Переводъ Б. З.

1. СТРАХЪ СМЕРТИ

Я, собственно, никогда не зналъ страха смерти до своего перваго пріѣзда въ Америку. Не потому, чтобы я былъ достаточно смѣлъ, а просто до этого не было случая проявитъ себя. Это было въ 1884 году.

Тамъ, далеко въ преріи, есть маленькій городокъ, называется онъ Маделіа, жалкое, скверное гнѣздо; дома тамъ отвратительны, вмѣсто тротуаровъ насыпаны опилки, люди непривѣтливы.

Здѣсь именно и былъ, наконецъ, пойманъ и убитъ кровожадный, прошедшій сквозь огонь и воды, американскій разбойникъ Іессія Джемсъ.

Здѣсь онъ укрывался; это вѣдь самое подходящее мѣсто для такого чудовища, которое въ теченіе многихъ лѣтъ наводило страхъ на вольные штаты своими нападеніями, грабежами и убійствами.

Сюда-то попалъ и я, но съ мирными намѣреніями помочь пріятелю въ затруднительномъ положеніи.

Американецъ Джонстонъ былъ учителемъ "средней школы" въ одномъ городѣ въ Висконсинѣ, гдѣ я познакомился съ нимъ и его женою. Спустя нѣкоторое время онъ бросилъ свое мѣсто и занялся торговлей, онъ отправился въ прерію, въ городъ Маделіа и открылъ тамъ дровяной складъ. Пробылъ онъ тамъ годъ, занимаясь этимъ, и прислалъ мнѣ письмо, въ которомъ просилъ, чтобы я къ нему пріѣхалъ, если мнѣ можно, и присмотрѣлъ бы за его дѣломъ, пока онъ и его жена съѣздятъ на востокъ. Я былъ это время какъ-разъ свободенъ и поѣхалъ въ Маделію.

Позднимъ зимнимъ вечеромъ пріѣхалъ я на вокзалъ, гдѣ меня встрѣтилъ Джонстонъ, я отправился съ нимъ домой, тамъ онъ указалъ мнѣ мою комнату. Его домъ стоялъ на нѣкоторомъ разстояніи отъ города. Большую часть ночи мы употребили на то, чтобы ознакомитъ меня съ финансовой стороной дровяного дѣла: я вѣдь мало смыслилъ въ этомъ. На слѣдующее утро Джонстонъ вручилъ мнѣ, шутя, револьверъ, а черезъ два часа сѣлъ съ женою въ вагонъ.

Какъ только я остался одинъ въ домѣ, вышелъ я изъ своей комнаты и сошелъ въ нижній этажъ, откуда мнѣ удобнѣе было распоряжаться всѣмъ домомъ. Воспользовался я и кроватью супруговъ.

Прошло нѣсколько дней. Я продавалъ тесъ и доски, вечеромъ носилъ вырученныя деньги въ банкъ, а квитанціи заносилъ въ свою книгу.

Итакъ, я былъ совсѣмъ одинъ въ домѣ. Обѣдъ я приготовлялъ себѣ самъ, убиралъ и доилъ двухъ коровъ Джонстона, пекъ хлѣбъ, жарилъ и варилъ. Первое мое печеніе хлѣба было неудачно: я взялъ черезчуръ много муки, хлѣбъ не пропекся и на другой же день онъ зачерствѣлъ какъ камень. Плохо мнѣ также удалась въ первый разъ молочная каша. Я разыскалъ въ лавкѣ полъ-шеффеля чудной ячменной крупы; она мнѣ показалась пригодной для каши. Я налилъ молока, засыпалъ крупы и принялся мѣшать. Но скоро увидѣлъ, что масса черезчуръ густа, я подлилъ еще молока, потомъ началъ опять мѣшать. Но каша варилась, шипѣла, кипѣла, зерна разбухли, сдѣлались какъ горохъ -- тутъ опять молока оказалось слишкомъ мало; потомъ вся эта масса начала вылѣзать изъ горшка. Тогда я началъ выливать въ чашки, въ блюдечки. Все-таки вылѣзаетъ. Я вытащилъ еще чашекъ и блюдечекъ,-- опятъ лѣзетъ. Но молока все не хватало, а каша осталась такой же густой, какъ камень. Не зная, какъ поступить, я опрокинулъ все на столъ, на простой деревянный столъ; каша вылилась лавой и застыла спокойной массой на столѣ.

Теперь у меня была, такъ-сказать, materia prima, и каждый разъ, какъ я собирался ѣстъ молочную кашу, я отрѣзалъ только кусокъ этой массы, подливалъ молока и все вмѣстѣ кипятилъ. Изо дня въ день, и въ обѣдъ и въ ужинъ, ѣлъ я кашу какъ герой, лишь бы ее истребить. Это была трудная задача, но я ни съ кѣмъ не былъ знакомъ въ городѣ, кто бы мнѣ могъ помочь ее съѣстъ, и въ концѣ-концевъ, я остался единственнымъ ея господиномъ.

Было довольно-таки уединенно въ этомъ большомъ домѣ для юноши двадцати одного года. Ночи были страшно темны, сосѣдей не было. Но я не боялся, мнѣ и въ голову не приходило бояться. Два вечера подъ рядъ я слышалъ подозрительный шорохъ у замка кухонной двери, я всталъ, взялъ лампу, осмотрѣлъ дверь снаружи и изнутри. Но ничего подозрительнаго въ замкѣ я не нашелъ. Револьвера у меня тоже не было въ рукахъ. Но въ одну изъ послѣдующихъ ночей мнѣ пришлось пережитъ такой страхъ, какого я не переживалъ никогда въ жизни. И очень долго потомъ я не могъ отрѣшиться отъ впечатлѣній этой ночи.

