Давно хотѣлось мнѣ предпринять путешествіе во внутренность Африки, видѣть страну, въ которую проникнуть до сихъ поръ многіе напрасно покушались. Мои труды, мои занятія, все въ предметѣ имѣло сіе путешествіе, и слава, долженствовавшая увѣнчать конецъ такого предпріятія, представлялась въ мысляхъ моихъ достойною наградою тѣхъ опасностей, которымъ готовилъ я себя подвергнутъ.
Пользуясь случаемъ, я сѣлъ на корабль Аяксъ, отправлявшійся съ другими кораблями изъ Тулона въ 1793 году 8го Марта. Нашъ путь былъ благополученъ, и мы въ седмой день пристали къ Тунису.
Не льзя описать того впечатлѣнія, которое ощутилъ я при видъ Африки, единственной цѣли всѣхъ моихъ желаній. Страна, ознаменованная великими произшествіями, отечество Наукъ и Искусствъ, городъ, преемникъ славы могущественнаго Карѳагена, развалины, на коихъ Марій, изгнанный странникъ, обрѣталъ безнадежное убѣжище; поля, Замы, гдѣ оспоривали право своего владычества два героя, два сильнѣйшіе народа въ мірѣ; мѣста, бывшія свидѣтелями побѣдъ Велизарія, которымъ возвысилось оружіе Римское, все сіе приводило въ восторгъ духъ мой; и я, теряясь въ безчисленности вѣковъ и подвиговъ минувшихъ, носился мыслію надъ Мемфійскими храмами и утесами Калпейскими.
Но когда вышелъ изъ сладостнаго забвенія и обратилъ вниманіе на предметы, меня окружавшіе, тогда великолѣпныя зданія, подобно огромнымъ башнямъ возвышающіяся мечети, муцемины, которыхъ звонкіе голоса возвѣщаютъ народу близкой часъ моленія { Муцеминами называются нижніе священнослужители при мечетяхъ. --}, женщины въ покрывалахъ, невольники, которыхъ болѣзненный видъ скорбію омрачалъ взоръ мой, растѣнія и животныя, той странѣ свойственныя -- все тогда представило глазамъ моимъ новыя картины, привлекательныя и разнообразныя.
Между тѣмъ время было помышлять о настоящей цѣли своего путешествія. Я нанялъ двухъ служителей, купилъ трехъ верблюдовъ, кампасъ, запасся платьемъ и оружіемъ, и взявъ потомъ нѣсколько рекомендательныхъ писемъ къ степнымъ Шеихамъ, немедленно поѣхалъ въ Кабесъ, гдѣ ежегодно собирается караванъ, съ береговъ Средиземнаго моря отправляются въ Томбукту. Мая 16го мы пустились въ дорогу. Намъ должно было переѣхать всю Бидульгериду, переправиться чрезъ горы Тугурскія, пройти Сару, и посреди безчисленныхъ препятствъ и опасностей продолжать путь болѣе тысячи двухъ сотъ верстъ.
Нѣсколько дней шли мы плодоносными равнинами. Напрасно взоры мои искали песчаной Африки: повсюду царствовало изобиліе; но едва достигнули вершинъ горъ Тугурскихъ, и вдругъ открылось предъ нами разительное зрѣлище. Цѣпь сихъ горъ раздѣляетъ два свѣта удивительной противоположности: на Сѣверѣ -- страны плодоносныя, заселенныя, на Югѣ -- одно знойное небо, одни зыбучіе пески, неизмѣримость которыхъ заранѣе приводитъ странника въ утомленіе; повсюду образъ запустѣнія; повсюду страшное безмолвіе, чадо ничтожества; вся Природа, въ пламенный хаосъ погруженная, никогда, кажется, не одушевлялась животворнымъ дуновеніемъ Создателя,
Здѣсь наполняютъ мѣха водою, изготовляютъ оружіе, въ послѣдній разъ путешественники запасаются всѣмъ необходимымъ и потомъ скоро теряются въ сей неизмѣримой, безмолвной пустынѣ. Признаюсь, невольной трепетъ въ то время овладѣлъ мною; насъ окружала обширная гробница; тоски ничто не могло разсѣять; на каждомъ шагу несносное однообразіе; куда ни обратишься, повсюду печальной видъ Сары, убитые самуномъ { Саміумъ или самунъ -- такъ называютъ пламенной вѣтеръ, свирѣпствующій въ пустыняхъ; воздухъ имъ до того разширяется, что убиваетъ людей и животныхъ, Онъ всегда вѣетъ порывисто, почему путешествующіе тѣмъ только могутъ иногда спасти себя, естьли преклонятъ голову къ песку. Но и это средство весьма ненадежно: навсегда они занестись могутъ пескомъ. Верблюды, по врожденному побужденію, берутъ такую же предосторожность. Надобно думать, что сей пламенной вѣтеръ содержитъ еще въ себѣ постороннія частицы, чрезвычайно ядовитыя. Нельзя вообразить того ужаса, которой разпространяетъ между караванами сіе бѣдствіе, всю поверхность степи возмущающее собою.} птицы, разпростертые по песку трупы звѣрей -- все однимъ ужасомъ наполняющее душу. Нѣсколько страусовъ едиными казались существами, коими пустыня сія одушевлялась. Унылой покой только ночью нарушался львами и шакалами -- но страхъ еще большее наводилъ тогда уныніе.
