Глава I
Жарким солнечным днем молодая, стройная женщина в сопровождении невольницы, поспешно шла через Агору в Афинах.
Появление этой женщины было замечено всеми: ни один из встретившихся ей мужчин, пройдя мимо и взглянув на нее, не мог не остановиться и хоть секунду не проводить ее взглядом.
Происходило это не потому, что афинянка знатного происхождения редко появлялась на улице среди простых людей, а потому, что женщина была необыкновенно красива. На лицах тех, кто при встрече смотрел на нее, останавливался и провожал взглядом, удивление выражалось всевозможным образом: некоторые улыбались, глаза седых стариков сверкали, другие бросали на красавицу сладострастный взгляд, третьи смотрели с почтением, как будто видели перед собой богиню; некоторые осматривали ее с видом знатока, еще одни -- полураскрыв рот от удивления, находились и такие, что бросали на красавицу злобный взгляд, как будто красота преступление.
Появление этой женщины казалось солнечным лучом, падающим на куст роз и отражающимся в сверкающих каплях росы.
В числе людей, чье внимание было привлечено красотой незнакомки, были и двое мужчин, молча шедших рядом. Наружность обоих была спокойна, серьезна и благородна. Младший был стройным брюнетом с вьющимися волосами и гордым выражением лица, его пожилой спутник был выше, с высоким, открытым лбом. Казалось, что рядом с буйным Ахиллом идет повелительный Агамемнон.
Младший устремил изумленный взгляд на очаровательную женщину, в то время как пожилой остался совершенно спокоен и, казалось не первый раз видит красавицу. Он был так погружен в свои мысли, что его спутник подавил вопрос, вертевшийся у него на языке.
Младший поминутно бросал полный ожидания взгляд на залив. Его острые глаза увидели на самом краю горизонта корабль, которого бы еще не смог заметить никто другой. Было видно, что он умеет управлять собой, но когда он заметил далекий корабль, радость сверкнула в его глазах.
На правой стороне дороги, по которой они шли, ярко сверкала на солнце белая стена, спускавшаяся от города к самому морскому берегу. Слева возводилась такая же, она спускалась к морю, описывая большой круг, и соединялась с первой, как бы сжимая в своих объятиях гавань, вместе со всеми ее постройками.
-- Если бы каждое слово, с которым я обращался к афинянам по поводу этого строительства, превратилось в камень, то она давно уже была бы закончена...
-- Но действительно ли столь необходимы эти стены? -- спросил старший, бросая на них оценивающий взгляд.
-- Конечно, -- отвечал младший, -- старые стены оставляли открытой слишком большую часть гавани, теперь этот недостаток вполне исправлен. Из пепла персидской войны, город возрождается более блестящим и могущественным и достаточно сильным, чтобы заставить молчать завистливые языки и не бояться варваров.
Человек, говоривший это, был сын Ксантиппа, Алкмеонид Перикл, которого называли Олимпийцем, а спутник его был философ Анаксагор.
На дороге царствовало оживление, раздавались громкие крики погонщиков мулов, сплошными рядами двигавшихся из гавани к городу и обратно.
Когда они подходили к гавани, Перикл с видимым удовольствием оглядывался вокруг. Начатое им строительство было почти закончено: прямо перед ними расстилалась рыночная площадь, окруженная зданиями с колоннами, получившая свое название от имени строителя Гипподама -- милезийца, с левой стороны величественно возвышались колонны театра, по склону живописного холма разбросаны увитые зеленью дома, а на вершине его сияло мраморное святилище Артемиды. Внизу, в долине, тянулся до самого моря ряд построек: роскошные дома, громадные склады, где помещались товары в ожидании продажи или погрузки на суда, большая товарная биржа, где торговцы выставляли свои товары и совершали сделки.
После долгих войн, давших афинянам обладание над морями, они научились торговать. Никто лучше их не знал когда и какими товарами нужно запасаться; когда вывозить дерево из Фракии, папирус из Египта, какие ковры брать в Милете, когда запасаться тонкими кожаными изделиями в Сикионе. Они знали куда нужно везти оливковое масло, мед, металлические изделия, глиняную посуду и, где за них можно получить лучшую цену.
Судно, замеченное Периклом, еще по дороге в Пирей, наконец вошло в гавань. Слышались звуки флейты -- ей задавали на греческих кораблях ритм гребцам. На скамьях гребцов раздавалось тихое пение, сливавшееся с плеском волн, на носу корабля ярко сверкало позолоченное изваяние морской богини.
Пение и плеск моря были заглушены радостными громкими криками собравшегося в гавани народа.
Звуки флейты смолкли, перестали двигаться весла, судно остановилось. Послышался скрип канатов, звон цепей, беготня по палубе, с берега на корабль перекинули трап.
Несколько человек ожидавших судно, поднялись на борт. Через некоторое время из трюма выкатили две огромные бочки, повозки запряженные мулами уже ждали на берегу. Судно привезло деньги всего афинского союза, с острова Делос -- звезды морей, в Афины, по требованию Перикла, как дань полученную с городов и островов. Мулы, предназначенные для того, чтобы везти сокровища, тронулись, сопровождаемые любопытными взглядами афинян. "На эти деньги можно превратить Афины в первый город Эллады", -- думали одни. "На них можно усилить владычество Афин. Покорить Сицилию, Египет, Персию и Спарту", -- считали другие. "На эти деньги можно было бы построить чудные храмы..." -- мечтали третьи.
