Это была... игра!..

РАЗСКАЗЪ

Живая картинка, которую мы хотимъ сейчасъ, прямо, въ интересѣ нашей маленькой повѣсти, поставить передъ благосклоннымъ читателемъ,-- право, премиленькая картинка. Мы потому начинаемъ прямо съ выставки ея, что имѣемъ въ виду сразу познакомить читателя съ дѣйствующими лицами въ нашей исторійкѣ, а также и ради той цѣли, чтобы доставить ему, читателю, побольше удовольствія и поменьше скуки, ибо ему гораздо пріятнѣе самолично узнать изъ непринужденныхъ разговоровъ явившихся передъ нимъ особъ и то, и другое, чѣмъ знакомиться съ сутью дѣла изъ простаго описанія, которое могъ-бы сдѣлать самъ разсказщикъ.

И такъ, позвольте:-- утро, и довольно еще раннее, но мы входимъ вмѣстѣ съ вами въ комнату, не въ особенно большую, правда, но тѣмъ не менѣе въ комнату прилично и просто меблированную. Вотъ тутъ, у окна, около стѣнки изъ плюща и высокой смоковницы, чирикаетъ канарейка: а вонъ тамъ, на диванѣ, въ уголку, отдыхаетъ кошка на подушкѣ, такъ какъ она, по всей вѣроятности, очень утомилась за ночь, слишкомъ долго бодрствовала; теперь она лежитъ и только сонливо щурится. Надъ диваномъ виситъ зеркало, справа и слѣва отъ него -- по портрету, которые написаны не особенно искусною рукою. Портретъ, висящій слѣва, изображаетъ господина съ добродушной физіономіей, украшенной замѣчательнымъ хохломъ; господинъ -- въ бѣломъ галстухѣ, въ красномъ бархатномъ жилетѣ (на жилетѣ золотая цѣпочка) и въ черномъ фракѣ; черезчуръ высокій воротникъ фрака былъ, кажется, нарочно такъ выкроенъ для того, чтобы подпирать уши господина. На другомъ холстѣ вы видите даму съ довольно серіознымъ лицомъ, однако глаза ея свѣтятся и кидаютъ боковые взгляды на господина въ вышеописанномъ костюмѣ; губы ея сжаты, но, кажется, что дама хочетъ открыть ротъ и проговорить какую-то пріятную фразу. Прическа у этой дамы высокая, сама она въ платьѣ фіолетоваго цвѣта, съ очень пышными рукавами. На груди у ней, въ видахъ украшенія, виситъ на тяжелой золотой цѣпочкѣ медальонъ съ силуэтомъ господина, портретъ котораго мы уже видѣли.

Оба эти портрета были въ тяжелыхъ золотыхъ рамахъ; нарисованы они -- масляными красками на прочномъ холстѣ, и, казалось, что само доброе старое время выглядывало изъ этихъ золотыхъ рамъ,-- то доброе время, когда художникъ, работая не торопясь, покойно, съ самоуслажденіемъ, могъ кое-что заработать, когда машина не все еще захватила въ свои желѣзныя руки, какъ это мы видимъ теперь, въ переживаемое нами время; нынче, отсчитавъ равнодушно извѣстное число секундъ, намъ преподносятъ такую же точно работу, которая виситъ здѣсь, въ этой комнатѣ, подъ зеркаломъ, т. е. фотографическій портретикъ. Портретикъ этотъ изображаетъ молодую дѣвушку съ длинными локонами, продолговатымъ личикомъ и довольно длиннымъ носомъ; однако, она -- свѣженькая, миловидная, словомъ такая, какою бываютъ обыкновенно особы женскаго пола лѣтъ шестнадцати-семнадцати.

Остановились мы передъ этими тремя портретами единственно по той причинѣ, чтобы нагляднѣе показать читателю, что мы имѣемъ тутъ дѣло съ фамиліей Штраммеръ, состоящей изъ отца, матери и дочери.

Мы смотрѣли на эти портреты, какъ на произведеніе искуства, какъ на копіи съ оригиналовъ; самые-же оригиналы, именно -- женскіе, въ данную минуту находятся на лицо въ описанной нами комнатѣ. Что же касается третьяго оригинала, господина Штраммера, то онъ успѣлъ уже промѣнять жалкую земную жизнь на иное, лучшее бытіе тамъ... за гробомъ... И вотъ, глядитъ онъ теперь оттуда, какъ житель болѣе счастливаго міра,-- глядитъ на жену свою и дочь, смотритъ, какъ онѣ попиваютъ попрежнему свой утренній кофеёкъ.

Да, пьютъ онѣ кофеёкъ также, какъ и прежде пили -- картина почти та-же, что была и во время оно: вотъ г-жа Штраммеръ сидитъ посрединѣ дивана (она и прежде за кофе сиживала на этомъ мѣстѣ), слѣва, около нея, швейная ея корзинка, справа -- кошка. Фрейлейнъ Фанни Штраммеръ помѣщается на стулѣ противъ матери -- она и прежде помѣщалась на стулѣ противъ матери....

Конечно, обѣ эти женщины не совсѣмъ были похожи теперь на свои портреты: такъ напр., не говоря уже о томъ, что на г-жѣ Штраммеръ было другое платье, а не фіолетовое, что на шеѣ у нея не висѣлъ уже болѣе медальонъ съ силуэтомъ ея милаго покойника, сама г-жа Штраммеръ изрядно таки постарѣла -- лицо погрубѣло, стало жесткимъ, черты рѣзче обозначались; если она иногда и теперь дѣлала такой "ротикъ", какой изображенъ художникомъ на портретѣ, то дѣлала это (судя по выраженію ея сѣрыхъ глазъ) вовсе не для того, чтобы раскрыть губки и проговорить какую нибудь пріятную фразу, сладкое словечко... Нѣтъ, въ настоящее время такое сжиманіе губъ было предвѣстникомъ какихъ-нибудь изліяній мрачнаго свойства, а въ такихъ изліяніяхъ эта дама была весьма искусна, не смотря на то, что не могла пожаловаться на прожитую жизнь: много красныхъ дней выпало ей на долю.

Фрейлейнъ Фанни тоже не была уже тѣмъ веселенькимъ созданьемъ въ локончикахъ, какимъ она представляется на фотографическомъ снимкѣ, что виситъ надъ диваномъ. Промежутокъ времени въ одиннадцать -- двѣнадцать лѣтъ значительно таки повліялъ на нее, такъ что не только лицо Фанни, но и вся она являлась теперь чѣмъ-то отцвѣтшимъ, какъ-бы поблекшимъ растеньицемъ: та черточка, которая проходила подъ ея нѣсколько-длиннымъ носикомъ и въ былое время придавала всей физіономіи насмѣшливый и задорный видъ,-- теперь рѣдко-рѣдко имѣла такой характеръ, напротивъ, что-то презрительное, горькое, сказывалось нынче въ этой черточкѣ подъ носомъ у фрейлейнъ Штраммеръ. И то сказать, ей уже не однажды приходилось сердиться на судьбу за обманутыя надежды, причемъ она претерпѣвала обманы безъ всякой вины съ своей стороны; по крайней мѣрѣ таково было убѣжденіе фрейлейнъ Фанни, чѣмъ она и утѣшалась, потому что каждый разъ, какъ представлялся случай -- она обнаруживала сердце готовое любить, а приданое ея могло служить надежною основою взаимной супружеской любви. Но, говоря по правдѣ, она унаслѣдовала отъ своей матери многія такія качества, которыя вовсе не могли быть порукою за семейное счастье, и вотъ по этой-то причинѣ не разъ розовыя цѣпи -- начинавшія было связывать два существа -- вдругъ разрывались и спадали съ рукъ.

Но вотъ теперь, кажется, крѣпкая цѣпь затянулась какъ слѣдуетъ, и звѣнья ея были настолько крѣпки, что могли, не разрываясь, вынести фрейлейнъ Фанни Штраммеръ вонъ изъ лабиринта безотрадной жизни зрѣлой дѣвы и прямо поставить ее среди цвѣтущей лужайки супружества. Въ этой новой цѣпи запутался нѣкій красивый молодой человѣкъ, которому не было еще и тридцати лѣтъ. Онъ обладалъ большимъ, открытымъ лбомъ, добрыми, ясными, умными глазами, бѣлокурыми вьющимися волосами, да кромѣ всего этого -- веселымъ, симпатичнымъ лицомъ. Природа одарила его пріятнымъ, звучнымъ голосомъ, а пріятный, звучный голосъ, говорятъ, имѣетъ особенно сильное вліяніе на дѣвическое сердце.

Этотъ молодой человѣкъ былъ докторомъ медицины и, такъ сказать, еще "начинающимъ" докторомъ, по имени и фамиліи -- Отто Дюрингъ. Если-бы кто нибудь видѣлъ его сегодня утромъ тутъ, сидящимъ за столомъ, на которомъ пили кофе,-- и замѣтилъ бы ту манеру, съ какою обращались къ нему обѣ дамы, тотъ убѣдился бы, къ немалому своему удивленію, что отношенія между ними весьма короткаго свойства и весьма прочнаго качества.

Фрейлейнъ Фанни налила молодому доктору кофе и, собственноручно изготовивъ ему буттербродъ, сказала:

-- Скушай это, милый Отто! скушай буттербродъ -- тебѣ полезно, такъ какъ, по всей вѣроятности, тебѣ предстоитъ сегодня утромъ сдѣлать много визитовъ.

-- Да, извольте-ка скушать! И я увѣрена, любезный мой зять, что буттербродъ изъ рукъ вашей Фанни покажется вамъ вдвое вкуснѣе.

Такъ-ли это было на самомъ дѣлѣ -- мы не въ состояніи этого рѣшить, да и вообще трудно, даже невозможно, прочесть что либо на лицѣ человѣка, который отвернется; а это-то именно въ данную минуту и сдѣлалъ молодой докторъ: отвернувшись, онъ сталъ что-то усердно записывать въ свою записную книжку.

-- О, да, конечно, конечно! проговорилъ онъ наконецъ, послѣ довольно продолжительной паузы, но проговорилъ какъ-то разсѣянно и прибавилъ:-- однако, со всѣми этими крендельками пора покончить; у меня и такъ много дѣла и оставаться долѣе -- невозможно.

-- Ты всегда какъ-то такъ торопишься, замѣтила Фанни тономъ упрека, а г-жа Штраммеръ довольно рѣзко сказала:

-- Вамъ, любезнѣйшій зять, предлагали не крендельки кушать, о кренделькахъ и не говорили, а буттербродтъ, который намазывали съ любовью!

-- Ну, да, да! Вѣдь я вижу -- вотъ онъ лежитъ! Я его сейчасъ и съѣмъ, отвѣтилъ докторъ, вскинувъ глазами. Замѣтивъ облачко неудовольствія, набѣжавшее на лицо фрейлейнъ, онъ прибавилъ пожимая плечами:

-- Послушайте, вѣдь это, можно сказать, истинное счастье, что я, молодой врачъ, только что начавшій практиковать, уже имѣю причины торопиться!.. А вѣдь сколько такихъ, которые также кое чему учились, а между тѣмъ принуждены праздно сидѣть сложа руки?..

-- Но это потому, любезный зять, что у васъ хорошія связи, есть протекція; а такъ какъ уже объявлено, что вы женихъ моей дочери, то это объявленіе внушило къ вамъ то довѣріе женщинъ, которымъ вы даже теперь уже пользуетесь.

-- Ахъ, мама, перестань! Не говори объ этомъ! вдругъ воскликнула Фанни и кокетливо заткнула себѣ уши.-- Ну, не могу я этого слышать!... Да у Отто и нѣтъ вовсе женской практики, онъ недавно еще увѣрялъ меня, говоритъ, что нѣтъ!..

-- Нѣтъ, позволь, милая Фанни, ты меня значитъ не такъ поняла, заговорилъ молодой человѣкъ, и лицо его при этомъ приняло серіозное выраженіе:-- я и женщинъ лѣчу, но паціентки мои по большей части бѣдныя, престарѣлыя женщины...

-- Да, ну, если такъ (и Фанни облегчила грудь свою вздохомъ), то это меня нисколько не безпокоитъ, да я не объ этомъ и говорила. Я подразумевала тѣхъ дамъ, которыя, какъ я слышала, приглашаютъ къ себѣ бѣднаго молодаго доктора такъ... отъ скуки... и принимаютъ его у себя въ комнатѣ на-единѣ... Ахъ, мама, когда я только подумаю объ этомъ -- меня ужасъ охватываетъ!...

-- Еще бы, оно и понятно, дитя мое; ужасъ твой является благодаря истинному нравственному чувству, но ты можешь быть увѣрена -- у твоего будущаго мужа будетъ настолько деликатности и такта, что онъ постарается устранить все, что можетъ сдѣлать невыносимымъ положеніе жены доктора,-- а положеніе это само по себѣ, съ какой стороны ни посмотри, весьма тяжелое.

-- Ахъ, Боже мой!.. Да, да, милый Отто! Какъ часто думаю я объ этомъ! какъ часто овладѣваетъ мною глубокая душевная скорбь, когда, напримѣръ, какая нибудь подруга заговоритъ о тебѣ съ чувствомъ признательности, начнетъ разсказывать, что она слышала отъ той или другой изъ своихъ знакомыхъ, какъ ты трогательно заботливо расточалъ слова утѣшенія, сидя у постели больной, знакомой намъ дамы....

Тутъ Фанни какъ-то нервически затрясла головой и даже отвернулась, какъ бы желая не видѣть подобной картины и не знать, какъ дорисуетъ ее собственное ея воображеніе.

-- Ну, все это въ будущемъ можетъ измѣниться, замѣтила госпожа Штраммеръ: -- онъ будетъ заниматься больше мужской практикой, или же устроитъ такъ, чтобы паціенты приходили къ нему въ извѣстные часы. Не правда-ли, вѣдь вы, любезнѣйшій зять, сдѣлаете это?... Да и какъ не исполнить этого, тѣмъ болѣе, что мы, принеся многія тяжелыя жертвы, вправѣ ожидать отъ васъ такой маленькой уступки.

-- Все, что будетъ возможно -- я сдѣлаю, отвѣтилъ молодой докторъ нѣсколько-недовольнымъ тономъ.

Фанни, подмѣтивъ тѣнь неудовольствія на лицѣ его, положила свою правую руку на плечо жениха и устремила на него взглядъ преисполненный довѣрчивости. Этотъ взглядъ былъ-бы, пожалуй, трогательнаго свойства, если бы фрейлейнъ попроще и поискреннѣе бросила его. Потомъ она взяла его за руку и сказала такимъ ласкающимъ голосомъ:

-- Вѣдь это такъ, да, добрый мой Отто? Не правда-ли? Я могу быть спокойна насчетъ всего этого, и будущность улыбнется мнѣ свѣтло и радостно?..

-- О, конечно... разумѣется, проговорилъ онъ нѣсколько протяжно, но тотчасъ же принудилъ себя улыбнуться и прибавилъ, протягивая руку къ шляпѣ:

-- Но теперь, не смотря на все мое желаніе побыть здѣсь еще, я долженъ отправиться. Мнѣ нужно сдѣлать еще двѣнадцать визитовъ до полудня, такъ какъ въ полдень открывается пріемъ паціентовъ въ больницу; а сегодня въ больницѣ мнѣ придется пробыть довольно долго: я назначенъ ассистентомъ при старшемъ докторѣ, который будетъ дѣлать трудную операцію.

-- Значитъ, къ обѣду сегодня ты ужь не придешь?..

-- Это невозможно, да мнѣ и не хотѣлось бы явиться къ вамъ прямо съ такой работы...

-- Ну, насчетъ этого не стѣсняйтесь, любезный зять!

-- Конечно, что тутъ стѣсняться! поддакнула Фанни и сдѣлала томные глаза: -- ты можешь оттуда прямо явиться сюда, къ моему любящему сердцу, и я не буду ощущать никакого ужаса, а тогда -- помнишь?-- я его ощутила, когда твой носовой платокъ такъ поразительно пахнулъ "Eau de Cypre"...

-- Да, пахнулъ, но вѣдь это такъ просто, естественно случилось, сказалъ молодой докторъ, пожимая плечами:-- и я, кажется, ясно сообщилъ тебѣ, какъ это вышло: мнѣ нужно было подать помощь одной старой барынѣ, которая была въ обморокѣ, -- ну, а на туалетномъ ея столикѣ стоялъ флаконъ съ этой Eau de Cypre...

-- Хорошо, хорошо! не будемъ объ этомъ больше говорить, милый Отто.

И фрейлейнъ Фанни сложила ручки, принявъ смиренный видъ.

-- Но что же мнѣ дѣлать, продолжала она,-- если мое сердце, охваченное пламенною любовью, невольно заставляетъ меня рисовать мрачныя картины?... Спальня.... туалетный столикъ... дамы въ обморокѣ... "Eau de Cypre"... Ну, нѣтъ, нѣтъ! воскликнула она вдругъ весело: -- я не буду больше думать объ этомъ! Право, милый Отто, я хочу твердо вѣрить, что та барыня дѣйствительно была -- старая и очень не красивая дама!..

-- Ну, вотъ, и прекрасно! А затѣмъ -- до свиданія, до вечера, сказалъ молодой докторъ и подалъ Фанни руку: -- но, если ты хочешь мысленно сопровождать меня, то можешь быть со мной невидимкой, причемъ пожелай-ка мнѣ счастья, т. е. чтобы практика моя, давая доходы, все становилась шире и шире. Вѣдь ты знаешь, какой именно цѣли достигнемъ мы оба, если это счастье мнѣ улыбнется...

-- Постойте-ка, любезный зять, постойте! заговорила г-жа Штраммеръ, устремивъ на него серіозный взглядъ:-- вы вотъ только что упомянули о цѣли,-- конечно, цѣли прекрасной для васъ,-- но изъ вашихъ словъ видно, что будто-бы этой цѣли можно достигнуть только при удовлетворительномъ результатѣ вашей практики. А это, какъ вы сами знаете, вовсе не такъ... Господь Богъ (тутъ она метнула глазами въ потолокъ) благословилъ меня и милаго моего покойника мужа, одаривъ насъ земными благами -- и такъ щедро, что благъ этихъ хватитъ даже съ излишкомъ на первые годы вашей супружеской жизни, тѣмъ болѣе, что мы хотимъ остаться всѣ вмѣстѣ, жить въ своемъ семейномъ кругу, столь любезномъ сердцу, а потому и вслѣдствіе...

-- Ахъ, добрѣйшая мамаша, прошу васъ, торопливо перебилъ ее докторъ,-- прошу васъ не говорите этого, не возобновляйте вашего великодушнаго предложенія! Вы вѣдь обѣщали не дѣлать этого? Вы сами, и вотъ Фанни тоже, согласились со мной въ томъ, что для меня будетъ гораздо приличнѣе, почетнѣе, если я, благодаря одной своей практикѣ, добьюсь, сдѣлаюсь сперва человѣкомъ вполнѣ самостоятельнымъ и потомъ уже обвѣнчаюсь и введу жену въ свой домъ!.. Да и что значитъ немножко подождать? Что можетъ значить короткій промежутокъ времени въ сравненіи съ долгой, какъ я надѣюсь, и счастливой жизнью?.. И такъ, повторяю еще разъ (молодой человѣкъ докончилъ свою рѣчь смѣясь): чѣмъ скорѣе примусь я за свой трудъ, тѣмъ быстрѣе достигнемъ мы цѣли!

Проговоривъ эти слова, онъ раскланялся, принявъ самый дружелюбный, пріятельскій видъ, и затѣмъ исчезъ. Фанни подошла къ окну, чтобы посмотрѣть ему вслѣдъ.... Черты лица ея теперь какъ-то странно измѣнились: выраженіе чего-то сладко-томнаго, элегическаго исчезло, брови нахмурились, а губы плотно сомкнулись и придали физіономіи ея ужасающую холодность и что-то жесткое. Она пріютилась за оконныхъ занавѣсомъ и, провожая глазами милаго своего Отто, заговорила рѣзкимъ голосомъ:

-- Вотъ... вотъ, онъ опять подпрыгиваетъ, порхаетъ точь въ точь какъ птичка, вылетѣвшая изъ клѣтки! Право, мама, ну, вотъ мнѣ кажется, что я слышу, какъ онъ напѣваетъ, обрадовавшись, что вырвался изъ плѣна!..

-- Вздоръ ты говоришь! замѣтила госпожа Штраммеръ,-- объ этомъ и думать не слѣдуетъ; а если такъ случается и думаютъ, то мыслей своихъ не обнаруживаютъ. Вѣдь у стѣнъ тоже уши-то есть... Старая эта поговорка, да справедливая! Ну, если-бы кто нибудь шепнулъ ему о томъ, какъ именно относишься ты къ нему, какъ довѣряешь ему, говоря подобныя слова, то онъ, право, могъ-бы подумать: "А! если она меня безъ всякаго повода считаетъ негоднымъ, гадкимъ человѣкомъ, такъ буду-же я теперь нарочно, какъ только представится случай, не пропускать того, что плыветъ мимо рукъ"!..

-- Ахъ, боюсь я, что это-то именно онъ ужъ и дѣлаетъ! вздыхала Фанни, все еще находясь за оконнымъ занавѣсомъ.

