I

В день рождения Али бабушка, поздравляя ее, подвела к письменному столу и, указывая на большую куклу, в старомодном платье, с фарфоровой головкой и лайковыми ручками, сказала:

— Вот, Алечка, возьми себе эту куклу. Всю жизнь я ее берегла: она моя ровесница… Много хороших воспоминаний пробуждает она во мне, и когда-нибудь я тебе расскажу про нее и про себя…

Кукла была большая, очень красивая, и Аля вся раскраснелась от радости.

— В то время, — добавила бабушка, — большой редкостью были этакие куклы. Мне ее из Парижа мой дедушка выписал… И слез она мне стоила, и радости. Всего было…

Аля непременно сейчас-же хотела узнать историю бабушкиной куклы. Но бабушка сказала, что теперь не время. Зато, несколько дней спустя, как-то вечером она сама выразила желание рассказать про куклу, — и вот что довелось Але услышать от старушки…

II

— Мне было тогда лет десять, и жили мы с маменькой почти постоянно в своем имении Криушах и зиму, и лето. Имение было небольшое, но прекрасно устроенное. Особенно хорош был старый дом, — такой уютный, поместительный, со многими комнатами, корридорами, ходами и переходами. Мы жили с матушкой и тетей, и все комнаты были заняты прислугой, дворовыми людьми, приживалками, дальними родственницами, — и в доме было людно, шумно и весело..

Меня маменька до обожания любила и баловала, — да и все в доме только о том и старались, как бы угодить мне. А больше всего — няня Агатя, без которой я одного часу не могла пробыть…

Верстах в сорока от нас жил маменькин отец, мой дедушка, Иринарх Петрович Ростовцев, — богатый помещик, вельможа екатерининских времен. Мы к нему ездили довольно часто, но он у нас не бывал никогда, да и вообще он никуда не выезжал с тех пор, как переселился к себе в имение из Петербурга…

Дедушкино имение и его огромный двор всегда казались мне земным раем, и я ужасно любила бывать у него в гостях. Ну, к тому же, и дедушка очень любил маменьку, а во мне просто души не чаял…

Бывало, приедем к нему, — он сейчас же меня к себе берет:

— Наташечка… Наташечка!.. Да как ты? Да что?..

Все, бывало, за каждым словом, за каждым выражением лица дедушки следят, — боялись его очень. А мне все дозволено, я знать ничего не хочу.

— Командирша моя пожаловала!.. — скажет бывало, дедушка, — ну, теперь мое дело сторона. Как Наташечке угодно, — так все пускай и будет…

Гостили мы у дедушки и неделю и две, — а то и месяц. Для нас были всегда готовы три комнаты, лучшие в доме, и для прислуги нашей — тоже особое помещение… Хоть и недалеко бывало ездить, — а выезжали мы как в долгое путешествие, с целым обозом…

Дом у дедушки был в роде нашего, но гораздо больше и обставлен роскошнее… Не помню уж, сколько комнат было, а что-то очень много: и боскетные, и бильярдные, и угловые, и по цвету обивки — голубая, зеленая, бордо… Мебель тяжелая, покойная; всюду люстры, канделябры, бра на стенах, горки с серебром, хрусталем и разными безделушками.

Я, бывало, часами простаивала у этих горок, рассматривая, что там было. Много раз все это я уже видела, а все-таки каждый раз меня тянуло еще и еще рассмотреть каждую вещь отдельно…

Дедушка хоть и в летах, но был такой видный и красивый, что приятно было на него смотреть, радушный, приветливый. Но когда, бывало, что не по нем выйдет, — так рассердится, что все и на глаза ему боятся попасться…

III

Мы уч него бывали по всем большим праздникам, — и тогда весь дом оживал. Кроме нас, много соседей с'езжалось, и они гостили тоже по несколько дней, — и каждый приезжал со своей прислугой, так что в доме бывало очень людно.

Но лучше и веселее всего бывало на святках… Я особенно хорошо помню тот год, когда случилась эта история с моей куклой. Вот слушай, как дело было.

Еще задолго до Рождества начались у нас толки о том, как мы поедем к дедушке, даже сборы начались, будто мы отправлялись куда-то далеко-далеко. Вечерами судили, рядили, кого брать с собой, какие вещи, укладывать; кто у дедушки в этом году будет на праздниках… Няня Агатя по целым дням перебирала и считала наше белье и платья, чистила сундуки и готовилась к укладке.

Я уж за неделю сама не своя была. Выучила французские стихи — прочесть дедушке; выучилась танцовать с шалью и дождаться не могла, когда мы, наконец, — выедем…

Приготовили для нас большой поместительный возок, — настоящий домик на полозьях.

Нисколько раз, бывало мечтала остаться жить в этом возке, — так в нем было уютно, и так хорошо пахло кожей и старым сукном…

Ну, вот, накануне сочельника, — с утра, когда еще темно было, уложили наши мелкие вещи в возок, — сундуки и прислугу отправили за день раньше, — стали готовиться к от'езду, присели перед от'ездом, Богу помолились. Маменька говорит нашей кастелянше:

— Пожалуйста, Федосьевна, будь осторожнее с огнем… Да как бы разбойники не напали на вас.

Это уж она всегда говорила, куда бы ни выезжала.

— Помилуйте, матушка-барыня!.. Храни Господь!.. Вам бы благополучно добраться пошли Господь!..

Это за сорок-то верст!..

На крыльце маменька кучеру Аксентию говорит:

— Пожалуйста, поосторожнее, Аксентий… Да как бы нас метель не застигла.

— О, помилуйте!.. Доедем, Господь даст!..

— Ну, с Богом!..

— Счастливо доехать!..

Завизжали полозья, заскрипели, — и пошел наш возок мерно колыхаться из стороны в сторону и нырять из ухаба в ухаб. А маменька все крестится, за ремни держится, — боится, что мы непременно упадем…

Я была счастлива безмерно. Едва себя сдерживала. То к маменьке прижмусь, то целовать ее начну, то к няне Агате на колени брошусь.

