1

Донбасс — моя третья мобилизация. Собственно говоря, прямого приказа о мобилизации на работу в Донбасс я не получал. Но с тех пор, как я вступил в комсомол, а затем в партию, вся моя сознательная жизнь проходит под знаком комсомольской и партийной работы. Вот почему эту свою новую работу — работу районного пропагандиста — я рассматриваю как мобилизацию.

Весной сорок шестого меня демобилизовали из рядов Красной Армии. Получив проездные документы, я, капитан запаса, поехал в Донбасс, куда меня пригласил мой бывший командир полка Василий Степанович Егоров, — он работал секретарем райкома партии.

С Егоровым меня связывают годы службы в одном полку.

Я служил под его начальством свыше полутора лет, был помощником начальника штаба полка по оперативной части — ПНШ-1.

Подполковник Егоров по профессии инженер. В дни наступления, в сентябре сорок третьего года, наш полк принимал участие в освобождении Донбасса. До войны Егоров работал в этих местах. Когда мы прошли Донбасс и вышли к Днепру, Егорову позвонил командир дивизии — это было в ночь наступления — и сказал, что по предписанию вышестоящих инстанций Егорова отзывают на работу в Донбасс. Командиру дивизии жаль было расстаться с Егоровым. Но приказ есть приказ, и командир дивизии предложил Василию Степановичу сдать полк своему заместителю. Василий Степанович просил отложить исполнение приказа на сутки — ему хотелось участвовать в наступательном бою, в котором его полк был направляющим. Подполковник считался в дивизии «офицером прорыва». И он повел полк в бой и был ранен в первые часы прорыва.

Мы находились на наблюдательном пункте полка, когда вблизи нашего окопа разорвался снаряд и нас обоих засыпало землей.

В санбат нас отвезли в одной машине, в санитарном поезде мы ехали в одном вагоне, и в госпитале наши койки стояли рядом. Третьим в нашей палате лежал тяжело раненный офицер-танкист Иван Петров. Это был молодой человек, почти юноша, с резкими, заострившимися чертами лица. Ко всему безучастный, он лежал, отвернувшись к стене. И только однажды он оживился: это когда ему принесли письмо из его части. Он молча слушал сестру, читавшую письмо. Она, видимо, исказила какую-то фамилию в письме, и он быстро поправил ее:

— Вельховенко, — сказал он и, медленно повернув к нам лицо, добавил: — Под Томаровкой шел справа от меня.

Василий Степанович тяжело переносил свою контузию. Заикаясь и растягивая слова, он говорил, что судьба сыграла с ним злую шутку — и в операции до конца не участвовал, и в Донбасс не поехал.

Город, в котором находился наш госпиталь, был маленьким тыловым городом. Василий Степанович и танкист были прикованы к постели, я же мог передвигаться и даже выходить из госпиталя. Неподалеку от госпиталя находился музей, в который свезли со всей округи множество книг. Музей этот — бывшая домовая церковь одного помещика — находился в ведении Наркомпроса. На время войны он был закрыт. Охранял книги старик — он впустил меня в музей лишь после того, как я получил разрешение из райкома партии.

В музее царил страшный холод. Я одевался как можно теплее — полушубок, ватные штаны, валенки, рукавицы. Старик-сторож открывал тяжелые двери, и я входил в холодное, озаряемое сумеречным светом, низкое сводчатое книгохранилище. Сторож запирал за мною дверь, видимо опасаясь, чтобы я не утащил книги, и я оставался один в этом старинном здании. Книг здесь было очень много. Они лежали на полу, на подоконниках — старые книги в кожаных переплетах. Я любил перебирать тяжелые, с медными застежками, старинные книги, сдувая пыль, перелистывать пожелтевшие страницы и, примостившись под окошком так, чтобы свет падал на книгу, смакуя каждое слово, медленно читал.

Книги были большей частью по военной истории. Возвращаясь в госпиталь, я обычно пересказывал Егорову содержание прочитанного. Когда я однажды сказал ему, что наткнулся на книгу по металлургии и горному искусству, он даже закряхтел от досады: прикованный к госпитальной койке, он не имел возможности ходить в этот музей.

Однажды зимней ночью я прочел моим товарищам по палате — Василию Степановичу и танкисту — лекцию. Конечно, это сказано слишком громко — лекция. Я рассказал им историю моего современника — комсомольца, которого комсомол мобилизовывал на различные работы. Первая моя мобилизация была связана с работой на селе — я организовал молодежь в комсомол, спустя год я получил возможность учиться в педагогическом техникуме, но так случилось, что меня снова мобилизовали. На этот раз меня послали на лесоразработки. Я страстно завидовал своим сверстникам — тем из ребят, которым выпало счастье поехать в счет семи тысяч комсомольцев строить заводы. Но лес нужен был этим стройкам. Я был лесорубом и вожаком молодежи. Я говорил себе: это мой лес идет на великую стройку. На одной из строек и я поработал — на ЧТЗ, Челябинском тракторном.

От тех лет у меня осталась вот эта тетрадь в клеенчатом переплете. Сюда я заносил свои заветные мысли. На первой странице клеенчатой тетради было записано: «Жить просто — мыслить возвышенно».

А ниже вторая запись: «Когда хочешь — все достижимо». Смешно теперь об этом вспоминать, но в эту тетрадь я записывал короткие и выразительные мысли писателей, поэтов, художников, мыслителей, государственных деятелей и политических борцов за лучшее будущее человечества. Мысли должны были быть, как я уже говорил, короткие и выразительные — в одну строку. Иногда я хитрил и бисерным почерком вписывал длинную мысль в одну строку.

Жизнь, опыт жизни ломает рамки любой выразительной фразы. И я стал заносить в свою тетрадь мысли, наблюдения, связанные с работой в период пятилеток. Тут были выписки из газет того времени, времени бурных темпов, были записи температуры бетона, темпов вязки арматуры и лозунги, которые мы развешивали на лесах стройки. Один из них я до сих пор помню: «Каменщик Петров Евсей кладет тысячу кирпичей!».

По этим записям я мог восстановить юность и молодость комсомольского агитмасса, жизнь своих сверстников. Я дорожил этой тетрадью и, уходя на войну, захватил ее с собой. Она была со мной все дни войны.

Всё это я рассказывал моему бывшему командиру. Я говорил шепотом, чтобы не потревожить тихо лежавшего танкиста. Но он вдруг сам попросил говорить громче. И повернулся к нам лицом.

В эту же ночь мы услышали рассказ молодого танкиста. Он сказал, что завидует мне — я столько видел в своей жизни. А он со школьной скамьи пошел на войну. Это его третье ранение. Первый раз он был ранен в бою под Ефремовом. Осколок снаряда задел лицевой мускул. Очнулся он в сумерках на утихшем поле боя. Он ослеп, почти ослеп. Охваченный отчаянием, испытывая резкую боль в глазах особенно в правом, он пополз по густой траве, приминая ее своим телом. Он полз, движимый бессознательным чувством жизни — только бы не остановиться Повернулся на спину и долго лежал, подставив залитое кровью лицо осеннему дождю. Правый глаз кровоточил. Осторожно коснувшись левого, он оттянул верхнее веко. Сперва он увидел свисавшую над ним тоненькую ветку, покрытую дождевыми каплями. Он поднял руку и отодвинул ветку. Что-то мерцало, светилось там, в ночной темноте. Постепенно глаз привыкал видеть. Долгую ночь провел танкист, лежа на траве, глядя на звезды.

Судьба сберегла его — утром его подобрали. Потом он был ранен под Томаровкой, потом под Березовкой. Он хотел жить. Он страстно хотел жить. И жизнь, говорил он, имела для него только один смысл: быть в строю, сражаться до последнего дыхания. Он боялся, что больше ему не придется сражаться, что он вышел из строя.

Я не знаю, кто сказал начальнику госпиталя, что я читал лекцию, или, вернее, рассказывал историю жизни моего современника. Но через несколько дней после этой ночи начальник госпиталя обратился ко мне с просьбой провести такую же беседу и в другой палате. Я согласился проводить беседы. Моя мысль как бы вырывалась из госпитальных стен, я быстрее окреп — и вскоре получил возможность вернуться в полк.

Прощаясь со мною, Василий Степанович сказал, что ежели после войны я пожелаю приехать в Донбасс, то чтобы я ехал прямо к нему в район.

Но до конца войны было еще далеко. Мы обменялись адресами, обещая друг другу писать. На последнем этапе войны меня снова ранило — под Кюстрином. На этот раз я долго лежал в госпитале — около года, а весной сорок шестого, демобилизовавшись, я взял да и поехал к Егорову. Ехал я в Донбасс с каким-то тревожным чувством: что я там буду делать, не лучше ли пойти учиться в педагогический институт, в котором я учился до войны?

Апрельским вечером я приехал в район, в котором работал Василий Степанович. Со мной был небольшой чемодан с вещами, полевая сумка с компасом, а в сумке, вместе с командирской книжкой, хранилась моя старая тетрадь с «заветными мыслями». От времени и передряг тетрадь порядочно поистрепалась. Многое в записях было трудно разобрать, но первую мысль, записанную на первой странице, все еще можно было прочесть: «Если хочешь — все достижимо».

В райком партии я пришел в сумерки. Егоров был там. Я спрашивал себя: да тот ли это командир полка, которого я очень хорошо знал и с которым прослужил в одном полку?.. Гражданская одежда сильно изменила его внешний вид. Он был в синей куртке, какую носят прорабы и мастера. А на ногах у него были тапочки. Эти тапочки больше всего смутили меня. Во всем его облике было что-то обыденное, я бы сказал, штатское. Из нагрудного кармана синей куртки выглядывала записная книжка в клеенчатом переплете.

По военной привычке я представился своему старому командиру полка:

— Капитан запаса Константин Пантелеев прибыл в ваше распоряжение.

Я напомнил Василию Степановичу о нашем разговоре в госпитале, когда мы условились, что я приеду после войны на работу в Донбасс. Как только Егоров услышал слово «работа», он замахал руками и, смеясь, сказал: «Брось думать сейчас о работе. Отдохнешь от военной жизни, погуляешь, а потом уж решишь, где работать и что делать».

Он потянул меня к свету, падавшему из окна.

— А ну, покажись, — говорил он. — Как раны? Зажили, зарубцевались?

Его позвали к телефону, и я подошел к стене, на которой висела карта района, склеенная из разных листов. Один лист мне показался знакомым. Это был старый, отработанный лист военной карты. Василий Степанович когда-то вел свой полк по этой оси. На этом листе можно было даже заметить полустертые карандашные пометки подполковника.

Егоров взял из моих рук полевую сумку с компасом, улыбаясь сказал;

— Сориентируемся, товарищ ПНШ.

Он стал рассказывать, каким застал район после немцев, каковы были «исходные рубежи». В самый разгар нашей беседы кто-то вошел и сказал знакомым мне голосом:

— Товарищ гвардии подполковник, вы просили напомнить: сейчас девятнадцать ноль-ноль…

Я обернулся и увидел Федоренко, бывшего ординарца подполковника Егорова. Он по привычке продолжал именовать Егорова гвардии подполковником. Он тоже порядочно изменился, этот здоровый приземистый хлопец, сменивший гимнастерку на украинскую вышитую рубашку.

На семь было назначено заседание бюро райкома, и Василий Степанович, извинившись, попросил меня подождать конца заседания.

Федоренко сразу ввел меня в курс райкомовской жизни.

— Работы много, — сказал он деловым тоном. — Целый день мотаемся по району… То уголь, то хлеб, то кооперация… И за все отвечай. Ни минуты передышки, товарищ гвардии капитан!

Нет, он был все такой же — ординарец Федоренко, теперь помощник секретаря райкома. Как когда-то на фронте, так и сейчас, он не отделял свою жизнь и работу от жизни и работы Егорова, считая, что все, что они делают, они делают вместе — подполковник и Федоренко.

Федоренко сказал мне, какие у Егорова планы в отношений меня. Он даже назвал мне должность — должность штатпропа.

— Для пропаганды, — воодушевившись, сказал Федоренко, — тут, товарищ ПНШ, богатое поле деятельности.

Дверь кабинета раскрылась, и оттуда послышался голос Василия Степановича: «Чайку бы!» — Федоренко пошел доставать чаю. Как часто в полку я слышал этот возглас:

— Чайку бы!

Прислушиваясь к голосам, которые раздавались за дверью, — они говорили о тоннах угля, о метрах проходки, — я почувствовал дыхание новой для меня жизни. И дорого мне было и приятно, что эту жизнь, жизнь района, организует и направляет Егоров, полк которого в дивизии считался направляющим.

Мы вышли из райкома, и Федоренко повел меня показывать свое хозяйство. В просторном гараже, который одновременно служил и конюшней, он показал мне высокую гнедую лошадь и сказал, что это — лошадь второго секретаря райкома Приходько. Потом он показал мне нечто вроде старого тарантаса, который служил для разъездов инструкторов и пропагандистов. Из всего автопарка в хорошем состоянии, «в полной боевой готовности», как выразился Федоренко, был только один вездеход. Федоренко завел машину, вывел ее из гаража и с шиком проехался по двору. Это был старый, видавший виды фронтовой вездеход. Машина была открытая. Хотя Егоров по старой фронтовой привычке любит ездить в открытой машине, он, Федоренко, этого не одобряет: «Одно дело на фронте — там нужно смотреть за воздухом, а другое — в тылу».

На другой день Егоров пригласил меня поехать с ним по району.

В райком я пришел рано утром. Дверь кабинета секретаря была приоткрыта. Я постучал и спросил, можно ли войти. Два голоса ответили: «Можно».

Увлеченные разговором, Егоров и его собеседник — грузный мужчина с хмурым лицом — не обратили на меня никакого внимания.

Я сел в сторонке и стал слушать.

Это был разговор об угле — о плане добычи, о темпах проходки, о сроках, о сводках — обо всем том, чем жил район в те дни.

Собеседник Егорова сердито сказал:

— В срок трудно уложиться. Очень трудно.

На это Егоров отвечал:

— Надо подумать.

— А где я возьму рабочих?! — сказал грузный человек.

— Надо поискать, — сказал Егоров.

И снова пошел разговор, почти целиком состоявший из цифр и технических терминов. Собеседник Егорова приводил цифры, как будто выбрасывал их на стол, и мне чудилось, что они рассыпаются со стуком, как костяшки счетов. Егоров возражал мягко и тоже пользовался цифрами, однако сразу было видно, что тонны, метры и сроки для него не только арифметика — за ними чувствовались люди, на плечи которых должна лечь вся громадная работа, и эти-то люди и интересовали Егорова. Он называл бригадиров и шахтеров, вспоминал их успехи или неудачи…

Наконец, они заметили мое присутствие. Егоров познакомил меня со своим собеседником.

— Панченко, — сказал грузный мужчина, протягивая мне руку. — Управляющий угольным трестом. Илларион Федорович. Вес — 120 кило…

Егоров сказал, что мы поедем в поселок «Девятой» шахты.

— В один населенный пункт, — сказал он, улыбаясь.

До шахты было километров пять, но ехали мы очень долго, что-то около трех часов. Егорову нужно было то переговорить со встречным шахтером, то заглянуть на площадку строящегося Дома культуры, то посмотреть всходы в поле. Он проворно выскакивал из машины и тянул за собой управляющего и меня. Панченко с трудом поспевал за секретарем райкома.

Сразу за райкомом начиналась главная улица поселка. Черные остовы сгоревших строений перемежались с недавно отстроенными домами. Дома, сложенные из грубого известняка, показались мне унылыми. Да и все вокруг выглядело серым — изрезанная холмами местность, хмурые громады терриконов. Странно было видеть на этой улице молодые деревья.

День был тусклый, над вершинами терриконов ходили темные тучи. Трава, которая только-только начала пробиваться на жесткой донецкой земле, не могла развеять во мне то впечатление серости, которое лежало на всем вокруг.

Я обратил внимание, что на всех новых зданиях, которые возводились в поселке, краской было выведено: «Взорвано немцами в сентябре сорок третьего года. Восстановлено тогда-то».

Егоров любил трогать руками камень, дерево, железо.

Вдруг он сказал:

— А вы бы посмотрели, что было тут год тому назад…

На обратном пути он спросил меня: какое я принимаю решение — остаться в районе или ехать учиться.

— Я решил остаться.

Чудесно, — сказал Егоров, и по тону его голоса я понял, что он рад моему решению. — Условия работы обычные.

Я заинтересовался, что именно он имеет в виду под «обычными условиями». Он обернулся и просто сказал:

— Трудная жизнь, товарищ Константин Пантелеев.

И я понял, что Егоров говорит это серьезно, он как бы хотел мне сказать: подумай, хватит ли у тебя сил и желания.

— Многого я обещать не могу, — сказал Василий Степанович, — но одно я вам твердо обещаю — трудную жизнь. Это уж совершенно наверняка. Очень трудную.

Он говорил тихо и все время смотрел на бегущую впереди дорогу.

— Разрушения, как видите, громадные и объем работ громадный. А людей, дорогой ПНШ, маловато. Жилфонд разрушен на сорок, а в поселке «Девятой» шахты на пятьдесят процентов. Имеются общежития, где койки еще в два яруса…

Но тут не выдержал управляющий.

— Да что ты запугиваешь его? — сказал Панченко и, наваливаясь на меня могучим плечом, горячо заговорил:

— Вы, товарищ Пантелеев, не слушайте его… Он вам такое наговорит, что вы, чего доброго, сбежите… Это же жемчужина — наш район. А какие пласты! Мощные, богатые… А какие возможности!

— Которые, кстати сказать, мало используются, — сказал усмехнувшись Егоров.

И тотчас у них завязался горячий спор. Они забыли о моем существовании и всю дорогу, пока мы ехали к райкому партии, спорили о темпах добычи угля. Темпы эти никак не удовлетворяли Егорова.

Когда мы подъехали к райкому, Егоров, не вылезая из машины, еще раз спросил меня: не передумал ли я? Я снова сказал, что остаюсь при первом решении.

И снова я увидел по улыбке, которая блеснула в глазах Егорова, что он доволен моим решением.

— Кое в чем Панченко Илларион Федорович прав, — теперь он словно хотел подбодрить меня, — район наш хотя и трудный, но перспективы имеет хорошие.

Получив направление из райкома, я поехал в обком партии. Я выбрал путь через Алчевск и Кадиевку. Мне хотелось побывать в районе шахты «Парижская Коммуна» — там зимою сорок первого воевал наш 109-й полк.

Я поднимал руку на перекрестках дорог, садился на попутные машины. Это были грузовики с высокими бортами — на таких машинах в годы войны возили боеприпасы. Теперь на них везли лесоматериалы, кровельное железо, цемент.

За Алчевском я сошел с машины и пошел пешком искать знакомые места. Ночь я провел в маленькой низенькой хатке, прилепившейся к краю оврага. Окрашенная белой крейдой, она напоминала мне ту хату, в которой когда-то находился штаб нашего полка. Крыша хаты была ржавой; на ней лежали камни, видимо для того, чтобы сильный донбасский ветер не сорвал ее, а то, чего доброго, не унес бы с собою и всю хатку.

Хозяева приютили меня на ночь, и я лег на холодном земляном полу.

Я спросил старика-хозяина: не та ли это хата, в которой когда-то стояли бойцы 109-го полка.

Хозяин добродушно улыбнулся:

— Та кто его знае… Може тут и стояли хлопцы 109-го…

Вся хатенка снизу доверху была оклеена старыми газетами. Я приподнялся, чтобы лучше разглядеть. Один истлевший лист показался знакомым: это была наша фронтовая газета «Во славу Родины».

Утром я простился со своими хозяевами и снова вышел на дорогу.

Водители не отказывали мне и охотно подвозили меня от одного пункта к другому. Они видели во мне демобилизованного солдата — я был в шинели с перекинутой через плечо полевой сумкой. Грузовик, в котором я ехал, был полон пассажиров. Напротив меня, упираясь спиной в шоферскую будку, сидел маленький коренастый мужчина. Он сидел по-шахтерски — на корточках, и заботливо прижимал к себе детей, целый выводок. Рядом с ним сидела молодая женщина с усталым лицом. На ней была широкая, не по плечам, видимо мужнина, шинель. Когда машину встряхивало, женщина испуганно вскрикивала и припадала плечом к мужу.

Меня всё интересовало: машина, пассажиры, дорога, терриконы, небо. Кто-то спросил меня: демобилизованный ли я.

И я вдруг сказал, засмеявшись:

— Я мобилизованный. Да, да, я мобилизованный и остаюсь работать в Донбассе.

Коренастый мужчина спросил, на сколько я законтрактовался. Я ответил: — на всю пятилетку. Он спросил:

— Какие условия?

Я ответил:

— Условия обычные.

Он спросил, где я буду работать: металл, уголь, стройка?

— Все, — сказал я таким голосом, который, вероятно, удивил моих попутчиков. — И уголь, и металл, и стройка…

И я развел руки, как бы охватывая все, что простиралось справа и слева от дороги.

Коренастый мужчина посмотрел на меня и улыбнулся. Он даже подмигнул — хватил, мол, парень… Я устыдился своего порыва и смущенно попросил закурить. И тотчас со всех сторон ко мне потянулись вышитые кисеты и портсигары, сделанные из алюминия — знакомые фронтовые кисеты и портсигары. «Сколько фронтовиков на нашей земле!» — думал я, оглядывая своих спутников. И я в нескольких словах рассказал им, что эти места, которые мы сейчас проезжаем, мне знакомы по первому году войны: здесь когда-то воевал мой полк, 109-й стрелковый. До войны он входил в 30-ю Иркутскую дивизию, потом был переведен в другую дивизию, но песню он пел старую, иркутскую:

«От голубых сибирских рек к боям чонгарской переправы

Прошла тридцатая вперед в пламени и славе»…

— Сто девятый? — спросил меня низкорослый спутник. — Так это же наш сосед!.. — вдруг радостно вскрикнул он и весь подался вперед. — Сосед справа.

И стал называть мне пункты, где видел наш полк: Моздок, станица Воскресенская…

— Хороший полчок!.. — сказал он.

И, обхватив руками весь свой выводок, доверчиво прижавшийся к отцу, он стал что-то рассказывать жене.

Водитель остановил машину, чтобы переменить скат. Коренастый мужчина, тот, что был на войне моим соседом справа, взял солдатский котелок и пошел в ближайшую хату за водой. Он напоил детей, поправил платьице на старшенькой девочке, перевязал пуховый платок на маленьком.

— Сто девятый, — сказал он, видимо желая продолжить разговор, — ведь вот какая история.

Все время, пока он говорил, он не упускал из виду детей и жену, и когда она встала и подошла к нам, он сказал ей ласково;

— Оленька, вода в котелке свежая, родниковая.

Водитель обошел машину, осмотрел скаты и, вытирая свои замасленные руки, спросил меня:

— И Сидорова вы знали? Подполковника Сидорова… Мы с ним ездили на легковушке.

И по его огрубелому лицу пробежала тень улыбки.

В обкоме со мной беседовал секретарь обкома по пропаганде. Он тоже предложил мне работать районным пропагандистом. Я высказал ему свои сомнения: от жизни я отстал и опыт у меня ограниченный, накопленный только в годы войны, когда я был политбойцом. Агитация, которую я проводил в полку, скорее всего была лобовая агитация. Я агитатор близкой дистанции. Пропагандистская же работа требует более широкого разворота, иной глубины. Справлюсь ли я?.. Хватит ли у меня сил?..

…Свою первую лекцию о пятилетнем плане восстановления и развития народного хозяйства СССР я прочел тете Поле — старейшему работнику нашего райкома партии. Старая женщина, хорошо знавшая весь район, она эвакуировалась во время войны с райкомом на Урал, а потом вернулась в Донбасс.

Для всех посетителей райкома эта старая седая женщина с выцветшей косынкой на голове была всего-навсего уборщицей. Но для нас тетя Поля была чем-то значительно большим, чем только техническим работником. В райкоме ее шутливо называли «четвертым секретарем».

Однажды я слышал, как она беседовала с зашедшим в райком посетителем, который настойчиво добивался разговора с кем-нибудь из ответственных работников.

— У нас тут все ответственные, — с достоинством сказала тетя Поля. — А вам, собственно, по какому делу?

— Дело у меня тонкое, — сказал посетитель, — сложное, трудное.

Но какое дело его привело в райком, он так и не решался сказать тете Поле. Она вывела его из затруднения, посоветовав:

— Если у вас дело срочное, требующее немедленного разрешения, — сказала она, — то пойдите направо, в оргинструкторский… А если вам нужно посоветоваться, по душам поговорить, то пожалуйте налево, в отдел пропаганды и агитации.

Вот она и была моим первым слушателем. Это было в одно из воскресений. Я дежурил по райкому партии, окна дома были раскрыты, и, сидя у подоконника, я составлял план лекции. Тетя Поля передала в обком партии суточные сводки о добыче угля и о ходе строительных работ. Строительную сводку она даже прокомментировала, упрекая строителей в том, что они хотя и выполнили план, но выполнили в рубле. По ее мнению, строители любят объемные работы, а от мелкой отделки они, как она выразилась, нос воротят.

Передав сводку, она взялась за уборку помещения. Когда она узнала, что я работаю над лекцией о пятилетке, она стала разговаривать шепотом и ходить как можно тише. Она даже принесла мне в чашке колодезной воды.

Я срисовал с карты, висевшей в комнате Василия Степановича, карту Донбасса и по привычке «поднял» ее — цветными карандашами разрисовал реки, холмы, населенные пункты, леса и нанес шахты, заводы, которые нужно восстановить в нашем районе.

Работая над докладом о пятилетке, читая многочисленные материалы, делая выписки из них, я все время спрашивал себя: что же лежит в основе успеха нашей работы, где корни этого стремительного движения вперед, которым охвачена вся наша страна и в частности наш Донбасс?

Партия, государство вкладывают в дело восстановления Донбасса огромные материальные средства. Госплан планирует эти фонды. Но существует еще один фонд, который ни на каких весах не измеришь. Фонд, который учитывается партией большевиков. Это — сила творчества народа.

В четвертую годовщину Октябрьской революции, выступая перед рабочими Прохоровской мануфактуры, Ленин, как это явствует из краткого газетного отчета, говорил, как о невиданном чуде, о том, что голодная, полуразрушенная страна победила своих врагов, могущественные капиталистические страны. «Все, чего мы достигли, — сказал Владимир Ильич, — показывает, что мы опираемся на самую чудесную в мире силу — на силу рабочих и крестьян». Это сила творчества, та чудесная сила, которая дает себя знать и в будничной жизни, и на крутых поворотах истории.

— СССР снова вступил в период мирного социалистического строительства, прерванного вероломным нападением гитлеровской Германии. Успешно начав еще в ходе Отечественной войны восстановление разрушенного хозяйства районов, подвергавшихся оккупации, Советский Союз в послевоенный период продолжает восстановление и дальнейшее развитие народного хозяйства на основе государственных перспективных планов, определяющих и направляющих хозяйственную жизнь СССР.

Этими словами, словами из закона о пятилетнем плане восстановления и развития народного хозяйства СССР я начал свою лекцию. Тетя Поля слушала меня очень внимательно.

— Посмотрите на карту Донбасса! — сказал я торжественно и волнуясь. — С севера на юг, с востока на запад на многие десятки километров простирается мощный индустриальный бассейн. Уголь, металл, химия!

Я украдкой взглянул на тетю Полю. Она сидела напротив меня, откинув седую голову, задумавшись о чем-то, ее старые узловатые от работы руки лежали на коленях, она не пропускала ни одного моего слова. Когда, окончив лекцию, вернее конспективное изложение моей будущей лекции, я, стараясь скрыть свое смущение, спросил тетю Полю: все ли ей было понятно, она не сразу мне ответила.

— Вот какая это будет жизнь! — вдруг сказала она, точно отвечала своим мыслям.

Я не сразу приступил к своей прямой работе штатного пропагандиста. Егоров вызвал меня и сказал, что придется мне поехать в одно из подсобных хозяйств треста, проверить, как идет прополка овощей, проверить и, если надо, то и организовать поливку.

— Знаете, — сказал он, глядя куда-то в сторону, — людей маловато, а объем работ большой… Побудете там, в зависимости от обстановки, дождетесь, когда туда приедет второй секретарь райкома, товарищ Приходько, и вернетесь в райком.

В совхозе я пробыл пять дней. Вечером пятого дня приехал Приходько. Он был в сером брезентовом плаще. Пыль лежала густым слоем на его плечах, на бровях, на щеках. Он приехал в том самом экипаже, который мне показывал Федоренко, и сам правил лошадью. Сунув кнут за голенище сапога, он подошел ко мне и протянул руку.

— Второй секретарь райкома… — и, чуть усмехнувшись, добавил: — Специалист по прорывам.

Я назвал себя: Пантелеев.

— Штатпроп, — улыбнувшись сказал Приходько и окинул меня таким взглядом, точно хотел сказать: «Ну ладно, живи…»

Я хотел было доложить ему о положении дел в совхозе, но он вдруг кивнул головой и, не обращая на меня внимания, стал расспрашивать директора совхоза; по тону его вопросов и по тому, как почтительно ему отвечал директор, я понял — это хозяин.

Как только я приехал в райком, меня вызвал к себе Василий Степанович. Внимательно слушая мое сообщение о ходе работ в совхозе, он несколько раз даже поправлял меня. Мне показалось, что он и без меня знает положение дел в совхозе, но решил проверить мое умение разбираться в обстановке.

— А вы загорели, — сказал он вдруг, искоса глядя на меня и улыбаясь. — Теперь вот вам другое задание — сегодня же нужно выступить с докладом о задачах пятилетки.

Я хотел было сказать ему, что устал с дороги, что мне нужно время, чтобы подумать, подготовиться…

— Хороший народ собрался, парторги шахт.

— Надо? — спросил я.

— Надо, — сказал Василий Степанович.

За те дни, что я пробыл на прополке, я как-то отошел от подготовленного доклада — и волновался, сумею ли хорошо выступить. Мои опасения оправдались: я чувствовал, что перенасытил доклад цифрами, что главное ускользало. Когда я позже спросил Егорова, какое впечатление произвело на него мое первое выступление, он не сразу ответил.

— Как бы вам сказать, — заговорил он медленно, точно не желая обидеть меня резким отзывом, — для начала, конечно, неплохо… Но — оперативности мало! Слишком общо, так сказать, «взагали»!..

2

Должен сказать, что эти его слова вызвали у меня досаду. «Какая же ему нужна оперативность?» — думал я.

Жизнь в районе имеет свои особенности — вы всегда как бы на виду у всех. И это относится не только к общественной жизни, но и к личной.

Довелось ли вам читать книгу Михаила Ивановича Калинина «О коммунистическом воспитании»? Может быть, вы помните его напутствие студентам-выпускникам Свердловского университета? Когда я в первый раз прочел эту речь, она поразила меня своей простотой и большевистской мудростью. Какая глубина мысли, простое и проникновенное понимание той жизни, которой живут миллионы людей. Более двадцати лет тому назад М. И. Калинин сказал эти слова, но они и по сей день сохраняют свою силу, свое значение. Они были сказаны в канун великих строительных работ, когда только-только начали вырисовываться контуры первого пятилетнего плана.

«Самое ценное у партийного работника, — говорил Калинин, — чтобы он сумел празднично работать и в обыкновенной будничной обстановке, чтобы он сумел изо дня в день побеждать одно препятствие за другим, чтобы те препятствия, которые практическая жизнь ставит перед ним ежедневно, ежечасно, чтобы эти препятствия не погашали его подъема, чтобы эти… препятствия развивали, укрепляли его напряжение, чтобы в этой повседневной работе он видел конечные цели и никогда не упускал из виду эти конечные цели, за которые борется коммунизм».

И вот спустя двадцать лет, я, районный пропагандист, один из многих партийных работников, только недавно вернувшийся из армии, читая эти калининские слова, думал о том, что нужно сделать, чтобы в трудных условиях восстановления района «празднично работать в обыкновенной будничной обстановке». Вглядываясь в окружающее, я искал и не сразу находил то, что я бы назвал горением и геройской отвагой.

Жизнь, которой жил наш район — шахтеры, домашние хозяйки, партийные работники, инженеры, — жизнь эта была и проще и грубее. Я постепенно входил в эту жизнь, и многое в ней становилось мне близким и понятным. Когда кто-нибудь у нас говорил, скажем, такие слова, как «сойти со сцены», то я знал, что именно имелось в виду. Как-то один из наших районных ораторов выступал в клубе ИТР; говорил он долго и нудно, в зале поднялся шум. Оратор, выдержав паузу, обратился к публике с вопросом:

— А может быть, мне лучше сойти со сцены?

И вдруг из зала раздался спокойный голос:

— Сходите!