-- Довѣрчивость женъ къ мужьямъ -- это штука совсѣмъ особаго рода, продолжала г-жа Штраммеръ и подняла при этомъ глаза по направленію къ портрету своего милаго покойника мужа:-- если, напримѣръ, жена не можетъ довѣрять мужу, то тутъ слѣдуетъ притвориться, сдѣлать видъ, какъ будто на самомъ дѣлѣ ему довѣряешь,-- это для того, чтобы мужья были менѣе подозрительны и менѣе осторожны. Ну, а потомъ, когда что надо выслѣдишь и доподлинно узнаешь все объ ихъ интрижкахъ -- тогда-то вотъ и надо какъ можно сильнѣе и энергичнѣе прихлопнуть измѣнника башмакомъ!..

Такую расправу почтенная дама даже наглядно представила: она топнула ногой, воображая, что подъ башмакомъ у у нея находится измѣнникъ -- зять. Этотъ ударъ башмакомъ сдѣланъ былъ такъ выразительно, лицо г-жи Штраммеръ выражало столько ненависти (даже два длинные желтые зуба высунулись), что участь жертвы, попавшейся въ настоящую минуту въ руки почтенной дамы, была-бы не совсѣмъ-то завидна.

-- Вотъ ужъ его скоро совсѣмъ не будетъ видно -- и чтоже? Ни разу даже не обернулся! жаловалась Фанни.-- Кажется, могъ-бы онъ обернуться, посмотрѣть: нестою-ли я у окна?.. Какъ только повернулъ спину -- такъ ужъ больше и не думаетъ обо мнѣ... Другія теперь на умѣ у него! Смотрѣть на окна да раскланиваться другимъ -- это ничего, это онъ можетъ!.. Да онъ и дѣлаетъ это у дома совѣтника финансовъ, потому что стоитъ ему показаться на улицѣ, какъ тамъ въ окнѣ, непремѣнно показывается это глупое, недозрѣвшее созданьице съ фальшивыми своими локонами.... Ну, подожди: будешь ты у меня шелковый!...

Тутъ она вдругъ умолкла, монологъ ея оборвался... Фанни, какъ неуклюжая толстая муха, бросилась къ самому окну, судорожно вытянула шею и отрывисто заговорила:

-- Вонъ онъ у кареты стоитъ... а!.. съ жаромъ говоритъ что-то... Ахъ, если-бы я могла только хорошенько разсмотрѣть. кто въ каретѣ!.. Не одна-ли это изъ тѣхъ...

-- Да бѣги скорѣй въ угловую комнату, ну, и увидишь тогда все!... О, глупая! прибавила уже про себя госпожа Штраммеръ, потому что Фанни, слѣдуя совѣту матери, выбѣжала въ сосѣднюю комнату.-- Неужели ты считаешь его настолько глупымъ? Позволитъ ли онъ себѣ забыться тутъ, почти подъ самымъ нашимъ носомъ?... О, мужчины гораздо хитрѣе!..

-- Ну, что-же ты видѣла тамъ? спросила она у дочери, когда та вернулась изъ угловой комнаты.

-- Да собственно говоря, ничего такого особеннаго не видала, отвѣтила Фанни,-- даже почти ничего, а все-таки какое-то горькое чувство зарождается во мнѣ всякій разъ, когда я вижу, что онъ разговариваетъ съ этимъ человѣкомъ -- съ этимъ барономъ Венкгеймомъ, а вѣдь баронъ -- "худшій изъ худшихъ", какъ говорятъ честные люди о немъ, и, конечно, говорятъ не безъ основанія. Что именно такое они толкуютъ объ этомъ человѣкѣ -- я, разумѣется, не могу знать, да и не понимаю ничего въ подобныхъ вещахъ; но вотъ Лотта Дельберсъ (я недавно стояла съ ней и разговаривала, а онъ въ то время проѣзжалъ верхомъ мимо насъ) какъ увидѣла его -- такъ и покраснѣла вдругъ, прижала руки къ сердцу и сказала, глубоко вздохнувъ: "О, этотъ Венкгеймъ -- ужасный человѣкъ"!..

-- Ну, это, пожалуй, Лоттѣ можетъ быть и извѣстно, замѣтила госпожа Штраммеръ; -- если онъ для такихъ гусынь и страшенъ, то это все-таки еще ничего не значить. Нельзя-же изъ-за одного этого запретить твоему жениху доктору разговаривать съ нимъ! Будь-же благоразумна, Фанни!

-- Ахъ, маменька, маменька! Я и то такъ часто бываю благоразумна, что сама себѣ удивляюсь, сама не понимаю, какъ это могу я молчать тамъ, гдѣ сердце мое громко, громко заговариваетъ?.. Но, послушай -- пусть это будетъ между нами -- я опять скажу: эта "Eau de Cypre" возбудила во мнѣ страшное подозрѣніе... Да! и вотъ почему: мнѣ парикмахеръ говорилъ, что эта "вода" покупается только женщинами дурнаго тона, самыми безсердечными кокетками,-- ну, да однимъ словомъ, знаешь, тѣми существами, которыя ходятъ съ подобранными сзади платьями, на высокихъ двухдюймовыхъ каблукахъ, носятъ шляпочки какъ будто слетѣвшія на нихъ съ неба и щеголяютъ распущенными длинными локонами.... Это именно тотъ слой общества, въ которомъ веселится господинъ баронъ Венкгеймъ, а докторъ-то не только раскланивался съ нимъ самымъ пріятельскимъ образомъ, но еще сѣлъ въ его карету -- и поѣхалъ съ нимъ!..

-- Ну, и пусть покатается, вѣдь не пропадетъ -- вернется же! говорила госпожа Штраммеръ увѣреннымъ тономъ.-- формальная-то ваша помолвка происходила въ присутствіи всей родни: тутъ и твой опекунъ былъ, дядя, юстицъ-совѣтникъ, а онъ покажетъ ему себя, если только доктору вздумается компрометировать такую почтенную фамилію, какъ наша. Да-нѣтъ, это все пустяки! Женихъ твой вовсе и не думаетъ о подобныхъ вещахъ,-- а вотъ ты-то, право, способна запугать его своею ревностью. Успокойся, потерпи немножко; а вотъ, когда васъ повѣнчаютъ, ну, тогда ему невозможно уже будетъ избавиться отъ тебя.

Фанни призадумалась, но немного погодя нашла, какъ кажется, благой совѣть мамаши своей превосходнымъ, потому что вдругъ начала тихонько барабанить по стеклу сухощавыми пальцами, причемъ улыбка, преисполненная злорадства засіяла на лицѣ ея и еще болѣе освѣтила рѣзкія его черты.

Дѣйствительно, молодой докторъ сѣлъ въ карету барона Венкгейма,-- но сдѣлалъ это, уступивъ настоятельнымъ просьбамъ послѣдняго; онъ тщетно отнѣкивался, выставляя на видъ, что его ждутъ спѣшныя, весьма нужныя дѣла, но баронъ удачно возражалъ и представилъ даже въ свою пользу превосходнѣйшій доводъ.

-- Вѣдь я тебя, милый Отто, такъ давно не видалъ! Помнишь -- съ тѣхъ поръ, какъ мы покинули университетъ! Вѣдь я видѣлъ тебя въ этотъ промежутокъ времени всего два раза, да и то мелькомъ, издали. Ну, теперь-то ты можешь подарить мнѣ часочекъ времени -- вотъ мы и поболтаемъ. Или... знаешь что? Хочешь я буду тебя сопровождать? то есть, понимаешь, ты будешь дѣлать визиты, а я буду тебя подвозить тебя къ тѣмъ домамъ, на которые ты укажешь? Ты выйдешь, а я буду ожидать тебя, сидя въ экипажѣ; если-же пригласишь меня присутствовать при какомъ нибудь пикантномъ, интересномъ случаѣ, то это доставитъ мнѣ премного удовольствія, ибо я буду твоимъ ассистентомъ -- а?..

-- Ну, пикантныхъ-то, интересныхъ случаевъ у меня, какъ врача еще молодаго, маловато, даже почти нѣтъ. Паціенты мои обитаютъ большею частью въ подвалахъ или четвертыхъ этажахъ, а потому и лазить къ нимъ приходится по чернымъ лѣстницамъ. Если и случается иногда бывать въ первомъ этажѣ или во второмъ, то тутъ попадаешь въ жакое нибудь солидное бюргерское гнѣздо, въ которомъ и лѣчишь, напримѣръ, старушенцію бабушку отъ разстройства желудка.

-- А! ну, въ такомъ случаѣ я отказываюсь быть твоимъ ассистентомъ, помощникомъ,-- и ужь лучше стану ожидать твоего возвращенія, сидя въ каретѣ и покуривая сигарку, а ты тѣмъ временемъ будешь гдѣ нибудь мудрить надъ больнымъ. И такъ, куда прежде всего направимъ мы путь?

-- Престранная, однако, фантазія у тебя, но ужъ если тебѣ этого непремѣнно хочется -- изволь! Прикажи кучеру твоему ѣхать въ Мейзенгассе 14. Повѣрь мнѣ, милый мой Рихардъ, мнѣ также чрезвычайно пріятно встрѣтиться съ тобой послѣ такой долгой разлуки, столкнуться и поболтать на свободѣ, по душѣ! Ну, что-жъ, разумѣется, живется тебѣ отлично?..

-- Пожаловаться не могу, и а ктому-же многіе мнѣ завидуютъ,-- значитъ, по всей вѣроятности, есть же въ самомъ дѣлѣ кое-что и привлекательное, пріятное въ моемъ положеніи. Однако, усматриваю я и темныя стороны, но онѣ, право, тоже занимательны, забавны въ своемъ родѣ, такъ какъ, благодаря имъ, контрастъ сильнѣе, свѣтлыя стороны -- ярче. Знаешь, постоянное солнечное сіяніе можетъ прискучить, ну-да и притомъ тоже вѣдь небезполезно, когда около собаки всегда есть поблизости добрая палка. Я, какъ видишь, здоровъ. Нѣтъ, ты взгляни на меня хорошенько: вѣдь я крѣпко здоровъ? И болѣнъ ни разу еще не былъ, а то ради старой дружбы позвалъ бы тебя, какъ врача. Финансовыя мои обстоятельства -- блестящи; а такъ какъ я не настолько скупъ, чтобы запирать свои талеры въ шкатулку, то и веселюсь и наслаждаюсь по горло. Два года я путешествовалъ, а вотъ теперь жительствую здѣсь, состою членомъ разныхъ ученыхъ обществъ, записанъ въ Жокей-клубѣ, въ дворянскомъ казино, въ обществѣ охотниковъ и даже сдѣлался членомъ недавно открытаго общества воспитанія молодыхъ балетныхъ танцовщицъ. Еслъ ты пожелаешь записаться въ члены одного изъ этихъ обществъ, то можешь разсчитывать на мою протекцію.

-- Благодарю, но, видишь-ли, для подобныхъ занятій у меня времени мало... А! вотъ мы и въ Мейзенгассе. Ну, если ты серіозно хочешь ждать меня здѣсь, то я въ такомъ случаѣ потороплюсь вернуться, конечно если это будетъ можно.

-- Нѣтъ, нѣтъ, пожалуста не торопись! сказалъ баронъ:-- у меня времени довольно,-- и ты, знаешь ли, даже спасаешь меня отъ одной глупости, которую я по всей вѣроятности сотворилъ-бы: я хотѣлъ было отправиться въ Жокей-клубъ -- тамъ сегодня продаются съ аукціона лошади,-- ну, и, конечно, не утерпѣлъ бы и просадилъ-бы порядочный кушъ денегъ. Вотъ, такимъ образомъ, я и обязанъ тебѣ нѣкоторой экономіей!...

Первый визитъ молодаго доктора былъ непродолжителенъ и онъ вернулся въ карету своего пріятеля озабоченнымъ и даже печальнымъ.

-- Мнѣ кажется, заговорилъ баронъ,-- тебѣ тамъ на верху-то, гдѣ ты сейчасъ былъ,-- не посчастливилось?..

-- Да, то есть... какъ тебѣ сказать? Болѣзнь, какъ мнѣ кажется, въ моихъ рукахъ, я овладѣлъ ею, но.... противъ другой бѣды, другаго недуга, который часто идетъ рука объ руку съ настоящей болѣзнью, однимъ словомъ -- противъ бѣдности я не знаю средствъ.

-- Радикальныхъ -- конечно, нѣтъ; но можно кое-чѣмъ облегчить страданія и при этомъ недугѣ. Быть ассистентомъ твоимъ, покрайней мѣрѣ при такого рода лѣченіи -- мнѣ очень пріятно. Ты лѣчишь наверху, въ четвертомъ этажѣ,-- а я тутъ, внизу, тоже кое-что дѣлаю для больнаго. Это, братъ, и называется "раздѣленіемъ труда". И такъ, вотъ тебѣ моя доля.

-- Что ты, Рихардъ?.. Сто гульденовъ!

-- Если этого мало, то ѣдемъ скорѣй ко мнѣ домой.

-- Считать такъ, какъ ты считаешь, гульдены -- я не могу, замѣтилъ молодой докторъ съ улыбкой, -- а потому искренно благодарю тебя за это отъ имени очень бѣдныхъ и очень честныхъ людей...

-- Куда-же теперь направимъ путь?

-- Теперь -- въ Фрюлингс-штрассе.

-- Хорошо. Эта улица не близко; ну, вотъ, мы и можемъ подольше поболтать. Закури-ка себѣ папироску. Постой -- не хочешь-ли сигару? Вѣдь ты бывало во время оно дымилъ, какъ труба! Да доктору и слѣдуетъ постоянно курить, защищая себя отъ разныхъ міазмовъ.

-- Все это такъ, но видишь-ли, есть люди, которые не могутъ выносить табачнаго дыма. Они даже, если ты говоришь съ ними, сейчасъ узнаютъ, что ты курилъ; они отъ волосъ чуютъ даже запахъ табаку, ну, и это имъ непріятно.

-- Да, но вѣдь ты-же не женатъ, надѣюсь? спросилъ баронъ Венкгеймъ, тономъ, выразившимъ испугъ.

-- Еще не женатъ, но...

-- Знаю, знаю! У насъ говорятъ, что молодые врачи должны быть людьми женатыми -- это для того, чтобъ они могли пользоваться необходимымъ довѣріемъ у дамъ. Это все тѣ-же штуки, что продѣлываются и въ нѣкоторыхъ другихъ случаяхъ, напримѣръ: "запечатано въ конвертѣ"... просятъ обратить вниманіе на подпись... Знаю я это! Однако, скажи-ка мнѣ, у тебя тутъ родные есть, у которыхъ ты живешь? Я недавно видѣлъ тебя на гуляньи съ двумя пожилыми дамами.

-- То есть, ты хочешь сказать: съ одной пожилой дамой....

-- Ну, пожалуй, съ одной, сказалъ баронъ,-- но разница между ними такъ незначительна, что и говорить-то о ней не стоитъ.

-- Но, позволь, милый Рихардъ, возразилъ молодой докторъ, сдѣлавъ серіозное лицо и принимаясь гладить золотой наболдашникъ своей палки (знакъ его докторскаго сана),-- со мной были тогда мать и дочь; онѣ мнѣ не родня, но... весьма близкіе знакомыя.

-- Ты проговорилъ это какимъ то подозрительнымъ тономъ... Послушай, ужь не жалѣть-ли мнѣ тебя? Не начать-ли соболѣзновать?..

-- Это какъ тебѣ угодно, милый Рихардъ, но... Фрейлейнъ Штраммеръ -- невѣста моя.

-- О, чортъ возьми!.. Ахъ, нѣтъ-ли у тебя съ собой какого нибудь нюхательнаго спирта?.. Дай!..

-- Не говори такъ, любезный Рихардъ!.. Мнѣ, право, это прискорбно... Дѣло ужь сдѣлано и...

-- Хорошо, хорошо! Мы объ этомъ поговоримъ послѣ. И такъ, эта фрейлейнъ, надо полагать, твоя юношеская любовь,-- то есть, она любила тебя въ то время, когда ты былъ еще въ пеленкахъ!.. Ужъ ты извини меня за мои нехорошія остроты, но я не могу иначе!.. Или -- постой: твоя нарѣченная страшно богата, что-ли?

-- Нѣтъ.

-- Ну, такъ, можетъ быть, изъ знатной фамиліи?

-- Тоже нѣтъ.

-- Нѣтъ? Въ такомъ случаѣ умъ мой отказывается постигнуть и...

-- Послушай, я знаю, что въ сущности ты добрый человѣкъ, заговорилъ молодой докторъ послѣ небольшой паузы и положилъ свою руку на правую руку собесѣдника:-- я помню, что ты всегда былъ моимъ вѣрнымъ другомъ,-- ну, вотъ, поэтому я и разскажу тебѣ въ краткихъ словахъ, какъ совершилась эта вещь, непонятная для тебя, человѣка свѣтскаго.

-- О, Господи! изощри мою мыслительную способность, дабы я могъ ясно уразумѣть то, что сейчасъ услышу!.. проговорилъ баронъ Венкгеймъ, усаживаясь поудобнѣе въ углу кареты.-- Говори-же все -- не щади меня!..

-- Ты вѣдь знаешь, началъ докторъ спокойнымъ тономъ,-- что я почти не зналъ своихъ родителей. Мать моя умерла въ моментъ появленія моего на свѣтъ, а отецъ -- когда мнѣ было пять лѣтъ. Бѣдные родственники взяли меня на воспитаніе -- и не только кормили, но и посылали въ первоначальную школу; потомъ, когда я пріѣхалъ сюда и поступилъ въ гимназію, мнѣ удалось получить частную стипендію. Стипендія эта однако была такъ мала, что безъ помощи добрыхъ людей, оказавшихъ мнѣ участіе, я едва-ли съумѣлъ-бы пробиться. Вотъ, къ этимъ-то добрымъ людямъ и принадлежитъ прежде всего семейство Штраммеръ, въ которомъ добрѣйшимъ существомъ былъ покойный г. Штраммеръ. Онъ, когда я былъ еще гимназистомъ, отдалъ мнѣ за самую умѣренную плату комнатку на чердакѣ и снабжалъ меня завтракомъ; частенько давалъ онъ мнѣ и малую толику денегъ, а также бралъ меня по вечерамъ съ собою поужинать, въ гостинницу. Конечно, эта послѣдняя любезность (тутъ докторъ улыбнулся) дѣлалась не безъ цѣли: я въ такихъ случаяхъ служилъ, такъ сказать, "живымъ оправданіемъ" для господина Штраммера въ глазахъ его нѣсколько строгой супруги. Когда мы уходимъ съ нимъ, она обыкновенно отдавала мнѣ ключь отъ наружной двери,-- и это для того, "чтобы быть покойной: знать, что дверь будетъ навѣрно на ночь заперта", такъ говорила госпожа ІІІтраммеръ многозначительнымъ тономъ и прибавляла: "Да иначе и нельзя, потому что на него вовсе нельзя полагаться". А между тѣмъ трудно, мнѣ кажется, былъ бы найти человѣка, который былъ бы солиднѣе, благонадежнѣе и честнѣе этого добродушнаго старичка -- Штраммера. Ахъ, ты не можешь себѣ представить, какъ онъ всегда бывалъ безпечно-веселъ, когда выходилъ на улицу и за нимъ запирались двери его дома!..

-- Такъ вотъ какъ! Ты еще мальчикомъ уже подмѣчалъ, наблюдалъ за всѣмъ этимъ и, конечно, выводилъ свои умозаключенія?

-- О, да! Я и тогда хорошо понималъ, почему г. Штраммеръ былъ такъ доволенъ и развеселялся, находясь внѣ своего дома. Сидя же въ собственныхъ своихъ четырехъ стѣнахъ, онъ частенько таки бывалъ мраченъ и вообще не въ духѣ. А какъ онъ, во избѣжаніе семейныхъ сценъ, старался угождать, поддакивать, дѣлаться тише воды, ниже травы!-- и все таки, не смотря на все его желаніе, это не всегда ему удавалось.

-- А ты-то, кажется, изъ этихъ уроковъ мало чему научился, замѣтилъ баронъ.

-- Старикъ меня полюбилъ, продолжалъ докторъ свой разсказъ, ничего не отвѣтивъ на замѣчаніе своего друга,-- а такъ какъ я былъ вообще приличнымъ мальчуганомъ, всегда изъявлялъ готовность быть хоть чѣмъ нибудь полезнымъ, то и пріобрѣлъ также расположеніе г-жи Штраммеръ и маленькой Фанни. Фаничкѣ въ то время было, можетъ быть, лѣтъ... девятнадцать.

-- А тебѣ-то сколько было?

-- Мнѣ... Если не ошибаюсь -- четырнадцать.

-- О, въ эти годы, любезный мой, заговорилъ баронъ,-- начинаются самыя опасныя изъ всѣхъ нашихъ маленькихъ дѣлишекъ, завязываются отношенія сердечнаго свойства. Ну, и мы, ужъ конечно, пламеннымъ окомъ взирали на разцвѣтшій бутонъ -- на дѣвушку, мы глядѣли на нее и въ то же время ощущали не безъ боли нѣчто такое, что говорило намъ о нашемъ ничтожествѣ... Да! мы открыли также въ сердцѣ своемъ неудержимое, пылкое стремленіе добиться когда нибудь обладанія подобнымъ разцвѣтшимъ бутономъ -- и какъ мы блаженствовали даже при одной мысли о нѣкіихъ сладостныхъ узахъ, которыя ужъ когда нибудь но праву будемъ-же носить, какъ награду!.. Мы были-бы готовы продать за скверную чечевичную похлебку не только наше право первенства, а и всю жизнь нашу!.. О, то было время, когда мы пѣли, бряцая на гитарѣ:

"Ахъ, потерять тебя, покинуть --

Возможно ли?!.. Когда царишь

Въ моей душѣ ты полновластно"!..

