних признана была выдающеюся, то их и похоронили на месте сражения. Когда останки были засыпаны, выбранное государством лицо, по общему признанию обладавшее выдающимся умом и занимавшее высокое положение в государстве, произносит над усопшими подобающее похвальное слово, после чего все и расходятся. Так совершаются похороны, и в течение всей войны афиняне, при каждом подобном погребении, соблюдали этот порядок. Для произнесения речи над первыми павшими воинами в этой войне выбран был Перикл, сын Ксантиппа. Когда пришло время, он выступил вперед от места погребения, взошел на высокую трибуну, чтобы голос его был слышен возможно дальше в толпе, и произнес следующую речь.
"Большинство уже говоривших с этого места воздает похвалы тому, 35 кто прибавил к погребальному обряду произнесение похвального слова, так как действительно прекрасно произносить такое слово при погребении павших в войнах. Мне казалось бы достаточным, чтобы людям, проявившим доблесть на деле, и почести оказывались на деле, что сделано, как вы видите, и теперь настоящими похоронами, совершенными на счет государства; но мне казалось бы недостаточным ставить оценку доблести многих людей в зависимость от одного человека на том основании, что ему все равно поверят, хорошо ли он скажет или не вполне хорошо. Трудно соблюсти меру в словах там, где уверенность в истине сказанного с трудом лишь становится прочною. В самом деле, слушателю, во все посвященному и благосклонно настроенному, оценка заслуг может показаться недостаточною сравнительно с тем, что ему желательно слышать и что ему известно; напротив, слушатель несведущий, из чувства зависти может подумать, что некоторые заслуги и преувеличены, коль скоро они в том или ином отношении превосходят его собственные природные силы. Ведь похвалы, воздаваемые другим, терпимы в той только мере, в какой каждый из слушателей сознает себя способным сам совершить те дела, о которых он слышит; то, что в похвалах превосходит эту меру, возбуждает в слушателях зависть и недоверие. Но так как люди старого времени признали обычай этот {Т. е. обычай произнесения похвального слова.} прекрасным, то и я обязан подчиниться ему и попытаться по мере возможности удовлетворить желаниям и ожиданиям каждого из вас".
"Я начну прежде всего с предков, потому что и справедливость и долг приличия требуют воздавать им при таких обстоятельствах дань воспоминания. Ведь они всегда и неизменно обитали в этой стране {Ср.: I.25.} и, передавая ее в наследие от поколения к поколению, сохранили ее благодаря своей доблести свободною до нашего времени. И за это они достойны похвалы, а еще достойнее ее отцы наши, потому что к полученному ими наследию они не без трудов приобрели то могущество, которым мы располагаем теперь, и передали его нынешнему поколению. Дальнейшему усилению могущества содействовали, однако, мы сами, находящиеся еще теперь в цветущем зрелом возрасте. Мы сделали государство вполне и во всех отношениях самодовлеющим и в военное и в мирное время. Что касается военных подвигов, благодаря которым достигнуты были отдельные приобретения, то среди людей, знающих это, я не хочу долго распространяться на этот счет и не буду говорить о том, с какой энергией мы или отцы наши отражали вражеские нападения варваров или эллинов. Я покажу сначала, каким образом действуя мы достигли теперешнего могущества, при каком государственном строе и какими путями мы возвеличили нашу власть, а затем перейду к прославлению павших. По моему мнению, о всем этом уместно сказать в настоящем случае, и всему собранию горожан и иноземцев полезно будет выслушать мою речь".
"Наш государственный строй не подражает чужим учреждениям; мы сами скорее служим образцом для некоторых, чем подражаем другим. Называется этот строй демократическим потому, что он зиждется не на меньшинстве, {Демоса, граждан.} а на большинстве их. По отношению к частным интересам законы наши предоставляют равноправие для всех; что же касается политического значения, то у нас в государственной жизни каждый им пользуется предпочтительно перед другим не в силу того, что его поддерживает та или иная политическая партия, но в зависимости от его доблести, стяжающей ему добрую славу в том или другом деле; равным образом, скромность звания не служит бедняку препятствием к деятельности, если только он может оказать какую-либо услугу государству. Мы живем свободною политическою жизнью в государстве и не страдаем подозрительностью во взаимных отношениях повседневной жизни; мы не раздражаемся, если кто делает что-либо в свое удовольствие, и не показываем при этом досады, хотя и безвредной, но все же удручающей другого. Свободные от всякого принуждения в частной жизни, мы в общественных отношениях не нарушаем законов больше всего из страха перед ними, и повинуемся лицам, облеченным властью в данное время, в особенности прислушиваемся ко всем тем законам, которые существуют на пользу обижаемым и которые, будучи написанными, влекут общепризнанный позор. {За нарушение их.} Повторяющимися из года в год состязаниями и жертвоприношениями мы доставляем душе возможность получить многообразное отдохновение от трудов, равно как и благопристойностью домашней обстановки, повседневное наслаждение которой прогоняет уныние. Сверх того, благодаря обширности нашего города к нам со всей земли стекается все, так что мы наслаждаемся благами всех других народов с таким же удобством, как если бы это были плоды нашей собственной земли. В заботах о военном деле мы отличаемся от противников следующим: государство наше мы предоставляем для всех, не высылаем иноземцев, никому не препятствуем ни учиться у нас, ни осматривать наш город, так как нас нисколько не тревожит, что кто-либо из врагов, увидев что-нибудь несокрытое, воспользуется им для себя; мы полагаемся не столько на боевую подготовку и военные хитрости, сколько на присущую нам отвагу в открытых действиях. Что касается воспитания, то противники наши еще с детства закаляются в мужестве тяжелыми упражнениями, мы же ведем непринужденный образ жизни и тем не менее с не меньшей отвагой идем на борьбу с равносильным противником. И вот доказательство этому; лакедемоняне идут войною на нашу землю не одни, а со всеми своими союзниками, тогда как мы одни нападаем на чужие земли и там, на чужбине, без труда побеждаем большей частью тех, кто защищает свое достояние. Никто из врагов не встречался еще со всеми нашими силами во всей их совокупности, потому что в одно и то же время мы заботимся и о нашем флоте, и на суше высылаем наших граждан на многие предприятия. Когда в стычке с какою-либо частью наших войск враги одерживают победу над нею, они кичатся, будто отразили всех нас, а потерпев поражение, говорят, что побеждены нашими совокупными силами. Хотя мы и охотно отваживаемся на опасности, скорее вследствие равнодушного отношения к ним, чем из привычки к тяжелым упражнениям, скорее по храбрости, свойственной нашему характеру, нежели предписываемой законами, все же преимущество наше состоит в том, что мы не утомляем себя преждевременно предстоящими лишениями, а, подвергшись им, оказываемся мужественными не меньше наших противников, проводящих время в постоянных трудах. И по этой и по другим еще причинам государство наше достойно удивления. Мы любим красоту без прихотливости и мудрость без изнеженности; мы пользуемся богатством как удобным средством для деятельности, а не для хвастовства на словах, и сознаваться в бедности у нас непостыдно, напротив, гораздо позорнее не выбиваться из нее трудом. Одним и тем же лицам можно у нас и заботиться о своих домашних делах, и заниматься делами государственными, да и прочим гражданам, отдавшимся другим делам, не чуждо понимание дел государственных. Только мы одни считаем не свободным от занятий и трудов, но бесполезным того, кто вовсе не участвует в государственной деятельности. Мы сами обсуждаем наши действия или стараемся правильно оценить их, не считая речей чем-то вредным для дела; больше вреда, по нашему мнению, происходит от того, если приступить к исполнению необходимого дела без предварительного уяснения его речами. Превосходство наше состоит также и в том, что мы обнаруживаем и величайшую отвагу и зрело обсуждаем задуманное предприятие; у прочих, наоборот, неведение вызывает отвагу, размышление же нерешительность. Самыми сильными натурами должны, по справедливости, считаться те люди, которые вполне отчетливо знают и ужасы и сладости жизни, и когда это не заставляет их отступать перед опасностями. Равным образом, в отношениях человека к человеку мы поступаем противоположно большинству: друзей мы приобретаем не тем, что получаем от них услуги, но тем, что сами их оказываем. Оказавший услугу, более надежный друг, так как он своим расположением к получившему услугу сохраняет в нем чувство признательности; напротив, человек облагодетельствованный менее чувствителен: он знает, что ему предстоит возвратить услугу, как лежащий на нем долг, а не из чувства благодарности. Мы одни оказываем благодеяния безбоязненно, не столько из расчета на выгоды, сколько из доверия, покоящегося на свободе. Говоря коротко, я утверждаю, что все наше государство -- центр просвещения Эллады; каждый человек может, мне кажется, приспособиться у нас к многочисленным родам деятельности, и, выполняя свое дело с изяществом и ловкостью, всего лучше может добиться для себя самодовлеющего состояния. Что все сказанное не громкие слова по поводу настоящего случая, но сущая истина, доказывает самое значение нашего государства, приобретенное нами именно благодаря этим свойствам. Действительно, из нынешних государств только одно наше выдерживает испытание выше толков о нем; {Т. е. выше похвалы и порицания.} только одно наше государство не будит негодования в нападающих на него неприятелях в случае поражения их такими людьми, {Как мы.} не вызывает упрека у подчиненных, что они будто бы покоряются людям, недостойным владычествовать. Создав могущество, подкрепленное ясными доказательствами и достаточно засвидетельствованное, мы послужим предметом удивления для современников и потомства, и нам нет никакой нужды ни в панегиристе Гомере, ни в ком другом, доставляющем минутное наслаждение своими песнями в то время как истина, основанная на фактах, разрушит вызванное этими песнями представление. Мы нашей отвагой заставили все моря и все земли стать для нас доступными, мы везде соорудили вечные памятники содеянного нами добра и зла. В борьбе за такое-то государство положили свою жизнь эти воины, считая долгом чести остаться ему верными, и каждому из оставшихся в живых подобает желать трудиться ради него".
"Я и распространялся-то так долго о положении нашего государства с целью показать вам, что мы и враги наши, не имеющие у себя ничего подобного, ведем борьбу за неравное, и фактическими доказательствами подкрепить хвалу тем, над которыми я говорю теперь. Важнейшее уже сказано, потому что доблести этих {Воинов.} и им подобных украсили наше государство всем тем, что я прославил здесь, и немного найдется эллинов, дела которых, как этих граждан, соответствовали бы похвале их. Мне кажется, постигший этих воинов конец впервые обнаружил и окончательно засвидетельствовал их мужество. Ведь справедливость требует, чтобы прочие недостатки людей заглаживались мужественною доблестью их в войнах за отечество: добром они стирают зло и целому государству они больше приносят пользы, нежели повредили ему своими личными недостатками. Между тем ни один из этих воинов не предпочел дальнейшего наслаждения богатством и не показал себя робким в надежде, что он мог бы еще избавиться от бедности и разбогатеть, и не уклонился от опасности. Отмстить врагу для них было желательнее этих благ, идти на опасности они признавали делом самым прекрасным и пожелали ценою этой опасности врагу отмстить, а от предстоящих им благ отказаться. На долю надежды они оставили неверность успеха, в действительной же борьбе лицом к лицу с опасностью они считали долгом полагаться только на собственные силы. Они предпочли, отражая врага, пострадать, нежели уступить и тем спасти себе жизнь. Они избегли позорящей молвы, спасли дело своею смертью и в кратчайший роковой момент расстались с жизнью, преисполненные не столько страха, сколько славы".
"Столь достойными государства оказались эти воины. Оставшимся в живых следует молиться о более безопасном для них исходе, но они должны решиться проявлять нисколько не меньшую отвагу по отношению к врагам. Не обращайте внимания на то, что вы слушаете теперь только речи о преимуществах мужества; иной может распространяться о них с излишнею обстоятельностью, хотя вы и сами знаете это не хуже его, и будет вычислять все блага, какие приносит с собой отражение врагов. Напротив, вы обязаны ежедневно на деле взирать на могущество государства и полюбить его, и, если оно покажется вам великим, имейте в виду, что его стяжали люди отвагою, умением принимать надлежащие меры, люди, руководившиеся в сражениях чувством чести. Если в предприятиях и они терпели в чем-нибудь неудачу, они не считали позволительным лишать государство своей доблести и приносили в жертву ему прекраснейший взнос. Они отдавали ради общего дела свою жизнь, и за то для себя лично они стяжали нестареющую похвалу и почетнейшую могилу, не столько эту, в которой они покоятся теперь, сколько ту, где слава их остается незабвенною, именно в каждом слове, в каждом деянии потомков. Могилою знаменитых людей служит вся земля, и о них свидетельствуют не только надписи на стелах {Надгробных плитах.} в родной стране. Не столько о самих подвигах, сколько о мужестве незаписанное воспоминание вечно живет в каждом человеке и не в родной его земле. Соревнуйте этим воинам, считайте счастьем свободу, а свободою мужество, и потому не озирайтесь перед военными опасностями. Не тем несчастным, у которых нет надежды на счастливую долю, более справедливо не щадить своей жизни, но и тем, которым предстоит еще опасность обратной перемены в жизни {Т. е. от счастливой жизни к несчастной.} и для которых в случае поражения наступят очень большие изменения. {К худшему.} Для человека гордого тягостнее оскорбление, связанное с трусостью, нежели смерть, становящаяся нечувствительною, когда на нее идут мужественно и вместе с тем с надеждою на общее благо".