— Полно, Наташа, не бесись!.. Что ты за непоседа такая!.. — сердится будто маменька.

А я просто сдержать себя не могу…

В окошечке тянутся далекие снеговые равнины, с синим леском на краю; стаи ворон и галок с карканьем проносятся мимо; вон избушки деревни промелькнули мимо..

И все-то мне нравится, все-то мне любо-дорого…

IV

Мы и пяти верст не от'ехали от дому, как началась метель. Маменька заволновалась, няня тоже. Оне беспрестанно выглядывали в окно и крестились.

— Господи! Доедем ли мы… — говорила маменька, — ну, как застрянем в поле.

Я дивилась на них и все шутила. Мне было так хорошо на душе и весело, что не верилось, чтобы с нами могло случиться что-либо дурное.

Снег повалил хлопьями; стало быстро темнеть, — а в возке мы едва различали друг друга. И все-таки я ни-чуточки не боялась; я даже пристроилась поуютнее в возке на сиденье, свернулась клубочком и стала дремать.

Сквозь дремоту я слышала тревожные возгласы маменьки и няни, а сама мечтала о предстоящих удовольствиях и подарках. Незаметно я заснула, и во сне мне приснилось, что мы уже приехали к дедушке, и он нас встречает такой веселый, улыбающийся и держит в руках большую куклу, о которой я давно уже мечтала, и кукла эта тоже улыбается мне, протягивая руки, и говорит:

— Приехали, приехали! — С орехами, с орехами!

И тут же я чувствую, что меня кто-то осторожно расталкивает и говорит:

— Вставай, приехали!..

Я открыла глаза, кругом темно. Спросонок даже закричать хотелось от страха, но вижу в окно, огоньки мигают, и успокоилась… Дедушка за нами выслал верховых с фонарями. Они-то нам и помогли добраться до дому, а то бы мы долго еще плутали по полю…

V

Нас ждали с нетерпением; приготовили ужин, и сам дедушка, всегда ложившийся спать рано, на этот раз изменил своему обычаю, и остался дожидаться нашего приезда… Я спросонья сперва куксилась, щурила глаза и ни на что не хотела обращать внимание.

— Ну, ну, как заважничала, командирша моя, — улыбался дедушка, гладя меня по голове. — Знать, меня не хочешь. Хоть бы о Саше справилась, где он?

Саша — был мой кузен, круглый сирота, и жил у дедушки чуть не с первого дня рождения.

Я все еще куксилась, но при имени Саши встрепенулась.

— А где он?

— То-то, — где!.. Спит теперь, не все полуночники в роде тебя. Давеча говорит, — ждать их буду, а сам носом клюет… Я и услал его спать!.. А ты все хмуришься да отвертываешься, егоза. Да уж тебя не подменили ли, Наташенька, дорогой?.. А? — засмеялся дедушка, насильно притягивая меня к себе. — Вот разоспалась, соня этакая!.. Знал бы, не хлопотал бы о тебе… А я тебе сувенир приготовил…

У меня весь сон пропал; я прижалась к нему и спрашиваю:

— Какой?

Дедушка засмеялся.

— Вот, знаю я, чем ее расшевелить… Ну, теперь не скажу!.. Али сказать?.. Ну, изволь… Куклу я тебе из-за границы выписал!.. Да!.. Из самого Парижа города; ростом с тебя, и ходит сама, и говорит, и глазами поводит!..

Я взвизгнула и бросилась к нему на шею.

— Где она, дедушка, где?.. Дай мне ее!.. Дедушка, милый!..

А он только посмеивается.

— Погоди, внученка, дай срок, — все во благовременьи хорошо… Ужо праздник придет, елку устроим, гости сведутся, и тут ты свою куклу получишь…

Нечего было делать, кое-как пересилила я себе говорю:

— Благодарствую, дедушка!..

Я ужасно была рада, что опять очутилась в дедушкином доме, и в наших комнатах. Все тут было такое знакомое, милое, «добренькое»: низкие кресла и диваны, пузатенькие комоды, стол, с вязанной скатертью, ковры с огромными гирляндами цветов и ягод…

Легла я в самом счастливом настроении духа. Лежа я наблюдала, как няня оправляла лампадки у икон, помогала маменьке раздеваться, разговаривая с ней. В комнате было тепло, уютно; за окнами гудела-надрывалась метель, и оттого еще уютнее и роднее казалась эта хорошо знакомая мне комната…

На другой день с утра я прежде всего обежала, все комнаты, осмотрела все горки, повидала свои любимые фигурки, побывала и в девичьей, где много девушек знала по именам, перецеловалась с ними, потом забежала к экономке Марье Ильинишне.

Маленькая, подвижная старушка, Марья Ильинишна, такая, ласковая, предупредительная и всегда спокойная, была на этот раз сильно встревожена.

— Попустил Господь, на беду, непогодь этакую, — сказала она мне. — Праздник на носу, — а из городу наши не возвращаются. Как успеть во время, — ума не приложу.

Все-таки она, по обыкновению, гостила меня и вареньем с лепешками, и моей любимой смоквой.

— Душечка, Марья. Ильинишна, — сказала я ей, — как у вас тут хорошо…

— Ой, ой! — прищурилась она лукаво, — ан, сказывают, как в гостях ни хорошо, а дома-то лучше…

— Нет, у вас лучше… Веселее!..

— У нас и то, хорошо, Наташенька!..

VI

Саша был старше меня одним годом. Полный такой, краснощекий, всегда веселый и очень добрый, Он мне обрадовался страшно, да и я ему тоже. Мы не виделись около месяца, а новостей у нас накопилось — видимо-невидимо. Я ему рассказала о нашем житье-бытье, он — об их жизни.