Однажды я былъ занятъ больше обыкновеннаго: я заканчивалъ нѣсколько важныхъ дѣлъ и работалъ до поздняго вечера. Когда я, наконецъ, подвелъ послѣдніе итоги, банкъ былъ уже запертъ и я не могъ снести дневной выручки. Я взялъ деньги, сосчиталъ, было 700--800 долларовъ.

Съ этотъ вечеръ, какъ всегда, я сѣлъ за свою работу; сидѣлъ я до поздней ночи. Вдругъ послышался у кухонной двери таинственный шорохъ, который я уже раньше слышалъ. Что такое? Въ домѣ были двѣ двери, одна въ кухнѣ, другая парадная, въ сѣняхъ передъ моей комнатой. Ее я для безопасности задвинулъ засовомъ. Занавѣски въ нижнемъ этажѣ были замѣчательны, такія плотныя, что лампы съ улицы никоимъ образомъ нельзя было разглядѣть. Итакъ, я ясно слышу шорохъ у кухонной двери.

Я беру лампу и иду туда. Прислушиваюсь, за дверью кто-то шепчется и по снѣгу ползаютъ взадъ и впередъ. Я стою цѣлую вѣчность, шопотъ продолжается, потомъ, кажется мнѣ, невѣрные шаги удаляются. Все смолкаетъ.

Я возвращаюсь и продолжаю писать.

Проходитъ полчаса.

Вдругъ я подскакиваю на мѣстѣ, кто-то ломится въ парадную дверь. Не только, замокъ, но и засовъ съ внутренней стороны двери сломанъ, и я слышу шаги въ сѣняхъ у моей двери. Сломать его можно было только сильнымъ натискомъ нѣсколькихъ человѣкъ сразу: засовъ былъ очень крѣпокъ.

Сердце у меня остановилось, затрепетало. Я не вскрикнулъ, замеръ, я слышалъ, какъ бьется сердце, горло мнѣ сжимала судорога, я не могъ дышать. Въ первую секунду на меня напалъ такой страхъ, что я еле сознавалъ, гдѣ я? Первою моею мыслью было спасти деньги; я пробрался въ спальню, вынулъ бумажникъ изъ кармана и спряталъ все это подъ матрацъ. Потомъ вернулся назадъ, это было дѣломъ одной минуты.

У двери слышны были сдержанные голоса; замокъ трещалъ. Я принесъ револьверъ Джонстона и попробовалъ его; онъ дѣйствовалъ. Руки у меня дрожали, ноги подкашивались. Не лучше было и настроеніе духа.

Мои глаза были прикованы къ двери, она была необыкновенно прочная, массивная дверь съ крѣпкими поперечными перекладинами: плотничья работа, такъ-сказать, не столярная. Это меня успокоило, и я началъ думать, а до этого момента ночи не соображалъ. "Дверь отворялась наружу, разсуждалъ я, значитъ, ее нельзя распахнуть натискомъ. Кромѣ того, сѣни были слишкомъ тѣсны, нельзя было дѣйствовать съ разбѣгу".

Это ободрило меня, я почувствовалъ вдругъ, что я храбръ какъ мавръ, я кричу, что убью всякаго, кто попробуетъ войти сюда. Теперь я настолько оправился, что сейчасъ же сообразилъ, что кричу по-норвежски, это глупо, я сейчасъ же повторилъ свою угрозу по-англійски. Отвѣта нѣтъ. Я погасилъ лампу, чтобы глаза мои привыкли къ темнотѣ, на случай, если окно будетъ выбито и лампа потухнетъ. Теперь я стоялъ въ потемкахъ, смотрѣлъ въ окно. Револьверъ у меня былъ въ рукахъ. Время шло, я становился все смѣлѣе, я рѣшилъ бытъ молодцомъ, и я кричу: "Эй, что вы тамъ замышляете? Или входите, или убирайтесь! А то я спать хочу!" Черезъ нѣсколько секундъ отвѣтилъ чей-то хриплый басъ: "Мы уходимъ, ты, тамъ, "hundsfot", и кто-то прыгнулъ въ снѣгъ. Выраженіе "hundsfot" это -- національное американское ругательство, впрочемъ, и англійское. Я страшно разсердился на этихъ негодяевъ и хотѣлъ отворить дверь и стрѣлять. Но въ послѣдній моментъ у меня мелькнула мысль: очень возможно, одинъ удралъ, а другой ждетъ, когда я открою дверь, чтобъ напасть на меня. Тогда я подошелъ къ окну, поднялъ штору и выглянулъ. Мнѣ хотѣлось разглядѣть темное пятно на снѣгу. Я распахнулъ окно, прицѣлился въ темное пятно и выстрѣлилъ: бацъ! еще разъ: бацъ! Бѣшено разряжалъ я барабанъ, наконецъ, раздался послѣдній выстрѣлъ. Выстрѣлы гулко раздавались въ мерзломъ воздухѣ, и съ дороги я услышалъ крикъ: "Бѣги, бѣги!"

И вдругъ изъ сѣней выпрыгнулъ еще одинъ на снѣгъ, побѣжалъ вдоль дороги и пропалъ впотьмахъ. Я вѣрно угадалъ: ихъ было двое. Но этому я не могъ даже пожелать покойной ночи, послѣдній зарядъ уже выпустилъ.

Я зажегъ снова лампу, принесъ деньги и спряталъ ихъ у себя. И теперь, хотя все уже и прошло, я такъ трусилъ, что не отважился лечь въ эту ночь въ постель супруговъ. Подождавъ съ полчаса, пока разсвѣло, я одѣлся и ушелъ. Я какъ можно лучше забаррикадировалъ сломанную дверь, потихоньку пробрался въ городъ и позвонилъ въ гостиницѣ.