Въ одинъ день вдругъ услышали мы отдаленной шумъ, предвѣстникъ угрожающаго бѣдствія; легкой песокъ сталъ носиться въ атмосферѣ -- самумъ начиналъ подыматься. Ужасъ заставляетъ насъ озираться на всѣ стороны. Рука смерти надъ нами тяготѣетъ; конецъ нашъ близокъ; вся степь воспаляется отъ наставшей бури, и дыханіе огненнымъ воздухомъ даже терпѣливаго верблюда томитъ жаждою. Я спѣшу укрыться за холмомъ, которой случайно попадается на глаза мнѣ. Между тѣмъ ураганъ съ каждою минутою увеличивается; тлѣтворные вихри отъ часу болѣе свирѣпствуютъ. Пораженные смертоноснымъ порывомъ вѣтра путешественники падаютъ бездыханными. Небеса помрачаются пескомъ; всѣ стихіи возстаютъ; вся Сара, кажется, стремится на воздухъ; страшно волнуется поверхность ее. -- Наконецъ огромной валъ пыли несется прямо на караванъ мой -- возрастаетъ, разсыпается, и вмигъ сокрываетъ его въ безднахъ песчанаго океана.
Нѣтъ болѣе моихъ спутниковъ, даже слѣду невидать ихъ; я одинъ остался, но въ какомъ горестномъ положеніи; безъ пристанища, не зная, куда идти, гдѣ укрылась отъ лютыхъ звѣрей, какъ избавиться отъ голодной смерти и ужасной жажды. Я отдалилъ часъ кончины своей, и тѣмъ содѣлалъ ее горестнѣе! Не смотря однакожъ на то, встаю съ твердымъ намѣреніемъ лучше самому искать погибели; своей, нежели покойно на одномъ мѣстѣ ждать ее.
Цѣлые два дни я шелъ непрестанно, наконецъ усталость лишаетъ меня послѣднихъ силъ -- останавливаюсь; но вдругъ усматриваю нѣсколько алоевыхъ деревьевъ, растущихъ въ недалекомъ отъ меня разстояніи, и снова ободряюсь; иду далѣе; зелень мало по малу увеличивается, и глазамъ моимъ представляется одинъ изъ тѣхъ цвѣтущихъ острововъ, которые разсѣяны по безплодной пустынѣ.
При видѣ сихъ вѣтьвистыхъ деревъ, сихъ пальмъ, отягченныхъ желтѣющими плодами, сихъ гостепріимныхъ хижинъ -- изчезъ мой трепетъ, и надежда снова оживаетъ, въ душъ моей.
Иду въ ближайшій шалашъ; меня принимаютъ съ радостію. Спокойное ложе возвращаетъ силу усталымъ членамъ моимъ; верблюжье молоко и сладкой плодъ лотона утоляютъ мучительной голодъ мой -- и мнѣ даруется жизнь въ минуту близкой смерти.
Наконецъ я вижу себя посреди тѣхъ Арабовъ, которыхъ узнать коротко желалъ столь долгое время. Ихъ обычаи, ихъ правы Африканскіе возбуждали любопытство мое, тысяча различныхъ предметовъ волновали мои чувства, и ихъ казалось, что вмѣстѣ съ познаніями умножалось и бытіе мое.