Мы с ним обегали весь двор, не смотря на метель, побывали на конюшне, пробрались к каменному медвежьему сараю, где сидели пойманные маленькие медвежата, и прислушивались к их урчанью. Потом пошли в сад, увязли в сугробе и вернулись домой, все вываленные в снегу.

— А где же у вас Великан Иваныч? — спросила я Сашу.

Великан Иваныч был дедушкин крепостной карлик, который сначала был у него на побегушках, а потом сделался чем-то в роде домоправителя. Ему было уже за сорок лет, но с виду он походил на старика. А ростом был он не больше пятилетнего ребенка.

— Великан Иваныч в немилость попал теперь, — сказал Саша, — Впрочем, они, кажется, уже помирились с дедушкой. Вчера его в город — за покупками послали. А раньше дедушка и видеть его не хотел.

— А что?

— Да, видишь ли, дедушка надумал на святках устроить медвежью потеху, хотел, чтобы Великан Иваныч боролся с медвежонком… Ну, Великан Иваныч и попробовал, было, да струхнул, и отказался. Дедушка сердился, грозил, — а Великан Иваныч уперся, — хоть бы что!.. Ну, дедушка и велел ему на глаза не показываться. Только третьяго дня и простил его…

К вечеру стали с'езжаться гости и располагаться по разным комнатам. В доме становилось все шумнее. По корридорам шныряли незнакомые девушки, хлопали дверями, перешептывались о чем-то.

В сочельник у дедушки всегда бывала всенощная, из году в год. За причтом посылалась тройка, и к его приезду делались приготовления.

Среди однообразия это являлось целым событием, В зале вся мебель придвигалась к стенам, в углу под иконами ставили столик, покрытый скатертью, а на столе помещалась миска с водой для освящения, во время молебна, после всенощной.

Все мы принаряжались и садились в ожидании в каких-то особых неестественных позах, что как-будто способствовало особой торжественности.

Завизжат сани под окнами; — в передней поднимается суматоха, стук валенок, с которых обивают снег.

Входит священник, оправляя одной рукой волосы, а другой придерживая крест на груди.

Дедушка подходит под благословение; потом священник начинает облачаться; по комнате разносится одуряющий запах ладана.

В зал сперва нерешительно заглядывает челядь, но под напором задних рядов, — постепенно передние ряды заполняют зал, и в комнате заметно становится душно.

— Паки, паки, миром Господу помолимся, — басит дьякон.

И мы все начинаем рассеянно креститься, сначала усердно, а потом все реже и реже…

Кончается молебен, — мы подходим ко кресту, и как я ни старалась каждый раз остеречься, всегда мне кропилка в руках дьякона попадает в самое лицо, и я вытираюсь платком.

После службы — батюшка и дьякон остаются пить чай, и тут начинаются разговоры о делах житейских, — об урожае, об умолоте, о разных слухах, бродящих по уезду.

В передней — няня угощает дьячка чаем и пирогом с рисом и вязигой. Дьячек Василии торопится, давится пирогом и пьет чашку за чашкой, — так что все красное лицо его лоснится от пота…

Наконец, священник с дьяконом прощаются и уезжают. Но у всех еще остается после службы какое-то умиротворенное настроение, — и я помню, — очень любила этот вечер. Ждешь чего-то особенно хорошего, — действительно, в воздухе как-будто чувствуется праздник.

В зале для гостей наскоро собирают ужин, и буфетчик Степан, пыхтя, тащит огромный ведерный самовар.

VII

За ужином собралось человек пятнадцать наших соседей-помещиков. Для нас, детей, накрыли отдельный стол, и мы себя чувствовали отлично. Приехали двое мальчиков, Петя и Боря Зорины, — Сашины гости, и мои гости — Соня Измайлова, Катя и Лида Бурлакины У всех у нас было, много новостей, так что разговор не прекращался ни на минуту… Мне ужасно хотелось рассказать всем про свою куклу, и я не выдержала, наконец:

— А мне дедушка куклу из Парижа выписал, — сказала я, — большая, вроде меня. И ходит, и говорит, и руку подает.

— Счастливица!.. — сказала Соня Измайлова, моя соседка, — а ты ее видела?

— Нет еще, ее еще не привезли из города. Завтра на елке увидишь!..

— Верно, дорого стоит? — спросила ее сестра, Зина.

— Я думаю, тысячу рублей, — важно сказала я.

Тут мальчики, Петя и Боря Зорины фыркнули.

— Таких кукол не бывает!.. — сказали они.

За меня заступился Саша:

— Ан, бывает!.. — сказал он.

— Конечно, бывает, — поддержала меня Соня. Но Лида с Катей подсмеивались.

Я обиделась и надулась и говорить бы — с ними больше не стала, — да Петя завел разговор о гаданьях, о привидениях, — я и не устояла.

— Непременно надо погадать, — говорю, — это очень интересно.

— Страшно это, — говорит Зина.

— Страшно, а любопытно, — заметил Петя и начал рассказывать, как ему задалось видеть настоящее привидение. Только он испугался, закричал, затопал ногами, — привидение и исчезло.

— Так тебе померещилось!.. — говорим мы.

— Ну, вот еще, — обиделся Петя, — я и холод, от него чувствовал, и простыней оно меня коснулось, как мимо проходило!..

Мне стало жутко, и после этого я весь вечер боялась заглядывать в темные комнаты.

VIII

На другой день мы с утра начали праздновать по-своему.

Саша занимал нас на славу; на дворе была устроена огромная снежная гора, и мы катались с нее целыми часами. Потом убирали елку сластями, яблоками и виноградом. В то время украшений почти никаких не было, да и елку устраивали редко у кого.

Но в этот день я замечала, что в доме творится что-то неладное. Дедушка с утра не выходил из своих комнат, Марья Ильинишна ходила какая-то потерянная. Спрашиваю Сашу, — он только рукой махнул:

— Да все этот ротозей, Великан Иванович, виноват. Чем-то дедушку расстроил!..