Кто были эти мошенники, я не знаю. Едва ли это были профессіональные воры: они старались вломиться черезъ дверь, а было два окна, черезъ нихъ удобнѣе было влѣзть. Но эти негодяи были настолько наглы, что не побоялись взломать замокъ и двери. Но никогда я не боялся такъ, какъ въ эту ночь, въ преріи въ городѣ Маделіа, притонѣ Іессіи Джемса. И позже нерѣдко приходилось мнѣ пугаться до судорогъ въ горлѣ, и это -- послѣдствіе той ночи. Никогда раньше не испытывалъ я ощущенія страха, которое проявлялось бы такимъ страннымъ образомъ.

2. УЛИЧНАЯ РЕВОЛЮЦІЯ

Разъ лѣтомъ въ 1894 году меня разбудилъ датскій писатель Свенъ Ланге; онъ вошелъ въ мою комнату на улицѣ Вожираръ и сказалъ:

-- Въ Парижѣ вспыхнула революція.

-- Что!? Революція!?

-- Студенты хозяйничаютъ въ городѣ, вышли бунтовать на улицу.

Мнѣ хотѣлось спать, я былъ золъ и сказалъ:

-- Выставьте пожарную кишку на улицу и облейте молодцовъ.

Но Свенъ Ланге былъ на сторонѣ студентовъ, поэтому ушелъ, разсердившись.

Причина, изъ-за которой студенты принялись "хозяйничать", была слѣдующая.

Извѣстное общество "Четырехъ изящныхъ искусствъ" устраивало балъ въ увеселительномъ заведеніи Moulin Rouge. Четыре дамы, которыя должны были олицетворять на этомъ балу изящныя искусства; явились почти голыми,-- только вокругъ таліи у нихъ были шелковые пояса. Парижская полиція терпѣлива и ко всему пріучена, но тутъ вмѣшалась, балъ былъ запрещенъ, а учрежденіе закрыто. Художники протестовали; студенты Латинскаго квартала поддержали ихъ, и скандалъ разросся.

Спустя нѣсколько дней, по бульвару Сенъ-Мишель шелъ небольшой полицейскій отрядъ. Передъ однимъ изъ многочисленныхъ кабачковъ сидѣло нѣсколько студентовъ, они язвительно подсмѣивались и подзывали патруль. Парижская полиція терпѣлива и ко всему пріучена, но тутъ одинъ изъ полицейскихъ разозлился,-- онъ схватываетъ тяжелую каменную спичечницу, стоящую на одномъ столикѣ на бульварѣ, и швыряетъ въ зачинщика. Онъ цѣлитъ очень неудачно: спичечница, разбивъ окно, влетаетъ въ кабачокъ и попадаетъ въ голову ни въ чемъ неповинному студенту, да такъ, что несчастный убитъ на мѣстѣ.

Изъ-за этого-то студенты и "хозяйничаютъ" теперь.

Когда Свенъ Ланге ушелъ, я всталъ и вышелъ. На улицѣ неспокойно, множество народу, конная и пѣшая полиція. Протискиваюсь, добираюсь до своего ресторана; послѣ завтрака закуриваю сигару и направляюсь домой. Но толпа уже выросла и давка усилилась. Охранять порядокъ явилась теперь національная гвардія -- пѣшая и конная. Когда она показалась на бульварѣ Сенъ-Жерменъ, толпа съ крикомъ начала бросать въ нее камнями. Лошадей невозможно было удержатъ, онѣ фыркали, становились на дыбы. Толпа ломала асфальтъ на улицѣ и швыряла имъ.

Какой-то господинъ, возмущаясь, спросилъ меня:

-- Время ли теперь курить сигару?

Я отвѣтилъ, что не французъ, и не догадываюсь, какая мнѣ предстоитъ опасность,-- и это мнѣ извинительно.

Но онъ кричитъ въ изступленіи:

-- Революція! Революція!

Тогда я бросилъ сигару.

Теперь уже поднялись не одни студенгы и художники,-- со всѣхъ концевъ Парижа стекались лацарони, разные праздношатающіеся, неопредѣленные субъекты. Они выползали изъ всѣхъ угловъ, выныривали изъ боковыхъ улицъ и смѣшивались съ толпой. И у многихъ приличныхъ джентльменовъ пропадали часы.

Толпа увлекла меня. Тамъ, гдѣ скрещивались бульвары Сенъ-Мишель и Сенъ-Жерменъ, былъ главный пунктъ безпорядковъ, и возстановитъ спокойствіе тамъ казалось очень труднымъ. Толпа долгое время дѣлала все, что хотѣла. Одинъ омнибусъ переправлялся черезъ мостъ съ того берега Сены. Когда онъ приблизился съ площади Сенъ-Мишель, какой-то человѣкъ вышелъ изъ толпы, снялъ шляпу и сказалъ:

-- Милостивыя государыни и милостивые государи, не будете ли вы такъ любезны выйти...

Пассажиры вышли.

Тогда распрягли лошадей и съ радостными криками опрокинули омнибусъ на тротуаръ. Слѣдующіе экипажи подверглись той же участи. Конки, проходящія мимо, задерживались и опрокидывались въ одно мѣсто, такъ что скоро отъ одного тротуара къ другому протянулась высокая баррикада. Всѣ сообщенія были прерваны; тѣмъ, кому нужно было пробраться дальше, не могли ничего подѣлать, ихъ увлекла за собой волнующаяся толпа, ихъ оттѣсняли въ боковыя улицы или оттискивали къ дверямъ.

