(Второй отрывокъ) (*).
(*) Первый отрывокъ былъ напечатанъ въ Отеч. Зап. 1847 года (томъ LV).
Въ первомъ отрывкѣ изъ "Записокъ Человѣка" описалъ я характеръ моихъ родителей, мои врожденныя наклонности и, наконецъ, тотъ замѣчательный моментъ моей жизни, когда, начитавшись мистическихъ сочиненій г-жи Гіонъ (или Гюйонъ), Эккартсгаузена, Штиллинга и другихъ, я много повредилъ себѣ въ-отношеніи къ правому пониманію своихъ обязанностей. Вмѣсто истинныхъ правилъ, голова моя наполнилась странными, неясными, другъ другу противоречащими руководствами. Мнѣ трудно было бы исчислить тѣ книги по части мистической философіи и мистическаго натурализма, надъ которыми нерѣдко просиживалъ я ночи: такъ ихъ много перебывало въ рукахъ моихъ! Но названія нѣкоторыхъ помню: "Ключъ къ таинствамъ натуры", "Важнѣйшіе іероглифы для человѣческаго сердца", "Кодексъ или законоположеніе человѣческаго разума", "Облако надъ святилищемъ" (Эккартсгаузена), "Угрозъ Свѣтовостоковъ", "Приключенія послѣ смерти" (Штиллнига), "Духовная молитва", "Толкованія на Апокалипсисъ" (мадамъ Гіонъ), и проч. Первое изъ этихъ сочиненій г-жи Гіонъ, розданное прилежнѣйшимъ ученикамъ на экзаменѣ по приказанію директора, было потомъ отобрано по приказанію другаго начальства. Развитію мистическихъ воззрѣній, пріобрѣтенныхъ посредствомъ чтенія, способствовало еще особенное обстоятельство, именно: расположеніе ко мнѣ И. М. Т--а, директора гимназіи, въ которой я воспитывался. Онъ любилъ меня, какъ перваго ученика, и въ награду за мои успѣхи въ наукахъ зазывалъ къ себѣ. Библіотека его преимущественно состояла изъ твореній въ одномъ и томъ же родѣ съ вышеисчисленными. Я могъ братъ любыя. Не могу изобразить достаточно моего удовольствія, когда онъ подарилъ мнѣ "Приключенія послѣ смерти", сочиненіе Штиллинга -- сочиненіе, въ которомъ такъ чудовищно переплетаются мечты и фантазіи съ нѣкоторыми догматами, произвольныя положенія съ доказательствами. Я тотчасъ принялся читать мой драгоцѣнный подарокъ: разумѣется, я понималъ только малую долю читаннаго, не общую мысль автора, а кой-какія частныя, отдѣльныя сужденія. Уже послѣ, въ годы зрѣлости, узналъ я значеніе того, чѣмъ восхищался въ первое время юношескаго періода. Я увидѣлъ, что авторъ такъ ослѣпленъ своимъ мистицизмомъ, что часто произвольное не отличаетъ отъ непреложнаго.