-- Не созван ли сегодня народ на какое-нибудь важное собрание на холме Пникса? -- спросил Перикла его спутник.
-- Да, собрание будет, но не сегодня, -- отвечал тот, погруженный в свои мысли. -- Надеюсь, что после него в наших любимых богами Афинах начнется новая, счастливая жизнь для всех.
-- Я часто слышал подобные мысли от достойного Перикла, -- заметил Анаксагор, -- на этот раз его решение кажется тверже, чем когда-либо...
-- Я благодарю богов, что они дали возможность решиться и, надеюсь придадут мне мужества, необходимое для исполнения моих планов. Может быть тебе кажется, что в моих мечтах я захожу слишком далеко и что не следует рассчитывать на непостоянный и часто неблагодарный народ.
-- Скажу тебе откровенно, -- проговорил Анаксагор, -- я не занимаюсь политикой, я не афинянин, я даже не эллин -- я философ, моя родина -- бесконечный мир.
-- Но ты мудр, -- сказал Перикл, -- и вполне можешь обсуждать деяния государственных мужей, можешь судить, приведут они к добру или же нет. Простые люди часто ошибаются в своих приговорах, когда они касаются государственных дел, ход которых предопределен богами.
-- Я много раз погружался в тайны природы и повсюду находил дух, воодушевляющий всех, но этот дух более непогрешим в деяниях и поступках, чем люди в своих приговорах...
Увлеченно беседуя, они возвращались из гавани и тут к ним подбежал раб, присланный супругой Перикла, Телезиппой. Хозяйка дома посылала удивительное известие: из имения Перикла явился утром пастух и принес с собой молодого барашка, у которого вместо двух рогов, был только один посередине.
Телезиппа женщина благочестивая, сейчас же послала за прорицателем Лампоном, чтобы он растолковал значение этого чуда. Теперь она звала супруга посмотреть на странное создание и выслушать толкование прорицателя.
Перикл отпустил раба и добродушно обратился к другу:
-- Исполним желание женщины и пойдем подивиться на однорогого барана.
Мужчины нашли Телезиппу в ее покоях.
Телезиппа была высокая, стройная, начинающая полнеть женщина, с несколько суровыми чертами лица. Эта женщина, супруга великого Перикла, была прежде женой Гиппоникоса, который развелся с ней, в то время, когда она еще была молода и ее цветущее лицо заставляло примиряться с ее холодными, суровыми глазами.
Увидев мужа и Анаксагора, она сделала вид, что хочет уйти, но Перикл знаком показал ей, что она должна остаться.
-- Я послала за прорицателем Лампоном, боюсь, что это дурное предзнаменование... -- сказала она мужу, не удостаивая гостя и взглядом.
В эту минуту открылась одна из дверей и в комнату вошел прорицатель.
Лампон был жрецом маленького храма Диониса. Он занимался предсказаниями и довольно счастливо, так, что даже приобрел некоторую славу.
-- Это необыкновенное животное, -- сказала Телезиппа, обращаясь к Лампону, -- родилось у нас в имении и сегодня утром принесено в город. Ты самый мудрый из всех предсказателей, объясни нам это чудо, что оно нам пророчит: хорошее или дурное?
Лампон приказал положить барашка на жертвенник покровителя стад Зевса. Угли еще тлели на жертвеннике, Лампон вырвал одну шерстинку со лба барашка и бросил в пламя.
-- Это хорошее предзнаменование, -- сказал он, -- волос сгорел без треска.
Затем он обратил взгляд на Перикла и на его положение относительно барашка. Перикл стоял как раз напротив.
-- Это предзнаменование благоприятно для Перикла, -- продолжал он с многозначительным видом и, взяв в рот лавровый лист, разжевал его, в знак того, что боги внушают ему истину. Глаза прорицателя начали расширяться. Вдруг барашек повернул голову в сторону, так, что рог посередине указывал прямо на Перикла, и испустил какой-то особенный звук.
-- Счастье тебе, Алкмеонид, сын Ксантиппа, победитель персов при Микале, благородный отпрыск священных хранителей палладиума! Счастье тебе победитель при Фокисе! Прежде у афинского барана было два рога: предводитель партии олигархов, Фукидид и Перикл, предводитель партии народного правления, в будущем же афинский баран будет иметь на своем лбу только один рог -- партия олигархов устранена и один Перикл мудро управляет судьбой афинян.
Анаксагор снисходительно улыбнулся. Перикл отвел своего друга в сторону и тихо сказал:
-- Этот человек очень хитер, он добивался чести быть принятым в число прорицателей, которые сопровождали меня в последнем походе.
-- А что же делать с бараном? -- спросила Телезиппа.
-- Его следует откормить как можно лучше, а затем принести в жертву Дионису.
Таково было решение прорицателя. Он получил три обола в качестве вознаграждения за труд, поклонился и вышел.
-- Телезиппа, -- сказал Анаксагор, -- как дорого платят в нынешние времена за предсказания, дают три обола за то, чтобы выслушать вещи, известные всем Афинам...