Я случайно очутился опятъ у ресторана, откуда вышелъ,-- меня несло все впередъ, пока я не очутился у высокой желѣзной рѣшетки, которая окружала музей, и здѣсь я прочно утвердился. Мнѣ чуть не оторвали рукъ отъ тѣла, но я держался крѣпко.

Вдругъ -- выстрѣлъ, за нимъ другой. Паника охватила толпу; съ криками ужаса она бросилась въ боковыя улицы; полиція воспользовалась случаемъ разогнать толпу по разнымъ направленіямъ, опрокинуть ее и саблями прорубиться самой.

Въ этотъ моментъ было похоже на войну. Счастіе, что я держался за рѣшетку,-- никакая давка меня не пугала. Какой-то задыхающійся безумецъ налѣзъ на меня. Онъ держалъ высоко надъ головой визитную карточку, совалъ мнѣ ее въ руку и умолялъ о пощадѣ: онъ думалъ, я его убью. На карточкѣ было: докторъ Іоханнесъ. Онъ мнѣ объяснялъ, дрожа какъ осиновый листъ, что онъ армянинъ, пріѣхалъ въ Парижъ съ научной цѣлью, а въ Константинополѣ онъ врачомъ. Я пощадилъ его жизнь и не отнялъ ее у него. Живо помню его разстроенное лицо съ черной рѣдкой бородой и большими промежутками между зубами на верхней челюсти.

Теперь прошелъ слухъ: стрѣляли изъ сапожной лавки, или, собственно, изъ мастерской при ней. Будто бы это были "итальянскіе" рабочіе, которые хотѣли стрѣлять по полиціи,-- ужъ, конечно, виноваты были итальянцы. Теперь толпа опять ободрилась и снова устремилась на бульваръ. Конная полиція пыталась отрѣзать главный пунктъ отъ толпы, прибывавшей изъ другихъ частей города. Но толпа, замѣтивъ эту уловку, начала бить окна газетныхъ кіосковъ, бросать камнями въ фонари и ломать желѣзныя прутья, которые защищаютъ каштановыя деревья,-- все, чтобъ помѣшать загородить это пространство. Когда это не помогло, удалось совсѣмъ взбѣситъ лошадей полицейскихъ -- онѣ ужъ и такъ становились на дыбы. Для этого принялись поджигать баррикады изъ опрокинутыхъ омнибусовъ. Кромѣ того, продолжали выламывать и швырять куски асфальта, а такъ какъ работа эта была тяжелая, да и самое главное оставалось совершенно не защищеннымъ, то взялись за другія средства. Вывороченные желѣзные прутья изъ каштанновой аллеи разломали, изсѣкли въ куски, сносили перила у лѣстницы и скоро очередь дошла до моей большой, отличной желѣзной рѣшетки. И тутъ начали разорять, швырять, всѣ бѣжали куда-то и опятъ возвращалясь. Такъ шло время. Тогда блюстители порядка получили подкрѣпленіе изъ Версаля -- появились войска. Толпа, заволновалась. Надъ полиціей и надъ національной гвардіей смѣялись и придумывали злыя шутки, но когда показались войска, раздалось: "Да здравствуетъ армія! Да здравствуетъ армія!" Офицеры, отдавая честь, благодарили за вѣрность. Но какъ только войска прошли, опятъ начались безчинства съ полиціей, съ рѣшетками, битье стеколъ, и все пошло попрежнему.

Наступилъ вечеръ.

Вдругъ студенты закричали:

-- Оплевать Лозе!

Лозе былъ префектъ полиціи. Тогда организовалось огромное шествіе къ дому префекта, чтобъ "оплевать Лозе". Шествіе двинулось. А оставшіяся сзади тысячи продолжали безчинствовать. Мнѣ казалось, что сегодня ничего интереснаго больше я не увижу, поэтому я отправился въ ресторанъ, поѣлъ и вернулся дальней дорогой домой.

Но дни шли, а безпорядки продолжались. Теперь на улицѣ можно было видѣть и слышать много удивительнаго. Разъ вечеромъ я отправился въ ресторанъ поужинать. Шелъ небольшой дождь, и я захватилъ дождевой зонтикъ. Вдругъ наполдорогѣ меня останавливаетъ какая-то банда, она занималась разрушеніемъ баррикады, выстроенной на время,-- эта баррикада должна была изолировать улицу отъ толпы. Она была выстроена изъ бревенъ и досокъ. Я выглядѣлъ сильнымъ и былъ имъ нуженъ, они въ очень опредѣленномъ тонѣ просятъ меня помочь имъ разрушить баррикаду. Я зналъ, сопротивленіемъ не поможешь; я отвѣтилъ, что радъ имъ помочь. И начали мы и ломать и швырять. Но ничего не помогало. Насъ было, вѣроятно, человѣкъ пятьдесятъ, но мы работали недружно и не могли совладать съ баррикадой. Вдругъ меня осѣнила мысль затянуть пѣсню, какъ это дѣлаютъ норвежскіе каменьщики, когда поднимаютъ тяжесть. Это помогло. Скоро бревна начали трещать, и черезъ нѣсколько минутъ баррикада обрушилась. Мы закричали: ура!

Я хотѣлъ уже итти въ ресторанъ, вдругъ ко мнѣ подходитъ какой-то оборванецъ и, ни слова не говоря, беретъ мой дождевой зонтъ, который я поставилъ тутъ же,-- и разгуливаетъ съ нимъ. Онъ и не думаетъ его отдавать, говоря, что дождевой зонтъ принадлежитъ ему. Я позвалъ своихъ товарищей по баррикадѣ, чтобы они засвидѣтельстовали, что этотъ зонтикъ былъ со мной, когда я пришелъ.

-- Вѣрно,-- отвѣтилъ человѣкъ.-- Но развѣ теперь не революція?

