Я вне себя от радости бросилась сообщить о своей радости маменьке, умоляя ее не отказываться от того, чтобы Великан Иваныч переехал жить к нам.
— Да, да? Вы позволите, маменька? — спрашивала я, не переставая ее целовать.
— Ах, Господи, — отбивалась она от меня, — да пусти меня, ты меня задушишь…
— Нет, вы скажите, — сделаете это для меня?
— Да еще, может-быть, папенька раздумает.
— Не раздумает, не раздумает. Вы-то только согласие дайте…
— Да я, что ж, я рада буду. Все-таки свой человек, — нерешительно сказала маменька…
— Ну, и благодарствую…
Я повернулась и убежала. Ворвалась к Марье Ильинишне, успокоила ее; потом бросилась искать Великана Иваныча.
Он сидел на кухне, такой жалкий, робкий, встревоженный, ожидая, что его вот-вот позовут к дедушке на расправу.
Я вызвала его в комнату Марьи Ильинишны и скороговоркой сказала ему:
— Ну, Великан Иваныч, собирайтесь в дорогу, — вы переезжаете с нами. Я просила дедушку, и он согласился отпустить вас. А вы хотите жить у нас?.. Вы будете совсем, совсем свободны, делайте, что хотите и что знаете. У нас дом большой, хороший, и вам хорошо будет…
Великан Иваныч долго не мог понять, в чем дело. А когда, наконец, понял, — то даже прослезился.
— Попросите маменьку, барышня, за меня, — сказал он, — тяжело мне жить здесь. Не любят меня — и управляющий, и дворовые за то, что близок я был к старому барину. Рады в грязь меня втоптать и с грязью смешать!.. А уж я вам заслужу, барышня милая, видит Бог, по всей моей силе-возможности!..
— Да и просить нечего, — маменька согласна, и дедушка тоже… Вот завтра вместе и уедем с вами, к нам, в Криуши. Ах, как я рада!..