Я замѣчалъ все, что почиталъ достойнымъ вниманія касательно сего народа, которой сохранилъ въ себѣ духъ древней независимости, не зная оковъ порабощенія, котораго неустрашимость питаетъ одно токмо грабительство, которой помышлять не можетъ о распространеніи предѣловъ своихъ, будучи обладателемъ степей неизмѣримыхъ.-- Съ любопытствомъ разсматривалъ разительныя черты лицъ сихъ потомковъ Измаиловыхъ, коихъ святое поколѣніе и тысячелѣтія не помрачили; сихъ Гусеянъ, коихъ Моисей и Геродотъ описываютъ народомъ гостепріимнымъ, но дикимъ, неустрашимымъ и жестокимъ, которому гибной лукъ служитъ оружіемъ, конь неизмѣннымъ товарищемъ въ трудахъ безчисленныхъ, которой, гордясь своею древностію, неукротимъ во мщеніи, твердъ и постояненъ въ дружествѣ, пылокъ въ любви, ужасенъ въ подозрѣніяхъ, которой отъ нѣжнѣйшихъ движеній вмигъ переходитъ къ страшной ревности и которой сими добродѣтелями и пороками отличается до нынѣ. Я входилъ во всѣ подробности -- замѣчалъ ихъ темной цвѣтъ лица, открытую наружность, гдѣ видна вся жестокость страстей, какъ въ чистомъ зеркалѣ; ихъ бѣглый быстрый взоръ, привыкшій къ кровопролитію, готовый въ минуту засверкать яростію; ихъ чрезвычайную ко всемъ нетерпѣливость, оскорбительное самолюбіе, пренебреженіе жизнію, содѣлывающее ихъ безчувственными. Кого не страшитъ смерть, тотъ самъ часто наноситъ ее безъ малѣйшей укоризны совѣти.
Но сколько свирѣпость нравовъ сихъ возмущала духъ мой, столько удивлялся я ихъ чрезвычайной воздержности, чрезвычайному ихъ трудолюбію, которымъ и безплодная почва земли содѣлывается плодоносною; ихъ нѣжной горячности къ семейству, супружней безпорочности, святости брачныхъ союзовъ, сыновней покорности родителямъ, -- тотъ же Арабъ, которой, подобно коню своему, не дался бы укрощать себя браздою иноземною, въ которомъ одна мысль о порабощеніи родитъ непреоборимое мужество -- тотъ самой Арабъ трепещетъ предъ отцомъ своимъ и съ потупленнымъ взоромъ внемлетъ жестокимъ его упрекамъ. Сильная привязанность ихъ къ родинъ своей приводила меня еще въ большее удивленіе -- и обитатель мрачной пустоши въ сердечномъ восхищеніи воспѣваетъ подвиги Фраатра, щастливаго любимца Али Мамунова. Сей мужъ, уважаемый всею Азіею, воздыхаетъ о Сарѣ, среди почестей, славы и богатства, добровольно отказывается ото всѣхъ даровъ фортуны -- видитъ наконецъ отчизну свою, закрываетъ глаза умирающему отцу и остатокъ дней своихъ проводитъ въ блаженной безвѣстности.
Мѣсяцъ на семъ островѣ прошелъ невидимо. Въ одно утро вдругъ подбѣгаетъ ко мнѣ мальчиукъ: Али, говоритъ мнѣ (такъ называли меня Арабы), тебя спрашиваетъ Шеикъ Отаелъ; иди къ нему къ нему скорѣе. Я повинуюсь. Покоясь на подушкахъ, онъ дышалъ ароматами, которые предъ нимъ курились; любимая имъ подруга, Медина, сидѣла возлѣ него; у ногъ стояла его дочь, юная Емизинда. "Луна уже цѣлая протекла съ тѣхъ поръ, какъ живешь у насъ" сказалъ мнѣ Отаелъ. "Мы тебя приняли къ себѣ, облегчили бѣдность твою, одѣли тебя; во все это время ты: воленъ былъ продолжать путь свой, когда хотѣлъ; но тѣмъ не воспользовался: я почтилъ тебя гостепріимствомъ, повинуясь закону; оно кончилось сегодня, и ты по всѣмъ правамъ дѣлаешься моимъ невольникомъ {По старинному обычаю гостепріимство Арабовъ продолжается не болѣе 29 дней. Когда принимаютъ они къ себѣ заблудившихся путешественниковъ, то всѣми силами стараются скрывать отъ нихъ сіе варварское узаконеніе, и нещасный, прожившій долѣе опредѣленнаго времени, становится невольникомъ. Тѣ же самые люди, которые наканунѣ кротки и благосклонны, на завтра дѣлаются извергами. --}.