Телезиппа бросила на Анаксагора гневный взгляд, который тот встретил с ясным спокойствием. Телезиппа хотела было сделать резкое замечание, но послышался стук в дверь, и вошла женщина в сопровождении рабыни, остановившейся у дверей.
У этой женщины румяна и белила покрывали морщины старого, как залежавшееся яблоко лица, довольно густой пушок покрывал верхнюю губу.
-- Эльпиника, сестра Кимона, -- сказал Перикл на ухо Анаксагору. -- Идем, раз сошлись эти две женщины, нам опасно оставаться в доме...
Дочь прославленного героя Мильтиада, сестра известного полководца Кимона и подруга лучшего из всех эллинских художников того времени, Полигнота, Эльпиника была странной женщиной. Некогда она была хороша собой, достаточно хороша, чтобы пленить любящего изящное художника, но должно быть разгневала Афродиту: по злому капризу богини, в ее душе не было места ни для одного нежного чувства кроме любви к брату. В ее душе не было ни малейшего стремления к супружескому счастью. Она желала одного: всю жизнь не расставаться с братом.
После осады и покорения острова Фазоса, Кимон привез с собою в Афины одного фазосца, это был Полигнот. Кимон заметил дарование юноши и с его помощью Полигнот получил заказ от афинян украсить картинами храм Тезея. Кроме того, на Агоре ему было заказано нарисовать сцены из истории покорения Трои.
Постоянно бывая в доме своего друга и покровителя, Кимона, юноша воспылал любовью к Эльпинике, и когда были окончены картины из истории осады Трои, то лицо Кассандры и прекраснейшей из дочерей Приама, Лаодикеи, имели черты сестры Кимона. Эльпиника не осталась неблагодарной к этому поклонению, правда, она отказала художнику в руке и сердце, но подарила ему свою дружбу. С тех пор прошло много лет, но дружба между художником и Эльпиникой продолжалась после того, как умер Кимон, а Эльпиника и Полигнот состарились. Да, Эльпиника состарилась, сама не подозревая об этом, все еще воображая себя такой, какой ее изобразил на картине Полигнот.
Брат Эльпиники Кимон незадолго до своей смерти был изгнан из Афин; его друзья старались выхлопотать для него дозволение возвратиться на родину, но боялись влияния тогда еще юного Перикла, звезда которого поднималась в то время и который только мог бы выиграть от отсутствия соперника. Тогда Эльпиника составила смелый план, чтобы устроить счастье своего брата. Она подрумянилась, приоделась и отправилась к Периклу, зная, что великий человек неравнодушен к женским прелестям. Она хотела явиться перед ним во всеоружии женской красоты, которая очаровала и воодушевила Полигнота, она рассчитывала упросить Перикла не выступать против возвращения брата в народном собрании.
Увидев перед собой странную, разодетую, раскрашенную женщину, Перикл понял, что она намерена завоевать его сердце и знает о его чувствительности к женскому полу и был недоволен, что несмотря на его серьезное, полное достоинства поведение о нем ходили подобные слухи. Перикл был снисходителен от природы, но мысль, что эта разодетая старуха с усами считала столь легким делом очаровать его, на мгновение превратила деликатного человека в грубияна: несколько минут он молча рассматривал ее наряд, затем спокойно сказал:
-- Эльпиника, а ты состарилась...
Эльпиника вздрогнула, бросила раздраженный взгляд на Перикла и молча удалилась.
Тайный ужас охватил его самого при этих словах, потому что произнес их самый добрый из всех эллинов. Поэтому в народном собрании на Пниксе, он попытался исправить положение: когда было вынесено предложение о возвращении Кимона и все глядя на Перикла ждали, что он возразит, он молчал и глядел вверх, как будто происходящее его не интересовало. Благодаря этому приверженцы Кимона выиграли дело, а афиняне смеялись и, подмигивая, говорили:
-- Кто бы мог подумать, что Эльпинике удастся... Любитель женщин не мог устоять, чтобы не попробовать и этого перезрелого плода!
Бедный Перикл!
После смерти Кимона, Эльпиника злилась на весь свет за то, что он может существовать без Кимона и стала еще больше ненавидеть Перикла.
В последнее время своей жизни Кимон даже перестал скрывать свои симпатии к Спарте, поэтому никто не удивлялся, что его сестра так же выказывает к ней свою привязанность. Она постоянно усердно служила своей партии, наблюдая за жизнью противников. Она дружила с женами тех людей, которых более всего ненавидела, в том числе и с Телезиппой, супругой Перикла.
Такова была женщина, от которой Перикл и его друг Анаксагор так поспешно обратились в бегство, когда она явилась посетить свою подругу.
-- Телезиппа, ты сегодня бледнее чем обыкновенно, что это значит? -- спросила всплескивая руками Эльпиника.
-- Может быть от страха, -- отвечала Телезиппа, -- у нас сегодня случилось в доме чудо. Утром наш пастух принес барашка с одним рогом!
-- Барашек с одним рогом?! -- воскликнула Телезиппа. -- клянусь Артемидой, я нынче не удивляюсь чудесам. В Брилезе прошлой ночью упал с неба большой метеорит, некоторые говорят, что видели звезду с хвостом. Недавно ворон уселся на позолоченную фигуру Афины-Паллады в Дельфах... Но, что всего удивительней, у одной жрицы в Орхомене выросла большая борода... Надеюсь вы посылали за прорицателем?
