Нет никакого сомнения в том, что Маскаро пользовался среди своих товарищей репутацией человека смелого, всегда готового к опасным и эксцентричным предприятиям. Его тонкий и дерзкий ум обдумывал ситуации, в которых он выигрывал, подчас даже удивляясь самому себе.
Так, впоследствии, рассказывая о своем посещении дома Мюсиданов, он вспомнил, что голова его кружилась, а ноги дрожали, когда он встретился с Флористаном, и тот повел его в библиотеку, мрачную, узкую комнату, убранную в самом строгом стиле.
Даже само имя его -- "Маскаро" -- звучало в этих стенах, как уличная брань пьяницы в комнате молодой невинной девушки.
Когда Маскаро появился в библиотеке, граф Мюсидан приподнял голову. Отложив газету и надев пенсне, он с глубочайшим изумлением стал разглядывать неизвестно откуда взявшегося незнакомого человека, бормотавшего на ходу какие-то бессвязные извинения, которые, разумеется, ничего не поясняли.
Приподнявшись в кресле, граф произнес:
-- Кто вам нужен, милостивый государь?
-- Господин граф, прошу покорно извинить меня, что я, не будучи представлен, осмелился...
Резким движением головы граф оборвал дальнейшие извинения.
-- А вот погодите! -- произнес он, резко дергая шнурок сонетки.
Маскаро решил пока не реагировать, и стоял посередине библиотеки, пока минут через пять не явился слуга.
-- Флористан, -- довольно мягко произнес граф, -- в первый раз за все время службы вы позволили себе впустить ко мне незнакомого человека. Если это повторится, считайте себя от службы в моем доме свободным.
-- Смею заверить, ваша светлость...
-- Вы, надеюсь, не сговорились?
В это время Маскаро изучал графа с внимательностью игрока, поставившего последнюю карту.
Граф Октавий Мюсидан нимало не походил на портрет, незадолго до того описанный Флористаном.
В это время ему едва минуло пятьдесят лет, но на вид он казался весьма старше. Среднего роста, сухощавый, лысоватый, с седыми бакенбардами. Глубокие морщины, изрезавшие его сухое лицо с беспокойным выражением глаз, выдавали в нем человека, подверженного глубоким страстям, испытавшего много страданий. Общее выражение его лица было даже скорбным, как бы говоря окружающим, что этот человек уже испил до дна свою горькую чашу страданий и теперь помышляет только о покое в затянувшейся, с его точки зрения, жизни.
Он весьма походил на английских лордов, которые живут не ради жизни вообще, а ради исполняемых ими общественных обязанностей.
Флористан, разумеется, тотчас же исчез, а граф, повернувшись к вошедшему, произнес:
-- Извольте объяснить, милостивый государь...
Маскаро, за свою жизнь побывавший в различных положениях, еще никогда не был столь откровенно плохо принят. Его залила волна злости.
"Посмотрим, как тебе дальше удастся сохранять свое спокойствие и важность, жалкий аристократишка", -- подумал он про себя.
Сохраняя униженную позу, он пролепетал:
-- Конечно, ваша светлость меня не знает, но фамилия вам моя теперь известна, а что касается моего положения в обществе, то я имею контору частных сделок и комиссионерства...
-- А, так вы комиссионер, -- заметил граф с оттенком скуки в голосе, -- вероятно, мои кредиторы распорядились прислать вас ко мне? Но, послушайте, господин... господин...
-- Маскаро. ваша светлость, -- подсказал тот.
-- Маскаро?... Послушайте, господин Маскаро, ведь это же глупо с их стороны; я всегда в срок плачу по своим векселям, ведь это им известно, как и то, насколько я обеспечен. И если я иногда и прибегаю к займам, то только потому, что все мое состояние -- земля, доходы с которой иногда задерживаются. Если бы мне потребовался серьезный кредит, то любой торговый дом в Европе счастлив был бы оказать мне эту услугу. Передайте это тем, кто послал вас сюда!
-- Прошу прощения, ваша светлость, но я вовсе...
-- Какое еще там "но"?...
-- Позвольте мне...