-- Она играла на гитарѣ, сказалъ докторъ смѣясь,-- а я переписывалъ ей ноты и за сей трудъ получалъ въ вознагражденіе черносливъ и булку уже не первой молодости -- черствую. Она тоже пѣла пѣсенки -- вотъ въ родѣ той, которую ты сейчасъ припомнилъ. Ну, разумѣется, въ пѣсняхъ этихъ она обращалась не ко мнѣ, а къ другимъ излюбленнымъ "предметамъ",-- какъ, напримѣръ, къ какому нибудь блестящему офицеру или молодому чиновнику, переполненному блестящими надеждами. И, знаешь, когда она пѣла и подчасъ неслись такіе звуки:

"Нѣтъ, сердце холодно твое,

Ты чуждъ моихъ стоемленій пылкихъ"!..

Я за частую не могъ удержаться -- и ревность бушевала въ моей груди; я гнѣвался и думалъ въ такія минуты: "о, если-бы я былъ на мѣстѣ этого "холоднаго" счастливца, не такъ-бы я отнесся къ ней!" Да, совсѣмъ иначе, потому что въ то время я любилъ Фанни,-- любилъ, какъ только можетъ любить юный, "зелененькій" гимназистикъ IV-го класса вполнѣ развившуюся дѣвушку. А дѣвушку-то эту онъ видѣлъ ежедневно, ну и имѣлъ поэтому слишкомъ много случаевъ восхищаться ею, созерцая ее и сидящую, и стоящую, и въ профиль, и прямо.

-- Ну, да, да! Это самое опасное время въ нашей жизни. Воспоминанія о быломъ, о подобныхъ веселыхъ занятіяхъ, способны даже сегодня, вотъ сейчасъ, взволновать меня.... однако, продолжай!

-- Все это, однако, затрогивало меня не слишкомъ глубоко и, по правдѣ сказать, не особенно тревожило, такъ что я продолжалъ учиться ревностно, даже съ пылкою страстью предавался занятіямъ, за которыми и забывалъ весь остальной міръ, этому, впрочемъ, помогало и то еще обстоятельство, что она окорбляла мое юношеское сердце, раза два оттолкнувъ меня отъ себя тѣмъ, что завязала болѣе серіозныя сердечныя отношенія съ другими, а именно -- была помолвлена... Но эта же помолвка была причиною того, что послѣ нея, изъ чувства состраданія, я снова привязался къ дѣвушкѣ, потому что нареченный женихъ Фанни оказался вполнѣ недостойнымъ ея. Если Фанни воображала сначала, что жевать корку хлѣба, сидя съ своимъ возлюбленнымъ, презавидное счастье на свѣтѣ,-- то матушка ея имѣла на этотъ счетъ другія мысли, а потому разрушивъ помолвку и отправила дочьку погостить къ теткѣ на годъ. Тетка ея жила въ сосѣднемъ городкѣ. Но... не надоѣдаю ли я тебѣ этой исторіей?

-- О, нѣтъ, напротивъ! проговорилъ баронъ: -- мнѣ чрезвычайно какъ хочется узнать, какимъ образомъ сплетутся тѣ веревочки, которыя въ настоящее время образуютъ премиленькую сѣточку? А вѣдь въ ней-то ты барахтаешься... Но, вотъ мы ужъ и въ Фрюлингсштрассе! Пожалуйста, прошу тебя: не стѣсняйся, не обращай на меня никакого вниманія. Оставайся у больнаго, сколько душѣ твоей угодно, а я между тѣмъ тутъ буду на улицу глазѣть и дѣлать различныя наблюденія.

Не успѣлъ докторъ Дюрингъ скрыться за дверями дома, передъ которымъ они остановились, какъ тотчасъ же вернулся назадъ: паціентъ его, пользуясь пріятною погодою, вышелъ прогуляться.

-- Да этотъ больной, сказать по правдѣ, и болѣнъ не былъ, замѣтилъ докторъ Дюрингъ,-- и вотъ намъ, врачамъ, приходится тратить попусту лучшее время дня, посѣщая подобныхъ господъ. Ну, а теперь, къ сожалѣнію, я долженъ тутъ разстаться съ тобой, потому что, войдя въ этотъ домъ, получилъ записку на мое имя, вслѣдствіе чего и долженъ вернуться назадъ почти по той же дорогѣ, которую мы только что проѣхали.

-- Зачѣмъ-же разставаться изъ-за этого? Не думаешь-ли ты, что я позволю тебѣ такъ легко лишить меня удовольствія дослушать твой разсказъ?.. Скажи кучеру -- куда ѣхать -- и затѣмъ садись въ карету!... Ну, вотъ и прекрасно! Теперь разсказывай дальше. Мы остановились на описаніи того періода твоей жизни, когда фрейлейнъ Фанни, послѣ долгаго отсутствія, возвращается домой и, по всей вѣроятности, является немножко поблѣднѣвшею; а ты -- изъ прѣснаго, невзрачнаго гимназистика преобразился уже въ молодаго человѣка, готовящагося поступить въ университетъ. У этого молодаго человѣка надъ верхней губой показался уже пушокъ, а по жилету пущенъ имъ широкій плетеный снурокъ.

-- Все это совершенно вѣрно. Такъ оно и было. Видъ мой, кажется, поразилъ Фанни,-- и она, смутясь, сказала мнѣ "вы" а потомъ назвала даже меня "господиномъ Отто". Старикъ ІІІтраммеръ при этомъ посмѣялся надъ нею и замѣтилъ, что "Отто сталъ почти роднымъ сыномъ въ ихъ семействѣ, а потому и Фанни можетъ обращаться съ нимъ не какъ съ постороннимъ лицомъ".-- Окончательный гимназическій мой экзаменъ сошелъ самымъ блестящимъ образомъ, а такъ какъ частную стипендію мнѣ продолжали выдавать, то это дало мнѣ средства поступить въ одинъ изъ нашихъ маленькихъ университетовъ и жить въ городкѣ, гдѣ жизнь была дешева. При этомъ я лелѣялъ надежду, что, при громадномъ прилежаніи, авось добьюсь того, что буду въ состояніи окончить образованіе мое здѣсь, въ резиденціи,-- конечно, если мнѣ удастся, благодаря пріобрѣтеннымъ познаніямъ, получить мѣсто помощника врача при какомъ нибудь госпиталѣ.

Я уже кажется говорилъ тебѣ, что иногда получалъ отъ добряка Штраммера небольшія деньги; на эти деньги я всегда смотрѣлъ, какъ на взятыя въ долгъ и записывалъ ихъ самымъ аккуратнымъ образомъ. Когда я собирался въ университетъ, старикъ съ любезнымъ видомъ завелъ рѣчь вообще о моихъ обстоятельствахъ и предложилъ мнѣ дальнѣйшую помощь съ своей стороны. Предложеніе это было выражено имъ такъ, что глубоко меня тронуло,-- и я не могъ отказаться, даже не отказался-бы и въ томъ случаѣ, если-бы помощь мнѣ и не была такъ необходима. Не знаю, извѣстноли это было г-жѣ Штраммеръ или Фанни; по думаю, что онѣ объ этомъ не знали, ибо въ противномъ случаѣ -- первая не преминула-бы при всякомъ удобномъ и неудобномъ случаѣ заговорить по поводу этого вспомоществованія, что она дѣлала весьма охотно, намекая частенько на другаго рода благодѣянія, которыми я пользовался въ ихъ домѣ. Она не пропускала случая твердить мнѣ, что всегда разсчитываетъ на вѣчную благодарность съ моей стороны и что даже увѣрена въ этомъ.

Между тѣмъ приближалось время, когда мнѣ надо было отправиться въ университетъ -- и я, предвкушая счастье наслаждаться тамъ золотой студенческой свободой, едва замѣчалъ, въ какомъ меланхолическомъ состояніи духа находилась Фанни,-- и не понималъ, что значили долгіе пристальные взгляды, которые она устремляла на меня и потомъ вдругъ какъ-то болѣзненно вздыхала, вскакивала если сидѣла, и отворачивалась... Но я положительно не зналъ за собой никакой вины и былъ вообще такимъ невиннымъ юношей, такимъ новичкомъ въ этихъ дѣлахъ, что однажды какъ-то вечеркомъ взялъ да и сѣлъ рядышкомъ съ ней.... А вечеръ былъ теплый, весенній, настоящій майскій, преопасный вечеръ!... И дѣло, такъ сказать, происходило въ благоухающей бесѣдкѣ изъ бузинныхъ вѣтвей, а сама бесѣдка стояла въ садикѣ, за домомъ...

-- И ты обратился къ Фанни съ вопросомъ, замѣтилъ посмѣиваясь баронъ Венкгеймъ: -- "Отчего ты такъ грустна, моя милая Фанни? Что съ тобою?.. Если я могу тебѣ помочь, то охотно помогу, только скажи"!..

-- Ну, да, разумѣется, я говорилъ ей что-то въ этомъ родѣ. Она слегка задрожала, хотя въ бузинной нашей бесѣдкѣ было очень даже тепло... задрожала она, поглядѣла на меня, потомъ прильнула къ моей груди и пролепетала: "Какъ могу я, бѣдная дѣвушка, не поддаться, не уступить твоимъ настойчивымъ просьбамъ, мой Отто?.. Развѣ возможно, чтобы такая любовь не тронула меня и чтобы я не призналась, что я и сама искренно тебѣ предана?.. Но... довольно! Теперь ты самъ поговори съ мама"...

Ужъ не знаю, право, что со мной было тогда! я ощущалъ въ себѣ нѣчто странное въ эти мгновенія и, полагаю, имѣлъ довольно глупый видъ; но -- увы, не могъ ничего возразить, ни сдѣлать, потому что попалъ такъ-сказать въ водоворотъ приключеній, которыя слѣдовали необыкновенно быстро одно за другимъ, просто -- опрокинулись на меня! Госпожа Штраммеръ вошла въ бесѣдку; а я, все еще пораженный, сидѣлъ рядышкомъ съ Фанни, былъ такъ близко къ ней... Фанни, увидавъ мамашу свою, вскочила и въ смущеніи бросилась къ ней на шею.

"Онъ самъ все тебѣ скажетъ"! проговорила она и вышла изъ бесѣдки.

-- Однако, я могу дать тебѣ торжественно честное слово, продолжалъ докторъ Дюрингъ и даже поднялъ лѣвую руку,-- что, не смотря на эту фразу Фанни, я рѣшительно ничего не сказалъ самъ и предоставилъ говорить одной госпожѣ Штраммеръ. Она и заговорила -- и о зоркости материнскаго глаза, и о чувствахъ двухъ существъ, связанныхъ духовнымъ сродствомъ, и, наконецъ, о любви Фанни ко мнѣ, молодому, ничего еще не значущему человѣку. Выставивъ нравственныя достоинства своей дочери, она упомянула о своихъ материнскихъ заботахъ, причемъ выразила надежду, что я впослѣдствіи буду въ состояніи сдѣлать ея дитя вполнѣ счастливымъ; ну, словомъ -- не прошло и получаса, какъ я очутился, къ собственному моему удивленію, нареченнымъ женихомъ Фанни. И женихомъ я сдѣлался даже по всѣмъ правиламъ, ибо и церемонія была соблюдена: явился самъ Штраммеръ, ведя за руку дитя свое, которое стыдливо опустило глазки. Хотя добрый старикъ и покачивалъ головой, однако все-таки счелъ долгомъ сказать: "Вольному-воля, да и что-же, въ сущности, могу я сказать противъ этого"?.. Затѣмъ появилось и прекрасное винцо, мы всѣ выпили, развеселились,-- и когда я, послѣ всего этого, распростился съ ними, готовясь въ полночь отправиться на желѣзную дорогу, то еще долго чувствовалъ, какъ горѣли на моихъ губахъ горячіе поцѣлуи Фанни.... Не могу сказать, чтобы я былъ недоволенъ тѣмъ, что случилось со мною въ этотъ вечеръ.

Говоря по правдѣ, во время перваго семестра, перваго полугодія моей университетской жизни,-- мнѣ, лихому студенту, домъ Штраммера казался нѣкоторымъ образомъ спасительною гаванью, которою пренебрегать не слѣдуетъ; я даже смотрѣлъ на него какъ на фундаментъ будущаго храма семейнаго моего счастья... Да и то сказать, вѣдь сердце мое ни разу еще не томилось страстью къ женщинѣ,-- за то я зналъ, что молодому врачу необходимо быть женатымъ. Ну, а тутъ, какъ нарочно, насъ помолвили, и эта помолвка избавляла меня въ будущемъ отъ исканій и заботъ по сему предмету -- слѣдовательно почему-же мнѣ было и не быть довольнымъ?.. Потомъ, я чрезвычайно скоро втянулся въ занятія, предался наукѣ душою и тѣломъ, учился такъ прилежно и усидчиво, что, увлеченный болѣзненными проявленіями человѣческаго тѣла, потерялъ интересъ ко всему остальному, и чѣмъ симптомы какой либо болѣзни были страшнѣе, тѣмъ я болѣе радовался и увлекался. Въ препаровочной я чувствовалъ себя совсѣмъ какъ дома и мнѣ даже тутъ было лучше, чѣмъ сидѣть въ погребкѣ или шаркать гдѣ нибудь по паркету,-- такъ что, когда я пріѣзжалъ на каникулы сюда (съ головой наполненной моей наукой), то Фанни представлялась мнѣ даже весьма совершеннымъ женскимъ субъектомъ и, откровенно говоря, я не боялся за будущность свою, не чувствовалъ никакихъ опасеній. Ну-ужъ, конечно, я замѣчалъ, что Фанни относительно свѣжести и красоты начинала нести утраты, но вѣдь претерпѣвать такія утраты -- наша общая участь. Да и самъ я, когда сдалъ (и весьма удачно) мой первый экзаменъ, почувствовалъ, что становлюсь что-то очень скучноватымъ, степеннымъ господиномъ.

Вскорѣ послѣ этого умеръ старикъ Штраммеръ. Когда Фанни увѣдомила меня объ этомъ письмомъ, то я, прочитавъ ея письмо, нашелъ его ужъ слишкомъ практичнымъ, дѣловымъ: она, увѣдомляя о смерти отца, писала тутъ же, что въ бумагахъ его нашлись замѣтки о денежныхъ взносахъ за мое обученіе,-- и выражала свою радость, что добрый папа положилъ такимъ образомъ для нея капиталъ на проценты -- семейное ея счастье...

-- Но вѣдь ты-же всѣ эти деньги аккуратно записывалъ? спросилъ баронъ.

-- Конечно, записывалъ, отвѣтилъ докторъ и прибавилъ:-- мнѣ кажется, что я понимаю смыслъ твоего вопроса: т. е. я, значитъ, хорошо поступилъ возвративъ имъ сполна всю потраченную на обученіе мое сумму. Какъ только началъ я получать доходцы (и надо признаться -- довольно хорошіе), такъ и уплатилъ имъ долгъ этотъ.

-- Ты во всякомъ случаѣ поступилъ правильно, отдавъ эти деньги; но, вѣроятно, былъ не въ состояніи, или воли у тебя не хватало и силы -- разорвать и другія цѣпи?..

-- Положа руку на сердце, заговорилъ докторъ Дюрингъ послѣ довольно продолжительной паузы,-- могу сказать, что я не всегда чувствовалъ тяжесть этихъ "другихъ" цѣпей, а только повременамъ... Но тогда, сознаюсь откровенно, цѣпи эти казались мнѣ очень, очень тяжелыми!..

-- Право? бѣдный ты мой! И ты такъ кротко, послушно, съ открытыми глазами, идешь прямо туда, гдѣ ожидаетъ тебя пропасть?.. Скажи-ка мнѣ по правдѣ: развѣ передъ тобой никогда не являлась фея, такое существо, при видѣ котораго сердце твое билось учащеннѣе, кровь закипала, а внутренній голосъ нашептывалъ тебѣ, что ты могъ-бы быть счастливѣе съ другой, а не съ этой... уже очень увядающей Фанни?.. Вѣдь вамъ именно, докторамъ, позволяется часто видѣть многое такое, что въ твоемъ настоящемъ положеніи можетъ невольно вызвать на сравненіе...

-- Нѣтъ, отвѣчалъ докторъ,-- да я, по счастью, смотрю на своихъ больныхъ только какъ на больныхъ, или какъ на матерьялъ, пригодный для моей науки,-- и передамъ тебѣ еще, такъ сказать, по секрету, что у Фанни, и при такомъ моемъ поведеніи, есть наклонность къ ревности; ну, и поэтому поводу у меня уже были съ ней небольшія сцены, которыя можетъ быть спасли меня отъ содѣянія какой нибудь глупости. Что-же касается феи, какъ ты выразился, то могу тебя положительно увѣрить, что не встрѣчалъ еще ни одного такого существа, ни какой феи, которая прелестями своими и мановеніемъ волшебнаго жезла затронулабы мое сердце.

-- Плохо дѣло! замѣтилъ баронъ Венкгеймъ,-- ты, значитъ, находишься теперь въ состояніи лунатика, который, окованный своимъ страннымъ сномъ, можетъ вдругъ слетѣть съ крыши -- стоитъ только какому нибудь сладкому, нужному голосу окликнуть тебя, назвать по имени... А такой сладкій голосокъ хоть однажды въ жизни да прозвучитъ для каждаго смертнаго.

Тутъ баронъ пробормоталъ себѣ подъ носъ, такъ что докторъ не могъ слышать:

-- Эти цѣпи непремѣнно нужно разорвать! Это долгъ человѣка, любящаго своего ближняго.

-- Ну, а теперь, любезный другъ, сказалъ докторъ, отворяя дверцу кареты,-- я не могу ни на секунду долѣе тебя задерживать, а слѣдовательно и пользоваться твоею любезностью; да, мнѣ, по всей вѣроятности, придется довольно долго пробыть въ этомъ домѣ. Послѣ этого визита, сдѣлаю еще два, причемъ все ближе и ближе буду подвигаться къ главному госпиталю, гдѣ меня ожидаютъ къ одиннадцати часамъ. Позволь поблагодарить тебя! Будь увѣренъ, что я былъ чрезвычайно радъ этому случаю, позволившему мнѣ по прежнему поболтать съ тобой по душѣ!..

-- Дѣлать нечего, не могу тебя удерживать; но чтобы тоже доказать тебѣ, какъ и мнѣ была пріятна эта встрѣча -- объявляю: не отпущу тебя, пока ты не назначишь мнѣ свиданія или на сегодня, или на завтра, или на одинъ изъ слѣдующихъ дней. Да вотъ что: назначимъ-ка rendez vous на завтрашній день? Ты заѣдешь за мною, мы отправимся и будемъ вмѣстѣ обѣдать. Время выбирай какое угодно; часъ, который ты найдешь удобнымъ для себя, будетъ удобенъ и для меня.

Докторъ Дюрингъ подумалъ съ минуту.

-- Вотъ, видишь-ли, отвѣтилъ онъ послѣ размышленія,-- во всѣ слѣдующіе дни я буду сильно занятъ, а завтра -- праздникъ, и по этому случаю я буду свободенъ отъ служебныхъ обязанностей своихъ въ госпиталѣ, да и вообще могу завтра отложить въ сторону и другія занятія.

-- Такъ, значитъ, завтра? Ну, какое же время ты выберешь?..

-- А вотъ, выбирай самъ: я свободенъ съ двухъ часовъ вплоть до семи, то есть до вечернихъ моихъ визитовъ,-- и полагаю, что нашъ обѣдецъ вѣроятно будетъ конченъ къ этому времени.

-- Ну, конечно, сказалъ баронъ,-- къ семи часамъ мы ужь отобѣдаемъ; и такъ, ты будешь настолько любезенъ, что заѣдешь за мною послѣ двухь часовъ. Мой адресъ: Фюрстенштрассе, No14, parterre. Запиши-ка!

-- Запишу непремѣнно, а то, пожалуй, спутаюсь! У меня такая тутъ куча адресовъ... Такъ ты тамъ и обитаешь?

-- Да, ты меня тамъ найдешь.

Тутъ баронъ Венкгеймъ пожалъ руку своего друга и проговорилъ потомъ, глядя ему вслѣдъ:

-- Какимъ великолѣпнымъ, изящнымъ молодцомъ сталъ этотъ докторъ!.. И вѣдь онъ вовсе не сознаетъ своихъ внутреннихъ и внѣшнихъ достоинствъ... Да! иначе-бы онъ, право, не настаивалъ такъ на мысли связать себя съ этимъ пугаломъ!...