-- За Лампоном, -- отвечала Телезиппа.
-- Лампон хороший толкователь, -- согласилась Эльпиника, одобрительно улыбаясь, -- он лучший из всех. Ну и как он объяснил это чудо?
-- Он объяснил, что однорог указывает на владычество Перикла над афинянами... -- отвечала Телезиппа.
-- Мой брат Кимон, -- сказала она напыщенно, -- обращал большое внимание на божественные указания и однажды двенадцать дней подряд приказывал закалывать барана, пока предсказание не оказалось благоприятным, только тогда напал он на врагов. Отправляясь на войну он всегда брал с собою прорицателей и перед отправлением говорил им: "прорицатели делайте то, что обязаны, но не льстите мне, никогда не толкуйте божественные указания так, чтобы понравиться". А нынешние любят, когда им льстят и прорицатели очень хорошо знают, кто желает слышать истину, а кто нет...
Я тебе не рассказала еще самого главного, -- прервала ее Телезиппа. -- Прежде здесь шла хотя и бедная, но мирная жизнь. Все изменилось с тех пор, как Перикл взял к себе в дом Алквиада, сироту, сына Кления, чтобы воспитывать его вместе со своими сыновьями. Теперь у нас в доме нет спасения от ребят -- они все портят и ломают, суются всюду, куда только можно, смеются над рабынями, бьют рабов. Стоит мне захотеть наказать их, как они с быстротой молнии разбегаются и прячутся от меня, а Перикл, если я ему жалуюсь, смеется и всегда защищает Алквиада.
Они еще долго болтали, осуждая нынешние нравы, пока не пришли с рынка рабы и Телезиппа не пошла смотреть купленные для обеда припасы.
Оливковые кусты доходили до самой дороги и прохладный ветерок, дувший с залива, мягко шелестел их листьями. Фидий снял с головы шляпу с большими полями, открывая высокий, голый череп, на котором выступили крупные капли пота.
На мраморной плите одного из памятников, стоявшего рядом с дорогой, сидели двое и оживленно разговаривали. На лице одного выражалось спокойное достоинство мудреца, черты другого были резки, а в глазах светилось фанатическое упорство. Проходившие мимо Перикл и Фидий, поклонились ему с ласковой улыбкой, на которую тот отвечал враждебным взглядом. Дальше, посреди дороги стоял в глубокой задумчивости молодой человек, казалось он забыл весь окружавший его мир и думал о том, где бы найти новый. У него были довольно приятные, но странные черты лица, взгляд был устремлен в землю.
-- Это один из моих учеников, -- сказал Фидий, ударяя по плечу задумавшегося молодого человека, чтобы обратить на себя его внимание, -- хороший, но удивительный юноша: один день он работает усердно, а на следующий исчезает не известно куда. Стоять так, погруженным в задумчивость, его любимое занятие.
Недалеко от этого юноши лежал на земле калека-нищий, с неприятным, злым выражением лица. Сострадательный Перикл бросил ему монету, но нищий в ответ, казалось, пробормотал какую-то брань. На следующем повороте дороги их взорам открылся Акрополь и изображение Афины-Паллады ярко засверкало в лучах вечернего солнца. Ясно была видна ее покрытая шлемом голова, поднятое копье и большой щит, на который она опиралась левой рукой. На склоне горы сверкала ослепительным блеском золотая голова Горгоны, помещенная туда одним богатым афинянином.
С этой минуты, скульптор, оживился, не спуская взгляда с Акрополя, тогда как Перикл лениво следовал за ним; казалось, что изображение богини странно возбуждало Фидия.
Теперь, когда перед ним появился Акрополь, он весь преобразился и с таким выражением глядел на сверкающую вершину горы, что Перикл спросил:
-- Скажи, почему ты так странно и задумчиво смотришь на вершину Акрополя, или тебя так волнует вид твоей богини?
-- Знаешь, -- ответил Фидий, -- потрясающая копьем богиня с некоторого времени заменилась в моей душе образом Афины-Паллады мира, которая уже не сражается, а успокоившись, с победоносным видом своим сверкающим щитом с головой Горгоны превращает в камень тайных злодеев. Когда я теперь смотрю на вершину Акрополя, то вижу там, воздвигнутый в моем воображении новый образ, и мысленно строю там роскошный храм... Но не бойся, Перикл, я не стану просить у тебя золота для этой Афины-Паллады мира и мрамора для ее храма, нет я строю и ваяю только в воображении.
-- Таковы вы все скульпторы и поэты, -- сказал Перикл, почти оскорбленный насмешливыми словами друга, -- вы забываете, что прежде всего надо думать о благоденствии народа, что искусство может развиваться только в богатом, могущественном государстве.
Фидий был уязвлен и бросил мрачный взгляд на Перикла, но тот встретил его взгляд примирительной улыбкой и продолжал, взяв друга за руку:
-- Неужели ты знаешь меня так мало, что можешь серьезно считать врагом божественного искусства ваяния и всего прекрасного?
-- Я знаю, что ты покровитель всего прекрасного, один взгляд прекрасной Хризиллы... -- саркастически улыбнулся Фидий.