Какъ громомъ пораженъ я былъ сими словами. Онѣмѣвъ отъ ужаса и изумленія, я хранилъ глубокое молчаніе, вѣчное заточеніе среди песковъ, неизбѣжность бѣдствій, горестей и поношеній вдругъ представилось моему устрашенному воображенію. Вскорѣ потомъ слезы ручьями полились изъ глазъ моихъ; я прибѣгаю къ прозьбамъ, къ самымъ униженнымъ мольбамъ: ничто не можетъ тронуть жестокаго Отаела. Хочу наконецъ испытать чувствительность Медины; она была мать. Ей начинаю я описывать свою, въ слезахъ призывающую ежеминутно любезнаго ей сына. Модина отвергаетъ мое моленіе и -- меня покрываютъ рубищемъ, осыпаютъ проклятіями, становятъ наряду съ послѣдними изъ невольниковъ; сгарая подъ знойнымъ небомъ, долженъ пасти верблюдовъ; доставать изъ колодезей воду для своихъ мучителей -- работа тяжкая, постыдная, приличная однимъ преступникамъ!
О! сколько разъ я проклиналъ тогда пагубное любопытство свое! увы! кто мнилъ прославить себя благородною предпріимчивостію, принесть въ отечество свое безцѣнное, сокровище познаній, кто дышалъ для потомства -- тотъ въ бѣдствіяхъ и забвеніи, среди варваровъ, проводитъ нынѣ весну жизни своей!... Нѣтъ малѣйшаго утѣшенія въ облегченіи злополучной судьбы моей, нѣтъ надежды ко спасенію.-- Куда сокрыться? какъ бѣжать? -- какъ снова перейти песчаную Сару? -- меня смущали подобныя мысли, и мои взоры, потухшіе отъ слезъ, напрасно блуждали по окрестностямъ. Прошедшее раздирало сердце мое смертельнымъ раскаяніемъ; настоящее отягчало горестями, будущее приводило въ отчаяніе ужасною неизвѣстностію.
Въ это время страшная засуха распространилась по всей Африкѣ. Земля, раскаленная отъ солнечныхъ лучей, лишилась влажности, необходимой для произрастѣнія; ужасной жаръ мертвилъ всю природу, и блистающая поверхность степи опоясывала насъ пламеннымъ горизонтомъ. Насталъ голодъ: жаждущія стада окружали колодези; барсы и львы приближались къ жилищамъ, приводили въ трепетъ непрестаннымъ рыканіемъ.
Презираемый Арабами, я лишался всякой помощи. Оскорбительной отказъ былъ всегда отвѣтомъ, когда что нибудь испрашивалъ я для утоленія голода. Одни невольники раздѣляли со мною скудную долю свою -- сострадательное злополучіе находило отраду въ услажденіи бѣдствій, кои само испытывало. О! какихъ ужасовъ былъ я въ то время свидѣтелемъ! Я видѣлъ Мавровъ, помѣшавшихся отъ голода; они разтерзывали себѣ подобныхъ, ослабѣвшими руками похищали отвратительную пищу; видѣлъ матерей, блѣдныхъ, полумертвыхъ; онъ блуждали подобно дневнымъ привидѣніямъ, отдавали въ рабство чадъ своихъ для сохраненія жизни умирающаго семейства, и видѣлъ наконецъ, какъ безчеловѣчные богачи спорили межъ собою во время сей варварской торговли {У степныхъ жителей, гдѣ большой недостатокъ бываетъ въ съѣстныхъ припасахъ, часто, во время голода, бѣдная мать семейства продаетъ богатому человѣку одного изъ дѣтей своихъ съ тѣмъ, чтобы прочихъ кормилъ онъ нѣсколько времени.}.
Я не могъ перенести столькихъ бѣдствій; душа, сердце, изнуренное тѣло -- все страдало во мнѣ; кровь моя воспаляется, приходитъ жестокая горячка и медленно влечетъ меня ко гробу. Къ умноженію злополучія жестокія мечты каждую ночь возмущали мысли мои. Перенесенный въ нѣдро своего отечества, посреди семейства, я утѣшался, казалось, нѣжною любовію матери и попечительностію дружества. Окруженный зеленѣющими лугами, я внималъ, казалось, журчанію ручейковъ, приближалъ къ прохладнымъ струямъ ихъ жаждущія уста свои; и подобно новому Танталу познавалъ призракъ минувшаго сновидѣнія!...