От няни Агати я только узнала, что у дедушки утром была сегодня целая баталия с карлой. Дедушка из себя выходил, кричал, топал ногами и велел ему убираться вон и на глаза не попадаться…

— Да что такое случилось, няня?..

— Кто их знает. Сказывают, потерял он что-то дорогой, как из городу возвращался, в метель. Известно, стыдь на дворе, — ну, и смерз человек. Известно, не нарочно обронил…

К обеду дедушка вышел все по-прежнему добродушный и приветливый. А со мной был особенно ласков.

— Ну, что, весело тебе, голубчик? — спрашивает.

— Ах, дедушка, еще бы!..

— Ну, ну, веселись… А ты, Саша, смотри в оба, не давай гостям скучать!..

Этим вечером мы с Сашей уж решили непременно итти гадать; собственно, — гадать хотела я, — а Саша не мог мне отказать и согласился мне помочь выполнить мою затею…

Чем ближе подходило дело к сумеркам, тем все более меня охватывали страх и волнение… Я места себе нигде не находила…

— Да ты оставь, не ходи, — советовал мне Саша.

— Нет, я хочу непременно.

Вечером мы собрались в большой зале и стали гадать. Топили воск и выливали в воду, а потом смотрели, какие фигуры получаются из воску на тени от свечи. Надрызгали на столе страшно, — но все еще нам было мало.

Саша притащил петуха и горсть овса. Петух только недоумевал, стоя посреди нас, а мы-то, на коленях вокруг него, тщетно угощали его зерном.

В это время, запыхавшись, прибежала сенная девушка Катя и крикнула:

— Идите, барчата, — поглядите-ка, — к нам славельщики идут, сейчас помереть, да и с вертепом, сказывают. А уж звезда-то у них — любень!..

Мы, конечно, бросились к окнам и припали к стеклам.

IX

На дворе чернела небольшая толпа. Но первое, что бросалось в глаза, — это сверкающая разными огнями большая звезда.

— Это дьяконов сынишка надумал, — мастер он на этакие штуки, — пояснила нам Катя. — Семка я на двор побегу…

За окнами слышался глухой гул голосов.

— Проси, чтобы их сюда впустили, мы вертеп посмотрим, — шепнул мне Саша.

— А ты сам что же?

— Нет, ты лучше.

— Ну, оба пойдем.

Дедушка, конечно, рад был нам угодить, позволил, и мы бросились с Сашей звать славельщиков.

Они вошли шумной гурьбой, — но сразу затихли, очутившись в передней и только было слышно, как кто-то кашлял, сморкался, вздыхал.

В комнате звезда была уж не так хороша. Была она большая, в аршин, и склеена из картона, с фигурными прорезами. Прорезы были заклеены разноцветной бумагой. Внутри была вставлена свечка. Вблизи все было грубо и аляповато. Но на дворе, издали — очень красиво.

Мне больше всего понравился вертеп. Это был оклеенный бумагой деревянный ящик; внутри были устроены два яруса. В верхнем ярусе деревянные фигурки изображали пляску Иродиады, а внизу Рождество Христово. Фигурки были довольно хорошо сделаны, — и мне очень хотелось бы купить себе этот вертеп, да совестно было сознаться в этом.

Славельщики откашлялись и запели хором:

«Христос рождается»…

Потом один из мальчиков, побойчее, скороговоркой пролепетал «рацею»:

Я, маленький хлопчик,
Сел на столбчик,
Смотрю, поджидаю,
Добрых людей окликаю:
С праздником поздравляю,
Радости вам желаю.
Мир сему дому,
Пойдем к другому…

Потом пошептались немного и запели «Славу».

Слава Богу на небе, слава,
Государю хозяину на земле, слава…

Но дедушка махнул рукой и сказал:

— Будет, будет, ребята!.. Спасибо!.. Нате-ка вам!..

И высыпал им пригоршню серебра. Славельщики были очень довольны и, уходя, все кланялись, — но уходили они шумливо, — так что Марья Ильинишна даже цыкнула на них:

— Тс… вы, пострелята. Обрадовались!..

— А мне это очень нравится — со звездой ходить, — сказала я, — и я бы сама с ними пошла… Весело!..

— Нет, мы лучше гадать будем! — шепнул мне Саша.

— Ах, и в самом деле!..

Часы бьют девять.

— Спать, спать пора, — сказал дедушка, заглядывая к нам в зал. — Всего насмотрелись, наслушались…

— Нет, дедушка, никак нельзя, теперь самое главное и начинается.

— А завтра весь день зато сонные ходить будете!..

— Что вы, дедушка!..

Саша отвел меня в сторону и сказал:

— Ну, если итти, — так пора!.. А то нас непременно погонят спать!..

У меня сердце сжалось от страха, — но я храбро сказала ему:

— Идем!..

X

Незаметно проскользнули мы в переднюю, оделись наскоро и выбежали через черный ход на двор.

Ночь стояла такая ясная, чудная; почему-то хотелось сделать что-то хорошее, куда-то бежать, радоваться чему-то…

Все небо точно дрожит от искрящихся переливающимся светом звездочек; искрятся огоньки на белой полосе снега там и сям. Старые березы точно замерли от восторга, свесив через ограду сада длинные ветви-косы, опушенные инеем. А тихо-то, тихо-то как кругом… И чудится в'явь, что там, далеко-далеко, в глубоком небе легкой дымкой реет сонм ангелов, возвещающих славу всему миру и благоволение людям…

Снег под ногами звонко и резко хрустит…

— Ты не боишься? — шепчет мне Саша.

— Немножечко, — сознаюсь я.

— Так вернемся назад, Наташа.

— Ну, что ты, зачем?..

Вот и маленькая баня, стоящая совсем на отлете от других построек…

— Ну, ты стой здесь, — шепотом сказала я Саше, — да только не уходи. Если страшно будет, — я тебе крикну, и ты беги ко мне!..