-- Не одно это, -- поспешно перебил Перикл и продолжал более серьезным тоном, -- поверь мне, друг, что когда заботы подавляют меня, когда меня раздражают всевозможные препятствия, когда огорченный я возвращаюсь из собрания и задумчиво иду по улице, часто встречающееся красивое здание или прекрасная статуя в состоянии успокоить меня до такой степени, что я забываю даже, что был огорчен!
В это время друзья прошли через городские ворота, тут улицы были уже, дома менее красивы, но это были настоящие Афины, это была священная земля.
Подойдя к своему дому, Фидий сказал:
-- Зайди ко мне ненадолго, может быть тебе удастся разрешить один наш спор.
-- Какой же? -- спросил Перикл.
-- Ты, вероятно, помнишь кусок мрамора, привезенный персами из-за моря, чтобы после победы создать из него памятник для увековечения своей победы над Элладой, и который, когда варвары были побиты и бежали, остался у нас в руках на поле Марафонской битвы; после многих странствований красивый камень попал в мою мастерскую, и, как тебе известно, афиняне решили изваять из него богиню Киприду, чтобы украсить городской сад. Самым достойным из моих учеников я считаю Агоракрита, из Пароса и поэтому, я предоставил ему мрамор, он сотворил прекрасное произведение искусства, но другой из моих лучших учеников, честолюбивый Алкаменес, завидуя будущей славе Агоракрита, решился вступить в соревнование с Агоракритом и также изваял статую той же самой богини. Теперь статуи обоих юношей окончены и сегодня у меня в доме собирается немало ценителей искусства; если ты пойдешь, то увидишь как различны эти статуи.
В мастерской возвышались рядом две закрытые мраморные фигуры. По знаку Фидия, невольник снял покрывало и два произведения искусства представились взорам собравшихся, которые долго, не говоря ни слова, глядели на статуи. На лицах выражалось странное недоумение, причиной которого, по всей вероятности, было значительное их отличие друг от друга.
Одна -- представляла женскую фигуру замечательной красоты и благородства. Она была в платье, которое крупными складками спускалось до земли, только грудь была открытой. Фигура имела строгий вид, ничего мягкого в чертах лица, ничего слишком роскошного в сложении, и, между тем, она была прекрасна, это была резкая, суровая, но, вместе с тем, юношеская красота -- это была Афродита, без цветов, которыми украсили ее позднее оры, хариты и лесные нимфы. Она еще не была окружена благоуханием, она еще не улыбалась.
Пока ценители рассматривали только это изображение, оно казалось безупречным. В душе эллинов до тех пор еще не было образа Киприды, окруженной грезами и богами любви. Образ, стоявший перед ними, был идеалом, унаследованным ими от отцов. Но как только судьи обращались к произведению Алкаменеса, их охватывало какое-то беспокойство и они как будто теряли способность к верной оценке.
То, что представлялось взорам знатоков в произведении Алкаменеса, было нечто новое, и они еще не могли сказать нравится ли им это новое, они еще не знали имеет ли оно право нравиться, несомненно было только то, что первое изваяние рядом с этим, нравилось не меньше, и чем чаще взгляд переходил со скульптуры Алкаменеса на скульптуру Агорактита, тем дольше останавливался он на первой. Что-то приковывало к ней взгляд, какое-то тайное очарование, что-то свежее и живое, до сих пор еще не выходившее из-под резца.
Никто из присутствующих не смотрел более внимательно на произведение Алкаменеса, чем Перикл.
-- Эта статуя, -- сказал он наконец, -- почти напоминает мне произведение Пигмалиона, она также будто бы готова ожить.
-- Да, -- согласился один из гостей Фидия, -- произведение Агоракрита вдохновлено духом Фидия, тогда как в создании Алкаменеса мне кажется, есть искра из постороннего очага, искра, придающая ему странную жизнь.
-- Послушай, Алкаменес, -- спросил Перикл, -- скажи нам, какой новый дух вселился в тебя, так как до сих пор твои произведения по своему характеру почти не отличались от произведений Агоракрита, или ты может быть видел богиню во сне? Твоя статуя приводит меня в такой восторг, какого не вызывал во мне еще ни один кусок мрамора.
Алкаменес улыбнулся, а Фидий, как будто пораженный неожиданной мыслью, пристально глядел на произведение Алкаменеса, как бы разбирая мысленно каждую черту, каждую округлость.
-- Чем более смотрю я на эту стройную фигуру, -- сказал, наконец, он, -- на эту безукоризненную грудь, на тонкость этих пальцев, тем более убеждаюсь, что эта статуя напоминает мне одну женщину, которую мы в последнее время раза два видели в этом доме...
-- Это если не лицо, то во всяком случае фигура милезианки! -- вскричал один из учеников Фидия, подходя ближе.
-- Кто эта милезианка? -- поспешно спросил Перикл.
-- Кто она?.. -- повторил Алкаменес, -- она солнечный луч, капля росы, прелестная женщина, роза, освежающий эфир... Кто станет спрашивать солнечный луч об имени и происхождении!.. Может быть Гиппоникос скажет о ней что-нибудь определенное, так как она гостит у него в доме.
