Недалеко от дороги, идущей из Афин, на берегу Кефиса виднелся дом, окруженный столетними, высокими кипарисами и платанами. Еще ближе к воде стояла маленькая беседка, возле которой росли розы. В этой беседке несмотря на близость города, можно было наслаждаться полным уединением и спокойствием. Вступая в этот блаженный уголок, казалось, что бог Пан сейчас выйдет к вам навстречу из прохладной тени деревьев или прелестные наяды вынырнут из волн Кефиса.
Ветер шелестел листьями деревьев, которые вздрагивали под ясным эллинским небом точно от дыхания бога веселья, Диониса. В этом чудном месте жил любимец муз, Софокл, здесь он родился и здесь же, под белыми памятниками, увитыми плющом и украшенными цветами, покоились его предки.
Как-то утром он сидел в беседке, на коленях у него лежали восковые дощечки, на которых он писал время от времени стихи, порой разглаживая воск и уничтожая написанное.
Бросив взгляд на дорогу, шедшую по долине, он увидал стройную фигуру, двигавшуюся быстрыми и легкими шагами.
Скоро путник подошел ближе и поэт узнал Перикла. Он поспешно встал и радостно пошел к нему навстречу.
Перикл крепко пожал ему руку.
-- Ты меня приглашал, -- сказал он, -- и сегодня я твой гость. Музыкант из Милета -- ты без сомнения не забыл о нем -- также придет провести с нами день, если ты согласен: мне нужно о многом поговорить с ним, и здесь я могу сделать это без всякой помехи.
-- Прелестный юноша из Милета придет ко мне! -- радостно вскричал Софокл. -- Недаром я думал, глядя на твою походку, что тебя должно воодушевлять что-нибудь приятное, твои манеры не напоминали спокойного достоинства оратора на Пниксе, я едва узнал тебя.
В это время перед домом Софокла остановились носилки. Из них вышла Аспазия. Она была в женском платье.
Софокл приветствовал ее и повел к Периклу под освежающую тень.
Скрытая от нескромных глаз, Аспазия отбросила покрывало, спущенное на лицо и закрывавшее ее с головы до плеч и осталась в светлом, ярком хитоне с одной ярко-красной лентой на голове, которой поддерживались волосы. В руках она держала маленький, красивый зонтик для защиты от солнца, а на поясе висело плоское, сложенное пестрое опахало.
Софокл в первый раз видел Аспазию в женском наряде, с его губ сорвалось восклицание восхищения этой женщиной.
-- Полюбуйся, Аспазия, -- сказал Софокл, -- на окружающую тебя природу. Здесь вы можете сколько угодно наслаждаться уединением вдвоем. Но если вы желаете видеть самое благословенное музами и харитами место, то идите за мною.
Перикл и Аспазия последовали за поэтом. Он повел их до того места, где Кефис делает поворот. Там и сям попадались маленькие дерновые скамьи, на которых можно было отдохнуть и помечтать. Здесь же был маленький грот в скале, вход в который был почти скрыт цветущими кустами.
При виде этого очаровательного грота, Аспазия была восхищена и охотно приняла приглашение отдохнуть. Перикл и сам поэт последовали ее примеру.
-- Тяжело, -- начал Перикл, после непродолжительного молчания, -- тяжело возвращаться из этого спокойствия и тишины к делам. А между тем, Аспазия, мы должны помнить о людях, от которых бежали сюда. Представь себе человека, которому, как говорится в предании, подали угощение из его собственных детей -- я могу вполне представить себе его ужас, когда он увидел, хотя и не столь ужасную, но все-таки неприятную картину зажаренной прекрасной птицы, которая, как я предполагал в ту минуту, радует своим видом прелестную Аспазию, которая видит в ней Аргуса, присланного возлюбленным, чтобы вместо него наблюдать за нею своею сотнею любящих глаз. Аспазия, что произошло? Почему павлин оказался у меня в доме? -- спросил Перикл.
В ответ Аспазия рассказала о своих злоключениях, случившихся с ней вчера.
-- Как странно, -- закончила свой рассказ Аспазия, -- вы, афиняне, не хозяева у себя в доме... Вы делаете женщину рабынями, а затем объявляете себя их рабами.
-- Таков брак! -- сказал, пожимая плечами, Перикл.
-- Если, действительно, таков брак, -- возразила Аспазия, то может быть было бы лучше, если бы на земле совсем не было брака.