Главнымъ руководителемъ и наставникомъ моимъ въ теософическихъ и метафизическихъ умозрѣніяхъ былъ нѣкто З. П. П--въ, оканчивавшій въ то время курсъ въ одномъ изъ учебныхъ заведеній. Я какъ теперь гляжу на него: высокій, худой, желтый, мрачный, съ нечесанными волосами. Къ мистическимъ книгамъ присоединилъ онъ книги нѣкоторыхъ іезуитовъ, отливавшихся аскетизмомъ, доходящимъ до крайности, и тѣмъ еще больше сбивалъ меня съ истиннаго пути. По. уговору съ отцомъ моимъ, онъ долженъ былъ повторять со мной уроки, заданные въ гимназіи. Но повтореніемъ занимались мы очень-рѣдко: почти все время проходило въ чтеніи книгъ. Прежде всего принесъ онъ мнѣ переведенную съ Французскаго, такъ-называемую "Божественную философію", г. Дету или де-Ту -- право, не припомню -- въ которой много говорилось о какомъ-то "звѣздномъ духѣ". Что такое "звѣздный духъ" -- ни я, ни учитель мой не могли понять при всѣхъ своихъ усиліяхъ. За пятью томами "Божественной философіи" слѣдовало твореніе одного монаха теагинскаго ордена, котораго я, въ первомъ отрывкѣ моемъ, назвалъ "мрачнымъ противникомъ жизни". Твореніе было на французскомъ языкѣ, а я плохо разбиралъ иностранную грамоту. Учитель мой взялся сдѣлать для меня извлеченіе. Отличался ли переводъ вѣрностью подлиннику -- не знаю, тѣмъ болѣе, что я имѣлъ нѣкоторыя причины подозрѣвать моего наставника въ плохомъ знаніи иностранныхъ языковъ; но извлеченіе было выучено наизусть такъ твердо, что нѣсколько выраженій, и теперь мнѣ памятныхъ, приведены мною въ первомъ отрывкѣ. Раздѣливъ способности человѣка на умъ и волю, авторъ предложилъ способы уничтожать и то и другое, доводить ихъ до полнаго бездѣйствія. Точнаго заглавія книги не припомню; кажется, называется она: "Le combat". Наставникъ мой -- замѣтить надобно -- глубоко уважалъ нравственное и политическое вліяніе іезуитовъ, и въ обращеніи со мной употреблялъ видимо іезуитскую тактику,-- съ какою цѣлью, помогу опредѣлить. Знаю, однакожь, что я любилъ его до чрезвычайности. Я считалъ грѣхомъ любить родителей моихъ больше учителя, не хотѣлъ, въ его присутствіи, ласкаться ни къ отцу, ни къ матери, что ему доставляло столько же удовольствія, сколько моимъ родителямъ огорченія. Да ему вообще не нравилось каждое выраженіе чувства, если это выраженіе относилось не къ общимъ мыслямъ, а къ лицамъ и предметамъ. Однажды я выпросилъ у батюшки прощеніе провинившемуся слугѣ. Слуга благодарилъ меня. Мнѣ было очень-пріятно, и я подѣлился съ учителемъ моею радостію, какъ слѣдствіемъ удовлетвореннаго влеченія помочь другому. Учитель мой нахмурился. "Не объ этомъ должно думать", сказалъ онъ отрывисто.-- О чемъ же? спросилъ я съ боязнью.-- "О добродѣтели вообще".-- Въ другой разъ, пришелъ я къ нему на квартиру и увидалъ у него на столѣ человѣческій черепъ съ надписью: memento mori. На вопросъ мой: что это значитъ? онъ отвѣчалъ: я завелъ черепъ по примѣру славныхъ картезіанцевъ. Вотъ сочиненіе одного изъ нихъ, въ которомъ говорится, что человѣкъ живетъ для того только, чтобъ думать о смерти. Здѣсь онъ прочелъ нѣсколько строкъ по-латини, и тотчасъ же перевелъ ихъ по-русски. Наконецъ, доставилъ онъ мнѣ творенія Іакова Бема, прозваннаго тевтонскимъ философомъ. Нисколько не понимая отличительныхъ свойствъ этой философіи, я замѣтилъ только тѣ мѣста, гдѣ фантазія автора принимаетъ иперболическіе размѣры. Но переходѣ моего учителя въ высшее учебное заведеніе, я писалъ къ нему очень нѣжныя письма. Первое изъ нихъ было адресовано такъ: "Любезнѣйшему другу такому-то". Принимавшій письма съ улыбкой замѣтилъ, что почтамту нѣтъ дѣла до любви и дружбы переписывающихся особъ, что ему нужны только имя, отчество и фамилія. Въ послѣдствіи, я потерялъ изъ виду моего духовнаго наставника. Гдѣ онъ теперь, не знаю.