Тутъ всѣ замолчали, и онъ воспользовался своимъ правомъ.

Но я этого не одобрилъ, я взялъ силой мой зонтъ, а такъ какъ я это сдѣлалъ не особенно ласково, то намъ обоимъ, ему и мнѣ, пришлось кубаремъ покатиться по улицѣ; онъ началъ кричать о помощи. Въ это время подошли товарищи, и онъ началъ жаловаться, что я его повалилъ; я отвѣтилъ:

-- Вѣрно! Но развѣ теперь не революція?

Послѣ этого я взялъ свой зонтикъ и продолжалъ путь.

Разъ вечеромъ, кончивъ дневную работу, вышелъ я, по обыкновенію, изъ дому и держался отъ шума вдалекѣ. Улицы были темны: всѣ почти газовые фонари были разбиты, свѣтили только окна магазиновъ. Гвардейцы скакали по тротуарамъ, ихъ большія лошади казались великанами при слабомъ освѣщеніи, и безъ перерыва стучали желѣзныя подковы объ асфальтъ. На сосѣдней улицѣ галдѣли что-то.

Между тѣмъ студенты, увидя, какой оборотъ приняли безпорядки, выпустили прокламаціи -- гдѣ снимали съ себя отвѣтственность за безпорядки и преступленія.

Теперь это были ужъ не студенты, протестовавшіе противъ появленія полиціи въ Moulin Rouge, а парижская чернь, и студенты требовали только одного,-- прекратить все.

Прокламаціи во многихъ экземплярахъ были прибиты къ деревьямъ бульваровъ.

Но ихъ благоразуміе, конечно, не имѣло теперь ни малѣйшей цѣны. Теперь добирались до полиціи. Выступали большимъ походомъ на префекта Лозе, чтобъ "оплевать" его. Вездѣ, гдѣ только возможно было, швыряли въ полицейскихъ камнями, стрѣляли по нимъ, и когда разъ поздно вечеромъ какой-то несчастный констэбль шелъ съ приказомъ черезъ мостъ Сены, толпа поймала его и бросила въ рѣку. На другой день только его выбросило на набережную Notre Dame, и его отнесли въ моргъ. Разъ вечеромъ на бульварѣ Сенъ-Мишель произошло нѣчто, заставившее обратить на себя вниманіе. Констэбль прогуливался въ толпѣ одинъ по тротуару. Вдругъ какой-то господинъ выхватилъ длинный дуэльный револьверъ изъ кармана и убилъ констэбля наповалъ. На шумъ явилась полиція, поспѣшно задавала вопросы и выслушивала отвѣты, арестовала кое-кого. Но виновный не нашелся. Послѣ выстрѣла убійца поспѣшно сдѣлалъ два шага назадъ, толпа сомкнулась, и онъ скрылся. Близстоящіе видѣли, что онъ имѣлъ орденъ Почетнаго Легіона. Имъ казалось, что они знали и его имя, но выдавать его не хотѣли, такъ какъ человѣкъ этотъ былъ знаменитостью, его зналъ весь Парижъ, Франція и вообще чуть ни весь свѣтъ. Итакъ, онъ хотѣлъ въ тотъ вечеръ убить человѣка: жажда крови и революціонные инстинкты французовъ пробудились и разгорѣлись въ немъ.

Разъ вечеромъ я былъ приставленъ къ "асфальтовой фабрикѣ". Шелъ я спокойно по улицѣ и натолкнулся на кучу людей, которые чѣмъ-то были заняты. Когда я подошелъ поближе, меня подозвали, дали ломъ и поставили на работу. Отрядъ гвардейцевъ стоялъ въ нѣкоторомъ отдаленіи, чтобы изолировать улицу, и, насколько я понялъ, дѣло шло о томъ, чтобы выломаннымъ асфальтомъ побить гвардію и взятъ приступомъ охраняемую улицу. Это было позорное рабство, что я былъ тутъ,-- и я жалѣлъ про-себя, что не пошелъ другой дорогой. Теперь другого выхода не было, и я долженъ былъ выламывать асфальтъ. Не я одинъ работалъ, много ломовъ дѣйствовали, и мы дружно отдѣляли асфальтъ. Толпа стояла тугъ же, кричала и разсуждала, что, молъ, будетъ теперь съ гвардіей. "Ну, плохо пришлось бы гвардіи: должно-быть, не многіе изъ гвардейцевъ уцѣлѣли бы". Вдругъ мы услышали команду:

-- Въ штыки!

Мы замерли.

Тотъ же голосъ закричалъ:

-- Впередъ, въ штыки!

И гвардейцы двинулись прямо на насъ. Тутъ мы, струсивъ, бросили ломы и побѣжали. Богъ ты мой, какъ мы удирали! Мы оставили врагу всѣ пули, весь нашъ драгоцѣнный асфальтъ. Хорошо, что у меня длинныя ноги, я... припустилъ, какъ заяцъ и, долженъ сознаться, никогда не видалъ, чтобъ такъ великолѣпно мчались, какъ я. Еще вспоминаю, какъ у стѣны я съ такой силой толкнулъ маленькаго француза, что онъ повалился и захрипѣлъ. Конечно, я перегналъ почти всѣхъ своихъ улепетывавшихъ товарищей, и, когда передніе остановились, я воспользовался общимъ замѣшательствомъ и благополучно удралъ съ "асфальтовой фабрики".

Никогда я не возвращался больше туда. Нѣсколько недѣль спустя безпорядки начали стихать, а еще черезъ три недѣли Парижъ принялъ свой прежній видъ. Лишь изрытыя улицы свидѣтельствовали долгое время о безпорядкахъ послѣдней французской революціи. Безпорядки имѣли одно ощутимое послѣдствіе: префектъ полиціи, "оплеванный" Лозе, долженъ былъ выйти въ отставку.