Тогда я рѣшился прекратить злощастные дни свои и тѣмъ избавиться жестокосердыхъ мучителей. Внутренно одобряя сіе мрачное намѣреніе, въ помѣшательствѣ своемъ я сгаралъ желаніемъ лишить себя жизни, которую Небо мнѣ даровало, которою Оно только располагать могло. Но какъ умертвить себя? Нѣтъ способа даже сдѣлаться самоубійцею... рука моя обезоружена; гдѣ взять смертоносное желѣзо? -- Хочу испытать свое щастіе, и немедленно по наступленіи ночи иду въ ближайшую хижину. Страшась, колеблясь непрестанно, я слѣдую въ молчаніи, протягиваю руку и мнѣ попадается кинжалъ; адская радость овладѣла душой моей, когда я сталъ властелиномъ своего жребія.
По возвращеніи въ шалашъ свои я упалъ на колѣни, въ послѣдній разъ принесть моленіе Всевышнему. Но природа наконецъ меня побѣждаетъ: обливаясь холоднымъ потомъ, утопая въ слезахъ, терзаясь жестокими воспоминаніями,-- я не могъ долѣе бороться съ самимъ собою и упалъ въ обморокъ.
Опять прихожу въ чувство; но сколь велико было удивленіе мое, когда при лунномъ свѣтѣ я увидѣлъ тогда юную Арабку въ покрывалѣ и платьѣ невольницы, которая поддерживала мою ослабѣвшую голову! Въ одной рукѣ она держала чашу, подносила мнѣ прохладительное питіе, составленное ею изъ душистаго цитрона и сладкаго финика, и въ то время, когда съ алчностію упивались жаждущіе уста мои, Али, сказала она, я хотѣла облегчить твои страданія. Прости, завтра, когда покажется свѣтило ночи, ты опять меня увидишь. Напрасно хочу остановить ее, она скрывается; и я почелъ-бы это новымъ призракомъ, естьлибъ чаша поставленная передъ меня и животворное прохлажденіе разлитое по всѣмъ жиламъ твоимъ не выводили меня изъ страшнаго сомнѣнія.
Съ этой минуты разсѣялись мрачныя мысли мои, изчезло отвращеніе отъ жизни, столь много меня тяготившее. И такъ въ мірѣ я не одинъ уже; безотрадное одиночество, жестокое мученіе для души чувствительной не будетъ болѣе омрачать ясности дней моихъ; существо сострадательное, благодѣтельное, существо прелестное -- женщина принимаетъ участіе въ судьбѣ моей... Такъ мечталъ я, и въ сердцѣ своемъ не ощущалъ больше той пустоты, которая меня окружала!
Благодѣющая незнакомка равную помощь оказала мнѣ и на другой день. Посѣщеніе ее не прерывались, и день ото дня уменьшалась ея робость, бывшая при первыхъ свиданіяхъ столь примѣтною; день ото дня становилась нѣжнѣе ея милая заботливость, -- и казалась мнѣ уже не чувствомъ простаго сожалѣнія.
Кто же сія юная незнакомка? Какъ могъ злощастной невольникъ обратить на себя вниманіе? Къ чему таить себя -- во мракѣ ночи сокрывать прелести свои отъ глазъ моихъ? Таковыя и подобныя симъ мысли занимали меня непрестанно, возбуждая напрасное любопытство.
Замѣчая въ поступкахъ своей благотворительницы чувство живѣйшаго соучастія я и въ себѣ ощущалъ къ ней невольное влеченіе. Терзаясь до толь желаніемъ прославиться, или томясь подъ бременемъ бѣдствіи и печали -- я получилъ, казалось, съ той минуты новую жизнь. Сердцу моему не было уже чуждо сладкое чувствованіе прелестной склонности: всѣ предметы оно одушевляло въ глазахъ моихъ. Непрестанныя мечты занимали меня, уединеніе возвышало мое воображеніе, благодарность его воспламеняла. Изчезъ страхъ, которымъ знойное небо и нравы свирѣпые возмущали духъ мой; изчезло стремленіе къ свободѣ, бывшее до тѣхъ поръ столъ непреодолимо -- самыя оковы не тяготятъ возлѣ предмета любви; -- и Африка стала моею отчизною!