-- Знаете что? Не рассчитывайте ни на что, заранее предупреждаю, все будет бесполезно! Могу вам сообщить, что в тот день, как моя дочь выйдет замуж за барона Брюле-Фаверлея, я закрываю все свои дела. Я все сказал, милостивый государь.
Это "я все сказал" было так выразительно, что равнялось тому, как если бы граф просто сказал -- "убирайтесь".
Маскаро, однако, не трогался с места.
-- По поводу этого брака я и нахожусь тут, -- заявил он решительно.
Мюсидану показалось, что он ослышался.
-- Что вы сказали? -- переспросил он.
-- Я сказал, что прислан к вам именно по делу о браке вашей дочери и барона Брюле-Фаверлея, -- твердо повторил Маскаро.
Услышав это из уст какого-то комиссионера, граф покраснел от злости и отвращения.
-- Вон! -- произнес он, задыхаясь.
Такого оборота дела Маскаро не предполагал.
-- Не думайте, ваша светлость, что я обеспокоил бы вас из-за пустяков. Дело в том, что этот брак грозит многими неприятными последствиями всему вашему семейству.
-- А, так вы решили все-таки остаться! -- вскричал граф, пытаясь дотянуться до шнура звонка.
-- Не вздумайте звонить, -- быстро предупредил Маскаро, -- вы можете поплатиться жизнью!
Эта угроза окончательно вывела графа из себя. Схватив трость, стоявшую возле камина, он кинулся к Маскаро.
-- Остановитесь, граф, вспомните о Монлуи... -- произнес плут, даже не моргнув. В эту минуту он вспомнил слова Ортебиза: "Будь покоен, у меня есть средство обуздать его".
Слова эти произвели магическое действие. Граф побледнел, трость выпала у него из рук.
-- Монлуи! Монлуи... -- бормотал он, словно в бреду.
А Маскаро, насладившись произведенным эффектом, тихо произнес:
-- Будьте уверены, ваша светлость, что только опасения за вашу семью вынудили меня прибегнуть к столь крайнему средству, вызвавшему у вас столь тяжелые воспоминания...
Мюсидан вряд ли был в состоянии расслышать эту тираду. Шатаясь, он опустился в кресло.
-- Конечно, я не должен был вызывать в вас эти воспоминания о несчастном эпизоде, но прошу вас, будьте снисходительны ко мне. Я, правда, занимаюсь мелкими делами разной швали, но, поймите, я глубоко презираю их интересы и мелочные заботы...
Усилием воли граф придал своему лицу выражение спокойствия.
-- Милостивый государь, -- проговорил он тоном, которому тщетно старался придать оттенок равнодушия, -- вы намекаете на тот несчастный случай, который приключился со мной на охоте, когда я нечаянно выстрелил в своего секретаря, но следствие пришло к выводу о полной моей невиновности, так как несчастный молодой человек сам подставился под мой выстрел.
В ответ на это Маскаро иронично улыбнулся.
-- Тем, кто меня послал, граф, известны все подробности следствия. Три весьма важных лица поручились за вас, дав друг другу клятву вечно молчать об этом.
При этих словах граф задрожал.
Но Маскаро счел нужным этого не заметить и продолжал далее:
-- Поверьте мне, что благородные свидетели вашего преступления не по своей воле изменили данной клятве, а само Провидение всегда справедливо...
-- Ради Бога, говорите только дело, милостивый государь, одно дело!
До сих пор Маскаро стоял перед графом. Теперь же, будучи вполне уверен, что его не выгонят, он подошел ближе и непринужденно расселся в кресле.
При виде столь дерзкой выходки граф прямо-таки задохнулся от злости, но, увы, он был бессилен, и это смирение окончательно развязало язык Маскаро.
-- Извольте, я буду краток, -- согласился он. -- Итак, у вас было два свидетеля: один из них ваш друг, барон Кленшан, другой -- ваш лакей, некий Людовик Трофю, служащий в настоящее время егерем при дворе графа Камарена.
-- Мне не известно, что сталось с Людовиком...