-- Властительница сердца выбирается по любви, -- сказал Перикл, -- но супруга и хозяйка дома всегда будет женой по закону...
-- По закону? -- удивилась Аспазия. -- Я всегда думала, что только материнство делает любимую женщину супругой и что брак начинается только тогда, когда является ребенок.
-- Только не по афинским законам, -- возразил Перикл.
-- В таком случае, измените ваши законы, -- воскликнула Аспазия.
-- Любимец богов, Софокл, -- сказал Перикл, -- помоги мне образумить эту негодующую красавицу, чтобы она не разорвала своими маленькими, прекрасными ручками всех наших государственных законов!
-- Я не могу поверить, -- возразил поэт, -- что Аспазию оставит благоразумие. Уверен, что она знает что, предпринимая борьбу против чего бы то ни было, прежде всего нужно соизмерить свои силы.
-- Ты хочешь сказать, -- перебила Аспазия поэта, -- что в Афинах чужестранки не должны бороться против законов, которые лишают их прав...
-- Нашему другу, -- заметил Перикл, -- может быть легко судить о мужьях и устанавливать мудрые правила об их поведении, так как никакая Телезиппа не может угрожать его Аспазии.
-- Так бывает со всяким посредником влюбленных, -- смеясь сказал Софокл, -- со всяким, кто хотя бы даже и по их просьбе вмешивается в их дела. Мне грозит быть осмеянным вами, если я вздумая давать вам советы и чтобы наказать себя за подобную попытку, я сейчас же предоставлю вас вашей собственной мудрости и прощусь с вами на короткое время, чтобы вы вдвоем могли хорошенько обсудить ваши дела. А я позабочусь об обеде и если несколько замешкаюсь, то знайте, что меня нигде не ждет никакая Аспазия, а что я просто забылся с восковой дощечкой в руках, подслушивая жалобные вздохи благородной дочери Эдипа.
-- Ты должно быть продолжаешь то произведение, о котором упоминал на Акрополе? -- спросила Аспазия.
-- Половина уже окончена и я сижу целые дни, переводя мое произведение с восковых дощечек на папирус.
-- Не дашь ли ты нам с ним познакомиться хоть немного? -- спросил Перикл.
-- Ваше время так дорого, -- ответил поэт и попрощался.
Перикл сорвал с яблони зрелое прелестное яблоко, Аспазия откусила от него и подала Периклу, который благодарил ее счастливой улыбкой, так как ему было небезызвестно, что значит на языке любви подобный подарок. Затем Аспазия сплела венок и надела на голову Периклу. Они обсудили как Аспазия должна устроиться, затем, как сделать, чтобы видеться по возможности чаще и, так как влюбленные ни о чем так не любят говорить, как о своей первой встрече, то вспоминали о том, как они первый раз увиделись в гавани в доме Фидия.
Вскоре появился Софокл, чтобы пригласить их перекусить и повел в изящно отделанный домик в центре сада.
Афиняне принимали пищу полулежа опираясь на левую руку. Блюда ставили на маленькие столики, для каждого блюда был свой столик.
-- Надеюсь, Софокл, -- смеясь, сказала Аспазия, -- ты не угощаешь нас жареными соловьями, хотя в городе, где не боятся жарить павлинов, соловьи также могут попасть на жаркое.
-- Не оскорбляй из-за одной святотатственной руки весь афинский народ! -- воскликнул Софокл.
-- Та женщина, -- усмехнулась Аспазия, -- которая была способна убить павлина, заслуживает быть изгнанной из Эллады. Гнев греческих богов должен был бы разразиться над нею, так как она согрешила против того, что есть самое священное на свете -- против прекрасного.
-- Если поверить нашей прекрасной, мудрой Аспазии, -- сказал Перикл, обращаясь к Софоклу, -- прекрасное выше всего в свете: его первая и последняя добродетель.
-- Эта мысль мне нравится, -- согласился поэт, -- хотя я и не знаю, что сказал бы о ней Анаксагор и другие. Но думаю, никто не станет отрицать власти красоты, которую она имеет над сердцами людей через любовь. Как раз сегодня утром, чтобы доказать непреодолимое могущество любви, я прибавил одну сцену, в которой заставляю Гемона, сына царя Креона, добровольно сойти в Гадес, чтобы не разлучаться со своей возлюбленной невестой, Антигоной...
