Переводъ Б. З.
Мой другъ, писатель X***, разсказываетъ: вдоль внутренней гавани Копенгагена тянется улица Деставольдъ, новый, безлюдный бульваръ. Домовъ тамъ мало, мало фонарей, а прохожихъ -- почти никого. Даже и лѣтомъ рѣдко кто гуляетъ тамъ.
Ну вотъ! Третьяго дня вечеромъ со мной приключилось тамъ кое-что, я хочу тебѣ разсказать объ этомъ.
Я нѣсколько разъ прошелся взадъ и впередъ по аллеѣ, вдругъ подходитъ ко мнѣ дама. Кругомъ ни души. Фонари зажжены, но темно, и я не могу разглядѣть ея лица.
"Обыкновенное дитя ночи",-- думаю я и прохожу мимо.
Въ концѣ бульвара поворачиваю и иду назадъ. Дама тоже поворачиваетъ, я встрѣчаю ее опятъ. Думаю про себя: ждетъ кого-нибудь, посмотримъ, кого она тамъ ждетъ. И вторично прохожу мимо.
Но, встрѣтивъ въ третій разъ, я приподнялъ шляпу и заговорилъ съ ней. Добрый вечеръ! Она поджидаетъ здѣсь кого-то?
Она вздрогнула. Нѣтъ -- да, она поджидаетъ кой-кого. Будетъ она имѣть что-нибудь противъ, если-я составлю ей компанію, пока не придетъ тотъ, кого она ожидаетъ?
Нѣтъ, она не имѣла бы ничего противъ. Она благодарила меня. Впрочемъ, она никого не поджидаетъ, она пришла сюда просто немножко погулять,-- здѣсь сегодня такъ тихо.
Мы бродили и болтали о пустякахъ; я предложилъ ей руку.
-- Ахъ нѣтъ! -- сказала она и покачала головой. Мнѣ становилось скучно. Въ темнотѣ нельзя было ее разглядѣть; тогда я зажегъ спичку, какъ-будто посмотрѣть на часы, и попробовалъ освѣтить ее.
-- Половина десятаго, какъ-разъ половина десятаго,-- сказалъ я.
Она пожималась, какъ-будто отъ холода. Я воспользовался случаемъ и спросилъ:
-- Вамъ холодно, можетъ, намъ куда-нибудь зайти, выпить чего-нибудь? Въ Тиволи, въ Національ.
-- Нѣтъ, какъ видите, сейчасъ я никуда не могу зайти,-- отвѣчала она.
Только тутъ замѣтилъ я впервые, что на ней была длинная черная траурная вуаль. Я извинился, сославшись на темноту. И то, какъ она приняла мое извиненіе, сразу сдѣлало для меня яснымъ, что она не изъ обыкновенныхъ ночныхъ женщинъ.
-- Возьмите меня подъ руку,-- сказалъ я еще разъ. Отъ этого будетъ теплѣй.
Она взяла меня подъ руку. Мы прошлись нѣсколько разъ взадъ и впередъ. Она попросила меня посмотрѣть на часы.
-- Одиннадцатый,-- сказалъ я.-- Гдѣ вы живете?
-- На Гамле Конгевей.
Я остановилъ ее.
-- Можно мнѣ проводить васъ до дому?
-- Нѣтъ, нельзя,-- отвѣчаетъ она.-- Нѣтъ, этого вамъ нельзя. Вы живете на Бредгаде?
-- Откуда вы это знаете?-- спросилъ я съ изумленіемъ.
-- Я знаю, кто вы,-- отвѣчала она.
Пауза. Мы шли подъ руку, потомъ свернули въ освѣщенныя улицы. Она шла быстро; длинная вуаль ея развѣвалась. Она сказала:
-- Пожалуйста, пойдемте быстрѣй.
У своего подъѣзда въ Гамле Конгевей она обернулась но мнѣ, какъ-будто желая поблагодарить меня за то, что я ее проводилъ. Я отворилъ ей дверь, она медленно прошла -- и оглянулась на меня. Я толкнулъ слегка дверь плечомъ и вошелъ за ней. Тогда она схватила меня за руку. Никто изъ насъ не произнесъ ни слова.
Мы прошли два марша вверхъ по лѣстницѣ и остановились во второмъ этажѣ. Она сама отворила наружную дверь, потомъ еще одну дверь, взяла меня за руку и ввела. Вѣроятно, это была ужъ комната; слышно было, какъ тикаютъ часы. Дама пріостановилась на мгновеніе въ дверяхъ, внезапно обняла меня и горячо, трепетно поцѣловала въ губы.
Въ самыя губы.
-- Теперь садитесь,-- сказала она.-- Вотъ софа. А я тѣмъ временемъ зажгу огонь.
И она зажгла огонь.
Въ смущеніи, съ любопытствомъ, я оглянулся. Я находился въ большой, необыкновенно изящно обставленной комнатѣ; нѣсколько дверей въ сосѣднія комнаты были отворены. Я не могъ взятъ въ толкъ, что за человѣкъ та, съ кѣмъ я встрѣтился при такихъ странныхъ обстоятельствахъ, и сказалъ:
-- Какъ здѣсь хорошо! Вы здѣсь живете?
-- Да,-- отвѣчала она,-- я дома.
-- Это вашъ домъ? Значитъ, вы -- дочь... хозяина этого дома.