Я призывалъ темноту ночную, призывалъ сонъ и безмолвіе на всѣ шалаши арабовъ. Приближеніе мрака, подобно ночнымъ растеніямъ, оживотворяло сердце мое надеждою и ожиданіемъ близкихъ наслажденій. О! какимъ восторгомъ наполнялась душа моя, когда малѣйшій шорохъ возвѣщалъ скорое пришествіе моей подруги!
Успѣхъ вѣнчалъ ее попечительность, и здоровье скоро ко мнѣ возвратилось.
Но желаніе видѣть свою любезную и, признаюсь, увѣриться, соотвѣтствуетъ ихъ красота ея тому прелестному изображенію, которое любовь представляла въ душъ моей -- это желаніе меня тревожило безпрерывно. Часто изъявлялъ ей свое нетерпѣніе; просилъ непрестанно изъ милости ко мнѣ сорвать несносное покрывало: какъ можетъ страшиться, говорилъ ей, ввѣрить тайны свои тому, кто одолженъ тебѣ жизнію, къ чему сокрывать отъ очей моихъ красоту свою? -- Посмотри въ степи на прекрасной цвѣтъ лотона: ночью испускаетъ онъ пріятное благоуханіе, но день являетъ сверхъ того и очаровательной блескъ его! Али, сказала она мнѣ однажды, я хотѣла, узнать твою нѣжность и увѣриться въ скромности твоей прежде, чѣмъ сдѣлать себя себя извѣстною. Естьли бы день освѣтилъ наше свиданіе, естьлибъ любовь моя хотя въ одномъ Арабѣ родила подозрѣніе -- тебя бы больше не было на свѣтѣ. Острой мечь виситъ надъ нами! Однакожъ.... слушай! Когда будешь ты гнать на поле верблюдовъ, то проходи мимо пальмъ, осѣняющихъ шалашъ Отаела, ты увидишь меня подъ тѣнью ихъ; въ рукахъ я буду держать веретено.-- Суди, Али! суди мое сердце, a не красоту мою!
И такъ я пошелъ наконецъ удовлетворить свое долговременное любопытство. Тайное безпокойство смущало меня. Безъ сомнѣнія моя любовь къ другу великодушному не могла изчезнуть; нѣжная попечительность внушила въ меня страсть пламенную: но будучи обвороженъ мечтой, я страшился потерять прелестной призракъ своего воображенія!
Бѣгу въ назначенной часъ, достигаю мѣста свиданія; -- но какъ описать восторгъ души моей, когда въ неизвѣстной я узналъ одну изъ прекраснѣйшихъ, благороднѣйшихъ дѣвицъ Синскихъ -- дочь самаго Шеика -- отраду семейства его, украшеніе пустыни, несравненную Емизинду! Она сидѣла посреди невольницъ; златое покрывало, голубое платье, драгоцѣнные каменья, показывали знатность, высокой родъ ея; но красота природная не отъ тѣхъ замствовала блескъ свой.
Недвижимый отъ удивленія, упоенный радостію, я чуть было не измнилъ себѣ. Емизинда примѣтила сіе и дала мнѣ знакъ удалиться.
Лишь только собесѣдница влюбленныхъ озарила пустыню, она явилась передо мною попрежнему въ бѣдномъ одѣяніи. Моя признательность, невольное почтеніе, сіе тайное чувство любви, которой столь пріятна неразборчивость состояній, для которой столь много значитъ униженіе до обожаемаго -- все это дѣлало ее въ глазахъ моихъ еще любезнѣе. Никогда мнѣ не казалась дочь Отаелова столь привлекательною, никогда нѣжная заботливость ее не была столь трогательна, никогда безпорочныя уста ея не произносили клятвъ столь убѣдительныхъ.
Тутъ узналъ я, что Емизинда еще съ первыхъ дней почувствовала сильную страсть ко мнѣ. Отецъ мой, такъ говорила она, нѣсколько уже разъ предлагалъ мнѣ замужство, но, Али! ты въ ту же минуту представлялся всегда мыслямъ моимъ -- и отнюдь не велѣлъ соглашаться. Наконецъ я увидѣла, что переносить страданія ты былъ уже не въ силахъ, -- рѣшилась облегчить ихъ, осмѣлилась приближиться къ тебѣ въ темнотѣ ночи. Другъ мой! остальное тебѣ извѣстно -- при сихъ словахъ я чувствую себя въ ея объятіяхъ; голова ея склоняется ко груди моей; слезы катятся изъ очей отъ сердечнаго томленія... О сладостная ночь! моя душа упоена была небесными радостями....