-- Это уж слишком! -- заявила Аспазия несколько раздосадованному поэту, который рассчитывал заслужить ее похвалу, -- поэты не должны показывать любовь с такой мрачной стороны -- любовь ясна и светла и должна всегда быть такою. Любовь -- это не страсть, заставляющая спускаться в Гадес. Любовь должна радовать людей жизнью, а не смертью. Мрачная страсть не должна называться любовью, она -- болезнь, она -- рабство...
-- Ты права, Аспазия, -- согласился Софокл, -- и ты, и я, и Перикл, мы всегда будем поклоняться только свободной ясной любви и, если тебе угодно, то сегодня принесем жертву богам, чтобы священный огонь никогда не погас у нас в груди. Я хотел показать, что Эрот могущественный бог, но в то же время желаю от всего сердца, чтобы он никогда не возымел всего своего могущества ни над одним эллином. Красота -- это великая и таинственная сила. Если ты хочешь, я готов перед всей Элладой заставить хор петь эти слова в будущей моей трагедии. Настолько твое присутствие дает мне вдохновение как можно лучше закончить эту песнь в честь Эрота. Вы не должны уходить отсюда до тех пор, пока я не напишу гимна. А теперь, -- прибавил Софокл, -- простите меня, что я не услаждаю вашего зрения и слуха танцовщицами и музыкантами, но мне кажется, мои гости вполне удовлетворяют друг друга и кроме того, кто осмелился бы играть на цитре перед прекрасным музыкантом из Милета?
-- Прежде всего ты сам, -- воскликнул Перикл, -- тем более, что ты предлагал устроить состязание в музыке и пении, когда мы еще были на Акрополе. Принеси сюда инструменты, Софокл, для себя и для Аспазии, а затем начните состязание, в котором я буду судьею и единственным слушателем.
-- Удовольствие слышать пение и игру Аспазии вполне вознаградит меня за поражение, -- смиренно ответил Софокл и вскоре принес две цитры, прося Аспазию выбрать себе инструмент.
Красавица провела пальцами по струнам, кивнула одобрительно, затем прелестная милезианка и любезный хозяин начали состязание, но Перикл не мог отдать преимущества ни одному из них. Когда пение кончилось, поэт и милезианка заговорили о музыке, и Аспазия показала такие познания в дорийских, фригийских и лидийских стихосложениях, что Перикл с изумлением воскликнул:
-- Скажи мне, Аспазия, как имя человека, который может похвалиться тем, что был наставником твоей юности?
-- Ты узнаешь это, -- отвечала Аспазия, -- когда я со временем расскажу тебе историю моей юности.
-- Отчего же до сих пор ты никогда не рассказывала о ней? -- спросил Перикл. -- Как долго еще ты будешь молчать о себе? Расскажи нам о своей жизни, Софокл наш друг, тебе нет надобности скрывать от него что бы то ни было.
-- Нет, -- сказал Софокл, -- как ни приятно было бы мне выслушать историю юности Аспазии, но я боюсь, что если тебе придется делить удовольствие, которое ты будешь испытывать, слушая ее рассказ, с кем-нибудь другим, то оно будет для тебя менее сладостным, чем если бы ты выслушал его наедине. Кроме того, я припоминаю, что обещал не отпускать вас до тех пор, пока не сочиню гимна для хора в честь Эрота, поэтому я должен снова удалиться и предоставить вас друг другу. Мне кажется, что если я буду сочинять гимн в то время, как у меня скрывается влюбленная пара, то этим заслужу расположение бога любви и он вдохновит меня.
Перикл и Аспазия снова остались в очаровательном благоухании и одиночестве сада, еще возбужденные веселым разговором, прекрасным вином и музыкой. Прогуливаясь, влюбленные опять вошли в увитый плющом грот, у подножия которого катились тихие волны Кефиса и где было прохладно даже во время полуденной жары.
Перикл вновь попросил Аспазию рассказать о ее юности.
-- Ты знаешь, -- сказала она, смеясь, -- я недостаточно стара, чтобы мой рассказ был длинным и полным приключений, но ты имеешь право спрашивать о моем прошлом. Человека, которому я обязана моими знаниями в искусстве музыки звали Филимоном. Добрый Филимон! Я не думаю, чтобы когда-нибудь еще смогу жить, в таком блаженном мире, как с ним: он не обращал никакого внимания на мой пол, точно также как и я на его. Ему было восемьдесят, а мне десять, правда он казался на четверть моложе, а я на четверть старше.