Читатель извинитъ меня, что я такъ долго останавливаюсь на предметѣ, для меня только интересномъ. Но этотъ предметъ имѣлъ сильное вліяніе на мое духовное и тѣлесное образованіе. Онъ повредилъ мнѣ и нравственно и физически: нравственно, отчудивъ меня хотя временно отъ родителей, заставилъ меня мрачно глядѣть на жизнь и подавивъ во мнѣ правильное развитіе юношеской души; физически -- чуть-было не развивъ во мнѣ той болѣзни, отъ которой наставникъ мой былъ худымъ, желтымъ, истомленнымъ.
Къ-счастію, такое положеніе дѣлъ тянулось не больше года (съ половины 1821-го до половины 1822-го). Въ 1822-мъ году, окончивъ гимназическій курсъ, я поступилъ въ Московскій-Университетъ; лекціи догматическаго и нравственнаго богословія, логики, математики, исторіи возвратили мой умъ, сердце и волю на настоящую дорогу. Я узналъ, что умъ не долженъ быть тупымъ, но долженъ учиться отличать истину отъ лжи; что воля не должна быть мертвою, но что ей дано выбирать свободно между добромъ и зломъ -- выборъ, оправдывающій или обвиняющій человѣка, который судится по дѣламъ его; что сердце должно видѣть въ жизни источникъ наслажденій, допущенныхъ закономъ совѣсти и закономъ гражданскимъ; что духъ бодръ, а плоть немощна, и потому не матеріальными средствами, а духовными побужденіями совершенствуется человѣкъ; что, по словамъ высочайшаго милосердія, могущій вмѣстити, да вмѣститъ -- словамъ, противорѣчащимъ безусловному требованію фанатическаго аскетизма, который проповѣдывали нѣкоторые іезуиты или по неумышленному заблужденію, или изъ видовъ посторонней корысти. Свѣтлое понятіе о жизни очень-удачно выражено гимномъ одного неважнаго стихотворца, и этотъ гимнъ, даже помѣщенный въ хрестоматіяхъ, наставники заставляютъ дѣтей выучивать наизусть:
Даръ мгновенный, даръ прекрасный,
Жизнь, за чѣмъ ты мнѣ дана?
Умъ молчитъ, а сердцу ясно:
Жизнь для жизни мнѣ дана.
Все прекрасно въ Божьемъ мірѣ;
Сотворивый міръ въ немъ скрытъ:
Но Онъ въ чувствѣ, но Онъ въ мірѣ,
Но Онъ въ разумѣ открытъ.
Познавать Его въ твореньѣ,
Видѣть сердцемъ, духомъ чтить --
Вотъ въ чемъ жизни назначенье,
Вотъ, что значитъ въ Богѣ жить.
Теперь обращаюсь къ тому образу жизни, который мы вели въ губернскомъ городѣ.
Сколько я помню и сколько теперь могу составить понятіе о прошедшемъ, два побужденія управляли всѣми дѣйствіями моихъ родителей, равно какъ и дѣйствіями всѣхъ тогдашнихъ жителей губернскаго города: страсть къ тщеславію и желаніе нажиться. Отсюда, изъ этихъ источниковъ, вытекали многія непріятности домашней жизни, отсутствіе призора за воспитаніемъ дѣтей, ссоры супруговъ и пустота сведенныхъ знакомствъ.