С тех пор это выражение «сойти со сцены» бытует в нашем районе. Когда какой-нибудь оратор затянет свое выступление, ему вежливо напоминают:

«А не сочтете ли вы за благо сойти со сцены?..»

Я вглядывался в окружающих меня людей шахтеров, домашних хозяек, партийных работников, инженеров, — что их волновало, чем они жили? Жизнь у всех была будничная, на первый взгляд в ней не было ничего красивого, захватывающего, и люди, работавшие рядом со мной, были обыкновенными работниками. Уголь — вот что давало главное направление всей жизни. Уголь стоял в порядке дня заседаний бюро райкома, вопросы угля обсуждались на пленумах, тема угля не сходила со страниц районной газеты. Сколько воды откачали люди на взорванных немцами шахтах, какую добычу дали сегодня шахты, как продвинулся фронт горных работ, — вот чем жил народ в районе.

Этим жил и райком — все его люди: Егоров, Приходько, управляющий трестом Панченко, Ольга Павловна — заведующая отделом пропаганды и агитации… Приходько относился к нам, пропагандистам, с оттенком непонятной снисходительности: «ну, раз по штату полагаются пропагандисты, то живите и существуйте себе на здоровье».

У меня создалось впечатление, что он меня не замечает. С Ольгой Павловной, заведующей отделом пропаганды и агитации райкома, он еще считался, а со мной — штатпропом — нисколько. Наши комнаты были расположены рядом. Я слышал, как однажды, посылая тетю Полю отнести какую-то бумажку в парткабинет, он сказал ей: «Отдайте это Пантелееву, нашему трибуну районного масштаба».

Я как-то пришел к Приходько уточнить вопрос о его выступлении на шахте. Он должен был сделать доклад о задачах пятилетки. Степан Герасимович выслушал меня и сказал, что принципиально он, Приходько, за то, чтобы сделать доклад. Но практически — это на сегодняшний день вещь невозможная. Его ждут на другой шахте.

— Вы на угле давно работаете? — спросил он и, когда я ответил, что недавно, сказал с какой-то насмешкой в голосе. — Так вот, товарищ штатный пропагандист, если все будут выступать с докладами або с лекциями, то кто же будет давать уголь?

Он мне представлялся властной натурой. Мне даже казалось, что он стремится подмять под себя Василия Степановича. Он лучше его знал район, в котором работал больше девяти лет. Это была его сильная сторона, и, мне думается, Егоров с этим считался.

Я. очевидно, был пристрастен в своих суждениях о первом и втором секретаре. Василий Степанович Егоров был мне близок еще по фронту, и стиль его работы мне тоже был по душе.

Это были разные по характеру, по темпераменту, по подходу к явлениям жизни партийные работники. Спокойный и настойчивый Василий Степанович, человек ищущий, думающий, и — грубоватый, сухой Приходько. Я часто замечал, как на заседаниях бюро Приходько, улыбаясь, переглядывался с Панченко, когда Василий Степанович в подкрепление какой-нибудь своей мысли ссылался на примеры из военной жизни или цитировал Ленина и Сталина.

Впрочем, слово «цитировал» здесь не подходит. Прочитанное прочно входило в его сознание, находило отзвук в его практической работе.

Он был не менее загружен, чем Приходько или Панченко, но он всегда тянулся к книге. Это было потребностью его души. По утрам он входил к нам в райпарткабинет и первым долгом спрашивал, что слышно на белом свете. Это напоминало мне те дни войны, когда Егоров, такой же веселый и возбужденный, входил к нам в оперативный отдел штаба полка и спрашивал обстановку.

Чем больше я приглядывался к Егорову и Приходько, тем резче мне бросалось в глаза, что каждый из них имел свой стиль в работе, и это можно было видеть даже в том, как они по-разному вели заседания бюро райкома. Я хотел бы знать, к чему тянулся Степан Герасимович, скажем, чувствует ли он запах цветов, о чем он говорит дома, чего он хочет от жизни, о чем думает, — не в общежитейском понимании этого слова, а в каком-то более высоком.

На лекции, которые проводились в партийном кабинете райкома, он приходил с таким видом, будто выполнял какую-то повинность. Сядет в углу на краешек скамьи с постоянным выражением озабоченности, точно он не лекцию сейчас слушает, а соображает о цифрах добычи угля.

К самым сложным явлениям жизни он, как мне показалось, подходил с какой-то упрощенной меркой. Его суждения и характеристики людей были чрезвычайно однообразны: «Наш человек». Или: «Честный работяга». Когда однажды он сказал это на заседании бюро райкома, Егоров, вспыхнув, прервал его:

— Поймите, товарищ Приходько, этого очень мало — «наш человек», «честный работяга»… Ведь мы посылаем товарища не за прилавок муку продавать, — хотя и за прилавком нужны свои деловые качества, — а мы посылаем товарища на партийную работу, руководить людьми…

Как-то на другом заседании бюро Егоров попросил Приходько дать ему справку по вопросу о строительстве школ.

— Это не по моему ведомству, — сказал Приходько.

Он знает уголь и только за этот участок он отвечает.

Егоров пристально посмотрел на Приходько.

— Помнится, году в тридцать пятом, — сказал он спокойно, — на Всесоюзном стахановском совещании товарищ Сталин заметил парторгу шахты «Центральная Ирмино», что коммуниста, партийного руководителя, все касается.

Больше ничего он в этот вечер не сказал Приходько, но сам Приходько сидел молчаливый, задумчивый.

Меня удивляло, почему Егоров, который, вероятно, лучше моего видит порочность стиля работы Приходько, почему он прощает ему многое. И я как-то не сдержался и сказал об этом Егорову. Чем больше я говорил, тем более хмурым становилось лицо Егорова. Я даже пожалел, зачем я начал этот разговор, но продолжал говорить то, что я думал о Приходько.

— Мне кажется, — сказал я, — он, Приходько, берется за многое и, вероятно, ни одно дело не доводит до конца.

— Вот тут вы ошибаетесь, — горячо возразил Егоров. — Приходько мужик цепкий, он не из тех «интеллигентов», которые могут утопить в болтовне любое живое дело. Он человек цепкий, — повторил Егоров.

Я ждал, что он скажет дальше, но Егоров молчал. И я уже ругал себя за то, что по-видимому, своими словами я грубо влез в тонкую и сложную область взаимоотношений руководящих работников нашего райкома.

Егоров подошел к окну.

— Душно!.. — сказал он и, продолжая оборванный разговор, еще раз повторил. — Мужик он цепкий, работник он сильный, но… однобокий. Он прекрасно держит в памяти цифры добычи угля по району и по каждой шахте в отдельности. Он может в любую минуту обрисовать хозяйственное положение, обстановку на шахте. Это живой, исполнительный работник и притом хороший организатор. Но этого, знаете ли, мало для политического руководителя. Чего ему не хватает? — спросил Егоров. И он долго молчал, размышляя над тем, чтобы найти правильный ответ. — А вот чего, — сказал Василий Степанович и повернулся ко мне. — А вот чего, — повторил он,— умения видеть жизнь в движении.

Эта мысль понравилась ему, и он снова сказал:

— Видеть жизнь в движении. Мне кажется, что решение той или другой задачи Приходько воспринимает односторонне, технически, что ли… Он, как мне кажется, видит частности и не всегда может охватить поле боя. Он видит одну шахту, другую, но поле боя в целом он не всегда охватывает. Впрочем, это порок не только его, но и многих из нас. Приходько пришел в район в первые недели после изгнания немцев, когда здесь коммунистов было пять человек. Он горячо взялся за работу и многое сделал. Но как только фронт работ расширился, задачи усложнились, он стал отставать… Раньше он всю свою энергию вкладывал в подъем одной шахты, а теперь, когда нужно руководить многими шахтами, он как бы тушуется и работает однобоко, подменяя хозяйственников, вмешиваясь в хозяйственную работу в ущерб партийной. И поверьте мне, что он сам это прекрасно чувствует. Только это очень трудно, — вздохнул Егоров, — взять себя за плечи и повернуть лицом к новому. Это я прекрасно знаю по себе.

И он перевел разговор на другую тему.

Он стал расспрашивать меня и, мне показалось, проверять мое знание жизни района — схватываю ли я динамику этой жизни, изучаю ли я экономику нашего района, имею ли я контакт с аудиторией.

— Главное, — сказал он, — это контакт.

Я честно ответил ему, что своей работой пока еще не доволен, что того контакта, о котором он говорит, я не чувствую. Я объяснял это тем, что еще не вошел полностью в жизнь района.

Егоров покачал головой:

— Надо быстрее, — требовательно сказал он. — Темпы ввода шахт в жизнь зависят от темпов и глубины нашей работы. Надо быстрее…

3

Главное — это контакт с аудиторией…

По совести говоря, я этого контакта еще не чувствовал. На первый взгляд, все обстояло благополучно. Я выступал с докладами в поселке шахты «Девятой», выступал перед шахтерами, перед местной интеллигенцией, слушали меня как будто внимательно… Но ни вопросов, ни споров, ни долгих задушевных разговоров, — ничего этого пока не было. Впечатление было такое, будто послушали докладчика и разошлись. А я ведь мечтал о другом…

Правда, у меня уже были свои постоянные слушатели. Один из них был старик маркшейдер.

Он носил высокий, туго накрахмаленный воротничок и просторный старомодный пиджак. Обычно он сидел в первом ряду у окна, рядом с сыном механика шахты Колей Васильевым, демобилизованным сапером. Сапер был на вид почти совсем мальчик — он ушел на войну со школьной скамьи, из девятого класса. При форсировании Вислы был тяжело контужен и на время потерял зрение. Его долго лечили, он стал видеть лучше и, вернувшись домой, снова пришел в свою школу и сел за парту. Но учиться ему было очень трудно. От сильного нервного напряжения, от того, что учеба давалась ему с трудом, он снова почти ослеп. Школьники с удивительной чуткостью отнеслись к заболевшему товарищу. Они читали ему вслух книги, всячески помогали ему идти в ногу с девятым классом, в котором он учился. И постепенно к нему возвращалось зрение.

Я часто видел их вдвоем — старого главного маркшейдера треста и молодого сапера. Между прочим, по тому, как они слушали меня, я проверял степень доходчивости моих докладов. Старик обычно вынимал записную книжку в коленкоровом переплете и что-то заносил туда. Он донимал меня вопросами. Если я в чем-нибудь сбивался, он всегда после доклада подходил ко мне и вежливо поправлял, уточняя цифру или какое-нибудь положение доклада. Мне казалось, что он умышленно донимает меня своими вопросами, что ему доставляет удовольствие поправлять меня. Ольга Павловна отзывалась о старике с большой теплотой.

— Если наш райпарткабинет с первых же дней своей работы имеет полное собрание сочинений Владимира Ильича Ленина, то этим мы обязаны Константину Михайловичу. Он сберег в дни немецкой оккупации все советские книги, которые у него имелись, и как только район был освобожден от немцев, принес книги в райком партии. И вот эти деревья, — она подвела меня к окну, — эти молодые деревья, что растут по Зеленой улице, высажены руками нашего главного маркшейдера.

В начале лета в Донбасс приехала группа пропагандистов из Москвы. Они побывали и у нас. Для нашего района это было политическое событие. Нужно было видеть, с какой жадностью наши люди, добывающие уголь, плавящие сталь, слушали лекции высококвалифицированных пропагандистов. И для нас, штатпропов района, приезд московских пропагандистов был замечательной школой: слушая их лекции, мы как бы примеряли их стиль к себе.

Я подружился с одним из пропагандистов — профессором Московского горного института. Его звали Викентий Николаевич. Он выступал по два, а иногда и по три раза на день с лекциями. И что меня особенно обрадовало, так это то, что, выступая на одну и ту же тему — о международном положении, он избегал шаблона, учитывал аудиторию, перед которой выступает. Он и мою лекцию прослушал, лекцию штатного пропагандиста района.

В поселке «Девятой» я читал доклад «О текущем моменте». От одной мысли, что там где-то в дальнем углу клубного зала сидит московский лектор и слушает меня, я разволновался. Голос мой стал каким-то сиплым, чуть ли не дрожащим. Я, как ученик, зарылся в свои конспекты и говорил быстро и неудержимо, боясь остановиться и потерять нить доклада. Когда я как-то осмелился поднять голову и взглянуть в зал, то первый, кого я увидел — был старик маркшейдер. Он сидел у окна рядом с молодым сапером и, встретив мой взгляд, удивленно пожал плечами. Он словно хотел сказать: «Голубчик, да что же это с вами…»

Я где-то читал, что для того, чтобы говорить хорошо, нужно кроме таланта иметь еще сноровку и опыт, нужно обладать самым ясным представлением о своих силах, как и о том, кому ты говоришь, и о том, что составляет предмет твоей речи.

Люди, которым я читал этот доклад о текущем моменте, были мне близки, многие из них были моими хорошими друзьями… И я заставил себя оторваться от листков конспекта, которые связывали меня, заставил себя выйти из-за стола и подойти вплотную к своим слушателям. Это простое движение сразу же сблизило меня с аудиторией. Я увидел старого маркшейдера, он закивал мне головой, как бы давая понять: «Вот теперь хорошо, вот теперь правильно…» Да я и сам уже чувствовал, что теперь дело у меня пошло лучше, мысли стали более ясными, слова собранными.

Я дожидаюсь на крыльце клуба, когда выйдет Викентий Николаевич. Потом мы идем с ним по широкой, обсаженной молодыми кленами улице поселка. Мы идем и молчим. Мне все время хочется спросить его — какое же впечатление произвел на него мой доклад, что он мне может сказать… Но он расспрашивает меня о вещах, не имеющих никакого отношения к докладу. О том, когда были высажены молодые деревья, кто придумал, чтобы на всех новых восстановленных домах и зданиях поселка была надпись: «Взорвано немцами в сентябре 1943 года. Отстроено тогда-то». Я машинально отвечаю ему на его вопросы и жду, когда же он приступит к интересующему меня разговору.

Но он не спешил. Когда мы пришли в парткабинет и я зажег свет, он искоса посмотрел на меня и вежливо спросил:

— Вы разрешите мне поделиться с вами мыслями. Так сказать, сделать несколько замечаний, которые, может быть, будут вам полезны. Только давайте условимся, — сказал он смеясь, — никаких обид. Хорошо?

Он взял с подоконника чашку, в которой плавали ночные фиалки. Рассматривая чашку и вдыхая тонкий запах фиалок, Викентий Николаевич вдруг сказал:

— Ближе к жизни и чуточку больше поэзии. Смелее черпайте из гущи жизни…

Он сделал такое движение рукой, словно зачерпывал что-то полной пригоршней, и улыбнулся.

— Покажите мне конспект вашего доклада.

Я не понимал, зачем ему конспект: ведь он же слушал доклад?!

Он стал внимательно читать конспект и вдруг спросил:

— Что это такое?

В конспекте было написано слово «примеры». Еще через несколько страниц он снова наткнулся на то же слово. Я стал объяснять ему, что когда я готовлю общую канву доклада или лекции, то оставляю место для примеров из жизни нашего района. Эти примеры я потом ввожу в доклад.

— Примеры, примеры, — бормотал Викентий Николаевич, возвращая мне конспект лекции. — Должен заметить вам, что примеры эти живут какой-то серенькой жизнью, они органически не вплетены в ткань доклада. Отчего это происходит, как вы думаете? Может быть, оттого, что вы берете, скажем, за образец лекцию о текущем моменте, которую вы получаете из обкома, старательно переписываете ее и излагаете своими словами, пересыпая лекцию примерами из вашей районной жизни. Но вы же пропагандист, товарищ Пантелеев! Вы должны быть человеком творческим и в каждую свою лекцию вносить что-то свое — свои мысли, свои наблюдения, свое чувство жизни. Я знаю, — сказал он после короткого молчания, — это дается не сразу… Но к этому нужно стремиться, стремиться всем — и молодым, и старым пропагандистам.

Я слушал его, и вначале меня охватило какое-то чувство досады и обиды. «Хорошо, — думал я, — говорить вам, Викентий Николаевич, вы профессор, вы обладаете фундаментальными знаниями, у вас огромная эрудиция, вы приедете к нам в район, прочтете пять-десять лекций и уедете… А я, дорогой профессор, живу здесь и должен выполнять задания райкома партии по севу, по прополке, по углю — и должен готовиться к своим лекциям и докладам…»

Он вдруг улыбнулся.

— Я приблизительно догадываюсь, о чем вы думаете, — сказал он, беря меня под руку. — Хорошо, мол, ему, столичному гостю, рассуждать и учить меня, ведь к его услугам книги. Вы правы. В отношении книг я действительно богаче вас. Но и вы чем-то богаче меня. Хотя бы в том, что вы молоды, что вы живете в гуще самой жизни. А это же, дорогой товарищ, живая вода… Вы попробуйте-ка раздвинуть рамки доклада, попробуйте взглянуть на жизнь чуть пошире, памятуя, что теория проверяется и обогащается практикой, памятуя, что «теория, друг мой, сера, вечно зелено дерево жизни». И я убежден, если слушатели почувствуют в ваших словах биение пульса жизни, то они простят вам многое, даже если вы заикаетесь, потому что услышат в ваших словах живую, страстную мысль. Скажите, вы здорово волновались, когда в первый раз выступали?

Я ответил, что волновался — и даже очень сильно.

— А теперь волнуетесь? — пытливо всматриваясь в меня, спросил Викентий Николаевич.

— Да, я волнуюсь.

— Это очень хорошее чувство, — сказал Викентий Николаевич. — Хорошее волнение — полезная вещь для пропагандиста. Хорошее душевное волнение…

Сколько раз после отъезда Викентия Николаевича я добрым словом поминал его, сколько раз при работе над докладом я вспоминал его советы — ближе к жизни и чуточку больше поэзии.

4

Егоров работал весело. Я не боюсь произнести это слово. Когда я говорю, что Василий Степанович работал весело, то я имею в виду не внешнюю сторону, которая, кстати, имеет огромное значение, а совсем другое. Егоров вносил в работу элемент спокойной веселой уверенности. И еще одну черту его я хочу выделить. Василий Степанович не принадлежал к тому типу людей, которые любят жить тихо и мирно и со всеми ладить. Я вспоминаю заседание бюро, на котором обсуждался вопрос о положении горных работ на шахте «Капитальная». Заседание вел Степан Герасимович Приходько.

Егоров пришел на заседание больной; он присел у раскрытого окна, пил крепкий чай и, казалось, весь поглощен был тем, что видел за окном. Что же он там видел? Под самыми окнами росли тополи, ветер раскачивал вершины деревьев и то пригибал их к земле, то выпрямлял, и белый пух залетал в комнату. Где-то на переезде, тяжело дыша, шел поезд, груженный углем, по улице прошел маленький хлопчик, держа в руке чернильницу. Напротив райкома, за садиком, возводились стены Дворца культуры. В деревянной люльке подавали наверх бетон. В саду на площади росли молодые деревья: клен, берест, акация… Сад этот был любимым детищем Василия Степановича. Год тому назад молодые саженцы были привезены из питомника и посажены в жесткую землю. За год они хорошо поднялись. Сад окружен железной ажурной решеткой. Я помню, с какой страстью обсуждали вопрос об этом саде и о том, каким должен быть рисунок решетки. И сошлись на том, что решетка должна быть ажурная, как бы воздушная.

Вот подъехал к зданию райкома парторг «Девятой» шахты Тихон Ильич. Он соскочил с таратайки, стряхнул с себя пыль и привязал лошадь к стволу акации. Егоров, высунувшись из окна, яростно закричал;

— Дерево погубишь!

Мещеряков поспешно отвязал лошадь и увел ее во двор.

Заседание шло своим ходом. Существо вопроса, который обсуждался на бюро, заключалось в том, что темпы проходки главного и вспомогательного стволов на шахте «Капитальная» были угрожающе медленны. Выяснилось, что восстановители дошли до 6-го горизонта и дальше наткнулись на непреодолимые трудности. Ствол был деформирован, порода и железо сплющены, откачивать воду не представлялось никакой возможности. Приходько, докладчик по этому вопросу, видел все зло в главном инженере шахты «Капитальная» — Афанасьеве. По словам Приходько, Афанасьев не сумел организовать должным образом работу по проходке. В проекте решения, который зачитал Приходько, было сказано, что Афанасьев должен быть освобожден от работы. Когда Приходько перешел к проекту решения и сказал в своем обычном решительном тоне: «Установлено…», Егоров встрепенулся и прервал его:

— Простите, товарищ Приходько, но мне не совсем ясно, что установлено и почему товарища Афанасьева вы предлагаете освободить от работы главного инженера.

Приходько спокойно ответил, что, во-первых, установлено, что темпы проходки ствола угрожающе низки; во-вторых, товарищ Афанасьев явно не справляется с порученной ему работой и, видимо, должен уйти с шахты.

— Он крутовик, — сказал Приходько.

Егоров пожал плечами.

— При чем тут крутовик, — сердито сказал он.

— А при том, — чуть повышая голос, сказал Приходько, — что он привык работать на крутых пластах, а у нас пологие пласты.

И он посмотрел на Егорова так, словно хотел сказать: дескать, пора это знать…

— Так-то так, — сказал Егоров, — но мне почему-то не совсем ясно, какой вывод вы делаете из создавшегося положения. Когда на фронте намечалась какая-либо операция, особенно наступательная, то, анализируя обстановку, мы искали ответа для будущего решения…

При этих словах Степан Герасимович переглянулся с хмуро молчавшим Панченко: дескать, опять пошли аналогии из военной жизни.

— Я понимаю, — спокойно сказал Егоров, — что механически переносить условия действий из военной обстановки в горную нельзя, но кое-что перенять можно. Мне кажется, что мы с вами должны не только устанавливать обстановку, положение дел на шахте, но и найти должное решение. По крайней мере, — пути к этому решению. То, что вы установили — это скорее дело треста, дело Панченко. Мы же с вами должны иметь свою точку зрения, свой подход к решению задач. Вы правильно обрисовали обстановку: взять воду трудно, мешает порода. Но взять нужно.

Он вдруг повернулся к сидевшему в уголке Афанасьеву, пожилому инженеру, высокому, худощавому.

— Это ваше личное желание уйти на крутые пласты?..

Афанасьев выпрямился. Он смотрел куда-то в окно, на серебристый тополь, который раскачивался под ударами ветра.

— Видите ли, — сказал он задумчиво, словно размышляя вслух, — одно время я тоже считал, что самое лучшее в создавшейся обстановке — уйти с шахты.

— А теперь? — быстро спросил Егоров. — А теперь вы все еще продолжаете считать, что вам нужно уйти?

— Теперь я думаю другое, — медленно сказал Афанасьев. — Я, кажется, кое-что нашел для решения… Жаль расстаться, хорошее будущее у этой шахты. Нужно испробовать одно средство — всасывающую пику.

Егоров остановил его.

— Заявлению об уходе Афанасьева дан ход? — спросил он Панченко.

— Да, — сказал Панченко и хмуро добавил. — Кажется, мы поспешили.

Егоров попросил разрешения прервать на несколько минут заседание. Он вызвал Федоренко и дал ему задание связаться с областью, с начальником комбината.

— Что это за всасывающая пика? — спросил Панченко Афанасьева.

— Всасывающую пику применяли при проходке ствола в Снежном на «Американке», — сказал Афанасьев. — Я, Илларион Федорович, решил испробовать ее в наших условиях. Это еще только первая мысль. Позвольте, я приду к вам с вариантом решения и чертежики захвачу с собой.

Егоров привстал с места и, поправляя сползавшее с плеча пальто, тихо, но отчетливо сказал:

— Как же вы решились уйти с поля боя?

Афанасьев поднял голову.

— Я думал… я полагал, — начал он, — что при создавшейся обстановке…

И замолчал.

— Вы не должны были, вы не имели права так легко сдаться, — сказал Егоров.

При всей кажущейся мягкости, Василий Степанович был человеком жестким и любил называть вещи своими именами.

— Вы сдались раньше времени… — Афанасьев вспыхнул и хотел что-то сказать, но Егоров жестом остановил его. — Представьте себе такую ситуацию в боевой обстановке. Вы наступаете на главном на правлении, вам даны силы и средства, на вас смотрят с надеждой: этот прорвет. Но проходит час другой, день проходит, вы обрушиваете молот прорыва на противника — и у вас ничего не выходит И вот когда вы начинаете ощущать, что эти силы расходуются зря, что вы теряете самое драгоценное — время, вы приходите к мысли: сменить молот на ключик. Где-то там, на фланге, у противника обнаружилась вмятина — и стоит только повернуть этот ключик, чтобы добиться успеха. И вот начальство, еще не зная о том, что у вас рождается новая идея, видя ваши безуспешные попытки ударить молотом, хочет заменить вас другим командиром. Что же вы сделаете? Будете молчать о своем ключике?

Вошел Федоренко и сказал, что у аппарата начальник комбината. Егоров взял трубку и рассказал начальнику комбината о создавшейся ситуации, прося его вернуть заявление Афанасьева обратно в трест.

— Он остается на шахте, — говорил Егоров, — и просит разрешения до конца довести дело: пройти главный ствол. Что-то наклевывается.

Некоторое время Егоров молча слушал, что ему говорил начальник комбината, потом, повернувшись к Афанасьеву, стал задавать ему вопросы:

— Вы в каком году закончили Горный?

— В 1939-м — сказал Афанасьев.

— Старостой группы вам приходилось быть?

— Да, приходилось, — сказал Афанасьев.

Егоров положил трубку и, обратясь к Афанасьеву, сказал:

— Начальник комбината — ваш однокурсник, он передает вам привет и желает успешной работы…

— Все мы, Максим Саввич, люди честолюбивые и даже тщеславные, — продолжал Егоров. Он говорил эти слова, кажется, не столько для Афанасьева, сколько для Приходько, который в течение всего этого разговора угрюмо молчал. — Честолюбие — штука не плохая, когда оно работает на пользу дела. Где же ваше честолюбие, Максим Саввич? Вам говорят: «Пишите заявление о том, что хотите уйти по собственному желанию». И вы пишите это заявление, а про себя думаете: «Чёрт с ними, с их главным стволом!» Да и мы с вами хороши, — сказал он, обращаясь к Приходько и Панченко. — Решили проблему с помощью оргвыводов! А где же гарантия, что новый инженер сумеет найти хорошую техническую идею? Для нас время — это сейчас самое главное.

Все почувствовали, как Василий Степанович Егоров своими маленькими жесткими руками поворачивает руль и по-новому ставит вопрос о положении на шахте «Капитальная».

Василий Степанович предложил, чтобы Панченко и Приходько оказали Афанасьеву полную поддержку в разработке его идеи. Приходько просил «отключить» его. Но Егоров настаивал на том, чтобы Приходько занялся этим делом.

Степан Герасимович пытливо взглянул на Егорова, словно стремился понять истинный смысл намерений первого секретаря райкома.

— Установлено, — сказал Егоров весело, — что у вас должная хватка и вы, в этом я глубоко убежден, сумеете двинуть дело.

На другой день, зайдя по какому-то делу к Егорову, я увидел там Приходько. По тому, как они замолчали, я понял, что у них до этого был какой-то важный разговор.

Я хотел было уйти, но Егоров взял у меня бумаги и принялся их просматривать. Он задал мне несколько вопросов, но видно было, что его занимают другие мысли.

— Мы еще вернемся к этой теме, — сказал он Приходько.

— Зачем же возвращаться? — усмехнувшись, проговорил Приходько. — Может быть, лучше разом решить…

Тяжело вставая со стула, он вполголоса сказал:

— А може мени найкраще зийты зи сцены?..

Он говорил медленно, раздельно. Он словно спрашивал не столько Егорова, сколько самого себя.

И посмотрел на Егорова, который ничего ему не сказал. Потом повернулся, рывком распахнул дверь.

— Зийты зи сцены, — сердито фыркнул Егоров, и карие глаза его блеснули веселым блеском. — Черта с два!..

Комнаты первого и второго секретарей райкома были расположены рядом. Слышно было, как Приходько говорил по телефону с парторгом шахты «Капитальная».

— Где вы работаете? — громким голосом спрашивал Приходько, словно давал волю своим чувствам. — Где вы работаете, я вас спрашиваю… В Донбассе или на небеси… Ну, а ежели в Донбассе, так нужно живей поворачиваться…

5

Можно ли найти элемент поэзии в сводке суточной добычи угля? Оказывается — можно. В этом меня убедил наш управляющий угольным трестом, Илларион Федорович Панченко, к которому я пришел с целью побеседовать о главном направлении хозяйственной жизни нашего района. Помню, я пришел к нему в ту минуту, когда он по телефону разговаривал с начальником комбината.

— Войдите в мое положение, — взывал тучный Панченко в телефонную трубку. — Я и сам знаю, что надо давать уголь. Но ведь надо вдуматься в причину отставания… Я же не говорю, что они объективные, — поспешно сказал он, — эти причины…

Он кончил разговор и, вытирая платком багровую шею, вздыхая, сказал:

— Панцырную душу нужно иметь, товарищ пропагандист. Господи, уж я ли не стараюсь лучше работать! Уж на что я привычный, но и то другой раз обида берет. Господи, разве я не хочу, чтобы лавы мои по всему тресту цикловались… Просыпаешься утром и думаешь: а как же сегодня поработали шахты? Это же первая мысль, товарищ пропагандист, первая мысль управляющего угольным трестом, хозяйственника! И каждая тонна добытого угля сказывается на твоем настроении…

Он помолчал и потом совсем другим тоном спросил:

— Что у вас? Квартирный вопрос?

Я объяснил ему причину моего прихода. Он посмотрел на меня удивленно: пропагандисты редко к нему хаживали.

— Стало быть, вы хотите узнать главное направление нашей жизни, — проговорил Панченко, вставая из-за стола.

Он подвел меня к стене, на которой висела геологическая карта района.

— Вот наши шахты, — сказал он. — Одни из них еще затоплены, в других уже наполовину откачали воду, третьи уже дают добычу. И все эти шахты, и все люди, работающие на этих шахтах, имеют свои плюсы и минусы, свои горести и свою радость.

У него была прекрасная память. Он ни разу не заглянул ни в какие справочники, называя масштабы и объем произведенных работ, узкие места и перспективы развития отдельных шахт и всего угольного района. Я пробовал было записывать цифры, но он остановил меня, сказав:

— Такие вещи, товарищ Пантелеев, нужно запомнить раз и навсегда. Они должны жить в вашем сердце.

Когда я шел к нему, то первоначальная мысль моя была такая: получить от него ориентировку, и все. Теперь же, слушая Панченко, я подумал, а не лучше ли будет, если мы поставим его доклад о задачах и перспективах развития нашего района перед пропагандистами и агитаторами шахт. Но стоило мне высказать эту мысль вслух, как он замахал руками.

— Да что вы! — говорил он в смущении. — Да какой же я лектор?! Я же управляющий… хозяйственник!..

Но, видимо, мысль, которую я ему подал, чем-то задела его. Он вдруг спросил меня: «А чего, собственно говоря, вы хотите от меня?.. В каком разрезе вы представляете себе мой доклад, или, как вы говорите, лекцию?»

Я коротко объяснил ему, что именно я имею в виду. Управляющий трестом, говорил я, заинтересован, как хозяйственник, как большевик, в том, чтобы работающие с ним инженеры, заведующие шахтами, рабочие хорошо разбирались не только в частных вопросах своей работы, но и в общих вопросах, охватывающих жизнь целого района, в свою очередь связанную с жизнью всего Донбасса и даже всей страны.

— Ого! — воскликнул Илларион Федорович Панченко, — слишком многого вы хотите. На первый раз я берусь сделать доклад в разрезе нашего района. По рукам, что ли?.. Я человек сухой, даже наверное ограниченный в том смысле, что знаю только свое дело. Но — придется тряхнуть стариной. Я ведь сам когда-то был агитпропом… Да, да, агитпропом! — Он сказал это таким тоном, словно хотел заставить меня поверить в то, что он, тучный, лысый, с багровой шеей, был когда-то молодым. — Как мы агитировали! — сказал он, с каким-то чувством восхищения вспоминая дни своей юности. — Время-то какое было! Время первых пятилеток… Если бы пропагандисты и агитаторы нашего района умели бы так агитировать и пропагандировать, как тогда, в годы первых пятилеток, то, уверяю вас, мы бы убыстрили темпы восстановления шахт. Да, да, убыстрили бы!..

Он вдруг положил свои большие руки ко мне на плечи и, заглядывая в глаза, сказал:

— Хотите, чтобы ваша пропаганда была действенной, чтобы ваши лекции попадали в цель, чтобы они стреляли хорошо? Хотите?

Я ответил, что, конечно, хочу.

— Тогда я вам кое-что покажу, — сказал Панченко.

И, подойдя к столу, протянул мне лист бумаги. Это была суточная сводка добычи угля по району в целом и по каждой шахте в отдельности.