3. ПРИВИДѢНІЕ

Большую часть дѣтства я провелъ у своего дяди въ пасторатѣ на сѣверѣ. Это было тяжелое время, много работы, много побоевъ и рѣдко, вѣрнѣе никогда, часокъ игры, развлеченія. Дядя держалъ меня въ строгости; мало-по-малу моимъ единственнымъ удовольствіемъ стало прятаться, чтобъ быть одному. Если въ видѣ исключенія оказывался свободный часъ, я бѣжалъ въ лѣсъ или на церковный дворъ и ходилъ между крестами и надгробными камнями, мечталъ, думалъ и вслухъ разговаривалъ самъ съ собою.

Пасторатъ былъ расположенъ очень красиво, подлѣ Глимма, широкаго потока съ большими камнями, который, пѣнясь, журчалъ день и ночь. Глимма бѣжалъ то на югъ, то на сѣверъ, смотря потому, былъ ли отливъ или приливъ, но всегда звенѣлъ онъ свою вѣчную пѣснь, и вода бѣжала одинаково быстро и лѣтомъ и зимой.

Наверху, на холмѣ стояла церковь и кладбище. Церковь была старая деревянная часовня, на кладбище деревьевъ не было, могилы безъ цвѣтовъ; только у каменной стѣны росла роскошная малина, прекрасныя, сочныя ягоды, вскормленныя жирной землей мертвецовъ. Я зналъ каждую могилу, каждую надпись, видѣлъ, какъ начиналъ наклоняться крестъ, поставленный еще совсѣмъ новымъ и, въ концѣ концовъ, валился въ одну изъ бурныхъ ночей. Цвѣтовъ тамъ не было, но лѣтомъ зато росла высокая трава по всему кладбищу, такая высокая и жесткая, что я часто сидѣлъ тамъ и прислушивался, какъ вѣтеръ шелеститъ въ этой удивительной травѣ, доходившей мнѣ до колѣнъ. И среди этого свиста вертѣлся флюгеръ на колокольнѣ, и его желѣзный, ржавый звукъ жалобно разносился по пасторату. Казалось, точно этотъ кусокъ желѣза -- живой и скрежещетъ зубами.

Когда работалъ могильщикъ, я разговаривалъ съ нимъ иногда. Это былъ человѣкъ серьезный, улыбался онъ рѣдко, но ко мнѣ относился дружелюбно, и часто, копая могилу, просилъ меня посторониться: у него на заступѣ большой кусокъ бедренной кости или оскаленный черепъ.

Часто находилъ я кости и пучки волосъ на могилахъ; я ихъ закапывалъ въ землю, какъ меня училъ могильщикъ. Я такъ привыкъ къ этому, что совершенно не боялся, когда наталкивался на эти человѣческіе останки. Въ одномъ изъ угловъ церкви былъ склепъ, въ немъ лежали кости; иногда я игралъ тамъ, складывая на полу разныя фигуры изъ обломковъ скелета. А разъ на кладбище я нашелъ зубъ.

Это былъ сверкающей бѣлизны крѣпкій передній зубъ. Не отдавая себѣ отчета, я его спряталъ. Мнѣ хотѣлось его обточить и сдѣлать какую-нибудь удивительную фигурку, какія я вырѣзывалъ изъ дерева.

Я взялъ зубъ домой. Это было осенью, темнѣло рано. Я долженъ былъ еще кое-о чемъ позаботиться, и прошло часа два, прежде чѣмъ я могъ спуститься въ людскую работать надъ зубомъ. Въ это время взошла луна; мѣсяцъ былъ на ущербѣ.

Въ людской было темно, я былъ совсѣмъ одинъ. Лампу зажечь я не рѣшился, ждалъ кого-нибудь изъ работниковъ; да съ меня довольно свѣта и изъ вьюшки, если хорошенько раздуть огонь. Поэтому я пошелъ въ сарай принести дровъ. Въ сараѣ было темно. Когда нагнулся взять дрова, я почувствовалъ легкій ударъ по головѣ, будто бы однимъ пальцемъ.

Я быстро обернулся -- никого.

Я обвелъ кругомъ себя рукой, тоже никого. Я спросилъ, есть ли тутъ кто-нибудь,-- отвѣта не получилъ. Я растерялся, схватился за мѣсто, гдѣ меня тронули, и почувствовалъ что-то на рукѣ холодное, какъ ледъ, я сейчасъ же отдернулъ ее.

"Вотъ странно!" подумалъ я. Попробовалъ опять провести по волосамъ -- холодная дорожка.

Я думалъ:

"Что бы это холодное могло капнутъ сверху мнѣ на голову?" Я захватилъ цѣлую охапку дровъ, вернулся въ людскую, затопилъ печь и ждалъ, пока, изъ вьюшки будетъ мнѣ свѣтитъ.

Потомъ я принесъ зубъ и подпилокъ. Кто-то стукнулъ въ окно, я взглянулъ. Крѣпко прильнувъ лицомъ къ окну, стоялъ человѣкъ: чужой, я не зналъ его, но вѣдь я зналъ весь приходъ. У него была большая рыжая борода, шерстяная красная повязка вокругъ шеи, зюдвестка на головѣ.

Тогда я не сообразилъ, и только потомъ мнѣ пришло въ голову, какъ я могъ его разглядѣть ясно въ темнотѣ, какъ-разъ на той сторонѣ дома, которая была въ тѣни? Я видѣлъ лицо съ ужасающей отчетливостью, оно была блѣдно, почти бѣло, и глаза неподвижно уставились на меня.

Прошла минута.