-- Да, она живет в маленьком домике, принадлежащем Гиппоникосу, -- подтвердил Фидий, -- он находится между его и моим домом, и, с некоторого времени, ученик, которого мы с тобой встретили в задумчивости на улице, сделался еще задумчивее; а Алкаменеса я очень часто встречаю на крыше дома, с которой можно заглянуть в перистил соседнего дома и куда мои ученики поминутно ходят под всевозможными предлогами для того, чтобы послушать игру милезианки на лире.
-- Итак, наш Алкаменес подсмотрел прелести этой очаровательницы, которыми мы восхищаемся здесь, в мраморе? -- спросил Перикл.
-- Как это случилось, я не могу сказать, -- развел руками Фидий, -- очень может быть, что ему помог наш друг.
Задумчивый, так как я несколько раз видел его разговаривающим с прекрасной милезианкой, может быть, он предоставил Алкаменесу тайное свидание с нею, по-видимому он предполагает, что может научиться от прелестных женщин большему, чем от учителей.
-- То, что вы здесь видите, -- вскричал Алкаменес, вспыхнув от насмешливых слов Фидия, -- есть произведение моих рук, порицание, которых оно заслуживает, я беру на себя, но не хочу также делить ни с кем похвалы.
-- Ну, нет! -- мрачно заявил Агоракрит, -- ты должен разделить их с милезианкой, она тайно прокрадывалась к тебе!..
Яркая краска выступила на щеках Алкаменеса.
-- А ты!.. -- возмущенно сказал он. -- Кто прокрадывался к тебе? Или ты думаешь мы этого не замечали? Сам Фидий, наш учитель, прокрадывался по ночам в твою мастерскую, чтобы докончить произведение своего любимца...
Теперь пришла очередь Фидия покраснеть. Он бросил гневный взгляд на дерзкого ученика и хотел что-то возразить, но Перикл стал между ними и примирительным тоном сказал:
-- Не ссорьтесь, к Алкаменесу прокрадывалась милезианка, к Агоракриту -- Фидий, каждый должен учиться там, где может и как может и не завидовать другому.
-- Я не стыжусь учиться у Фидия, -- сказал Алкаменес, оправившийся первым, -- но всякий умный скульптор должен заимствовать у действительности все прекрасное.
Многие из присутствующих присоединились к мнению Алкаменеса и считали его счастливым, что он смог найти такую женщину, как эта милезианка, которая была к нему так снисходительна.
-- Снисходительна, -- сказал Алкаменес, -- я не знаю, что вы хотите этим сказать, снисходительность этой женщины имеет свои границы. Спросите об этом нашего друга, Задумчивого.
Говоря так Алкаменес указал на юношу, которого Перикл с Фидием встретили на дороге и входившего в эту минуту в мастерскую.
-- Однако, мы отвлекаемся от нашего предмета, -- заметил Фидий; - Алкаменес и Агоракрит все еще ожидают нашего приговора, а в настоящее время мы, похоже сошлись только в том, что Агоракрит создал богиню, а Алкаменес -- прекрасную женщину.
-- Ну, -- сказал Перикл, -- я положительно стою на том, что не только наш Алкаменес, но и Агоракрит, как ни кажется его произведение более божественным, одинаково раздражили бы бессмертных, если бы они глядели на их произведения глазами Фидия, так как божественные изображения обоих одинаково имеют в себе много земного. Все вы, скульпторы, одинаковы в том отношении, что предполагая создавать образы богов, в сущности создаете идеальные человеческие образы, но, мне кажется, что в этом случае, нам следовало бы обратиться ко второму ученику прелестной милезианки, вашему Задумчивому, который также должен произнести свой приговор. Но как нам заполучить милезианку?
-- Это нетрудно сделать, -- откликнулся Задумчивый, -- нетрудно заставить войти человека, который уже стоит у дверей.
-- Так милезианка здесь, -- изумился Перикл.
-- Когда я возвращался с прогулки, -- отвечал Задумчивый, -- и проходил мимо сада Гиппоникоса, я увидел сквозь ветви прекрасную милезианку, срывающую ветвь с лаврового дерева. Я спросил ее, какому герою, мудрецу или артисту предназначается это украшение? Она отвечала, что тому из учеников Фидия, который окажется победителем в состязании.
-- В таком случае, если ты хочешь сделать безграничным счастье победителя, -- сказал я, -- то постарайся как-нибудь утешить побежденного.
-- Хорошо, -- отвечала она, -- я сорву для него розу.
-- Розу!.. -- удивился я, не думаешь ли ты, что победитель будет завидовать побежденному?
-- Но тогда пусть победитель выбирает! -- воскликнула она... -- Вот, возьми лавр и розу и передай их.
-- Разве ты не хочешь сама отдать их? -- спросил я.
-- Разве это возможно? -- вопросила она.
-- Конечно.
-- Ну если так, то пришли мне победителя и побежденного сюда, к садовой калитке дома Гиппоникоса за ветвью лавра и розой.
-- Хорошо, -- сказал Фидий, -- в таком случае, иди и приведи ее сюда.
-- Как я могу это сделать, как можно заставить ее прийти в общество мужчин?
-- Как хочешь, но только приведи ее. Этого желает Перикл.
Задумчивый повиновался и, через несколько минут возвратился в сопровождении женщины, в которой чудно соединялась благородная простота и роскошь форм статуи Алкаменеса.