— Вот, — сказал он торжественно. — Чаще заглядывайте в эту сводку. Тут наши успехи и тут наши недочеты. Тут вся наша работа. Тут вся наша жизнь — и будни, и праздники, и счастье, и горести. Только ее нужно уметь читать, эту сводку. За нею стоят люди — хорошие работники и лодыри, живые работники и вялые, инициативные работники и такие, что прячутся за объективными причинами. Хотите попасть в цель — заглядывайте в суточную сводку. Я попрошу вас обратить внимание на шахту «Девятую». Как член бюро райкома партии, как управляющий трестом я бы просил вас заняться этой шахтой, она у нас начинает вылезать из прорыва… Хорошее будущее у этой шахты.

Взглянув на мои сапоги, которые порядком истрепались, он вдруг сказал:

— Фронтовые донашиваете?

И проводил меня, предупредительно открыв дверь. Увидев в приемной заведующего шахтой Пятунина — у нас в районе его звали ДПД (день повышенной добычи), — Панченко задержался.

— Проходите, — сказал Панченко, стоя в узких дверях. Пятунин попробовал было протиснуться между Панченко и дверью, но это ему не удалось. Оба они были мужчины тучные.

— Вот так у тебя в лавах, — сказал Панченко, когда Пятунин пробился и вошел в кабинет. — Тесно, криво… Когда же ты, наконец, дашь мне устойчивую нормальную добычу? Когда ты перестанешь штурмовать?..

— В самые ближайшие дни, — заговорил Пятунин. Говорил он, улыбаясь, нежным тенорком.

Я подумал: «Хорошо поет».

— В самые ближайшие дни, Илларион Федорович… Все признаки перелома налицо…

Панченко побагровел от ярости.

— Налицо? — сказал он шепотом.

Я прикрыл за собой дверь и вышел из треста. Обогнув дом, я услышал гневный голос Панченко:

— Налицо?! — спрашивал он Пятунина.

Панченко сдержал свое слово. На другой же день я стал получать сводки добычи. Доклад, который он сделал на собрании агитаторов и пропагандистов района, имел успех. Это не был доклад в полном смысле этого слова, скорее всего это была хозяйственная справка. Но даже и в этом виде доклад был полезен для агитаторов и пропагандистов.

6

Самое опасное быть штатным оратором, который, бия себя в грудь и произнося по шпаргалке затасканные фразы, по существу притупляет могучее оружие, каким является слово, особенно большевистское слово. Работая штатным пропагандистом района, я стремился к тому, чтобы мое слово заражало людей творческой энергией, чтобы оно служило оружием большевистской политики, сплачивающей массы на борьбу с трудностями.

Страсть, волнение, даже восторг могут только тогда возникнуть в душе пропагандиста, когда он живет интересами людей, с которыми он соприкасается в повседневной жизни, когда их труд, их радость — это его труд, его радость.

Я не сразу находил свой стиль работы. Однажды Ольга Павловна заметила мне, что в свои доклады я вношу агитационный элемент. Эти ее слова заставили меня задуматься. В какой-то степени она была права — я иногда в своей работе шел от агитации. Отчасти может быть это объяснялось недостаточным запасом знаний. Но с другой стороны, мне кажется, я старался вносить в свои доклады ту горячность, ту страсть, которые приобрел в дни войны, когда был политбойцом. Я хочу, чтобы мое слово звало людей на бой. Это не значит, конечно, что нужно говорить, как бог на душу положит, всецело полагаясь на настроение. Для любой беседы, для любой лекции нужна очень тщательная подготовка и целеустремленность и та внутренняя собранность, которую я бы назвал мобилизацией ума и сердца. Я хочу, чтобы мое слово, слово районного пропагандиста, отвечало затаенным желаниям моих слушателей, пробуждало их мысли, их воображение, вводило их в мир напряженной деятельности, звало вперед. Я хочу, чтобы люди, которым я читаю лекции, почувствовали горячий отблеск жизни.

Мы, районные пропагандисты, учились на инструктивных докладах, на семинарах. Но была еще одна школа, еще один семинар, который мы непрерывна проходили. Это была школа жизни.

Донимал меня нагрузками Степан Герасимович.

У меня создавалось впечатление, что ему доставляет удовольствие наваливать на меня всевозможные поручения.

— Имеется для вас нагрузочка, — говорил он насмешливо, проверяя мою готовность выполнить новое поручение райкома партии и не только мою готовность, но и мое умение и дисциплинированность.

Первое время я сетовал. Мне казалось, что эти задания отрывают меня от основной пропагандистской работы. Что-нибудь одно — практическая нагрузка или пропаганда. Но позже я понял, что необходимо уметь делать то и другое. Нельзя отгородиться от повседневной жизни района и знать только свои книги, тезисы, лекции. Окунувшись в жизнь, я расширял границы своего опыта. К райкому партии стягивались все нити борьбы за восстановление хозяйства района — шахт, заводов, школ, всей духовной и культурной жизни трудящихся.

Управляющий трестом Панченко настоял, чтобы меня прикрепили к «Девятой». И вот постепенно я стал входить в жизнь поселка, в жизнь шахты, расширяя круг знакомых, и, самое главное, я уже различал краски в общей картине жизни нашего населенного пункта. Я с радостью отмечал эти на первый взгляд маленькие перемены к лучшему. День ото дня что-то изменялось в поселке, что-то нарождалось — вот еще один дом восстановили, вот еще одно деревцо ожило, принялось и выросло. Вот еще один кубометр воды откачали на затопленной шахте, вот еще одной тонной угля больше дали на шахте…

Парторгом на «Девятой» был Мещеряков Тихон Ильич, бывший фронтовик. Он вернулся из армии после тяжелого ранения. Правая рука его висела плетью. До войны Мещеряков работал на этой шахте. Все в поселке знали этого спокойного и настойчивого человека. Всё, что он делал, он делал обстоятельно. Одно время мне даже казалось, что Тихон Ильич с одинаковой страстью, вернее с одинаковым спокойствием и подшивает бумаги, и беседует с людьми. Его любимые слова были — «тезис» и «процент охвата». О чем бы ни шла речь — о лекции или о суточной добыче, он любил высчитать, какой это «процент охвата».

Он любил присылать мне записки во время доклада, в которых требовал: «Прошу развить тезис о нашей конечной цели — переходе к коммунизму». Или же: «Мобилизуйте внимание общественности на значении подготовительных работ». Сначала эти его записки с тезисами сбивали меня с толку, но постепенно, привыкнув к Мещерякову, я понял, чего он хочет от нас, пропагандистов. Говоря его языком, он хочет «увязки самых высоких проблем с текущей злобой дня».

Василий Степанович, как-то встретив меня на одной из шахт, спросил:

— Замучил вас Приходько нагрузками? Вы не сердитесь на него. Это от меня все исходит. Хочется окунуть вас в живую жизнь.

И он показал мне отзыв Тихона Ильича Мещерякова об одной моей лекции. Мещеряков писал, сколько народу присутствовало на лекции, сколько вопросов было задано, и в заключение он отметил, что такого-то числа, то-есть на другой день после моей лекции, суточная добыча составляла столько-то тонн. Процент был хороший — сто. Я удивился: какое отношение имеет эта суточная добыча к моей лекции?

Егоров сказал, что о каждой моей лекции Мещеряков дает отзыв. Я смущенно пожал плечами: «А бывает так, что после лекции процент падает?» Егоров заулыбался: «И так бывает». Мне казалось странным это желание Тихона Ильича, чтобы эффект от лекции был, так сказать, оперативный. Егоров считал, что в этом желании добиться немедленного результата имеется правильная мысль.

— Вы не обижайтесь на Тихона Ильича, — сказал Егоров. — Он бывший политработник, замполит батальона, и привык, что хорошая агитация перед боем должна дать хороший результат в самом бою. И этого он хочет и требует от нас с вами, и наверное и от себя, и в нашей будничной обстановке.

И Василий Степанович стал расспрашивать — что у меня нового, имею ли я «контакт». Я сказал ему, что моя работа пропагандиста, как это ни покажется на первый взгляд странным, иногда начинается после лекции. Первое время меня смущало, когда после доклада ко мне подходили слушатели и обращались с вопросами, которые не имели никакого отношения к тому, о чем я делал доклад. Но постепенно я убедился в том, что такие живые собеседования после лекции являются хорошим признаком: люди как бы раскрывают свою душу.

— А вопросы, — спрашивал меня Егоров, — какие вопросы вам задают?

Он потребовал от меня, чтобы я подробно выложил ему все вопросы, какие мне задавали в письменной или в устной форме слушатели. Вопросы эти были самые разнообразные — и атомная дипломатия интересовала моих слушателей, и суть политики Трумэна, и англо-американские противоречия, и бои в Индонезии, и индийский вопрос, и прогнозы экономического кризиса в Америке, и конференция министров иностранных дел, и положение дел в Германии…

Но Егоров хотел знать вопросы, имевшие, как он говорил, прямое отношение к нашей текущей жизни. Устные и письменные. Я вынул свою записную книжку, вынул и положил перед Егоровым ворох записок, которые мне в разное время подавали на лекциях и докладах. Василий Степанович с жадностью набросился на эти записки. Он разглаживал их и медленно, смакуя каждое слово, читал, что пишут шахтеры, инженеры, домашние хозяйки. На первый взгляд казалось, что эти записки полны жалоб: речь шла о том, что на одной из шахт отстают с горноподготовительными работами, и при этом указывался конкретный виновник зла; в другой записке указывалось на воровство в орсовской столовой, в третьей записке упоминалось, что хотя по всем сводкам лавы (это на шахте Пятунина) циклуются, но в действительности циклом в этих лавах и не пахнет; говорилось о том, что торговая сеть в поселке «Девятой» шахты слабо развернута…

Егоров отобрал часть записок, сказав, что он сам займется разрешением тех вопросов, которые подняты в них. Его заинтересовали устные вопросы. Третьего дня после доклада о текущем моменте на шахте Пятунина группа рабочих обратилась ко мне с просьбой добиться, чтобы завшахтой выдал, наконец, полагающиеся рабочим чуни. Егоров быстро спросил меня:

— А что вы сделали? Выяснили? Добились?

Я сказал, что был у Пятунина и изложил ему просьбу рабочих.

— А что Пятунин? — спросил Егоров.

— Пятунин сказал, что чуни рабочим действительно полагались и что они будут выданы.

— В ближайшее время, — усмехнувшись, сказал Василий Степанович. — И вы, конечно, не проверили — выданы ли эти чуни рабочим?

Я покраснел, потому что действительно не проверил, и в запальчивости пробормотал что-то вроде: — А входит ли это в функции штатпропа?..

— А как же вы думали? — тихо сказал Егоров. Он подошел ко мне вплотную и еще раз повторил: — А как же вы думали?.. И атомная дипломатия, и чуни. И бои в Индонезии, и рабочая столовая. И индийский вопрос, и вопрос о горноподготовительных работах. Все! Вас все касается! И вы ни от чего не смеете отмахнуться! Ведь люди, которые обратились к вам с вопросом о чунях, видели в вас не только пламенного оратора или, как говорит Степан Герасимович Приходько, трибуна районного масштаба, они видят в вас большевика, представителя райкома партии. Какими же глазами они будут смотреть на вас, когда вы будете читать им новый доклад о текущем моменте! А вы понадеялись на Пятунина!..

Егоров по телефону позвонил Пятунину. Сначала он говорил с ним о делах шахты, потом спросил, что сделано по вопросу о чунях. Пятунин что-то ответил. Егоров вдруг спокойно сказал:

— Хорошо. Я завтра сам заеду. Если ты думаешь отделаться обещанием, как это ты сделал с нашим пропагандистом, который еще мало знает тебя, то ты ошибаешься. Я-то уж тебя хорошо изучил. Да, да, будь здоров. Всё.

Василий Степанович положил трубку.

— Теперь, — сказал он, — к вопросу о людях. Вы, прекраснодушный штатпроп, видите в людях только хорошее, вы исходите из тезиса — вот какими должны быть советские люди. Тезис, вообще говоря, правильный. Но я бы вам посоветовал подходить к людям чуть проще и грубее. Не просто доверять! Но — доверяя, проверять!

Мельком он спросил меня: прихожу ли я на доклады во-время, и тут же сказал:

— Советую приходить раньше назначенного времени, потолкаться в народе, послушать, о чем люди говорят, чего они хотят, что их волнует.

Это был все тот же тезис — ближе к жизни.

Однажды после моего доклада в клубе Мещеряков повел меня по поселку показывать новые ясли. Дом, сложенный из грубого известняка, радовал Мещерякова. Выделялась надпись, что дом этот был разрушен немцами в сентябре 1943 года. И вот он вновь отстроен. Мещеряков говорил, что эти простые записи на домах дают людям возможность, особенно новым молодым рабочим, приезжающим в Донбасс, видеть, что всё, разрушенное немцами, постепенно восстанавливается, отстраивается.

Я собирался уезжать, когда Мещеряков вдруг сказал, что было бы хорошо, если бы мою лекцию о задачах пятилетнего плана прослушала бригада врубмашиниста Андрея Легостаева. Зная страсть Мещерякова к «проценту охвата», я спросил, чего он добивается — большего «процента охвата» или у него на прицеле именно Легостаев и его бригада?

— И процент охвата, — сказал Тихон Ильич, — и Андрей Легостаев.

По его словам, Легостаев — это угрюмый шахтер, который работает хорошо, но с каким-то холодком; его надо расшевелить, пробудить в нем больший интерес к работе.

Я решил остаться на шахте, подождать, когда бригада поднимется на-гора. Времени у нас было еще много, и мы с Мещеряковым спустились в шахту. Наклонные стволы шахты глубоко врезались в угольный пласт. Сначала мы шли людским ходком — впереди Тихон. Ильич, а за ним я. Лампа в моей руке раскачивалась, и ее светлый луч выхватывал из тьмы то мокрую стену забоя, то полусогнутую спину парторга. Легостаев работал в первой лаве. Черной струей ползли глыбы угля. Осмотревшись, я увидел старика Герасима Ивановича, Приходько-отца, горного мастера шахты. Потом увидел Легостаева. Он стоял на корточках у врубмашины.

Кто-то подполз и поднял лампу, чтобы взглянуть на меня. Это был Степан Герасимович, наш второй секретарь райкома. Он удивился:

— Философия в забое!

Эти слова он произнес таким тоном, точно хотел сказать: «Да, дорогой штатпроп, это тебе не лекции читать…»

Наверх мы пошли людским ходком. Шли долго. Мне тяжело было дышать и стыдно было отстать от шедшего впереди Приходько. Я прижался к холодной стене и в свете шахтерской лампы смотрел на удаляющиеся полусогнувшиеся фигуры людей. Шедший сзади Легостаев поднял свою лампу вровень с моим лицом.

— Проклятая контузия, — сказал я, пытаясь улыбнуться.

— А вы сидайте, — сказал Легостаев просто и присел на корточки, подпирая меня своим плечом. Он протянул мне фляжку с водой. Я сделал несколько глотков и почувствовал себя лучше.

— Политрук? — спросил он коротко.

— ПНШ, — ответил я, — помощник начальника штаба полка.

— Пехота? — спросил он.

— Да, — сказал я. — 109-й стрелковый…

В бане мы сбросили брезентовые куртки. Но не дойдя до душа, Приходько о чем-то горячо заспорил с Легостаевым. Они легли на цементный пол, и Приходько мелом стал подсчитывать, насколько увеличится добыча угля, если Легостаев будет производить зарубку скоростным методом… Одержимый какой-то мыслью, он снова вцепился в Легостаева.

Тут Легостаев произнес слова, значение и смысл которых мне стали понятны только много позже.

— Дайте дорогу, — говорил он, и в голосе врубового машиниста звучала требовательная сила, — так дайте ж мне дорогу!..

В помещении шахтного партийного комитета я проводил свою беседу с врубмашинистом, его помощником и их товарищами.

Врубмашинист сидел ко мне боком у самых дверей. Я хочу видеть его лицо, его глаза, и пересаживаюсь таким образом, что он оказывается прямо против меня. Я еще не знаю, что я скажу, как я начну свою беседу. Одно я твердо знаю: тут нужно по-другому, не так, как перед многочисленной аудиторией в шахтерском клубе.

Я задумался. Вот они сидят передо мною — молодые и пожилые шахтеры. Где я найду такие слова, чтобы они встретили горячий отклик, чтобы моя беседа о путях выполнения и перевыполнения пятилетнего плана восстановления и развития народного хозяйства задела какие-то струны души.

Меня захватила мысль — показать связь бригады Легостаева с жизнью всего Донбасса, всей нашей страны, чтобы и врубмашинист и его помощник, старик Приходько, и начальник участка Страшко глубже и отчетливей увидели все то, что они сделали на своей шахте, и все, что им предстоит еще сделать.

Я вынул из своей полевой сумки конспект доклада. Вместе с конспектом из сумки выпала моя старая тетрадь в клеенчатом переплете, на первой странице которой было написано «Если хочешь — все достижимо».

На записях лежал далекий отсвет эпохи первых сталинских пятилеток. Многое в этих записях потускнело, многое трудно было разобрать, но даже если бы со мною не было тетради, все равно в моей памяти, в памяти моего поколения живет это время, время бурных темпов. Я помню год, когда строился Сталинградский тракторный, — это было на заре моей юности; еще лучше я помню строительство Челябинского тракторного — мой отец был прорабом и брал меня с собой на площадку. Юношей я видел, как вбивают колышки в землю, как размечают строительную площадку, как развертывают, словно свиток, синие кальки чертежей.

Прямо передо мною на стене висела карта с военной обстановкой весны сорок пятого года. Карандашные пометки, рисовавшие движение наступающей Красной Армии, уже выцвели.

Я воскрешаю в своей памяти прошлое — наше прекрасное прошлое, те корни жизни, от которых мы, молодое поколение, растем, и ключом к беседе я беру записи моей далекой юности.

— Вот перед нами страна, — говорю я, — Барбюс назвал ее страной сознания и долга. Вот она, с ее жаждой истины, с ее энтузиазмом, с ее весной. Она выделяется на карте мира не только тем, что нова, но и тем, что чиста.

Сумеют ли большевики решить эти великие задачи, которые они перед собой поставили. Хватит ли у них железа, энергии, смелости?

«Появление пятилетнего плана, — писал Барбюс в книге, посвященной Человеку, через которого виден новый мир, — со всем его богатством точных деталей вызвало (опять!) улыбку на лицах западных умников. Это еще что? Вся экономическая статистика говорит о слабости и отсталости этих людей, они плетутся в хвосте мирового хозяйства, — и вот они преподносят нам потрясающие цифры… но только переносят эти цифры в будущее! Они хотят ослепить нас размахом еще не начатых работ. Когда их спрашивают: «Как у вас дела в такой-то области промышленности?» — они отвечают: «Вот какова она будет через пять лет!»

— Вспомните, товарищи, это время!.. С какой злобой капиталистическая Европа и капиталистическая Америка смотрели на далекую Россию, охваченную строительными лесами. И как они злорадствовали, как улюлюкали, когда мы, молодые рабочие, молодые инженеры, вступили в период освоения высочайшей техники, ломали станки, переживали муки освоения.

Но как ни круты были намеченные пятилеткой планы работ, жизнь показала, что советские люди умеют выполнять и перевыполнять эти планы…

Я напоминаю своим товарищам слова Сталина из его речи к выпускникам академий Красной Армии. Сила и глубина сталинских мыслей все виднее становится нам с годами. Читая теперь, в парткоме шахты «Девятой» в дни послевоенной жизни, сталинские слова, я открываю в них для себя много нового, и они приобретали еще большую значимость, неся в себе великую правду жизни.

— «Вы знаете, — говорил Сталин, — что мы получили в наследство от старого времени отсталую технически и полунищую, разоренную страну. Разоренная четырьмя годами империалистической войны, повторно разоренная тремя годами гражданской войны, страна с полуграмотным населением, с низкой техникой, с отдельными оазисами промышленности, тонувшими среди моря мельчайших крестьянских хозяйств, — вот какую страну получили мы в наследство от прошлого. Задача состояла в том, чтобы эту страну перевести с рельс средневековья и темноты на рельсы современной индустрии и машинизированного сельского хозяйства. Задача, как видите, серьезная и трудная. Вопрос стоял так: либо мы эту задачу разрешим в кратчайший срок и укрепим в нашей стране социализм, либо мы ее не разрешим, и тогда наша страна — слабая технически и темная в культурном отношении — растеряет свою независимость в превратится в объект игры империалистических держав».

Партия пошла по стопам Ленина, памятуя, что в таком большом и трудном деле нельзя было ждать быстрых успехов. Надо было вооружиться крепкими нервами, большевистской выдержкой и упорным терпением, чтобы преодолеть первые неудачи и неуклонно идти вперед к великой цели, не допуская колебаний и неуверенности в своих рядах. Нашлись такие люди, которые испугались трудностей и стали звать партию к отступлению. Они говорили: «Создание индустрии при нашей отсталости, да еще первоклассной индустрии — опасная мечта». Партия выбрала план наступления и пошла вперед по ленинскому пути.

И спустя много лет, на новом этапе нашей жизни, намечая новые задачи, задачи послевоенной жизни, товарищ Сталин в речи перед избирателями напомнил народу итог его борьбы и труда, историю развития нашей Родины, которая превратилась из отсталой страны в передовую, из аграрной — в индустриальную.

— Да, это — история, но история живая, перекликающаяся с сегодняшними днями нашей жизни.

Наше государство, советские люди всегда во все времена строительства новых форм жизни полагались на свои собственные силы. В армии мы чаете говорили о том, что будет после войны, как мы будем жить на другой день после победы, — и чем ближе было окончание войны, тем больше мы об этом думали, и многое нам рисовалось в радужном свете. Мы не всегда представляли себе размер разрушений, масштаб работ, которые придется провести, чтобы залечить нанесенные немцами раны, чтобы не только восстановить хозяйство, но и двинуть это хозяйство вперед, к новым высотам. Фашисты сделали все — и это была их ставка, — чтобы отбросить нас назад. Они нанесли нам огромные потери в народном хозяйстве. Потерь этих много и в нашем районе. Но враги не учли потенциальную силу народа, ту творческую силу, которая способна свершить чудеса. За плечами нашего народа был огромный опыт революционного преобразования страны. К этому опыту трех довоенных пятилеток прибавился опыт военных лет.

Вспомнить только, что более 1300 крупных предприятий были подняты на колеса, перевезены за тысячи километров на восток, смонтированы на новых местах, и уже менее чем через полгода начали давать продукцию. Каждый человек, знакомый с производством, знает, что такое демонтировать, перевезти и смонтировать завод на новом, зачастую совершенно пустом месте. И наши люди оказались способны на это. И вместе с тем они увеличили этим свой опыт, они еще больше закалились в труде, еще более поверили в свои силы. Трудовой подвиг народа во время войны еще ждет своих поэтов, своих художников, своих исследователей!

Я посмотрел на старого Приходько, потом перевел взгляд на Легостаева — он слушал меня, о чем-то задумавшись. Он сидел, откинувшись, его коротко остриженная голова касалась карты с выцветшими флажками, рисовавшими движение Красной Армии.

Собственно говоря, ничего нового я им не сказал. Я только подвел итог пройденному и завоеванному. Они слишком близко стояли к своей шахте, и как это часто бывает, не всегда схватывали смысл и значение того, что они делают.

Я напомнил, какой была шахта до войны: она имела тридцать пять километров подземных выработок. Это был подземный завод, здесь вращалось одновременно триста моторов — от электросверла до подъемной машины. Немцы взорвали и сожгли двести домов поселка, они вырубили тенистый парк, который примыкал к населенному пункту.

Семь миллионов кубометров воды нужно было откачать из затопленной шахты. Подпочвенные воды затопили горные выработки. Дерево, которым крепятся выработки, балки, крепь, железо — все постепенно деформировалось и обрушилось. Ржавчина окислила механизмы, вода заполнила поры в породе, кровля стала оседать, в глухой тьме шла непрестанная разрушительная работа.

— Вода гребли рве, — сказал в этом месте моей беседы старый Приходько.

Я спрашиваю своих слушателей, кто из них воевал. Один за другим отвечают: Легостаев, Страшко, и еще один, и еще один — участники Великой Отечественной войны. Это облегчает мою задачу. Я чувствую, что они лучше поймут мою мысль.

— Помните, товарищи, как на фронте иногда видишь только свой рубеж, свой окоп. Как потом, постепенно, в процессе наступления, ты начинаешь лучше охватывать события, сначала в масштабе роты, потом полка, потом дивизии, а там, может быть, и в масштабе армии и фронта.

Я спрашиваю Страшко, что он увидел на шахте, когда вернулся из армии домой. Страшко ответил:

— Проходчики дошли до триста двадцать пятого горизонта.

Я спрашиваю Легостаева:

— А когда вы вернулись домой, что вы увидели?

Легостаев вернулся позже. Зимой сорок пятого.

Проходчики к этому времени дошли до пятисотого горизонта. И вот получается, что каждый, кто прибывал из армии, не приходил на голое место. Что-то уже было сделано. И человек впрягался в общую работу.

Я напомнил первые восстановительные работы, — те дни, когда старейшие шахтеры, Аполлон Гуренков и Герасим Приходько, спустились на сто двадцать пятый горизонт, откуда начали откачивать воду…

Услышав свое имя, Герасим Иванович смутился и быстро сказал;

— Активность нужна, общая активность.

Я подхватываю эти слова старого шахтера — активность нужна, всеобщая активность, и развиваю его мысль: да, товарищи, в этом залог успеха. Я хочу, чтобы они воображением своим охватили величие творения, которое является делом их рук — их родной шахтой. Чтобы они прониклись чувством гордости за себя, за своих товарищей, которые вернули к жизни взорванную немцами шахту.

Вот так от родной шахты я повел их по всему поселку, который строился и создавался заново, а потом вывел их за пределы этого поселка, в наш район.

А из района, расположенного в наиболее высокой точке Донецкого кряжа, из этого сурового шахтерского района, пересеченного холмами и серыми громадами терриконов, я повел их по всему Донбассу и еще дальше — по всей стране.

Я хотел, чтобы они измерили пройденный ими жизненный путь, чтобы они глубже оценили все то, что сделали они — обыкновенные советские люди. И я напомнил им слова товарища Сталина о том, что герои, творцы новой жизни — это рабочие, крестьяне, без шума и похвальбы строящие заводы и фабрики, шахты и железные дороги, колхозы и совхозы, создающие все блага жизни, кормящие и одевающие весь мир.

Большевики — люди, которые видят будущее.

Велики трудности восстановления Донбасса — нужно откачать миллионы кубометров воды, нужно пройти сотни километров горных выработок, нужно восстановить дома, школы. Но как ни велики трудности, связанные с решением восстановительных задач, люди Донбасса хотят видеть свой завтрашний день. И это одна из характернейших черт советского человека: жить не только сегодняшним днем, но думать и видеть грядущий день. Будущее нашей страны обрисовал товарищ Сталин: «партия намерена организовать новый мощный подъем народного хозяйства, который дал бы нам возможность поднять уровень нашей промышленности, например, втрое по сравнению с довоенным уровнем. Нам нужно добиться того, чтобы наша промышленность могла производить ежегодно до пятидесяти миллионов тонн чугуна, до шестидесяти миллионов тонн стали, до пятисот миллионов тонн угля, до шестидесяти миллионов тонн нефти». «На это, — сказал Иосиф Виссарионович, — уйдет, пожалуй, три новых пятилетки, если не больше. Но это дело можно сделать, и мы должны его сделать».

— Дорогу к будущему, — говорил я, следуя за этой мыслью, — мы готовим сейчас, в своей будничной работе.

Я увидел по лицам моих слушателей, что мои слова задели за живое, что между мною и ими установился «контакт», вспыхнула живая искра и осветила эту простую комнату партийного комитета «Девятой» шахты и нас — десяток обыкновенных советских людей, обдумывающих прошлое и будущее необъятной страны.

7

Я остался ночевать на шахте. Мещеряков поместил нас — Приходько (он был на моей беседе) и меня — в комнате парткома. Из поставленных рядом широких скамеек я устроил себе преотличную койку, а Приходько лег на скрипучий диван. Было душно, и я открыл окно. Где-то далеко-далеко на поселке пели песни, за окном поднимался темный силуэт террикона, на котором время от времени вспыхивал свет. И звезда на копре выделялась светлым пятном. Это был старый обычай, который возобновили на шахте после войны. Когда шахта выполняет суточную добычу, на копре зажигается электрическая звезда.

Степан Герасимович был в благодушном настроении.

— Хорошие люди старики-шахтеры, — вдруг сказал он, вероятно вспоминая своего отца.

Его глаза блеснули веселым огоньком. Он говорил с добродушной иронией:

— Вот так мы и живем, дорогой штатпроп, вот так и живем.

Я взглянул на Степана Герасимовича. Таким я его видел впервые.

— Вот так и живем, — сказал он, — вдали от шумных городов… Под нами пласт. Сначала Фоминский, а ниже Кащеевский. А над нами — звезда. Взгляните вверх: вот она горит, звезда, над нашей шахтой. Ее видно далеко вокруг; она светит ярким светом, и каждый горняк знает: «Девятая» — на подъеме, добыча угля растет. А когда звезда горит над шахтой и светит из ночи в ночь, тогда отчетливей видишь весь фронт работ. Горное дело — это фронт. Уголек, добыча его, требует от человека величайшей настойчивости и, если хотите, самоотверженного отношения к труду. А ведь вы видели наших шахтеров: это обыкновенные люди. Поговорите со стариками. Они не кичатся, не подчеркивают опасностей горняцкого дела. Возьмите моего старика, Герасима Ивановича. Дважды он уходил на пенсию и дважды возвращался на работу в шахту.

Степан Герасимович сидел на диване, обхватив руками колени.

— Мне было девять лет, — проговорил он, — когда отец позвал меня в шахту. Помню клеть: в ней мокро, грязно. Схватился я за отца, прижался к нему. Стволовой спрашивает;

— Герасим, с ветерком прокатить?..

— Потише, — говорит отец, — видишь, дитё везу, пускай поглядит, как уголек добывают.

А в шахте темно, только изредка огоньки лампочек-коптушек поблескивают. И слышен резкий свист. Коногоны умели так задиристо свистеть… Прижались мы к стене. Из темноты вырвалась и пронеслась лошадь с вагончиком. Коногон вовсю свистнул и снова нырнул во тьму. А мы с отцом пошли дальше, прямо по штреку, а потом свернули и поползли в забой. Я-то мог идти чуть-чуть согнувшись, но отец шел ползком, а я за ним червяком пробирался. Сперва мне было боязно, но постепенно пересилило любопытство. Подползли мы к одному шахтеру, который кайлом уголек отбивал. Отец осветил его лампочкой, и я узнал старика Громобоя. Было у него другое имя — настоящее. Это его прозвали Громобоем. Говорил он басом и ходил чуть согнув широкие плечи. Грозного вида, с пышной бородой, молчаливый шахтер, нелюдимый. Только к детям он был снисходителен и даже позволял нам сидеть возле него. В бараке, где жил Громобой, печь стояла посредине. Придут шахтеры с «упряжки», разуются и обложат печь лаптями на просушку. А возле печки Громобой примостится — спину греет и покуривает. Курил Громобой махорку ужасающей крепости и едкости — «егоркин сорт» прозывалась. И трубка у него была большущих размеров — полпачки вгонял в нее. Пальцем прижмет жерло трубки, попыхивает и на дым поглядывает. А мы сидим возле него, тихие, и только ждем момента, когда Громобой вдруг протянет трубку, голубой кисет с махрой и скажет лениво, басом:

— На-ка, заряди!

И какое же счастье испытывал тот из нас, кому Громобой даст трубку и свой кисет, похожий на мешок и стягивавшийся ремешком!.. Трубка быстро заряжалась и подносилась Громобою. И снова наступало безмолвие. Выкурив вторую трубку, Громобой вставал и, поражая нас своим громадным ростом, оглушал басом:

— Спать буду…

Его мрачная фигура, пышная борода, трубка с железной крышечкой, его ворчливый бас и полное пренебрежение ко всему окружающему — все это вызывало у нас страх и восхищение. Недалеко от шахты в степи высился большой холм, поросший густой травой — Савур-могила. В ясную погоду с холма можно было увидеть Азовское море, сверкавшее у горизонта. Мое воображение связывало Савур-могилу с Громобоем. Я легко представлял себе холм и на вершине холма — Громобоя. Одинокий, молчаливый, он своими плечами подпирал нависшие облака: о чем-то задумавшись, он смотрел поверх терриконов на степь и море…

И вот я в забое и вижу Громобоя так близко от себя. Стоит мне протянуть руку — и я коснусь его густой, запорошенной угольной пылью, черной бороды. Но я вдруг оробел и невольно отступил. На деревянном столбе, подпиравшем кровлю, висела лампа Громобоя, освещавшая его мрачное лицо. Мне казалось, что это он, своей широкой спиной, подпирает кровлю.