И вдругъ человѣкъ захохоталъ. Это былъ негромкій прерывистый смѣхъ, однако, ротъ былъ раскрытъ, а глаза уставились на меня -- человѣкъ смѣялся.

Я бросилъ, что у меня было въ рукахъ; холодная дрожь пронизала меня съ головы до пятъ. Въ ужасной пасти смѣющагося лица передъ окномъ я увидѣлъ вдругъ черное отверстіе въ ряду зубовъ -- не хватало одного. Я сѣлъ, окоченѣвъ отъ ужаса. Прошла еще минута, лицо стало мѣняться, оно стало ярко-зеленымъ, потомъ ярко-краснымъ, улыбка, однако же, оставалась. Чувства я не лишился, я замѣчалъ все, что кругомъ дѣлалось; огонь освѣтилъ достаточно ярко черезъ вьюшку, онъ бросалъ полоску свѣта, которая тянулась до другой стѣны, гдѣ стояла лѣстница. Я слышалъ тиканье часовъ въ сосѣдней комнатѣ. Все я видѣлъ такъ отчетливо, что даже замѣтилъ зюдвестку на головѣ человѣка передъ окномъ -- она была выцвѣтшаго чернаго цвѣта съ зеленымъ кантомъ.

Вдругъ онъ откачнулъ голову отъ оконной рамы, началъ опускаться все ниже, скрылся наполовину въ окнѣ. Онъ точно соскользнулъ подъ землю. Больше я его не видѣлъ. Я былъ страшно перепуганъ, дрожь пробирала меня. Я искалъ зубъ на полу, но не смѣлъ оторвать глазъ отъ окна,-- вдругъ лицо покажется опятъ.

Найдя зубъ, я рѣшилъ сейчасъ же снести его на кладбище, но не хватало смѣлости. Я все сидѣлъ и боялся шевельнуться. Я слышу на дворѣ шаги, я думаю, что это одна изъ служанокъ стучитъ своими деревянными туфлями, но крикнутъ не рѣшаюсь,-- шаги удаляются. проходитъ вѣчность. Огонь въ печкѣ начинаетъ потухать, и не откуда ждать спасенія.

Тогда, стискивая зубы, я встаю. Открываю дверь и вхожу, пятясь, изъ людской, не спуская глазъ съ окна, у котораго стоялъ человѣкъ. Очутившись на дворѣ, бросаюсь въ конюшню, чтобъ кто-нибудь изъ рабочихъ проводилъ меня черезъ кладбище.

Рабочихъ тамъ нѣтъ. Здѣсь, подъ открытымъ небомъ, я становлюсь смѣлѣе, я рѣшаюсь итти одинъ на кладбище; кромѣ того, я не попался бы въ когти дядѣ. Итакъ, я пошелъ одинъ на церковный холмъ.

Зубъ я несъ въ носовомъ платкѣ. Наверху передъ церковными воротами я остановился -- мужество покинуло меня. Кругомъ -- тишина, только и слышенъ вѣчно бушующій Глимма. На кладбище вела арка, подъ которой нужно было проходитъ; въ ужасѣ остановился я передъ ней и съ осторожностью просунулъ голову впередъ: смогу ли я итти дальше? Вдругъ я опускаюсь на колѣни. По ту сторону воротъ, между могилами, стоялъ мой человѣкъ въ зюдвесткѣ. Лицо у него было опять бѣлое, онъ повернулся ко мнѣ, но сейчасъ же указалъ впередъ, на кладбище. Я видѣлъ въ этомъ приказаніе, но итти за нимъ не рѣшился. Долго лежалъ я тамъ и смотрѣлъ на него, я умолялъ, а онъ стоялъ неподвижно.

Вдругъ я слышу -- внизу, въ конюшнѣ возится и насвистываетъ работникъ; эти признаки жизни подѣйствовали на меня ободряюще, я поднялся. Тогда человѣкъ началъ постепенно удаляться, онъ не шелъ, онъ скользилъ по могиламъ, указывая все впередъ. Я вошелъ въ ворота. Онъ манилъ меня дальше. Я сдѣлалъ еще нѣсколько шаговъ и остановился; больше я не могъ. Трясущимися руками вынулъ я бѣлый зубъ изъ платка и изо всей силы бросилъ его на кладбище. Въ этотъ моментъ желѣзный флюгеръ повернулся и пронзительный визгъ его проникъ мнѣ до мозга костей. Я бросился къ воротамъ, съ холма, домой. Когда я пришелъ въ кухню, мнѣ сказали, я былъ бѣлѣе снѣга.

Много лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ, но я помню каждый пустякъ. Я вижу себя на колѣняхъ передъ входомъ на кладбище, вижу рыжебородаго человѣка.

Возрастъ его опредѣлить я не могу. Ему могло быть и двадцать, и сорокъ лѣтъ. Тогда я видѣлъ его не въ послѣдній разъ, потомъ я еще думалъ объ этомъ вопросѣ; и все-таки не знаю, что сказать о его возрастѣ.

Иногда по вечерамъ, и ночью, человѣкъ приходилъ опять. Онъ являлся, смѣялся своимъ широко раскрытымъ ртомъ, въ которомъ недоставало зуба, и пропадалъ. Выпалъ снѣгъ, и я не могъ итти на кладбище и закопать его въ землю. Въ теченіе всей зимы человѣкъ показывался, но все рѣже и рѣже, съ большими промежутками. Мой ужасъ къ нему проходилъ, но все же жизнь мою онъ дѣлалъ очень несчастной, несчастной безгранично. Иногда съ радостью думалъ я, что мое мученіе кончится, если я брошусь въ Глимму. Пришла весна, и человѣкъ пропалъ совсѣмъ.