Во время сего свиданія, будучи убѣждены въ опасности, которой каждую минуту должна подвергаться Емизинда, посѣщая жилище мое, многими другими окруженное, мы уговорились впредь видѣться на полѣ молитвы {Арабы, обитающіе въ степи, за неимѣніемъ мечетей, всегда молятся на полѣ, которое посвящается сему обряду.}.
Оно осѣнялось миртами и цитронами, всегда зеленѣющими, которыя набожность Арабовъ посвятила тѣнямъ ихъ предковъ, и ничто не могло служить лучшимъ кровомъ любви нашей.
Часто бесѣды наши были продолжительны, по благоразумію долженствовало сокращать ихъ. Однажды разсвѣтъ насъ застигнулъ; Арабы разсѣялись уже по степи. Напрасно Емизинда спѣшила укрыться; ее узнали. Одинъ я, избѣжавъ быстрыхъ взоровъ, избавился мучительной смерти.
Вѣсть сія скоро разнеслась повсюду: вездѣ слышу я, что Емизинда, обличенная утромъ въ преступленіи, долговременнымъ заточеніемъ будетъ заглаживать вину свою, и что ожесточенной Отаелъ обѣщаетъ награжденіе тому, кто откроетъ ея дерзкаго любовника. Ахъ! я конечно бы пожертвовалъ собою для облегченія злополучія той, которая была для меня всего драгоцѣннѣе на свѣтѣ; но Христіянинъ, презрѣнный невольникъ былъ любовникомъ Емизинды -- и ея собственная безопасность требовала, чтобъ это не было извѣстно Отаелу.
Одна минута на вѣки разрушила все мое благополучіе. Напрасно скитался я по полю молитвы; напрасно нетерпѣливый взоръ мой, пробѣгая шалаши Арабовъ, искалъ дочери Отаеловой: она нигдѣ не встрѣчалась мнѣ; плѣнительной голосъ ея не трогалъ болѣе слуха моего. Я терзался неизвѣстностію; не зналъ, чему приписать ея добровольное молчаніе. Ночь проходила въ желаніяхъ, день протекалъ въ тщетномъ долговременномъ ожиданіи, -- и мое сердце, утомленное пустотою, которую по себѣ жестокія страсти оставляютъ, снова омрачилось тѣмъ отчаяніемъ, которое разсѣять могла одна только Емизинда.
Между тѣмъ Шеикъ и подвластные ему Арабы приготовлялись къ нанесенію опустошенія въ дальнія страны Африки. Будучи долгое время въ бездѣйствіи, не могли они насыщать жадной души своей охотою и мирною попечительностію о стадахъ своихъ.
Каждое утро они учили коней; обратясъ къ Востоку, потрясали копьями. Съ угасшею надеждою въ сердцѣ на убійства и грабительства, они тронулись наконецъ съ мѣста, и скоро изчезли, въ неизмѣримой степи. Однѣ женщины, дѣти и однѣ только невольники остались тогда въ опустѣвшихъ ихъ жилищахъ.
Въ первую ночь по отъѣздѣ Арабовъ вдругъ приближается ко мнѣ невольница, даетъ мечь и велитъ безмолвно за собою слѣдовать. Я повинуюсь. Мы проходимъ мимо всѣхъ шалашей, приближаемся къ Тимскимъ колодезямъ; неподалеку отъ нихъ вижу я двухъ верблюдовъ и вскорѣ усматриваю самую Емизинду. Я тотчасъ бросился въ ея объятія, оросилъ грудь ея слезами радости; но мѣсто, гдѣ тогда находились мы, и явное приготовленіе къ побѣгу, возбудили во мнѣ нѣкоторое безпокойство. Замѣтивъ оное, Али, сказала она мнѣ, припомни свои клятвы; намъ должно, теперь или бѣжать, или умереть -- выбирай. Меня поймали, измѣняли мнѣ; разгнѣванный отецъ мой тогда же хотѣлъ было, принесть меня въ жертву своей мстительности, но, перемѣня мысли, онъ смерти предпочитаетъ муку долговременную и жестокую: хочетъ выдать меня за мужъ, и выбралъ въ супруги мнѣ Османа; но я гнушаюсь имъ, люблю тебя. Отаелъ отсутствуетъ, еще можно; избѣжать, его жестокости, все готово. Дромадеры сіи могутъ на большое разстояніе отдалить насъ отъ гонителей; это золото избавитъ онъ нужды насъ; эта вѣрная невольница будетъ сестрою намъ. Хочешь бѣжать? Ѣдемъ; -- умереть желаешь? -- сіе желѣзо поразитъ насъ обоихъ.