Отец сказал Громобою обычное шахтерское:

— Бог в помощь…

Громобой посмотрел на меня и спросил строго:

— А не рано ли в шахту пожаловал, господин хороший?

Я удивился: здесь под землею голос Громобоя звучал тише и глуше, совсем не так, как на поверхности.

Отец за меня ответил:

— Пускай дитё привыкает.

Он говорил почтительно, с уважением. Но Громобой даже не взглянул на него.

Но еще больше я удивился, когда Громобой потянулся к столбику, на котором висела лампа, фляжка с водой и сумка, порылся в сумке и вынул из нее что-то завернутое в тряпицу. И это что-то оказалось трубкой Громобоя. Он сказал, протягивая мне трубку.

— На-ка, заряди…

И засмеялся, довольный своею шуткой. Я, конечно, знал, что в шахте нельзя курить — шахта была газоносная. Но зачем же ему трубка? Только позже, когда мы поднялись на поверхность, отец объяснил мне, в чем тут дело: когда Громобой уставал, он брал пустую свою трубочку и посасывал мундштук, словно покуривал…

Тут, в забое, Громобой мне еще больше понравился. Был он менее угрюмый, чем в бараке. Но когда из других забоев к нам подошли шахтеры, Громобой замолчал и отвернулся. Его сильное, большое тело как-то приноравливалось жить в тесном и узком пространстве; уголь он отбивал ловко, быстрыми короткими ударами.

Шахтеры заслонили Громобоя. Они окружили меня, и всюду, куда я ни поворачивался, я видел дрожащие огоньки коптушек.

— Чей это хлопчик? — спросил кто-то из шахтеров.

А другой сказал:

— Герасима Приходьки сынок.

— А Шубина ты, хлопчик, боишься? — опять спросил меня первый шахтер.

По правде говоря, я боялся Шубина, этого домового, который, как говорят, водился в шахте и пугал людей. Но я промолчал. А за меня кто-то сказал быстрым говорком:

— Шубин его боится. Как заслышал, что молодой Степан Приходько с отцом в шахту полез, так куда там… Побег Шубин куда глаза глядят. — Все вокруг засмеялись. Потом кто-то приладил мне на грудь лампу, в руки дал обушок и сказал отцу:

— Доброго шахтера ты дал, Герасим, нам. Гляди, как он кровлю головой подпирает… Важный. Надулся, молчит. Ни дать — ни взять, сам господин Илютин к нам пожаловал…

И хотя мне было ужасно обидно, что надо мной подшучивают, но тут и я не выдержал — залился смехом. Хозяйского холуя Илютина я знал. Да и как его не знать: он нам, ребятам, по копейке давал и в лапти обувал, чтобы зайцев гонять, когда охотился. Был он толстый, коротконогий, в белом кителе, в фуражке с инженерскими молоточками. Когда ходил, то на палочку опирался. Остановится, подопрет живот палочкой и в небо глядит на своих турманов.

Отец говорил о нем: Илютин шахту не любит, она ему в тягость. Только раз в месяц он спускался в забои. Штейгер и артельщики делом управляли. А его дело — охота, псарни, голуби. Тут он имел тонкое понятие!

Нам с отцом пора было уходить из шахты. Но тот самый забойщик, который приладил мне на грудь лампу, сказал:

— Стой, хлопчик! Получай от нас гостинцы.

И мне насовали в карманы и даже за пазуху «гостинцев». Поднялись мы с отцом на-гора. Я пошел домой и сложил во дворе горку из кусочков угля, подаренных мне товарищами отца.

А в скорости я и сам стал шахтером. Сперва глеевщиком — на разборке породы. С этого и начались мои шахтерские университеты…

Приходько замолчал.

— Сегодня я был в гостях у своих стариков, — заговорил он задумчиво. И, улыбнувшись, произнес тихо. — Хороший народ старики-шахтеры… И песню хорошо поют. — Он замолчал, прислушиваясь к далекой-далекой песне.

Потом вдруг спросил меня:

— Сколько заводов было эвакуировано на Восток?

Я назвал цифру.

— Должен вам сказать, что из тех многих заводов, которые были эвакуированы на Восток, один заводик эвакуировал я, Приходько, в город Копейск. Откуда только у нас брались тогда силы? Мы ведь не ждали, когда Госплан запланирует нам железо, лес. Мы выискивали железо на месте, мы брали лес на месте, мы искали людей для работы и там же, на месте, находили их. Поверьте, товарищ Пантелеев, когда я вернулся в Донбасс, в свой район, то в трудную минуту жизни — а их у нас очень много, этих трудных минут, — когда мне делается особенно тяжело, я вспоминаю зиму сорок второго года на Востоке — и как-то легче на душе делается. Жил я на Урале, жил, работал и как в песне поется: «Мне Донбасс здесь всюду снится, я зову его в бреду»… И как только освободили Донбасс, я сразу поехал в свой район. Какая это была жизнь! Минимум благоприятных условий на первых порах и максимум, товарищ Пантелеев, задач! Давай уголь, откачивай воду, давай хлеб, строй школы, строй больницы. Сделал одно, а тут находит другое, и никакой передышки, товарищ штатпроп! Вот у нас какое замечательное государство! — сказал он с каким-то радостным удивлением. — Очень и очень даже требовательное. Диву даешься, как это нам удавалось все делать. Ведь было нас, коммунистов, на первых порах маленькая горсточка на весь район…

При этих его словах я улыбнулся, вспомнив, как Егоров говорил мне, что Приходько очень любит вспоминать эти первые дни освобождения, когда вся районная партийная организация состояла из горсточки товарищей.

— Вы чего? — спросил Приходько.

— Прошу прощения — сказал я, — но Егоров как-то рассказывал мне, что это ваша любимая тема — вспоминать первые дни освобождения.

— Егоров? — сказал Приходько и внимательно посмотрел на меня.

Я ждал, что он вот-вот спросит меня, о чем мы толковали с Егоровым, но он почему-то молчал. И тогда я сам решил сказать ему все, что я в свое время говорил Егорову. И я сказал ему, что при первом же знакомстве с ним он показался мне работником в какой-то степени ограниченным. Я замолчал, потому что мне дальше хотелось сказать: «Так я думал прежде». Но я почему-то не решился сказать ему это сейчас. Он по-своему истолковал мое молчание и с обычной для него резкостью и сухостью сказал:

— Да вы уж договаривайте… Узколобый деляга — так, что ли?

— Если хотите, — смущенно сказал я, — да.

— С мордой, уткнувшейся вниз — так, что ли?

Я с интересом слушал его. Он открывался передо мной новой стороной.

— С вашей точки зрения, — заговорил он без обычных своих насмешливых нот в голосе, — я человек отстающий. И верно. Всё директивы да директивы, решения да постановления… Тут нужно организовать и там нужно организовать… Где уж тут систематически читать. Вы не обижайтесь на меня. Вам это трудно понять. Вы еще по-настоящему не вошли в нашу райкомовскую жизнь. Для вас эта жизнь существует через книги, лекции, доклады, а вот когда вы окунетесь в эту жизнь с головой, когда почувствуете ее через суточную добычу угля, тогда вы меня лучше поймете. Разве я не хочу жить и работать так, чтобы больше читать, расти, тянуться к свету? Но как, как этого добиться?!. Поверите, товарищ Пантелеев, так другой раз устанешь за день, едешь в своем «экипаже» домой, едешь до того усталый, что и на звезды нет мочи взглянуть. Едешь, а в голове кубометры воды и уголь… уголь… уголь… Если бы художник вздумал рисовать мой портрет, — сказал он засмеявшись, — ему нужна была бы только одна краска — черная. Уголь! Тут, дорогой штатпроп, не все так просто, как это кажется на первый раз. Це треба разжуваты. Я человек грубый, прямой, говорю то, что думаю. А думаю я вот что… Для вас наш район только остановка на пути. Вы птица перелетная, вам, я думаю, все равно, где вести свою работу. Прикажут — будете агитировать в черной металлургии, прикажут — будете агитировать на селе, прикажут — пойдете на транспорт. Это все правильно. Вы могли бы жить в любом месте, а я, товарищ Пантелеев, боюсь, что не мог бы. Эта земля, — с силой сказал он, — этот кусок донбасской земли, изуродованный, обожженный, дороже для меня всего на свете. — Он замолчал, задумался и другим голосом — тихим и взволнованным, сказал: — Меня ж тут все знают и я всех знаю — Приходько-сын. Меня ж не только шахтеры знают, а молочницы все знают. Сколько я с ними воевал за молокопоставки! Ну что вам к примеру говорит мосток через балку на въезде к поселку… Мосток, как мосток, деревянные перильца… А я ж его строил! Я ж организовывал народ на то, чтобы добыть лес, железо, гвозди. А для Дворца культуры я выбирал дверные ручки. А того Дворца уже нет. Сожгли его немцы. И я, Приходько-сын, должен его отстроить. Это же записано в решении пленума. Вопрос о строительстве, сроки и кто отвечает. Потому что я — второй секретарь райкома — основная тягловая сила района. Возьмите нашего товарища Егорова. Это мозг, душа района, и ему таким полагается быть. Мне, конечно, тоже полагается иметь мозги, — шутливо сказал он, — но еще больше крепкие плечи. Горит уголь на складах — кто должен за этим смотреть, чтобы уголь не горел? Второй секретарь райкома! Забурились вагончики на путях — кто должен за этим смотреть, чтобы они не бурились? Второй секретарь! Торговые точки нужно развернуть. Кто должен это дело организовать? Второй секретарь райкома! Поссорился шахтер-с женой — кто должен их помирить? Второй секретарь райкома. Задумали люди парк в поселке восстановить. Кто должен их организовать? Второй секретарь райкома…

Он говорил громко, со все возрастающей силой. Ни тени горечи или обиды не было в его голосе. Другое, горделивое чувство сквозило в его словах: «Вот какая эта жизнь, жизнь работника райкома партии…»

— Хотите знать, о чем мечтает второй секретарь райкома?

Он поднялся на локте, чтобы лучше видеть меня.

Говорил он медленно, осторожно, точно преодолевал смущение.

— Личность я сугубо прозаическая. Где тут особенно мечтать… По штату не полагается.

Он рассказывал о своей жизни, и я все яснее представлял себе этого человека. Его желания были поначалу скромными. Он хотел, чтобы все лавы шахт цикловались; чтобы добыча угля в районе достигла довоенного уровня и превысила его; чтобы во всех забоях были хорошие партгруппы; чтобы уровень партийной работы отвечал задачам дня…

Потом он стал перечислять мне наиболее важные мероприятия, которые, как он сказал, нужно «провернуть», чтобы поставить на ноги район. Жилфонд восстановить. Парк восстановить. Все шахты пустить на полную мощность. Оснастить их наиболее современной механизацией. Уменьшить количество ручного труда. Шире поставить опыты подземной газификации угля. Каждой шахте дать по дворцу культуры. Детям дать светлые и просторные школы. Отстроить больницы. Проложить дороги…

— И еще хочется, — сказал он с какой-то мальчишеской горячностью, — хочется заглянуть далеко вперед.

«Эге, — думал я, глядя на второго секретаря райкома. — да вы, Степан Герасимович, личность мечтающая»…

— Хотелось бы проснуться, ну, скажем, лет через пятьдесят и хоть одним глазом взглянуть, что будет с нашим районом и чем будут заниматься тогда секретари райкомов. Как вы думаете, будут тогда райкомы? Я думаю, что будут, — сказал он убежденно, — без них, если по-честному говорить, жизнь не обойдется.

Он встал и погасил свет. И долго еще в темноте звучал его голос.

— Я бы вас просил, товарищ Пантелеев, взять шефство над Легостаевым. Он человек трудный, замкнутый. Но я думаю, он шахтер с задатками. Это хорошо, когда ваши лекции слушают десятки людей, но иногда есть смысл ухватиться за одного человека и поработать с ним по-настоящему. Легостаев этого заслуживает.

Приходько вслух перечислял все дела, или, как он говорил, мероприятия, которые ему предстоит выполнить.

— Что же касается моей учебы, — вдруг сказал он, — то полагаю…

Он задумался, точно подсчитывая про себя, когда же он сумеет перестроить свою личную жизнь.

— Вплотную, — решительно сказал он, — займусь этим числа пятнадцатого этого месяца.

Вышло это простодушно — так в детстве мы даем себе слово начать делать то-то и то-то, начать жить по-новому. Но почему именно он связывает перелом в своей жизни с пятнадцатым числом?

— Очень просто, — сказал он, — пятнадцатого мы начинаем проходку главного ствола. И если все пойдет хорошо, нам немного легче будет жить.

— А должно пойти хорошо? — спросил я.

Я с волнением ждал, что он скажет о проходке ствола на шахте «Капитальная». Как он расценивает идею Максима Саввича. Стала ли она и его идеей…

— Должно, — сказал Приходько.

Мы оба, наверное, вспомнили то заседание бюро, на котором обсуждался вопрос о проходке главного ствола на шахте «Капитальная».

— Егоров, — проговорил Приходько, — знает не только слабые стороны Приходько. Он хорошо знает, в чем сила Приходько. А сила его в том, — продолжал он говорить о себе в третьем лице, — что дай этому Приходько хорошую идею, и он эту идею осуществит в самые короткие сроки. Он и материал достанет, и людей мобилизует. Он все сделает, только подтолкни его.

Он пожелал мне спокойной ночи и, кажется, быстро уснул. А я еще долго сидел на подоконнике, смотрел, как светлеет небо, и думал о том, что говорил Приходько. «Чего я хочу? Хотел бы проснуться лет, скажем, через пятьдесят и хоть одним глазом увидеть, что будет с нашим районом, что будут тогда делать райкомы…»

Проснулся я на рассвете. Приходько в комнате уже не было. «Он уехал по зорьке», — сказал мне его отец. Уехал организовывать новое мероприятие.

8

Когда я думаю о Василии Степановиче и о Приходько — что отличает их друг от друга, — то мне кажется это отличие вот в чем: Егоров умеет в самом маленьком вопросе выделять главное и даже в сугубо технических проблемах он умеет находить политическое зерно.

Этим я нисколько не хочу унизить Приходько. Наоборот, после памятной ночи на «Девятой» шахте я увидел Приходько в новом свете и лучше понял, что имел в виду Василий Степанович, когда говорил, что Приходько «цепкий мужик». Я хорошо помню то заседание бюро райкома, на котором обсуждался проект проходки ствола Максима Саввича.

Докладывал Афанасьев. Он развернул чертеж со схемой всасывающей пики и стал коротко объяснять идею проекта. Предстояло внедрить в породу, заполненную водой, всасывающую пику — цельнотянутую стальную трубу, в двенадцать метров длиной. К пике подводился насос. Стальной наконечник пики забивался домкратом в породу, бурил ее. Труба пики имела отверстия, которые вбирали, всасывали воду и подавали ее в насос. По мысли Максима Саввича, всасывающая пика должна была ускорить темпы проходки ствола в пять раз против обычного способа.

Егорова интересовало все — длина пики, материал, из которого она изготовлена, кто ее делал, как она будет подведена к насосу, кто первый испробовал всасывающую пику при проходке ствола, что говорили о ней старики и т. д. и т. п.

Приходько, в свою очередь, доложил, какие меры приняты партийной организацией шахты для успешного проведения в жизнь проекта Афанасьева. В отличие от Афанасьева, который очень волновался, когда объяснял идею проекта, Степан Герасимович говорил коротко и сухо. Но по всему видно было, что он поверил в проект Афанасьева, «вцепился» и двигал чужую идею, ставшую и его идеей. Надо полагать, Василий Степанович хорошо знал именно эту черту характера Приходько.

Разные по характеру и стилю работы, разные по жизненному опыту, они прекрасно дополняли друг друга.

Заседание давно закончилось, но никто почему-то не спешил уйти.

И началась та живая и простая беседа, которая как бы являлась продолжением заседания. Лист с эскизом проекта лежал на секретарском столе.

Василий Степанович весь светился улыбкой радости. Веселыми округлившимися глазами он по сматривал вокруг себя. Даже флегматичный Илларион Федорович Панченко и тот сиял: проект был ему по душе. Наконец-то нашли выход из положения!

Василий Степанович положил на чертеж свою изуродованную осколком руку.

— Что тут главное? — сказал он. — Время! Мы выигрываем время, а время, товарищи, это жизнь. Это проект борьбы при наименьших потерях. Я вспоминаю одну операцию в Прибалтике, операцию частную, но имевшую важное значение.

Он взял листок из блокнота и стал что-то набрасывать. Я посмотрел на Приходько, на Панченко. Никто из них не улыбался, как они это обычно делали, когда Егоров «ударялся» в воспоминания о войне. Все слушали его с большим вниманием.

— На фронте, — говорил Егоров, набрасывая на листке обстановку того времени, — было сравнительно тихо. После долгих и сильных наступательных боев произошла так называемая оперативная пауза… Время, должен вам сказать, очень скучное. Сколько продлится эта пауза, один бог ведает. Но каждый день и каждый час могло начаться наступление. Вся трудность состояла в том, что первый свой шаг наша дивизия должна была сделать через реку. А форсировать водный рубеж — дело, товарищи, трудное. Помню, на совещании у командира дивизии начальник штаба доложил свою точку зрения, где, по его мнению, нанести главный удар, где сосредоточить пехоту и артиллерию, где наводить основные мосты, а где ложные переправы. Один из командиров, я его хорошо знал, — улыбнувшись сказал Егоров, — изучал режим и характер реки… Глубина ее колебалась… Пантелеев должен это помнить…

Я не сразу ответил. Я смотрел на первого секретаря райкома, одетого в синюю полотняную куртку, и видел другого человека — видел гвардии подполковника Егорова на знаменитом совещании у командира дивизии Бакланова, когда он, Егоров, предложил свою идею наступления через водный рубеж. И блиндаж, в котором проходило совещание, я хорошо помню. Это был сухой и просторный блиндаж в несколько накатов. Стены его были выложены досками, а земляной пол выстлан хвоей, — терпкий запах осени стоял в блиндаже. Егорова тогда знобило. Его замучила малярия. Он зябко кутался в шинель…

— Что же вы, ПНШ? — проговорил Егоров и, взяв меня за руку, потянул к столу. — Какая глубина реки была?

Я ответил:

— Глубина ее колебалась от 0,85 до 1,60 метра.

— А скорость течения? — спросил Егоров.

— Скорость течения достигала пятнадцати сантиметров в секунду.

— А дно? — продолжал спрашивать Егоров, как бы проверяя, не забыл ли я эту частную операцию нашей дивизии.

— Дно было каменистое, — сказал я.

— Совершенно верно, — сказал Егоров. — И был предложен на командирском совещании интересный вариант наступления. Новое в этом решении заключалось в том, чтобы выше по течению реки построить плотину, — Егоров поднял голову и, встретившись глазами с главным инженером, сказал: — Плотину, Максим Саввич… Строить плотину предполагалось не на той реке, которую придется форсировать, а на другой, безымянной речке, впадающей в главную. Это должна была быть плотина высотой до трех метров. Высчитано было, что на третьи сутки после постройки плотины уровень воды в районе форсирования будет снижен до тридцати сантиметров, и тогда отпадает вопрос о наводке моста, облегчается работа артиллерии и танков, повышается динамическая сила удара пехоты. Яко посуху прошли… — сказал Егоров. — И ударили!

Он отошел от стола и наглядно показал, как был нанесен немцам этот внезапный удар.

— Вот так, — сказал он и, быстро встав за спину Панченко, ловко ударил его внезапно и так, что грузный Панченко покачнулся. — Вот так, друзья мои, маневром, маневром…

Он взял в руки плотный лист чертежа с проектом Максима Саввича и, рассматривая, словно изучая движение мысли в эскизе, тихо проговорил:

— Вот он ключик-то!.. Тут бьется живая мысль. Это, если хотите, настоящий пропагандистский документ, — вот как наши люди, наши инженеры смело и безбоязненно подходят к огромным задачам восстановления Донбасса! Помнится, у Ленина имеется статья — его ответ специалисту. Очень короткая статья, две-три странички.

Он силился вспомнить название ленинской статьи и обратился за помощью к нам, пропагандистам. Ольга Павловна сказала ему: — Если вы имеете в виду ленинский «Ответ на открытое письмо специалиста» — он был напечатан в 1919 году. — Ольга Павловна даже назвала том и страницу.

— Чудесная статья, — с живостью сказал Василий Степанович. — В годы студенчества я впервые прочел ее, и как же она запала мне в душу… Чудесная статья! — снова повторил он. — Помнится, Ленин писал, или, вернее, отвечал на письмо одного старого специалиста, который с превеликой обидой жаловался на то, что советская власть, издав декрет об улучшении условий жизни специалистов, этим будто бы хочет купить их!.. Нужно вспомнить обстановку — Октябрьская революция, гражданская война, разруха, наше молодой государство одной рукой отбивает интервентов и одновременно начинает строить народное хозяйство. Ленин говорил в это время, что с первых же дней революции большевики проповедывали от имени партии, от имени власти необходимость предоставления интеллигенции лучших условий жизни, а этот старый, живущий прошлым специалист считал, что их, специалистов, советская власть хочет как подачкой купить. Специалист не машина, — писал он Ленину, — его нельзя просто завести и пустить в ход… Без вдохновения, без внутреннего огня, без потребности творчества ни один специалист не даст ничего, как бы его ни оплачивали.

И ко всем этим высоким и красивым словам примешивалось что-то маленькое, злобное: как посмели красноармейцы реквизировать у этого специалиста кровать! И это после громких слов о вдохновении, о творчестве!.. И Ленин ответил ему — вы, господин хороший, в мелкой злобе еврей — отняли у вас кровать! — потеряли способность рассуждать о событиях с массовой точки зрения; вы не сумели понять и увидеть в революции начало смены двух всемирно-исторических эпох — эпохи буржуазной и эпохи социалистической. И через голову этого специалиста, отвечая на его письмо, Владимир Ильич обратился ко всем специалистам: работать в ногу с Советской властью, чтобы своей работой на благо трудящихся облегчить и сократить муки рождения нового общественного уклада.

Василий Степанович протянул нить от ленинской статьи, написанной Владимиром Ильичом в девятнадцатом году, к событиям наших дней, когда советская интеллигенция, составляющая плоть от плоти своего народа, работает не за страх, а за совесть, помогая народу быстрее залечить нанесенные войною раны. И секретарь райкома был глубоко, прав, когда сказал, что мы не всегда охватываем явления в их связи. Индустриальный рост, борьба за восстановление Донбасса сопровождаются ростом духовных ценностей. Было время — в начале первой пятилетки, когда в Америку посылались наши инженеры, проектировщики, технологи изучать современную индустрию. И они, молодые инженеры вернувшись на родину, испытав муки освоения да наших заводах, научились воплощать в своей работе русский революционный размах и большевистскую деловитость. Плоды воспитания технических кадров в эпоху сталинских пятилеток мы глубоко ощутили в годы войны, когда в трудных условиях военного времени на Урал и в Сибирь пересаживались целые заводы. Теперь, в дни восстановления, мы пожинаем труды «школы войны».

Успехи, достигнутые в Донбассе, — пуск доменных печей, возрождение шахт и городов — нельзя расценивать только с узкохозяйственной точки зрения. В характере восстановительных работ, в смелости решений, в умении зажечь народные массы на борьбу с трудностями — во всем этом видна сила нашего строя.

Слушая Василия Степановича Егорова, глядя на оживленные лица Панченко, Афанасьева, Ольги Павловны, я глубже понял и почувствовал, что именно имел в виду Михаил Иванович Калинин, когда говорил «о празднике в будничной обстановке». Мне казалось, что это заседание бюро было именно таким чудесным праздником для всех нас.

— А старики, — вдруг спросил Егоров, — стариков спрашивали?.. Обязательно посоветуйтесь со стариками. Вызовите с шахты «Девять» Герасима Ивановича Приходько. Помните — можно сделать на двадцать ладов. И наше мнение не есть лучшее потому только, что мы старшие…

9

Осень в Донбассе имеет какие-то свои черты суровой и нежной красоты. В чистом, холодном воздухе, пронизанном ясным осенним светом, кружатся белые нити паутины; шуршат багряные листья, крепкий, дурманящий аромат яблок сливается с горько-сладким запахом горящего кокса; где-то высоко над вершинами доменных печей возникают голубые «свечи», и черные клубы дыма, медленно поднимаясь над шахтами и заводами Донбасса, сливаются с облаками и, освещенные бледно-розовыми лучами солнца, уносятся далеко в степь.

Я возвращался из Мариуполя в Сталино, а оттуда к себе в район. В Мариуполь я был послан райкомом для проверки работы рыболовецкого хозяйства нашего треста. В Сталино можно было проехать прямой грейдерной дорогой и можно было, сделав небольшой крюк, по полевой дороге попасть в Сталино через Старо-Бешево. Там живет и работает Прасковья Никитична Ангелина. Прямого дела у меня к Ангелиной не было, но мне казалось, что нельзя упустить такую возможность — повидать Пашу Ангелину.

Черноволосая, со стриженой по-мальчишески головой, она в тридцать пятом году с кремлевской трибуны рассказывала о делах и днях своей бригады. И тогда же товарищ Сталин, слушавший ее выступление, сказал:

— Кадры, Паша, кадры!

Этими словами товарищ Сталин дал ей понять, что как бы хорошо советский человек ни работал, но он должен помнить о том, что нужно воспитывать кадры, нужно вести за собою массу.

…Я увидел Пашу Ангелину в поле. Она была в защитном комбинезоне, руки ее были вымазаны в машинном масле. Стирая с лица пот, она о чем-то беседовала с полеводом и двумя трактористами. Я сразу узнал ее — та же, по-мальчишески стриженая голова, та же манера быстро, энергично говорить. Годы, конечно, состарили и ее, Пашу Ангелину, но в движениях этой трактористки, в манере говорить жила молодость, которая у таких людей, как Ангелина, не ржавеет.

Ее друзья по бригаде мне рассказывали, что когда немцы подошли к Старо-Бешеву, Паша Ангелина подняла весь свой тракторный отряд на ноги, целый род Ангелиных — свыше тридцати человек — и повела их вместе с машинами, вместе с бочками с горючим, вместе с мешками семян высокосортной пшеницы далеко на восток. Она шла впереди тракторного отряда, одетая в рабочий комбинезон. По дороге ангелинцы помогали вытягивать застрявшие на размытых дорогах орудия. В Белой Калитве ангелинцы погрузились на открытые платформы и поехали в Западный Казахстан. Там, в глухой глубинке, весной сорок второго года Паша начала борьбу за военный урожай.

Вернулась Ангелина в Донбасс сразу же после его освобождения. Земля вокруг Старо-Бешева была изрыта траншеями. Памятуя Сталинские слова: «Кадры, Паша, кадры!» — она снова, как в былые годы, сплотила вокруг себя людей, вытравливая все дурное, что оставили немцы на этой донбасской земле, стала вожаком масс, вкладывая весь свой опыт, все свое умение тракториста и государственного деятеля в борьбу за подъем сельского хозяйства.

Я смотрел на опаленное солнцем лицо Паши Ангелиной и вспоминал, что тогда же, в тридцать пятом году, вместе с Пашей Ангелиной на кремлевскую трибуну поднялся молодой, еще безвестный агроном Николай Цицин. Он раскрыл жестяную коробку, которую держал в руках. В ней он берег драгоценные зерна выращенного им гибридного злака. И тогда же Сталин сказал молодому агроному ободряющие слова, в которых выражен творческий лозунг нашей эпохи:

— Смелее экспериментируйте — мы вас поддержим…

Я попрощался с П. Н. Ангелиной и на попутной полуторке добрался до шляха, который вел в Сталино.

Осень — пора воспоминаний… Миром веет от этой охваченной напряженным трудом земли, от холмов, раскиданных в донецкой степи. Но стоит задуматься, и тотчас перед глазами возникнут картины недавних битв. Память человеческая бережно хранит воспоминания, связанные с борьбой народа за счастье и право свободно жить и трудиться.

Возле Авдотьино я увидел у самой дороги обелиск с звездой на вершине. Я свернул с дороги и подошел к нему, думая, что это один из многочисленных памятников бойцам Красной Армии, погибшим в борьбе за освобождение Донбасса. Но это был памятник бойцам подполья — группе молодежи, погибшей от руки немецких палачей. Я читал их имена, высеченные на обелиске, и в памяти моей вставала история этих комсомольцев, своей героической борьбой вписавших прекрасную страницу в донбасскую жизнь. Словно реликвию, хранят в Донбассе письмо, в котором записаны последние слова молодого учителя, вожака этой группы Саввы Матекина: «Я умираю спокойно и стойко». И какой большой внутренней силой дышит предсмертное письмо другого молодого учителя из этой же подпольной группы, комсомольца Степана Скоблова, замученного гестаповцами.

«В расцвете сил и творческой мысли должно приостановиться биение моей мысли, в жилах застыть горячая молодая кровь. В застенках немецкого гестапо последние минуты моей жизни я доживаю гордо, смело. В эти короткие, слишком короткие минуты я вкладываю целые годы, десятки прожитых и непрожитых лет».

И это одна из самых сильных черт советского человека — жить не только настоящим, но и думать о будущем.

В эти дни моих странствований по Донбассу, когда я добирался в свой район, — то на попутных машинах, то пешком, — я лучше и глубже воспринимал движение новой жизни. Все для меня было волнующе прекрасно — и отлитая в бронзе Сталинская приветственная телеграмма, — ее я впервые увидел в Мариуполе у ворот завода Ильича — и Азовское море, на берегу которого раскинулся поднятый из руин мощный завод черной металлургии, и колхозная нива в Старо-Бешеве, где я увидел опаленную солнцем Пашу Ангелину, и этот скромный могильный холм близ дороги, у села Авдотьино, и предсмертное письмо донбасских комсомольцев, слова борьбы, написанные на выцветшем от времени платке, и стихи из записной книжки молодого подпольщика Кириллова: «Поставили возле посадки… им ветер чубы развевал… и громко запели ребята свой гимн — «Интернационал»…

Все это волновало меня, все это было мне дорого.

Мариупольские металлурги варили чудесную броневую сталь, которая шла на производство танков. Пятнадцатого июня сорок четвертого года люди завода имени Ильича получили сталинскую телеграмму: «Ваша работа по скорейшему восстановлению завода имени Ильича оказывает большую помощь Красной Армии в ее борьбе против немецко-фашистских захватчиков». Какой огромный замысел связывает воедино — борьбу за восстановление завода, плавку высококачественной броневой стали на донбасской земле, производство танков на Кировском заводе на Урале, куда шла эта сталь, и великое наступление нашей армии летом сорок четвертого года к Висле и за Вислу.

Сталинские телеграммы — это творческие координаты, отмечающие путь битвы за восстановление и развитие Донбасса. И вот так, как в свое время война устроила нечто вроде экзамена нашему строю, так и послевоенная жизнь на новой основе устраивает экзамен нашему — строю, нашим партийным организациям, нашим людям, как бы говоря им: вот они, ваши люди, вот их дела и дни…

Я добрался до райкома поздно ночью. Идти домой мне не хотелось, и я остался ночевать в парткабинете, где у меня за библиотечными шкафами была своя койка. Я очень устал, и одна мысль владела мной: вот доберусь до своей койки и усну, усну, усну. Тетя Поля встретила меня на пороге райкома. Я зажег свет в парткабинете и увидел на столе связку новых книг. Среди них был второй том сочинений товарища Сталина. Я присел к столу, стал перелистывать страницы этого тома, еще пахнущие свежей типографской краской, и начал читать статьи, охватывающие тот важный этап в развитии русского рабочего движения периода девятьсот двенадцатого года, в котором с особой силой звучал голос борющейся России, голос живой мысли. Глубочайшей верой в силы народа дышат строки в короткой сталинской статье «Жизнь побеждает!» Я читал заключительные слова этой статьи — «Мы ведь давно твердим; жизнь всесильна, и она всегда побеждает»… — и думал о том, что видел в эту свою поездку по дорогам Донбасса. Сталинская приветственная телеграмма рабочим завода имени Ильича заканчивалась словами: «Желаю вам, товарищи, успехов в дальнейшей работе». Так заканчиваются все сталинские приветственные телеграммы заводам Донбасса. В них звучит голос побеждающей жизни.

Я оторвался от книги и долго в эту ночь шагал по комнате и повторял эти чудесно звучащие слова, отвечающие моему настроению, моим чувствам: жизнь победит. И я словно связывал в один тугой узел все впечатления жизни, и мне казалось, что к своему ближайшему докладу, посвященному трехлетней годовщине освобождения Донбасса, я нашел верный ключ: «Жизнь всесильна, и она всегда победит».