"Вот почему, присутствующие здесь родители павших ныне воинов, не горевать я буду о вас, а утешать вас. Вы ведь знаете, при каком многообразном стечении обстоятельств воспитались вы; вы понимаете, что счастье бывает уделом того, кто, подобно этим воинам, кончит дни свои благопристойнейшею смертью, того, кто, подобно вам, скорбит благороднейшею скорбью, того, наконец, кому отмерено было и жить счастливо и столь же счастливо умереть. Я сознаю, конечно, трудность убеждать вас, потому что вы часто будете вспоминать о своих детях при виде счастья других людей, которым некогда и сами вы гордились; скорбят о лишении не тех благ, которых никто не испытал, но о том благе, к которому привыкли и которого больше нет. Однако находящиеся в том возрасте, когда еще могут быть дети, должны укреплять себя надеждою на других потомков. Будущие дети дадут некоторым возможность забыть о тех, кого уже нет, а государству они принесут двоякую пользу: не уменьшится его население и не умалится его безопасность. Ведь невозможно с равным правом обсуждать дела тем гражданам, которые в одинаковой же мере не подвергались бы опасности потерять своих детей. Все же, перешедшие за этот возраст, {Когда можно иметь детей.} считайте своей прибылью ту большую часть вашей жизни, которую вы провели в счастье; считайте, что вам осталось жить недолго, и облегчайте свою скорбь доброю славою павших сыновей. Не стареет только жажда славы, и в дряхлом возрасте услаждает не столько стяжание, как утверждают иные, сколько почет. Присутствующим же здесь сыновьям и братьям павших, я вижу, предстоит великое состязание (обыкновенно всякий хвалит того, кого нет более); если бы вас, при избытке вашей доблести, не то что приравняли к павшим, но поставили только немного ниже их, и то хорошо: людям при жизни завидуют соперники, а сошедшие с пути пользуются благорасположением, не нарушаемым никаким соревнованием. Если я должен упомянуть и о доблести женщин, которые останутся теперь вдовами, то я выскажу все в кратком увещевании: быть не слабее присущей женщинам природы -- великая для вас слава, особенно если возможно менее громко говорят о ней в среде мужчин в похвалу или порицание".
"В своей речи, произнесенной по требованию обычая, я сказал все, что считал целесообразным. Что касается действительного чествования, то погребаемые частью уже почтены; кроме того, с этого дня государство будет содержать детей их до их возмужалости на государственный счет, тем самым присуждая полезный венок за участие в славной борьбе и умершим, и оставшимся в живых; в том государстве граждане наиболее доблестны, которое назначает за доблесть высшую награду. Теперь, оплакав каждый своих родных, расходитесь".
Таковы были похороны, совершенные в эту зимнюю кампанию. С окончанием ее кончился и первый год этой войны. В самом начале летней кампании пелопоннесцы и союзники их вторглись в Аттику с двумя третями своего войска так же, как и в первый раз. {II.101.191.} Во главе их находился царь лакедемонян Архидам, сын Зевксидама. Пелопоннесцы расположились в Аттике и стали опустошать поля. Немного дней пробыли они в Аттике, как появились первые признаки болезни среди афинян. Говорят, и раньше она захватила многие местности, Лемнос и другие пункты; но столь свирепой чумы и такой смертности людей, насколько помнится, не было еще нигде. Дело в том, что врачи были бессильны: первое время они лечили, не зная характера болезни, и чаще всего умирали сами, чем более входили в соприкосновение с больными; да и вообще всякое человеческое искусство было бессильно против болезни. Сколько люди ни молились в храмах, сколько ни обращались к оракулам и тому подобным средствам, все было бесполезно; наконец, одолеваемые бедствием люди оставили и это. Как говорят, с самого начала болезнь появилась в Эфиопии, что за Египтом, потом спустилась она в Египет и Ливию и охватила большую часть владений персидского царя. На Афины болезнь обрушилась внезапно и прежде всего поразила жителей Пирея, почему афиняне и говорили, будто пелопоннесцы отравили там цистерны; водопроводов в то время в Пирее еще не было. Впоследствии болезнь достигла и верхнего города, и люди стали умирать уже в гораздо большем числе. Пускай всякий говорит об этой болезни по своему разумению, врач ли он, или обыкновенный человек; пускай каждый рассуждает, от чего она произошла, о причинах, которые, по его мнению, производили такое сильное изменение в состоянии здоровья. Я же изложу только, какова была эта болезнь, и укажу те симптомы ее, при виде которых, если она когда-нибудь повторится, всякий будет в состоянии, имея хоть кое-какие предварительные сведения, распознать ее; все это я укажу, потому что сам болел и лично наблюдал других, страдавших тою же болезнью. Все были согласны в том, что год этот в отношении прочих болезней был самый здоровый; если же кто перед тем и заболевал чем-нибудь, всякая болезнь разрешалась чумою. Остальных, кто был здоров, без всякой видимой причины внезапно схватывал прежде всего сильный жар в голове, появлялась краснота и воспаление глаз; затем внутренние части, именно гортань и язык, тотчас затекали кровью, дыхание становилось неправильным и зловонным. После этих симптомов наступало чиханье и хрипота, а немного спустя страдания переходили в грудь, что сопровождалось жестоким кашлем. Когда болезнь бросалась на желудок, она производила тошноту, и затем следовали все виды извержения желчи, обозначаемые у врачей особыми именами, причем испытывалось тяжкое страдание. Дальше большинство больных подвергалось икоте без извержений, что вызывало сильные судороги, которые у одних прекращались тотчас, у других продолжались еще долгое время. Тело на ощупь не было слишком горячим, оно не бледнело, но было красноватое, синело, и на нем высыпали пузырьки и нарывы. Больной так горел, что не мог выносить прикосновения самой легкой шерстяной одежды, холщевых покровов и т. п., а раздевался донага и с особенною приятностью кидался в холодную воду. Многие, лишенные ухода, мучимые неутолимой жаждой, бросались в колодцы. И безразлично было, пил ли кто много или мало. Невозможность успокоиться и бессонница угнетали больного непрерывно. Пока болезнь была во всей силе, тело не ослабевало, но сверх ожидания боролось со страданиями, так что больные большею частью умирали от внутреннего жара на седьмой или на девятый день, все еще несколько сохраняя силы. Если больной переживал эти дни, болезнь спускалась на живот, там образовывалось сильное нагноение, сопровождавшееся жестоким поносом, и большинство больных, истощенные им, затем умирали. Зародившись прежде всего в голове, болезнь проходила по всему телу, начиная сверху; а если кто переживал самое тяжелое состояние, то болезнь давала себя знать поражением конечностей. Поражению этому подвергались детородные части, пальцы рук и ног, и многие с выздоровлением теряли эти члены, а некоторые лишались и зрения. Были и такие, которые тотчас по выздоровлению забывали решительно обо всем и не узнавали ни самих себя, ни своих близких. Что характер этой болезни 50 превосходит всякое описание, видно, между прочим, уже из того, что она поражала каждого с такою силою, которой не могла сопротивляться человеческая природа. А что болезнь эта представляла собою нечто необыкновенное, яснее всего видно из следующего: все птицы и четвероногие, питающиеся трупами, -- многие трупы оставались без погребения, -- или не приближались к ним или, отведав их, погибали. Доказательством этого служит то, что эта порода птиц на глазах у всех исчезла, и их не видно было ни подле трупов, ни в каком другом месте. Еще больше такое действие трупов {Т. е. смерть от прикосновения к ним.} замечалось на собаках, так как они живут при людях. Таков был общий характер болезни, причем мы опустили много других особенностей, какими она отличалась у отдельных больных. Никакою другою из обычных болезней люди в то время не болели; если же какая болезнь и появлялась, то разрешалась она чумою. Умирали и те, за которыми не было ухода, равно как и те, которых окружали большими заботами. Не нашлось, можно сказать, решительно ни одного врачебного средства, употребление которого должно было бы помочь больному: что шло на пользу одному, то вредило другому. Никакой организм, был ли он крепкий или слабый, не в силах был выдержать болезнь: она захватывала всех безразлично при каком бы то ни было образе жизни. Самым же ужасным во всем этом бедствии был упадок духа (лишь только чувствовалось недомогание, заболевшие теряли надежду, отдавались скорее на произвол судьбы и уже не сопротивлялись болезни), а также и то, что при уходе друг за другом люди заражались, как и животные, и умирали. Наибольшая смертность происходила именно от заразы. А если иные из страха и не желали приближаться друг к другу, то погибали в одиночестве. Так опустело множество домов по недостатку лиц, которые ухаживали бы за больными. Если же иные и приближались к больным, то погибали сами, больше всего люди, желавшие оказать какую-либо услугу другому. Из чувства чести они не щадили себя и посещали друзей, когда даже члены семьи под конец покидали своих, истомленные горем по умирающим и удрученные ужасным бедствием. Больше сострадания к умирающим и больным обнаруживали оправившиеся от болезни, потому что они сами испытали ее раньше и были уже в безопасности: вторично болезнь, по крайней мере с смертельным исходом, не постигала никого. Благословляемые другими, они сами от чрезвычайной радости в настоящем легко предавались некоторой надежде на то, что в будущем никогда больше никакая болезнь не будет для них смертельною. В довершение к постигшему бедствию афиняне были угнетены еще скоплением народа с полей в город, особенно пришельцы. Так как домов не доставало и летом они жили в душных хижинах, то и умирали при полнейшем беспорядке; умирающие лежали один на другом, как трупы, или ползали полумертвые по улицам и около всех источников, мучимые жаждою. Святыни, где расположились в палатках пришельцы, полны были трупов, так как люди умирали тут же. Так как болезнь слишком свирепствовала, люди, не зная, что с ними будет, перестали уважать и божеские, и человеческие установления. Все обряды, какие соблюдались раньше при погребении, были попраны, и каждый совершал похороны, как мог. Многие, раньше уже похоронившие немало своих, прибегли к непристойным похоронам за отсутствием необходимых принадлежностей для погребения: одни клали своего покойника на чужой костер и поджигали его прежде, чем появлялись те, которыми костер был сложен; иные бросали принесенного покойника сверху на костер в то время, как сожигался на нем другой труп, и затем удалялись. И в других отношениях болезнь прежде всего послужила для государства началом дальнейшего попрания законов. Теперь каждый легче отваживался на такие дела, какие прежде скрывались во избежание нареканий в разнузданности: люди видели, с какою быстротой происходила перемена с богачами, как внезапно умирали они, и как люди, ничего прежде не имевшие, тотчас завладевали достоянием покойников. Поэтому все желали поскорее вкусить чувственных наслаждений, считая одинаково эфемерными и жизнь, и деньги. Никто не имел охоты заранее переносить страдания ради того, что представлялось прекрасным, так как неизвестно было, не погибнет ли он прежде, чем достигнет этого прекрасного. Что было приятно в данную минуту и во всех отношениях полезно для достижения этого приятного, то считалось и прекрасным и полезным. Людей нисколько не удерживал ни страх пред богами, ни человеческие законы, так как они видели, что все гибнут одинаково, и потому считали безразличным, будут ли они чтить богов, или не будут; с другой стороны, никто не надеялся дожить до той поры, когда понесет по суду наказание за свои преступления. Гораздо более тяжким приговором считался тот, который висел уже над головою, а потому казалось естественным прежде, чем он постигнет, насладиться хоть чем-нибудь от жизни.