Молодой докторъ думалъ почти тоже, находясь подъ впечатлѣніемъ встрѣчи, и не могъ хорошенько взять въ толкъ, почему онъ не посѣщалъ старыхъ своихъ университетскихъ товарищей, забылъ ихъ, а между тѣмъ многіе изъ нихъ жили въ резиденціи, такъ сказать, бокъ о бокъ съ нимъ?.. Впрочемъ, собственно говоря, это случилось совершенно естественно, просто: докторъ большую часть своего свободнаго времени, особенно по вечерамъ, проводилъ въ "семейномъ кругу", добровольно обрекая себя на такое времяпровожденіе. Когда онъ теперь, именно въ эти минуты, подумалъ объ этомъ и сравнилъ собственное зависимое свое положеніе съ свободнымъ житьемъ-бытьемъ блестящаго своего друга, какое-то непріятное чувство охватило его всего, -- и онъ почти съ досадою сталъ думать о томъ, что вотъ и сегодня, какъ всегда, изо дня въ день, онъ долженъ будетъ, по окончаній дневныхъ трудовъ, идти туда, потомъ подниматься по старой, поскрипывающей лѣстницѣ, затѣмъ войти въ гостиную... И въ гостиной этой, какъ всегда, госпожа Штраммеръ встрѣтитъ его благосклонно, а Фанни -- Фанни, смотря потому, въ какомъ настроеніи будетъ находиться ея сердце -- такъ она и встрѣтитъ, или радостно, или съ печалью во взорѣ... И та или другая встрѣча зависитъ отъ его поведенія, отъ рода его занятій!... "Ну, что ты дѣлалъ сегодня, милый Отто? Гдѣ былъ? Нѣтъ-ли новыхъ паціентовъ... или паціентокъ и кто именно"?.. И при этомъ послѣднемъ вопросѣ -- многозначительный взглядъ... легкій вздохъ... затѣмъ она прижмется и тихо проговоритъ: "Неправда-ли, о, мой Отто -- вѣдь я могу вполнѣ положиться на твою вѣрность"?..

Какъ ни былъ докторъ кротокъ, невозмутимъ, но подобные вопросы (если принять еще во вниманіе, что сердце его было ни въ чемъ не повинно) раза два уже оскорбили его и вынудили дать почти рѣзкій отвѣтъ. Но Фанни, получивъ не совсѣмъ любезный отпоръ, умѣла въ такихъ случаяхъ все это обратить въ шутку, назвать шалостью, поддразниваньемъ съ своей стороны,-- или не прибѣгая къ этому, она начинала настаивать на томъ, что вотъ теперь-то, когда онъ вспылилъ, она и имѣетъ право разспрашивать его: гдѣ онъ былъ,-- потому что онъ разсердился -- значитъ, скрываетъ что нибудь; иначе зачѣмъ-было-бы сердиться? Потомъ она требовала, съ настойчивостью ребенка (что, впрочемъ, вовсе было не къ лицу тридцатилѣтней дѣвицѣ) записную его книжечку -- и вотъ, это самое требованіе она заявила опять, сегодня, когда онъ пришелъ, потому что докторъ, ссылаясь на усталость, былъ какъ-то неразговорчивъ.

-- Но, послушай, Фанни... требованіе твое, собственно говоря, довольно странное!.. Впрочемъ, вотъ тебѣ моя записная книжка, я не хочу нарушать мира, ссориться съ тобой.

-- Ахъ, Отто! Развѣ ты не чувствуешь (въ голосѣ ея звучалъ упрекъ), что меня заставляетъ быть такой любопытной? Мнѣ такъ сладко интересоваться, узнавать, увеличивается ли у тебя число паціентовъ?..

-- Да, но вѣдь это я могъ-бы тебѣ и такъ сказать....

-- Нѣтъ, нѣтъ! Эти вопросы тебѣ надоѣдаютъ, а кромѣ того, знаешь, я люблю самую эту книжечку. Она покоилась такъ близко къ твоему сердцу и рука твоя писала на ея листочкахъ!.... Постой-ка, посмотри... Тутъ Фанни отвела глаза отъ книжки и взглянула на жениха:

-- Ты ужь попалъ и въ аристократическіе кварталы?... Вотъ -- 14... Фюрстентрассе... Это кто-же тамъ живетъ?..

-- Ахъ, этотъ... одинъ, проговорилъ докторъ не безъ смущенія однако,-то есть тамъ живетъ собственно не паціентъ мой, а старый университетскій товарищъ -- баронъ Венкгеймъ.

-- Вотъ какъ! произнесла Фанни такимъ тономъ, который скорѣй походилъ на вырвавшійся вздохъ, причемъ она поспѣшно закрыла книжку и торопливо отпихнула ее отъ себя, какъ будто-бы она обожгла ей руку.

-- А-а... такъ это тотъ самый баронъ Венкгеймъ... Вотъ что! докончила она.

-- Ну, что-жъ такое? Что же этотъ баронъ Венкгеймъ?..

Хотя этотъ вопросъ былъ обращенъ къ Фанни, но не она на его отвѣтила; она промолчала... Госпожа Штраммеръ отозвалась, крикнувъ съ своего дивана (молодая парочка сидѣла у открытаго окна, въ которое врывался майскій вѣтерокъ).

-- А то, любезный мой зять, что этотъ баронъ Венкгеймъ -- общество для васъ вовсе неподходящее! Онъ -- въ высшей степени легкомысленный молодой человѣкъ, и это я знаю изъ самыхъ вѣрныхъ источниковъ!..

Остальная часть вечера прошла, по обыкновенію, скучно. Фанни дулась немножко. Какъ и всегда въ такихъ случаяхъ, сердце свое она обнаруживала тѣмъ, что принималась задавать странные, рѣзкаго свойства вопросы, на которые сама по большей части и давала колкіе отвѣты.

Игра эта въ вопросы и отвѣты -- проклятая игра, и тотъ, на кого она бываетъ направлена, ощущаетъ пренепріятное чувство: будто его втиснули между двумя шипящими зубчатыми колесами. Самое благоразумное при этомъ -- сослаться на головную боль или на что нибудь въ этомъ родѣ и удалиться какъ можно поскорѣе во-свояси.

Такъ и сдѣлалъ докторъ Дюрингъ и удалился можетъ-быть пятнадцатью минутами ранѣе обыкновеннаго. Но теперь и ссылка на головную боль оказалась не совсѣмъ правдоподобною; она не могла успокоить, усыпить въ Фанни подозрѣніе, уже разъ шевельнувшееся въ ней.

* * *

На другой день, вернувшись отъ своихъ больныхъ, докторъ Дюрингъ занялся своимъ туалетомъ -- и занялся этимъ дѣломъ тщательнѣе обыкновеннаго. Онъ уже давно ощущалъ потребность подстричься и вообще придать волосамъ своимъ надлежащій видъ, а потому и отправился къ мастеру этого дѣла. Мастеръ, исполнивъ свое дѣло, не только устроилъ доктору проборъ до самаго затылка (по обѣимъ сторонамъ пробора вились, вздымаясь, бѣлокурые локоны), но и закрутилъ ему еще усы къ верху, что придало доктору до того отважный видъ, что онъ, по окончаніи всей этой операціи, почти испуганно отскочилъ отъ своего изображенія въ зеркалѣ. Отскочивъ, онъ даже подумалъ о томъ, какое бы серіозное лицо сдѣлалъ главный госпитальный докторъ и какую-бы физіономію сдѣлала его невѣста, если-бы они увидѣли его, доктора, принявшаго такой отважный видъ!..

Да, видъ у него былъ именно -- отважный. Этотъ эпитетъ весьма вѣрно характеризовалъ наружность доктора. Чувство отваги было замѣтно даже въ его легкой, непринужденной походкѣ и въ тѣхъ движеніяхъ, которыя онъ дѣлалъ, вертя правою рукою свою трость.

Но вотъ онъ дошелъ до дома подъ No 14 въ Фюрстенштрассе. По первому звонку хорошенькая, граціозная служанка отворила ему дверь. Появленіе такой служанки нѣсколько удивило доктора; ему было-бы пріятно (относительно нравственности его друга), если-бы у барона отворялъ двери гостямъ старый ворчунъ -- лакей. Тѣмъ не менѣе докторъ послѣдовалъ за смазливенькой служанкой, которая, на вопросъ его о баронѣ Венкгеймъ, только молча и весьма мило присѣла. Она ввела его въ очень богато и изящно убранную гостиную. Дверь въ глубинѣ этой комнаты была отворена настежь и вела прямо въ небольшой но прелестно устроенный, благоухающій садикъ.

-- Сдѣлайте одолженіе, сударь, присядьте, подождите минутку, сказала миленькая горничная и скрылась.

Но "сударь" не сѣлъ, а предпочелъ заняться осмотромъ гостиной. Хотя онъ уже бывалъ въ богато и роскошно убранныхъ комнатахъ, но ему до сихъ поръ не случалось еще видѣть такой гостиной: тутъ все было такъ утонченно -- изящно и обнаруживало изысканный вкусъ. Осмотрѣвшись, онъ былъ особенно пораженъ тѣмъ обстоятельствомъ, что вся эта обстановка рѣшительно ни въ чемъ не походила на житье-бытье холостяка -- напротивъ, вся эта прелесть совершенства въ убранствѣ указывала на присутствіе заботливой женской руки.

Докторъ повернулся спиной къ садику, чтобы разсмотрѣть небольшой рояль фабрики Steneway. Рояль былъ открытъ, на пюпитрѣ лежали ноты; около нотъ, слѣва, помѣщался огромный букетъ фіалокъ, а справа -- лежалъ забытый тонкій батистовый платокъ. Вдругъ онъ услышалъ позади себя шелестъ,-- тотъ шелестъ, который французы называютъ "Фруфру", потому что шумъ этотъ происходитъ отъ хвоста женскаго платья, когда онъ волочится по каменнымъ плитамъ или по паркету.

Пораженный докторъ обернулся, взглянулъ -- и удивленію его не было границъ, когда онъ увидѣлъ молодую женщину, повидимому дѣвушку, стоявшую въ дверяхъ, ведшихъ въ садикъ. Остановившись, она казалась вставленною въ рамку изъ яркой, свѣжей зелени, по которой перебѣгали свѣтлыя пятна отъ пробившихся солнечныхъ лучей. Молодая женщина одѣта была въ простое бѣлое платье, которое плотно охватывало ея прекрасный бюстъ и обнаруживало такимъ образомъ изящную прелестную фигуру ея. Солнечный лучъ, скользящій косой полосой по зеленой листвѣ, пробѣгалъ также, оставляя мягкій пріятный блескъ, по шелковистымъ блестящимъ чернымъ волосамъ молодой женщины, задѣвъ съ одной стороны ея хорошенькую шейку, очерчивалъ свѣтлой полоской прелестно округленное плечо и обнаруживалъ выпуклость нѣжно-упругой молодой груди. Прекрасные темные глаза ея смотрѣли на доктора съ такимъ выраженіемъ, какъ будто-бы передъ нею было знакомое лицо, визита котораго ожидали; плутовская улыбка при этомъ играла на полуоткрытыхъ губахъ молодой женщины.

Неужели онъ, докторъ, ошибся номеромъ дома? Неужели хорошенькая служанка не поняла его вопроса? Или быть можетъ, его другъ -- Венкгеймъ -- позволилъ себѣ такого рода шутку?... Но если баронъ дѣйствительно подшутилъ надъ нимъ, то по пріему, оказанному ему молодой особой, онъ могъ видѣть, что появленіе его въ этой гостиной, какъ плодъ шутки, было встрѣчено не непріятно: она подошла къ нему, весело улыбаясь, и сказала такимъ сладкозвучнымъ тономъ, что заставила его даже вздрогнуть:

-- Я очень рада познакомиться съ вами, господинъ докторъ, и очень благодарна нашему общему другу, барону Венкгейму, за то, что онъ назначилъ вамъ rendez-vous здѣсь, у меня. Садитесь, пожалуйста! А можетъ быть вамъ пріятнѣе будетъ пройтись со мной по саду, пока вашъ другъ не явится?... Впрочемъ -- нѣтъ! прибавила она, замѣтивъ смущенный видъ доктора (онъ стоялъ передъ ней и не зналъ что дѣлать): нѣтъ, останемся лучше тутъ, въ саду теперь становится слишкомъ жарко!...

И, говоря эти слова, она опустилась въ кресло; докторъ тоже сѣлъ, что было исполнено имъ весьма медленно, и проговорилъ:

-- Однако, позвольте, мнѣ нужно попросить у васъ извиненія въ томъ, что я такъ легко поддался обману моего друга; но, право, я былъ увѣренъ, что онъ далъ мнѣ адресъ своей квартиры...

Тутъ онъ обвелъ комнату глазами и прибавилъ:

-- Впрочемъ, какъ только я вошелъ сюда, то сейчасъ же усумнился въ этомъ.

-- Ну, конечно, конечно! заговорила молодая женщина съ веселымъ смѣхомъ:-- вы думали, что вамъ отворитъ дверь лакей и вы попадете въ квартиру холостяка... Что дѣлать! Будьте ужъ довольны обстановкой обиталища женщины, будьте довольны моей гостиной!...

-- О, что касается этого, то я безконечно благодаренъ моему другу! воскликнулъ докторъ съ такою живостью, какую быть можетъ и самъ не желалъ-бы обнаружить.

-- Вы, кажется, одинъ изъ самыхъ короткихъ друзей барона и, какъ онъ мнѣ говорилъ, уже довольно извѣстный врачъ, хотя еще и недавно практикующій?

-- Да, но вы конечно знаете его настолько, что вамъ извѣстно, какъ онъ изъ чувства дружбы готовъ преувеличить нѣкоторыя изъ качествъ его друзей?...

-- О, да! но то, что онъ говорилъ мнѣ о васъ, вѣроятно справедливо -- и я охотно вѣрю его словамъ!...

Въ продолженіи этого разговора она сидѣла передъ нимъ съ полуопущенными глазами. Если ея красивое, благородное лицо представлялось ему въ высшей степени привлекательнымъ даже тогда, когда онъ почти не видалъ глазъ молодой женщины,-- то какое невыразимое чувство охватило его всего въ то мгновеніе, когда она теперь, открывъ вдругъ свои большіе темные глаза, взглянула на него! Даже лицо ея приняло теперь совершенно другое, новое выраженіе: казалось, будто какое-то солнце освѣтило его, и свѣтъ этотъ падалъ на доктора и на все, что окружало его... Словомъ сказать, это такіе были глаза, какихъ онъ еще никогда никогда не видывалъ! Выраженіе ихъ мѣнялось постоянно -- и все таки они оставались по прежнему неотразимо привлекательными; это были глаза, которые говорили сами, когда обладательница ихъ молчала; въ глазахъ этихъ ясно выражалось сочувствіе -- особенно теперь это хорошо можно было прочесть въ нихъ, когда молодой докторъ, по просьбѣ прекрасной хозяйки, разсказывалъ ей о прежней своей жизни, о томъ, какъ онъ проводилъ время съ Венкгеймомъ. Когда въ разсказѣ его звучали юмористическія нотки, что случалось довольно часто,-- молодая женщина развеселялась какъ ребенокъ; но когда ему приходилось, между прочимъ, упоминать и о своей ранней юности, глаза ея становилися серіознѣе и обнаруживали полное сочувствіе.

По временамъ она вскакивала съ кресла, смотрѣла на часы, стоявшіе на каминѣ, и восклицала:

-- Не понимаю, отчего онъ такъ долго не является! Онъ всегда, по обыкновенію, приходитъ во-время. Впрочемъ, я вовсе не сожалѣю, что его нѣтъ!... Мнѣ только жаль, что вы, любезный докторъ, должны довольствоваться моимъ собесѣдинчествомъ!...

Что касается доктора, то онъ вовсе не находилъ достойнымъ сожалѣнія, что ему пришлось довольствоваться такимъ собесѣдничествомъ; но если онъ теперь и сожалѣлъ о чемъ, такъ это о томъ, что вотъ близка уже минута, когда раздастся звонокъ, явится Венкгеймъ и возьметъ его съ собой. Вообще онъ чувствовалъ себя въ какомъ-то странномъ, возбужденномъ состояніи, котораго прежде никогда еще не испытывалъ. Онъ былъ воодушевленъ; что то опьяняющее ошеломляло его -- и онъ искалъ причину этого, хотя такое состояніе само по себѣ не было непріятнымъ. Докоторъ объяснялъ себѣ это явленіе тѣмъ, что на него вліяли прелестный образъ женщины, находившійся передъ нимъ, и ароматъ фіалокъ и гіацинтовъ, который струился изъ садика и обдавалъ его своими волнами со всѣхъ сторонъ... Этотъ сладкій запахъ чувствовался имъ даже отъ платья его собесѣдницы, особенно если она быстро вставала или садилась.

-- Вы играете на фортепіано? спросилъ онъ, поглядѣвъ на открытый рояль.

-- Да, немножко... Мнѣ вѣдь это нужно.

-- И, конечно, поете?...

При этомъ вопросѣ молодая женщина сначала посмотрѣла на него поразительно-смѣющимися и почти удивленными глазами и потомъ уже отвѣтила:

-- О, да, я и пою немножко...

Докторъ былъ готовъ, собравъ всю свою храбрость, попросить ее что нибудь спѣть или съиграть, по въ это время раздался звонокъ и вслѣдъ затѣмъ послышался чей-то громкій голосъ. Твердые шаги, приближавшіеся къ гостиной, возвѣстили о прибытіи давно-ожидаемаго гостя.

-- Тысячу разъ прошу извиненія! воскликнулъ баронъ еще на порогѣ комнаты:-- Но, къ сожалѣнію, всегда такъ бываетъ: когда намъ особенно желательно поспѣть къ сроку -- тутъ-то и случится что нибудь! Или являются съ визитами одинъ за другимъ, или останавливаютъ всевозможныя задержки. Вотъ и сейчасъ, у самыхъ дверей, остановилъ меня принцъ Георгъ; ну, и я долженъ былъ обѣщать ему, что передамъ прелестнѣйшему величеству, свѣтилу вчерашняго вечера (тутъ баронъ отвѣсилъ низкій поклонъ молодой женщинѣ), самыя восхитительныя, блестящія, безумныя похвалы? Онъ просилъ меня также, чтобы я за него съ чувствомъ глубоко-искреннимъ поцѣловалъ вашу ручку. И такъ, да позволитъ мнѣ всемилостивѣйшая моя королева выполнить все то, что я обѣщалъ!

Онъ всталъ на одно колѣно, а она, весело смѣясь, протянула ему свою руку, которую баронъ почтительно и нѣжно прижалъ къ своимъ губамъ -- и затѣмъ тотчасъ-же отбросивъ роль покорнаго раба, воскликнулъ непринужденно развязнымъ тономъ:

-- Нѣтъ, дѣти мои, я, право, серіозно долженъ извиниться и обвинить себя въ томъ, что опоздалъ сюда почти на цѣлый часъ!..

-- Почти на цѣлый часъ! Не можетъ быть! воскликнула молодая женщина удивленнымъ тономъ, устремивъ на часы прекрасные глаза свои, но сейчасъ же, опустивъ ихъ, прибавила очаровательно смущеннымъ голосомъ:

-- Мнѣ казалось... я думала, это невозможно, чтобы прошелъ цѣлый часъ...

Звукъ-ли голоса ея, взглядъ-ли, невыразимо робкій, но вмѣстѣ съ тѣмъ пріятно-сладкій, который она останавливала иногда на лицѣ молодаго доктора, разгорячили, взволновали его такъ странно, -- неизвѣстно; только онъ чувствовалъ, какъ его сердцу, послѣ этихъ словъ, стало тѣсно въ груди... Оно его душило, и онъ могъ только, задыхаясь, проговорить въ подтвержденіе ея словъ, что и ему казалось невозможнымъ, чтобъ онъ "такъ долго, почти цѣлый часъ, утруждалъ своимъ присутствіемъ... молодую даму".

-- Ну нѣтъ, милый Отто, ты никоимъ образомъ утруждать не могъ, сказалъ Венкгеймъ весело,-- я увѣренъ въ этомъ и надѣюсь, что ты ужъ, какъ слѣдуетъ, отрекомендовался?..

-- Да этого вовсе и не нужно было, такъ какъ я имѣлъ удовольствіе видѣть, что меня уже знаютъ; но я, напротивъ, не имѣю чести....

И докторъ, не окончивъ фразы, улыбаясь, отвѣсилъ поклонъ молодой хозяйкѣ.

-- Ахъ, да, да! воскликнулъ баронъ, ударивъ себя по лбу: -- Правда! Но вѣдь я, надѣясь на свою аккуратность, думалъ здѣсь быть одновременно съ тобой. Ну, за то теперь поправляю погрѣшность и имѣю честь представить тебѣ, назвавъ по имени, эту божественною фею, эту волшебницу, передъ которой цѣлыя можно-сказать націи повергаются ницъ!.... Но она вотъ ни на столько (онъ показалъ на кончикъ мизинца) не обращаетъ вниманія на это и не думаетъ вовсе о порабощенной и скованной ею непрекрасной половинѣ рода человѣческаго, она не кинула ни одного милостиваго взгляда, чтобы осчастливить этимъ подвластныхъ ей рабовъ!.. Передъ тобой -- фрейлейнъ Камилла Пальмеръ, наша первая, единственная пѣвица!..

Лицо молодой дѣвушки приняло нѣсколько серіозное выраженіе. Она слегка наклонила свою прелестную голову по направленію къ доктору -- и при этомъ лишь на одно мгновеніе устремила на него внимательный, испытующій взглядъ. Ея прекрасная молодая грудь слегка заволновалась, когда докторъ, смотря на нее блестящими глазами, воскликнулъ:

-- О, милостивая государыня, какое это для меня счастье! Счастье неожиданное! Я буду вѣчно благодарить за это моего друга! Я слышалъ васъ только два раза. Къ сожалѣнію, у меня такъ мало времени, чтобы посѣщать театры... Но и послѣ того, какъ я слышалъ васъ два раза, въ груди моей живетъ воспоминаніе о томъ наслажденіи, какъ я испыталъ тогда. Я храню это какъ сокровище!..