Эти мои наблюдения — то, что я видел и то, что я читал — потом вошли в доклад.

В зале среди слушателей был старый маркшейдер. Но он ничего Не записывал, как он это обычно делал, а сидел тихо, прикрыв рукой глаза. Когда после доклада я заглянул в зал, то увидел, что маркшейдер все еще сидел, прикрыв рукой глаза. Потом он встал и тихо пошел к выходу. Я нагнал его и поздоровался.

— Что с вами? — спросил я.

Но он в ответ только молча покачал головой. Мы пошли вместе, и когда остановились возле его домика, он вдруг пригласил меня зайти — побеседовать, попить чайку, как он говорил. Я зашел. Он познакомил меня со своей женой, седой молчаливой женщиной.

— Помнишь, я говорил тебе о нашем пропагандисте…

Она двигалась бесшумно и в разговор почти не вступала. У маркшейдера была богатая библиотека. Мы стояли у книжных полок, и по тому, как он гладил корешки книг, я понял — он любит книги.

— Мы тут в провинции, — сказал он, — стараемся не отстать от века.

Потом он перешел к моему докладу. Тема эта — освобождение Донбасса от немецких оккупантов — очень близка ему. — Очень, — повторил он, И вдруг, снизив голос до шепота, сказал:

— Генерал Бурхард — вешатель донецких трудящихся, комендант тыла немецкой армии — на суде в Киеве показал: «назвать точные цифры расстрелянных и повешенных советских людей в Донбассе я затрудняюсь, так как учета не вел».

Он почему-то оглянулся на дверь и еще тише оказал;

— А я вел учет!.. Вот что они сделали в нашем районе.

Он снял с полки тетрадь и протянул ее мне. Я раскрыл страницы тетради и стал читать. Старый маркшейдер записывал все, что он, видел в дни немецкой оккупации. Сколько людей они убили, повесили и замучили на шахтах района, сколько домов они сожгли, сколько деревьев вырубили. Среди замученных немцами была его дочь. Над книжными полками висел ее портрет — молодой, весело улыбающейся девушки.

— Это ее тетради, — сказал он глухим голосом, показывая, мне ученические тетради. — Это ее пианино, — сказал он, подойдя к пианино и приподнимая крышку. Он пальцем тронул клавиши, потом быстро захлопнул крышку и испуганно оглянулся на дверь.

Я развернул одну из тетрадей. «Мои мечты» — так называлось школьное сочинение на свободно заданную тему.

Потом мы долго стояли с ним у калитки. Он рассказывал о жизни при немцах. Они хотели заставить его, старого маркшейдера, раскрыть тайны горных выработок. Но он ничего не сказал им. И дочь, комсомолка, ничего не сказала им, хотя она о многом знала от отца.

Вспоминая эти годы, он задумчиво сказал:

— Какая это была мрачная, тяжелая пауза в жизни человеческой!.. Человек должен жить и творить, а не прозябать. Жить и творить!

Он замолчал, услышав шаги. На крыльцо вышла его жена. Она накинула на плечи мужа старенькое пальто.

— Вечер холодный, — сказала она тихим голосом, — ты можешь простудиться.

Я простился со старым маркшейдером и его женой и пошел по затихшей вечерней улице.

Деревья — молодые, еще неокрепшие клены и акации, которые росли под окнами дома маркшейдера и дальше по всей улице, были посажены руками этого старого человека в первую осень освобождения Донбасса от немецкой оккупации. Он назвал их деревьями Победы.

Да. Человек должен жить и творить!

10

Зима в этом году ранняя, с холодными ветрами. Барометр показывает бурю. Уже разразился первый буран, сугробы снега залегли на дорогах и подходах к шахтам. Жизнь стала напряженной, труднее стало вывозить уголь из глубинок, паровозы сходили с рельс, и к ежесуточной сводке добычи угля прибавилась другая сводка, наполненная тревогой — сводка погрузки угля.

Маленькая районная газета, форматом в пять ладоней, еще пахнет свежей типографской краской. На первой странице напечатана статья под громким названием: «Как ковалась победа». В этой статье рассказывается о том, как на шахте «Капитальная» благодаря применению всасывающей пики убыстрили темпы проходки ствола. Приводятся имена старых проходчиков, имя Максима Саввича, инициатора проходки по-новому, имя управляющего трестом, который всячески поддерживал эту творческую инициативу.

Писал ее, эту статью, сам редактор нашей районной газеты «Голос горняка» Рыбников, молодой человек, бывший редактор дивизионной газеты. В райкоме все знали, что Рыбников любит стихи. И если ему дать волю, он бы всю газету заполнил стихами. Егорову приходится остужать его пыл, — Василий Степанович предпочитает плохим стихам — сводки с хорошими комментариями.

— Ох уж эти мне романтики, — говорит Егоров. — Надо бы проще, дорогой редактор! А тут у вас получилось чересчур выспренно: так сказать, романтично, но не совсем убедительно. Как ковалась победа! — Егоров привстал над столом и сделал рукой жест, точно уносился куда-то ввысь. — А если хотите знать, товарищ Рыбников, то никакой ковки не было. Люди работали. Одни лучше, другие хуже. Можно было всем сработать куда лучше…

— А какой бы вы дали заголовок? — спросил Рыбников.

— Надо подумать, — сказал Василий Степанович. — Но мне кажется, что сюда подошел бы другой заголовок, например: «Два стиля — два результата». Это больше соответствует духу статьи. Сначала вы рассказываете, как люди топтались на месте, теряя драгоценное время, и затем, как эти же люди, сломав старый стиль работы, добились превосходных результатов.

— А где же райком партии? — спросил вдруг Приходько. — Я внимательно прочел статью и ни разу не видел, чтобы упоминался райком партии, который, к этому результату имеет прямое отношение. А получается, что райком «при сем присутствует».

— Райком был — оправдываясь, сказал редактор.

— Это и просил подсократить, — мягко улыбаясь, сказал Егоров.

— Из скромности? — прищурив глаза, спросил Приходько.

— Совершенно верно, — быстро ответил Егоров. — Из скромности.

Приходько только плечами пожал. Он, видимо, хотел сказать: скромность, конечно, украшает людей, но в данном случае это излишняя предосторожность. Хорошо, конечно, быть скромным за чужой счет, а я, Приходько, горбом своим вытягивал эту шахту тянул людей на новое…

— А вот имя Панченко, — сказал Приходько, — имя. Иллариона Федоровича мы встречаем чуть ли не в каждой строчке. «Панченко сказал», «Панченко указал», «Панченко помог», «Панченко подтолкнул». Прямо гений!

— Гений, не гений, — хитро улыбнулся Панченко, — но что мы с Максимом Саввичем пошли на технический риск, так это, конечно, имело место.

Егоров, казалось, был углублен в чтение газеты, но я думаю, что он понял ход мыслей Приходько… Он вдруг сказал:

— А хотите знать, почему так часто упоминается товарищ Панченко… Пусть-ка он теперь попробует быть консерватором!..

В комнату вошел Максим Саввич. Он сбросил тулуп и, дуя в озябшие руки, направился к Егорову. Его спросили, когда он приехал. Он только сегодня приехал из Москвы.

— Чудесно, — сказал Егоров, потирая руки в предвкушении хорошей беседы. Максим Саввич был в Москве, стало быть, ему есть что рассказать. И он обратился к главному инженеру: — Рассказывайте, что видели, что слышали. И, пожалуйста, все по порядку… Как выглядит Москва, в каких театрах вы побывали, какие премьеры вы видели, какие песни в Москве поют.

Максим Саввич даже развел руками, настолько смутил его поток вопросов Василия Степановича.

— Я, конечно, кое-что видел, — пробормотал он, — и улицы, и театры, и музеи. Но, признаться вам, многого я там не видел. Времени было в обрез.

Он понимал, что от него ждут самого интересного — ведь он же был в Москве. Но, как выяснилось, он хотя и видел театры, но ни на одной премьере не успел побывать. Он хотя и видел музеи, но ни в одном не успел побывать. По новой трассе метро он ездил. Вот, кажется, и все.

— Времени было в обрез, — защищаясь, говорил он.

Егоров пробовал выуживать у Максима Саввича новости постепенно. Он хотел с помощью Максима Саввича представить себе, как выглядят улицы Москвы, какое, чёрт возьми, небо над Москвой, но из этого дела ничего не вышло. И Егоров со вздохом сказал:

— Да, брат, маловато ты видел в Москве. Мне бы попасть в Москву! Уж я бы ее облазил, посмотрел, обжил…

Но когда Егоров поставил другой вопрос, — вопрос о том, чего требует от нас Москва, Максим Саввич сразу оживился.

— Угля, — сказал он, — и чем больше, тем лучше. — Он стал рассказывать о заседании коллегии в Министерстве угольной промышленности, на котором обсуждался вопрос о работе врубовых машин.

— Москва, — говорил он, — требует одного: равняться на людей оптимальных планов.

Егоров еще долго расспрашивал Максима Саввича о подробностях совещания в министерстве, о том, что именно главное в новом государственном плане восстановления и развития народного хозяйства на сорок седьмой год. Выступал ли товарищ Сталин на Совете министров?

Это был план тридцатого года советской власти. И основная мысль, которая выражена в этом государственном плане — равнение на передовых — эта мысль должна стать мыслью не только секретаря райкома партии, управляющего трестом, парторгов шахт, но и мыслью всех наших людей, добывающих уголь. И размышляя вслух, Егоров задумчиво проговорил:

— А долг наш по тресту растет. А барометр, товарищи, показывает бурю.

Барометр показывал бурю.

Жизнь стала более напряженной, малейшее ослабление ритма сказывалось на добыче и погрузке угля. Это была битва, зимняя битва за уголь. Полем этой битвы был Донбасс. К обычным трудностям восстановления разрушенных шахт прибавились трудности этой зимы, вызванные пургой. Выиграть эту битву стало главным в нашей жизни. Выиграть! Во что бы то ни стало выиграть!

Я проводил беседу на «Девятой»: «О текущем моменте». За окном бушевала вьюга. Ветер бросал в окна хлопья снега. Когда я заканчивал раздел беседы, посвященный международной обстановке, дверь парткома тихонько приоткрылась и вошел Мещеряков. Он обходил сидевших в комнате коммунистов и каждому что-то шептал. Один за другим вставали члены партии и выходили из комнаты. С ними ушел парторг, но вскоре он вернулся и положил на стол записку: «Буран усилился». Я понял, чего он хочет, и, прервав беседу, обратился к присутствуюшим с предложением пойти на расчистку дороги.

Ветер был такой силы, что трудно было стоять на ногах. Когда порывы его стихли, можно было видеть ближние терриконы — они как бы дымились, запорошенные снегом. Мы расчищали дорогу, которая вела от бункерного склада к железнодорожным путям, пробивая траншеи в снежных сугробах. Со мною рядом работал Легостаев. Он дал мне свои запасные рукавицы, а после работы проводил меня к себе домой — отдохнуть и переночевать.

Я с наслаждением сбросил мокрые сапоги. Жена Легостаева принесла мне его гимнастерку и ватные солдатские шаровары. Они оказались мне впору, только гимнастерка была широка в плечах.

За стеной кто-то разговаривал. Я прислушался и узнал голос Герасима Ивановича. Разговор, насколько я мог судить, шел вокруг вопросов текущей политики. Жена Легостаева, войдя в комнату, улыбаясь сказала:

— Герасим Иванович разъясняет текущий момент.

Я прислушался. Он читал своим слушателям газету. Читал очень медленно. Я думаю, что он читал сначала про себя, а затем уже, более уверенно, вслух. Прочитанное он сопровождал своими комментариями. Комментарии Герасима Ивановича были очень кратки и выразительны. Так, поясняя происки поджигателя войны Черчилля, он сказал о нем решительно:

— Узурпатор!

Сделав обзор международных событий, он собирался перейти к нашим внутренним задачам, как он выразился. Но тут его остановил женский голос:

— Герасим Иванович, — спросила женщина мягким, певучим голосом. — Дозвольте вас спытать.

— Ну, спытай, — разрешил Герасим Иванович.

Я узнаю ее певучий голос — это винницкая комсомолка Христина Кравченко. Она работает на сортировке. Ее прозвали «дивчина в зелени». Что-то милое и простое живет в облике этой юной колхозницы, роднящее ее с полевым цветком, который в народе прозвали «дивчина в зелени».

— Скильки вэрст от Вашингтона до Греции?

Старик подумал и уверенно ответил:

— Тысяча.

— А до Турции?

— И до Турции — тысяча, — так же решительно ответил Герасим Иванович.

Из дальнейшего замечания явствовало, что в сознании этой простой дивчины никак не укладывалось, как это Америка, от которой до Греции и до Турции тысячи и тысячи километров, как это, по какому праву она смеет навязывать чужим и дальним странам свою волю, свои порядки.

Должен сказать, что как агитатор Герасим Иванович не отличался терпеливым характером. Он заговорил сердито. Ведь он же целый час объяснял всю стратегию американской дипломатии, этой атомной дипломатии, которая рассчитана на то, чтобы запугать слабонервных людей…

— Так це я понимаю, — оправдываясь, говорила дивчина, — але все-таки…

— Что «все-таки»? — сердито спрашивал Герасим Иванович. — Это же империализм! Это же другая система!

— А Трумэн, — спросила она, — шо вона така за личность?

Герасим Иванович, прежде чем ответить, взял что-то в руки и прокатил по полу. По звуку, который послышался, я понял, что это катилась какая-то игрушка, может быть лошадка на деревянных колесах. А затем послышались слова Герасима Ивановича.

— За Трумэном стоят банки, олигархии, монополии…

Слушая беседу Герасима Ивановича с женщинами, я вспомнил мудрую мысль А. М. Горького — человек непознаваем вне действительности, которая вся и насквозь пропитана политикой.

Казалось, огромный мир вошел в этот горняцкий дом, мир с его большими проблемами дня, которые волновали и не могли не волновать этих простых людей, оживленно беседовавших в кухне, за дощатым столом. Приходько ставил перед своими слушателями острые вопросы живой жизни. Большая политика перемежалась с вопросами сугубо житейскими. Казалось, сюда, к кухонному дощатому столу, покрытому грубой скатертью из сурового полотна, за которым сидят домашние хозяйки и старый горный мастер, тянутся нити борьбы от того большого круглого стола, за которым наши советские дипломаты добиваются справедливого решения коренных проблем послевоенного переустройства мира.

Эти люди, собравшиеся в зимнюю вьюжную ночь в горняцкой квартире, были глубоко заинтересованы в том, как будут складываться судьбы мира. Их все волновало. Путь, по которому пойдет Германия, и кооперативная торговля в поселке. Судьба Греции, которую американцы в союзе с англичанами рвут на части, и среднепрогрессивные нормы на шахте. Атомная дипломатия, рассчитанная на устрашение слабонервных, и падение добычи угля в Англии.

Если долго и внимательно вслушиваться в то, что говорил старый шахтер-коммунист, то можно было уловить главное — жизнеутверждающую силу его слов. Главная особенность его агитации состояла в том, что старик сам глубоко верил в то, что говорил. Слушая Герасима Ивановича, я учился у него умению беседовать с простыми людьми так, чтобы слова падали в душу. Его отношение к жизни было активным, и поэтому его агитация носила активный, действенный характер.

Вот он сказал вполголоса слова, которыми, вероятно, всегда, пересыпал свою беседу:

— Встает вопрос…

И он перешел к текущим задачам дня. Эти задачи диктовались государственным планом. Он шел от этих огромных задач, охватывавших всю нашу страну, к задачам «Девятой» шахты.

— Мы потеряли в эти месяцы, — говорил старый агитатор, — десятки лаво-часов. Хотите знать, как это происходит? Слушайте! Вот повел машинист электровоза девять вагонов в лаву. Сцепщик обязан был проверить все вагоны. Но он этого не сделал. Люк одного из вагонов оставался открытым. И вот вам баланс: на стрелке вагон с открытым люком заклинило, а вслед шел электровоз. Дорогу ему преградил сошедший с рельс «санфорд-дей». И вот вам баланс: дорога была задержана на час двадцать девять минут. Как горный мастер я спрашиваю сцепщика: «Ты обязан был проверить люки вагона?» Отвечает: «Обязан, Герасим Иванович»… — «Почему же ты забыл это сделать?» — «Заспешился, товарищ Приходько…» Вот это «заспешился», «забылся» и обходится нам в копеечку.

Главную задачу дня Герасим Иванович видел в том, чтобы шахтеры «Девятой» лучше работали.

— Уголь, — говорил он, — это хлеб! Настоящий хлеб промышленности. Так сказал дорогой и бессмертный товарищ Владимир Ильич Ленин. Без этого хлеба жить не может промышленность. Понятно?

Хозяйка, видимо, сказала ему, что в соседней комнате спит товарищ из райкома, потому что Герасим Иванович заговорил шепотом. Я взял лежавшую на столе книгу «Родная речь» и прилег на кушетке.

Из книги выпали какие-то листки. Это были благодарности, вынесенные сержанту Легостаеву в дни войны. За форсирование Ворсклы, за форсирование Днепра, за форсирование Одера, за взятие Берлина.

Как прекрасно звучит прощальное напутственное письмо Военного Совета фронта демобилизованному сержанту Легостаеву:

«Боевому товарищу.

Сержант Легостаев Андрей Иванович!

Вы демобилизуетесь из действующей армии и возвращаетесь на Родину. Вы прошли большой и тяжелый путь по дорогам войны. Немало суровых испытаний выпало на вашу долю. Но трудности и лишения, которые пришлось пережить в сражениях и походах, не прошли даром. На вашу долю выпала великая честь добить врага в центре его звериного логова и водрузить над Берлином знамя Победы. В это великое дело внесли свой вклад и вы, дорогой товарищ. Это о вас говорил Генералиссимус Советского Союза товарищ Сталин на приеме в Кремле в честь участников парада Победы, как о людях простых, скромных… звания у которых нет, и чинов мало, но о людях, являющихся такими «винтиками», которые держат в состоянии активности наш великий государственный механизм во всех отраслях науки, хозяйства и военного дела, людях, которые держат нас, как основание держит вершину. Теперь вам предстоит сменить оружие войны на орудие труда.

Будьте и впредь в первых рядах нашего героического народа. Под руководством нашей славной большевистской партии, под водительством нашего великого вождя товарища Сталина отдавайте мирному труду все свои знания и силу, как отдавали их делу победы.

Счастливого вам пути, дорогой товарищ!»

Я поднимаю голову от этого прощального письма Военного Совета фронта, письма, охватывающего фронтовую жизнь Андрея Легостаева, его будущую дорогу в жизнь, и прислушиваюсь к голосу Герасима Ивановича, который звучит за дощатой стеной. И в первый раз за все время моей работы штатным пропагандистом я начинаю понимать, что то, что я искал, — горение и геройская отвага — живет вот здесь, в делах и днях простых людей нашего района, всюду, где живут и борются советские люди, которые являются винтиками огромной государственной машины, теми винтиками, которые, как основание, держат вершину.

Я слушал голоса за стеной и думал — может быть, и даже наверное в этот зимний вечер во многих домах у домашнего очага сидят люди и беседуют о том, чем живет мир, чем живет страна, что нужно, чтобы лучше жить, чтобы успешно двигаться вперед.

И тысячи и тысячи штатных и внештатных агитаторов, партийных и непартийных большевиков в этот зимний вечер беседуют с простыми людьми о живых вопросах жизни.

Люди, подобные Герасиму Ивановичу, обладают свежестью и крепостью души… Я не знаю почему, — может быть под влиянием этой подслушанной беседы в горняцком доме, я вспомнил одну недавно прочитанную статью из второго тома сочинений товарища Сталина. Иосиф Виссарионович писал о безвременно умершем революционере-большевике товарище Телия. Он писал о чертах характера этого благородного и скромного человека, смело боровшегося с царским строем.

«Все то, что больше всего характеризует социал-демократическую партию: жажда знаний, независимость, неуклонное движение вперед, стойкость, трудолюбие, нравственная сила, — все это сочеталось в лице тов. Телия».

Десятилетия отделяют нас от того времени, когда люди, подобные Телия, самоотверженно вели работу в массах, сплачивая их на борьбу с самодержавием. Образ этого далекого по времени и близкого нам по духу пропагандиста и агитатора, обладавшего, как пишет товарищ Сталин, апостольским даром, вставал передо мной, когда я слушал голос Герасима Ивановича. Началось новое время, пришли новые люди, возникли новые задачи. Но страстная убежденность в правоте нашего дела, то, что объединяет духовно силы народа, непреклонная решимость, чистота духа идут из поколения в поколение рабочего класса.

Вот этот апостольский дар, я думаю, был у старого горного мастера. Герасим Иванович не скрывал перед своими слушателями трудностей жизни. Люди, с которыми он беседовал, сами прекрасно знали, что такое трудности послевоенной жизни. Герасим Иванович вселял в них бодрость и уверенность в то, что какие бы препятствия советский человек ни встречал на своем пути, он твердо знает, что они будут побеждены. Старый человек, он советовал женам шахтеров — некоторые из них сами работали на шахте — видеть не только то, что под носом, но и смотреть вперед, в будущее.

В голосе его звучали то гневные, то презрительные ноты, когда он говорил о враждебных нам силах.

— Атомной бомбой хотят нас запугать, — говорил старый Приходько. — Думают долларами и свиной тушенкой связать и поставить на колени непокорную Россию… А той простой истины не могут понять эти «цивилизованные» господа, что СССР — это им не Греция и не Англия! Нервы у нас крепкие; люди мы хладнокровные, всё испытавшие. Бросим взгляд, дорогие товарищи женщины, на историю нашей жизни…

И сколько теплоты, гордости послышалось в его голосе, когда он заговорил о нашей стране, о той силе и крепости, с какою наша великая родина выдержала все испытания судьбы!

— Много лютых врагов ополчалось на нашу родину с первого дня ее дыхания, с первого дня ее советской жизни! И князья, и помещики, и дворяне, иностранные интервенты, — все они думали, что советская власть вот-вот кончится… Они спрашивали; что это за власть — Советы рабочих и крестьян? А партия, а Ленин и Сталин видели будущее нашей родины. Это же исторический факт, дорогие товарищи, что Ленин в самый день Великой Октябрьской революции сказал всему народу; «Товарищи и граждане, революция, о которой мечтали миллионы трудящихся, свершилась… И отныне, с этого дня начинается новая полоса в истории развития России. И эта, третья революция в своем конечном итоге приведет нас к победе социализма…» Сколько их на моей памяти, ворогов, шло на советскую власть! И Корниловы, и Юденичи, и Деникины, и бароны Врангели, в союзе с иностранными державами, и Адольф Гитлер! А наш Советский Союз высится среди бушующего океана, как грозный утес.

Долго слышал я голос Герасима Ивановича за перегородкой; потом кто-то укрыл меня одеялом, и я уснул.

Проснулся я на рассвете.

В это утро я долго беседовал с Легостаевым. Меня интересовало, почему он работает рывками, от рекорда к рекорду.

— Товарищ политрук, — сказал он тихо, с какой-то сдержанной страстью, — разве ж так надо работать!

Я сказал ему, что служил на фронте помощником начальника штаба полка. Но он упорно продолжал называть меня политруком.

— Почему же вы не добиваетесь, чтобы вам дали хорошую дорогу в лаве?

— Один в поле не воин, товарищ политрук, — угрюмо сказал он. — Тут надо, чтобы все вот так работали. — И он с силой сцепил пальцы рук.

Когда я спросил его — какая обида тревожит его, Легостаев усмехнулся.

— Да, товарищ политрук, обида… Обидно, что у нас на шахте еще много мерзости, много неполадок, мешающих нам жить.

Он стал рассказывать мне о заведующем райкоммунхоза Малокуцко, который, по его словам, забывает о нуждах простых людей. Он, Легостаев, обратился к нему с просьбой помочь жене погибшего фронтовика, который до войны работал на «Девятой» шахте.

— Хороших людей нельзя забывать!

— Что же Малокуцко? — спросил я.

— А вот что, — сказал Легостаев и показал мне заявление, которое было написано его рукой. Он просил Малокуцко помочь семье фронтовика. Малокуцко написал на этом заявлении такую резолюцию: — «Обстановка не позволяет».

— Обстановка не позволяет, — с горечью сказал Легостаев. — Я понимаю, конечно, что не всегда можно всё и всех удовлетворить, что жилфонд у нас ограниченный. Но знаете, товарищ политрук, такие казенные резолюции раздражают и вызывают чувство обиды.

Для меня не совсем ясно было, в какой связи стоит вопрос о лучшей работе Андрея Легостаева в лаве с этой самой резолюцией «Обстановка не позволяет».

Я вспомнил ночную беседу старого агитатора Герасима Ивановича Приходько, в которой он связывал самые широкие вопросы жизни страны с мелочами вроде сошедшего с рельс электровоза, и попросил Легостаева дать мне заявление вдовы фронтовика с резолюцией «Обстановка не позволяет».

Разговор с Легостаевым надолго запомнился мне. Вот он сидит передо мной — решительное и спокойное лицо, коротко стриженая голова, крупные черты, чуть сдвинутые брови. Его большие и крепкие руки со сбитыми ногтями лежат на столе — они отдыхают. Рубец проходит по правой руке. Я спрашиваю Легостаева:

— Какое ранение?

Он молча берет мою руку и кладет на рубец. Я нащупываю что-то твердое — это осколок, кусочек металла.

Я спрашиваю — где его ранило.

— На Шпрее, — говорит Легостаев. — В уличном бою.

— На Шпрее, — машинально говорю я, все еще держа свою руку на его рубце. — В каком населенном пункте?

— Берлин, — говорит Легостаев.

И мы оба смеемся: вот так населенный пункт!

«Сержант Андрей Легостаев, — подумал я, — трудно поверить, что вы, прошедший полмира по дорогам войны, много испытавший в своей жизни, много видевший, что вы довольствуетесь тихой жизнью»…

На столе лежала наша районная газета. Там рассказывалось о том, что в Снежнянке Герасим Запорожец дал на врубовку свыше десяти тысяч тонн в месяц. Герасим Запорожец — восходящая звезда Донбасса. Я читаю заметку вслух и вдруг вижу, как сжались руки Легостаева; подняв голову, я увидел сдвинутые брови Андрея Легостаева.

— А какой у Запорожца пласт? — вдруг спросил он.

Хорошо, что кое-что из биографии кандидата в депутаты Верховного Совета УССР Герасима Запорожца я записал.

— Общая мощность пласта достигает 1,06 метра, полезная — 0,99 метра. Почва пласта — устойчивый песчаник…

И тут Легостаев вдруг перебивает меня:

— Песчанистый сланец, — говорит он, — а по мере уборки подрубленного угля они кровлю подкрепляют распилом по две стойки, оставляя свободной грудь забоя. А по мере подрубки ставят третью стойку у груди забоя.

Я улыбнулся. «Да ты, друг мой, лучше моего знаешь, как живет и работает Герасим Запорожец. Стало быть, ты интересуешься работой лучших передовых людей Донбасса».

Взяв из моих рук карандаш и развернув блокнот, он начертил схему движения своей врубовки в лаве. Вот так идет лава, вот так он заводит свою врубовую машину, вот так он ставит бар и идет снизу вверх, стараясь не искривить лаву, добиваясь полного вруба.

Я долго говорил с ним о том, что сержант Легостаев, прошедший по дорогам войны полмира, должен быть более активным в труде.

— Вы должны начать, должны сделать почин, товарищ Легостаев, и за вами потянутся остальные.

Он встал и быстрыми шагами молча прошелся по комнате. Ему, видимо, хотелось, чтобы я лучше понял его мысль: горное дело — это искусство, требующее от человека внимания, энергии, таланта.

Подойдя к столу, он решительным движением закрыл мой блокнот и сказал:

— Пойдем, товарищ политрук, в лаву.

И мы пошли на третий горизонт. В пятой лаве находилась врубовая машина. Присев на корточки, он стал осматривать все ее части — режущую, мотор, ведущую. На штреке включили ток, и вскоре врубовка пришла в движение. Стоя на коленях впереди машины и словно сливаясь с врубовкой, чувствуя, как она стальной режущей частью вгрызается в угольный пласт, он вел машину вверх по лаве. Казалось, он как бы увлекает ее за собою, ведет ее вперед и вперед. Свет лампы, прикрепленной к шахтерской каске, выхватывал из тьмы глухо работавшую врубовку, тускло блестевший уголь. Черный от угольной пыли пот струился по лицу и обнаженной груди машиниста.

К нам подполз Страшко и, посветив лампой, поздоровался со мной. Легостаев сказал ему, указывая на меня:

— Это мой помощник.

Когда мы поднялись на поверхность и отошли километра полтора от шахты, Легостаев вдруг остановился и сказал:

— Вот где мы с вами работали. В этом месте, на глубине трехсот метров… — И он улыбнулся.

Вечером того же дня я читал шахтерам доклад о текущем моменте, вернее, это было продолжение доклада, прерванного накануне бураном. Когда после я пришел в партком, Мещеряков, как всегда, вслух стал подсчитывать «процент охвата». Он даже хотел схитрить — вчерашнее начало доклада и сегодняшнее продолжение считать, как два доклада.

Я рассказал ему о своем разговоре с Легостаевым и спросил Тихона Ильича: как ему кажется, почему Легостаев, с которым я беседовал о работе лавы, связал вопрос о лаве с резолюцией Малокуцко. Тихон Ильич задумался.

— Связь тут имеется, — сказал он, — а Малокуцко… вы, может быть, думаете, что это какой-то отъявленный плут или закоренелый бюрократ. Я ведь его хорошо знаю — в одном полку служили — хороший был парень, смелый и храбрый. Но вот он пришел с войны. Поставили его на райкоммунхоз — этого Сеню Малокуцко. Но оказывается — не по Сеньке шапка…

Мы решили сходить в райкоммунхозотдел.

Малокуцко сразу принял нас. Он был в хорошо отглаженном военном костюме без погон.

— Послушай, сказал ему Тихон Ильич, — что сей тезис означает? И положил перед ним заявление Легостаева.

— Обстановка, — пробормотал Малокуцко.

Тихон Ильич продолжал допытываться: какая именно обстановка влияет на Малокуцко — международная или наша районная.

Я передал Малокуцко требование Легостаева — помнить о погибших фронтовиках, помогать их семьям.

Малокуцко вдруг сказал с какой-то беспечностью, видимо не вдумываясь в то, что он говорит:

— Эх, товарищ пропагандист, да если их всех слушать, так они вам такое наговорят…

— Кто это «они»? — спросил я, чувствуя, как кровь бросилась мне в лицо.

— Отдельные личности, — пробормотал Малокуцко и, видя, что со мной творится что-то неладное, вдруг переменил тон. Он стал ссылаться на свою загруженность — «крутишься, вертишься целый день» — и обещал сделать все, что просил Легостаев. Он думал, что этим разговор ограничится и что успокоенные его словами мы уйдем. Но Тихон Ильич, усмехнувшись, сказал;

— Точно на парад… — и тронул Малокуцко за рукав гимнастерки, как бы пробуя качество товара.

— ЧШ, — сказал Малокуцко. — Чистая шерсть!

— А ведь был хорошим парнем, — глядя на Малокуцко, проговорил Тихон Ильич, — помнишь, Сеничка, прорыв на Таганрогском направлении?

Малокуцко оживился:

— Как же это можно забыть?..

И все то лучшее, что жило в его душе, поднялось и отразилось в его глазах, которые сразу стали более осмысленными и, я бы сказал, более человечными.

— Откуда же это берется у наших людей, — продолжал говорить Тихон Ильич, все так же внимательно разглядывая Малокуцко, — при орденах, как на параде, и думает, что всего достиг… Культуры у них, что ли, маловато? — задумчиво спросил он.

Но Малокуцко с этим выводом Тихона Ильича не согласился.

— Лесоматериалов мало, — сказал он. И стал перечислять, каких строительных материалов не хватает райкоммунхозу. Счет он вел на тонны.

Тихон Ильич вздохнул и сказал:

— Все тонны да тонны, а имеется ли у тебя, товарищ Малокуцко, хотя бы грамм совести, простой большевистской совести? Ведь ты поставлен на ответственный пост. К тебе люди идут с бытовыми нуждами. Ты делаешь большую политику на этом посту.

Тихон Ильич говорил очень спокойно, обстоятельно. Малокуцко слушал и то краснел, то бледнел и, в конце концов, сказал, что ему действительно не хватает культуры — он это понимает, поедет на курсы и там подучится. Но Тихон Ильич покачал головой.