Вот какого рода бедствие обрушилось на афинян и угнетало их в то время, когда и внутри города умирали люди, и за стенами его опустошались поля. В несчастии, что и естественно, вспомнили и о следующем стихе, по словам стариков с древнего времени звучавшем так: "Наступит дорийская брань и чума вместе с нею". Между людьми возник спор, что в этом стихе древними названа не чума, а голод. При настоящих обстоятельствах, разумеется, одержало верх то мнение, что в стихе названа чума, потому что люди приурочивали свои воспоминания к переживаемым бедствиям. Я же полагаю, что если когда-нибудь после этой войны вспыхнет другая дорийская война и с нею совпадет голод, то, по всему вероятию, так и будут читать этот стих. С другой стороны, сведущие в том люди вспоминали изречение оракула, {Дельфийского.} данное лакедемонянам, когда на вопрос, обращенный к божеству, {Аполлону.} следует ли воевать, оно изрекло им, что они одержат победу, если будут воевать с полным напряжением сил, и объявило, что само будет содействовать им. {Ср.: I.1183.} Высказывалось предположение, что события оправдали это изречение, так как за вторжением пелопоннесцев немедленно началась чума. В Пелопоннес болезнь не проникла, по крайней мере, в такой силе, чтобы стоило говорить о том; больше всего она охватила Афины, а затем и другие местности, гуще всего заселенные. Так было с чумою.
По опустошении равнины пелопоннесцы прибыли в землю, именуемую Паралом, и дошли до Лаврия, где находятся серебряные рудники афинян. Прежде всего они разорили ту часть этой земли, которая обращена к Пелопоннесу, потом обращенную к Евбее и Андросу. Перикл, и в то время бывший стратегом, оставался при том же мнении, что и во время первого вторжения пелопоннесцев, именно, что афиняне не должны выходить против неприятеля. {II.132.221.}
В то время как пелопоннесцы находились еще на равнине, Перикл до появления их в приморской области снаряжал сто кораблей к нападению на Пелопоннес и по окончании приготовлений вышел в открытое море. На корабли он взял с собою четыре тысячи афинских гоплитов и триста человек конницы на судах, приспособленных к перевозке лошадей; тогда впервые сделаны были такие суда из старых кораблей. Вместе с афинянами выступили в поход хиосцы и лесбосцы на пятидесяти кораблях. {Ср.: I.19.} Когда это афинское войско отчалило, оно оставило позади себя пелопоннесцев в приморской области Аттики. По прибытии к Эпидавру в Пелопоннесе афиняне опустошили большую часть полей его, напали на город и возымели было надежду взять его, но не успели в этом. Отплыв от Эпидавра, они опустошили области Трозенскую, Галийскую и Гермионскую -- все это прибрежные земли Пелопоннеса. Снявшись оттуда, афиняне прибыли в Прасии, приморский городок Лаконики, опустошили часть его полей, а самый городок взяли и разорили; после этого они возвратились домой. В Аттике афиняне не застали уже пелопоннесцев: последние отступили.
Все время, пока пелопоннесцы находились в земле афинян, а последние были в морском походе, болезнь истребляла афинян и в войске, и в городе. Поэтому и пошли речи о том, что пелопоннесцы, узнав от перебежчиков о появлении в городе болезни -- да они и сами часто видели похороны -- испугались и поспешили покинуть афинскую землю. В это вторжение они дольше всего оставались в Аттике и опустошали всю страну. Действительно, они пробыли в Аттике около сорока дней.
В ту же летнюю кампанию Гагнон, сын Никия, и Клеопомп, сын 58 Клиния, товарищи Перикла по стратегии, взяли с собой войско, которое было в распоряжении у Перикла, и немедленно пошли в поход против халкидян Фракийского побережья и против Потидеи, все еще находившейся в осаде. {I.643.} По прибытии на место они придвинули машины к Потидее и употребили все средства для того, чтобы взять ее. Но это им не удалось, и вообще они не имели успеха, соответствующего их приготовлениям; дело в том, что появившаяся здесь болезнь поставила афинян в крайне тягостное положение, истребляя их войско, так что и прежде находившиеся здесь афинские воины, {1.576.} до того здоровые, заразились болезнью от отряда Гагнона, Формиона, и тысячи шестисот воинов не было больше в земле халкидян. {I.614.642.} Таким образом, Гагнон возвратился на своих кораблях в Афины, потеряв от болезни в течение сорока дней полторы тысячи гоплитов из четырех тысяч. Прежние воины оставались на месте и продолжали осаду Потидеи.
После вторичного вторжения пелопоннесцев, когда поля афинян были во второй раз опустошены, а наряду с этим угнетала их болезнь и война, у афинян изменилось настроение. С одной стороны, они стали обвинять Перикла за то, что он склонил их к войне и что через него они подверглись несчастиям; с другой, они склонны были заключить мир с лакедемонянами и послали к ним несколько послов, но ничего не достигли. Чувствуя себя беспомощными во всех отношениях, афиняне стали нападать на Перикла. Перикл замечал недовольство афинян ввиду создавшегося положения дел, видел, что они во всем поступают так, как он ожидал. Поэтому, будучи еще стратегом, он созвал народное собрание с целью ободрить афинян, смирить их раздражение, смягчить и успокоить. Выступив в народном собрании, он произнес следующую речь.
"Я ждал от вас раздражения против меня, и мне известны его причины; поэтому я и созвал народное собрание для того, чтобы кое-что напомнить вам и упрекнуть вас, так как ваше негодование и ваша уступчивость перед несчастиями не имеют до известной степени основания. Я держусь того мнения, что благополучие целого государства, если оно идет по правильному пути, более выгодно для частных лиц, нежели благополучие отдельных граждан при упадке всего государства в его совокупности. Ведь если гражданин сам по себе благоденствует, между тем как отечество разрушается, он все равно гибнет вместе с государством; напротив, если гражданин чувствует себя несчастным, то в благоденствующем государстве он гораздо скорее может найти свое спасение. Итак, если государство способно нести на себе несчастия отдельных лиц, каждый же гражданин, в отдельности взятый, не в состоянии выносить несчастий государства, то разве не следует всем нам помогать ему? И разве позволительно поступать так, как вы поступаете теперь, именно: будучи поражены домашними неудачами, вы упускаете из виду спасение государства и обвиняете меня, посоветовавшего войну, а вместе и себя самих, потому что вы же согласились со мною? Вы негодуете на такого человека, как я, который, я думаю, не хуже всякого другого понимает, что следует делать, умеет выяснить это, любит государство и свободен от корыстолюбия. Ведь кто знает что-либо и не умеет ясно научить этому другого, тот находится в равном положении с тем, который лишен всякого понимания; кто владеет тем и другим, {Т. е. знанием и умением передать его.} но не благорасположен к государству, тот все равно не в состоянии предложить ничего подходящего; если при этом есть и благорасположение, но человек поддается подкупу, то за одни деньги он может продать все. Если вы убеждены, что я обладаю этими свойствами хоть в немного большей степени, нежели другие, {Противники политики Перикла.} и, по моему совету, начали войну, то теперь незаслуженно обвиняете меня, будто я поступил неправильно. Действительно, кому при общем благополучии предстоит выбор, {Между войною и миром.} то начать войну большое безумие. Но если необходимо было или, уступив, немедленно покориться другим, {Лакедемонянам.} или ценою опасности спасти себя, то больше заслуживает упрека тот, кто бежит от опасности, а не тот, кто идет на нее. Я остаюсь тем же и не {Моей политики.} схожу со своей позиции, вы же изменяете себе, так как, пока вас не коснулась беда, вы слушались меня, когда же вас постигла неудача, вы раскаиваетесь. Мои доводы кажутся вам ошибочными вследствие вашего слабодушия, потому что каждый из вас теперь же чувствует горестные последствия, {} а о пользе у всех вас отсутствует ясное представление. После того как дела приняли решительную перемену, к тому же внезапно, дух ваш принижен, чтобы оставаться при прежнем решении. В самом деле, внезапность и неожиданность событий, обманувших к тому же большую часть расчетов, порабощает рассудок; это и случилось с вами ввиду всех других бедствий, особенно же чумы. Однако вам, гражданам великого государства, воспитанным в соответствующих его величию принципах, должно стремиться противиться самым тяжким несчастиям и не затмевать вашего достоинства: люди одинаково осуждают того, кто из трусости оказывается ниже присущей ему славы, и ненавидят того, кто по смелости домогается несоответствующей ему славы. Вы должны, забыв личные невзгоды, добиваться спасения государства".
"Для нас должно бы быть достаточно и тех доводов, какими я при других случаях многократно доказывал несостоятельность ваших подозрений, будто мы не одержим победы, как бы ни была трудна и продолжительна война. {Ср.: I.140--144; II.13.} Теперь я разъясняю вам еще одно преимущество касательно громадности средств для поддержания вашего владычества; мне кажется, вы никогда не принимали его в соображение, да и я недостаточно указывал на него в прежних речах. Не говорил бы я о нем и теперь, не желая давать повода к излишнему хвастовству, если бы я не видел, что вы испуганы без достаточных оснований. Дело в том, что вы считаете себя владыками только над союзниками; я же утверждаю, что из двух элементов, явно предоставленных в пользование человеку, суши и моря, над одним вы являетесь в полном смысле слова настоящими господами, и не только на том пространстве, на каком пользуетесь им теперь, но и дальше, если бы пожелали. И в настоящее время нет такого царя, нет ни одного народа, которые были бы в состоянии задержать плавание вашего флота при его теперешнем оборудовании. Могущество это так велико, что в сравнение с ним не может идти польза, приносимая домами и полями, потерю которых вы считаете для себя столь тяжелою. Вам надлежит огорчаться из-за них не больше, как из-за потери какого-либо садика или блестящего предмета роскоши; в сравнении с вашим могуществом вы должны считать потери эти ничтожными и сознавать, что со свободою, если мы постараемся спасти ее, легко все это восстановить. Напротив, если мы покоримся чужой власти, то умалятся, как обыкновенно бывает, и те блага, которые приобретены раньше. В том и другом отношении нам не подобает оказаться хуже отцов наших, которые не от других получили это достояние, но, приобретя его своими трудами, сохранили его в целости и передали нам; постыднее потерять то, что имеешь, нежели потерпеть неудачу в деле приобретения чего-либо. Нам следует мужественно идти на врагов, не только с гордостью, {По отношению к себе.} но и с презрением. {По отношению к ним.} Дело в том, что кичливость бывает и в трусе, если невежеству помогает счастливый случай; самоуверенность же свойственна тому, кто сознательно уверен в превосходстве над врагом, -- а эта уверенность и есть у нас. При одинаковой удаче мужество укрепляется сознанием, основанным на высокой самоуверенности, ищущим опоры не столько в надежде, сила которой сказывается при безвыходности положения, сколько в правильной оценке имеющихся налицо средств, чем обеспечивается более надежное предвидение будущего. Вам надлежит оказывать содействие тому почетному положению, которое занимает наше государство благодаря своему могуществу, которым вы все гордитесь, и или не уклоняться от трудов, или вовсе не гнаться за почетом. Не думайте, что борьба идет только об одном, о рабстве вместо свободы; она идет о потере власти и об опасности, угрожающей вам за ненавистное ваше владычество. {Над союзниками.} Отрекаться от власти вам нельзя, хотя иные из страха и праздности и разыгрывают теперь роль честных людей; ведь власть ваша имеет уже вид тирании; захватить ее считается несправедливостью, отказаться от нее опасно. {I.754; III.372.} Подобного рода люди {Сторонники мирной политики.} скоро погубили бы государство, если бы им удалось склонить на свою сторону других граждан, или если бы они устроили для себя где-либо автономное государство. Миролюбивая политика, если она не соединяется с энергией, не спасает государства; свободная от опасностей покорность полезна не в государстве господствующем, а в подчиненном".
"Не давайте совращать себя подобным гражданам и не негодуйте на меня, хотя неприятель вторгся к нам и причинил вред, какого естественно было ожидать, раз вы не захотели покориться ему: ведь вы сами вместе со мною решились воевать. Правда, сверх того, что мы ждали, постигла нас и болезнь, единственное обстоятельство, превысившее всякие предположения. И я знаю, что отчасти именно эта болезнь и усиливает еще вашу ненависть против меня. Но это несправедливо: ведь не стали бы вы вменять в заслугу мне какой-либо вашей удачи, если бы она случилась вопреки расчету. То, что исходит от божества, следует принимать с сознанием его неотвратимости, а то, что причинено врагами, -- с мужеством. Это было в обычаях нашего государства раньше, и вы не должны служить тут помехою. Сознайте, что государство наше пользуется величайшею славою у всех людей за то, что оно не склоняется перед несчастиями, что в войнах оно потеряло множество людей и потратило много труда, что оно до сих пор располагает величайшим могуществом, память о котором сохраняется вечно у потомков, если даже мы теперь слегка и уступим: всему в природе свойственно и убывать. Останется память о том, что мы, эллины, имели под своей властью наибольшее число эллинов и в жесточайших войнах устояли как против отдельных врагов, так и против всех сил их в совокупности, что мы занимали город богатейший во всех отношениях и величайший. И если нерадивый может порицать все это, то жаждущий деятельности сам будет соревновать нам, а не приобретший столько, как мы, будет нам завидовать. Что нас в настоящее время ненавидят и тяготятся нами, это общая участь всех, которые изъявили притязание господствовать на другими. Но кто стремится к высшему, тем самым навлекая на себя зависть, тот поступает правильно. И в самом деле, ненависть держится недолго, блеск же в настоящем и слава в будущем вечно остаются в памяти людей. И вы в ожидании прекрасного будущего, лишь бы непостыдно было настоящее, теперь же завоюйте своею энергией блеск и славу. С лакедемонянами не вступайте в переговоры и не показывайте вида, будто нынешние невзгоды тяготят вас; те государства и частные лица обладают наибольшей мощью, помыслы которых нисколько не омрачаются бедствиями, но которые на деле проявляют самое упорное сопротивление".