Все силы собрала я в себе и пошла к бане.

От мороза и волнения слезы застили мне глаза, и я безпрестанно отирала их рукой…

От няни я слышала, что надо стать под окном и вслушиваться. Если песню услышишь веселую, — значит, хорошее будет впереди; а то бывает, — плач услышишь, либо пенье похоронное, — ну, тогда беда…

— «Господи, — мысленно молилась я, — только бы веселое что-нибудь услышать. Только бы все у нас было хорошо, и все были здоровы и живы!..»

Я подобралась к бане, к самому окошку, прислонилась плечом к стене и напрягла все свое внимание.

Было тихо-тихо, так что я отчетливо слышала, Как колотилось мое сердце, — тук-тук, тук-тук…

Все тихо. Я стала смелеть, и мне сделалос весело. «Вот все вздор какой, — соображала я, — еще немного подожду, вернусь домой, и можно будет похвастаться, что я гадала!.. А то и сочиню что-нибудь, скажу, что слышала что-нибудь ужасное!.. Вот-то Петя и Боря переполошатся!..»

Я уже собиралась уходить, совсем успокоенная, как вдруг…

XI

Я не знаю, как я осталась тогда жива. Мне казалось, что я задохнусь, что у меня сердце разорвется от ужаса, когда я явственно услышала вдруг жуткий голос:

— Ва… ва… во… ой-ой-ой… Господи!..

«Бежать!..» — мелькнула у меня в голове мысль, но с ужасом я почувствовала, что ноги у меня как-то странно ослабели и дрожат, и я сдвинуться с места не могу…

Я обернулась к Саше и отчаянно замахала ему рукой, чувствуя, что голова у меня кружится, и я не понимаю, — где я, и что со мной делается!..

Я видела, что Саша заметил мои знаки и двинулся ко мне… И тогда я сразу овладела собой и бросилась к нему на встречу.

Вероятно, лицо и глаза были у меня ужасны, потому что Саша испуганно спросил меня:

— Что такое случилось, Наташа?..

— Там!.. Там!.. — могла я только произнести, задыхаясь от волнения и указывая рукой на баню. — Я слышала… Ох, Боже мой!..

— Да что такое?.. Ну, уйдем отсюда!..

— Нет, погоди… Понимаешь: стонет кто-то… Голос я слышала…

Сашу всего передернуло.

— Я говорил, — глупости все это, очень надо было итти!.. Идешь, что ли?.. — он повернулся уходить и вдруг остановился, пораженный чем-то…

— Знаешь, что… — сказал он, — теперь я понимаю… там… наш бедный Великан Иваныч.

Я вытаращила глаза на Сашу.

— Что? Великан Иваныч?

— Он!.. Теперь я понимаю, — растерянно сказал Саша. — А то я все допытывался о нем, а мне ничего не хотели говорить!.. Фу, как холодно!.. Пойдем домой, а то нас хватятся!..

Я схватила его за руку.

— Великан Иваныч?.. Там заперт?..

— Ну, да!..

— Да кто же посмел его запереть?.. — вне себя вскрикнула я. — В такой мороз и на ночь…

— Это… дедушка… велел… — смущенно, словно виноватый, сказал Саша. — Что же делать?

— Надо отпереть… выпустить его!.. — крикнула я, радуясь, что мне теперь бояться нечего, и можно говорить, не озираясь.

— Конечно, — нерешительно сказал Саша, — а только как же дедушка?.. Ведь он рассердится…

Я не выдержала.

— Я и не знала, что он такой злой!.. — выпалила я. — Бедный Великан Иваныч!.. Знаешь, что, Саша?

— Ну?

— У кого может быть ключ от бани?

— Конечно, у Марьи Ильинишны. Дедушка ей только и доверяет!..

— Ну, так бежим скорее к ней живо… Да я уж улажу это дело!..

XII

На наше счастье, дедушка уже простился с гостями и ушел к себе. Зина, Катя, Петя и Боря чинно сидели вокруг стола, где на подносе насыпаны были орехи, изюм и пастила, и играли в лото. Маменька была у себя в комнате.

Мы с Сашей пробрались к ней и, путаясь в словах, перебивая друг друга, рассказали обо всем. Маменька взволновалась, но и смутилась. Она побаивалась отца, и не хотела ничем раздражать его.

— Не наше это дело, Наташа, — сказала она. — Только одне неприятности выйдут, если мы будем вмешиваться… Верно, заслужил этот несчастный, если его наказали… Дедушка только рассердится, если узнает про тебя!..

— Я ему сама скажу завтра!.. Да ведь он замерзнет там ночью. Разве можно?.. На улице страшный мороз. Я пойду попрошу Марью Ильинишну.

Маменька стала говорить мне что-то, но я, не слушая ее, убежала с Сашей.

Нам не долго пришлось уговаривать старушку. Мы прежде всего поручились ей, что всю вину и ответ перед дедушкой берем на себя. И Марья Ильинишна почему-то вдруг согласилась.

— Коли вы, Наташенька, на себя возьмете, — тогда другое дело. Из-за вас-то все горе и приключилось…

Меня точно ударило чем-то…

— Из-за меня?..

— Ох, уж… да! Попал Великан Иваныч в метель вечор, заплутались они с кучером, и не заметил, как обронил он ящик… А ящик-то для вас был… Подарок, значит, вам, куколка заграничная… Ну, дедушка, как узнал, так из себя и вышел… Великан-то Иваныч и в другом перед дедушкой провинился, а тут еще это. Ну, они и не выдержали, — приказали его в баню запереть до утра… Да только вы не беспокойтесь, — не смерзнет он: у него и шубейка есть укрыться…

Одно горе за другим поражали меня. Обида, досада и горечь овладели мной. Но отступать я уже не хотела.