-- Браво! крикнулъ баронъ весело.-- Да ты у меня молодецъ! Ты, право, великолѣпно сейчасъ продебютировалъ въ роли вдохновеннаго цѣнителя искусства!

-- Въ послѣдній разъ я васъ видѣлъ въ роли Гретхенъ, продолжалъ молодой человѣкъ, дѣйствительно воодушевившись и обращаясь снова къ Камиллѣ (она стояла передъ нимъ почти-смущенная, съ опущенными глазами):-- и, откровенно говоря (тутъ онъ смѣло, прямо взглянулъ на нее своими ясными, честными глазами), я пошелъ въ театръ только изъ любопытства, почти съ предубѣжденіемъ, потому что никакъ не могъ представить себѣ ни Фауста, ни Мефистофсля -- такое представленіе не складывалось въ моемъ мозгу, но... прослушавъ оперу, я быль какъ-то странно взволнованъ!.. Да, изъ моихъ такъ сказать театральныхъ воспоминаній -- воспоминаніе о томъ вечерѣ (и особенно теперь!) я считаю однимъ изъ самыхъ пріятнѣйшихъ.

-- Третій актъ -- не правда-ли, а? замѣтилъ баронъ Венкгеймъ, быстро откидывая голову.

Фрейлейнъ Камилла снова, какъ-то мелькомъ, бросила на доктора проницательный взглядъ; но когда глаза ея встрѣтились вдругъ съ блестящими глазами молодаго человѣка, прямо на нее устремленными, плутовская улыбка мелькнула на ея хорошенькихъ губкахъ -- и она вслѣдъ затѣмъ раскрыла эти губки и пропѣла великолѣпнымъ, звучнымъ голосомъ, хватающимъ за сердце:

"Я люблю тебя,

Люблю такъ искренно"!..

Этотъ коротенькій мотивъ она закончила великолѣпною трелью, вовсе не относившейся къ самому мотиву, потомъ разсмѣялась весело, отъ души, быстро повернулась и, какъ капризный ребенокъ, протанцовала черезъ всю гостиную.

-- О, шалунья! крикнулъ баронъ Венкгеймъ въ восхищеніи и бросился за нею, чтобы поймать ее, что однако не такъ-то легко было сдѣлать: молодая дѣвушка спряталась за спиной доктора, и когда баронъ вздумалъ схватить ее, сдѣлавъ быстрый поворотъ, она ускользнула изъ его рукъ, причемъ нашла себѣ точку опоры, положивъ свою маленькую ручку на плечо Дюринга. Потомъ Камилла остановилась, отдала легкій поклонъ обоимъ мужчинамъ, затѣмъ подошла къ роялю, схватила съ него батистовый платокъ и приложила его къ своимъ губкамъ.

Венкгеймъ смотрѣлъ ей вслѣдъ съ любовью,-- но не такъ, какъ смотритъ страстный, тревожный, взволнованный любовникъ; онъ смотрѣлъ на нее, скорѣе, какъ человѣкъ спокойно наслаждающійся своимъ счастьемъ. Это не ускользнуло отъ зоркаго, наблюдательнаго глаза Дюринга; онъ замѣтилъ также, что другъ его, судя по тому какъ онъ себя держалъ, былъ въ этомъ домѣ человѣкомъ коротко знакомымъ, почти что называется своимъ. Баронъ, напримѣръ, безъ всякихъ церемоній, пошелъ и заглянулъ въ сосѣднюю комнату, подходилъ къ столику, на которомъ въ великолѣпной вазѣ лежали визитныя карточки, записки, и не только бралъ эти предметы въ руки, но и пробѣгалъ глазами распечатанныя письма.

-- А гдѣ-же это, мама? вдругъ спросилъ Венкгеймъ, оглядываясь.

-- А мама, какъ хорошая хозяйка, отвѣтила Камилла,-- теперь на рынкѣ. Она не позволяетъ никому вмѣшиваться въ эти дѣла.

-- Ну, въ виду такой удушливой жары, какъ сегодня, предвѣщающей грозу, слѣдовало бы воспретить ей подобную прогулку. Не правда-ли, Отто?..

-- Но я не знаю, о чемъ собственно идетъ рѣчь?..

-- Вотъ, видишь-ли, мама Камиллы женщина полная, притомъ проживая и подвержена приливамъ крови къ головѣ. И вотъ теперь, въ полуденный жаръ, она изволитъ бѣгать по рынку,-- и вѣдь для того только, чтобы ухитриться купить спаржу двумя грошами дешевле!

-- О, нѣтъ, это онъ преувеличилъ! замѣтила Камилла.-- Мама отправляется на рынокъ только потому, что ей доставляетъ удовольствіе великолѣпная пестрота овощей и цвѣтовъ.

-- Ну, это все равно! Да ей-то, во время такой жары, слѣдовало-бы сидѣть дома; я долженъ поговорить объ этомъ съ нашимъ докторомъ... Ахъ, да! вспомнилъ баронъ,-- вѣдь за этимъ-то собственно, главнымъ образомъ, я и пригласилъ тебя сюда, превосходнѣйшій мой врачъ! Дѣло въ томъ, что докторъ этой молодой особы и ея добрѣйшей мама -- профессоръ Шниттеръ (ты, конечно знаешь его?) отправляется нынѣ на покой, то есть оставляетъ практику,-- и если еще ѣздитъ, то только на важныя консультаціи, а на дому у себя принимаетъ только привилегированныхъ больныхъ. Ну, да не все-ли равно, по какимъ причинамъ посовѣтовалъ я фрейлейнъ Камиллѣ пригласить для ея мама другаго духовника? Вотъ, я и предложилъ тебя на мѣсто Шниттера.

-- И во всякомъ случаѣ только для мама, замѣтила молодая дѣвушка, старательно разсматривая свои прекрасные ногти,-- потому что я не надѣюсь, чтобы мнѣ ужъ такъ скоро пришлось воспользоваться вашимъ любезнымъ докторскимъ совѣтомъ.

Докторъ Дюрингъ поклонился въ знакъ благодарности. Онъ глядѣлъ на Камиллу, но не могъ дождаться ея взгляда: молодая дѣвушка стояла съ опущенными глазами, и когда она ихъ подняла, то докторъ все-таки не увидѣлъ ея глазъ, потому что, быстро отвернувшись отъ него, она спрятала свое лицо въ роскошный букетъ фіалокъ.

-- Ну, а теперь -- filons, mon cher! сказалъ Венкгеймъ, взглянувъ на свои часы.-- Ужъ давно пора. Надо поспѣшить, если мы не хотимъ, чтобы мсье Друэ принялъ насъ съ кислой гримасой. Я пригласилъ сего молодаго врача, прибавилъ онъ, обращаясь къ Камиллѣ,-- на маленькій обѣдъ, который я ему даю въ видѣ задатка, такъ какъ онъ принялъ на себя обязанности врача въ этомъ домѣ.

-- Развѣ господинъ докторъ дѣйствительно согласился на это? спросила Камилла, выглядывая изъ-за букета фіалокъ, причемъ ея сіяющіе глазки выразили несомнѣнное чувство какой-то радости, даже почти боязни... Выраженіе это было такъ неподдѣльно, что баронъ Венкгеймъ на одно мгновеніе былъ пораженъ, но только на одно мгновеніе; затѣмъ онъ повернулся на каблукѣ, чтобы скрыть улыбку, и въ то же время пробормоталъ: "Какъ восхитительно она играетъ!"

А доброе, честное сердце Дюринга ничего этого, такъ сказать, не замѣтило; да къ тому же онъ былъ слишкомъ взволнованъ, почти даже пораженъ такимъ внезапнымъ чудеснымъ прибавленіемъ къ своей практикѣ. Онъ, однако, поклонился и притомъ довольно низко, придавъ поклону своему характеръ полнѣйшаго согласія,-- что, повидимому, такъ и было принято молодой дѣвушкой, потому что она поспѣшно, въ знакъ благодарности, подала ему руку. Когда она ее брала обратно, докторъ почувствовалъ -- но не пожатіе, а нѣчто въ родѣ ощущенія точно ея рука не свободно разставалась съ его рукой, какъ будто это были желѣзо и магнитъ, которымъ трудно отдѣлиться другъ отъ друга.

Докторъ, кажется, пришелъ въ себя только у m-r Друэ, когда уже съ супомъ было покончено и послѣ того какъ онъ живо проглотилъ стаканъ вина. До этого времени, т. е. дорогой и передъ тѣмъ какъ садиться за обѣдъ, молодой человѣкъ пребывалъ въ какомъ-то полуснѣ: онъ или вовсе не отвѣчалъ на вопросы Венкгейма или давалъ отвѣты не впопадъ, такъ что баронъ раза два совершенно надрывался отъ смѣха.

Отвалившись на спинку стула, баронъ наконецъ проговорилъ:

-- Какъ, однако, удушливый жаръ дѣйствуетъ на людей различно: у меня онъ возбуждаетъ нервы; тебя же, напротивъ, давитъ, угнетаетъ!..

-- H-да, жаръ меня дѣйствительно давитъ.

-- Такъ что-жъ смотрѣть! воскликнулъ Венкгеймъ весело.-- Давай пить искрометное вино! Вѣдь мы тутъ у настоящаго, такъ сказать, источника для утоленія жажды. А вотъ ты посмотри меню обѣда и скажи мнѣ: все-ли по твоему вкусу я заказалъ?

-- Не безпокойся, я неразборчивъ.

-- Послушай, мы здѣсь одни, тутъ такъ хорошо -- уютно, а потому -- выпьемъ-ка также и за здоровье твоей Фанни!

-- Изволь, выпьемъ! сказалъ Дюрингъ, причемъ физіономія его сдѣлалась нѣсколько серіознѣе.

-- Ужъ если пить -- такъ пить, а не мочить только губы,-- и быть непремѣнно веселымъ! Ты, вотъ, вообрази, что сей кубокъ, наполненный бордосскимъ, есть рѣка забвенія -- Лета, черезъ которую ты переходишь, и затѣмъ, съ бокаломъ пѣнящагося шампанскаго, начинаешь новую, счастливую, веселую жизнь. Вѣдь ты, превосходнѣйшій малый, такой жизни заслуживаешь скорѣе, чѣмъ всякій другой! Ну, и оставь поэтому всѣ заботы, разгони всѣ темныя тучки, да отлетятъ отъ тебя летучія мыши и злые духи темной ночи!.. Прочь ихъ!.. Поставь передъ своимъ умственнымъ окомъ блестящій идеалъ, такой идеалъ, на который ты могъ-бы взирать съ теплою вѣрою!.. Есть-ли у тебя такой идеалъ?..

-- Полагаю, что я могъ-бы имѣть его, отвѣтилъ Дюрингъ, глядя куда-то вдаль.

-- Отлично! И такъ, я пью за здоровье этого чуднаго образа! Да здравствуетъ твой идеалъ и да процвѣтаетъ онъ для тебя!..

Такъ какъ разсказъ нашъ не принадлежитъ къ числу большихъ, то намъ нѣтъ и надобности заниматься описаніемъ этого превосходнаго обѣда "вдвоемъ"; скажемъ только, что обѣдъ былъ устроенъ какъ слѣдуетъ и закончился, по обыкновенію, двумя чашками кофе, сигарами и воспоминаніями вслухъ двухъ друзей объ ихъ прошлой жизни. Баронъ поѣхалъ домой, а Дюрингъ счелъ за лучшее побродить еще довольно долгое время по тѣнистымъ аллеямъ парка, подышать ароматомъ цвѣтовъ и сирени, послушать восхитительныя трели соловья и, наконецъ, полюбоваться съ небольшаго холма на трепетаніе сверкающей зарницы на горизонтѣ. Но мы неможемъ, однако, умолчать о слѣдующемъ обстоятельствѣ: среди такого пріятнаго времяпровожденія докторъ Дюрингъ вдругъ услышалъ (и не безъ нѣкотораго страха), какъ часы пробили десять... Тутъ подумалъ онъ о небольшой, тихой комнаткѣ, въ которой его не было въ данную минуту... Онъ въ первый разъ обманулъ, не пришелъ, его тамъ напрасно прождали!...

Да! и не только обманулъ онъ, но и вызвалъ еще тамъ гнѣвъ, негодованіе. Когда часы били восемь и онъ при послѣднемъ ударѣ ихъ не явился (докторъ всегда въ это время приходилъ) -- Фанни порѣшила встрѣтить его въ такомъ случаѣ "мило-надувшись"; въ половинѣ девятаго было рѣшено принять доктора тоже "надувшись", но уже не мило, а настоящимъ манеромъ; въ девять-же -- появленіе его было-бы принято за поступокъ совершенно нецеремонный, вслѣдствіе чего съ нимъ и слѣдовало уже тогда обойдтись достойнымъ образомъ, соотвѣтствующимъ его поведенію.

А неумолимое время шло да шло; вотъ одна четверть часа пролетѣла, вотъ другая, и канули онѣ въ вѣчность, оставивъ на душѣ тяжелый свинцовый слѣдъ... Настоящее заволакивается черной дымкой, она становится все чернѣе и мрачнѣе, а улетѣвшія мгновенія невольно пораждаютъ тревожныя мысли, ставятъ передъ глазами самые ненавистные призраки, околдовывая и еще пуще омрачая душу Фанни.... Но вотъ пробило и десять часовъ. Госпожа Штраммеръ съ видимымъ неудовольствіемъ объявила, что уже не желаетъ больше ждать этого неблагодарнаго, этого вѣтренника гуляку; а Фанни, терзаемая чувствомъ мести, устремила взглядъ въ непроглядную мглу ночи и проговорила, глубоко вздохнувъ:

-- О-о-о-хъ, ужь эта мнѣ eau de Cypre!..

На другой день, утромъ, и именно въ тотъ утренній часъ, когда правила приличія допускали это, Фанни поднялась по лѣстницѣ по направленію къ квартирѣ одного изъ жильцовъ ихъ дома. Жилецъ этотъ обладалъ городскимъ адресъ-календаремъ, а потому Фрейлейнъ Штраммеръ и рѣшилась отправиться къ нему, чтобы навести справку относительно одного предмета, о которомъ она продумала почти всю ночь, такъ какъ ее посѣтила безсонница.

"Eau de Cypre" была для Фанни исходнымъ пунктомъ. Отправляясь отъ этого пункта, она сплела сѣтку изъ возможныхъ фактовъ и представила себѣ, что въ нее попалъ ея женихъ, пойманный какою нибудь кокеткою. Ей представлялось также весьма возможнымъ, что онъ бьется въ этой сѣткѣ и что его, можетъ быть, можно еще освободить изъ плѣна, если только самъ онъ не смотритъ на преступную свою капитуляцію, какъ на сладкую, самимъ имъ желанную цѣль... При мысли о подобной капитуляціи, о такомъ паденіи -- цѣломудренная Фанни отвернулась съ ужасомъ, боясь дать волю своему воображенію. Подобныя мысли и даже болѣе несообразныя вещи приходили ей въ голову; баронъ Венкгеймъ рисовался въ ея воображеніи безбожнымъ соблазнителемъ... "О, если этотъ баронъ Венкгеймъ... Если онъ дѣйствительно.... Да! если этотъ баронъ не является тутъ подставнымъ лицомъ, чтобы загородить другое, то... Но, Боже мой, испорченность мужчинъ и въ особенности молодыхъ докторовъ кому же не извѣстна? Они на все готовы"!.. Такъ говорила Фанни про себя и спрашивала: "Да и кто знаетъ, не обманулъ-ли ужь онъ меня тѣмъ адресомъ"?..

И вотъ, она, поднявшись по лѣстницѣ, стала спрашивать у старой служанки: дома-ли жилецъ, не ушелъ ли ужъ на службу господинъ совѣтникъ -- и если еще дома, то можно-ли его видѣть?

Господинъ совѣтникъ пребывалъ во вдовствѣ, иначе фрейлейнъ Фанни не рѣшилась бы распрашивать лично о немъ, не обратившись съ этими вопросами къ его супругѣ черезъ служанку.

Господинъ совѣтникъ былъ еще дома. Фанни было передано, что "господинъ совѣтникъ считаетъ за величайшую честь услужить хоть чѣмъ нибудь фрейлейнъ Штраммеръ".

Какъ только Фанни вошла, онъ тотчасъ же-самъ повторилъ эту любезность, придавъ словамъ своимъ оттѣнокъ настоящей куртуазности, потому что г. совѣтникъ не принадлежалъ къ числу завзятыхъ зачерствѣлыхъ чиновниковъ: онъ скорѣе былъ человѣкомъ живымъ, знающимъ жизнь и знакомымъ съ ея наслажденіями. Г. совѣтникъ былъ первымъ теноромъ въ "обществѣ пѣвцовъ", онъ завѣдывалъ сельскохозяйственнымъ отдѣломъ въ городскомъ музеумѣ и, какъ поэтъ, сотрудничалъ тайкомъ въ одномъ изъ мѣстныхъ органовъ прессы.

Допустить, чтобы фрейлейнъ Фанни утруждала свои прелестные глазки, отыскивая въ адресной книгѣ то, что ей было нужно -- этого онъ никакъ не могъ дозволить, "ни за что на свѣтѣ, хоть бы давали цѣлый милліардъ военной контрибуціи"! Такъ воскликнулъ восторженно совѣтникъ и затѣмъ спросилъ:

-- А потому потрудитесь сказать: какое это такое счастливое имя, которое вы желаете найдти?

-- Меня, господинъ совѣтникъ, ничье имя не интересуетъ, отвѣтила Фрейлейнъ Штраммеръ, пріятно улыбаясь и дѣлая отрицательный жестъ:-- мнѣ просто хочется только узнать: живетъ-ли одна дама, моя знакомая, въ Фюрстенштрассе, No 14, кажется такъ, если не ошибаюсь.

-- Фюрстенштрассе, No 14? А вотъ посмотримъ. Начнемъ сверху. Во второмъ этажѣ -- вдова Фонъ-Штахелинская; бельэтажъ занимаетъ русская княгиня Тачкова; въ партерѣ -- а...

Тутъ совѣтникъ, сладко улыбаясь, сложилъ кисточкой пальцы правой руки и, цалуя ихъ, проговорилъ:

-- Въ партерѣ живетъ -- бриліантъ... жемчугъ... лебедь... соловей! Это -- фрейлейнъ Камилла Пальмеръ, первая пѣвица наша. О, фрейлейнъ Штраммеръ, это -- ангелъ! Ужъ въ этомъ могу васъ увѣрить! Она ангелъ, какъ артистка и какъ -- какъ-бы выразиться?-- какъ женское существо высшаго разряда!...

-- А-а-а! Ну, и больше никого не живетъ въ этомъ домѣ? спросила Фанни слабымъ голосомъ.

-- Больше никого-съ, сударыня. Но тамъ, гдѣ она живетъ, совершенно достаточно и этой драгоцѣнности!

Фанни закусила свою тонкія губы и попробовала улыбнуться, чтобы показаться веселой; но улыбка, эта дочь веселья, вышла у нея какая-то безобразная.

-- Однако, какой вы мечтатель, господинъ совѣтникъ! сказала она.

-- Да-съ, но только относительно искусства, многоуважаемая фрейлейнъ! Если я восторгаюсь, то исключительно чистымъ искусствомъ; я восторгаюсь, такъ сказать, золотымъ ядромъ пѣнія, а не блестящей его скорлупой, и клянусь въ этомъ самимъ Анубисомъ! Что-же касается другаго рода мечтаній (тутъ онъ положилъ правую руку на сердце), то я храню въ глубинѣ моего сердца иные идеалы... Но -- увы, идеалы эти тлѣютъ тамъ подъ пепломъ, они сами разрушаютъ себя, потому что...

-- Извините, перебила его Фанни утомленнымъ голосомъ,-- я васъ такъ долго утруждала... Благодарю васъ!

-- Нѣтъ ужъ, позвольте, сударыня, проводить васъ до самихъ вашихъ дверей, вызвался любезный совѣтникъ,-- только до дверей, не далѣе, потому что за ними, тамъ, стоитъ на стражѣ ангелъ съ огненнымъ мечомъ въ рукѣ, дабы поразить имъ всякаго незванаго, непрошенаго!...

-- Тамъ, господинъ совѣтникъ, нѣтъ ни ангела, ни огненнаго меча, отвѣтила Фанни съ нѣкотораго горечью въ тонѣ,-- а потому и попытайтесь проникнуть за двери, если, конечно, вы имѣете свободный часокъ, чтобъ посидѣть съ мама.

-- О, сударыня, для вашей многоуважаемой мама у меня всегда найдется такой часокъ, для васъ-же -- хоть цѣлая вѣчность!

И онъ дѣйствительно провелъ ее по лѣстницѣ. Когда-же Фанни пригласила его войти въ комнату, совѣтникъ разсыпался въ увѣреніяхъ, что онъ соглашается быть настолько нескромнымъ, чтобы позволить себѣ войти на минутку.

Госпожа Штраммеръ приняла гостя чрезвычайно любезно, пригласила его сѣсть въ кресло и начала съ нимъ болтать. Фанни отправилась въ свою спальню. Кинжалы и кинжальчики рѣзали ея сердце, и она старалась съ какимъ-то канибальскимъ наслажденіемъ еще глубже вонзать въ него то одинъ кинжалъ, то другой...

-- Да! измѣнникъ! восклицала она.-- Съ его стороны былобы довольно дурнымъ дѣломъ ужъ одно то, если-бы онъ свелъ тѣсную дружбу съ барономъ Венкгеймомъ, а тутъ еще... первая пѣвица! Ангелъ тѣломъ и...