Такою речью Перикл старался парализовать раздражение афинян против него и отвратить их внимание от бедствий настоящего. Афиняне в своей политике следовали его внушениям, не отправляли больше послов к лакедемонянам и энергичнее обратились к военным действиям; но в их частной жизни несчастья их огорчали, простой народ потому, что он потерял и то немногое, что имел, людей богатых потому, что они лишились прекрасного состояния, заключавшегося в великолепных домах, расположенных на территории Аттики, драгоценной утвари, а больше всего потому, что вместо мира у них была война. Все-таки общее раздражение граждан против Перикла прошло тогда только, когда они оштрафовали его денежной пеней. Вскоре после того -- так обыкновенно поступает толпа -- они, однако, снова выбрали его в стратеги, доверили ему все государственные дела: каждый был уже менее чувствителен к личному горю, а для нужд общегосударственных Перикл считался самым драгоценным человеком. И действительно, пока он стоял во главе государства в мирное время, он руководил им с умеренностью и вполне охранил его безопасность. Государство достигло при Перикле наивысшего могущества, а когда началась война, он и в то время, очевидно, предусмотрел всю ее важность. Войну он пережил всего на два года и шесть месяцев, и, когда умер, {По-видимому, от чумы.} предвидение его относительно войны обнаружилось еще в большей степени. В самом деле, Перикл утверждал, что афиняне выйдут из войны победителями, если будут держаться спокойно, заботиться о флоте, не стремиться в войне к расширению своего владычества, не подвергать город опасности. Афиняне, однако, во всем этом поступили как раз наоборот. Кроме того, в других делах, которые не имели отношения к войне, они вели политику во вред себе и союзникам под влиянием личного честолюбия и личной корысти; если бы их предприятия удались, они принесли бы с собою почет и выгоды скорее частным лицам, а происшедшие в них неудачи были пагубны государству именно для этой войны. Происходило это от того, что Перикл, опираясь на свой престиж и ум, будучи, очевидно, неподкупнейшим из граждан, свободно сдерживал народную массу, и не столько она руководила им, сколько он ею. Благодаря тому что Перикл приобрел влияние не какими-либо неблаговидными средствами, он никогда не говорил в угоду массе, но мог, опираясь на свой престиж, даже кое в чем с гневом возражать ей. Так, Перикл всякий раз, когда замечал в афинянах заносчивость и как следствие ее несвоевременную отвагу, смирял их своими речами, доводя их до страха; наоборот, когда он видел в афинянах неосновательную боязнь, он внушал им снова отвагу. По имени это была демократия, на деле власть принадлежала первому гражданину. Преемники Перикла были, скорее, равны между собою; в то же время каждый из них, стремясь стать первым, угождал народу и предоставлял ему управление государством. Вследствие этого, как обыкновенно бывает в государствах больших и владычествующих над другими, сделано было много ошибок; в том числе это относится и к сицилийской экспедиции. Поход этот не удался не столько вследствие ошибочного представления о тех, против кого шли афиняне, сколько от того, что, отправив войско, граждане не принимали дальнейших решений, полезных для отправившегося войска; в стремлении своем к руководительству народом вожди этого войска заняты были личными нареканиями и тем ослабляли войско и взаимными распрями впервые внесли смуту в государственные дела. Однако, хотя афиняне потеряли в Сицилии большую часть флота и другие военные средства, а в городе происходили уже междоусобицы, в течение трех {Рукописное чтение испорчено, см. примечания.} лет они выдерживали еще борьбу и с прежним врагом, и с действовавшими заодно с ним сицилийцами, а также с увеличившимся числом отпавших союзников, впоследствии же и с сыном персидского царя Киром, также примкнувшим к пелопоннесцам и снабжавшим их деньгами на флот. Афиняне сдались лишь после того, как силы их были сокрушены наступившими внутренними раздорами. Вот насколько расчеты Перикла тогда {В начале войны.} оказались даже ниже действительности, когда он предсказывал афинскому государству очень легкую победу в войне с одними пелопоннесцами.
В ту же летнюю кампанию лакедемоняне и союзники их с сотнею кораблей пошли войною на остров Закинф, расположенный в виду Элиды. Жители его, колонисты пелопоннесских ахеян, состояли в союзе с афинянами. Лакедемонян отправилось на кораблях тысяча гоплитов; навархом был спартиат Кнем. Сошедши с кораблей, они опустошили большую часть острова и, так как закинфяне не покорялись, отплыли обратно.
В конце той же летней кампании коринфянин Аристей, лакедемонские послы Анерист, Николай, Пратодам, тегеец Тимагор и частным образом аргивянин Поллис отправились в Азию к персидскому царю с целью попытаться уговорить его дать денег и вести войну с ним сообща. На пути они прибыли прежде всего во Фракию к Ситалку, {II.295.} сыну Тереса, желая, если удастся, убедить его разорвать союз с афинянами и идти с войском к Потидее, где находилось занятое осадою афинское войско и куда они отправлялись, и потом, при содействии Ситалка, пройти на ту сторону Геллеспонта к Фарнаку, сыну Фарнабаза, который должен был проводить их к царю. Находившиеся в то время у Ситалка афинские послы, Леарх, сын Каллимаха, и Аминиад, сын Филемона, просили сына Ситалка Садока, получившего права афинского гражданства, передать пелопоннесцев в их руки, чтобы отнять у них возможность переправиться к персидскому царю и помешать причинить вред государству, которое отчасти имело отношение теперь и к нему. Садок склонился на просьбу послов, и когда те направлялись через Фракию к судну, на котором они рассчитывали переплыть Геллеспонт, он велел схватить их прежде, чем они сели на судно; для этого он послал вместе с Леархом и Аминиадом других людей и приказал передать послов афинянам. Афиняне взяли их и переправили в Афины. По прибытии послов, афиняне опасались, как бы Аристей снова не убежал и не причинил им еще большего вреда, так как, по-видимому, он и раньше был виновником всего того, что случилось с Потидеей и Фракийским побережьем. Хотя послы и желали сделать какие-то заявления, афиняне в тот же день без суда умертвили их и бросили в яму. Так хотели они выместить на послах то, чему лакедемоняне подвергали афинских и союзных купцов, плававших на грузовых судах в пелопоннеских водах: лакедемоняне, захватив их, убили и бросили в ямы. Дело в том, что в начале войны лакедемоняне всех, кого только захватывали на море, умерщвляли как неприятелей, состояли ли они в войне на афинской стороне или соблюдали нейтралитет.
Около того же времени, в конце летней кампании, ампракиоты с собственным войском и с множеством двинутых ими в поход варваров пошли на Амфилохский Аргос и на остальную Амфилохию. Началом враждебных отношений их с аргивянами послужило прежде всего следующее обстоятельство. Амфилохский Аргос и остальную Амфилохию, что у Ампракийского залива, занял после Троянской войны возвратившийся домой и недовольный положением дел в Аргосе сын Амфиарая, Амфилох, который назвал местность по имени своей родины Аргосом. Город этот был самым большим в Амфилохии, население его самое богатое. Спустя много поколений жители города под давлением несчастий призвали переселиться к ним пограничных с Амфилохией ампракиотов, и эллинскому языку, на котором они говорят теперь, они научились от поселившихся с ними ампракиотов; остальные амфилохи -- варвары. С течением времени ампракиоты вытеснили аргивян и сами завладели их городом. После этого амфилохи {Т. е. амфилохские аргивяне.} отдались под покровительство акарнанов и сообща с ними призвали на помощь афинян, которые и отправили к ним тридцать кораблей со стратегом Формионом. По прибытии Формиона они силою взяли Аргос, ампракиотов {Поселившихся в Аргосе.} поработили, а Аргос заселили сообща амфилохи и акарнаны. После этого впервые заключен был союз между афинянами и акарнанами. {Ср.: II.91.} У ампракиотов сначала возникла вражда к аргивянам из-за порабощения их соплеменников; впоследствии, во время войны, они совершили упомянутый поход со своим войском, а также с хаонами и некоторыми другими соседними варварами. Явившись к Аргосу, ампракиоты овладели его полями, но, не будучи в состоянии взять города приступом, возвратились домой и разошлись каждый к своему племени. Вот что произошло в эту летнюю кампанию.
В следующую затем зимнюю кампанию афиняне отправили в пелопоннесские воды двадцать кораблей со стратегом Формионом. Из Навпакта, служившего операционным базисом, он наблюдал за тем, чтобы никого не выпускать из Коринфа и Крисейского залива и не впускать туда. Шесть других кораблей со стратегом Мелесандром афиняне отрядили к берегам Карий и Ликии, чтобы взыскивать деньги с тамошних жителей и не допускать в море пелопоннесских пиратов, которые, отправляясь от берегов Карий и Ликии, тревожили торговые суда, выходившие из Фаселиды и Финикии и из тамошних материковых местностей. Углубившись в материк Ликии с афинскими воинами, которые сошли с кораблей, и с союзниками, Мелесандр потерпел поражение в битве, погиб сам и потерял незначительную часть своего войска.
В ту же зимнюю кампанию потидеяне оказались не в состоянии долее выдерживать осаду. {II.583.} Вторжения пелопоннесцев в Аттику нисколько не понуждали афинян отказаться от осады, между тем в съестных припасах у потидеян ощущался недостаток и, помимо многих других предметов, которые из нужды употреблялись в Потидее в пищу, некоторые потидеяне поедали даже друг друга. Поэтому потидеяне вступили в переговоры о сдаче с афинскими стратегами, которым поручена была осада Потидеи: с Ксенофонтом, сыном Еврипида, Гестиодором, сыном Аристоклида, и Фаномахом, сыном Каллимаха. Афинские стратеги пошли на предложение, принимая во внимание лишения, испытываемые их войском в холодной местности; да и государство издержало уже на осаду две тысячи талантов. {Около 2 912 000 руб.} Сдались потидеяне на следующих условиях: все они, вместе с детьми, женщинами и бывшим у них вспомогательным войском, должны выйти из города, мужчины с одним гиматием, женщины с двумя, и с небольшою определенною суммою денег на дорогу. Согласно уговору, потидеяне вышли на Халкидику и куда кто мог. Афиняне, однако, предъявили обвинение стратегам за то, что они заключили договор без их ведома: они полагали, что город должен был сдаться на таких условиях, какие будут угодны афинянам. Потом афиняне отправили в Потидею колонистов из среды своих граждан и заселили город. Случилось это зимою. Так закончился второй год войны, историю которой написал Фукидид.