-- Но, к сожалению, это хорошо известно другим, граф. Этот самый Людовик, в то время, как клялся вам молчать, не был еще женат. Спустя несколько лет он женился на молодой и красивой женщине и все рассказал ей. Все, понимаете? А у этой женщины, впоследствии разлюбившей его, были потом любовники, которым она, в свою очередь, тоже рассказала все; таким образом, в конце концов, эта истина дошла до ушей того, кто послал меня к вам...
-- И на основании сплетен лакея и развратной женщины вы, милостивый государь, осмеливаетесь обвинять меня!
-- Имеются факты более важные, чем слова Людовика, -- ответил Маскаро.
-- Неужели? Вы, пожалуй, скажете, что и барон Кленшан говорил то же самое, -- уверенный в клятве последнего, произнес Мюсидан.
-- Нет, -- отвечал комиссионер, -- он ничего не говорил по этому поводу, он сделал лучше, он описал этот случай.
-- Это ложь!
Маскаро, у которого не было никаких вещественных доказательств, ничего не возразил, но продолжал:
-- Барон Кленшан описал все. Делал он это для себя, но вышло иначе. Вам, конечно, известно, как методичен и аккуратен был барон даже в своей повседневной жизни?
-- Известно, но что из этого следует?
-- А то, что барон очень исправно, с самой юности, вел дневник, куда записывал, и очень подробно, каждый прожитый день.
Действительно, графу была хорошо известна эта привычка его друга и он теперь только стал догадываться, какая опасность нависла над ним.
-- Таким образом, не доверяя рассказам Людовика, эти люди, благодаря ловкости своих агентов, на целый день получили в распоряжение дневник барона, который заключал в себе описание всего сорок второго года...
-- Какая подлость, -- проворчал граф.
-- Стали искать и нашли на целых трех страницах...
При этих словах Мюсидан так быстро повернулся в своем кресле, что Маскаро немного оторопел и поспешно отодвинулся.
-- Да, это доказательство, -- вновь цепенея от ужаса, пробормотал граф.
-- Прежде, чем отправить дневник на прежнее место, эти три страницы были из него вырваны.
-- Но где же, где же они, эти страницы?
Маскаро принял очень серьезный вид.
-- Мне их не доверили, граф, я мог настолько проникнуться вашим отчаянием и горем, что отдать их вам. У меня есть только фотографии этих страниц, которые я и предоставляю вам, чтобы вы могли судить, написаны ли они знакомой вам рукой барона...
И Маскаро подал графу снимок, сделанный очень искусно и отчетливо.
Граф пристально вглядывался в него и, наконец, взволнованным голосом заметил:
-- Да, это, несомненно, рука барона Кленшана.
Меж тем ни один мускул лица досточтимого комиссионера не дрогнул и не обнаружил той бешеной радости, которую он испытывал.
-- После этого, я полагаю, необходимо познакомиться, граф, с тем, что написано этой рукой, -- подхватил он. -- Не угодно ли вашей светлости самому пробежать эти страницы или прикажете это сделать мне?
-- Читайте вы, -- отвечал Мюсидан, -- сам я ничего бы не увидел там!
Комиссионер придвинул свое кресло ближе к столу, где стояли свечи.
-- Судя по слогу, -- заметил Маскаро, готовясь к чтению, -- это было написано в день происшествия, вечером. Итак, я начинаю:
"Год 1842, 26 октября. Сегодня рано утром мы отправились на охоту с графом Октавием Мюсиданом, сопровождаемые егерем Людовиком и юношей по имени Монлуи, которого Октавий готовил к себе в управляющие.
Утро обещало прекрасный день. К полудню мы уже убили трех зайцев. Октавий был очень весел и доволен.
Мы стали переходить во владения Беврона, я шел шагов за пятьдесят впереди с Людовиком, как вдруг за нами раздались голоса, зовущие нас обратно. Подходя, мы услышали спор между Октавием и Монлуи, спор до того острый, что граф даже занес руку на своего любимца, будущего управляющего.