Страсть къ тщеславію требовала отъ каждаго жизни, которая не уступала бы жизни другихъ. Но такъ-какъ средства разныхъ лицъ были неодинаковы, то, въ-слѣдствіе этого, расточительность многихъ семействъ ввела ихъ въ долги, опутала необходимостью дѣлать новые займы, накопляя такимъ образомъ сумму на сумму. Мы, подобно прочимъ, не могли или не хотѣли ограничиться тѣснымъ, но избраннымъ кругомъ знакомыхъ, близкихъ къ намъ по сходству вкусовъ, по образованію, по положенію въ обществѣ. По-крайней-мѣрѣ, я не помню, чтобъ гости, созванные къ намъ за вечеръ, не отозвались бы на другой день очень-значительными издержками. Не было и желанія образовать семейно-пріятельскій кругъ около шипящаго самовара, провести нѣсколько часовъ въ чистой бесѣдѣ, безъ большаго угощенія. Нѣтъ, вамъ нужны были не три или четыре дома, а всѣ дома, пользовавшіеся большею или меньшею извѣстностью въ городѣ. Куда ѣзжалъ одинъ, туда хотѣлъ непремѣнно ѣздить и другой; кого принималъ у себя третій, того считалъ обязанностью принимать къ себѣ и четвертый. Каждый ужинъ или обѣдъ поглощалъ больше денегъ, чѣмъ поглотилъ бы ихъ цѣлый мѣсяцъ дружескихъ посѣщеній. Въ награду за крупныя издержки, хозяинъ нѣсколько дней сряду утѣшался мыслію, что онъ не отсталъ отъ другихъ, что онъ не ударилъ себя лицомъ въ грязь. Мы дѣти, не участвовали въ общихъ пирушкахъ: при каждомъ пріемѣ гостей, насъ, какъ безпокойныхъ и ненужныхъ зрителей, изгоняли изъ парадныхъ комнатъ въ дѣтскую, черезъ которую то-и-дѣло шныряла прислуга съ кушаньями, десертомъ, кофеемъ и чаемъ. И чѣмъ шумнѣе проводился день или вечеръ, тѣмъ уединеннѣе,-- тѣмъ скучнѣе становилось послѣ того времени, когда разъѣзжались гости. Матушка, подверженная болѣзненнымъ припадкамъ, рѣдко выходила изъ своей спальни, а батюшка, съѣздивъ утромъ въ присутствіе и отдохнувъ послѣ обѣда, отправлялся куда-нибудь на бостонъ или вистъ (въ преферансъ тогда не играли). Когда онъ возвращался домой, мы уже спали, и такимъ образомъ могли видѣть его только на другой день за обѣдомъ. Случалось, впрочемъ, что нетерпящія отлагательства дѣла удерживали его дома: тогда онъ садился писать свои бумаги, а насъ усаживалъ около себя, заставляя выучивать заданные уроки или просто не сходить съ мѣста, чтобъ бѣготней или рѣзвостью не помѣшать его серьёзнымъ занятіямъ. Скрипъ пера, тускло-горящія свѣчи и однообразный звукъ маятника, а тамъ въ спальнѣ больная мать -- наводили на насъ уныніе и дремоту. Намъ было скучно, потому-что взрослые смотрѣли на насъ какъ на взрослыхъ и требовали отъ дѣтей образа жизни, свойственнаго солидному возрасту. Слова: "ужинать готово", освобождали насъ изъ временнаго затворничества. Не думайте, однакожь, чтобъ родители мои принадлежали къ числу тѣхъ, которые жестоко обращаются съ дѣтьми своими, строгими наказаніями смиряя дѣтскія шалости. Напротивъ, трудно найдти родителей добрѣе и менѣе-склонныхъ къ системѣ наказаній. Ихъ внѣшняя, кажущаяся строгость наводила на насъ одинъ паническій страхъ. Я говорю только, что сжатое положеніе наше въ присутствіи отца происходило отъ его ложнаго пониманія разныхъ періодовъ человѣческой жизни. Онъ смѣшивалъ юный и зрѣлый возрасты, и велъ себя такъ, что дѣти при немъ не смѣли шутить, весело и громко разговаривать, пробѣжать шумно по комнатѣ, выразить открыто и безъ боязни свое желаніе.
Но чѣмъ отчужденнѣе проходила юность, тѣмъ сильнѣйшею любовью привлекался я къ природѣ. Отъ печалей семейной жизни, изъ скучныхъ комнатъ убѣгалъ я на чистый воздухъ, подъ открытое небо, въ царство растеній, дружелюбное человѣку. Цѣлые дни проводилъ я въ садовой бесѣдкѣ, въ темной аллеѣ, на скатѣ большаго холма, на которомъ былъ разбитъ нашъ садъ. Невыразимо-сладостное, хотя и временное упоеніе выгоняло изъ памяти домъ и уроки моего мрачнаго наставника. Природа обнимала меня всѣми своими объятіями, и я держалъ ее въ объятіяхъ всѣхъ моихъ чувствъ. Нельзя передать того впечатлѣнія, которое производили на меня городскія окрестности, видныя съ одного пункта нашего сада, когда я взбирался на вершину высокой липы, откуда край города, двѣ-три деревни, лугъ, рощи, поле видны были какъ на ладони, и куда доносился вечерній звонъ. Пріятная полудремота оковывала мои члены; мнѣ казалось, что не я дышу, а дышетъ за меня воздухъ легкимъ вѣяньемъ; я не могъ отдѣлить моей воли отъ дѣйствій дерева: я двигался его движеніемъ, жилъ его жизнью.