В следующую летнюю кампанию пелопоннесцы и союзники не вторглись в Аттику, но пошли войною на Платею (479 г.); во главе их был царь лакедемонян Архидам, сын Зевксидама. Расположив войско в лагере, он собирался опустошать поля. Платеяне немедленно отправили к нему послов с такою речью: "Идя войною на Платейскую землю, вы, Архидам и лакедемоняне, поступаете несправедливо и недостойно ни вас, ни отцов ваших. Лакедемонянин Павсаний, сын Клеомброта, по освобождении Эллады от персов в союзе с эллинами, пожелавшими разделить с ними опасности битвы, происходившей у нас, совершил жертвоприношение на платейской площади Зевсу Освободителю и, призвав в свидетели всех союзников, отдал платеянам их землю и город с тем, чтобы они владели ими, пользуясь автономией, и чтобы никто никогда не нападал на них с целью обиды или порабощения; в противном случае присутствовавшие тогда союзники обязывались, по мере возможности, защищать платеян. Вот что даровали нам отцы ваши за доблесть и энергию, доказанные нами в тех опасностях; вы же поступаете не так, как отцы ваши: вместе с фивянами, нашими злейшими врагами, вы явились сюда, чтобы поработить нас. Мы призываем в свидетели богов, которые тогда стояли на страже клятвы, а также богов ваших отечественных и наших туземных, и говорим вам: не обижайте платейской земли, не преступайте клятв, оставьте нас жить, пользуясь автономией, как считал это справедливым Павсаний". Только это и сказали платеяне. Архидам, выслушав их, отвечал: "Вы говорите правду, платеяне, если поступки ваши согласуются с вашими речами. Пользуйтесь автономией сами, как предоставил вам Павсаний, и помогайте освобождать прочих эллинов, которые делили в то время с вами опасности и дали клятву вместе с вами, а теперь находятся под властью афинян; ради освобождения их и остальных эллинов предприняты столь великие приготовления и ради того же ведется эта война. Приняв возможно большее участие в деле освобождения, и вы останьтесь верны клятвам; в противном случае, владейте спокойно вашим достоянием, чего мы требовали от вас и раньше, и не присоединяйтесь ни к одной из воюющих сторон; тех и других считайте вашими друзьями, но в войне соблюдайте нейтралитет. И этим мы удовольствуемся". Так сказал Архидам. Выслушав это, платейские послы вошли в город, сообщили народу условия Архидама и потом ответили ему, что платеяне не могут исполнить его требований без согласия афинян, так как у последних находятся дети их и женщины, что они опасаются за весь свой город, как бы по удалении пелопоннесцев не пришли к ним афиняне и не воспретили исполнить эти требования, а также как бы фивяне не попытались снова захватить их город, {II.1-7.} если платеяне поклянутся быть в дружбе с обеими воюющими сторонами. Но Архидам ободрял платеян следующими словами: "Передайте город ваш и жилища нам, лакедемонянам, обозначьте границы вашей земли, сдайте по счету деревья ваши и все, что может быть сосчитано; сами же выселяйтесь, куда желаете, пока будет война. По окончании ее мы возвратим вам все, что бы ни приняли от вас, а до того времени удержим это в качестве залога, будем обрабатывать вашу землю и делать вам столько взносов, сколько было бы достаточно для вас". Послы выслушали это, снова вошли в город и, посоветовавшись с народом, отвечали, что желают прежде всего сообщить требования Архидама афинянам и потом исполнят их, если добьются на то согласия со стороны афинян; до тех пор платеяне предлагали заключить с ними перемирие и не опустошать их полей. Архидам заключил перемирие на столько дней, сколько требовалось для возвращения послов из Афин, и не разорял полей. Платейские послы отправились к афинянам и после совещания с ними возвратились, сообщив гражданам следующее: "Платейские граждане, с того времени, как мы стали вашими союзниками", говорят афиняне, "мы ни в чем не давали вас в обиду и теперь не допустим до этого и по мере сил наших поможем вам. Мы заклинаем вас во имя тех клятв, которыми клялись отцы наши, ни в чем не изменять условий союза". Выслушав это сообщение послов, платеяне постановили не изменять афинянам, выдержать, если нужно, и опустошение полей, претерпеть все, что бы ни случилось; далее платеяне решили никому из них уже не выходить из города, а лакедемонянам дать ответ с укреплений, что они не могут исполнить их требований. Только по получении этого ответа Архидам, призвав в свидетели туземных богов и героев, сказал следующее: "Все боги, властвующие в платейской земле, и герои, будьте свидетелями, что мы с самого начала не поступали несправедливо, -- так как платеяне первые изменили общей клятве, -- когда мы вошли в эту землю, в которой отцы наши молили вас о даровании победы над персами, и где вы благосклонно даровали эллинам успех в борьбе; и теперь мы не будем виновны, если употребим против платеян какие-либо меры, потому что мы многократно предъявляли им справедливые требования, но не получили от них удовлетворения. Разрешите же, чтобы те, кто раньше учинил неправду, понесли наказание, а справедливые каратели исполнили мщение".
Призвав, таким образом, богов, Архидам выстроил свое войско к военным действиям. Прежде всего он окружил город частоколом из срубленных деревьев, чтобы никому не было выхода из города; затем насыпал подле него земляной вал в той надежде, что Платея будет взята очень скоро, так как в деле участвует столь многочисленное войско. На Кифероне лакедемоняне нарубили брусьев и крест-накрест приладили их вместо стен с обеих сторон к насыпи, чтобы насыпанная земля не расползалась на далекое расстояние. На насыпь они сносили хворост, камни, землю, нагромождали все, что должно было быть пригодно для возведения вала. Пелопоннесцы насыпали землю в течение семидесяти дней и ночей без перерыва, распределив между собою работу по сменам, так что одни носили, пока другие спали или ели. Лакедемонские начальники, командовавшие союзными отрядами от каждого города, понуждали воинов к работе. Видя, как насыпь поднимается, платеяне сколотили деревянное укрепление и поставили его на городскую стену в том месте, где возводилась насыпь, заделывая промежутки в деревянном укреплении кирпичом, который они брали из соседних домов. Куски дерева на боковых стенах были связаны между собою, и все сооружение, несмотря на высоту, не было непрочным; прикрыто оно было шкурками и кожами, так что и рабочие и деревянные части не подвергались действию зажигательных стрел и находились в безопасном положении. Стена поднималась до значительной высоты, но с неменьшею поспешностью возводилась и насыпь против нее. Тогда платеяне придумали следующее: они разобрали стену в том месте, к которому примыкал вал, и стали таскать землю в город. Со своей стороны пелопоннесцы, заметив это, набросали в отверстие стены глины, набитой в тростниковые плетенки, чтобы она не могла обваливаться, как земля, и уноситься в город. Встретив здесь преграду, платеяне остановили свою работу, но провели из города подземный ход, направили его, произведя предварительно расчет, под окоп и снова стали таскать землю к себе. Долгое время стоявшее за городом войско не замечало этого, так что чем больше они насыпали земли, тем меньше подвигались к концу, потому что снизу насыпь постепенно убывала и оседала постоянно в том месте, где были ямы. Однако платеяне, опасаясь, что все-таки при своей малочисленности и при массе врагов они не в состоянии будут выдержать осаду, придумали еще следующее: работы свои над большим сооружением, что против вала, они прекратили и от низкой стены по обеим сторонам деревянного сооружения возвели стену внутри города в виде полумесяца с тою целью, чтобы держаться за этой стеной, если высокая стена будет взята, и, заставив врагов снова возводить вал против нового укрепления, таким образом взвалить на них при дальнейшем движении вовнутрь двойной труд и поставить их в положение обстреливаемых с двух сторон. Между тем пелопоннесцы одновременно с возведением насыпи стали придвигать к городу боевые машины. Одна из них, придвинутая по насыпи, повредила значительную часть высокого сооружения и навела ужас на платеян. Другие машины поставлены были против других частей стены. Однако платеяне накидывали на эти машины петли и таким образом отклоняли удары. Кроме того, на больших железных цепях они привесили концами с обеих сторон огромные брусья, укрепили их на двух бревнах, положенных на стене и выступающих вперед, и тянули брусья вверх наискось к стене; каждый раз, когда где-либо грозил удар машины, платеяне не удерживали бревна и опускали его на ослабнувших цепях; бревно стремительно падало и отламывало выдающуюся часть стенобитной машины. После того как боевые машины оказывались совершенно бесполезными, а против окопов приступлено было к возведению укрепления, пелопоннесцы поняли, что им при создавшихся затруднительных обстоятельствах трудно взять штурмом город, и стали готовиться к возведению стены вокруг него. Однако они решили сначала попытаться взять его огнем, полагая, что, быть может, им удастся при поднявшемся ветре сжечь город, тем более, что он был невелик. Вообще они измышляли все способы, чтобы овладеть городом без затрат и осады. С этою целью пелопоннесцы притаскивали связки хвороста и вначале бросали их с окопов вниз в промежуточное пространство между стеною и валом. Так как делом занято было много рук, то пространство скоро наполнилось; тогда они стали бросать хворост в кучу и в остальную часть города, как только далеко можно было добросить с высоты вала, положили на хворост огонь с серой и смолой и так зажгли его. Поднялось такое пламя, какого, поскольку этого можно было достигнуть руками человеческими, до того времени никто еще не видел (правда, на горах уже случалось, что лес, колеблемый ветром, вследствие трения сам собою загорался и поднималось непрекращающееся пламя). Огонь был ужасный; еще немного, и платеяне, избежавшие прочих опасностей, погибли бы: действительно, в городе на огромном пространстве нельзя было подойти к пламени, и если бы еще подул ветер, погнавший на город, платеянам не было бы спасения. На это именно и рассчитывал неприятель. Но, как рассказывают, тогда случилось следующее: пошел сильный дождь с грозою, погасивший пламя, благодаря чему опасность миновала. Когда и эта попытка не удалась, пелопоннесцы оставили на месте незначительную часть войска, большую же часть его распустили и занялись возведением укреплений вокруг города, причем разделили все пространство между отрядами отдельных государств; с внутренней и с наружной стороны вала был ров, из земли которого они приготовляли кирпич. Когда к восходу Арктура все работы были кончены, пелопоннесцы поставили свою стражу на протяжении половины укреплений (другую половину охраняли беотяне), возвратились с войском домой и распустили его по государствам. Уже раньше {II.64.} платеяне переселили в Афины своих детей, женщин, глубоких стариков и всех людей, негодных к войне. Осаждены были оставшиеся в городе четыреста платеян, восемьдесят афинян и сто десять женщин, приготовлявших осажденным пищу. Вот сколько было в общей сложности всех в Платее, когда приступлено было к осаде; никого больше не было в стенах города, ни рабов, ни свободных. Так организована была осада Платей.
В ту же летнюю кампанию, в одно время с походом против Платеи, в пору созревания хлеба, афиняне с двумя тысячами собственных гоплитов и с двумястами конных воинов пошли войною на халкидян Фракийского побережья и на боттиеев; {I.575.} стратегом был Ксенофонт, сын Еврипида, с двумя товарищами. Прибыв к Спартолу в Боттике, афиняне опустошили нивы. Им казалось, что город сдастся при содействии некоторых граждан. Но другие граждане не соглашались на это и обратились через послов в Олинф; {I.582.} оттуда явились гоплиты и войско для охраны города. Когда войско это вышло из Спартола, афиняне приготовились к бою у самого города. Халкидские гоплиты и вместе с ними некоторые союзники были побеждены афинянами и отступили в Спартол; но халкидская конница и легковооруженные воины одолели конницу афинян и их легкие отряды. Пелтастов халкидяне имели немного из области, именуемой Крусидою. Как только произошла битва, из Олинфа явились на помощь другие пелтасты. Когда заметили это легкие спартольские отряды, они, ободрившись как вследствие появления этих воинов, так и потому еще, что раньше они не были побеждены, вместе с халкидской конницей и с прибывшими на помощь воинами ударили снова на афинян. Афиняне отступили к тем двум отрядам, которые они оставили подле обоза. Всякий раз, когда нападали афиняне, халкидяне отступали, а когда отступали афиняне, неприятель преследовал их и метал в них дротики. Подоспевавшая всюду, где то представлялось удобным, халкидская конница бросалась на афинян; она-то и навела больше всего на них страх, обратила их в бегство и преследовала на большом расстоянии. Афиняне бежали в Потидею, потом, согласно договору, подобрали своих убитых и с уцелевшим войском возвратились в Афины; афинян пало четыреста тридцать человек и все их стратеги. Халкидяне и боттиеи водрузили трофей, собрали своих убитых и разошлись по городам.
Немного спустя после этого, в ту же летнюю кампанию, ампракиоты и хаоны, {II.689.} желая покорить всю Акарнанию и отторгнуть ее от афинян, уговорили лакедемонян снарядить флот из союзных сил и отправить в Акарнанию тысячу гоплитов. Они говорили при этом, что если лакедемоняне с флотом и сухопутным войском соединятся с ними, а живущие вдали от берега акарнаны не в силах будут подать помощь своим, то они, легко завладев Акарнанией, покорят и Закинф и Кефаллению, и афинянам нельзя уже будет по-прежнему крейсировать в пелопоннесских водах; можно надеяться, говорили они, и на взятие Навпакта.