— Ну, и хорошо!.. Дайте ключик, Марья Ильинишна, голубушка!.. Из-за меня его наказали, — ну, я на себя все и беру…

— Ну, ну, извольте. Господи Боже мой, — сказала Марья Ильинишна и подала мне маленький ключик.

XIII

Великан Иваныч, — так в шутку прозвал карлика дедушка, — был, как я говорила, дедушкин крепостной, но держал себя очень гордо и независимо. Даже черезчур гордо. Ему все казалось, что над ним все потешаются, и он старался быть особенно серьезным и не давать повода к насмешкам.

Раньше я его боялась и чуждалась. Он мне напоминал загадочных сказочных гномов. Но потом, когда я стала постарше, Великан Иваныч перестал мне казаться страшным и был мне только жалок, так что я всегда старалась обходиться с ним поласковее и сердечнее.

Он это скоро понял и привязался ко мне всей душой, старался угодить мне в мелочах, рассказывал нам с Сашей разные истории и страшные сказки, которые нам ужасно нравилась.

Был он артист в душе и искусен на всякого рода изящные поделки. Нам, детям, он, бывало, вырезал хорошенькие фигурки, каких-то странных человечков из корешков и сосновой коры; искусно мастерил шкатулки с украшениями из инкрустации; мастерски вырезал ложки, чашки, делал хорошие переплеты на книги.

Но главной страстью его было держать у себя всяких птиц и маленьких зверков, приручать их и выучивать разным штукам.

У него в комнатке всегда непременно бывало несколько жильцов: какая-нибудь хворая синица, подобранная на улице, снигирь с перебитым крылом, зайчик с подрезанной косой лапой, белка…

И они так, бывало, сживались с своим радушным хозяином, что не только не боялись его, а он их сам не мог оттогнать от себя.

У него была мышка, которая свистала, по его указанию, и спокойно сидела на шее старого кота. Был у него заяц, умевший бить в барабан, и белочка, уморительно прыгавшая через руки и стоявшая на часах, с маленьким, нарочно для нее вырезанным из лучины ружьецом. Но главным любимцем Великана Иваныча был старый скворец, который насвистывал «Коль славен» под маленький органчик.

Великан Иваныч переносил много неприятностей за своих бессловесных жильцов. Над ним смеялись, его дразнили, на его животных-любимцев натравливали собак. А он волновался, выходил из себя, но, в конце-концов, смирялся и все силы употреблял на то, чтобы охранить «свою семью».

Дедушка сначала к нему очень привязался, но потом постепенно охладел.

Дело в том, что Великан Иваныч держал себя крайне независимо и всегда любил при случае подчеркнуть это. Как-то раз при одной вспышке гнева дедушка не сдержался и крикнул:

— Да как ты смеешь перечить мне холоп?.. Знать я не хочу, что ты там думаешь. Я за тебя ответчик перед Богом и законом, а ты — знай сверчок свой шесток.

Великан Иваныч спокойно посмотрел на него и сказал:

— Я точно, сударь, раб ваш, а душу тоже имею. И не ответчики вы за меня, — сам я за себя Богу отвечать буду. Что приказать изволите, — исполню; не исполню, — наказать меня вольны. А больше власти вам надо мной не дадено!..

С этой поры и началось охлаждение дедушки к Великану Иванычу.

Дедушка подозрительно смотрел на него, старался взыскивать с него больше, чем с других. Но так как сам был слишком мягок и добр и не мог долго выдерживать этой роли, то старался при случае поставить пело так, что бы непосредственное отношение к Великану Иванычу во всех случаях имел управляющий имением, Никеша, — типичный, угодливый слуга, не останавливавшийся ни перед чем, чтобы угодить своему господину, которого в душе сам же презирал и ненавидел.

И вот в таком положении было дело, когда случилась эта неприятная история с потерянным ящиком, которая только подлила масла в огонь. Дедушка в сердцах приказал Никеше распорядиться с карликом, как он найдет лучшим. И Никеша расстарался.

XIV

Мы с Сашей почти силой вывели Великана Иваныча из бани, перезябшего, всего синего. Он упирался и все говорил:

— Нет, уж вы оставьте. Великое огорчение я батюшке Иринарху Петровичу доставил. Поделом вору и мука!..

Но мы его не слушали, привели в комнату Марьи Ильинишны и здесь напоили его чаем.

Я сознавала, что Великан Иваныч пострадал тач из-за хитроумной выдумки через меру усердного управляющего Никеши, что вряд ли бы дедушка решился определить такое наказание Великану Иванычу там, — и все-таки очень волновалась в ожидании нашего об'яснения с дедушкой. Дело в том, что он вообще не любил, когда вмешивались в его распоряжения и его дела…

Я не показывала никому вида, что меня волнует, и держала себя независимо и уверенно и этим очень успокоила добрейшую Марью Ильинишну…

Но сама я все-таки плохо спала эту ночь и несколько раз просыпалась и досадовала, что время тянется, как нарочно, медленно…

XV

На другой день утро началось довольно бурно. Как только встал дедушка, к нему явился Никеша и, конечно, нажаловался ему на всех нас. Вызвали Марью Ильинишну, и она возвратилась вся в слезах и на мои расспросы сначала ничего не хотела отвечать, только отмахивалась рукой. Наконец, не выдержала:

— Дослужилась, — с сердцем сказала она, — тридцать лет работала, хозяйское добро берегла пуще глазу. А теперь, накося, из-за пустяков сущих все ключи отобрать хотят!.. А все вы меня, Наташенька, с толку сбили… Оно конечно, жаль человека, — как не пожалеть. Ну, а тоже этак по-своему распоряжения отменять, конечно, дело не подходящее. Этак все распустятся, — что же толку будет?..

— Да вы сказали, Марья Ильинишна, что мы с Сашей это сделали?..

— Еще чего!.. Только этого не доставало, — вас еще под деденькин гнев подводить!.. — Сказала, что сама пожалела Великашу и выпустила его А они, Иринарх Петрович, на меня и накинулись. И поделом мне, старой дуре!..