Я уже хотел было подбежать к спорящим, как увидел, что Монлуи стремительно бежит к нам. Я крикнул ему: "Что случилось?", но вместо того, чтобы отвечать мне, несчастный обернулся к своему господину и бросил ему в лицо несколько угроз, прибавив еще одно выражение, которое для Октавия, недавно женившегося, было несправедливым и нестерпимым оскорблением.
Оскорбление это, к несчастью, было услышано Октавием.
В руках у него находилось заряженное ружье, он прицелился и выстрелил в обидчика.
Монлуи упал. Мы подбежали, но несчастный был уже мертв, пуля прошла навылет.
Я был глубоко возмущен столь необузданной горячностью, но, видя страшное отчаяние Октавия, его полное раскаяние, не мог не сжалиться.
Он рвал на себе волосы, обнимал бездыханное тело, рыдал.
Из всех троих только один Людовик сохранял спокойствие и присутствие духа.
-- Это происшествие, -- заметил он нам, -- нужно скрыть и представить как несчастный случай на охоте.
Затем мы договорились все вместе, каких показаний следует держаться во время следствия. Я давал показания мировому судье Бевронского округа, который нисколько не сомневался в моей искренности.
Но, Господи, зачем выдаются такие дни! Я боюсь серьезных последствий.
Пульс мой бьется до сих пор лихорадочно, я чувствую, что буду спать плохо.
Октавий -- совсем как потерянный... Чем же все это кончится?"
Опустившись в кресло, граф Мюсидан выслушал все это чрезвычайно спокойно и, взглянув в глаза Маскаро, тихо сказал:
-- Все это, в сущности, огромная глупость!
-- Глупость, имеющая весьма важные последствия для вашей светлости. В подлинности доказательств невозможно сомневаться.
-- Что вы говорите!... А если я вам скажу, что все ваши доказательства -- лишь плод чьих-то галлюцинаций и умственного расстройства?
Маскаро грустно покачал головой.
-- Не будем обманываться иллюзиями, ваша светлость, -- улыбаясь, сказал он, -- чем больше мы будем им предаваться, тем ужаснее предстанет перед нами действительность.
Этим "мы" Маскаро хотел отождествить свою личность с личностью графа и тем самым спровоцировать какую-нибудь вспышку. Но тот ответил на эту дерзость лишь презрительной улыбкой.
-- К большому несчастью для вашей светлости, барон не ограничивается тем признанием, которое вы только что выслушали. Но вот что изложил он далее... Не хотите ли послушать?
-- Читайте, пожалуй!
-- Через три дня, когда барон уже мог прийти в себя, он, в частности, писал:
"Год 1842. 29 октября. Здоровье мое меня беспокоит. Меня не покидает мысль о деле, связанном с Октавием Мюсиданом.
Я был вынужден тогда давать ложные показания судьям. Это крайне неприятно. Эти люди видят нас насквозь.
Я с ужасом замечаю только теперь, как необдуман и легкомыслен мой поступок. Чтобы не сорваться, необходимо вызубрить свои показания назубок.
Людовик -- вот кто хорошо и умно себя держит. Он весьма крепкий малый... Было бы недурно и мне обзавестись таким слугой.
Я едва смею выходить из дома, до того меня мучит мысль, что все люди будут расспрашивать меня о случившемся.
Я ужасно скучаю..."
-- Ну, и как вам нравятся эти размышления, ваша светлость? -- спросил Маскаро, все так же дерзко улыбаясь.
Граф промолчал.
-- Оканчивайте ваши чтения, милостивый государь, -- заметил он совершенно спокойно.
-- О, с огромным удовольствием! Третий параграф, хотя и короток, однако довольно важен... Вот что он пишет месяц спустя после совершившегося преступления:
"1842 год, 23 ноября. Я только что вернулся из суда. Октавий освобожден и оправдан.
А Людовик был воистину замечателен: он так ловко и правдоподобно объяснял все случившееся, что никто даже не заподозрил подлога и лжи. Нет, как бы то ни было, но я не рискну взять его к себе в услужение -- он чересчур уж хитер и смел...