Лакедемоняне, приняв это предложение, тотчас послали Кнема, который был еще навархом, {II.662.} и гоплитов на небольшом числе кораблей. Союзному флоту они приказали снарядиться со всею поспешностью и идти к Левкаде. Коринфяне очень энергично помогали ампракиотам как своим колонистам. Флот этот снаряжался от Коринфа, Сикиона и ближайших к ним местностей; между тем флот от Левкады, Анактория и Ампракии прибыл к Левкаде раньше и ждал там. Кнем и с ним тысяча гоплитов переплыли море, не будучи замечены Формионом, который командовал двадцатью аттическими кораблями, стоявшими на страже подле Навпакта. {II.691.} Затем немедленно Кнем стал готовиться к сухопутному походу. С Кнемом были из эллинов ампракиоты, анакторийцы, левкадяне и тысяча прибывших с ними гоплитов пелопоннесских. Из варваров была тысяча хаонов, управлявшихся без царей; во главе их находились лица, выбираемые на должность правителей на один год из господствующего рода, -- в то время Фотий и Никанор. Вместе с хаонами выступили в поход и феспроты, управлявшиеся также без царей. Начальником молоссов и атинтанов был Сабилинф, опекун царя Тарипа, тогда еще ребенка; паравеями предводительствовал бывший у них царем Оройд. Тысяча человек орестов, у которых царем был Антиох, выступили в поход вместе с паравеями с дозволения Антиоха под началом Оройда. Пердикка тайком от афинян также послал тысячу македонян, явившихся позже. С таким войском выступил Кнем, не дождавшись коринфского флота. На пути через Аргос {Амфилохский.} он разорил неукрепленное селение Лимнею; потом он прибыл к Страту, обширнейшему городу Акарнании, рассчитывая, что остальная область легко перейдет к нему, если будет взят этот город в первую очередь. Когда акарнаны узнали, что в их землю вторглось огромное сухопутное войско и что с моря также явится неприятель на кораблях, они не стали оказывать друг другу помощи, но каждое селение охраняло собственное свое достояние; к Формиону же отправлены были послы с просьбою о защите. Формион отвечал, что не может оставить Навпакт без обороны, так как неприятельский флот собирается выйти из Коринфа. Между тем пелопоннесцы и союзники их, разделившись на три отряда, направлялись к городу Страту, чтобы расположиться вблизи его лагерем и попытаться взять укрепление силою, если не удастся склонить его к сдаче увещаниями. В центре войска наступали хаоны и прочие варвары; с правой стороны их были левкадяне и анакторийцы со своими союзниками, с левой Кнем с пелопоннесцами и ампракиоты. Отряды отделены были один от другого большими расстояниями, и были места, где они не видали даже друг друга. Эллины наступали, будучи выстроены в боевом порядке, и были настороже, пока не расположились лагерем в удобном месте. Напротив, хаоны, исполненные самоуверенности (они считались у тамошних жителей материка наиболее воинственными), не дожидались разбивки лагеря, но стремительно двинулись вперед вместе с прочими варварами и рассчитывали взять город быстрым нападением, так, чтобы честь этого дела принадлежала им одним. Стратияне, узнав об этом еще тогда, когда варвары были в пути, и рассудив, что эллины уже не явятся больше к ним, если им удастся одержать победу над выделившимися хаонами, устроили в окрестностях города засаду и, когда хаоны приблизились, ударили на них одновременно из города и из засады. Хаоны приведены были в ужас, многие из них погибли, а прочие варвары при виде поражения своих не оказали более сопротивления, но обратились в бегство. Между тем ни в одном из эллинских лагерей не было известно о битве, потому что хаоны ушли далеко вперед и эллинское войско думало, что варвары торопятся разбить свой лагерь. Но варвары {Хаоны.} в бегстве устремились к эллинам, последние приняли их к себе, соединили свои лагери и в течение дня оставались там в покое: стратияне не нападали на них, потому что остальные акарнаны не явились еще на помощь; тем не менее они издали действовали против неприятеля пращами и тем ставили его в затруднительное положение, потому что без тяжелого вооружения он не мог двинуться с места. Акарнаны считаются самыми искусными в метании из пращей. С наступлением ночи Кнем поспешно отступил с войском к реке Анапу, отстоящей на восемьдесят стадий {Почти 12 верст.} от Страта; на следующий день, согласно уговору, он подобрал трупы своих и до прибытия вспомогательных акарнанских отрядов удалился к эниадам, {I.1113.} которые участвовали по дружбе в его войске. Оттуда все разошлись по домам. Стратияне водрузили трофей за битву с варварами.
Между тем тот флот коринфян и прочих союзников из Крисейского залива, {II.803.} который должен был прибыть к Кнему, чтобы помешать прибрежным акарнанам двинуться на помощь в глубь материка, не появлялся: в те дни, когда происходила битва подле Страта, флот этот вынужден был вступить в морское сражение с Формионом и двадцатью афинскими кораблями, стоявшими на страже подле Навпакта. Дело в том, что Формион поджидал, не выйдут ли неприятельские корабли вдоль берега из залива, чтобы напасть на них в открытом море. Коринфяне и союзники направлялись к Акарнании, но они готовились не для морской битвы, а для сухопутной, и не думали, что афиняне со своими двадцатью кораблями осмелятся пойти на морскую битву против их сорока семи кораблей. Однако коринфяне, плывя еще вдоль своего берега, заметили, что афиняне идут параллельно берегу Аттики, и стали было переправляться из ахейского города Патр на противолежащий материк Акарнании; коринфяне увидели, что афиняне от Халкиды и реки Евена подходят к ним, и так как они не могли ночью незаметно от афинян стать на якорь, то вынуждены были дать битву среди переправы. Стали готовиться к битве и стратеги отдельных отрядов от каждого города и коринфские стратеги Махаон, Исократ и Агафархид. Пелопоннесцы выстроили свои корабли в круг и растянули его, насколько могли, носами вперед, кормами назад, но так, чтобы неприятель не мог прорваться между ними. Легкие суда, сопровождавшие их, они поставили в кругу и с ними пять кораблей с наилучшим ходом, которые могли бы с небольшого расстояния поспевать всюду, где бы только неприятель ни стал нападать. Афиняне выстроили свои корабли в линию по одному, крейсировали вокруг неприятельских кораблей, вынуждали их тесниться все на меньшем и меньшем пространстве, постоянно держались к ним близко, заставляя предполагать, что они тотчас перейдут в наступление. Формион же раньше отдал своим воинам приказ не нападать до тех пор, пока он не подаст сигнала. Он надеялся, что неприятель не сохранит своего строя, как выдерживает его пехота на суше, но что корабли будут наталкиваться друг на друга, мелкие же суда произведут беспорядок. Если бы только с залива поднялся ветер, в ожидании которого Формион и крейсировал вокруг неприятельских кораблей и который поднимается обыкновенно к утру, то ни на минуту, рассчитывал Формион, неприятели не останутся в покое. Формион поэтому полагал, что выбирать момент для нападения зависит от него, когда он захочет, так как его корабли имели лучший ход, и что тогда {Т. е. когда поднимется ветер.} нападение удастся лучше всего. Когда поднялся ветер, неприятельские корабли, стоявшие уже на небольшом пространстве, пришли в замешательство и от действия ветра, и от стоявших подле них легких судов. Корабль наталкивался на корабль, их расталкивали баграми; при этом за криком, взаимными предостережениями и бранью воины ничего не слыхали, ни команды начальников, ни келевстов. К тому же люди по неопытности не умели поднимать весел в волнующемся море, вследствие чего корабли хуже повиновались кормчим. В этот-то благоприятный момент Формион дал сигнал. Афиняне ударили на неприятеля и прежде всего затопили один из начальнических кораблей, потом и все прочие, на какие только нападали, делали негодными к плаванию. Они достигли того, что никто из неприятелей вследствие замешательства не мог оказать сопротивления, но все бежали в Патры и Диму, что в Ахее. Афиняне пустились в погоню за неприятелем, овладели двенадцатью кораблями, захватили большую часть воинов с неприятельских судов и отплыли к Моликрею, потом водрузили трофей на Рии, посвятили корабль Посидону и отступили в Навпакт. Тотчас после этого пелопоннесцы с уцелевшими кораблями поплыли вдоль берега от Димы и Патр к элейской верфи Киллене. {I.302.} Кнем и те корабли, которые должны были соединиться с коринфскими, отошли от Левкады и после сражения при Страте прибыли в Киллену. {II.803.82.}
Со своей стороны лакедемоняне послали к Кнему на корабли советников Тимократа, Брасида и Ликофрона с приказанием основательнее готовиться к новой морской битве и не удаляться с моря перед малочисленными неприятельскими кораблями. По мнению лакедемонян, неудача была большою для них неожиданностью главным образом потому, что они впервые попытались дать морскую битву. Они объясняли причину неудачи не отсталостью их в морском деле, но некоторым недостатком энергии, не принимая при этом во внимание разницы между долговременною опытностью афинян в сравнении с кратковременностью их собственных занятий морским делом. Раздраженные неудачей, они и отправляли советников. По прибытии на место советники, сообща с Кнемом, приказали отдельным городам снаряжать корабли, и те, что были у них ранее, приспособляли для морского сражения. Со своей стороны и Формион послал в Афины известие о приготовлениях лакедемонян и донесение об одержанной им победе в морском сражении, а также требовал скорейшей отправки ему возможно большего числа кораблей, так как он постоянно, со дня на день, ждет морской битвы. Афиняне отправили к нему двадцать кораблей, но при этом приказали проводнику их сначала зайти на Крит. Дело в том, что критянин Никий, уроженец Гортины, афинский проксен, {II.291.} уговорил афинян плыть к Кидонии, говоря, что он покорит им этот город, находившийся во вражде с афинянами; на самом деле он побуждал к тому афинян в угоду полихнянам, соседям кидонян. Проводник эскадры отправился с кораблями на Крит и вместе с полихнянами стал опустошать поля кидонян; ветры и штиль задержали его здесь довольно долго. В то время как афиняне были задерживаемы в критских водах, пелопоннесцы в Киллене, приготовившись к морской битве, отправились вдоль берега в ахейский Панором, куда явилось уже им на помощь сухопутное войско пелопоннесцев. Формион также подошел вдоль берега к Рию Моликрейскому {II.844.} и по ту сторону его {Т. е. со стороны моря.} стал на якорь с теми двадцатью кораблями, с которыми уже дал морскую битву. Этот Рий был в дружественных отношениях к афинянам; другой Рий, что в Пелопоннесе, лежит против этого; отстоят они друг от друга стадий на семь {Верста с небольшим.} морем, и здесь устье Крисейского залива. {I.1073.} Пелопоннесцы с пятьюдесятью семью кораблями, когда увидели афинян, также стали на якоре у Рия Ахейского, отстоящего недалеко от Панорма, где находилось их сухопутное войско. Так стояли неприятели друг против друга в течение шести-семи дней, проводя время в упражнениях и приготовлениях к морскому сражению. Одни, устрашаемые прежним поражением, не имели охоты выплывать за Рий в открытое море; другие не желали вступать в теснину залива, полагая, что морская битва на тесном пространстве будет давать преимущество неприятелю. Затем Кнем, Брасид и прочие пелопоннесские вожди, желая поскорее дать морскую битву, прежде чем прибудет помощь от афинян, созвали сначала воинов, и, видя, что большинство их вследствие прежнего поражения робеет и обнаруживает нерешительность, обратились к ним со следующею ободрительною речью.
"Пелопоннесцы, если кто из вас, быть может, боится предстоящей битвы, имея в виду исход происшедшей, то опасение это покоится на неосновательном предположении. Тогда боевая подготовленность наша, как вы знаете, была недостаточна, да и шли мы скорее на сухопутную битву, а не на морскую; кроме того, было немало неблагоприятных для нас случайностей; наконец, тогда мы впервые сражались на море, и наша неопытность также, вероятно, была причиною неудачи. Таким образом, поражение произошло тогда не по вашей трусости, и было бы неосновательно падать духом из-за неудачного результата, коль скоро он явился не вследствие превосходства неприятельских сил, но в самом себе заключал некоторое оправдание. Следует иметь в виду, что люди могут терпеть неудачи вследствие превратностей судьбы, но им надлежит быть всегда стойкими духом, и, когда есть мужество, неопытность не должна служить достаточным оправданием, чтобы быть трусом в каком-либо деле. Между тем вы не настолько уступаете неприятелю в опытности, насколько превосходите его отвагою. Искусство врагов, которого вы всего более боитесь, только тогда принесет пользу, если оно соединено с мужеством и если враги будут применять в критическую минуту к делу то, чему они научились; без храбрости бессильно против опасностей всякое искусство. Ведь страх отшибает память, а искусство без физической силы совершенно бесполезно. Итак, большей опытности врагов противопоставьте большую отвагу, а вашему страху вследствие прежнего поражения -- вашу неподготовленность в то время. Преимущества ваши заключаются в большей численности кораблей, а также в том, что вы будете сражаться подле своего берега в присутствии гоплитов; превосходство большею частью остается за более многочисленными и лучше вооруженными. Таким образом, по нашему мнению, нет ничего, что делало бы вероятным наше поражение. Все прежние ошибки теперь приняты в расчет и послужат нам уроком. Итак, будьте уверены в себе, и кормчие, и корабельщики, пусть каждый исполняет свое дело и не покидает поста, который ему назначен. Мы подготовим нападение не хуже прежних вождей и никому не дадим предлога стать трусом. Если же кто, быть может, и пожелает быть таковым, он понесет за это соответствующее наказание; напротив, доблестные воины будут удостоены подобающей награды за храбрость".