— Эх, товарищ Малокуцко, товарищ лейтенант! — сказал Мещеряков. — Еще нет на свете таких курсов и таких академий, чтобы учить людей чуткости. Имей в виду, товарищ Малокуцко, существует хороший тезис: руководители приходят и уходят. И если ты так будешь работать и так обращаться с людьми, то ведь и тебя могут «уйти».

11

Барометр все еще показывал бурю.

В течение дня люди поселка расчищали железнодорожные пути, дорогу к шахте, а за ночь вновь наметало сугробы.

На одно из очередных занятий политшколы при обсуждении темы — как жили рабочие и крестьяне в старое время — я пригласил Герасима Ивановича Приходько. Предварительно я договорился с ним о том, что он подготовится и своими словами расскажет нам об опыте своей жизни.

— Оце я можу, — охотно согласился Приходько, — я ж затвержденный райкомом, як не штатный агитатор на нашей шахте.

Занятия обычно я проводил после второй смены, вечером. Уже собрались все, уже можно было начинать, а Герасима Ивановича еще не было. Но вот в дальнем конце коридора послышался его ворчливый голос, он кого-то называл узурпатором: заглянув к нам в дверь, он сердито велел ждать его. Он был покрыт угольной пылью и держал в руке лампу — старик только что поднялся из шахты. Мы терпеливо ждали его. Вскоре он пришел из бани, розовый, умиротворенный, седые волосы его были тщательно приглажены.

Он долго раскладывал на столе какие-то листочки, потом стал медленно читать: «Жизнь при старом режиме полна отрицательных сторон…» Эти слова привели меня в смущение. Из какой книги он их вычитал? Но на наше счастье свету было мало в комнате и, отложив листки, он стал тем, кем был — веселым, хитрым стариком, который умел рассказывать своими словами о былой жизни. Он знал превеликое множество песен и стихов. Читая их нараспев, он вносил в песни и стихи какую-то свою интонацию. Вспоминая дни своей молодости, он сказал:

«Для мене, шахтарьского сына,

Що тут народывся и зрис,

Це — мила витчизна едина,

Близька и жадана до слиз».

Мальчиком он пришел на шахту, — того террикона, который сейчас высится, еще не было. Шахта только начинала жить. И, глядя на его темные, морщинистые руки, на обветренное, точно вырезанное на меди лицо, думалось: сколько угля вырубили эти руки, сколько породы выбрали они, сколько угольных полей прошли…

Его беседа о прошлом имела большой успех. О чем бы он ни говорил, его мысль, его душа устремлены были в будущее. Но была одна особенность в его речи, которая поразила меня. Он почему-то любил вводить в свою свободно текущую речь тяжелые бюрократические обороты, вроде: «в данном разрезе…», «на сегодняшний день…»

Я остался с ним один-на-один и спросил: — Откуда, Герасим Иванович, вы взяли эти никчемные слова? — Он удивился и даже обиделся.

— Ведь так говорит мой сын, так говорит Василий Степанович Егоров, так говорите и вы, товарищ Пантелеев.

Только на пятый день я вернулся в райком. Я пошел пешком. Большие сугробы лежали на полях. Машины с трудом пробивали себе дорогу.

Тихон Ильич проводил меня до самой дороги, которая начиналась от крайних домов поселка и вела к райкому. Я чувствовал, что он хотел мне что-то сказать, но долго не решался. И когда мы пожали друг другу руки, он вдруг сказал:

— Товарищ Пантелеев, а как вы смотрите на такой тезис — остаться работать у нас на шахте, заведывать парткабинетом? И штатная единица у нас имеется. Тут ведь настоящая жизнь, — сказал он и повел рукой вокруг, — тут, товарищ Пантелеев, проходит передний край.

Мне почему-то вспомнилось: мы в полку считали, что штаб дивизии это глубочайший тыл. Так и теперь — рисуя условия работы, Тихон Ильич говорил так, словно райком отстоял за десятки километров…

Я поблагодарил Тихона Ильича за доброе ко мне отношение и сказал, что я не думаю порывать связи с «Девятой» шахтой.

Егоров встретил меня радостно.

— А, пропащая душа! Где были, что делали? Рассказывайте. Контакт имеете?

Эти вечера в райкоме, когда с шахт съезжались товарищи, особенно нравились мне. Что-то дружеское было в этих вечерних встречах за столом у Василия Степановича. Точно большая семья собиралась вместе — обсудить дела, наметить, что делать завтра. Егоров умел придавать этим вечерним встречам простой, непринужденный характер. Он любил слушать товарищей, приехавших с шахт; любил задавать им вопросы. Он словно хотел видеть жизнь не только своими глазами, но и глазами инструкторов, пропагандистов, глазами Приходько, Иллариона Федоровича Панченко, Ольги Павловны, редактора районной газеты Рыбникова, глазами парторгов шахт, инженеров, шахтеров, учителей, домашних хозяек…

Я рассказал ему всё: свой разговор с Легостаевым, мечты Легостаева и даже о старике Приходько.

Листок с рисунком Легостаева он долго и внимательно разглядывал, словно изучал.

Когда я рассказывал ему о старике Приходько и о том, как Приходько пускал в ход «тяжелые» слова, подражая районным руководителям, Василий Степанович пришел в веселое настроение.

— Ах, черт возьми, — говорил он, смеясь от всей души, — стало быть, он учится у нас, руководящих работников района!

Он постучал в стенку, вызывая к себе Приходько, послал тетю Полю за Ольгой Павловной и инструкторами. Он позвонил Панченко, чтобы тот немедленно пришел, и когда все собрались заставил меня снова рассказать весь мой разговор с Приходько-отцом. Смеялся Егоров по-мальчишески звонко, то затихая, то заливаясь таким хохотом, что глядя на него смеялись все.

Он показывал поочередно то на Приходько-сына, то на Панченко, то на Ольгу Павловну, то на меня и говорил:

— У вас он учится… у вас.

— И у вас, Василий Степанович, — в тон ему сказала Ольга Павловна.

— И у меня, — согласился Егоров. — А верно он это подметил. Как часто приходится это наблюдать у многих работников. Хорошие люди, они могут с вами говорить живо, весело, просто — до заседания бюро, а как только начинается бюро, они меняют интонацию голоса, говорят сухо, казенно. Пристрастие к тяжелым, затасканным словам-булыжникам. «На сегодняшний день…» «В данном разрезе…» Почему это происходит, товарищи? Я думаю, это получается потому, что для того чтобы сказать свежее, яркое, доходчивое слово, нужно его поискать. Хорошее слово далеко лежит. А плоское — рядышком. Товарищ Панченко! Хотите я покажу, как вы разговариваете? Знаете, со стороны как-то лучше видно.

Панченко добродушно кивнул головой. Он думал, что Егоров все еще шутит. И действительно, Егоров как будто шутил. Он снял телефонную трубку с рычага аппарата и, подражая Панченко, стал басом распекать воображаемого Пятунина:

— Да я тебя… да ты смотри у меня, если к утру не дашь добычи…

И вдруг, положив трубку, он сказал своим обычным спокойным голосом и даже мягко улыбаясь:

— А что, собственно говоря, дает такой стиль? Ведь, глядя на вас, завшахтой орет на начальников участков, глядя на завшахтой, начальник участка орет на десятника… Криком нельзя заставить людей давать добычу! Иногда мне кажется, что человек, который любит брать горлом, как бы прячет свое бессилие. Знавал я до войны на одной шахте заведующего, который говорил тихо и спокойно. А между тем он не был мягким или добрым человеком. Это был инженер жесткий, требовательный, когда он отдавал какое-либо приказание, чувствовалось — он все продумал.

Панченко слушал его, все более и более хмурясь.

— Во-первых, — сказал он, — у меня бас, и менять его на тенор я не согласен; а во-вторых, шахта или угольный трест — это, товарищ Егоров, как вы сами понимаете, не институт для благородных девиц. Говорю как умею…

— Был я на-днях у Пятунина, — сказал Егоров, — и довелось мне послушать, как он разговаривал с начальником участка. Надо сказать, что в моем присутствии он, видимо, стеснялся отвести душу, и знаете, Пятунин буквально томился, лишенный привычных слов, которые он обычно обрушивает на головы подчиненных. Я думаю, что чем скорее мы переменим этот, с позволения сказать, стиль, тем лучше будет для всех нас. Как вы думаете, товарищ Панченко? И вот еще, — сказал он, беря в руку листок с рисунком Легостаева, и в голосе его послышались жесткие нотки, — врубмашинист Легостаев требует дороги. Дороги, Илларион Федорович!

В эти дни, когда бураны следовали один за другим и железнодорожные пути заносило снегом, когда каждая тонна погрузки угля давалась с величайшим трудом, расценивалась на вес золота, в эти январские дни почти все работники райкома партии были там, где решалась судьба угля, судьба битвы за уголь — в лавах, на эстакадах, на паровозах, возивших уголь, на дорогах, занесенных снегом, по которым прокладывались траншеи.

Я помню такую ночь. Я был дежурным по райкому партии. Егоров вернулся с одной из шахт, весь запорошенный снегом. Он сбросил с себя валенки и в носках прошелся по кабинету. Руки его посинели от холода. Но был он в каком-то веселом, возбужденном состоянии. «Подумать только, мы сегодня выполнили план погрузки на 100,9…»

— Как сосед справа? — первым долгом спросил он.

Соседом справа Егоров называл секретаря соседнего райкома партии. Наш район соревновался с соседним районом, и рабочее утро Егорова начиналось с этого вопроса: как сосед справа? Я показал ему сводку суточной добычи и погрузки угля у соседа. Егоров повеселел: сосед тоже справлялся с задачей. Он подошел к столу, на котором лежала кипа нечитанных за неделю газет, и сказал:

— Чем живет мир? — Взял в руки кружку горячего чаю, которую ему принесла тетя Поля, и, прихлебывая чай, стал читать иностранные телеграммы.

— В Англии угольный голод, — сказал он громко. — Лейбористы не могут справиться… А мы — мы зиму выиграли! — уверенно сказал он. И по всему видно было, что ему, советскому человеку, приятно сравнить две битвы этой зимы — у нас, в ожившем после немцев Донбассе, и битву там — за Ламаншем.

Он читал газеты, но видно было, в его сознании жила одна цифра — цифра добычи и погрузки угля… «Подумать только, мы сегодня, в тяжелейших условиях выполнили план погрузки на 100,9». Одна из шахт все еще беспокоила его. Там отставали с погрузкой. Он позвонил парторгу и спросил его: выправилось ли положение? Парторг ответил, что погрузке мешает пурга.

Егоров всем корпусом откинулся назад, заглядывая в заиндевевшее окно, и вдруг сказал:

— Разве это пурга!.. Барометр идет на «ясно»…

Он забрался с ногами на диван, сказав, что подремлет с полчасика и чтобы я обязательно разбудил его, как только позвонят из обкома партии. Он сам хотел сообщить радостную сводку о суточной погрузке угля в тяжких условиях пурги. Было за полночь. По радио передавали симфонию Дворжака. Я слушал приглушенную музыку и не сразу уловил звук телефонного аппарата. Говорил секретарь обкома партии. Он спросил, где Егоров? Я ответил, что Егоров только что вернулся с шахты, — я разбужу его.

— Подождите, — сказал секретарь обкома, — пусть спит. Не тревожьте его… как вы сегодня сработали? Какая добыча, какая погрузка…

Я взял лежавшую на столе сводку и как только назвал первую цифру, цифру добычи, так Егоров поднял голову.

— Обком? — спросил он. И, прихрамывая, бросился к аппарату. Он взял трубку и голосом, сначала спокойным, а затем ликующим назвал процент погрузки — 100,9.

Слышимость была превосходная. Я услышал голос секретаря обкома.

— Маловато, — сказал секретарь обкома. — Учтите, товарищ Егоров, что ваш сосед слева погрузил больше вашего и делает все для того, чтобы долг покрыть. Учтите. Вот так… И еще учтите, товарищ Егоров: голоса вашего что-то не слышно в развернувшемся соревновании. Где ваши врубмашинисты, разве у вас нет своих Герасимов Запорожцев? Учтите, товарищ Егоров. Спокойной ночи. Вот так.

— Учтем, — сказал Василий Степанович. И машинально добавил: — Спокойной ночи.

Он долго стоял у стола, держа в руке телефонную трубку. Из Москвы все еще шла передача симфонии Дворжака.

— Маловато, — шепотом проговорил Егоров, — учтите, говорит… Сто и девять десятых… А как он нам дался, этот хвостик, эти девять десятых!.. Голоса, говорит, вашего не слышно… Учтите, говорит.

Симфония Дворжака стала куда-то удаляться.

— Ах, дорогой ПНШ, — сказал Егоров, кладя свою русую с седеющим хохолком голову на оперативную сводку, — как хочется спать! Тихо, говорит, живете. Учтите, говорит. Учтем, дорогой товарищ.

12

Да, барометр показывал «ясно». Близилась весна. Как-то поздно ночью я засиделся в парткабинете, готовясь к докладу. В дверь осторожно постучали. Вошел Герасим Иванович Приходько.

— Вижу у вас в окне свет, — сказал Приходько, — и решил: дай, думаю, загляну…

Он часто заглядывал к нам в райком. И на этот раз Герасим Иванович, очевидно, пришел о чем-нибудь посоветоваться. Я смотрю на его облепленные грязью сапоги и думаю, что привело его в столь поздний час. Но Герасим Иванович не сразу сказал, зачем именно он пришел в райком. Долго ходил он по комнате, трогал руками книги, которые были в его глазах кладезем величайшей человеческой мудрости — «первоисточники», как называл он книги учителей марксизма, вождей революции.

— Герасим Иванович, что у вас?

Он посмотрел на меня внимательно и вдруг решительно сказал:

— Товарищ Пантелеев! В чому суть життя?

Так вот какой вопрос волнует Герасима Ивановича! Признаюсь, я даже смутился — не каждый день мы задаем себе этот вопрос, в чем суть жизни. Герасим Иванович смотрит на меня умными, пытливыми глазами и терпеливо ждет, что я скажу.

— В чому суть життя? Товарищ Приходько, советские люди видят смысл жизни в борьбе за осуществление идеалов коммунизма…

Я взглянул на старого шахтера и по тому, как он тихонько вздохнул, снисходительно слушая меня, я сразу же почувствовал, что слова мои, может быть правильные сами по себе, но сказанные в общей форме, как-то мало трогают его. Герасим Иванович ждет от меня более живых слов.

— Та то ж я знаю, — проговорил он, давая мне понять, что в общей постановке вопрос о смысле жизни для него ясен. — А вот как…

И он сделал руками такой жест, словно поднимал какую-то тяжесть снизу. И этот жест я должен был понимать так: как мне, агитатору, мысль о коммунизме довести до сознания масс.

Взгляд мой падает на книгу, которую я до прихода Герасима Ивановича читал. Это ленинский том, раскрытый на статье «Великий почин». Я готовился к докладу о социалистическом соревновании и работал над ленинской статьей. Мне кажется, что и в этой статье можно найти истоки ответа на вопрос, в чем советский человек, человек творческих устремлений, видит смысл своей жизни.

«Коммунизм начинается там, — читаю я Ленина, — где появляется самоотверженная, преодолевающая тяжелый труд забота рядовых рабочих об увеличении производительности труда, об охране каждого пуда хлеба, угля, железа и других продуктов, достающихся не работающим лично и не их «ближним», а «дальним», т. е. всему обществу в целом, десяткам и сотням миллионов людей, объединенных сначала в одно социалистическое государство, потом в Союз Советских Республик».

Герасим Иванович взял в руки ленинский том и сначала про себя, потом медленно прочитал вслух:

— Коммунизм начинается там, где появляется самоотверженная, преодолевающая тяжелый труд забота рядовых рабочих об увеличении производительности труда.

Герасим Иванович бережно кладет книгу.

— Мудрые слова, — оживленно говорит он. — Я ж тому хлопцу казав: по труду и жизнь…

И вот оказывается, что этот вопрос — «в чому суть життя» — Герасиму Ивановичу задал навалоотбойщик Гуренков во время беседы о текущей политике.

— Вопрос, товарищ Пантелеев, — рассказывает Герасим Иванович, — как вы сами понимаете, острый и довольно-таки умственный… А было дело так… Сижу я с ребятами, читаю им районную газету и как всегда делаю сначала международный обзор событий, потом перехожу к главному вопросу нашей текущей жизни, вопросу о среднепрогрессивных нормах, товарищ Пантелеев. Государство, говорю, требует от нас, чтобы планы были большевистские: они должны быть рассчитаны не на среднеарифметические нормы, достигнутые в производстве, а на среднепрогрессивные нормы, то есть, как сказано в государственном плане, равняться в сторону передовых. И в этой связи я ставлю вопрос перед моими слушателями, вопрос о прогрессивном человеке, имея в виду жизнь стахановцев нашей шахты и сталинский подход к стахановскому движению. Как, говорю, ставил этот вопрос товарищ Сталин? Товарищ Сталин говорил нам: присмотритесь к товарищам стахановцам, что это за люди? Это люди культурные, подкованные, умеющие ценить фактор времени, смело идущие вперед… Будущность нашей индустрии — в стахановском движении. Оно содержит в себе зерно будущего культурно-технического подъема и, если далеко смотреть, зерно коммунизма…

Так мы беседуем на тему дня, потом я перехожу к вопросам и ответам. Это мой постоянный принцип… И вдруг Гуренков задает мне вопрос: в чому суть життя? Я, товарищ Пантелеев, не сразу ответил. Надо, думаю, выиграть время, обдумать ответ. И я спрашиваю его: «А чей, говорю, смысл жизни тебя интересует, товарищ Гуренков? Какого, говорю, народа?» А он отвечает: «Это, говорит, безразлично, какого народа. Я, говорит, поставил вопрос в общем порядке. И имею в виду смысл жизни советского человека».

Смотрю я на Гуренкова и думаю, что же сказать ему. Весь мой авторитет агитатора пойдет побоку, ежели я осрамлюсь. Смотрю на него и думаю, а в чем же он видит смысл жизни? И мысль моя работает в одном направлении — в направлении борьбы за среднепрогрессивные нормы. И я сказал ему: сейчас, говорю, я отвечу тебе, только у меня к тебе будет такой вопрос: как, говорю, ты работаешь? Норму, говорю, выполняешь?

— Это, отвечает он, ответ не по существу, дядечка.

А сам, вижу, смутился. Стало быть, по существу я задал ему вопрос. И стал я ему объяснять, что из того, как человек работает, можно, я думаю, понять и даже почувствовать, в чем он видит смысл своей жизни.

Он выслушал меня и этак с усмешкой говорит:

— Вы, дядечка, узко смотрите на вопрос. Вы — человек старой формации, мало видели в своей жизни. А я, говорит, походил по белу свету, кое-чего на войне насмотрелся.

Но тут я его оборвал: «Брось, говорю, называть меня дядечкой. Фамилия моя Приходько, товарищ Приходько». Потом спрашиваю:

— Что же ты видел на белом свете?

А он снисходительно отвечает:

— Многое, товарищ Приходько. Я до самой Эльбы дошел. И готику видел, и гофрированные крыши, и механические поилки для рогатого скота…

И пошел, и; пошел про этот рогатый скот. Обида меня взяла… Ах, думаю, погоди ты у меня. Вдруг в дискуссию вступает слесарь Рыбалко — принцип у меня такой: имеешь вопрос — свободно оглашай его. А Рыбалко этот — из перемещенных, долго томился в немецком плену. Душит его что-то, глаза сверкают, хочет сказать, но выговорить не может.

— А людей, тихо говорит он, людей ты видел, как их фашисты истребляют, как они из них мыло варят, как они в душегубках их сжигают.

Нахмурился Гуренков, видит, что разговор оборачивается против него, и делает вид, что ему пора уходить.

— Ну я, говорит, пошел…

— Стой, говорю, стой и слушай, что я тебе скажу! Что касается того, что я человек старой формации, так вот что я тебе скажу: люди мы одной формации, советской; только разной сознательности у нас горизонты. Многого я, действительно, в своей жизни не видел, только шахту свою знаю. И отец твой, Аполлон Гуренков, только шахту свою знает. Ты, спрашиваю, руки у своего отца видел?

— Видел, говорит.

— И ту, что изуродована, видел?

— И ту, говорит, видел.

— Так вот. Он изуродовал ее при проходке ствола после немцев. Старый он человек, твой отец, а первым пришел на шахту восстанавливать ее, и в этом он видел смысл своей жизни. Обидно, говорю, за твоего отца, что у тебя, у молодого хлопца, в голове полова. И я, как внештатный агитатор райкома партии, разъясню тебе весь вопрос.

Чувствую — ребята все на моей стороне, смотрят на Гуренкова злыми глазами.

— А по какому, говорит, праву вы на меня нападаете? Я же завел теоретический разговор, а вы свернули на практику, на личности. Кто вы такой, чтобы учить меня?

— Во-первых, говорю, я горный мастер, твое начальство; во-вторых, я внештатный агитатор райкома партии. И как агитатор я должен ликвидировать в твоей голове старые пережитки.

Герасим Иванович до того разволновался, что, начав шепотом, перешел на громкий голос. Кто-то за стеной постучал, видимо требуя тишины, потом дверь открылась, и вошел сын Герасима Ивановича — второй секретарь райкома, Приходько.

Я обратил внимание, что на людях старый и молодой Приходько старались ничем не подчеркивать свое подлинное отношение друг к другу. Они были взаимно вежливы, называли один другого по имени-отчеству, но во взглядах, которыми обменивались, в отдельных репликах, в жестах можно было уловить, как они любят друг друга. Приходько-сын спросил старика, как его здоровье. А старик в свою очередь спросил молодого Приходько, как здоровье внуков. Приходько-сын сказал, чтобы Герасим Иванович говорил потише, так как скоро начнется заседание бюро…

— А что вы будете слухать на бюро? — спросил старый Приходько.

Сын держал в руках папку с надписью: «На бюро».

— О работе райпотребсоюза, Герасим Иванович, — сказал Приходько-сын.

В глазах старика заиграли лукавые искры, он оживился и спросил:

— Про торговые точки будет идти разговор?

— Да, о развертывании торговых точек, — сказал секретарь райкома.

— И наша точка там записана? — спросил Герасим Иванович.

— И ваша точка.

— В той точке можно купить только коняки из папье-маше, — возвысив голос, сказал Герасим Иванович, дотронувшись до папки, которую держал в руках второй секретарь райкома.

— А как ваш ревматизм? — спросил молодой Приходько, стараясь перевести разговор на другую почву.

— Стреляет, — сказал старик. И, дотронувшись до папки, которую держал в руках молодой Приходько, спросил подмигивая:

— И проект решения уже готов?

— Подготовлен, — все более хмурясь, сказал молодой Приходько.

— Выговор или на вид? — продолжал допытываться старик.

Молодой Приходько покраснел и сказал:

— Герасим Иванович, в своих суждениях о деятельности того или другого работника вы теряете чувство всякой меры…

Но старика нельзя было смутить.

— Чувство меры! — фыркнул он.

И Приходько-сын угрожающе сказал:

— Вот кооптируем вас в члены правления, тогда посмотрим, что вы запоете.

— А вот не кооптируете, — быстро сказал старик Приходько.

— Кооптируем! — улыбаясь, сказал молодой Приходько.

— А вот и не кооптируете! — отвечал ему Герасим Иванович. — Я же беспокойный элемент, я же буду требовать настоящей торговли, а не развертывания точки…

Молодой Приходько быстро откланялся и ушел. Старик некоторое время молчал и, сердито проговорив: «Чувство меры!», вернулся к занимавшей его мысли — к вопросу: в чому суть життя?

— Ты, говорю, Гуренков, жил при немцах в Донбассе? А он отвечает: «Зачем, Герасим Иванович, вы этим меня корите? Вы Же знаете, как я себя вел». — Знаю, говорю. А это я для ясности тебя спрашиваю. И с тачкой ты ходил на «менку»? — «Да, говорит, и с тачкой ходил». — А где, спрашиваю, эта тачка? — «Я, говорит, ее выбросил, как наши пришли, и пошел в армию». — Вот что, говорю, товарищ, мало эту тачку выбросить из хаты. Ее нужно выбросить из души.

Герасим Иванович выпрямляется во весь рост. Он глядит на меня вопросительно: так ведь, товарищ Пантелеев? Из души ее надо выбросить, эту тачку с грузом старых привычек и пережитков. Склонив свою седую вихрастую голову, Приходько пытливо смотрит на меня.

Он хочет знать, что в первоисточниках написано по этому поводу… В чем вожди нашего государства видят смысл жизни… Да, да, товарищ Пантелеев, в чем великие люди видят смысл жизни? Как они трактуют эту проблему?

Я хочу сказать ему: в том же, что и вы, Герасим Иванович. У них нет иной жизни, чем жизнь для блага народа, чем жизнь для нашего великого дела, чем жизнь для борьбы за всеобщее благосостояние народа, за радость для всех трудящихся, для миллионных масс. Свое представление о счастье они, великие люди, связывают с общей борьбой миллионов простых людей. Вот о чем мечтал создатель нашего государства великий Ленин на грани перехода от эпохи гражданской войны к эпохе мирного строительства.

В том самом томе, в котором напечатана статья Ленина «Великий почин», напечатан и его доклад на VII Всероссийском съезде Советов. Я прочел Герасиму Ивановичу вслух ленинские слова: «позади лежит главная полоса гражданских войн, которые мы вели, и впереди — главная полоса того мирного строительства, которое всех нас привлекает, которого мы хотим, которое мы должны творить и которому мы посвятим все свои усилия и всю свою жизнь».

Читая Ленина, я словно видел живого Ильича, который, по словам современников, особенно зажигался на крутых поворотах истории. Что представлялось ленинскому взору в тот момент, когда он говорил эти слова: позади осталась главная полоса гражданских войн? И каким же счастьем должно было дышать его лицо, когда он произносил: впереди главная полоса мирного строительства. — Вот так и мы, Герасим Иванович, говорим себе после этой величайшей из войн: впереди главная полоса мирного строительства. Впереди живая, трудная, но прекрасная жизнь, полная созидания, творчества. И мы живем этой жизнью. Ради этого стоит жить, отдавать все усилия своей души.

В чому суть життя?

У меня под руками не было сталинской речи на Всесоюзном совещании стахановцев, но я хорошо помнил смысл сталинских слов о том, что трудовой человек чувствует у нас себя свободным гражданином своей страны, своего рода общественным деятелем…

Вспомните, Герасим Иванович, сталинскую мысль: руководители должны не только учить массы, но и учиться у масс, у миллионов трудящихся — рабочих и крестьян, которые трудятся, живут, борются… Кто может сомневаться в том, говорил Иосиф Виссарионович, что эти люди живут не впустую, что, живя и борясь, эти люди накапливают громадный практический опыт…

Герасим Иванович тихо проговорил запавшие ему в душу слова — «живя и борясь», охватывавшие истинный смысл жизни советского человека, борца и строителя.

— Я ж тому хлопцу говорил, — оживился Герасим Иванович, — хочешь жить красиво? — «Хочу», говорит. — А если хочешь, говорю, так выполняй норму! Работай так, чтобы всегда была чистой дорога врубовым машинистам.

— Вот так, товарищ пропагандист, обернулась эта дискуссия. Начали с вопроса о среднепрогрессивных нормах, а перешли к философии. В чем смысл жизни.

И завязался у нас тут общий разговор. Как мы живем и работаем и как нужно жить и работать. Гуренков сидит и слушает. Я на него вроде не обращаю внимания: хочешь — иди, хочешь — слушай и просвещайся. А он вдруг сам тихо говорит:

— Герасим Иванович, за кого же вы меня принимаете? Разве я не понимаю, что сила в нас самих? Разве я враг своему счастью?

— Да, говорю, может быть, ты кое-что и понимаешь, но боюсь, что ты счастье свое односторонне понимаешь. Меньше дать и больше взять. Может быть, так ты понимаешь красивую жизнь? Лежать на травке и глядеть на солнце. Но даже траву, и ту тянет к солнцу. Идейности в тебе мало. И заостряю перед ним вопрос о сознательности. Социалистическое сознание, говорю, ускоряет движение советского общества вперед, умножает источники его силы и могущества. Это сказал товарищ Жданов и это я говорю тебе, твое непосредственное начальство, товарищ твоего отца. Гордости в тебе мало. Настоящей, советской, социалистической гордости. Я не тратил бы на тебя свой порох, если бы не уважал твой род шахтерский… Это я, товарищ Пантелеев, говорю не столько для него, сколько для моей аудитории молодой, состоящей из одного лесогона, двух крепильщиков, одного проходчика и двух откатчиков. Величие советского человека ты должен понимать. А на советского человека смотрит весь рабочий мир. Смотрят дальние и близкие народы и дивятся его силе и отважной красоте. Что это за люди, из какого материала они скроены? Как они беспощадно-смело возвышают свой голос правды и светлого разума против лжи и насилия. Смотрят далекие и ближние народы и думают: да ведь это же наша ударная бригада! Будем у них учиться, будем их поддерживать, будем на них равняться. Так ведь?

Маленький, сухощавый — «шахтерская гвардия», так он называл себя — Приходько стоял посреди комнаты, прижимая к груди ленинский том, и какая же душевная красота была во всем его облике, когда он говорил о нашей родине.

И он находил все новые и новые доводы в доказательство этой своей мысли: по труду и жизнь. Герасим Иванович связывал вопрос о норме труда с общей нормой человеческого поведения.

— Я, товарищ пропагандист, этот же вопрос поставил перед главным инженером «Капитальной», Максимом Саввичем Афанасьевым. Он образованный инженер, дай, думаю, спрошу его. Сначала у нас шел разговор о шахте, потом я ему говорю: «Максим Саввич, будьте, говорю, добры, разъясните мне вопрос: «в чому суть життя?». Он посмотрел на меня и покрутил головой.

— Н-да, говорит, вопрос сложный, на него сразу не ответишь. Нужно, говорит, время, чтобы подумать. Вам это к спеху, Герасим Иванович, или можете подождать?

— Могу, говорю, подождать.

— Вас, говорит, интересует смысл жизни вообще или в частности?

— В частности, говорю…

И вдруг как заговорит он с сердцем:

— Смутили вы меня, Герасим Иванович. Отстал, говорит, я от жизни, Герасим Иванович. Нужно, говорит, подковаться. Вы, говорит, задали важный, существенный вопрос, на который не так легко дать ответ. Я — горный инженер. — И пошел, и пошел каяться: — Я, Герасим Иванович, весь ушел в личную жизнь — шахта, да шахта. Даю вам слово, что как только нарежем пятую лаву, так я обязательно побеседую на эту животрепещущую тему. В голове у меня, говорит, сейчас только она. Сплю и вижу ее, свою длинную лаву.

— Ну, вижу, замотался человек, сердечно простился я с ним и пришел к вам на консультацию.

Он бережно завернул ленинский том, спрятав его под куртку. Ему хотелось прочитать статью Ленина «Великий почин» своим молодым слушателям, которые присутствовали при его споре о смысле жизни.

Я спросил Герасима Ивановича, нужна ли ему моя помощь. Но он гордо ответил, что думает справиться сам.

Я пошел проводить Герасима Ивановича. Ночь была темная. Пахло тающим снегом и первыми запахами весны, которые пробивались сквозь мартовскую сырость.

Мы некоторое время стояли на крыльце, привыкая к темноте. Потом, взявшись за руки, пошли по дороге, которая вела на шахту «Девять».

— Тяжелая у нас с вами должность, — сказал Герасим Иванович: — Пропаганда и агитация! На все дай ответ. Доктрина Трумэна и суть життя.

И в голосе его звучала гордость: вот какая у нас работа, партийная работа…

— Я, товарищ Пантелеев, однажды видел, как стальными щетками очищают металл от ржавчины. Это после немцев делалось. Коррозия металла? Знаете, что я вам скажу: и людей надо очищать от ржавчины, помогая им лучше жить и работать. А норму, — с твердой убежденностью проговорил старик, — норму этот Гуренков будет у меня выполнять. За это уж не беспокойтесь, товарищ районный пропагандист.

Чувство жизни было главным во всей деятельности Герасима Ивановича, помогало ему верно понимать и самые сложные положения теоретической мысли. Образование его было невелико — 4 класса начальной школы, плюс партийная школа, плюс партийная жизнь, начиная с 1924 года, с момента Ленинского призыва, со всеми вытекающими отсюда нагрузками. Но великая идея коммунизма была для него не отвлеченной идеей. Она была для него живым делом, опытом его жизни, выношенным в борьбе и труде.

Мы шли по дороге к «Девятой» шахте и долго беседовали о смысле жизни — два члена партии, два большевика, штатпроп райкома и горный мастер, агитатор райкома. Сквозь низкие тучи пробивались огни «Девятой» шахты. И свет звезды над копром шахты был виден. Тут мы простились с Герасимом Ивановичем. Он прошел уже несколько шагов, и вдруг из темноты послышался его торжествующий голос, он словно все еще спорил с хлопцем, приводя новые и новые доводы в защиту своей мысли:

— Счастье, говорю, не ходит в домашних туфлях — оно в сапогах ходит, в рабочих да в солдатских сапогах!