Фрейлейнъ Фанни хотѣла было сказать "и душой", но вовремя спохватилась и разразилась безконечно презрительнымъ смѣхомъ: она представила себѣ, какъ можетъ быть ангельски-чиста душа театральной "принцессы"!...

-- О, чудовище! И даже вѣдь не наука туда его тянетъ -- нѣтъ! Если-бы эта пѣвица была больна, то совѣтникъ навѣрно бы зналъ ужъ о ея болѣзни... Ну-да, положимъ, если-бы она и дѣйствительно была больна -- что же, развѣ онъ не обѣщалъ мнѣ, что никогда не будетъ дѣлать визитовъ особамъ соблазнительнаго свойства, лѣчить этихъ сиренъ, которыя, послѣ какой нибудь утомительной роли (а это мнѣ. разсказывала одна честная женщина -- прачка), изволятъ принимать своихъ друзей, и вообще гостей, всегда лежа въ постели?... А онъ... является еще туда и какъ врачъ, и какъ... любовникъ!...

Вотъ уже какъ далеко зашла фрейлейнъ Фанни, размышляя о поступкѣ своего жениха, причемъ чаша страданій ея переполнилась; но тутъ-то и явился, такъ сказать, благодѣтельный кризисъ, поворотъ мыслей ея въ другую сторону, утѣшительнаго свойства,-- а именно: она вспомнила о коварной "eau de Cypre" потомъ, какъ докторъ неоднократно уже обнаруживалъ признаки неудовольствія, скуки и даже нетерпѣнія, какъ человѣкъ, который, скрежеща зубами, поневолѣ остается на цѣпи.

-- Успокойся-же, тревожное сердце!...

Тутъ Фанни ощутила болѣзненно-пріятное чувство, остановись на мысли, что теперь она можетъ пойдти къ матери и сказать ей такъ:

-- Вотъ, видишь-ли, ошибалось-ли мое чувствительно-нѣжное дѣвическое сердце? Какъ оно было похоже на цвѣтокъ мимозы, когда трепетало и какъ-бы свертывало свои листки при каждомъ грубомъ прикосновеніи къ нему!...

Какъ радовалась она при мысли, что, войдя въ гостинную, будетъ въ состояніи теперь порядкомъ таки разбить всѣ противурѣчные доводы матери -- и какъ-же была удивлена Фанни, когда мама ея, противъ обыкновенія своего, вовсе даже не была намѣрена противурѣчить ей! Госпожа Штраммеръ, пожимая плечами, скорѣе даже соглашалась съ нею во всемъ, т. е. была того-же мнѣнія, что имъ предстоитъ теперь рѣшить задачу и вообще хорошенько поразмыслить объ этомъ дѣлѣ.

-- Ну, и во всякомъ случаѣ было-бы глупо съ нашей стороны дать ему хоть что либо замѣтить, прибавила госпожа Штраммеръ послѣ короткой паузы: -- по крайней мѣрѣ дать замѣтить такъ, какъ ты привыкла это дѣлать -- обращаться къ нему съ жалобами или сидѣть съ печальной физіономіей.

-- Это, мама, совершенно вѣрно. Хорошо!

-- И ты должна казаться веселой.

-- О, да, веселой, веселой!

-- Да, и какъ будто все это тебя нисколько не огорчило... Сегодня-же вечеромъ, когда онъ явится, тебя не будетъ дома.

-- Не будетъ дома, мама?

-- Да. Мы приглашены сегодня на чашку чая къ Шнерлебахамъ.

-- А, это къ сестрѣ господина совѣтника?

-- Ну-да, то есть, я послала сказать, что мы сегодня придемъ къ нимъ на чашку чая. Я рѣшилась навѣстить ихъ ради старой дружбы, да и совѣтникъ просилъ меня, увѣряя, что сестра его, ну и многіе другіе давно уже огорчаются по той причинѣ, что мы прервали всѣ почти знакомства вслѣдствіе... Ну, вслѣдствіе чего именно -- мнѣ не за чѣмъ тебѣ это говорить; скажу одно: то, что мы теперь начинаемъ только видѣть -- было давно уже извѣстно всему свѣту.

-- О, какъ это отвратительно! Но, почему же, мама, если весь свѣтъ это зналъ, насъ раньше не предупредили, ничего не сказали?...

Госпожа Штраммеръ ничего не отвѣтила на этотъ вопросъ, да ей и трудно было-бы отвѣтить на него. Она повторила только, что сегоднешній вечеръ онѣ проведутъ въ гостяхъ и что сама она ничего не имѣетъ противъ желанія г. совѣтника, предложившаго ей придти за ними и сопровождать ихъ къ своей сестрѣ.

-- Но, мама, а если онъ съ нами встрѣтится?

-- Тѣмъ лучше! Встрѣтится -- и увидитъ, что ты не желаешь вторично ожидать его понапрасну.

-- Однако, это... опасная игра, мама, и, пожалуй, несовсѣмъ... вѣрная...

-- Которую онъ-же и началъ, а мы, въ свою очередь, имѣемъ полное право продолжать противъ него.

Дѣйствительно, вечеромъ этого дня докторъ Дюрингъ, съ нѣсколько непріятнымъ ощущеніемъ въ сердцѣ, появился у дверей своей невѣсты, но, найдя ихъ запертыми, тотчасъ-же, съ облегченнымъ сердцемъ, поворотилъ налѣво-кругомъ -- и быстро, даже очень быстро, спустился съ лѣстницы, также быстро перебѣжалъ улицу и отправился прямо въ оперу, чтобы послушать ее, чтобы снова отравить свое сердце опаснымъ ядомъ, исходящимъ изъ чудныхъ звуковъ ея голоса.

Сладкія грезы туманили его голову; витая въ облакахъ, онъ опьянѣлъ, окончательно же перепутало всѣ его мысли воспоминаніе о незабвенныхъ минутахъ, прожитыхъ имъ вчера тамъ... гдѣ онъ былъ такъ близко къ ней, прикасался къ ея рукѣ и дышалъ съ нею однимъ воздухомъ...

Все это казалось ему теперь не то сномъ, не то какой-то чудесной сказкой, и только тогда, когда онъ вышелъ изъ театра, встрѣтилъ на улицѣ друга своего, барона Венкгейма, и когда этотъ послѣдній протянулъ ему руку, -- только теперь, пожимая эту руку, онъ отрезвился, упалъ съ облаковъ на землю -- и на какую, по истинѣ, восхитительную землю! Да, самъ баронъ сказалъ ему: "Я сегодня случайно видѣлся съ фрейлейнъ Камиллой. Она освѣдомлялась о тебѣ и просила меня увѣдомить тебя, какъ доктора, что ея мама, побывъ вчера на удушливо-жаркомъ воздухѣ, дѣйствительно настолько этимъ разстроила себя, что нуждается въ маленькой медицинской помощи. Ты явись туда завтра и лучше всего до полудня между 11 и 12 часами".-- "Ахъ, да! вспомнилъ Венкгеймъ, отойдя уже отъ него шага на два и снова возвращаясь:-- вотъ еще что: нынчѣ вечеромъ, или лучше -- въ сумерки, я случайно проходилъ мимо дома твоей невѣсты и, если я вообще не ошибся, то видѣлъ твою невѣсту. Она вышла изъ дому подъ руку съ какимъ-то молодымъ человѣкомъ, но тутъ-же была мамаша, слѣдовательно ты можешь не ревновать ее. Такъ не забудь-же: завтра, отъ 11 до 12 часовъ"!...

Развѣ докторъ могъ-бы это позабыть? Это для него было невозможно. И вотъ, чтобы быть къ назначенному времени совершенно свободнымъ, онъ цѣлымъ часомъ ранѣе началъ свои визиты къ больнымъ, что весьма утѣшило многихъ страдальцевъ, паціентовъ его, которые чуть-ли не съ самаго разсвѣта сгорали желаніемъ поскорѣе увидѣть своего врача. Съ такимъ-же нетерпѣніемъ ожидала его и госпожа Пальмеръ. Хорошенькая служанка тотчасъ-же провела его къ ней, миновавъ уже извѣстную намъ гостиную. Такъ какъ г-жа Пальмеръ была дама не молодая и притомъ "немножко-черезчуръ" полная, то и приняла доктора у себя, лежа на кушеткѣ, съ прелюбезнымъ видомъ, и сейчасъ-же весьма словоохотливо начала сообщать ему о своемъ нездоровьѣ, насчитавъ по крайней мѣрѣ съ цѣлую дюжину симптомовъ своей болѣзни, которые, ужъ разумѣется, внушали ей не мало опасеній.

-- Камилла была даже встревожена, продолжала она,-- доброе дитя настаивало на томъ, чтобы сейчасъ-же послать за вами, потому что профессоръ Шпиттеръ совершенно неизвинительно оставилъ всѣхъ своихъ бѣдныхъ больныхъ. Говоря откровенно, любезный докторъ, вы были? бы для меня немножко молоды, если бы добрый Венкгеймъ не поручился за васъ и за ваши знанія въ наукѣ. А впрочемъ, Камилла моя здорова и чувствуетъ себя также хорошо, какъ рыба въ водѣ; что-же касается меня, то мы ужъ между собой поладимъ. Ну, какъ вы находите состояніе моего здоровья?...

Докторъ Дюрингъ пощупалъ у ней пульсъ; разстройство произошло просто отъ вліянія, жаркаго весенняго солнца, къ которому нужно привыкать такъ же постепенно, какъ и при началѣ зимы къ холоду. Онъ ей предписалъ спокойствіе, пару холодныхъ компресовъ, и обѣщалъ снова навѣстить.

Всѣ движенія доктора были какъ то медленны, говорилъ онъ все это не торопясь, весьма обстоятельно, и позволилъ даже себѣ, уже поднявшись съ кресла, втянуться въ разговоръ съ госпожей Пальмеръ. Разговаривая съ ней, докторъ, кажется, слушалъ ее только глазами и въ то же время старался изощрить свой слухъ, чтобы уловить серебряный звукъ ея голоса или услышать шелестъ ея платья въ сосѣдней комнатѣ или въ корридорѣ. Но все было тщетно! Въ квартирѣ г-жи Пальмеръ царило почти гробовое безмолвіе, нигдѣ и ничто не шевелилось -- и, повидимому, не было ни кого, ктобы пожелалъ поболтать съ нимъ; а такъ какъ мать Камиллы, казалось, утомилась отъ болтовни, то докторъ Дюрингъ, наконецъ, взялъ шляпу и отправился по пустому корридору къ параднымъ дверямъ. Снова появилась хорошенькая служанка чтобы выпустить его, сдѣлавъ при этомъ ему любезный книксенъ.

Солнце обливало своими жгучими лучами и мостовую, и стѣны домовъ, и панель, а тамъ... въ изящной гостинной, съ дверью, отвореною въ садикъ, навѣрно теперь такъ свѣжо, прохладно и, можетъ бытъ, она дремлетъ тамъ, все еще утомленная вчерашнимъ спектаклемъ... Но, по правдѣ сказать, Камилла не очень-то, какъ видно, заботится о больной, иначе она явилась-бы, чтобы узнать отъ него о состояніи здоровья своей матери... Эти глубоко его огорчило, но тутъ докторъ снова былъ выхваченъ изъ области грезъ громкимъ стукомъ проѣзжающаго экипажа. Онъ поднялъ глаза и увидѣлъ хорошенькую каретку, славную лошадь. Экипажъ вдругъ остановился и какъ разъ подлѣ него -- и онъ узналъ ту, о которой такъ сладко сейчасъ мечталъ. Она ласково смотрѣла на него и слегка манила его, приглашая подойдти поближе,-- а затѣмъ онъ, восхищенный, услышалъ чудный ея голосъ, говорившій волшебныя для него слова: "Не можетъ-ли онъ вернуться вмѣстѣ съ нею и пробыть у нихъ еще нѣсколько минутъ, чтобы тамъ сказать ей, въ какомъ положеніи находится больная"?...

Могъ-ли онъ не исполнить этой просьбы?... заставилъ-ли онъ упрашивать себя сѣсть съ ней въ ея каретку, въ которой такъ было тѣсно, что близкое соприкосновеніе становилось неизбѣжнымъ, не смотря на то, что она безъ всякой жалости принялась мять свое легкое, тонкое кисейное платье, чтобы въ экипажѣ было попросторнѣе?...

-- И такъ, опаснаго ничего нѣтъ? спросила она съ сіяющими глазками, выслушавъ подробный и преисполненный всякой медицинской премудрости отчетъ доктора, и затѣмъ воскликнула:-- какъ это меня радуетъ! Послушайте, если вы хотите быть любезнымъ, то останьтесь еще на четверть часа у меня, чтобы я могла продлить эту радость?... Впрочемъ, зачѣмъ мнѣ просить объ этомъ?...

Слова эти фрейлейнъ Камилла проговорила нарочно больнымъ, страдальческимъ голосомъ, причемъ длинная рѣсницы ея опустились:-- Вѣдь я могу требовать-этого отъ моего доктора, продолжала она, -- требовать, потому что отъ сегодняшней жары и послѣ утомительной репетиціи я чувствую себя... я почувствовала себя вдругъ очень нездоровой... Ахъ, пожалуста, пощупайте мой пульсъ и изслѣдуйте біеніе моего сердца!

Каретка остановилась, и когда хорошенькая служанка снова появилась въ дверяхъ и доложила потомъ фрейлейнъ Камиллѣ, что "госпожа спитъ",-- Камилла приложила указательный палецъ къ свѣжимъ розовымъ своимъ губкамъ, и взявъ доктора за руку, провела его по другой дорогѣ прямо въ роскошную, чудно-благоухающую гостиную, которая вся была въ тѣни.

Докторъ Дюрингъ и фрейленъ Камилла, оставаясь наединѣ другъ съ другомъ, разговорились и бесѣда ихъ продолжалась довольно долго. Она покоилась на диванѣ, онъ сидѣлъ въ креслахъ. Что касается самаго разговора, то по содержанію онъ былъ вовсе не важенъ; покрайней мѣрѣ фразы говорились обыденныя, простыя, но за то звукъ голоса и взгляды являлись краснорѣчивѣе словъ,-- и Камилла, повидимому, не безъ удовольствія замѣчала эти взгляды доктора и прислушивалась къ тону его рѣчи, потому что, когда молодой человѣкъ пожелалъ узнать, какой блестящій камешекъ вдѣланъ въ ея колечко -- она протянула ему обѣ свои изящныя ручки. Докторъ не только сейчасъ же схватилъ эти ручки, чтобы тщательно разсмотрѣть колечко и камешекъ, но и сталъ еще подносить то одну, то другую къ своимъ губамъ. Такого рода вольность, конечно, испугала немножко Камиллу, но испугъ этотъ былъ радостнаго свойства, такъ что выраженіе этого чувства даже озарило прелестныя черты ея лица.

Ахъ, вѣдь кругомъ такъ было хорошо, цвѣты такъ благоухали!... Гдѣ-то по сосѣдству прозвенѣлъ колокольчикъ -- и звуки его, пролетѣвъ въ тихой гостиной по волнамъ аромата, казались даже нѣжными.

Но вотъ, неожиданно явилась въ дверяхъ хорошенькая горничная и доложила, что "госпожѣ кушать подано". Услышавъ это, докторъ Дюрингъ почти испуганно вынулъ свои часы и взглянулъ на нихъ, дабы убѣдиться въ томъ, что онъ просидѣлъ тутъ, болтая, цѣлыхъ два часа! Да, а между тѣмъ вѣдь ни о чемъ серіозномъ они не говорили... Однако, бесѣда эта была для него настолько важна, что, прощаясь, онъ не могъ оторвать отъ молодой дѣвушки своего открытаго, честнаго взгляда и потомъ сказалъ ей, что "время -- проведенное имъ здѣсь -- блаженное, незабвенное для него время и что все это чрезвычайно важно для него"!

Фрейлейнъ Камилла, по всей вѣроятности, думала почти тоже, потому что, послѣ ухода его, она съ минуту еще простояла на томъ же мѣстѣ, у дверей, склонивъ голову на руки,-- и потомъ, поднявъ глаза, прошептала:

-- Я не должна была-бы этого дѣлать! О, Боже мой, я не должна была-бы этого дѣлать!..

Но иныя мысли бродили въ головѣ доктора. Не смотря на палящій зной, онъ шелъ теперь по улицѣ такой легкой, свободной походкой, какъ будто его окрыляло ощущаемое имъ высокое чувство радости, даже блаженства; онъ глядѣлъ куда-то вверхъ и глядѣлъ съ такимъ восхищеніемъ, словно видѣлъ тамъ, въ лучезарномъ небѣ, образъ воплотившейся надежды, которая, кивая ему головой, говорила: "Ты будешь счастливъ"!

Что же, развѣ онъ не былъ уже счастливцемъ?... Онъ чувствовалъ себя несказанно счастливымъ; это было такое счастье, о которомъ онъ никогда и не думалъ, считая его невозможнымъ для смертнаго... Вѣдь онъ -- любилъ! Въ первый разъ онъ любилъ со всею страстью, со всѣмъ пыломъ чистой, безгрѣшной молодости. Она слегка только пожала ему руку -- и этого было довольно для него: онъ почувствовалъ, что и въ ея сердцѣ есть уже уголокъ для него, онъ подмѣтилъ это, взглянувъ на ея влажные блестящіе глазки.

И не смотря на то, что сердце его ликовало -- онъ становился все серіознѣе, даже уныніе начало овладѣвать имъ, когда онъ вспомнилъ объ отношеніяхъ своихъ къ Фанни. Однако, мысль о томъ, какимъ образомъ завязались эти отношенія, нѣсколько успокоила его: онъ могъ поднять правую руку и присягнуть, что никогда не говорилъ ей, Фанни, никакого такого слова, о которомъ она могла-бы напомнить ему съ упрекомъ. Но какъ все это такъ случилось -- онъ едвали могъ сообразить въ данную минуту, и ему скорѣе (что весьма понятно) сватовство его представлялось теперь какимъ-то невозможнымъ, даже невѣроятнымъ дѣломъ.

Докторъ, какъ честный человѣкъ, прежде всего долженъ былъ, разумѣется, попытаться разрѣшить задачу эту удовлетворительными образомъ, но -- какъ? этого онъ и самъ хорошенько но зналъ. И вотъ, чтобы покончить съ этимъ, отправился онъ, дня два спустя, въ домъ госпожи ІІІтраммеръ; волнуемый непріятными чувствами, вошелъ онъ туда и былъ встрѣченъ обѣими женщинами съ ледяною холодностью, что и приготовило его заранѣе къ серіозной сценѣ.

Началось съ того, что Фанни привѣтствовала жениха своего такою фразой: "Наконецъ-то г. докторъ соизволилъ снова показаться"! Потомъ послѣдовалъ короткій отвѣтъ доктора, что "у него были на то причины, которыя скрывать онъ вовсе не желаетъ отъ нихъ" и затѣмъ уже завязалась весьма жаркое, настоящее сраженіе, "словесный бой", или вѣрнѣе -- аттака, потому что громы раздавались только со стороны мамаши и дочки. Изъ этой аттаки докторъ достаточно хорошо узналъ всю суть дѣла: тутъ были непонятныя ссылки на eau de Cypre, всяческія подозрѣнія и весьма ясное указаніе на Фюрстенштрассе -- No 14...

Въ заключеніе, Фанни объявила доктору съ натянутымъ высокомѣріемъ, что "дочь ея матери" слишкомъ горда, чтобы желать оставаться съ нимъ въ тѣхъ отношеніяхъ, которыя онъ, благодаря своему поразительному невниманію, самъ намѣревался разорвать.

Можетъ быть, это была только простая военная тревога? Не были-ли на самомъ дѣлѣ всѣ эти выстрѣлы холостыми?.. Какъ-бы то ни было, но вообще опасно бросать на вѣтеръ подобные боевые заряды, если стрѣляющій не увѣренъ въ мѣткости своей стрѣльбы или если на щитѣ уже нѣтъ видимой цѣли: кружка, въ который снарядъ могъ бы ударить. А вѣдь такъ дѣйствительно и было въ данномъ случаѣ: когда докторъ Дюрингъ могъ, наконецъ, заговорить, то, увы! онъ отдѣлывался только словами, одними словами, разумѣется, преисполненными чувства благодарности, искренности.... Но что-же толку-то въ этихъ прекрасныхъ изліяніяхъ въ подобную минуту? Какая польза отъ нихъ стрѣлявшимъ?..

Очутившись на улицѣ, докторъ тутъ только почувствовалъ себя въ безопасности и увѣрился, что непріятность миновала; чувства его были тѣ же, что и у путника, который, застигнутый проливнымъ дождемъ, добрался наконецъ до жилья. Однако, сердце его еще сильно билось, кровь шумѣла въ головѣ, такъ что ему нужно было предпринять довольно продолжительную прогулку, успокоить нервы и вообще настолько оправиться, чтобы явиться потомъ не въ веселую компанію -- это было для него невозможно, а въ общество врачей, которые назначили собраніе какъ разъ сегодня. Онъ надѣялся, что въ этомъ собраніи, слушая различныя научныя сообщенія, ему удастся выбросить изъ головы недавнюю непріятную сцену, но это ему не удалось: во время, напримѣръ, чтенія одного изъ своихъ собратовъ по наукѣ объ интересныхъ соотношеніяхъ костей скелета -- передъ нимъ рисовалась угловатая, деревянная фигура госпожи Штраммеръ; а когда предсѣдатель общества врачей, профессоръ Шпиттеръ, сообщилъ свой взглядъ на слезную желѣзку -- докторъ отчетливо видѣлъ передъ собой Фанни всю въ слезахъ, называвшую его "негоднымъ измѣнникомъ"...