После смерти моих родителей он взял меня к себе, как друг отца. Он был самый ученый, самый мудрый и самый веселый старик во всем Милете. Я была в восхищении от его снежно-белой бороды и его ясных глаз, в которых как мне казалось, светилась мудрость всего света, от его лир и цитр, от его книжных свитков, от мраморных статуй в его доме, от чудных цветов в его саду. И он меня любил. С той минуты, как я попала к нему в дом, с губ его не сходила улыбка, такая улыбка какой я, ни до тех пор, ни после, не видела ни на одном лице.
Пять лет жила я среди благоухания роз, которыми украшал этот божественный старец свои вазы, наслаждалась ясностью его умных глаз и мудростью его речей, играла на его лирах и цитрах, развертывала, с пылающими щеками его исписанные свитки, наслаждалась зрелищем его статуй, ухаживала за цветами его сада. Мир поэзии и звуков снова ожил для него самого, так как он снова увидел его глазами ребенка. Он говорил, что, прожив восемьдесят лет, понял многие из своих книг только тогда, когда ему прочла их я.
Когда он умер, милезийцы называли меня прелестнейшей девушкой и я в первый раз посмотрелась в зеркало. Жизнь богатого города окружила меня, но я была недовольна. С книгами Филимона и его мраморными статуями я была весела, окруженная поклонниками я сделалась серьезна, задумчива, упряма, капризна и требовательна; мне чего-то недоставало. Жители Милета не нравились мне. Они восхищались мною, я же презирала их.
После смерти Филимона, я осталась сиротой, бедной и неопытной. В это время меня увидал один перс и сейчас же составил план отвезти в Персеполис всеми расхваливаемую милезианку и представить ее царю. Мое глупое, неопытное сердце воспламенилось, я думала о моей соотечественнице -- Фаргилии, которая сделалась супругой фессалийского царя. Персидский царь, этот могущественный властитель, волновал мое сердце и казался мне воплощением всего мужественного, прекрасного, возвышенного, могущественного и достойного любви. Воспитываясь у Филимона, я была умным ребенком -- выросши и превратившись в девушку, я сделалась глупой.
По приезде в Персию, меня разодели в богатое платье и повели к царю. Окруженный восточным великолепием, сидел властитель Персии, но у него было лицо самого обыкновенного человека. Он поглядел на меня ленивыми глазами деспота, потом с сонным видом, протянул руку, чтобы ощупать меня, как какой-нибудь товар. Это меня возмутило. Слезы досады выступили у меня на глазах, но персу это понравилось и он улыбнулся сонной улыбкой. Однако, с этой минуты, он щадил меня и говорил, что гордость гречанки нравится ему больше рабской покорности своих женщин. Прошло немного времени, и сердце деспота запылало ко мне любовью, я же чувствовала только страх; скучной и невыносимой казалась мне персидская жизнь. Восточное великолепие было мне чуждо и пугало меня; то очарование, которым вначале моя фантазия окружила царя, рассеялось. Холодный ужас охватывал меня при виде храмов и идолов чужестранцев, мне страстно хотелось возвратиться назад, к богам Эллады. В скором времени я убежала.
Свободно вздохнула я, ступив на родную землю, увидев перед собою греческое море. Сопровождаемая верной рабыней, я отправилась отыскивать в милетской гавани корабль, который мог бы отвезти меня в Элладу. Я нашла одного капитана, который был согласен отвезти меня в Мегару. Оттуда я могла легко доехать до Афин, которые давно притягивали мою душу.
Приехав в Мегару, я оказалась одна, не зная что делать. Пожилой капитан, привезший меня, пригласил к себе в дом, обещая через несколько дней отправить в Афины. Я приняла его приглашение, он же каждый день откладывал мой отъезд и, наконец, я заметила, что он хотел бы навсегда удержать меня у себя в доме. Вскоре я увидела, что его подрастающий сын также влюбился в меня, и я стала предметом преследований двоих влюбленных. Эти глупцы воображали, что я для них убежала от персидского царя! Жена капитана сразу отнеслась ко мне недружелюбно и мучила меня своею ревностью. Я оказалась окруженной фуриями, раздраженные страсти которых угрожали мне со всех сторон; жене пришло в голову выставить меня горожанам, как соблазнительницу, как нарушительницу семейного мира, и так как оба мужчины были раздражены моим нежеланием остаться, то они не только не мешали ей, но, из мести, поддерживали ее. Труд их увенчался успехом. Я была окружена людьми дорийского происхождения, не любящими ионийцев и стремящимися во что бы то ни стало, вблизи могущественных Афин, строго сохранять свои спартанские нравы и обычаи.