Подобными речами начальники ободряли пелопоннесцев. Формиона также пугала робость его воинов. Он замечал, как они, сходясь между собою, выражали тревогу по поводу численного перевеса неприятельских кораблей, и потому решил собрать их, ободрить и наставить ввиду важности положения. И прежде Формион всегда обращался к воинам с речью, чтобы вселить в них мужество, указывая, что для них не существует столь большого числа кораблей, чтобы они не были в состоянии выдержать их нападения. И воины давно уже усвоили себе такое мнение, что они, афиняне, не отступят перед пелопоннесцами, как бы велика ни была масса неприятельских кораблей. Тогда Формион, заметив, что воины ввиду имеющихся неприятельских сил упали духом, решил напомнить им об их отваге, собрал их и произнес такую речь.
"Я собрал вас, воины, потому что вижу, как вы боитесь многочисленности врагов, и потому, что считаю недостойным робеть перед тем, что не страшно. Ведь они снарядили столь большое число кораблей, не равное нашему, прежде всего потому, что они были побеждены раньше и потому, что сами не считают себя равными нам. Далее, они идут на нас главным образом в той уверенности, что их долг быть мужественными, и почерпают свою смелость лишь в своей опытности вести сухопутную войну, в которой они большею частью имеют перевес. Они воображают, что вследствие этого они будут иметь такой же успех и на море. Если даже они и превосходят нас на суше, то теперь, по всей справедливости, преимущество скорее будет на нашей стороне, так как мужеством они ничуть не выше нас; а ввиду того, что каждая сторона более опытна в том или ином отношении, {Т. е. на суше или на море.} в настоящем случае мы и должны быть более смелыми. Кроме того, лакедемоняне, как пользующиеся гегемонией, {Среди своих союзников.} ведут в опасность большинство своих воинов против их желания, лишь ради собственной своей славы, так как, потерпев жестокое поражение, союзники их никогда не начали бы новой морской битвы. Отваги неприятелей не страшитесь. Вы внушаете им гораздо больший страх и с большим основанием, как потому, что раньше одержали над ними победу, так и вследствие уверенности их, что мы не вступали бы с ними в борьбу, если бы не надеялись совершить что-либо достойное при столь большой разнице в силах. Неприятель более многочисленный, как в настоящем случае лакедемоняне, при нападении полагается больше на свою силу, нежели на свою решимость; напротив, сторона более малочисленная и выступающая не по принуждению, отваживается идти на врага с мощною душевною твердостью. Принимая все это во внимание, они боятся нас в силу необычайности положения больше, чем боялись бы в том случае, если бы мы располагали средствами, соответствующими их силам. Много раа войска терпели поражение от менее многочисленного врага по неопытности, иногда по трусости; мы теперь свободны и от того и от другого недостатка. Я, однако, насколько от меня зависит, не дам битвы в заливе и не войду в него. Я понимаю, что для небольшого числа кораблей с лучшим ходом и с испытанным экипажем невыгодно сражаться в узком месте против кораблей многочисленных и с неискусным экипажем: нельзя ударить, как следует, корабельным носом, если не видишь неприятельских кораблей издали, нельзя и отступить вовремя, если будут теснить неприятели; невозможно ни разрывать линию кораблей, ни делать поворотов, что доступно кораблям с лучшим ходом, когда по необходимости морское сражение обращается в сухопутное; а при таком положении перевес будет на стороне более многочисленных кораблей. Все это я, по мере возможности, предусмотрю; вы же держитесь на кораблях в порядке, быстро исполняйте приказания, в особенности потому, что мы стоим так близко от неприятеля; в битве всего более наблюдайте порядок и тишину, что полезно в военных действиях вообще, а в особенности в морском сражении. Отражайте неприятеля достойно ваших прежних подвигов. Вам предстоит серьезное состязание: или сокрушить надежду пелопоннесцев на морские их силы, или увеличить опасения афинян за свое морское владычество. Еще напоминаю вам, что большинство неприятелей было уже побеждено вами, а настроение побежденных не остается неизменным среди одних и тех же опасностей".
Так ободрял Формион афинян. Так как афиняне не переходили в наступление и не входили в залив и в теснину его, то пелопоннесцы решили завлечь их туда, невзирая на их нежелание. На заре они снялись с якоря, выстроили свои корабли по четыре в ряд и поплыли вдоль своего берега внутрь залива правым крылом вперед в таком же порядке, как стояли на якоре. У правого крыла они поставили двадцать кораблей с наилучшим ходом для того, чтобы афиняне, минуя неприятельское крыло, не могли избежать их нападения, но были окружены этими кораблями; пелопоннесцы сообразили, что Формион в ожидании движения неприятеля к Навпакту поспешит туда на помощь. Формион, как лакедемоняне и ожидали, в страхе за покинутый без обороны пункт, при виде движения неприятеля, против собственного желания и с трудом посадил воинов на корабли и пошел вдоль берега; его сопровождал вспомогательный сухопутный отряд мессенян. Пелопоннесцы заметили, что неприятель идет вдоль берега, выстроившись в один ряд, корабль за кораблем, что он находится уже внутри залива близко к суше, чего они всего более желали. По общему сигналу пелопоннесцы вдруг повернули свои корабли фронтом и с возможною для каждого корабля быстротою направились против афинян в надежде перехватить все корабли их. Однако одиннадцать афинских кораблей, шедших впереди, миновали крыло пелопоннесцев, избежали их маневрирования и вышли в открытое место; остальные убегающие корабли пелопоннесцы настигли, заставили подойти к берегу и сделали их негодными к плаванию; всех афинян, которые не могли спастись вплавь, они перебили. Несколько пустых кораблей пелопоннесцы тащили за собою на буксире (один корабль они уже раньше взяли с командою). Тогда мессеняне, следовавшие по берегу, вошли вооруженные в море, взобрались на корабли, на палубах вступили в борьбу с неприятелем и отбили корабли, которые неприятель тащил уже на буксире. Итак, на этой стороне победителями были пелопоннесцы и вывели аттические корабли из строя; на двадцати своих кораблях, что были на правом крыле, они преследовали одиннадцать афинских кораблей, которые избежали неприятельского маневрирования и вышли в открытое море. За исключением одного корабля, афинские корабли предупредили пелопоннесцев и спаслись в Навпакт; у храма Аполлона они стали на якоре носами вперед и готовились к обороне на случай, если неприятель направится на них и подойдет к берегу. Но пелопоннесцы опоздали. Они гребли с пением пеана как победители, а один левкадский корабль, далеко впереди от остальных, преследовал один отставший афинский корабль. Случайно в открытом море стояло на якоре ластовое судно; к нему-то заблаговременно доплыл аттический корабль, ударил в середину преследовавшего его левкадского корабля и затопил его. Так как это случилось неожиданно, вопреки расчетам пелопоннесцев, то на них напал страх. Вместе с тем пелопоннесцы преследовали афинян в беспорядке, так как победа была за ними; на одних кораблях гребцы опустили весла и задержали ход -- бесполезный маневр в виду неприятеля, который мог атаковать их на близком расстоянии, -- желая дождаться большинства своих кораблей; другие корабли, по незнанию места, попали на мель. При виде этого афиняне ободрились и по общему для всех сигналу с криком ринулись на неприятеля. Вследствие допущенных прежде ошибок и того расстройства, в каком находились в данный момент пелопоннесские корабли, они держались теперь недолго, затем повернули к Панорму, откуда вышли. Афиняне пустились в погоню за ними, захватили шесть ближайших кораблей и отняли те свои корабли, которые неприятель повредил сначала у берега и тащил за собою на канатах; из воинов одни были убиты, другие взяты в плен. На левкадском корабле, затопленном подле ластового судна, находился лакедемонянин Тимократ. Когда корабль был поврежден, он заколол себя и был выброшен волнами в навпактской гавани. По возвращении назад афиняне водрузили трофей на том месте, {Подле Антиррия. Ср.: II.862.} откуда они вышли на битву, в которой одержали победу, подобрали всех своих убитых и обломки кораблей, плававшие у их берега, и, согласно уговору, выдали врагам их убитых. Пелопоннесцы также поставили трофей как победители, потому что обратили в бегство те корабли, которые повредили у своего берега. Захваченный корабль они посвятили божеству на ахейском Рии подле трофея. После этого все пелопоннесцы, кроме левкадян, из страха перед вспомогательною эскадрою афинян вошли к ночи в Крисейский залив и Коринфский. {II.864. Там было святилище Посидона.} Афиняне, бывшие с двадцатью кораблями у Крита, {II.691.} которым следовало явиться к Формиону до сражения, прибыли в Навпакт немного спустя после отступления кораблей. Летняя кампания приходила к концу. Прежде чем распустить флот, отступивший в Коринф и Крисейский залив, Кнем, Брасид и прочие пелопоннесские начальники в начале зимней кампании по совету мегарян хотели попытаться овладеть афинскою гаванью Пиреем. Гавань не была защищена и не была закрыта, вероятно, потому что флот афинский был очень силен. Решено было, что каждый матрос возьмет с собою весло, подушку для скамейки и ремень {Речь идет о ремне, которым прикреплялись весла к борту судна или уключине.} и пешком дойдет от Коринфа до моря, обращенного к Афинам, что, прибыв быстро в Мегары, они выведут в море из нисейской верфи сорок своих кораблей, находившихся там, и немедленно отплывут к Пирею. Действительно, в Пирее вовсе не было сторожевой эскадры, и афиняне нимало не ожидали, чтобы когда-либо неприятели могли столь внезапно напасть на них: афиняне не допускали и мысли, чтобы неприятель дерзнул подойти к Пирею прямо, а если бы он решился сделать этот исподволь, они заблаговременно узнали бы о том. Между тем пелопоннесцы как решили, так тотчас и двинулись в путь. К Нисее прибыли они ночью, вытащили корабли, но не поплыли уже к Пирею, как думали, потому что устрашились опасности (да и ветер, говорят, задержал их). Поэтому они направились к Саламинскому мысу, обращенному к Мегарам. Там была крепость {II.943.} и стояло три сторожевых корабля, чтобы не впускать мегарян в Пирей и не выпускать из него. Пелопоннесцы бросились на крепость и увлекли за собою пустые триеры, остальной Саламин опустошили, неожиданно напав на него. По направлению к Афинам подняты были сигнальные огни, возвещавшие о нашествии неприятеля, и афиняне объяты были такой паникой, какой не бывало за все время войны. Находившиеся в городе воображали, что неприятель вошел уже в Пирей, а пирейцы полагали, что взят Саламин, и что неприятель тотчас обратится против них. Это и могло легко случиться, если бы пелопоннесцы решили не медлить и если бы ветер не помешал им. С рассветом афиняне со всем своим войском поспешили на помощь в Пирей, спустили корабли на море, торопливо, с большим шумом сели на них и пошли к Саламину, на страже же Пирея поставили сухопутный отряд. Когда пелопоннесцы узнали, что афиняне идут на помощь, они, опустошив набегами большую часть Саламина, забрав пленников и добычу и захватив три корабля из крепости Будора, поспешно отплыли к Нисее; они отчасти боялись и за свои собственные корабли, которые давно уже были вытащены на сушу и рассохлись. По прибытии в Мегары пелопоннесцы пустились в обратный путь к Коринфу пешком. Афиняне не нашли уже неприятеля у Саламина и также отплыли назад. С этого времени они уже старательнее охраняли Пирей, впредь стали запирать гавани и принимать все меры предосторожности.