...Затем наступила моя очередь говорить. Я должен был поднять руку и произнести клятву, что буду говорить одну правду, однако, не мог преодолеть своего душевного волнения.
Что такое клятвопреступник -- надо испытать на самом себе. Я едва мог поднять руку: она казалась мне тяжелее свинца. Возвращаясь на свое место, я задыхался -- так, будто взошел на высокую гору, пульс мой едва ли делал сорок ударов в минуту. Вот до чего могут довести злоба и невоздержанность. Нет, никогда не следует уступать первому порыву страстей".
-- Действительно, барон Кленшан свято исполнил эту обязанность. В течение целого года он писал об этом в своем дневнике. Мне рассказывали это люди, в руках которых находился этот дневник...
Уже в который раз Маскаро старался дать заметить графу выражение "эти люди", но тот все никак не хотел поинтересоваться, что это были за люди и какова их роль в этом деле. Это было непостижимо и отчасти беспокоило даже Маскаро.
Граф, между тем, поднявшись со своего места, принялся ходить взад и вперед по комнате. То ли он хотел обдумать свою мысль, то ли хотел показать Маскаро, насколько свободен от волновавших его воспоминаний.
-- Вы закончили? -- спросил он после некоторого молчания.
-- Да, ваша светлость.
-- Так позвольте вам заметить, на что годны ваши показания, с точки зрения справедливого суда присяжных...
-- Сделайте милость, мне было бы весьма приятно услышать!
-- Суд скажет вам: возможно ли, чтобы человек в здравом уме мог писать подобные вещи? Ведь подобную тайну каждый стремится как можно скорее забыть, а не доверять бумаге, которая может попасть в чужие или даже враждебные руки. Ведь записав такую вещь, если только это не сделано сумасшедшим, этот человек сознается, что виновен, как минимум, в двух преступлениях, за каждое из которых ему грозят, по крайней мере, галеры.
Достойный комиссионер не мог отказать себе в удовольствии выразить некоторого рода сожаление.
-- Мне кажется, ваша светлость, что вряд ли вам стоит искать защиты с этой стороны. Ни один адвокат не взялся бы развивать подобного рода защиту. Хотя бы потому, что если эта запись -- плод больного воображения, то за тридцать лет в дневниках барона должно было накопиться еще хотя бы несколько подобных нелепостей.
Мюсидан задумался. Но лицо его по-прежнему сохраняло спокойствие; казалось, что он нашел ту точку опоры, которая ему нужна, и спорит он из одного только желания поспорить.
-- Хорошо, допустим, что эта система не годится...
-- Последнее будет логичнее.
-- И все-таки из этого еще ничего не следует. Кто меня уверит, что эти бумажки -- не грубый подлог? В наше время подделывают даже банковские билеты, а уж подделать почерк, я думаю, не составит особого труда.
-- Ваша светлость, видимо, забывает, что последнее обстоятельство всегда можно проверить. Дневники барона Кленшана существуют на самом деле. И в них не хватает именно этих страниц.
-- Это еще не доказательство!
-- Это именно доказательство, непреложное, как конторская книга. Люди, которые это делали, позаботились о том, чтобы при сверке было видно, что листы эти могут быть пригнаны один к одному.
Граф только улыбнулся.
-- Так вы в самом деле вообразили, что я в ваших руках? -- спросил он, продолжая иронично улыбаться.
-- По совести сказать, да.
-- В таком случае, извольте, я сам сознаюсь: я убил Монлуи именно так, как здесь описано. Я имел с ним ссору, причина которой Кленшану тоже известна. И, тем не менее, глупцы те, кто хотят сделать сенсацию из этого несчастного случая.
И, произнеся эти слова, он направился к одному из шкафов, достал с верхней полки том уголовного кодекса и, развернув его на нужной странице, положил его перед глазами Маскаро.
-- Читайте, -- с едва скрываемым торжеством произнес он.
Маскаро прочел следующее:
"Преступление, совершенное гласно или негласно, результатом которого стала смерть или какое-либо временное увечье, по прошествии десяти лет срока никем, ни в коем случае преследуемо быть не может".