Она была стройна и в то же время фигура ее была роскошна, походка тверда и вместе с тем грациозна. Мягкие, вьющиеся волосы были с золотистым оттенком, все лицо было невыразимо прекрасно, но лучше всего был блеск ее чудных глаз.
Ее платье из желтого, мягкого виссона, очень шло ей. Спереди оно было укреплено на груди красивым аграфом, одна половина верхней полы, перекинутая через плечо, спускалась сзади красивыми складками. Красивые руки открывались до плеч. Это был обыкновенный хитон греческих женщин, но яркий и пестрый, как у ионийских или лидийских женщин.
Когда эта очаровательная женщина вошла в сопровождении Задумчивого и очутилась в мужском обществе, где находился сам могущественный Перикл, она остановилась как бы в нерешительности, но Алкаменес вышел ей навстречу, взял за руку и сказал:
-- Олимпиец Перикл желает видеть прекрасную и мудрую милезианку.
-- Как ни велико мое желание видеть всеми уважаемую женщину, -- сказал Перикл, -- прежде всего я хочу разрешить спор между Агоракритом и тобою Алкаменес. Между нами возникли разногласия о том, можно ли представить богиню в образе прекрасной эллинской женщины, и о том, приятно ли богам наше искусство ваяния? И нам хотелось бы услышать ответ прекрасной женщины.
-- Какова страна -- таковы и храмы, каков человек -- таковы и его боги! Разве сами Олимпийцы не доказывали много раз, что для них доставляет удовольствие смотреться, как в зеркало, в души афинян? Разве не они вдохнули в людей искусство ваяния? Разве не они дали Аттике лучшую глину и самый лучший мрамор для построек и для статуй? -- ответила вопросом на вопрос прекрасная милезианка.
-- Действительно, -- вскричал Алкаменес, -- мы имеем все, кроме достойного поля деятельности! Я и мои товарищи, продолжал он, указывая на остальных учеников, -- уже давно стремимся работать, резец в наших руках горит от нетерпения!
Возгласы одобрения раздались в мастерской Фидия.
-- Успокойся, Алкаменес, -- сказала милезианка с особенным ударением на словах, -- Афины разбогатели, страшно разбогатели. Не зря же привезли сокровище Делоса!
При этих словах красавица чарующим взглядом поглядела на Перикла, который в это время говорил себе:
"Клянусь богами, волосы этой женщины самое золотое сокровище Делоса, за них не жалко отдать все делосское золото".
Затем он несколько времени задумчиво стоял, опустив голову, тогда как взгляды всех были устремлены на него. Наконец он сказал:
-- Вы, друзья и покровители искусства, вполне справедливо ожидаете, что делосское сокровище не напрасно привезено сюда и если бы не множество настоятельных нужд, то я с большим удовольствием, перевез бы сокровище из Пиреи прямо в мастерскую Фидия, но выслушайте, каковым представляется положение дела для того, кто должен думать и заботиться о необходимом. Когда персы явились в нашу страну, то общая опасность соединила всех эллинов, а когда опасность миновала, я надеялся, что это единство сохранится. Следуя моему совету, афиняне пригласили в Афины представителей остальных эллинов, чтобы вместе обсудить дела Греции. Я хотел добиться того, чтобы общими средствами были снова восстановлены храмы и святилища, разрушенные и сожженные персами, за то эллины могли бы свободно и в безопасности плавать по всем морям Эллады, подходить ко всем Эллинским берегам. Мы выбрали из народа двадцать человек, которые принимали участие в битвах с персами и какой же ответ привезли эти посланники. Уклончивые отсюда, и отказы оттуда! Но больше всех посеять недоверие против Афин старалась Спарта. Таким образом, попытка афинян не удалась, нам не следовало, рассчитывать на помощь других эллинов и мы убедились, что зависть наших соперников не уменьшилась. Если бы мой план удался, то Афины и вся Эллада могли бы спокойно наслаждаться миром и занятиям искусствами, но так как наш первый долг стремиться приобрести большее значение и влияние в Элладе, то мы должны как можно больше беречь имеющиеся у нас средства, сколько бы их ни было в данную минуту.
Судите сами, можем ли мы, хоть на мгновение, упустить из виду ту роль, которую должны играть Афины и употребить имеющееся у нас сокровище на поддержание искусств, на прекрасное и приятное, а не на полезное?
Мужчины слушали Перикла молча и, как он мог заметить, но не без несогласия, поэтому он продолжал:
-- Решите сами или предоставьте дать ответ Задумчивому или, спросите эту красавицу из Милета.
-- Что касается нас, женщин, -- улыбаясь отвечала милезианка, -- то мы можем достигнуть известности единственно благодаря искусству хорошо одеваться, красиво танцевать и прекрасно играть на цитре.
-- Итак, относительно женщин вопрос решен, -- сказал Перикл, -- но могут ли народы приобрести значение только роскошными нарядами, умением танцевать или прекрасной игрой на цитре?
-- Отчего же нет? -- возразила милезианка.
Эти смелые слова смутили мужчин, но красавица продолжала:
-- Но только, вместо того, чтобы красиво одеваться и играть на цитре, вы можете стараться быть первыми скульпторами, художниками и поэтами.
-- Ты шутишь? -- сказали некоторые из мужчин.