И даже по окончаніи засѣданія, когда онъ возвращался домой, ему все еще трудно было отдѣлаться отъ непріятныхъ воспоминаній, хотя онъ имѣлъ честь проводить знаменитаго предсѣдателя "общества врачей" до самаго его жилища.

Профессоръ Шпиттеръ особенно какъ-то полюбилъ молодаго доктора за его рабочую дѣятельность и искуство, а потому и передалъ ему часть своей практики, рекомендовавъ его во многіе хорошіе дома.

Остановившись у дверей своей квартиры и собираясь позвонить, профессоръ сказалъ доктору Дюрингу:-- "Ну, вотъ, вы уже и побывали въ домѣ нашей превосходной, первой пѣвицы, фрейлейнъ Пальмеръ. Особа эта прелюбезная, великолѣпная и весьма приличная молодая особа, а такая рекомендація немаловажна относительно превосходной артистки, за которой такъ всѣ ухаживаютъ.... Ну съ, насчетъ здоровья фрейлейнъ Камиллы вы не безпокойтесь: она васъ не станетъ утруждать; другое дѣло -- старуха,-- вотъ она такъ все страдаетъ, по обыкновенію, воображаемыми болѣзнями и притомъ сразу цѣлою дюжиною недуговъ. Старуха по временамъ будетъ васъ и ночью тревожить, но вы тогда только являйтесь къ ней, когда она пришлетъ за вами раза два-три. Говоря вообще, это домъ хорошій, и меня радуетъ, что вы теперь тамъ практикуете; однако-же, полагаю, что васъ отрекомендовалъ госпожѣ Пальмеръ баронъ Венкгеймъ, который знакомъ съ вами, а то-бы тутъ и моя протекція ничего не сдѣлала. Баронъ Венкгеймъ, какъ вы это знаете, а можетъ быть и не знаете, ибо это еще покамѣстъ полутайна,-- женихъ прелестной пѣвицы... Ну-съ, а затѣмъ, любезный мой молодой другъ, желаю вамъ спокойной ночи и сладкихъ сновидѣній".

Сновидѣній... сладкихъ сновидѣній! Да онъ и теперь, съ открытыми глазами, грезилъ, устремивъ ихъ на двери, за которыми только что скрылся профессоръ!.. Онъ мечталъ о ней и о немг... Онъ видѣлъ ихъ вмѣстѣ... Вотъ, они сидятъ теперь въ прелестной гостиной, двери изъ нея отворены въ садъ... Комната слабо освѣщена... Онъ видѣлъ и слышалъ, какъ она, улыбаясь, разсказывала ему объ ихъ послѣднемъ свиданіи и какъ онъ, выслушавъ добродушно ея разсказъ, воскликнулъ потомъ смѣясь: "Однако, этотъ докторъ Дюрингъ -- престранный парень, право!.. Едва-ли считалъ я его способнымъ на это. Разсказываетъ онъ мнѣ длинную исторію о своемъ сватовствѣ и -- вдругъ потомъ даетъ себя такъ легко обмануть и такъ внезапно влюбляется въ другую!..."

-- Да, да! Ну, чтожъ, бормоталъ про себя Дюрингъ, крѣпко стискивая зубы,-- этого нельзя и отрицать.... Да! я не скажу даже, что я влюбился только: сознаюсь, что воспылалъ я къ ней могучей, страстной любовью! Пожатіе ея руки, выраженіе глазъ, когда она глядѣла на меня -- притянули меня къ ней, какъ желѣзо къ магниту... И -- все это была только игра... нарочно придуманная игра?!.. А!, ну, въ такомъ случаѣ, берегись, Венкгеймъ! Добрый тихій парень вдругъ можетъ преобразиться въ бѣшенаго молодца -- и тогда завяжется дѣло инаго рода: о моей или о твоей жизни пойдетъ рѣчь!..

-- Но, возможно-ли, чтобы это именно такъ было? размышлялъ онъ потомъ, продолжая свой путь и находясь въ мрачномъ настроеніи, почти въ оцѣпененіи:-- Неужели такой взглядъ, такая прелестная улыбка... могутъ лгать?.. Неужели слова ея, полныя ласки, искренности, были только ловушкой для меня?.... А, впрочемъ да! вѣдь она принцесса театральнаго міра: ложь, обманъ -- это для нея дѣло пустое, легкое; ну а притворяться, казаться страстной -- это вѣдь ея ремесло... А не вознамѣрилась-ли она, можетъ быть, наказахъ за то, что онъ дерзнулъ остановить свои взгляды на невѣстѣ своего-же друга?.. Что-жъ, вѣдь онъ дѣйствительно дерзнулъ на это -- отрицать нельзя; но сдѣлано было это имъ по невѣденію... просто такъ -- отъ души... вполнѣ невинно!..

Если-бы онъ относительно практической жизни обладалъ такими въ сущности прекрасными качествами, какъ невинность, простодушіе, въ размѣрѣ гораздо меньшемъ, чѣмъ этотъ размѣръ на самомъ дѣлѣ былъ,-- если-бы докторъ въ нѣкоторыхъ дѣлахъ не былъ такъ несвѣдущъ, простодушенъ и невиненъ, то онъ обратился бы къ другу своему съ нѣкоторыми вопросами и ужъ навѣрно самъ-бы спросилъ себя: отчего, напримѣръ, баронъ Венкгеймъ держитъ себя такъ непринужденно-развязно, какъ будто у себя дома, въ квартирѣ прекрасной Камиллы?.. Теперь, когда онъ предложилъ себѣ этотъ вопросъ (конечно нѣсколько поздно), то не могъ найти болѣе подходящаго, простаго отвѣта, какъ тотъ, который заключался въ словахъ добраго профессора Шпиттера.

Ужь такъ и быть, онъ готовъ былъ примириться со всѣмъ этимъ, даже перенести терпѣливо такой ударъ, такъ какъ Венкгеймъ не могъ же въ самомъ дѣлѣ знать, какъ немного нужно было для того чтобы воспламенить его сердце, но... "О, вѣдь это было ужъ черезчуръ"! вздыхалъ докторъ, возводя глаза къ небу... Искушеніе слишкомъ сильное, а искуситель, явившейся передъ нимъ, имѣлъ такой чистый, обольстительный образъ!.. Самъ ангелъ ласково разговаривалъ съ нимъ, улыбался ему, и если этому неземному существу первому удалось зажечь въ его сердцѣ святое пламя -- то неужели не простить молодому человѣку его увлеченія?..

И все-таки докторъ чувствовалъ себя несказанно несчастнымъ, отъ сердца его какъ будто что-то оторвалось; онъ страдалъ, ему было больно, какъ отъ раскрытой раны, которую исцѣлить невозможно...

Вотъ и вечеръ... Какой теплый весенній воздухъ! Какое чудное лунное сіяніе, какъ цвѣты благоухаютъ!... Но что ему до всего этого?.. Всѣ эти прелести, которыя онъ еще недавно привѣтствовалъ съ такимъ восторгомъ, какъ будто видѣлъ ихъ въ первый разъ, -- приняли совершенно другой видъ: воздухъ казался ему жгучимъ, сухимъ, луна потускнѣвшею, цвѣты поблекшими...

На другой день, когда онъ отправился въ квартиру г-жи Пальмеръ (докторъ продолжалъ лечить почтенную даму), то время для этого визита было назначено имъ такое, когда онъ навѣрно зналъ, что прелестной пѣвицы не могло быть дома. Онъ просто боялся снова увидѣть ея чудные, опасные, лукаво-загадочные глаза, страшился также и объясненія съ нею; а это объясненіе было-бы неизбѣжно, если-бы онъ встрѣтился съ фрейлейнъ Камиллой, потому что, какъ ни твердо порѣшилъ докторъ не выходить болѣе изъ роли простаго гостя, вѣжливаго кавалера, онъ однако предчувствовалъ, что въ присутствіи ея у него силъ не хватитъ выдержать до конца такую роль. Да, не хватитъ силъ по крайней мѣрѣ теперь; ну, а потомъ, можетъ быть, онъ и справится съ собой, только потомъ... позже...

Спустя нѣсколько дней, онъ опять навѣстилъ утромъ госпожу Пальмеръ,-- и когда, послѣ визита, проходилъ, какъ и всегда, одинъ, безъ провожатаго, по корридору къ парадной двери, его остановила вышедшая навстрѣчу хорошенькая горничная и просила "быть настолько добрымъ, чтобы зайти на нѣсколько минутъ въ гостиную, къ молодой госпожѣ, потому что она не совсѣмъ здорова, не поѣхала на репетицію въ театръ и желаетъ поговорить съ докторомъ".

Дѣлать было нечего, отъ такого приглашенія отказаться нельзя, и докторъ отправился, съ равнодушнымъ, спокойнымъ видомъ (а сердце билось!), въ извѣстную уже намъ гостиную, съ дверью отворенною въ садъ. Горничная впустила его туда и онъ, войдя, сейчасъ-же увидѣлъ Камиллу: она стояла, но, при появленіи его, быстро повернулась и пошла къ нему на встрѣчу, любезно-радушно привѣтствуя доктора.

Кто, скажите, не бывалъ въ подобномъ положеніи, въ положеніи Дюринга въ настоящую минуту?.. Онъ снова видѣлъ передъ собой любимую женщину во всемъ сіяньи красоты, свѣжести, молодости... Существо любимое нами -- всегда для насъ мило и дорого, не смотря на то что мы проводили изъ-за него и дни, и ночи въ мучительныхъ думахъ, все мечтая о немъ; оно не сдѣлалось для насъ менѣе дорогимъ оттого, что мы обращались къ нему съ длинными монологами,-- оттого, что ставя его передъ собой, осыпали его вопросами, чтобы въ концѣ концовъ получить на эти вопросы удовлетворительные отвѣты, которые повергали насъ, наконецъ, къ ногамъ горячо-любимаго существа или бросали въ распростертыя его объятія!.. Все это, конечно, происходитъ только въ нашемъ воображеніи; это -- грезы, не болѣе, потому что въ дѣйствительности, находясь въ подобныхъ обстоятельствахъ, мы являемся гораздо сдержаннѣе,-- а если улыбка при этомъ и играетъ на нашихъ губахъ, то улыбаемся мы тутъ какъ-то тихо, страдальчески, съ оттѣнкомъ горечи, можетъ быть даже сожалѣемъ, что сдѣлались жертвой заблужденія, стараемся увѣрить, что для той и другой стороны все это пройдетъ безслѣдно, забудется, или-же просто отшучиваемся какъ нибудь, по шутка наша печальна -- мы смѣемся, да, по сердце въ то же время обливается кровью!...

Также точно попытался повернуть все дѣло и докторъ Дюрингъ, которому въ этомъ отношеніи благопріятствовала еще роль его, какъ врача. Разговаривая съ Камиллой, онъ то и дѣло сворачивалъ съ дороги, т. е. заговаривалъ о состояніи здоровья ея "дорогой мама", раза два взглянулъ на часы и наконецъ отдалъ тотъ мягкій поклонъ, послѣ котораго съ нами обыкновенно прощаются и отпускаютъ насъ.

Но попытка его не удалась. Если-бы даже прелестная молодая дѣвушка прямо сказала ему: "Прощайте, г. докторъ", то сильная боль сердца отуманила-бы, можетъ быть, его зрѣніе, потому что онъ подмѣтилъ, увидѣлъ и по глазамъ, и по нечаянно вылетѣвшимъ вздохамъ изъ груди и по нервическому подергиванію ея губъ, что въ душѣ молодой дѣвушки забушевало какое-то чувство, что она силилась овладѣть собой и, наконецъ, все-таки не выдержала, потому что вдругъ протянула ему обѣ руки... И когда онъ тихо подалъ ей свою правую руку, то почувствовалъ, какъ тонкіе пальчики крѣпко охватили ее, причемъ губы Камиллы какъ-то болѣзненно дрогнули и она почти шопотомъ, прерывающимся голосомъ, проговорила: "Простите меня, господинъ докторъ! Простите"!...

Обратившись съ этими словами къ доктору, Камилла такимъ образомъ, прямо созналась въ томъ, что какъ она, такъ и Венкгеймъ поиграли съ нимъ; а потому Дюрингъ разомъ ощутилъ въ себѣ достаточно силы и храбрости, чтобы устоять противъ обаянія ея чудныхъ глазъ, очаровательныхъ звуковъ прелестнаго голоса, словомъ -- устоять противъ этой женщины, этого совершеннаго существа, преисполненнаго гармоніи, которое онъ уже любилъ несказанно, а теперь... любилъ еще больше!..

И вотъ, онъ гордо выпрямился и проговорилъ любезнымъ, но холоднымъ тономъ, освобождая тихо свою правую руку:

-- Почему же мнѣ и не простить вамъ эту маленькую, невинную игру со мной? Вы часа на два развлеклись, мнѣ-же это вреда не причинило, потому что я, разумѣется, сейчасъ-же увидѣлъ, что все это было не больше какъ игра... Да и какъ же я могъ иначе къ этому отнестись, зная, что передо мною -- вы, невѣста друга моего?..

Тутъ докторъ отвѣсилъ болѣе низкій поклонъ и, замѣтя, что молодая дѣвушка поблѣднѣла и отступила, какъ-бы чѣмъ-то пораженная, быстро вышелъ изъ гостиной... чтобы вдругъ не упасть къ ея ногамъ. Онъ услышалъ -- ему почудилось, какъ вслѣдъ за этимъ въ гостиной раздался громкій крикъ, но тутъ служанка отворила ему дверь и когда эта дверь заперлась за нимъ -- докторъ сталъ бѣднѣе однимъ блаженствомъ, но за то богаче однимъ горькимъ опытомъ. По счастью для него, теперь и случая уже не могло представиться бывать въ этомъ домѣ и снова испытывать подобное опасное столкновеніе, потому что почтенная дама совершенно выздоровѣла, а это избавляло доктора отъ новой встрѣчи съ Камиллой. Да и кромѣ этого онъ твердо рѣшился просить профессора Шпиттера отрекомендовать г-жѣ Пальмеръ, вмѣсто него, кого нибудь изъ его товарищей -- врачей.

А что-же Венкгеймъ?... О, каждый разъ, когда докторъ вспоминалъ его, кровь въ немъ гнѣвно закипала и онъ размышлялъ о томъ, какъ именно поступить ему относительно "бывшаго" своего друга?... Но, по счастью, у Дюринга довольно было времени обдумать этотъ вопросъ, такъ какъ баронъ, уѣхалъ на нѣсколько дней по какимъ-то весьма важнымъ дѣламъ, вѣроятно, по дѣламъ, касающимся его женитьбы. Да, наконецъ, какимъ образомъ могъ-бы Дюрингъ привлечь Венкгейма къ отвѣтственности, этого свѣтскаго кавалера, который, по своему легкомыслію, не долго думая, назоветъ всю эту исторію просто невинной шуткой, затѣмъ съ удовольствіемъ даже попроситъ извиненія и, посмѣиваясь "своимъ смѣхомъ", предложитъ, пожалуй, какое угодно удовлетвореніе?... О, докторъ даже и теперь уже слышитъ слова барона: "Ну, Отто, не будь же ребенкомъ и не ссорься со мной изъ-за такихъ пустяковъ!... Послушай, ну, какъ же могу я повѣрить, что все это могло такъ огорчить тебя?... Вся эта исторія останется между нами. Ты, какъ слѣдуетъ, оцѣнишь Камиллу, когда она сдѣлается моей женой, и останемся мы по прежнему добрыми друзьями! Положимъ, что сыгранную нами игру можно, пожалуй, назвать предумышленнымъ дѣломъ, но вѣдь все это сочинилъ я для твоего же блага, и ты, какъ человѣкъ разсудительный, давно уже конечно это сообразилъ?... Я избавилъ тебя отъ невыносимыхъ цѣпей и, право, могъ-бы даже потребовать отъ тебя благодарности за такую услугу"!..

Относительно этого послѣдняго довода мы не можемъ не сообщить тутъ одного обстоятельства, которое неожиданно случилось и было такого сорта, что Дюрингъ, когда узналъ о немъ, не могъ умолчать даже передъ легкомысленнымъ своимъ другомъ,-- а это извѣстіе давало-бы барону право, хотя все еще сомнительное, крѣпче опереться на вышеупомянутый доводъ. А случилось вотъ что: спустя дня два, когда докторъ вернулся домой послѣ своихъ визитовъ, нашелъ онъ на своемъ столѣ письмо отъ г-жи Штраммеръ, въ которомъ она увѣдомляла его о помолвкѣ дочери своей съ г. совѣтникомъ Цвирбелемъ.

Посмѣялся докторъ, прочитавъ письмо, и ощутилъ въ то же время въ груди пріятное чувство -- свободы...

А что если-бы и другое улыбнулось ему, а не вышло такъ, какъ вышло на самомъ дѣлѣ печально и мрачно, разомъ уничтоживъ все, что такъ было ему дорого, разбивъ все счастье его жизни?... Но не совсѣмъ, однако, осиротѣлъ докторъ: съ нимъ остался предметъ его научной дѣятельности; теперь съ медициной своей хотѣлъ онъ обручиться, зажить съ нею еще тѣснѣе чѣмъ прежде, и вотъ, поэтому, всякое прибавленіе къ его практикѣ, и такъ уже довольно большой, радовало его и онъ желалъ еще увеличенія ея.

Если прежде, бывало возвратясь домой утомленнымъ, онъ съ неудовольствіемъ слушалъ, какъ въ прихожей его раздавался колокольчикъ, то теперь звонокъ этотъ даже пріятно дѣйствовалъ на его слухъ. Теперь и по ночамъ эти звуки уже не тревожили Дюринга: они призывали его къ исполненію принятыхъ имъ на себя обязанностей,-- а это, по крайней мѣрѣ, развлекало доктора, разгоняя на время вереницу мрачныхъ его мыслей.

Однажды вечеромъ, когда онъ безпокойно бродилъ въ своей комнатѣ изъ угла въ уголъ и всѣми силами старался не думать о ней, а милый прекрасный образъ ея все посился передъ нимъ, то исчезая, то снова являясь,-- къ нему вошла старуха служанка и подала записку, сказавъ, что женщина, которая принесла эту записку, ожидаетъ отвѣта.

О, какъ сердце его забилось! И по біенію сердца онъ предугадалъ, чья рука писала ему; онъ узналъ это, не распечатавши еще письма,-- и для этого ему даже не нужно было нѣжнаго запаха пармскихъ фіалокъ, которымъ сильно пахла записка.

"Мама почувствовала себя сегодня вечеромъ опять что-то несовсѣмъ здоровой", писала она, -- "и если г. доктору не будетъ особенно затруднительно навѣстить больную, то она была-бы весьма благодарна за его визитъ".

-- Можетъ быть завтра... пораньше утромъ? спросилъ Дюрингъ служанку, ожидавшую въ сѣняхъ отвѣта, но служанка, съ весьма озабоченнымъ видомъ, стала увѣрять его, что ея господамъ было-бы очень пріятно, если-бы господинъ докторъ потрудился явиться сегодня же вечеромъ.

И вотъ, отправился онъ по темнымъ улицамъ къ знакомому дому,-- по тѣмъ же улицамъ, по которымъ онъ, нѣсколько дней тому назадъ, шелъ, ощущая полнѣйшее счастье, когда душа его ликовала, когда передъ нимъ мелькали свѣтлыя, блестящія картины, какъ тѣ солнечные лучи, которые обливали тогда все, что окружало его... А теперь -- печаль наполняла его сердце, душа была мрачна, какъ темное, облачное небо, висѣвшее надъ его головой.

Да, если такъ еще недавно онъ надѣялся, стремился съ чувствомъ невыразимаго блаженства, очутиться въ очаровательной гостиной, изъ которой былъ видѣнъ садъ, то теперь онъ просто боялся этой комнаты и съ ужасомъ думалъ о томъ, что долженъ будетъ войти въ нее... Увы, и нельзя ему было избѣжать этого, потому что сейчасъ-же, какъ только вошелъ онъ въ домъ, хорошенькая горничная попросила его самымъ ласковымъ голосомъ подождать немножко... въ гостиной! Да, подождать въ гостиной молодой госпожи, покамѣсть не будетъ доложено о его приходѣ больной.

Дѣлать нечего -- вошелъ докторъ въ гостиную, причемъ сердце его болѣзненно сжалось... Ощущеніе это было вполнѣ естественно, законно, а потому мы и сочли долгомъ не скрывать этого отъ благосклоннаго читателя, но... скромность не позволяетъ намъ передать здѣсь обстоятельно и подробно тотъ разговоръ, который затѣмъ произошелъ и имѣлъ такое рѣшительное вліяніе относительно серіознаго, къ сожалѣнію, окончанія этой маленькой исторіи.

* * *

По выходѣ изъ дома, стоящаго въ Фюрстенштрассе, докторъ, какъ кажется, вполнѣ разъяснилъ себѣ все, что хотѣлось ему разъяснить насчетъ своего положенія. Если-бы можно было взглянуть на его лицо (а этому мѣшала ночная темнота), то мы увидѣли бы на немъ то спокойствіе, которое обыкновенно замѣчается на лицѣ передъ тѣмъ, какъ мы, принявъ какое либо серіозное рѣшеніе, намѣреваемся привести его въ исполненіе. Но, да не думаетъ читатель, что въ глазахъ Дюринга выражалась, напримѣръ, печальная безнадежность,-- совсѣмъ напротивъ! Мы даже готовы увѣрить васъ, что докторъ, идя серіознымъ шагомъ, не переставалъ ощущать спокойствіе духа, и спокойствіе это было благодѣтельнаго свойства.