На мои настойчивые требования они, наконец, как будто согласились отпустить меня. К моим услугам предоставлен был мул и носилки для меня и моей рабыни, но когда я вышла из дома мегарца, то увидела, собравшуюся на улице толпу, встретившую меня насмешками и бранью. Магарцам было достаточно узнать, что я милезианка, чтобы начать ненавидеть меня и преследовать со слепой яростью. Не знаю, какое мужество, какая гордость воодушевили меня, но только, услышав угрозы и брань дорийцев я, высоко подняв голову, вошла в толпу, сопровождаемая дрожащей рабыней. Передние, отступившие было снова придвинулись вперед напиравшими сзади и я очутилась в толпе бранивших и позоривших меня людей, которые с угрозами хватали меня за руки и платье. В эту минуту на дороге появился запряженный лошадьми экипаж, в нем сидел человек с добродушным лицом. Он ехал окруженный рабами. Увидав меня среди толпы, этот человек остановил экипаж и приказал своим рабам освободить меня, через мгновения я уже сидела рядом с ним и навсегда оставила проклятую Мегару.
-- Теперь я понимаю, -- заметил Перикл, -- почему ты всегда такая сдержанная, приходишь в негодование при одном упоминании при дорийцах.
-- Да, с того дня я поклялась в вечной ненависти Мегаре и всем дорийцам.
-- Человек, спасший тебя, без сомнения, был никто иной как Гиппоникос?
-- Да, это был он.
-- В Милете ты научилась изысканности ионийской жизни, а в Мегаре познакомилась с грубыми манерами дорийцев, я надеюсь, приехав в Афины, ты чувствуешь себя в счастливой среде?
-- Для меня было счастливым то, что по приезде в Афины, я случайно попала в то место, где афинский дух достиг своего наивысшего развития: я говорю о мастерской Фидия.
-- И там ты нашла людей, которых не доставало при персидском дворе, людей подвижных, впечатлительных, на которых ты бы могла иметь влияние: там ты встретила горячего Алкаменеса...
-- И задумчивого сына Софроника, -- прибавила Аспазия, -- я старалась дать им то, в чем они нуждались: скульптору я показала, что можно учиться не только у одного Фидия, что же касается Сократа, отчасти мне удалось направить его на истинный путь... Но мне не хватало человека, которому я могла бы отдать не только то или другое, но все мое существо. Наконец-то я нашла его и с этой минуты, еще более приблизилась к очагу, из которого сыпятся искры эллинского ума и жизни.
-- Где же этот очаг? -- спросил Перикл.
-- В сердце супруга потребительницы павлинов, Телезиппы, -- засмеялась Аспазия, опуская голову на грудь Перикла. Он поцеловал ее и сказал:
-- Многие из этих искр может быть спали бы непробудным сном, в этой груди, если бы к ней не прикасалась твоя прелестная головка, Аспазия.
Так незаметно прошел день для счастливой пары в саду Софокла. Наступали сумерки, между деревьями почти стемнело; послышалось пение соловья. Снова появился Софокл.
Он отвел их в прелестный садовый домик, из которого вышла навстречу, улыбаясь, подруга Софокла, Филания. Перикл и Аспазия были приятно удивлены. Филания была маленькая, прелестно сложенная женщина. У нее были черные глаза и черные, вьющиеся волосы. Аспазия поблагодарила поэта за приятную неожиданность и поцеловала Филанию в лоб. Затем все весело приступили к угощению, в конце которого Софокл прочел своим гостям гимн в честь Эрота.
Очарованная прелестными стихами, Аспазия сейчас же начала подыскивать к ним мелодию, которая как будто сама лилась с ее губ, Филания, охваченная восторгом, присоединилась к ней, сопровождая пение очаровательным танцем.
Кто может описать счастье этих людей!
Они были равны богам!
Когда, наконец, Перикл и Аспазия поздно вечером уходили через сад, чтобы возвратиться домой, розы, казалось, благоухали сильнее, ярче светила луна, соловьи пели на берегу Кефиса громче, чем когда-либо.