Я обняла добрейшую старушку, крепко поцеловала ее и говорю:

— Я вас не выдам, милая Марья Ильинишна, и помирю с дедушкой, а он сложит гнев на милость…

Но Марья Ильинишна была безутешна и не очень-то верила в силу моего заступничества…

К дедушке с поздравлением мы с Сашей отправились после утреннего кофе, разодетые, расчесанные. Я так волновалась, что беспрестанно забывала начало выученного французского стихотворения, припоминала его и оттого волновалась еще больше.

Дедушка встретил нас ласково. А когда мы его поздравили, и я кое-как пробормотала стихотворение, он совсем разошелся, потрепал меня по щеке, обнял и поцеловал в лоб.

— Merci, Natalie, — сказал он, — а я перед тобой виноват во многом. Каюсь, наговорил загодя, нахвастал, а теперь и на попятный… Да!.. Уж ты сложи гнев на милость, Наташечка, не меня в том вини…

— А что такое, дедушка? — спросила я, будто ничего не зная, что случилось…

— Да что, — махнул рукой дедушка, — куклы-то, о которой я тебе сказывал, — нет у меня… Да!.. Постой, дай срок выпишу другую, а эта, которую мне прислали, приказала долго жить…

Не зная, как свести разговор на то, что мучило меня, я рассеянно спросила:

— А что такое случилось, дедушка?..

— Да вот этот ротозеи, Великашка, виноват… Совсем негодный человек стал. Что ни скажешь ему, куда ни пошлешь его, — все напутает, испортит… Он, изволите ли видеть, дорогой целый ящик ухитрился потерять!.. Да хоть бы вернулся, поискал бы. А то будто так оно и должно быть. Потерял и потерял. Только на то и достало смекалки, что приехать и доложить о том, что он посылку потерял. Вот дурак какой!..

Дедушка опять начинал сердиться и волноваться. Он, кажется, больше моего жалел о потерянной кукле. Несколько раз во время его слов я пыталась остановить его и сказать все, — но что-то меня удерживало…

— Теперь кончено, — сердито сказал дедушка, — вон его!.. Как праздники пройдут, — ушлю его в дальнюю деревню, пусть хоть свиней там пасет… Мне до него дела нет… А ты не горюй, говорю, — ужо новую куклу выпишем. Уж я что задумал, от того не отступлюсь…

Я сделала очень печальное лицо и сказала:

— Ну, за что же вы хотите гнать Великана Иваныча?..

— Видеть его не могу!.. Вот что!.. Надоел он мне, да и дурак!..

— Дедушка, — решилась я, наконец, высказать свою мысль, — уж если мне куклы нет, — сделайте мне хоть одно одолжение…

— Какое там?..

— Отпустите к нам Великана Иваныча, только не отсылайте его далеко…

— Ну, это мать твою надо спросить, захочет ли она такое сокровище в дом принять!..

— Захочет, захочет, я знаю, — обрадовалась я… Неслух он, норовистый… Ни в чем угодить не хочет… А вечор — вовсе взбунтовался… Уж виноват, так возмездие принимай безропотно… А он и этим пренебрег! Ну, еще того хуже ему будет. Он меня узнает…

Тут уж я не выдержала.

— Дедушка, — горячо сказала я, — он не виноват, видит Бог… это… я… я сделала… Вот и Саша подтвердит!..

Дедушка недоуменно посмотрел на меня…

— Ты?.. А ты-то тут причем, егоза?..

— Я его выпустила… Он не хотел итти, упирался… А мы с Сашей его чуть не силой увели из бани!.. А Ни он, ни Марья Ильинишна здесь fie при чем…

Дедушка несколько минут молча смотрел то на меня, то на Сашу; наконец, сухо сказал:

— Яйца, выходит, курицу учат… Не по нраву это мне, внученка… Не след не в свое дело вмешиваться…

Мне стало как-то не по себе, холодно и жутко. Я как-то вся ушла в себя. Дедушка, видимо, это сразу заметил и быстро переменил тон:

— Ну, ну, ладно, не дуйся на меня. Вперед только этого не делай… А то вон я и Ильинишну свою разобидел из-за тебя!.. Да!..

— Дедушка, — обрадовалась я его перемене, — так отпустите к нам Великана Иваныча? Не будете его ссылать?.. Вместо куклы-то порадуйте меня хоть этим…

— Говорю, — мать спросить надо, прежде.

— Да уж я это улажу, дедушка.

— Ну, ладно, ладно!.. Мне он надоел порядком, да и неверный человек стал… Я таких не люблю…

— Так можно?.. Да?.. — взвизгнула я, бросаясь к нему. — Можно?..

— Мать спроси, мать раньше спроси, егоза!.. — усмехался дедушка. — А то ты больно много воли что-то над нами забрать хочешь!..

— Спасибо, дедушка. Вот вы какой хороший. А на Марью Ильинишну не сердитесь, она не виновата. И я ей сейчас об этом скажу, и вы помиритесь… Да?.. Хорошо?..

— Ах, торопыга, торопыга!.. — вздохнул дедушка с усмешкой и махнул рукой. — Что мне с тобой делать?..

XVI

Я вне себя от радости бросилась сообщить о своей радости маменьке, умоляя ее не отказываться от того, чтобы Великан Иваныч переехал жить к нам.

— Да, да? Вы позволите, маменька? — спрашивала я, не переставая ее целовать.

— Ах, Господи, — отбивалась она от меня, — да пусти меня, ты меня задушишь…

— Нет, вы скажите, — сделаете это для меня?

— Да еще, может-быть, папенька раздумает.

— Не раздумает, не раздумает. Вы-то только согласие дайте…

— Да я, что ж, я рада буду. Все-таки свой человек, — нерешительно сказала маменька…

— Ну, и благодарствую…

Я повернулась и убежала. Ворвалась к Марье Ильинишне, успокоила ее; потом бросилась искать Великана Иваныча.