Разъ только, во время пути, остановился онъ въ раздумьи и, постоявъ съ секунду и сообразивъ что-то, свернулъ съ своей дороги, пробормотавъ: "А можетъ быть онъ ужъ возвратился и я застану его дома, ну и поговорю окончательно, чтобы и съ нимъ разъ навсегда разсчитаться"?..

На этотъ разъ, покрайней мѣрѣ, счастье ему поблагопріятствовало, потому что когда докторъ дошелъ до жилища барона Венкгейма, то увидѣлъ у подъѣзда дома экипажъ своего друга. Свѣчи въ фонаряхъ экипажа еще горѣли, и онъ узналъ тутъ отъ лакея, таскавшаго въ домъ различныя дорожныя вещи, ящики и коробки всякаго калибра, что самъ баронъ только-что пріѣхалъ съ желѣзной дороги.

Бываютъ въ жизни такого рода обстоятельства, что, являясь къ какому нибудь лицу, мы считаемъ излишнимъ приказать камердинеру доложить о своемъ приходѣ,-- а входимъ прямо, безъ всякаго доклада, причемъ привѣтствуемъ хозяина молча, однимъ кивкомъ головы, или произносимъ коротенькую фразу, вродѣ напримѣръ: "съ добрымъ вечеромъ"! Такъ точно поступилъ и докторъ Дюрингъ, войдя въ гостиную своего друга. Баронъ въ это время былъ въ спальнѣ своей и, какъ кажется, умывался тамъ, потому что оттуда слышался плескъ воды. Узнавъ по голосу своего друга, Венкгеймъ крикнулъ изъ сосѣдней комнаты:

-- А, это ты, Отто! Ну, что, вѣдь ничего такого не случилось, а?.. Камилла... Фрейленъ Пальмеръ, хотѣлъ я сказать, надѣюсь здорова, и мама ея также?..

-- Обѣ здоровы.

-- Ну, и слава Богу! произнесъ баронъ, быстро входя въ гостиную.-- Знаешь-ли, другъ любезный, случается въ жизни попадать въ такія положенія, когда нѣсколько дней отсутствія представляются намъ маленькою такъ сказать вѣчностью!...

-- О, это я знаю...

-- А съ твоей стороны, во всякомъ случаѣ, очень мило, что ты, не смотря на нѣсколько поздній часъ, посѣтилъ меня. Былъ ты сегодня тамъ?..

-- Я -- прямо изъ Фюрстенштрассе.

-- Чортъ побери! Прямо изъ Фюрстенштрассе! Ужъ вѣрно что нибудь случилось... Мама была нездорова?...

-- Такъ... маленькій припадокъ, О которомъ и говорить не стоитъ, да я для этого и не рѣшился бы стѣснять тебя своимъ присутствіемъ въ такое позднее время...

-- Не рѣшился-бы... для этого?

Тутъ баронъ Венкгеймъ въ первый разъ заглянулъ въ лицо друга и, вѣроятно, усмотрѣлъ на немъ нѣчто такое, что ему не понравилось, потому что сейчасъ же быстро прибавилъ:

-- Зачѣмъ это говоришь ты такимъ серіознымъ тономъ и такъ... торжественно?...

-- Можетъ быть затѣмъ, что настроеніе духа моего такое, и вообще я хочу поговорить съ тобою именно такимъ тономъ.

-- А -- а, ужъ это похоже что-то на приступъ къ объясненію!... Хорошо. Но вѣдь ты, конечно, будешь благоразуменъ, Отто,-- и, во всякомъ случаѣ, позволишь говорить съ собой, какъ слѣдуетъ, разсудительно?..

-- Разумѣется.

-- Ну, такъ садись-же въ кресло.... Постой! ради Бога только не на это! Или позволь покрайней мѣрѣ убрать сначала картонку, ибо садиться на нее нельзя.... Вотъ такъ! Благодарю тебя. Давай сюда картонку! А что ни говори -- ты все-таки предобрый, прелюбезный малый, а потому сейчасъ и узнаешь, что именно содержится въ сей картонкѣ. Увидишь! Шаль -- тончайшая, настоящая кашемировая!

-- Впрочемъ, вѣдь ты въ подобныхъ вещахъ мало смыслишь, продолжалъ болтать баронъ, разбирая цѣлую кучу дорожныхъ вещей, принесенныхъ лакеемъ изъ кареты:-- но, погоди, наступитъ и твое время, непремѣнно наступитъ,-- и когда оно придетъ, тогда и тебѣ эти вещи доставятъ такое-же громадное, колосальное наслажденіе, какъ вотъ теперь -- мнѣ! Да, я вотъ изъ-за этой настоящей-то кашемировой шали двѣ ночи провелъ въ дорогѣ;-- вижу, смотришь ты на меня недовѣрчиво, а все-таки это совершеннѣйшая истина, потому что шаль эта куплена съ цѣлью, а для этой цѣли я ничего не моіъ найти здѣсь, такъ какъ въ нашемъ городѣ нельзя было купить ничего въ этомъ отношеніи достаточно роскошнаго и драгоцѣннаго.

Дюрингъ, сидя въ креслахъ, молчалъ; онъ не проронилъ ни одного слова. Такимъ образомъ, рѣчь его друга лилась, ничѣмъ не прерываемая, какъ потокъ; баронъ послѣ дороги былъ въ нѣсколько возбужденномъ состояніи. Впрочемъ, доктору это было даже пріятно: во время болтовни Венкгейма онъ могъ собраться съ мыслями и вполнѣ овладѣлъ собой.

-- Ну, вотъ -- чортъ знаетъ! куда это я засунулъ вещичку, которую теперь ищу?! воскликнулъ баронъ Венкгеймъ и сталъ торопливо перерывать все, что заключалось въ его небольшой дорожной сумкѣ. Выбросивъ изъ нея множество всякой мелочи, онъ, наконецъ, вскричалъ:-- "Ага! Вотъ она! Посмотрика, старина: это вѣдь я для тебя. Это, братецъ, одинъ изъ лучшихъ мундштуковъ, какой я могъ только найти. Такъ какъ ты теперь можешь курить теперь сколько душѣ твоей угодно, не опасаясь быть непріятнымъ гостемъ вслѣдствіе предательскаго табачнаго запаха, то эта хорошенькая вещица должна тебѣ понравиться. Ты взгляни: это не просто мундштучекъ, а настоящее художественное произведеніе изъ янтаря и пѣнки!"

-- Ты ужъ, право, слишкомъ добръ, проговорилъ Дюрингъ,-- и я долженъ тебя благодарить.

Эти слова докторъ произнесъ такъ сухо, что это навѣрно поразило-бы барона, если бы онъ, какъ разъ въ это время, не хлопоталъ около извѣстной уже намъ картонки. Открывъ ее, онъ уже приподнялъ великолѣпную настоящую индѣйскую ткань, чтобы и самому полюбоваться прелестью красокъ.

-- Погляди-ка! воскликнулъ Венкгеймъ, обращаясь къ доктору.-- Ну, скажи мнѣ по чести: видѣлъ-ли ты когда либо что нибудь болѣе изящное и тонкое?...

-- Это, вѣроятно, свадебный подарокъ, замѣтилъ докторъ;-- ужъ это, кажется, такъ заведено...

Баронъ кинулъ на своего друга проницательный взглядъ, взглянувъ на него искоса, затѣмъ громко расхохотался и произнесъ:

-- А, такъ ты ужъ узналъ! Ну, теперь мнѣ понятно, почему ты заговорилъ со мной торжественнымъ тономъ.... Однако, я надѣюсь, что ты вѣдь не серіозно-же отнесся къ этой исторіи?..

-- Ну -- нѣтъ, довольно серіозно, и въ этомъ я могу тебя увѣрить. Видишь-ли, есть такого рода вещи, которыя, не смотря на все желаніе, не смотря даже на тѣснѣйшую дружбу, нельзя принимать съ улыбкой, весело... Что я правъ -- это ты самъ потомъ увидишь и согласишься съ этимъ.

-- Продолжай, продолжай, но будь благоразуменъ, то есть, этимъ я хочу сказать, что если ты дѣйствительно принялъ все это серіозно и вынесъ нѣкоторое впечатлѣніе (баронъ улыбнулся), то, значитъ, мы достигли нашей цѣли, а слѣдовательно разорвали твои несносныя, ужасныя цѣпи!..

-- Ты еще большаго достигъ, и я не скрою отъ тебя этого, сказалъ докторъ Дюрингъ, причемъ серіозное лицо его приняло почти мрачное выраженіе. Однако, баронъ этого не замѣтилъ: онъ былъ занятъ отыскиваніемъ своего портсигара. Найдя наконецъ портсигаръ, онъ раскрылъ его и, поднося другу, произнесъ:

-- Ну, и прекрасно! Очень радъ, очень радъ! Теперь слѣдуетъ намъ, послѣ всего этого, выкурить "трубку мира"!..

-- Пожалуй, посл ѣ всего -- да, но именно по окончаніи всего этого, замѣтилъ молодой врачъ покойнымъ тономъ -- и медленно приподнимаясь, даже съ какою-то торжественностью, наконецъ выпрямился, вставъ у стола и опираясь на него рукою.

При этихъ словахъ Дюринга баронъ Венкгеймъ, замѣтившій уже странныя манеры его, обнаружилъ крайнее удивленіе и, пожавъ затѣмъ слегка плечами, закурилъ свою сигару и опустился въ кресло, тщетно приглашая знаками доктора также усѣсться.

За симъ послѣдовала короткая пауза, и вотъ докторъ Дюрингъ заговорилъ:

-- Ты, будучи до сихъ поръ моимъ другомъ, сыгралъ со мною лукавую игру -- и этого ты отрицать не станешь, такъ какъ прямота твоего характера всѣмъ извѣстна, да отрицаніе ни къ чему бы и не повело потому что союзница твоя -- фрейлейнъ Пальмеръ -- уже призналась мнѣ во всемъ... И вотъ, я теперь здѣсь. Я сюда явился для того, чтобы обратить твое вниманіе на весьма серіозныя послѣдствія этого необдуманнаго шага...

-- О, вотъ какъ, любезный друіъ! воскликнулъ Венкгеймъ.-- Сдается мнѣ, что ты говорить совершенно серіозно, по крайней мѣрѣ, тонъ голоса у тебя такой, но... я не вижу во всемъ этомъ смысла... Ужъ извини за выраженіе! Ты называешь мой поступокъ лукавой игрой? Ну, пожалуй, пусть игра эта -- лукавая, мнѣ все равно; но вѣдь игру-то эту я велъ только ради тебя, чтобы тебя-же спасти, вырвать изъ положенія поистинѣ мученическаго!..

-- Съ этимъ ужъ покончено: Фанни выходитъ за-мужъ за другаго.

-- Хвала небесамъ! воскликнулъ Венкгеймъ.-- Такъ чего-же тебѣ еще надо, неблагодарная ты душа?... Недоволенъ ты, что-ли, этимъ результатомъ?..

-- Да, но есть еще другой результатъ, о которомъ я и долженъ поговорить съ тобою серіозно.

-- Да-ну, переставь хандрить! Цѣли нашей мы достигли, ты нашелъ невѣсту мою прелюбезной особой (прощаю тебѣ это!), а потому -- протягиваю тебѣ руку во имя новаго дружескаго союза!..

-- Свою я подамъ тебѣ, можетъ быть, послѣ, когда выскажу все, когда кончу...

-- Но, любезный другъ, нельзя-ли обойтись безъ комедій при этомъ! воскликнулъ баронъ почти съ угрюмымъ видомъ.-- Ужъ если ты желаешь -- пусть будетъ такъ: я готовъ сознаться, что шутка моя была немножко рискованной, пожалуй -- неосторожной, но все-же она вовсе не такова, чтобы изъ-за нея стоило тебѣ заводить ссору съ старымъ твоимъ другомъ! Брось это, брось!..

-- Но позволь-же мнѣ, по крайней мѣрѣ, говорить, замѣтилъ докторъ весьма серіознымъ, хотя сдержаннымъ тономъ,-- и вотъ, послѣ того какъ я все выскажу и ты найдешь, что причинъ къ размолвкѣ нашей нѣтъ -- ну, тогда я вполнѣ соглашусь на твое предложеніе.

-- Такъ говори-жи, говори -- о, скучный человѣкъ! Но -- постой: предваряю тебя, что я ни подъ какимъ видомъ не стану ссориться съ такимъ добрымъ, честнымъ малымъ, какъ ты! Вотъ было-бы мило!...

Докторъ Дюрингъ поклонился и уже послѣ поклона началъ:

-- Прежде всего, позволь мнѣ сказать о томъ, какое впечатлѣніе произвела на меня фрейлейнъ Камилла въ первую-же минуту, какъ только я ее увидѣлъ....

На губахъ барона заиграла пріятная улыбка.

-- Она меня ослѣпила, продолжалъ докторъ,-- я чувствовалъ тогда, что пьянѣю; я былъ похожъ на человѣка, который, застигнутый бурной ночью, вдругъ прямо изъ мрака попалъ въ ярко освѣщенную комнату,-- и мало того что попалъ, но еще былъ принятъ въ этой комнатѣ олицетворенной красотой, воплотившейся прелестью, чуднымъ созданіемъ -- и какъ еще принятъ! Я видѣлъ по взгляду ея прелестныхъ глазъ, я чувствовалъ по біенію моего собственнаго сердца, что иду навстрѣчу любви... небезнадежной!..

-- Однако, какими ярко-огненными красками рисуешь ты!..

-- Я высказалъ только то, что чувствовалъ тогда, дабы ты понялъ, какъ глубоко я былъ несчастливъ, когда она была вынуждена (конечно, вслѣдствіе можетъ-быть нетерпѣнія моего и неосторожнаго слова) сознаться передо мной, что вся ея любезность, искренность, милая ея предупредительность....

Тутъ баронъ перебилъ его:

-- Ну-ужъ, мнѣ кажется, ты не можешь относительно любезности ея употреблять подобные эпитеты...

-- Да, что все это, продолжалъ докторъ,-- была только лукавая игра!... Конечно, велась она съ благимъ намѣреніемъ, съ цѣлью разорвать цѣпи, которыя тяготили меня....

-- Ну, вотъ видишь-ли! А такъ какъ говорится, что "цѣль оправдываетъ средства", то я думаю, что и ты могъ-бы удовлетвориться этимъ!...

-- Ты не хочешь, кажется, дать мнѣ договорить до конца?...

-- Да что-же еще-то тебѣ говорить? Ссориться съ тобой я вовсе не намѣренъ -- такъ ты это и знай!

-- Нѣтъ ужъ это ты мнѣ послѣ скажи, и я буду тебѣ тогда благодаренъ, отвѣтилъ молодой докторъ съ тѣмъ-же спокойнымъ тономъ, но потомъ нѣсколько взволнованнымъ голосомъ продолжалъ:

-- Говорить тебѣ о томъ, что послѣ всего этого я ушелъ отъ нея съ неизъяснимой болью въ сердцѣ -- не стоило-бы, но я долженъ прямо и честно вотъ что сказать: я люблю Камиллу и люблю такъ страстно, что любовь моя тронула-бы тебя, если-бы ты могъ заглянуть въ мое сердце!...

-- Par exemple! проговорилъ баронъ, взглянуть серіозно на доктора.

-- Но, конечно, ты понимаешь, что, не смотря на все это, я твердо порѣшилъ никогда болѣе не видѣть ее...

-- Ну, это уладится... потомъ...

-- Я -- человѣкъ и кромѣ этого еще -- докторъ; а потому, какъ врачъ, я и долженъ былъ сегодня вечеромъ, вслѣдствіе настоятельнаго требованія госпожи Пальмеръ, снова отправиться туда, въ тотъ домъ, гдѣ такъ много было для меня прекраснаго и такъ много печальнаго....

-- А въ которомъ часу, если смѣю спросить?

-- Я былъ тамъ часовъ въ девять.

-- Ну, а теперь уже за полночь. Ты здѣсь у меня не болѣе получаса, слѣдовательно -- пришелъ ты сюда не прямо оттуда?..

-- Нѣтъ, прямо оттуда. Ты, однако, не смотри на меня такъ тревожно, будь спокойнѣе, ибо я, могу тебя увѣрить, что болѣзнь г-жи Пальмеръ такъ маловажна, что я посидѣлъ у нея всего только нѣсколько минутъ.

-- Гм! произнесъ баронъ и положилъ свою сигару, можетъ быть уже потухшую,-- значитъ, ты былъ потомъ у Камиллы?

-- Да, я былъ потомъ у Камиллы.

-- Два часа съ половиной?..

-- Пожалуй, что и такъ, навѣрно сказать не могу.... Вѣдь случаются обстоятельства, когда часовъ не наблюдаютъ.

-- А-а, ну, въ такомъ случаѣ, заговорилъ баронъ, медленно вставая,-- я попросилъ бы.... Смѣю-ли освѣдомиться, что-же было предметомъ такого длиннаго разговора?... Полагаю, не медицинская консультація?..

-- Нѣтъ. Фрейлейнъ Камилла, взволнованная и сильно растроганная, просила у меня извиненія въ томъ, что играла со мной въ эту лукавую игру. Извинялась она со всѣми признаками полнаго раскаянія, заливалась горячими слезами.... Словомъ -- я былъ потрясенъ до глубины сердца.

-- Такъ. И все это происходило ночью, то есть, отъ десяти до двѣнадцати часовъ, проговорилъ баронъ въ свою очередь серіознымъ тономъ, -- гм! она могла-бы выбрать для этого болѣе подходящее время.... Ну, и чѣмъ-же кончилась эта странная бесѣда?

-- Вотъ, затѣмъ-то я и явился сюда, именно, чтобы сообщить тебѣ это, а ужъ потомъ ты и рѣши самъ: должны-ли мы разстаться друзьми?

Баронъ быстрыми шагами прошелся по комнатѣ, потомъ подойдя близко къ молодому доктору, въ сильномъ волненіи спросилъ:

-- Ты тоже велъ противъ меня лукавую игру?

-- Я тутъ менѣе всего виноватъ; скорѣе всему причиной странное стеченіе обстоятельствъ, а обрушились они на меня по твоей милости... Но мнѣ-бы хотѣлось не передавать тебѣ подробностей той бесѣды, избавить тебя отъ этого.

-- Оно и лучше! воскликнулъ баронъ запальчиво.-- Да для меня это вовсе и не важно, но... будь такъ добръ, освободи меня отъ страшнаго сомнѣнія....

-- Могу-ли я это сдѣлать такъ, чтобы не огорчать тебя -- не знаю; потому что долженъ откровенно сознаться, сказать тебѣ, что фрейлейнъ Камилла, отдавая мнѣ вотъ это письмо къ тебѣ (докторъ вынулъ письмо изъ кармана), прижалась къ моей груди, и заливаясь слезами... увѣряла меня... въ своей любви....

Сильно поблѣднѣлъ баронъ Венкгеймъ и задрожала его рука, когда онъ бралъ письмо, но не для того чтобы сейчасъ-же прочесть его; письмо онъ положилъ подлѣ себя, на столъ, и, нѣсколько разстроенный, сказалъ:

-- Да, къ сожалѣнію, я знаю, что ты настолько прямъ и честенъ, что мнѣ не приходится сомнѣваться въ этомъ.... Я вѣрю тебѣ, а также увѣренъ и въ томъ, что ты не былъ-бы въ состояніи играть теперь со мной, лукавить.... А потому позволь мнѣ успокоиться, остаться одному и прочесть это письмо.

Такъ какъ баронъ при этихъ словахъ нѣсколько холодно поклонился доктору, то и доктору ничего не осталось больше, какъ отвѣтить ему тѣмъ-же и выйти изъ комнаты.

Спустя два дня, докторъ Дюрингъ получилъ письмо отъ своего друга.

Вотъ что писалъ ему баронъ:

.... "Мнѣ было тяжело или, пожалуй, трудно, оправиться, придти въ себя, и это случилось только послѣ того, какъ Камилла, со слезами, подтвердила мнѣ правдивость твоихъ словъ, въ чемъ я впрочемъ и не сомнѣвался. Послѣ перваго еще твоего визита къ ней, она призналась мнѣ въ томъ, какое глубокое впечатлѣніе произвела на нее твоя личность.

И такъ, я проигралъ свою "лукавую игру", и чтобы уплатить тебѣ твой выигрышъ съ процентами, посылаю въ прилагаемой картонкѣ знакомую уже тебѣ драгоцѣнную индѣйскую шаль, въ надеждѣ, что ты уже найдешь для нея хорошенькое мѣстечко.-- Намѣреваясь отправиться путешествовать года на два, я, не смотря на все, остаюсь твоимъ искреннимъ и вѣрнымъ другомъ. Рихардъ".

* * *

Намъ остается прибавить только, что въ городѣ мѣсяца два удивлялись такой развязкѣ, по потомъ нашли, что все это понятно, естественно, такъ какъ знаменитая пѣвица отдала свою руку молодому доктору,-- а молодой докторъ, какъ это навѣрняка знали, уже не разъ спасалъ своимъ искусствомъ жизнь "дорогой мамаши".

"Нива", NoNo 9--14, 1874