Другое, коренное желаніе жизни нашихъ родителей состояло въ томъ, чтобъ нажиться. Такое желаніе очень-естественно, особенно, если человѣкъ горькимъ опытомъ узналъ всѣ невыгоды, всѣ непріятности безденежья. Надобно истощить лучшее время дѣятельности на мелкія заботы, необходимыя для обезпеченія насущнаго хлѣба, не жить какъ слѣдуетъ въ молодости и трепетать ожидая старости, чтобъ понять, какъ забавны идиллическія похвалы бѣдному состоянію. Бѣдность, по пословицѣ, не порокъ, но иногда, по другому присловью, хуже порока. Богачъ, проведя начальные годы своей жизни въ праздности, можетъ еще вознаградить потерянное время разными средствами, которыя сообщаетъ ему достатокъ: онъ можетъ, такъ-сказать, обновить жизнь, пойдти по другому, лучшему пути. Бѣдный человѣкъ лишенъ этой возможности, потому-что съ большимъ и большимъ теченіемъ времени увеличивается сфера его обязанностей, расширяется кругъ его заботъ и требованій. Къ заботамъ о настоящемъ, текущемъ положеніи семейства, присоединяются заботы о будущемъ его застрахованіи отъ житейскихъ невзгодъ. Кромѣ того, разстройство жизни, учиненное въ прошедшемъ, возлагаетъ на наслѣдника имѣнія (если только осталось имѣніе) поправлять ошибки, сдѣланныя не имъ. Вотъ почему многіе родители вовсе не живутъ для самихъ-себя, затѣмъ, что не имѣютъ ни времени, ни средствъ, къ тому нужныхъ, но все время и всѣ возможныя средства употребляютъ на заботы о будущей судьбѣ дѣтей; вотъ почему и многія дѣти находятъ себя обязанными поправлять разстроенное прошедшее, и эта обязанность, вмѣстѣ съ другими, относящимися къ настоящему и будущему, увеличиваетъ тягостное положеніе бѣднаго человѣка.
Но дѣло въ томъ, что какъ мои родители, такъ и многіе другіе жители города, имѣли порядочное состояніе, которое могли бы увеличивать, не выходя изъ круга своей дѣятельности и не пускаясь въ другой кругъ, болѣе-обширный. Батюшка захотѣлъ прикупить къ доставшемуся ему по наслѣдству имѣнію другое, потомъ третье. Такъ-какъ покупка производилась не на чистыя, а на заемныя деньги, за которыя надлежало платить проценты, то состояніе отца моего увеличилось только въ количествѣ, но отнюдь не въ качествѣ. Сверхъ-того, цѣпы на хлѣбъ понизились, и доходовъ съ имѣнія не хватало на покрытіе жизненныхъ издержекъ, уплату долговъ и процентовъ. Воспитаніе дѣтей заставило его переѣхать изъ деревни въ губернскій городъ, гдѣ расходы увеличились, и въ волненіи тщеславной и суетной жизни забылась мудрая пословица: "по одежкѣ протягивай ножки". Служба могла поправить обстоятельства, болѣе и болѣе приходившія въ дурное состояніе. Батюшка началъ служить; но къ великой похвалѣ его надобно сказать, что онъ, исповѣдуя наравнѣ съ другими образъ мыслей относительно средствъ, которыми можно было наживаться, не имѣлъ отъ природы качествъ, нужныхъ для приведенія мыслей въ дѣйствіе. Врожденная доброта и честность спасли его отъ нареканія собственной совѣсти и отъ неуваженія дѣтей. Дѣти знали, что служба не увеличила его имущества, что