-- Вовсе нет, -- улыбаясь, возразила красавица.
-- Если посмотреть внимательнее, -- поддержал ее Гипподам, -- то, мне кажется, что в словах прекрасной милезианки, заставивших нас в первую минуту улыбнуться, есть доля правды. Действительно, если красота так высоко ценится во всем мире, то почему не может народ приобрести славу, всеобщее уважение, любовь и безграничное влияние, благодаря прекрасному, как и красивая женщина?
-- Но если люди будут заботиться только об одном прекрасном, -- возразил Перикл, -- то они могут сделаться слабыми и женственными.
-- Слабыми и женственными! -- воскликнула милезианка. -- Вы, афиняне, слишком слабы и женственны! Разве нет между вами таких кто живет так же грубо, как спартанцы? Прекрасное не портит людей, прекрасное делает людей веселее. Пусть мрачные и грубые спартанцы заставляют ненавидеть себя! Афины, благоухающие и украшенные цветами, как невеста, будут приобретать себе сердца любовью.
-- В таком случае, -- сказал Перикл, -- ты думаешь, что пришло уже время, когда мы должны отложить меч и заняться мирными искусствами?
-- О, Перикл! -- воскликнула милезианка. -- Позволь мне сказать, когда, по моему мнению, придет время заняться прекрасным.
-- Говори, -- отвечал Перикл.
-- Время совершать великое и прекрасное приходит, по моему мнению, тогда, когда есть люди призванные совершать то и другое. Теперь вы имеете Фидия и других мастеров, неужели вы станете колебаться осуществить их идеи до тех пор, пока они не состарятся в бездействии? Легко найти золото, чтобы заплатить за прекрасное, но не всегда можно найти людей, способных создать его!
Эти слова были встречены возгласами всеобщего одобрения.
Периклу была известна сила слова. Его глаза засверкали, и он про себя повторил слова милезианки: "Время совершать прекрасное приходит тогда, когда есть люди, которые в состоянии его совершить!"
-- Я должен сказать, -- проговорил он, что слова этой женщины просветили нас. Никто не смог бы лучше выразить того, что лежит у нас всех на сердце. Я полагаю, что мы должны постараться сохранить наши Афины столь же способными к войне и могущественными, как сейчас, но ты права, прекрасная чужестранка, мы не можем долее колебаться, необходимо сделать то, чему пришло время. Ты вполне справедливо говоришь, что мы имеем людей, каких может быть никогда более не будет. Ты должен быть благодарен этой красавице, Фидий, она уничтожила все мои колебания. Уже немало сделано для украшения наших Афин: перестроена заново гавань, средняя стена почти окончена; строится гимназиум... Воздвигнув роскошный храм и прекрасные статуи, мы увенчаем дело обновления, начатое в Пирее.
Эти слова Перикла были встречены всеобщим одобрением.
-- Но вернемся к спору Алкаменеса и Агоракрита, -- продолжал Перикл, -- какой из двух Афродит отдаст преимущество прекрасная чужестранка?
-- Эту статую, -- сказала милезианка, бросив взгляд на создание Агоракрита, -- я приняла бы скорей за какую-нибудь суровую богиню, например, за Немезиду...
-- Немезиду, -- повторил Перикл, -- действительно, сравнение очень удачно. Немезида -- суровая, гордая богиня, которая всегда мстит за оскорбления, и в этом произведении Агоракрита, мне кажется, много свойственных ей черт. Красота этой богини -- ужасная и угрожающая. Если афиняне желают поставить у себя в саду изображение Афродиты, то мы также можем с позволения Агоракрита поместить эту статую Немезиды в храме богини в Рамносе. Думаю, ваятелю будет легко прибавить к своему произведению соответствующие символы.
-- Я сделаю это, -- мрачно проговорил Агоракрит, -- моя Киприда станет Немезидой...
-- Кому же, прекрасная незнакомка, -- сказал Перикл, -- кому же отдашь ты лавровую ветвь, а кому розу?
-- И то и другое -- тебе, -- отвечала милезианка. -- Из них, никто не стал ни победителем, ни побежденным. Мне кажется, что все венки должны быть присуждены человеку, открывшему путь к приобретению благороднейшей награды.
Говоря это, она подала лавровую ветвь и розу Периклу. Взгляды их встретились.
-- Я разделю лавровую ветвь между обоими юношами, -- сказал Перикл, -- а прекрасную розу сохраню для себя.
Он разломил ветку лавра на две части и вручил скульпторам, затем сказал:
-- Я надеюсь, что здесь не осталось недовольных? Только Задумчивый стоит в каком-то беспокойстве и с серьезным видом глядит перед собою: скажи нам, чем ты озабочен, друг мудрости?
-- Прекрасная милезианка, -- ответил юноша, -- доказала нам, что прекрасное может доставить народу преимущество перед всеми другими, но я хотел бы знать, также ли легко достигнуть этого благодаря добру и внутреннему совершенству?..
-- Я думаю, -- сказала милезианка, -- что добро и прекрасное одно и тоже.
Вскоре гости Фидия начали расходиться. Прощаясь с милезианкой, Перикл спросил как ее зовут.
-- Аспазия, -- ответила она.
-- Аспазия, -- повторил Перикл. -- Какое имя. Оно тает как поцелуй на губах.