Маскаро прочел эти строки и вздохнул с большим облегчением. Он было и в самом деле смутился вначале, увидев насмешку графа.
-- Э, ваша светлость, -- отвечал он, ничуть не удивленный тем, что ему пришлось прочесть, -- неужели вы думаете, что я не знал о существовании этого закона? Ха, ха! Да после этого надо мной куры бы стали смеяться! Я знал его отлично и указал на него тем, кто меня послал.
-- Ну и что?
-- Смеялись, ваша светлость! Мои доверители -- ловкие и смышленые люди; если бы не существовало этой статьи, им было бы достаточно явиться к вам и потребовать половину вашего состояния, которую вы с удовольствием им бы отдали. В том-то и все дело, что даже при существовании этой статьи она все-таки не защитит вас...
Мюсидан смутно, но все сильнее и сильнее сознавал, что попал в руки шайки мошенников сильных и умных, которые используют те законы, которые дала им цивилизация. Он ясно это видел, и его сердце сжималось от горя за тот поступок в юности, который столько лет спустя принес такие ужасные последствия. Но внешне он сохранял хладнокровие.
-- Так вы говорите, что эта статья не может служить мне защитой?... Какими же источниками вы пользуетесь? Продолжайте, говорите...
-- С большим удовольствием, извольте! По смыслу этой статьи никакому юридическому суду вы, конечно, не подлежите, никто не станет вас преследовать за преступление, совершенное двадцать три года назад... Но разве это все? Разве не существует других вещей?
-- А, понимаю, вы хотите натравить на меня прессу, ну, что ж, начинайте, я даже не стану преследовать вас по суду за клевету, как мне разрешает тот же закон.
-- Скажите на милость, -- изумился Маскаро, -- ведь и это предвидели мои клиенты! Они знали, что вы лично не обратите на такие вещи никакого внимания, и придумали другое средство, которое будет чувствительно не только для вас, но и для барона Кленшана.
-- Говорите, что за средство?
-- За этим я, собственно, и был к вам прислан.
Он приостановился немного, как бы соображая, как вернее и понятнее изложить перед графом свой проект, затем продолжал:
-- Предположим, граф, что вы отвергли тот доклад, который я имел честь вам представить.
-- Очень мило, вы называете докладом все то, что я от вас услышал!
-- Дело не в названии, граф. Итак, предположим, что я проиграл. Что мне остается делать? Завтра же я отправляюсь к своим клиентам, и вся эта история попадает в газеты. Вы были правы, к прессе мы прибегнем, только не к той, что вы думаете. Мы печатаем небольшой рассказ под названием "Случай на охоте", в который войдут слышанные вами выдержки из дневника барона, с той небольшой разницей, что вместо четырех действующих лиц там будет пятеро. И на другой же день пятое лицо подаст в суд за клевету, это, безусловно, будет наш человек. Суд вынужден будет поднять дневники барона. После чего тысячи людей кинутся читать эти листки, перечитывать и обсуждать их. Я достаточно ясно выражаюсь, граф? Действительно, махинация, довольно сложная.
Граф не сказал ни слова.
Он подумал о будущем и увидел в нем позор и скандал на всю оставшуюся жизнь. Вся Франция будет судачить об этом скандале долгие годы. Он -- граф Мюсидан на скамье подсудимых! И кто же может довести его до этого? Шайка висельников, которым потребовались деньги, и они прямо и открыто заявили ему об этом! Золото или бесчестие и позор, они не оставили ему другого выхода.
Если бы дело касалось его одного, то можно было бы выгнать этого презренного комиссионера, но дело касалось и его старинного друга, участью которого он не имеет права рисковать. Ведь, как человек тихий и робкий, он мог и не вынести такого удара.
Так думал бедный граф, меряя шагами свою библиотеку. Он не знал, на что решиться. Он даже готов был пережить позор и понести заслуженное наказание, наброситься на этого подлеца Маскаро и заставить его раскаяться в том, что он к нему пришел. Но эта решимость графа продолжалась недолго. Он начал постепенно склоняться к благоразумию, к необходимости щадить других, замешанных в его судьбе лиц. Наконец, поборов злость, какой он еще ни разу в жизни не испытывал, он быстрыми шагами приблизился к Маскаро и, нисколько не скрывая презрительного отношения к нему, произнес:
-- Довольно, окончим это! Больше я с вами не хочу говорить. Скажите, за сколько вы продаете ваши документы?