онъ вышелъ изъ нея бѣднѣе, нежели вступилъ, ибо; занятый дѣлами по должности, лишенъ былъ возможности заниматься хозяйствомъ, посѣщать деревню. Между-тѣмъ, другіе, судившіе по слухамъ и незнавшіе семейныхъ тайнъ, составили невыгодное понятіе о моемъ отцѣ. Они считали его совершенно не такимъ, каковъ онъ былъ въ самомъ дѣлѣ. Заключая о немъ по его сужденіямъ, произнесеннымъ въ обществѣ, или по себѣ самимъ, они видѣли въ немъ человѣка искательнаго во вредъ другимъ, устроивавшаго свои дѣла очень-хорошо. Обыкновенное заблужденіе большей части людей! Они ошибаются и въ дурныхъ отзывахъ о ближнёмъ, и столько же ошибаются въ хорошемъ о немъ мнѣніи. Случилось нѣсколько разъ, что знакомые его относились къ нему съ просьбою ссудить ихъ деньгами: по ихъ мнѣнію, у батюшки лежали въ Ломбардѣ значительныя суммы. А на повѣрку вышло, что дѣти, поступивъ на службу, не получали съ имѣній ни копейкгі: добрый отецъ нашъ, при всей своей любви къ намъ, при всемъ своемъ желаніи удѣлить отъ себя на содержаніе, не могъ исполнить лучшаго стремленія сердца. А по смерти отца, мы узнали, что у насъ дѣйствительно есть имѣніе, потому-что намъ пришлось платить за него и сотни и тысячи въ частныя руки и въ казну.
Почему же батюшка не продалъ своего имѣнія, отъ котораго въ итогѣ годовыхъ приходовъ и расходовъ оказывался явный недочетъ (deficit)? Но двумъ причинамъ: во-первыхъ, онъ не имѣлъ твердаго характера, который распутываетъ дѣла быстро и рѣшительно; во-вторыхъ, ему, по какому-то странному заблужденію, жаль было уменьшить объемъ своихъ владѣній. Рядъ грустныхъ заботъ и сильныхъ безпокойствъ не въ силахъ были искоренить въ немъ ложнаго понятія о томъ, кто истинно богатъ и кто истинно бѣденъ. Его охватила привычка считать у себя во владѣніи столько-то душъ и столько-то десятинъ земли. На-примѣръ, дворня наша, въ сравненіи со всѣмъ имуществомъ, была несоразмѣрно-велика, и между-тѣмъ, ни батюшка, ни матушка не думали поубавить ее. Всѣ члены этой дворни что-нибудь дѣлали, но въ суммѣ толкотни, хлопотливости, работъ выходила мнимая выгода: лакеи и дѣвки не могли своими работами даже одѣть себя порядочно. На многихъ служителей возложены были такія нетрудныя обязанности, что всѣ онѣ могли быть исполнены десятилѣтнимъ мальчикомъ: одинъ стоялъ у притолоки въ залѣ, другой сидѣлъ на скамьѣ въ передней, третій употреблялся на посылки изъ кухни въ домъ и обратно. Неумѣнье распредѣлить занятія и привычка дѣлать чужими руками то, что чрезвычайно-легко сдѣлать собственными силами, какъ-будто оправдывали необходимость многочисленной прислуги. Слуга или дѣвка наливали квасу въ стаканъ, когда и стаканъ и бутылка съ квасомъ стояли у насъ подъ носомъ; они подавали носовой платокъ, лежащій на сосѣднемъ креслѣ, и бѣжали черезъ пять комнатъ снять нагаръ съ той свѣчи, которая находилась отъ насъ, вмѣстѣ съ щипцами, въ разстояніи двухъ вершковъ. Мудрено ли послѣ этого не облѣниться и не разстроить своего имѣнья?
СТО-ОДИНЪ.
"Отечественныя Записки", No 3, 1848