Я повернул к себе, в райком. И мысленно я продолжал свой разговор с Герасимом Ивановичем. Да, мы не всегда охватываем в своей будничной практической работе весь смысл, все значение того, что творят большевики, что творят тысячи и тысячи партийных работников на нашей советской земле. Трудна нам, партийным работникам района и особенно агитаторам и пропагандистам, штатным и нештатным, идущим в народ с большевистским словом, трудно сразу ощутить непосредственный результат беседы, доклада или лекции. Эта работа как будто бы не находит своего конкретного выражения в тоннах угля и металла. Но каждый из нас, агитаторов и пропагандистов, одни в меньшей степени, другие в большей, могут уверенно думать о том, что в движении района, Донбасса и в целом всей страны к новым высотам заложена и частица нашего труда. Мы, советские люди, являемся первыми строителями социализма. Эти слова принадлежат Калинину, но они живут в моем сердце — слова о великой миссии, выпавшей на долю советского человека. История предоставила нам такую честь — быть первыми строителями социализма. Подумайте только — что это значит! Пройдет тысяча лет, человечество будет изучать свою историю, при этом оно будет восхищаться и удивляться, что столь простые люди были первыми строителями социализма… И эта мысль не может не вдохновлять и не воодушевлять нас.

Я увидел в ночной темноте огни. Это светились окна нашего райкомовского дома. От звезды на шахте «Девятая», от шахт и заводов нашего района огни сходятся к райкому партии. Это один свет — спет побеждающей жизни.

Мартовской ночью я вспомнил свою беседу с Герасимом Ивановичем и вопрос, который так страстно волновал старого шахтера: о смысле и радости жизни.

Викентий Николаевич, московский лектор, прислал краткую биографию Иосифа Виссарионовича Сталина. До поздней ночи я читал эту книгу.

И когда я проснулся утром, то первая моя мысль была — пойти в «населенный пункт» — в шахту «Девять» с этой чудесной книгой. Мне хотелось, не откладывая на завтра, уже сегодня поделиться со своими слушателями той радостью, которая жила во мне.

И книга пошла по кругу, ее бережно брали в руки молодые и старые шахтеры, а затем я стал читать отдельные главы сталинской биографии.

— Герасим Иванович, помните, вы спрашивали, в чем смысл и радость жизни советского человека. Слушайте, как прекрасно звучат слова товарища Сталина, сказанные им в день своего пятидесятилетия;

«Ваши поздравления и приветствия отношу на счет великой партии рабочего класса, родившей и воспитавшей меня по образу своему и подобию… Можете не сомневаться, товарищи, что я готов и впредь отдать делу рабочего класса, делу пролетарской революции и мирового коммунизма все свои силы, все свои способности и, если понадобится, всю свою кровь, каплю за каплей».

13

Девятого мая хлынул дождь. Как он нужен земле, этот теплый весенний дождь! Я возвращался из области в район. Где-то за терриконами прокатился гром, потом разом хлынул веселый, пронизанный солнцем ливень. Я испугался, что промочит мой вещевой мешок, в котором лежали книги. И, сняв с себя плащ, обернул им мешок.

Когда на повороте дороги показался поселок шахты «Девять», я постучал в кабину водителя. Машина стала замедлять ход, и я спрыгнул. Мне сбросили мешок с книгами, я подхватил его и пошел по залитой весенними ручьями дороге, ведшей в поселок.

Утром я зашел к Василию Степановичу. Он хворал. На подоконнике и на стульях лежали книги, газеты. Телефон стоял на стуле у самой кровати. Сводки о работе шахт и треста лежали рядом, на подоконнике. Эти сводки, телефонный аппарат в деревянной коробке, распухшая нога Василия Степановича Егорова — все это почему-то напоминало мне фронтовую обстановку.

— Эх, не во-время я прихворнул, — с досадой сказал Василий Степанович, — не во-время раны открылись. Железное здоровье нужно иметь партийному работнику.

Он взял телефонную трубку, слушая разговор управляющего трестом Панченко с заведующими шахтами.

— Хорошая вещь телефон, — сказал он, обращаясь ко мне, — но все-таки лучше, когда видишь выражение лица того, с кем говоришь…

Я потянулся к лежавшей на стуле у аппарата книге. Это были «Записки охотника» Тургенева.

— Полезная тематика, — заметил Егоров, все еще прислушиваясь к телефонному разговору хозяйственников.

Положив трубку, он взял из моих рук книгу и отыскал страницы тургеневского рассказа «Певцы».

Вчера я на сон грядущий начал читать тургеневский рассказ «Певцы». Помните, соревнование двух певцов — рядового и Яшки-Турка, кто лучше споет? Помните, у этого Яшки-Турка голос поначалу был сиплый, несильный, а потом разошелся человек, запел так, что чувствовалось — душа поет. Чудесный рассказ, — сказал Егоров. — Пробуждает мысли. Я бы всем партработникам посоветовал его прочесть.

— В порядке директивы, Василий Степанович?

— А что, — засмеялся Егоров. — В порядке директивы… У нас народ дисциплинированный — сразу поймет, что к чему.

Я удивился: чем это заинтересовал Тургенев нашего первого секретаря. Еще более удивился я, когда он стал читать вслух:

— «Первый звук его голоса, — заикаясь и растягивая слова, читал Василий Степанович, — был слаб и неровен и, казалось, не выходил из его груди, но принесся откуда-то издалека словно залетел случайно в комнату… Я, признаюсь, редко слыхивал подобный голос: он был слегка разбит и звенел как надтреснутый: он даже сначала отзывался чем-то болезненным; но в нем была и неподдельная глубокая страсть, и молодость, и сила, и сладость, и какая-то увлекательно-беспечная, грустная скорбь. Русская, правдивая, горячая душа звучала и дышала в нем, и так и хватала вас за сердце, хватала прямо за его русские струны. Песнь росла, разливалась. Яковом, видимо, овладевало упоение; он уже не робел, он отдавался весь своему счастью… Помнится, я видал однажды вечером, во время отлива, на плоском песчаном берегу моря, грозно и тяжко шумевшего вдали…»

Василий Степанович положил книгу на колени.

— Как вы думаете, — спросил он, — отчего он хорошо пел, отчего он счастливо пел? Оттого, что душа его пела. Помню, шел я однажды из батальона в роту. Ночью это было. Темно. Чувствую, что сбился с дороги. Оторопь меня взяла. А правильно ли я иду? Помню, пошарил я в траве и нащупал провод и обрадовался ему, точно счастье нашел. Теперь не собьюсь, теперь дойду! Третьего дня. — продолжал Егоров, — в обкоме было совещание партийно-хозяйственного актива. Это было не совсем обычное совещание. Вопрос, который обсуждался, был как будто бы обычным — борьба за уголь. Как ликвидировать отставание в угольной промышленности, как выполнить обязательства, взятые в социалистическом соревновании в честь тридцатилетия советской власти. И вместе с тем, на этом совещании были поставлены коренные вопросы нашей партийной жизни в Донбассе. В работах совещания принимал участие секретарь ЦК КП(б)У Лазарь Моисеевич Каганович. Сначала докладывали управляющие трестами, а вслед за ними — секретари райкомов. Знаете, с чем мы обычно едем в обком?.. Стараешься захватить все основное — цифры по строительству, по добыче, по развертыванию торговой сети… На всякий случай, нагружаешься множеством цифр из разных областей работы. И если посмотреть, что везет с собой в портфеле секретарь райкома и что везет с собой управляющий треста, то боюсь, что большой разницы не увидим. Одни и те же сводки, одни и те же цифры, то есть один круг забот. Вопросы, которые задавал товарищ Каганович, резко поворачивали партийных работников к партийной жизни. Одному из секретарей райкомов, который доклады, вал о положении дел в районе сразу же после своего управляющего трестом, Лазарь Моисеевич сказал: вы, как секретарь райкома, должны иметь свою партийную точку зрения, когда оцениваете работу хозяйственника. Каково положение с рабочими на шахтах, сколько у вас стахановцев, как проходит социалистическое соревнование, как живут рабочие, как вы оцениваете работу хозяйственников с точки зрения революционного подхода к делу, как обстоит дело с использованием механизмов, все ли механизмы полностью используются… Секретарь райкома стал отвечать на эти вопросы, но тут и оказалось, что он отвечает как хозяйственник, почти никакой разницы между выступлением управляющего трестом и выступлением партийного руководителя района не было. А ведь разница должна быть!

И секретарь ЦК сказал этому секретарю: если бы вам задать хозяйственный вопрос, вы бы гораздо энергичнее и лучше ответили, — объясняется это тем, что вы знаете хозяйственные дела больше и лучше. А когда секретарь райкома в смущении сказал, что он, мол, просто-напросто не успел подготовиться, ему было сказано: — Эти вопросы вы должны хорошо знать и отвечать на них, даже если бы вас разбудили ночью.

Василий Степанович долго молчал, перелистывая страницы тургеневской книги.

— Да, — сказал он, снова повторяя слова, запавшие ему в душу. — Эти вопросы мы должны хорошо знать и отвечать на них, если бы даже нас разбудили ночью… Я слушал вопросы секретаря ЦК КП(б)У и ответы секретаря райкома, слушал и примеривал их к своей собственной работе. А как у меня обстоит дело, как я живу, как работаю, иду ли я от людей к вещам, или же, как хозяйственник, иду от технической задачи, от механизмов. И, к сожалению, я, как и тот секретарь райкома, многое и многое должен сломать в своем стиле работы…

Я слушал и перелистывал книгу. На полях рассказа «Певцы» были какие-то пометки, сделанные рукою Василия Степановича. Это были цифры, имена людей и среди них я увидел имя Андрея Легостаева.

— Секретарь ЦК, — говорил Егоров, — хотел знать подробности организации социалистического соревнования. Он спрашивает секретаря райкома: «А вы видели, как подписывается договор на соревнование? Видели ли вы хотя бы один индивидуальный договор?» Эти вопросы, товарищ Пантелеев, имеют огромное значение в нашей работе. Мы прекрасно знаем, что организация социалистического соревнования — это наше кровное дело. А ведь если по существу разобраться, то ведь мы это первостепенное дело, связанное с жизнью сотен и тысяч людей, передоверяем другим.

Я тогда думал об одном: «пронеси господи!» Нас, то есть меня и Иллариона Федоровича, не должны задеть. Ведь мы даем без малого сто процентов плана. И, как видно, это мое настроение отразилось на моем лице. К нам подошел в перерыве секретарь обкома и, обратившись к Панченко, сказал: «Вы ведь, кажется, до войны были управляющим трестом?» Панченко отвечает: «Да, говорит, был». — «А какой длины у вас лавы были до войны?» — спрашивает секретарь обкома. «До трехсот метров». И сразу же Панченко потух, улыбку смыло с лица, когда секретарь обкома ему сказал: «Прошу простить меня за резкость, но напрашивается мысль, что вы сейчас управляющий-коротышка. Лавы-то у вас сейчас короткие. И вы, видимо, на этом успокоились…» И оборачивается ко мне. «А вы, Василий Степанович Егоров! Вы, очевидно, полагаете, что если даете девяносто процентов, то на этом можно успокоиться. А что за этими процентами кроется, какими средствами вы добиваетесь этих процентов? Где ваши люди, почему вы тихо живете?» Потом секретарь обкома как будто смягчился — все-таки почти сто процентов даем — и вдруг спрашивает меня:

— Скажите, у вас в районе когда-то были древние изваяния половецких баб?

Я что-то смутно помнил об этих самых «половецких бабах». Но где они обретаются, я, честно говоря, не знал. А он продолжает:

— А старичок-учитель жив, который собирал эти древности?

Я что-то пробормотал в ответ. Он взглянул на меня и усмехнулся.

— Вы, говорит, хозяин района, как же вы не знаете?.. Вы же каждый камешек должны у себя знать. Что, товарищ Егоров, «руки не доходят»?

Его позвали к телефону, и разговор на мое счастье оборвался. Но я ничего не забыл из этого разговора. Дело ведь не только в этих каменных бабах, а в чем-то большем. «Руки не доходят». Это ведь классическая формула, которой прикрывается многое — и бездеятельность, и безынициативность. Пошли мы после совещания всем активом — партийные работники и хозяйственники — в областной театр смотреть шахтерский ансамбль песни и пляски.

— Здорово они танцуют? — спросил Федоренко, стоявший у дверей.

— Здорово, — сказал Василий Степанович.

— И полечку танцуют? — спросил Федоренко.

— Полечку? — сказал Василий Степанович. — Точно не могу сказать, танцуют ли они полечку… Смотрел я, как они танцуют, а в голове своя дума-думушка. Отчего же руки не доходят до многого? Ведь жизнь района не исчерпывается только углем. Она многообразна, эта жизнь, и наше влияние должно распространяться на все ее области. В чем же дело, почему, когда мы, партийные работники, впрягаемся с хозяйственниками в одну упряжку, иногда очень трудно отличить, где партийный работник, а где хозяйственник? И ведь знаем и понимаем, что надо глубже вникать в жизнь самих партийных организаций, но как часто мы съезжаем только на хозяйственную колею! Огромный толчок мыслям дало для нас это совещание. Я понял, что первое, что нам необходимо, это найти главное направление работы. А то ведь текучка заедает и, честное слово, рискуешь потерять общую нить. На фронте я был командиром пехотного полка. Но помните, ПНШ, как мы планировали операции, как мы разрабатывали единый график наступления во времени и пространстве, как мы стягивали в один узел батальоны полка и приданные нам части? И вот мне думается, что мы у себя, в райкоме партии, как-то чересчур узко замыкаемся в одну скорлупу, упускаем огромные возможности руководить всей жизнью района. Фронт работ усложнился… Ты решаешь задачу дня и перестаешь замечать, что вместе с этой задачей, которая сегодня еще была главной, рядом с нею, на флангах, возникают новые задачи, которые завтра станут главными. В армии мы требовали от командиров, чтобы командир взвода мог мыслить и охватывать события в масштабе роты, а командир роты в масштабе батальона, а командир батальона — в масштабе полка, и так далее… Только так и можно двигаться вперед: видеть шире, чем свой участок, видеть дальше, чем сегодняшний день! И если мы требовали этого от командира, то после войны, в мирной будничной обстановке, хочется, чтобы наши люди — партгруппорг забоя, парторг шахты, инструктор райкома, пропагандист райкома, секретарь райкома — видели жизнь в ее динамике, умели бы, каждый на своем участке, подниматься ступенькой выше, охватывая явления жизни в масштабе шахты, района, области и даже всей страны. Когда человек копошится только на своей пяди земли, он не всегда может понять и осмыслить, что происходит вокруг. И бывает у такого работника так, что шахта сама по себе, район сам по себе, область сама по себе, весь мир сам по себе, и я сам по себе. А нужно вот так, — Василий Степанович сцепил пальцы рук, показывая, как нужно жить и работать, — вот так: я, моя шахта, мой район, моя область, моя страна, весь мир!

Я вспомнил: вот так Легостаев сжимал пальцы рук, когда говорил о дороге в лаве.

— Нужно, — он вглядывался в страницы тургеневских «Певцов», — петь с душою. А скажите, как ваш Легостаев поживает? Имейте в виду, его нужно двигать, шевелить. Огромные возможности таятся на каждой шахте, если только привести в движение людей, пробудить их мысль, советоваться с ними, учиться у них и учить их. Послушайте, как просто и как точно звучат сталинские слова:

«Мы, руководители, видим вещи, события, людей только с одной стороны, я бы сказал — сверху, наше поле зрения, стало быть, более или менее ограничено. Массы, наоборот, видят вещи, события, людей с другой стороны, я бы сказал — снизу, их поле зрения тоже, стало быть, в известной степени ограничено. Чтобы получить правильное решение вопроса, надо объединить эти два опыта. Только в таком случае руководство будет правильным».

Он вложил брошюру о пленуме ЦК партии в 1937 году в тургеневские «Записки охотника» и задумчиво проговорил:

— Сильная и глубокая мысль. Эти слова товарища Сталина должны всегда стоять перед нашими глазами… Опыт «маленьких людей».

14

Вечером я получил записку от Егорова.

Егоров писал: «Вам придется поехать на «Девятую» к Легостаеву, а оттуда с ним к Пятунину. Надо организовать лекцию Легостаева о скоростном методе работы на врубовой машине…» Слово «организовать» было подчеркнуто. Как ни хотелось мне послушать информацию Егорова о партийно-хозяйственном активе, назначенную на бюро, нужно было выполнять задание.

Почему Егоров решил организовать лекцию Легостаева у Пятунина, почему он хотел связать именно эти две шахты договором о социалистическом соревновании?

Что-то общее было у Приходько и у Пятунина. И это общее можно было выразить следующими словами: они жили вчерашним днем. Но если Приходько отходил от этого и с помощью Василия Степановича Егорова поворачивался лицом к завтрашнему дню, по крайней мере стремился поворачиваться, то Пятунин основательно застрял на вчерашнем, отживающем.

С внешней стороны у Пятунина все будто обстояло благополучно. Его считали знающим горным инженером, или, вернее, хозяйственником; репутацию он имел хорошую. «Пятунин умеет давать добычу». Он давал добычу, мало заботясь о горно-подготовительных работах, мало внедряя механизацию.

Он очень любил вспоминать старые, двухлетней давности дела. Он тогда действительно многое сделал. Но воспоминания о прошлом без взгляда в будущее вещь опасная.

Я слышал, как он однажды в райкоме сказал своим нежным тенорком:

— Когда я приехал из Караганды на шахту…

И дальше, наверное, последовал бы его обычный рассказ о том, что он начинал восстановительные работы в тяжелых условиях — он любил говорить — с нуля. Но Приходько вдруг запел грубым голосом:

— Когда я на почте служил ямщиком…

— Старая песня, товарищ Пятунин, — вступил в разговор Егоров. — Вы бы что-нибудь поновее спели. Ну, например: «Когда я добился, что все мои лавы стали цикловаться»…

Пятунин обиделся. Он стал ссылаться на объективные причины, на то, что ему не хватает энергии, моторов, троса, рабочей силы и что если бы ему все это дали в достаточном количестве, то он, Пятунин, давал бы полтора, а может быть и два цикла в сутки.

— Если, если… — тихонько вздохнул Егоров. — Вся наша жизнь, товарищ Пятунин, выстлана этими вашими «если». И если бы все делалось само собой, если бы не нужно было думать, драться, добывать материалы, организовывать людей, налаживать порядок, тогда мы с вами никому не нужны были бы, тогда шахты сами бы собой цикловались.

Я отошел уже километра три, когда меня догнала машина Панченко. Илларион Федорович предупредительно открыл дверцу:

— Садись, пехота…

Он спросил, куда я направляюсь. Я ответил, что сначала мне надо на «Девятую» за Легостаевым, а оттуда к Пятунину.

— Ну, нам по дороге!

Я сел рядом с ним, мы поехали. Очень долго Панченко ничего не говорил. Вдруг он заворочался.

— Чудесно! — вдруг сказал он.

Я улыбнулся, услышав любимое слово Василия Степановича.

— Чудесно! — сердито повторил Панченко. — Я же ему предлагал: давайте, говорю, Василий Степанович, разработаем спокойно и хорошо весь комплекс мероприятий по использованию мощностей. Потом обсудим на активе, что и как… «Чудесно! — говорит. — Вы разработаете комплекс технических мероприятий, а мы завернем дело с соревнованием, поспорим, и дело на лад пойдет. Нельзя нам тихо жить».

— Колючий он человек, — продолжал жаловаться Панченко, — ваш командир полка. Это же его затея: послать Легостаева с лекцией на шахту к Пятунину. Поднять там людей. Взбудоражить их. Я же не против этого. Я лично не против самокритики. Упаси бог! Я всей душой…

Я посмотрел на его грузную фигуру, на его могучие плечи и засмеялся: он жаловался, как ребенок.

— Но скажу вам, как хозяйственник, нужно технически все обеспечить, а потом уже раздувать искру. Эх, завидую я вам, пропагандистам. Чистое у вас дело, благородное! Сеете разумное, доброе, вечное. А каково, нам, хозяйственникам? Только и знаешь, что суточные сводки добычи!

Долго он еще сетовал на свою судьбу… Мы подъехали к дому Андрея Легостаева. Жена Легостаева высунулась в окно и сказала с улыбкой:

— Вин вже поихав к сусидам и справу свою захватил с собою — куртку, штаны та лампу.

Вероятно, Егоров позвонил на шахту и дал задание о лекции еще до моего прибытия.

Когда мы приехали к Пятунину, беседа Легостаева с соседями была в полном разгаре.

Врубовые машинисты шахты жаловались ему на тяжелые условия работы: рештаки рвутся, где ж тут думать о цикле, о хорошей работе? Они полагали, что Легостаев, как свой брат-шахтер, хорошо поймет и поддержит их. Один из машинистов молча выложил на стол стершиеся зубки и с горечью сказал:

— Разве с такими зубками можно работать?

Пятунин заерзал. Разговор по душам, задуманный с той целью, чтобы Легостаев передал соседям свой опыт работы, вдруг примял острые формы. Пятунин думал, что все будет по-хорошему — люди соберутся, поговорят о соревновании, потом перекусят, скажут друг другу приятные слова, подпишут договор и на том разойдутся. Но дело принимало другой оборот.

Пятунин хотел было погасить эти страсти. Он встал и позвал делегацию «Девятой» — Легостаева, Страшко и Мещерякова, к столу, где лежал договор и даже предусмотрительно припасенная закуска. Он ждал от меня поддержки: вот товарищ пропагандист прочтет нам лекцию о смысле и значении социалистического соревнования. Но я отказался: главный лектор здесь сегодня товарищ Легостаев.

Пятунин думал, что он найдет поддержку у Иллариона Федоровича. Ему очень хотелось на этом прервать спор о работе врубовой машины и перейти к более приятной части вечера — подписанию договора.

— Спросим хозяина, — сказал Пятунин.

Но Панченко, в свою очередь, спросил Андрея Легостаева: — А вы как полагаете, пора подписывать договор?

— Успеется, — ответил Легостаев.

И он предложил своим соседям повести его в лаву. Он хотел посмотреть, в каких условиях работают его соседи. Тут я понял, почему он захватил с собой шахтерку.

— Мысль дельная, — сказал управляющий трестом.

Он позвонил в трест и сказал главному инженеру, чтобы назначенное на сегодняшний вечер совещание механиков шахт проводили без него — он задержался на шахте у Пятунина. Он слушает лекцию. О чем? Панченко усмехнулся: — О текущем моменте нашей хозяйственной жизни.

Пятунину пришлось сделать то, что предложил Легостаев: повести гостей в лаву.

— Прелестно! — сказал он бодрым тенорком, хотя в его планы не входило показывать гостям запущенную, искривленную лаву.

Я думаю, что Егоров отчетливо предвидел, что будет на лекции Легостаева. Он знал, что Панченко дружит с Пятуниным. Когда-то Панченко был завшахтой, а Пятунин у него начальником участка. Егоров знал, что управляющему будет не так-то легко ссориться со старым другом. А ссориться надо было.

Переодевшись в шахтерку, Легостаев спустился в лаву вместе со своим помощником и в сопровождении врубмашинистов, начальника шахты, управляющего трестом и пропагандиста.

Пласт был крепкий, уголь шел волнами, прорезаемый породными прослойками. Это затрудняло работу врубовки. С первых же минут Легостаев наткнулся на породные прослойки. Врубмашинисты находились тут же, в лаве. Он слышал их дыхание — они были рядом. Они ждали, что он будет делать, как он выйдет из положения. Легостаев решил поднять врубовку выше прослойки. Один из машинистов стал помогать ему подкладывать под врубовку стойки. По ним, как по настилу, Легостаев повел машину. Он нарубил угля в девять раз больше, чем обычно давали машинисты.

Они могли убедиться — все зависит от человека, от того, кто ведет машину, кто ею владеет.

И вот тут-то он сказал слова, которые, как мне кажется, дошли до его соседей.

— Друзи, — сказал Легостаев, — перемога не приде сама.

И он пояснил свою мысль: хорошие условия работы зависят и от врубовых машинистов. Добивайтесь, требуйте дороги!

Панченко пригласил меня к себе в машину — ехать в район. На полдороге он приказал водителю остановиться.

— Хочется пройтись, мыслей много. Может быть и вы со мной? — сказал он.

Мне было интересно, какие мысли волнуют управляющего трестом и что вызвало их, и мы пошли вместе. Машину Панченко отправил домой.

— Растревожил меня ваш Легостаев, — сказал Панченко, — молодость свою я вспомнил. Сколько я их перевидал, этих хлопцев! Помню, пришел к нам на шахту паренек — разгульный, озорной. Вокруг шеи у него обмотан длинный пастушеский бич. Глаза черные, сверкают, посмеиваются. Спрашивает паренек:

— Кони есть?

«Девятая» обходилась без коней. Трехтонный «санфор-дей» наполнялся углем в полторы минуты. Спустился паренек в шахту, поглядел, как врубовка уголек подрубает, как мощный электровоз тянет за собой вагоны.

— Подходяще, — сказал паренек с пастушеским бичом. — Ставь на машину.

Мы уже немало видали таких «орлов» в лаптях. Покрутится «орел» на шахте, урвет деньгу и, не задерживаясь, летит дальше. Но этот не полетел. Задержался. И стал машинистом врубовки. Искусным, толковым. Других за собой повел.

Летом он познакомился с девушкой. И девушка увлеклась им. Думается мне, что он рисовался ей человеком с широкой натурой — умным, содержательным, всегда идущим вперед. Может быть, ее ослепила слава, которая окружала его имя.

Именно в те дни в газетах снова прогремело его имя: он ставил рекорды. Пятнадцать тысяч тонн на врубовку! Двадцать тысяч тонн на врубовку!

И парень старался — рекорд за рекордом! Девушка приехала в наш поселок.

Он не был эгоистом или себялюбцем и щедро делился секретами своей профессии. Его помощники становились машинистами. Они незаметно обгоняли своего учителя: обучались грамоте, добивались права ответственности на ведение горных работ. И его послали учиться в Рутченковку. Ему создали все возможности, чтобы стать грамотным, культурным человеком. Но парень не приложил никаких усилий в учебе. Он думал, что его будут кормить знаниями, как кормят детей манной кашкой. Но оказалось, что знаниями нужно овладевать! Садись за парту, учись, запоминай… И человек, который мастерски подрубал уголек, вдруг струсил. А, Б, В… Да ну их к чёрту! И так проживем.

Он избрал для себя более легкий путь в жизни. Его товарищи — машинисты, забойщики, крепильщики — учатся, а он представительствует. Заседает в президиумах. Приобрел этакий внешний лоск, точно всю свою жизнь ораторствовал. Фигура!.. Любит делиться опытом работы. А опыт у него действительно хороший. Ему есть что рассказать о своем вчерашнем дне. И вот тут все резче и резче намечается в его жизни разрыв, который он сам же создал. Да, он имел заслуженную славу. Но ведь это слава вчерашнего дня! Ну, а что ты даешь сегодня стране, чем ты сегодня ей полезен? И если он сам не ставил перед собою этих вопросов, то жизнь вплотную подвела его к ним. Хочешь — не хочешь, а нужно задуматься.

Он вернулся к нам на шахту. Мы думали: человек накопил знания. Выдвинули его на работу начальником крупной лавы. Пожалуйста, разворачивайся, покажи себя. Он не нашел в себе силы и мужества сказать, что не подготовлен к такой большой и ответственной работе. Да и мы хороши: авансом поверили человеку, не зная толком, на что он способен. И он в очень короткие сроки искривил лаву, сломал систему цикличности выработки. А тут подоспел приказ наркомата: добиться, чтобы руководящие работники имели право ответственности на ведение горных работ. Сдать экзамен на право ответственности не так уж трудно. А он пришел и говорит:

— Не буду сдавать на право ответственности, — переводите помощником начальника лавы.

Но он и в помощники мало подходит. Знаний горного дела у человека нет. Ругается, кипятится, но руганью ведь добычи не дашь! И он сам это понимает.

Зашел я как-то в нарядную его лавы. Вижу — стоит наш «орел» и переругивается с бригадирами, толком не умеет объяснить им, что надо сделать в лаве. Подождал я, когда рабочие ушли, и позвал его к себе. И напрямик сказал ему все, что я о нем думаю, и о том, куда он катится и до чего рискует доиграться. Стоял он передо мной злой, угрюмый. На груди погасшая аккумуляторка. Молчал. Потом вдруг заговорил:

— Что? На испуг хотите меня взять? Пригрозить хотите судом?

— Что ж, — говорю ему, — доиграешься, допляшешься и сполна получишь свое. Закон не остановится перед тем, что ты человек именитый. Отвечать будешь по закону. Теперь время суровое, скидок никому не делают. Но только позор твой и на нашу голову падет. Мы тебя породили, и нам за тебя отвечать.

Он только усмехнулся и говорит:

— Я и сам за себя постою и отвечу. Сам взобрался на гору, сам и полечу с нее вниз.

— Ну, для этого много ума не требуется — лететь вниз. Нехитрая штука.

И напоминаю ему недавнее прошлое.

— А помнишь, ты пришел к нам в лаптях. Был ты коногоном, и коня твоего звали Валетом. А у нас ты обучился машинному делу. Кто тебе имя создал? Ты хорошо работал. Честно, с азартом. И тебе помогли, дали возможность проявить себя. А помнишь, как мы отметили тот день, когда ты доказал, что врубовка может быстрее рубать… По тебе стали другие равняться. О тебе заговорили в районе, во всем Донбассе. Учиться тебя послали. А ты чем отплатил? Возомнил о себе, голова у тебя закружилась: мне, мол, все нипочем. Эх, орел!..

Молчит наш парень, но я чую: он все понимает. Подходим мы с ним к окну, смотрим на шахтный двор. Ночь темная, небо в облаках. А вверху над зданием шахты горит звезда. С далеких холмов, окружающих город, виден свет звезды. И шахтеры знают: зажгли звезду, значит дела у них хорошие.

Я молчу и жду, что же он скажет, какое решение для себя нашел. Он заговорил тихо, глухо:

— Илларион Федорович, когда-то я ставил опыты на врубовке по скоростной зарубке. Кое-что я доказал. Но остановился на полдороге. Есть у меня мысль: переменить шестеренки, добиться скоростной зарубки. Съезжу в Горловку на завод, договорюсь с конструкторами, мысли свои проверю…

— Это хорошо. А дальше что?

Он повеселел душой и продолжает:

— Какой я к чёрту начальник лавы!.. Пойду обратно на машину. Покажу класс работы. И если что выйдет со скоростной зарубкой, а выйдет наверняка, то так громыхну, на весь Донбасс громыхну…

— А ты не громыхай, — говорю я ему резко. — Ты вот сам додумался пойти в лаву машинистом. Так ее погань свое звание. Работай, а не громыхай!

Некоторое время мы шли молча.

— Работай, а не громыхай, — сердито повторил Илларион Федорович. — Этого шахтера я позже встречал в годы войны в Кизеле. Хорошо работал.

Иллариона Федоровича одолевала одышка. Он шагал медленно, часто останавливался.

— Легостаев, должен вам сказать, с хорошими задатками, — вдруг произнес Илларион Федорович. — Вы слышали, как он говорил о врубовой машине… Он понял самое главное: на врубовке, на этом простом и мощном механизме, стягиваются в один узел все звенья работы лавы, шахты, треста. Но врубовка сама по себе еще не делает всей погоды на шахте. Чем хорош Легостаев? Он видит не только свою работу, но и те промежуточные звенья, от которых зависит успех всей шахты в целом. Он называл нам слагаемые своей работы, но я думаю, что все эти слагаемые можно охватить одним словом — любовь. Любовь к шахтерскому труду. Он любит «Девятую» шахту… И я люблю ее, — продолжал он. — Летом на отдыхе «отходишь» от мыслей о шахте. На время все как будто забывается: добыча, рапорты, споры и разносы, ночные тревожные звонки… Но так только кажется. Пройдет неделя, другая, и ты уже сыт по горло розовыми закатами, глухим шумом моря и чистеньким безмятежным небом… Однажды на Кавказе я проснулся по привычке на рассвете, встал, распахнул окно, взглянул на небо и вдруг вспомнилось — изрытая степь, ветер на склонах террикона и горящая звезда над шахтой…

Илларион Федорович вдруг остановился и с сердцем сказал:

— До чего же он довел шахту!

Я не сразу понял — о ком это он?