И немедленно я повергнулся къ ногамъ ея, повторилъ клятвы свои въ любви неизмѣнной, обѣщалъ слѣдовать за нею повсюду, защищать ее, или умереть, защищая.
Послушные дромадеры тотчасъ преклоняютъ колѣна; мы садимся на нихъ, поспѣшно они встаютъ и пускаются скорѣе вѣтровъ.
Признаюсь, не безъ ужаса проходилъ я снова ту пустыню, гдѣ спутники мои нѣкогда погибли. Все напоминало минувшія бѣдствія, и стращало новыми. Но силою любви одушевляясь, превозмогли мы всѣ препятствія, и десятый день насъ застигъ уже близь стѣнъ Туниса.
Ласковой пріемъ Французскаго Консула, его гостепріимство, ободрили духъ нашъ. На въ то самое время, когда я почиталъ себя внѣ опасности, въ одно утро поражаюсь вдругъ извѣстіемъ, что пріѣхавшій изъ степи Арабъ требуетъ дочь Отаелову и досторйнго наказанія ея похитителю. -- Легко можно было отыскать слѣдъ нашъ: онъ напечатлѣнъ былъ на пескѣ и могъ привести прямо къ Тунису. Никогда большая опасность не угрожала мнѣ -- не было возможности избѣжать оной. Емизинда произходила отъ святаго калѣна. Похитить дочь Пророка значитъ величайшее сдѣлать преступленіе въ глазахъ завистливаго и суевѣрнаго Африканца. Вѣроломной осквернилъ кровь Магометову! Легковѣрной народъ, возмущенный жалобами Араба, требуетъ казни моей и родовой приговоръ подтвяерждаетс. Деемъ. Консулъ не осмѣливается напоминать ни о правахъ гостепріимства, ни о правахъ народныхъ. То и другое нарушено самимъ мною, и его сопротивленіе только ожесточило бы сильнаго непріятеля, и такого притомъ, которой можетъ и готовъ рѣшиться на все. Никакое потаенное мѣсто въ домѣ его не могло бы укрыть насъ отъ поисковъ; никакая одежда не могла обмануть посланныхъ задержать меня: черты природнаго Европейца мнѣ повсюду бы измѣнили.
Наконецъ, Консулъ рѣшается ввѣрить наше спасеніе самому непріятелю, и возбудить великодушное состраданіе въ Иманѣ, служителѣ Пророковомъ, котораго жилище отъ его находилось неподалеку: безнадежное средство, которое можетъ или спасти, или погубить! Но что дѣлать? одно только это оставалось, Иманъ сперва отказалъ было; однакожъ, убѣжденъ будучи гласомъ человѣколюбія и прозьбами Консула, согласился наконецъ спасти жизнь нашу: потаенная дверь насъ ввела къ нему, и его гаремъ, обитель священная, непроникаемая для взоровъ человѣческихъ, защитила насъ ото всѣхъ бѣдствій; но онъ согласился укрыть на одинъ только день,-- и по прошествіи онаго снова должны остаться мы безъ помощи.
Когда мракъ ночи разсѣялъ толпу, мы оставили свое убѣжище. Но дружеская попечительность Консула имѣла уже время приготовить для насъ небольшую лодку и найти притомъ такого матроса, которой съ нами готовъ былъ презрѣть всѣ опасности, -- и сему-то утлому челноку необходимость заставляетъ насъ ввѣрить судьбу свою, заставляетъ предать себя на произволъ непостоянной: стихіи. Но Небеса, покровители безпорочной любви, намъ благодѣтельствовали. Легкая волна тихо влекла челнокъ нашъ, принесла на другой день въ Сицилію и всѣмъ долговременнымъ бѣдствіямъ положила конецъ. Возвратясь немедленно въ свое Отечество, на лоно своего семейства, обладая любезною подругою, я наслаждаюсь съ тѣхъ поръ неизмѣннымъ благополучіемъ.
Перевод: А. Величко.
"Вѣстникъ Европы", No 17, 1814