Она засмѣялась и сказала:
-- Нѣтъ, нѣтъ. Я старуха. Вы это сейчасъ увидите! -- и она сняла шляпу съ вуалью.
-- Вотъ видите, видите! -- воскликнула она и неожиданно, будто въ порывѣ страсти, опять обвила меня руками.
Взрослый, сумасбродный ребенокъ. Ей могло бытъ двадцать два, двадцать три года; на правой рукѣ было обручальное кольцо,-- значитъ, дѣйствительно, замужняя. Хорошенькая? Нѣтъ. У ней было слишкомъ много веснушекъ, а бровей черезчуръ мало. Но стихійно-дикая жизнь била изъ нея и линія рта была превосходна.
Мнѣ хотѣлось спросить, какъ ее зовутъ, гдѣ ея мужъ, если есть у нея мужъ; я хотѣлъ знать, въ чьемъ домѣ нахожусь; но она плотно обвивалась вокругъ меня, какъ только я раскрывалъ ротъ, и не позволяла спрашивать.
-- Я -- Элленъ. Хотите поужинать? Это ничего не значитъ, я совершенно свободно могу позвонить. Только вамъ придется пока побыть тамъ, въ спальнѣ.
Я вошелъ въ спальню. Изъ гостиной проникалъ сюда слабый свѣтъ. Я увидалъ двѣ постели. Элленъ позвонила и потребовала вина; я слышалъ, какъ горничная подала вино и вышла. Нѣсколько времени спустя Элленъ вошла въ спальню. Въ дверяхъ она остановилась. Я сдѣлалъ ей шагъ навстрѣчу, она слабо вскрикнула и бросилась ко мнѣ.
Это было третьяго дня вечеромъ".
Что было дальше? Имѣй терпѣніе, было еще много кой-чего. Когда я проснулся вчера утромъ, начинало свѣтать; дневной свѣтъ проникалъ въ комнату съ боковъ шторъ. Элленъ тоже проснулась. Она утомленно вздыхала и улыбалась мнѣ. Руки у нея были бѣлыя и бархатныя, грудь пышная. Я шепнулъ ей кое-что на ухо, она зажала мнѣ ротъ поцѣлуемъ, онѣмѣвъ отъ страсти.
Становилось все свѣтлѣй и свѣтлѣй.
Черезъ два часа я былъ уже на ногахъ. Элленъ тоже встала; ботинки ужъ она надѣла и зашнуровала платье. Тутъ-то испыталъ я нѣчто, отъ чего и сейчасъ еще леденѣю -- будто это дикій сонъ. Я стою у умывальника, Элленъ чего-то возится въ сосѣдней комнатѣ, и когда она отворяетъ дверь, я оборачиваюсь и гляжу туда. Изъ открытаго окна несетъ на меня холодкомъ, и посреди комнаты, на длинномъ столѣ -- покойникъ. Покойникъ, въ гробу, съ сѣдой бородой,-- мужчина.
Угловатыя колѣна торчатъ вверхъ, какъ два угрожающихъ кулака, стиснутыхъ подъ саваномъ, лицо желтое, ужасное. При яркомъ дневномъ свѣтѣ мнѣ видно все. Я отворачиваюсь и не произношу ни слова.
Когда Элленъ вошла обратно, я былъ уже одѣтъ и готовъ итти. Я едва былъ въ состояніи отвѣтить на ея объятіе. Она тоже окончила туалетъ и вздумала провожать меня во дворъ, и я позволилъ ей итти и не сказалъ больше ни слова. Въ воротахъ она прижалась къ стѣнѣ. чтобы ее не замѣтили, и прошептала:
-- До свиданія!
-- Завтра?-- спросилъ я, медля.
-- Нѣтъ, не завтра!
-- Почему же не завтра?
-- Тише, дорогой, завтра у меня похороны, одинъ родственникъ умеръ. Вотъ поэтому и нельзя.
-- А послѣзавтра?
-- Да, послѣзавтра, здѣсь въ воротахъ, я буду тебя ждать. Будь здоровъ!
Я ушелъ...
Кто была она? А покойникъ? Какъ онъ сжималъ кулаки и въ какую противную гримасу сложились углы рта! Послѣзавтра она опятъ будетъ ждать меня. Итти мнѣ къ ней?
Я направляюсь прямо въ кафе Бернина, гдѣ спрашиваю адресъ-календарь. Раскрываю. Гамле Конгевей, такъ,-- номеръ, отлично,-- смотрю фамилію -- узнаю, кто такая Элленъ. Жду немножко, пока подадутъ утреннюю газету, набрасываюсь на нее, посматриваю списокъ умершихъ; да вотъ оно, это объявленіе, первое въ длинномъ ряду, напечатано жирнымъ шрифтомъ: "Послѣ продолжительной болѣзни, вчера скончался мой мужъ, на 53-мъ году жизни". Объявленіе помѣчено вчерашнимъ числомъ.
Долго сижу я тамъ и думаю.
У мужа есть жена,-- на тридцать лѣтъ моложе его; онъ много лѣтъ боленъ и наконецъ, умираетъ. Молодая вдова вздыхаетъ свободно, жизнь со своими очаровательными безумствами зоветъ ее, она повинуется голосу жизни и отвѣчаетъ: "Иду!"
И въ тотъ же вечеръ бродитъ она по Деставольду!
Элленъ, Элленъ, послѣзавтра!