— По сводкам у Пятунина все правильно: он дает добычу. А как он ее дает, эту добычу? Три недели работает враскачку, вяло, а к концу месяца — дни повышенной добычи. Как вы думаете, хорошо мне было слушать на областном активе, что я управляющий-коротышка? И если есть в этих словах правда, а она есть, — яростным шепотом говорил он, — то все потому, что мы медленно поворачиваемся к новым задачам. Этот ДПД вот где сидит у меня! — Илларион Федорович с сердцем хлопнул себя по шее. — Сживаешься с человеком, прощаешь ему многое, и постепенно перестаешь замечать, как он отстает и как, отставая, он тянет и тебя назад, тебя и весь твой трест…

Панченко круто повернулся и, простившись со мной, сказал, что пойдет к Пятунину, на шахту.

Панченко молчал, когда в кабинете Пятунина Легостаев беседовал с врубовыми машинистами. Он молчал и в лаве, когда Легостаев показывал врубовым машинистам, как надо работать. И это было молчание человека, который о чем-то задумался. И все то время, пока мы ночью шли по залитой лунным светом дороге, он говорил о Легостаеве и думал о себе и о Пятунине — как сломать пятунинский стиль.

— Я его породил, — сказал он хмуро, — я его и убью.

Был второй час ночи, когда я подошел к райкому. У Василия Степановича Егорова горел свет. Еще более я удивился, когда Василий Степанович вошел в парткабинет. Он, оказывается, дожидался меня.

— Ну что? — набросился он на меня. — Рассказывайте, как прошла лекция Легостаева. Как Панченко?

Ему хотелось все знать: что говорил Легостаев и что говорили врубмашинисты пятунинской шахты, даже что переживал Легостаев, когда подписывал договор на соревнование… Что говорил Панченко. Я подробно рассказал ему все, что видел и слышал. Слова Легостаева особенно понравились ему. И он задумчиво повторил их: «Друзи, перемога не приде сама».

Вошел маленький кучерявый Рыбников. Очки сползли у него на кончик носа. Он держал в руках свежий, только что оттиснутый лист газеты. Выяснилось, что ему нужен зовущий лозунг к полосе. Егоров заинтересовался: чему посвящен очередной номер газеты? Рыбников со страхом отдал ему еще мокрый лист полосы.

— Вся романтика сейчас полетит, — сказал он грустно.

Егоров спросил его:

— А где она, романтика?

— На второй полосе, — ответил Рыбников.

Егоров взял в руки мокрый газетный лист.

— Хорошо пахнет, — сказал он, вдыхая запах краски.

Вторая полоса газеты «Голос горняка» была посвящена генеральному плану восстановления населенного пункта шахты «Девять». Архитектор Гипрограда, автор проекта, коротко рассказывал, каким будет новый облик населенного пункта, сожженного немецкими оккупантами, какими будут новые коттеджи, которые будут выстроены и частично уже строятся. Каким будет Дворец культуры, фундамент которого уже заложен. Рыбникову недоставало только «шапки» для этой полосы. Он думал над шапкой. Еще оставалось место для стихов. Егоров спросил:

— О чем стихи?

— О городе… — сказал Рыбников.

Егоров попросил Рыбникова прочесть ему эти стихи. Зная, что Егоров стихов недолюбливает, Рыбников читал их без всякого выражения, страшно унылым голосом. Стихи имели такие строки: «Может быть такой вот городок в блиндажах солдатам нашим снился». Стихи неожиданно понравились Егорову.

— Может быть, — согласился секретарь райкома, — вполне возможная вещь.

Он даже предложил дать шапкой эти строки: «Может быть такой вот городок в блиндажах солдатам нашим снился».

Рыбников прижал руки к груди и, задыхаясь, сказал:

— Дорогой Василий Степанович, наконец-то мне раскрылась истинная сущность вашей натуры, и вы наконец-то почувствовали, что без поэзии, без мечты человечество жить не может. Мечта вдохновляет…

— Одну минуточку, — прервал его Егоров.

Он взял из рук Рыбникова газетную полосу, еще раз внимательно прочитал ее и сказал:

— Совершенно верно. Вы забыли отметить роль и инициативу индивидуальных застройщиков.

Материал первой полосы ему решительно не понравился.

— К чёрту обязательную регистрацию собак, — сказал он, имея в виду объявление райисполкома, которое Рыбников заверстал на первой полосе. — К чёрту собак!

Он потребовал от Рыбникова, чтобы тот, несмотря на поздний час, посвятил всю первую страницу лекции Андрея Легостаева на шахте.

— Это сейчас главное, — сказал он Рыбникову, — если вы не хотите быть в хвосте событий, перестраивайтесь сейчас же на ходу. Наша районная партийная организация — я даю вам в этом слово, товарищ Рыбников — поднимет на щит этого беспартийного большевика, обладающего живой творческой искоркой. И на вашем месте, я бы дал «шапкой» слова Легостаева, обращенные к его товарищам — врубмашинистам: «Друзи, перемога не приде сама».

— Эх, товарищ Егоров, — сказал Рыбников, потрясая маленьким, в несколько ладоней, листом своей газеты. — Дайте мне площадь, и я бы так развернулся. Так развернулся!..

— Какой у вас был плацдарм на Днепре, когда ваша дивизия форсировала реку?

Рыбников ответил, что плацдарм был маленький, пятачок земли, который насквозь простреливался.

— И все-таки вы зацепились за этот пятачок? — проговорил Егоров.

— Да еще как!.. Взвод, рота, полк, а там и вся дивизия сделали бросок через Днепр, имея этот маленький плацдарм.

Егоров посоветовал ему:

— Поднимайте людей, — сказал он. — Жизнь, товарищ редактор, шагает быстрыми шагами. Если вы хотите, чтобы она двигалась еще быстрее, еще плодотворнее, толкайте ее вперед.

Он держал в руках газетный лист и чему-то улыбался. Встрепенувшись, сказал;

— Так вы говорите, что Илларион Федорович с полдороги повернул обратно на шахту?.. И пешком пошел?.. Это хорошо! Это очень хорошо. Ему полезно пройтись пешком. Лишний жирок сбросит.

15

Доклад врубмашиниста Легостаева на бюро райкома партии был одним из звеньев общего плана борьбы за использование мощностей.

Открывая заседание, Василий Степанович Егоров коротко сказал, что бюро райкома решило послушать рассказ товарища Легостаева о его работе, а затем обменяться мнениями, каким образом организовать социалистическое соревнование машинистов врубовых машин, как подтянуть остальные квалификации, решающие вопрос производительности; врубовой машины.

Затем он предоставил слово Легостаеву.

Легостаев долго молчал. Он посмотрел на парторга Мещерякова, на начальника участка Страшко, на Приходько, на меня.

— Вы, я вижу, смущаетесь, — сказал Егоров, — напрасно, товарищ Легостаев! Отбросьте робость и расскажите нам простыми словами, как вы работаете в своей лаве, что вас волнует, какие ваши желания, какие у вас есть к нам претензии, в общем, все: как вы живете и, так сказать, дышите.

Мещеряков хотел помочь Легостаеву, но Егоров сердито повел плечом:

— Дайте ему самому сказать, что он думает.

Легостаеву, как мне кажется, не совсем ясно было, почему вопрос о работе врубмашиниста поставлен в повестку дня заседания бюро райкома.

— Как я работаю? — медленно сказал он.

Желая помочь ему, Егоров вынул из своей записной книжки листок и положил его перед Легостаевым.

— Это ваша схема движения врубовой машины?

Легостаев взял в руки листок. Да, это был его рисунок. Он удивился. Как он попал к Егорову, этот листок? Он посмотрел на меня, и я кивнул ему головой: «Да, это я дал ваш рисунок Егорову». Легостаев взял листок в руки и словно перенесся в свою лаву.

— Машина моя очень хорошая, — сказал он, — сильная. Присмотрелся я к машине и увидел, что многое еще можно сделать, чтобы поднять ее производительность, и решили мы со Страшко увеличить рабочую скорость хода машины, удлинить бар на врубовке. И благодаря этому мы увеличили площадь подрубаемого пласта. И скорость хода машины мы подняли с полуметра в минуту до одного метра.

Егоров медленным движение привстал из-за стола и прислонился к стене, согнув в коленке больную, опухшую ногу. Лицо его просияло, когда он услышал слова Легостаева.

Легостаев говорил о машине с огромным уважением. По его словам, все дело заключается в том, чтобы умело подойти к машине, учитывая при этом не только ее силу, но и всю обстановку в лаве. Он расчленял свою работу на отдельные составные элементы. Все в работе врубмашиниста важно. Все влияет на конечный результат труда. И то, как перед зарубкой осмотреть машину, как проверять болты на режущей и ведущей частях, как протереть ее, врубовую машину, как смазать ее, как менять зубки вовремя… Он, Легостаев, воочию убедился, что как бы хорошо ни работал отдельный врубмашинист, общий успех работы лавы, всей шахты зависит от труда навалоотбойщиков, бутчиков, бурильщиков, слесарей.

Егоров спросил у начальника участка Страшко, легко ли ему работать с Легостаевым. Страшко замялся.

— И легко и трудно, — ответил он.

— Вот именно трудно. — В том, что с Легостаевым легко работать, Василий Степанович не сомневался. Он спросил: — А почему трудно?

Страшко ответил;

— Требовательный очень Легостаев, дай ему дорогу!

— Зубастый? — спросил Приходько.

— Зубастый…

— Зубастый, — сказал Егоров. — И это хорошо. Да, да, вы должны быть зубастыми, потому что вы думаете не столько о себе, сколько о том, чтобы дать стране больше угля. Зубастый, — повторил он.

Тут вступил в разговор Панченко. Он повел массивными плечами и весело, в тон Егорову, басом, сказал:

— Надо — и вы берете в работу начальника участка…

— Надо, — подхватил Приходько и в тон Панченко сказал, — и вы берете в работу управляющего трестом.

— В чем сила таких людей, как Андрей Легостаев? — спрашивал Егоров и отвечал: — Сила их в том, что они работают с душой, тревожась о добыче угля. В методе товарища Легостаева как будто бы нет ничего особенного. Он любит порядок, он требует хорошей дороги в лаве, но вместе с тем, он из той породы советских людей, которые любят вносить в работу новое, пусть хотя бы на сантиметр, на один грамм, на какую-то долю, но свое, легостаевское. Мы видим это зерно творчества в том, как товарищ Легостаев удлинил бар своей машины, ускорил движение всей машины и тем самым добился более высокой производительности врубовки.

Егоров обратился к Панченко: простой подсчет показывает, что если все сорок пять врубовых машинистов, работающих на шахтах района, подтянутся до уровня Легостаева, то это даст огромный прирост всей добычи.

Но тут Егоров, усмехнувшись, добавил, что сделать этот подсчет на бумаге очень легко — взял да умножил. Значительно труднее добиться общего подъема в работе.

— Тут мы с вами, — сказал он, обращаясь к Панченко, к Приходько, к парторгам шахт, начальникам участков, — тут мы с вами должны поработать, все зависит от нас, от того, насколько мы сумеем организовать людей, пробудить в них высокую сознательность, желание быть последователями Легостаева и насколько мы сумеем обеспечить им всем хорошие условия работы, ту дорогу, которой требует и добивается Легостаев. Дорогу создают люди. Отчетливо возникает взаимозависимость частей горного дела, единая цепь общих усилий, которая, если взять ее в широком плане, тянется от врубового машиниста до секретаря райкома, до управляющего трестом.

Я взглянул на Легостаева. Он не спускал глаз с Егорова, схватывая его слова, его мысли.

— Я хотел бы, — сказал Егоров, обращаясь к Легостаеву, — чтобы вы нас правильно поняли. Видите, сколько хороших слов было сказано по вашему адресу. Вы должны понимать — то, чего вы достигли, это первая ступень. Боже вас упаси — успокоиться. В угольной промышленности много хороших людей.

Егоров помолчал некоторое время, затем, улыбнувшись, продолжал:

— Хотя надо сказать, что абсолютно хороших людей не бывает: сегодня хорош, завтра, глядишь, чуть запылился. У нас в Донбассе говорят: хороший человек — это понятие подвижное, как рабочее место на шахте. Сегодня хорош на все сто процентов, завтра — только на девяносто. Я думаю, что вы, товарищ Легостаев, не из тех людей, чтобы запылиться. Вы много видели в своей жизни, много испытали. Вы в какой дивизии служили?

— В шахтерской дивизии генерала Провалова.

Егоров встрепенулся. Эту дивизию он хорошо знал.

— Чей полк? — спросил Егоров.

— Лымаря, — ответил Легостаев.

— Батальон? — спросил Егоров.

— Капитана Кельбаса, — ответил Легостаев.

— Глеба Кельбаса, — воскликнул Василий Степанович. — Я же его хорошо знал, Глеба Кельбаса. Под Красным Лучом стояли?

— Стояли, — все более оживляясь, заговорил Легостаев.

— Высоту «Яблочко» помнишь?

— Как же! — воскликнул Легостаев. — Мы там оборону держали, товарищ Василий Степанович.

— Вы, товарищ Легостаев, — сказал секретарь райкома, — кажетесь мне человеком боевым, вы смотрите вперед. И это хорошо! Партия стремится дать больше угля для народного хозяйства, и вы к этому стремитесь. Значит, у вас общие с партией интересы, хотя вы и беспартийный человек. Я хочу вам напомнить одну сталинскую мысль. Беспартийных, — говорил Иосиф Виссарионович, — отделяет теперь от буржуазии барьер, называемый советским общественным строем. Этот же барьер объединяет беспартийных с коммунистами в один общий коллектив советских людей. Живя в общем коллективе, они вместе боролись за укрепление могущества нашей страны, вместе воевали и проливали кровь на фронтах, во имя свободы и величия нашей Родины, вместе ковали и выковали победу над врагами нашей страны. Важно то, что и те и другие творят одно общее дело. Ведь так, товарищ сержант Легостаев?

Легостаев встал. — Так, — тихо сказал он.

Егоров вплотную подошел к Легостаеву и, глядя ему в глаза, спросил:

— Какие же ваши личные планы, Легостаев?

— Хорошо работать, — сказал Легостаев.

— Чудесно! — воскликнул Егоров. — Но этого мало. Еще что вы думаете сделать?

Легостаев задумался. Он как бы спрашивал себя, чего же он еще хочет.

— Берусь обучить своего молодого помощника, — сказал он и посмотрел на Егорова, как бы желая спросить его: «Этого достаточно?»

Но Егоров решительно сказал:

— Маловато, товарищ Легостаев. — Он словно подталкивал тяжелого, неуклюжего врубмашиниста, пробуждая в нем какие-то новые желания.

— Берите шире, — сказал Егоров. — Вы, товарищ Легостаев, зажгли искорку, искорку социалистического соревнования. И мы сделаем все, чтобы помочь вам выйти на широкую дорогу, чтобы ваш опыт стал достоянием масс. Мы тут посоветовались и решили поставить ваш доклад на районном слете врубмашинистов. Как вы думаете?

— Какой же я докладчик, Василий Степанович? — широко улыбаясь, сказал Легостаев.

— О, мы знаем, что вы прекрасный докладчик. Вы только не смущайтесь, вы выступите на слете, расскажите народу о своем методе работы. Просто и деловито. Вы так должны сказать своим товарищам, чтобы они, глядя на вас, сказали себе: да чем же мы, чёрт возьми, хуже этого Андрея Легостаева? Я уверяю вас, если вы зажжете в них искорку соревнования, зароните в их души зерно творчества, то мы добьемся перелома в работе.

Я вспомнил то утро, когда Егоров с опухшей ногой лежал на кровати, обложенный газетами и книгами, когда он читал мне вслух тургеневский рассказ «Певцы» и искал решения, как лучше использовать мощности, как лучше перегруппировать партийные силы в забоях и лавах. И мне кажется, что мысли и думы, которые волновали его в то майское утро, нашли свое отражение на этом заседании бюро райкома, когда обсуждался вопрос о наилучшем использовании врубовых машин.

Он все время держал в центре внимания заседания главное и решающее — вопрос об использовании мощностей. И он не давал никому отклоняться в сторону от этого главного и решающего. Он как бы хотел дать понять людям, от которых зависела судьба района, что мы вступаем в новую полосу развития, что перед нами стоит главная проблема — освоить мощности. Предлагая выступить Легостаеву и другим товарищам, он подталкивал их разобраться: видят ли они, куда идет жизнь, кто растет и что растет, кто стареет и что стареет…

Герасим Иванович попросил слова. Он встал и пошел быстрыми шагами к столу, за которым сидели Егоров, Приходько, Панченко. Он шел быстро, бросая сердитые взгляды. И все заулыбались и оживились: что скажет Герасим Иванович.

— Ближе к жизни трудящегося человека, — сказал Герасим Иванович. Он посмотрел на товарищей, сидевших в президиуме, на Егорова, потом на Панченко, потом на Степана Герасимовича, своего сына. На молодом Приходько он несколько задержался. Ко второму секретарю райкома у него были свои повышенные требования. — Ближе к жизни трудящегося, — повторил он.

— То правда, Герасим Иванович, — раздался голос Панченко.

Старый горный мастер ни минуты не сомневался в том, что чем ближе к жизни трудящихся, тем короче путь к победе. И он напомнил всем сидевшим на заседании бюро, что в борьбе за использование всех механизмов, всех мощностей нужно идти от человека, от души человека.

— Душа, — сказал он, — это великий фактор. — И. оставаясь верным себе, заговорил стихами:

«А сердце человечье — с кулак величиной…

Горит и светит вечно на весь простор земной».

Наконец пришлось выступить и Пятунину. Он думал, что ему удастся ограничиться декларацией. В своем обычном тоне он стал заверять районный комитет партии, что в самое ближайшее время шахта добьется перелома в работе и что он, Пятунин, обещает районному комитету партии и всеми уважаемому первому секретарю райкома партии…

Но Егоров не дал ему договорить. Он резко оборвал его, сказав:

— Ваш, как вы говорите, уважаемый секретарь райкома партии просит прекратить эту болтовню и говорить по существу, как подобает большевикам.

Улыбка исчезла с лица Пятунина. Он что-то пробормотал, стал рыться в бумажках и даже в порядке самокритики сказал, что у них на шахте заглохло дело о соревновании. Но что после лекции товарища Легостаева дело несколько подвинулось вперед.

— Лично я, — сказал он, — обещаю вплотную заняться этим вопросом. — Свое выступление он закончил бодро. — Если я в чем-нибудь неправ, то надеюсь, что меня поправят вышестоящие товарищи.

— Ну а если нижестоящие? — раздался вдруг спокойный голос Тихона Ильича Мещерякова.

Эта реплика смутила Пятунина. Он растерянно пожал плечами и под общий смех вдруг сказал своим нежным тенорком.

— Прелестно… Лично я за то, чтобы нас критиковали и нижестоящие товарищи.

Он хотел было сесть, считая, что на этом его выступление окончилось, но ему не дали уйти. Его стали забрасывать вопросами, или, по выражению Егорова, обстреляли — он едва успевал отвечать. И первый удар ему нанес Илларион Федорович Панченко. Он спросил Пятунина, какой у него процент использования мощностей.

— Ноль пять, — упавшим голосом сказал Пятунин.

— Стало быть, имеются на шахте резервы, которые вы мало используете? Так сказать, жирок?

Пятунин задумался. Он-то хорошо понимал, что-может последовать за его ответом. Ведь если скажет, что шахта имеет солидный жирок, то еще могут накинуть план. Он посмотрел на Иллариона Федоровича, на своего старого друга, и мне казалось, что он хотел ему сказать: «Илларион Федорович, вы ведь прекрасна знаете, что я, собственно, даю добычу на одном участке, что у меня низка производительность на других участках и что коэффициент использования мощностей у меня, конечно, низкий… Но вы ведь прекрасно знаете, Илларион Федорович, что если вам нужно для очередной сводки суточной или месячной добычи в комбинат покрыть недостающий процент, то я, Пятунин, всегда пойду вам навстречу и этот процент вам дам, чего бы это мне ни стоило. А уж как я дам этот процент, об этом знаем только я да вы…»

— По-хорошему? — вдруг спросил он, обращаясь к Иллариону Федоровичу. И этот его вопрос можно было так истолковать: «А план ты мне не накинешь, если я скажу правду?»

— По-хорошему, — сердито сказал Панченко.

— Кое-какой жирок имеется, — осторожно сказал Пятунин. — Так сказать, для маневра.

И тут вступил в бой Василий Степанович Егоров. Он не стал дожидаться конца заседания, чтобы в заключительном слове задеть Пятунина.

Он решил тут, в ходе заседания, перейти в наступление и нанести Пятунину сильный удар. По существу, он наносил удар не только Пятунину, а тому гнилому стилю работы на шахтах, с которым примирился Илларион Федорович Панченко.

— Вот вам его стратегия и тактика, — сказал Егоров, показывая на Пятунина. — Гнилая стратегия и гнилая тактика. Приберечь жирок, а по существу недодавать государству сотни и сотни тонн угля.

Все мы с особенным интересом ждали выступления Панченко.

— Герасим Иванович прав, — сказал Панченко, — душа — это действительно великий фактор. Легостаев работает на врубовой машине отечественной марки. Хорошая машина. Но как ни велики ее запасы мощности — главное это человек. Легостаев имеет запас творческой мощности. Это человек максимальных планов, знающий цену цикличности. Цикл требует аккуратной, культурной работы от всех и от каждого. Ведь говорят же рабочие, что при цикле легче работать; каждый знает свое место и действие. В борьбе за цикл мобилизуется общественное мнение рабочих. Люди материально заинтересованы в цикловании. Сами рабочие чутко реагируют на всякое проявление отсталости, любят и ценят тех людей, для которых весь смысл жизни в честном, самоотверженном труде.

— А у тебя, — Илларион Федорович повернулся лицом к своему другу, — у тебя в лавах, товарищ Пятунин, о цикле и не слыхали.

— Существует выражение. — уголь чулком идет. Идет хорошо, только успевай выдавать его на-гора. Но уголь сам не пойдет; его нужно суметь взять. Учтите особенность нашей работы: человек каждый день просыпается как бы на новом месте. Он должен снова изучать свой фронт работ, приспосабливаться и побеждать все капризы природы. И чем умней человек обживает свой фронт, тем успешней он работает. Сама природа в конце концов не терпит штурмовщины и партизанщины. Нам не нужны «дни повышенной добычи»… Они не достигают цели; взлеты и падения только лихорадят людей, калечат механизмы.

При этих его словах Василий Степанович переглянулся с Приходько и оживился.

— Исполнительность, — говорил Панченко, — высокое качество в работнике. Всюду, а тем паче в горном искусстве, требуется умение быть исполнительным. Главный инженер должен быть уверен в том, что его приказ будет в точности исполнен. Начальник лавы должен быть уверен в исполнительности горного мастера, а тот, в свою очередь, — в четкой исполнительности своих рабочих.

Бывает так: иной работник в ответ на приказание ответит автоматически:

— Будет исполнено!

Но говорит он эти слова таким тоном, что становится ясно: дело явно будет провалено; у человека нет уверенности и ясности. Но вместо того, чтобы еще и еще раз переспросить, дабы хорошенько усвоить суть задания, такой работник предпочитает отделываться общей фразой: «будет исполнено». И произносит это с какой-то подчеркнутой бодростью и лихостью, этаким басом или тенором… Но оглушительный бас или тенор, товарищ Пятунин, дела не спасет. Вообще говоря, басом или тенором много не возьмешь. Вернее, ничего не возьмешь.

— Совершенно верно, — вежливо заметил Егоров.

— Вместе с насыщением шахт высокой техникой изменяется и облик руководителя. Человек должен обладать большим знанием горного дела и механизмов, его развитие должно соответствовать высокой технике. На человека неискушенного обладатель тенора может произвести впечатление. Здорово же он повелевает, приказывает, надрывается у телефона, разносит, распекает!.. Но, по правде говоря, всему этому — две копейки цена. По сути дела, человек надрывается от бессилия, от тайного желания скрыть за шумихой свое неумение хорошо, толково работать. Сколько раз мы с вами слышали от товарища Пятунина эти набившие оскомину заверения: «Мобилизовались, перелом налицо, скоро будет сдвиг» и прочее и прочее. Наша вина, и моя в частности вина, состоит в том, что мы прижились к этому пятунинскому стилю; привыкли к тому, что нас кормят обещаниями и заверениями. Пятунин думает, что знает уголь — и что этого довольно для руководителя. Но знать уголь — этого мало. Надо быть настоящим большевиком-организатором. Если во-время не перестроиться, рискуешь оказаться за бортом нашей донбасской жизни. Время обгоняет. Время! Жизнь!

И он вдруг сказал, усмехнувшись:

— Рискуешь «зийты со сцены». Потому что легостаевский метод требует, чтобы всё на шахте — снизу доверху — отвечало сегодняшнему дню. Всё и, в первую очередь, руководство. Беспартийный шахтер-горняк Легостаев хорошо понял сталинскую мысль — победа никогда не приходит сама. И он это выразил своими словами: «Друзи, перемога не приде сама!»

Заседание только что окончилось. Ночь была тихая, весенняя. Вышел Приходько. «Что с ним такое, — думал я. — Почему-то он был сегодня грустно-задумчив. Может быть, оттого, что он завтра уезжает на учебу? Но ведь он этого добивался». И я спросил:

— Что с вами, товарищ Приходько?

— Рад-то я рад, — сказал он. — Хорошо, конечно, поехать учиться. Но, знаете, как подумаю, что на целый год отрываюсь от своего района, что все это, — он показал справа и слева от себя, — будет без меня жить, без меня восстанавливаться, так, поверите, грустно становится.

Он вдруг посмотрел на меня и сказал:

— Вот что, товарищ штатпроп, довольно вам ходить пешком. Я договорился с Василием Степановичем — мои дрожки к вам перейдут.

На крыльцо вышла делегация «Девятой» шахты.

Мещеряков крикнул в темноту, чтобы машина «Девятой» подошла. И когда подъехал грузовик и все стали усаживаться, Приходько-сын взял за руку отца.

— Герасим Иванович, — сказал он, — я завтра уезжаю на учебу. Пожелайте мне счастливой дороги, И смотрите: молодейте…

Что-то дрогнуло в лице старика. Он ухватился руками за сына, и я в первый раз услышал, как он назвал его по имени: Степа…

— О чем задумался, штатпроп? — спросил меня Василий Степанович.

Я пошел проводить Егорова. Он шел, чуть прихрамывая, усталый, возбужденный. Когда мы проходили мимо молодого парка, Егоров остановился и, подпрыгнув, сорвал зеленый лист клена.

— Как они выросли… Помните, когда мы их привезли из питомника, какими они выглядели хрупкими, маленькими, боязно было… вырастут ли. Выросли!

Он шел, прижав к груди холщовый портфель, и жадно и радостно дышал весенним воздухом.

— Чудесная ночь, — сказал он. — Я бы так всю ночь бродил, и бродил, и бродил. Какой-то праздник у меня на душе. Надо готовиться к слету врубмашинистов. Надо готовиться к докладу на этом слете, а в голове ни одной мысли. Про себя я формулирую тему дня таким образом: люди и уголь. Одобряете? Но как начать? Хочется, чтобы весной запахло. А что если так именно начать: товарищи, наступила весна, весна тридцатого года Великой Революции, время смелых мечтаний, время новых дел… Так, кажется, не принято. А было бы хорошо вот так именно начать. Как вы думаете?

И, взяв меня под руку, он сказал:

— Вы, кажется, сдружились с Легостаевым, он, мне думается, питает к вам доверие. Помогите ему получше подготовиться к докладу, только делайте это чутко, осторожно, так, чтобы в докладе виден был именно Легостаев, и боже упаси вставлять в его доклад — «под руководством районного комитета…» Это ведь само собой разумеется. Хочется думать, что это так.

Ночью меня разбудил телефон. Звонил Егоров.

— Посмотрите в окно, — сказал он.

Я босиком кинулся к окну. Шел сильный дождь.

— Видели? — сказал Василий Степанович и пожелал мне спокойной ночи.

Я знал, что он в эту ночь никому не даст покоя, что он позвонит Панченко, разбудит Приходько, позвонит парторгам шахт и всем скажет; «Посмотрите в окно, идет дождь…»

16

Утром я поехал с Василием Степановичем и Панченко на шахту. До «Девятой» езды было минут пятнадцать. Но добирались мы туда долго.

Только мы отъехали несколько шагов от райкома, как Егоров тронул водителя за плечо: стоп! Он открыл дверцу машины и потянул меня за собой. Строился новый магазин. По шатким доскам мы поднялись в охваченный лесами дом, окрашенный в оранжевый цвет. Цвет этот не понравился секретарю райкома. Он сморщился, точно от зубной боли. Прораб, стоявший рядом, стал оправдываться: где взять другой краски?

— Нужна голубая, — решительно сказал секретарь райкома и посмотрел на управляющего.

Управляющий ответил:

— А где я ее возьму, голубую?

— Надо подумать, — мягко сказал секретарь.

Управляющий хмуро сказал прорабу, чтобы тот зашел: «подумать, где взять нужную голубую краску». Мы сели в машину, поехали, но шагов через пятнадцать Егоров снова тронул водителя за плечо: стоп! Он повел нас к строящемуся хлебозаводу. Стены нового здания были выложены из серого грубого известняка. Но секретарю райкома эти камни нравились, он даже погладил их рукой. Здесь все было в порядке, и мы поехали дальше. Но еще через несколько шагов на этой же улице он увидел еще одно здание в лесах и тронул водителя: стоп!

Он так проворно выскакивал из машины, что мы с управляющим еле поспевали за ним. Тут строился дом для детского сада. Не хватило оконного стекла. Секретарь райкома еще не успел ничего сказать, он только посмотрел на управляющего трестом, как тот с сердцем вскрикнул:

— А где я возьму оконное стекло?

— Нужно подумать, — коротко сказал секретарь.

Он стоял посредине строящейся улицы и с наслаждением вдыхал весенний воздух, пахнущий олифой, краской, свеже вскопанной землей и молодой зеленой травой.

— Вот что, товарищ ПНШ, — Василий Степанович сказал это таким голосом, каким он говорил когда-то в дни фронтовой жизни, — нанесите на карту обстановку. Мы отвоевали еще один населенный пункт. Передний край ушел вперед.

Он назвал ставший мне родным и близким поселок шахты «Девять» по-военному — населенным пунктом.

Из раскрытого окна парткома шахты я увидел Василия Степановича. Он сидел на корточках у молодой акации, перебирая согретую весенним солнцем жесткую донецкую землю. Плечи его были вымазаны известью и краской. Панченко, сидевший в машине, нетерпеливо гудел — он звал секретаря райкома.

Я повернулся к своим слушателям.

Я смотрю на их лица: на Андрея Легостаева, на старого шахтера Герасима Ивановича, на винницкую дивчину, мобилизованную комсомолом на угольный фронт, на хлопцев и дивчат «Девятой» шахты, которые собрались в парткоме, чтобы послушать мою беседу о новой книге товарища Сталина.

Я раскрыл четвертый сталинский том и читал своим товарищам доклад Сталина о первых трех годах пролетарской диктатуры. Пророчески звучат слова вождя о том, что в лице России растет величайшая социалистическая народная держава. Подводя итоги пройденному и завоеванному, товарищ Сталин говорил:

«…нам приходилось строить под огнем. Представьте себе каменщика, который, строя одной рукой, другой рукой защищает тот дом, который он строит».

Двадцать семь лет прошло с того дня, когда великий Сталин сказал эти слова. За эти годы, годы мира, годы войны, наша страна, преображенная пятилетками, прошла гигантский путь. Пройдя через горнило величайших испытаний, советские люди совершают новый творческий бросок вперед. С лесов строящегося дома, с лесов четвертой пятилетки, они смело смотрят в свой завтрашний день.

Я пишу эти записки, а в раскрытое окно мне виден поселок, родной, ставший близким «населенный пункт».

Я смотрю на блестящие от солнца крыши домов, на молодую зелень деревьев. Я вдыхаю всей грудью запахи смолы, краски, угля, свежей щепы, молодой травы. Каким серым казался мне когда-то этот пейзаж, каким серым казался мне этот населенный пункт и каким дорогим мне стало сегодня все это: от сурового и нежного неба вверху и до куч щебня и штабелей досок на земле. Ничего как будто бы особенного не случилось. А между тем на душе у меня праздник. Тот же поселок шахты «Девятой», та же Зеленая улица, то же небо, те же терриконы. То же — да не то! День ото дня меняется наш населенный пункт. И меняется к лучшему.

И надо думать, что изменилось не только у нас, в поселке «Девятой», но и в тысячах таких же поселков — малых и больших — по всей нашей стране.

Я с радостью наблюдаю эти перемены.

Да, жизнь побеждает! И побеждает потому, что наша страна обладает самой чудесной в мире силой — силой творчества великого советского народа.