Маскаро скорчил обиженную гримасу честного человека.
-- Ваша светлость предполагает во мне только бесчестные намерения, -- начал было он.
Но граф прервал его, нетерпеливо пожав плечами:
-- Прошу вас -- назначьте сумму, какая вам нужна за это дело, -- продолжал он, не меняя тона.
Впервые Маскаро несколько затруднялся ответить немедленно.
-- Деньгами не возьмут ничего! -- произнес он наконец после некоторого раздумья.
-- Не возьмут деньгами?! -- повторил граф, глубоко удивленный. -- Но чего же большего они могут от меня требовать?
-- О, от вас требуют вещи ничтожной, ничтожной для вас, однако весьма важной для тех, кто меня прислал: мне поручено сообщить вам, что вы можете спать спокойно и быть уверенным, что ваше дело с Монлуи навеки кануло в Лету, если только вы согласитесь отказать барону Брюле-Фаверлею в руке вашей дочери. Тогда вырванные листы тетради Кленшана будут вам представлены в день брака мадемуазель Сабины со всяким другим претендентом на ее руку, которого вам угодно будет для нее избрать.
Это оригинальное требование было до того неожиданным для графа, что он в первую минуту даже не нашелся, что на него ответить.
-- Черт возьми, что это за безумие? -- проворчал он. -- Уж не насмешка ли это?
-- Нисколько, ваше сиятельство, я говорю совершенно серьезно.
Неожиданно графа как бы осенила некая мысль свыше, от которой он даже вздрогнул.
-- Возможно, вы уже имеете и даже осмелитесь предложить мне кого-нибудь в зятья?
Ловкий комиссионер отступил при этом вопросе на несколько шагов.
-- Помилуйте, граф, я достаточно опытен, чтобы понимать: ничто не заставит вас вверить судьбу вашей дочери в руки вашего покорнейшего слуги.
-- Естественно!
-- Дело в том, что вы слишком плохо думаете о моих клиентах. Действительно, они вам угрожают. Но их целью было сделать вред не вам, а барону Брюле-Фаверлею! Они его ненавидят и поклялись не допустить его брака на той невесте, у которой окажется около миллиона приданого...
Граф был настолько удивлен, что, оставив всякую осторожность, совершенно изменил тон своего разговора с Маскаро и начал рассеянно отвечать ему, предавшись собственным размышлениям.
-- Но ведь барону Брюлю я уже дал слово, -- заметил он.
-- Ну, можно найти какой-нибудь мелкий предлог...
-- Да, но графиня Мюсидан почему-то очень хочет этой свадьбы. С ее стороны я могу встретить немало препятствий...
Комиссионер счел для себя удобным не отвечать на это замечание.
-- К тому же мне жаль огорчать дочь: возможно, мой отказ ей будет трудно перенести...
Благодаря Флористану Маскаро уже знал лучше графа, насколько его дочери будет трудно перенести этот отказ.
-- О, молодая особа того круга и воспитания, к которому принадлежит мадемуазель Сабина, вряд ли позволит себе глубоко привязаться к кому-либо!
Некоторое время граф еще колебался. Его бесила мысль о необходимости уступить желаниям каких-то темных личностей, которым удалось узнать его тайну. И все-таки он уступил.
-- Хорошо, я согласен, моя дочь не будет женой барона Брюле, -- произнес он наконец, садясь на свое прежнее место.
Маскаро внутренне ликовал, хотя внешне был совершенно непроницаем. С таким видом он и вышел от графа, отвесив низкий поклон и уверив его в своем глубочайшем почтении.
Зато, выйдя на лестницу, он, с наслаждением потирая руки, громко воскликнул:
-- Ну, если у Ортебиза все так же благополучно сошло с рук, то, надо признать, наше дело в шляпе.