Около того же времени, в начале этой зимней кампании, одрис 95 Ситалк, сын Тереса, царь фракиян, {II.292.} пошел войною на царя Македонии Пердикку, сына Александра, а также на халкидян Фракийского побережья, желая, во-первых, добиться исполнения того, что было ему обещано, а во-вторых, самому исполнить свое обещание. Дело в том, что Пердикка, вначале теснимый войною, дал Ситалку какое-то обещание, если тот примирит его с афинянами и не возвратит на царство противника его, брата Филиппа; обещания своего Ситалк не сдержал. Он условился с афинянами, когда вступал в союз с ними, что положит конец Халкидской войне на Фракийском побережье. По этим-то двум причинам Ситалк выступил в поход; его сопровождали сын Аминты Филипп, которого он желал посадить на македонское царство, и афинские послы, находившиеся у него по этому делу с Гагноном во главе; дело в том, что афиняне также должны были с флотом и огромным войском участвовать в походе на халкидян. Отправляясь 96 из земли одрисов, Ситалк призвал к оружию прежде всего живущих между горами Гемом и Родопою фракиян, на которых простиралось его владычество до моря, именно Евксинского понта и Геллеспонта. Потом он призвал гетов, живущих по ту сторону Гема, {До Дуная.} и прочие племена, какие живут по сю сторону реки Истра, ближе к Евксинскому понту. Геты и другие тамошние народы пограничны со скифами и имеют одинаковое с ними вооружение: все они конные стрелки. Ситалк призвал также много горных фракиян, живущих независимо и вооруженных кинжалами; они называются диями и живут большею частью на Родопе. Одних Ситалк склонил к войне наемною платою, другие последовали добровольно. Ситалк поднял также агрианов, лееев и все прочие подчиненные ему племена пеонов. Это были крайние народы его царства: оно простиралось до лееев, пеонов и реки Стримона, вытекающей из горы Скомбра и протекающей через земли агрианов и лееев, и граничило с землею пеонов, уже независимых. Со стороны трибаллов, также независимых, на границе владений Ситалка жили треры и тилатеи. Последние обитают к северу от горы Скомбра и на западе простираются до реки Оския. Река эта вытекает из той же горы, откуда Нест и Гебр. Гора эта необитаема, велика и примыкает к Родопе. Что касается обширности царства одрисов, то оно простиралось со стороны моря от города Абдер {II.291.} до Евксинского понта, именно до устья реки Истра. Это пространство по самому короткому пути, если ветер дует непрерывно от кормы, можно проплыть на грузовом корабле в четверо суток; по суше кратчайший путь от Абдер до Истра легко одетый ходок сделает в продолжение одиннадцати дней. Таково пространство этих владений со стороны моря. На суше путь от Византия до земли лееев и до Стримона (самое далекое расстояние от моря в глубь материка) легко одетый ходок сделает в тринадцать дней. Со всей земли варваров и с эллинских городов, над которыми одрисы властвовали при Севте, царствовавшем после Ситалка и увеличившем до наивысшей степени размер податей, последних поступало золотом и серебром почти четыреста талантов в денежном выражении. {Около 582 400 руб.} Не меньше этой суммы золота и серебра приносилось в качестве подарков, не считая расшитых и гладких тканей и разной домашней утвари. Подарки эти делались не только Севту, но и правившим вместе с ним династам, а также знатным одрисам. Одрисы, как и остальные фракияне, установили у себя обычай, противоположный тому, который существует в персидском царстве, -- лучше брать, чем давать, и у них считалось более постыдным отказать в просьбе кому-либо, нежели получить отказ; обычаем этим одрисы благодаря своему могуществу пользовались больше других фракиян, так что нельзя было ничего добиться от них без подарков. Вследствие этого царство одрисов достигло большого могущества. Действительно, из всех царств Европы, лежащих между Ионийским заливом и Евксинским понтом, оно было самым могущественным по количеству доходов и вообще по благосостоянию; однако по отношению к военной силе и численности войска оно далеко уступает царству скифов. С последним не может сравниться ни один народ не только в Европе, но и в Азии; и ни один народ сам по себе не в силах устоять против скифов, если бы все они жили между собою согласно; однако скифы не выдерживают сравнения с другими народами ни в рассудительности вообще, ни в понимании настоящих житейских потребностей. Итак, Ситалк, царствуя над столь обширной страной, готовил войско к походу. Когда приготовления были окончены, он двинулся в путь по направлению к Македонии, прежде всего прошел через собственные владения, потом через необитаемую гору Керкину, возвышающуюся на границе синтов и пеонов. Через гору он перешел тем путем, который раньше проложил сам, вырубив лес во время похода на пеонов. Перевалив через гору из земли одрисов, фракияне имели с правой стороны пеонов, а с левой синтов и медов; миновав их, они прибыли к пеонскому Доберу. Во время похода войско Ситалка совсем не терпело убыли, разве только от болезней, но еще увеличивалось, так как за ним следовали, хотя и не были призваны Ситалком, многие из независимых фракиян, привлекаемые добычею. Таким образом, все полчище его, говорят, заключало не меньше ста пятидесяти тысяч воинов. Большую часть войска составляла пехота и лишь около третьей части его была конница. Конницу доставляли главным образом сами одрисы, потом геты. В пехоте самыми воинственными были независимые горцы, спустившиеся с Родопы и вооруженные кинжалами; за ними следовала остальная, смешанная по составу, толпа воинов, особенно страшная своей многочисленностью. Итак, все эти войска собирались в Добере и готовились к вторжению с горных высот в нижнюю Македонию, которая была подвластна Пердикке. К Македонии принадлежат также линкесты, элимиоты и другие племена внутри материка, которые воевали вместе с македонянами и были подчинены им, хотя каждое племя имело своего царя. Нынешней приморской Македонией овладел прежде всего Александр, отец Пердикки, и предки его Темениды, вышедшие в древности из Аргоса; они воцарились там после того, как одолели в сражении пиериян и вытеснили их из Пиерии; пиерияне поселились потом у подножия Пангея по ту сторону Стримона, где заняли Фагрет и другие местности (и теперь еще береговая полоса под Пангеем, обращенная к морю, называется Пиерийскою бухтою). Из страны, именуемой Боттией, они вытеснили боттиеев, которые живут теперь на границе с халкидянами. В Пеонии македоняне овладели узкою полосою земли вдоль реки Аксия, простирающейся на материке вплоть до Пеллы и моря; по ту сторону Аксия они владеют так называемой Мигдонией до реки Стримона, откуда они вытеснили эдонов. Из нынешней так называемой Эордии македоняне вытеснили эордов, большая часть которых погибла, и лишь немногие из них поселились в окрестностях Фиски. Из Алмопии вытеснены были алмопы. Македоняне покорили своей власти и остальные племена, которыми владеют и по настоящее еще время; они взяли также Анфемунт, Грестонию, Бисалтию и многие области собственных македонян. Все эти земли носят общее название Македонии; царем македонян был сын Александра, Пердикка, в то время, когда шел на них войною Ситалк.
Ввиду наступающего многочисленного войска вышеупомянутые македоняне, {Т. е. жители нижней Македонии, на которую шел Ситал.} не будучи в состоянии обороняться, удалились в естественные и искусственные укрепления, бывшие в их стране. В то время число укреплений было невелико; только впоследствии сын Пердикки Архелай, сделавшись царем, соорудил нынешние укрепления в Македонии, проложил прямые дороги, привел все в порядок, в особенности военное дело, улучшил конницу, вооружение и прочие военные приспособления. Он сделал больше, нежели все предшествовавшие ему восемь царей вместе. Фракийское войско раньше всего вторглось из Добера в прежние владения Филиппа, силою взяло Идомену; Гортиния же, Аталанта и несколько других пунктов сдались по соглашению, присоединившись к Ситалку из дружбы к сыну Филиппа Аминте, находившемуся тут же. {II.953.} Фракияне осадили также Европ, но не могли взять его. Потом они продолжали путь в остальную часть Македонии влево {К востоку.} от Пеллы и Кирра. Дальше {К югу.} этих пунктов до Боттиеи и Пиерии они не дошли, но стали опустошать Мигдонию, Грестонию и Анфемунт. Что касается македонян, то они и не думали выступать против неприятеля с пехотой, а присоединили к своей коннице материковых союзников и, каждый раз действуя с небольшим числом воинов против множества неприятелей, нападали на войско фракиян всюду, где находили это удобным. Где бы конные воины ни нападали, никто не выдерживал натиска храбрых и защищенных бронею всадников; а когда их окружало множество неприятелей, они сами кидались в опасность, так как неприятель превосходил их численностью во много раз; наконец, они стали держать себя спокойно, чувствуя не в силах рисковать против более многочисленного врага. Между тем Ситалк вступил в переговоры с Пердиккою относительно целей своего похода; когда же афиняне с кораблями не явились, так как не верили тому, что Ситалк придет, и прислали к нему посольство с подарками, он отрядил часть войска против халкидян и боттиеев, вынудил их запереться в своих укреплениях и стал опустошать поля. После того как Ситалк расположился лагерем в этих местах, живущие к югу фессалияне, магнеты и прочие народы, подчиненные фессалиянам, а также простирающиеся до Фермопил эллины пришли в ужас, как бы неприятельское войско не обратилось против них, и стали готовиться к защите. Объяты были страхом и северные фракияне, живущие по ту сторону Стримона, все те, которые занимали равнины: панеи, одоманты, дрои и дерсеи; все они независимы. Ситалк вызвал тревогу даже в среде эллинов, враждебных афинянам; они боялись, как бы он, побуждаемый афинянами, в силу союза с ними, не двинулся и против них. Между тем Ситалк занимал Халкидику, Боттику и Македонию и разорял их. Когда, однако, Ситалк мог не достигнуть цели своего вторжения, а войско не имело уже съестных припасов и бедствовало от холода, он по совету племянника своего Севта, сына Спарадока, после него пользовавшегося наибольшим могуществом, поспешно отступил назад. Тем временем Пердикка тайком привлек на свою сторону Севта обещанием выдать за него свою сестру замуж с приданым. Ситалк пошел на это предложение и быстро возвратился с войском домой, пробыв в походе всего тридцать дней, из которых восемь дней он провел в Халкидике. Впоследствии Пердикка, согласно обещанию, выдал сестру свою Стратонику за Севта. Таков был результат похода Ситалка.
В ту же зимнюю кампанию афиняне, стоявшие у Навпакта, после того как пелопоннесский флот был распущен, {II.943.} отправились в поход под начальством Формиона. Двинувшись вдоль берега к Астаку, {II.301.} они вышли на берег, поднялись в глубь Акарнании с четырьмястами афинских гоплитов, бывших на кораблях, и с четырьмястами мессенян, изгнали из Страта, {II.808.} Коронт {Местоположение неизвестно.} и других местностей тех граждан, которые казались им ненадежными; в Коронты они возвратили сына Феолита Кинета и снова возвратились на свои корабли. Поход против эниадов, {I.1113.} которые одни из акарнанов всегда были враждебны афинянам, казался им невозможным по причине зимы. Дело в том, что река Ахелой, берущая начало в горах Пинда, проходит до Долопии, по земле агреев, амфилохов и по акарнанской равнине в глубине материка мимо города Страта и изливается в море подле Эниад, образуя озера в окрестностях города; обилие воды в зимнюю пору делает поход затруднительным. Против Эниад лежит и большинство Эхинадских островов, почти вовсе не отделяющихся от устьев Ахелоя; поэтому Ахелой как большая река постоянно образует наносы, и некоторые острова обратились уже в материк. Можно ожидать, что пройдет немного времени и то же самое произойдет со всеми островами. В самом деле течение Ахелоя быстрое, русло его обильно водою, илистое, а острова лежат тесно и потому соединяются между собой наносами; острова расположены вперемежку, а не в ряд, и не оставляют воде прямого выхода в море. Острова эти необитаемы и невелики. По преданию, Аполлон дал предсказание сыну Амфиарая Алкмеону, когда тот блуждал после убийства своей матери, поселиться на этой земле. Оракул объяснил, что Алкмеон не освободится от страха до тех пор, пока не найдет этой земли и не поселится на ней: когда Алкмеон убивал мать, местность эта еще не видела солнца и не была сушей, тогда как вся прочая земля была осквернена Алкмеоном. Говорят, Алкмеон был в затруднении и лишь с трудом сообразил, что речь идет об этих наносах Ахелоя, и после продолжительных скитаний вслед за убийством матери решил, что земли нанесено достаточно для того, чтобы ему там жить. Алкмеон поселился там, правил над прилегающими к Эниадам местами и переименовал страну по имени сына своего Акарнана. {В Акарнанию.} Такое предание об Алкмеоне мы нашли.
Афиняне с Формионом снялись с якоря у Акарнании, прибыли в Навпакт и с началом весны отплыли в Афины. Пленников из числа свободнорожденных, захваченных в морских сражениях, они взяли с собою и выдали в обмен на своих, человека за человека; также афиняне взяли с собой и захваченные корабли. Подходила к концу эта зимняя кампания; с нею кончался и третий год этой войны, историю которой написал Фукидид.