Он сидел на кухне, такой жалкий, робкий, встревоженный, ожидая, что его вот-вот позовут к дедушке на расправу.

Я вызвала его в комнату Марьи Ильинишны и скороговоркой сказала ему:

— Ну, Великан Иваныч, собирайтесь в дорогу, — вы переезжаете с нами. Я просила дедушку, и он согласился отпустить вас. А вы хотите жить у нас?.. Вы будете совсем, совсем свободны, делайте, что хотите и что знаете. У нас дом большой, хороший, и вам хорошо будет…

Великан Иваныч долго не мог понять, в чем дело. А когда, наконец, понял, — то даже прослезился.

— Попросите маменьку, барышня, за меня, — сказал он, — тяжело мне жить здесь. Не любят меня — и управляющий, и дворовые за то, что близок я был к старому барину. Рады в грязь меня втоптать и с грязью смешать!.. А уж я вам заслужу, барышня милая, видит Бог, по всей моей силе-возможности!..

— Да и просить нечего, — маменька согласна, и дедушка тоже… Вот завтра вместе и уедем с вами, к нам, в Криуши. Ах, как я рада!..

XVII

Три дня праздников пролетели незаметно, в каком-то угаре. И на третий день многие стали раз'езжаться. Мы с маменькой тоже должны были уехать этим вечером. Наши вещи были уже уложены. И маменька, и няня порядком уже соскучились в гостях и только и думали о том, как — бы скорее добраться до Криушей.

Я волновалась ужасно. Дело в том, что я не знала, как мне заикнуться дедушке о Великане Иваныче, а сам он будто нарочно не поднимал об этом разговора. Я посоветовалась с маменькой. А та и говорит:

— Неловко будет, Наташа, сейчас об этом говорить. Потом, при случае, лучше. А то дедушка обидится…

— Да ведь дедушка согласился, маменька, — только сказал: если вы согласны будете!..

— Ну, да… А может, ему сейчас неудобно отпустить Великана Иваныча.

— Так, может, он и раздумал вовсе?.. — с отчаянием воскликнула я, готовая расплакаться.

И я не задержала все-таки. Когда мы прощались с дедушкой, и он уже благословил меня и обнял, — я вдруг выпалила, к ужасу маменьки:

— Дедушка, а как же Великан Иваныч?

Дедушка засмеялся.

— Ведь ишь ты, память у тебя какая! А я думал, ты забыла?.. Ну, ну, ладно, на днях его пришлю.

— Ты не забудь, дедушка, — сказала я.

— Наташа, да полно тебе, — остановила меня маменька, — сказала, и довольно.

— Пришлю, пришлю, егоза, если он сам захочет, — успокоил меня дедушка. — Ну, идите с Богом.

Возок стоял уже у крыльца. Было темно, и свет исходил только от снега.

— Ну, садись, Наташа, скорее, — сказала маменька, входя в возок. За ней впрыгнула и я и забралась рядом с ней на задок сиденья, а за мной следом влезла няня, кряхтя и охая, и захлопнула дверцу.

— Ах, батюшки-светы!.. — воскликнула она вдруг. — Да что же это такое!.. Да кто тут такой!..

И вдруг мы услышали тоненький голосок:

— Ничего-с, ничего-с… Это я… Великан Иваныч, нянюшка… Я уж давно тут сижу… Боялся, как бы без меня вы не уехали.

— Великан Иваныч!.. — взвизгнула я от радости. — Голубчик!..

Возок уже тронулся, и за скрипом его полозьев я едва слышала, как Великан Иваныч смущенно лепетал маменьке:

— Уж простите, Бога ради, матушка-барыня, что осмелился я без спросу к вам в экипаж забраться. Боязно мне было, что забудете вы обо мне. До меня ли вам!.. А там день за днем забыли бы обо мне, и не выбраться бы мне отсюда… Уж вы меня не оставьте, — а я заслужу, — по силе-возможности служить буду…

Маменька сначала, было, перепугалась, а потом стала смеяться. А няня сказала:

— И хитер же ты, Великан Иваныч, какую штуку удумал!.. А мы будто краденого тебя с собой увезли!..

Мы узнали потом, что дедушка сначала был очень недоволен хитростью Великана Иваныча и на другой же день хотел послать за ним нарочного, чтобы привезти его обратно. Но потом раздумал и махнул рукой.

Так Великан Иваныч и остался жить у нас. Вот и вся моя история, — только разве о кукле досказать надо… Вот это та самая кукла, из-за которой Великан Иваныч впал в немилость у дедушки, и попал к нам.

Уже весной нашли мужики при дороге, в канаве большой ящик и привезли к дедушке, — а в ящике оказалось потерянная, было, заграничная куколка.

Дедушка на другой же день прислал ее мне с нарочным и велел спросить, как же быть теперь с Великаном Иванычем, который был у нас в роде заложника? Я чуть, было, в отчаяние не пришла, — мне уж и кукла была не мила. Но посланный меня успокоил:

— Барин изволили так сказать: ежели карла наш не больно вам прискучил, — так пущай у вас и живет!.. Так как изволите передать барину?..

— Передай папеньке, Федор, — сказала матушка, — что Великан Иваныч нам всем по душе пришелся, и я его от себя не отпущу!..

Я благодарно взглянула на матушку.

— Слушаю-с, — сказал Федор, — так и доложу. Счастливо оставаться!..

Так и остался у нас Великан Иваныч и до того привязался к нам, что мы его за родного считали. А когда в том же году матушка выхлопотала ему «вольную» и передала ему бумагу о том, — он упал в ноги, закрыл лицо руками и заплакал, как ребенок…

Но от нас он не ушел и жил до самой смерти, — и более преданного, верного и любящего человека, чем он, я в жизнь свою никогда А видела…