Совсѣмъ? Нѣтъ, не совсѣмъ, но на цѣлое лѣто. Только разъ онъ показался, потомъ пропалъ надолго.

Черезъ три года, послѣ первой встрѣчи съ нимъ, я уѣхалъ съ сѣвера и годъ отсутствовалъ. Вернувшись, конфирмировался, сталъ взрослымъ, какъ мнѣ казалось. Я жилъ теперь въ домѣ отца и матери, а не у дяди въ пасторатѣ.

Разъ вечеромъ, осенью, засыпая, я почувствовалъ холодную руку на своемъ вискѣ. Я открылъ глаза,-- передо мной стоялъ человѣкъ. Онъ сѣлъ на постель и сталъ смотрѣть на меня. Въ комнатѣ я былъ не одинъ, со мной спали двѣ; сестры; несмотря на это, я не крикнулъ. Почувствовавъ холодное прикосновеніе, я отмахнулся рукой и сказалъ: "Убирайся". Сестры спросили со своихъ кроватей, съ кѣмъ я говорю.

Посидѣвъ нѣкоторое время спокойно, онъ началъ раскачиваться. Потомъ началъ все больше и больше расти и доросъ почти до потолка, дальше расти было некуда; тогда онъ поднялся, неслышными шагами прошелъ черезъ всю комнату и пропалъ въ печкѣ. Я все время провожалъ его глазами. Въ первый разъ подошелъ онъ ко мнѣ такъ близко; я смотрѣлъ ему прямо въ лицо. Взглядъ его былъ потухшій, онъ смотрѣлъ въ мою сторону, но какъ будто мимо, смотрѣлъ черезъ меня въ другой міръ. Я замѣтилъ, что у него сѣрые глаза. Лицо было неподвижно, и онъ не смѣялся. Когда я оттолкнулъ его руку и сказалъ: "Уходи вонъ!" онъ медленно отвелъ ее. Въ продолженіе тѣхъ минутъ, когда онъ сидѣлъ на моей постели, онъ ни разу не моргнулъ.

Нѣсколько мѣсяцевъ позже, когда наступила уже зима и я уѣхалъ опять изъ дому, я поселился у одного купца В., въ конторѣ котораго служилъ. Здѣсь встрѣтилъ я моего человѣка въ послѣдній разъ.

Я вхожу разъ вечеромъ въ свою комнату, зажигаю лампу и начинаю раздѣваться; какъ всегда, выставляю свои сапоги прислугѣ, отворяю дверь.

Вотъ онъ, стоитъ въ коридорѣ; прямо передо мной, рыжебородый человѣкъ. Я знаю, въ сосѣдней комнатѣ люди, поэтому я и не трушу. Я бормочу: "Опять ты тутъ!" Человѣкъ раскрываетъ свой огромный ротъ и хохочетъ. Но меня это больше не пугало, я былъ на этотъ разъ внимательнѣй -- зубъ былъ на своемъ мѣстѣ.

Можетъ-быть, его кто-нибудь закопалъ въ землю, или онъ за эти годы искрошился, превратился въ пилъ и смѣшался съ землей, откуда былъ взятъ. Одинъ Богъ знаетъ это.

Человѣкъ опять закрылъ ротъ, повернулся и пошелъ съ лѣстницы, гдѣ исчезъ безслѣдно.

Съ тѣхъ поръ я его никогда не видалъ, и теперь прошло уже много лѣтъ.

Этотъ человѣкъ, этотъ рыжебородый посланецъ изъ страны смерти, внесъ много мрака въ мое дѣтство, причинилъ мнѣ много вреда. Я не разъ галлюцинировалъ, не разъ сталкивался съ неизъяснимымъ, но ничто меня такъ не поражало, какъ это.

И все-таки онъ мнѣ не причинилъ особеннаго вреда,-- эта мысль часто приходитъ мнѣ въ голову. Онъ первый научилъ меня скрежетать зубами и владѣть собой. Въ жизни мнѣ много разъ пришлось примѣнять его уроки.

4. ВЪ ПРЕРІИ

Цѣлое лѣто 1887 г. работалъ я въ одномъ изъ хуторовъ Дальрумиля, на огромной фермѣ въ долинѣ Красной рѣки въ Америкѣ. Кромѣ меня, было тамъ двое другихъ норвежцевъ, одинъ шведъ, Десять-двѣнадцать ирландцевъ и одинъ американецъ. Насъ было около двадцати человѣкъ въ нашей партіи,-- ничтожная горсть въ сравненіи съ сотнями рабочихъ всей фермы.

Желто-зеленая, неизмѣримая, какъ море, растилась прерія. Ни одного дома не было видно, кромѣ нашихъ собственныхъ конюшенъ и навѣсовъ для ночлега посреди преріи. Ни дерева, ни куста,-- пшеница и луга, пшеница и луга,-- насколько хватаетъ взоръ. Цвѣтовъ нѣтъ, только среди пшеницы желтыя мутовки дикой горчицы, единственнаго цвѣтка преріи. Съ этимъ растеніемъ мы боролись, вырывали его съ корнемъ, высушивали, возили домой и сжигали.

Пшеница ходитъ волнами подъ вѣтромъ. ни птицъ, никакого признака жизни, единственное, что мы слышали,-- вѣчное стрекотаніе милліоновъ кузнечиковъ -- единственная пѣснь преріи.

Мы стремились въ тѣнь. Когда намъ привозили обѣдъ, мы ложились на землю подъ лошадь, чтобы хоть немного быть въ тѣни, пока глотаешь обѣдъ. Солнце жгло невыносимо, мы были въ шляпахъ, рубашкахъ, штанахъ и башмакахъ,-- вотъ и все, легче нельзя было, насъ бы обожгло. Напримѣръ, если во время работы прорвешь дыру въ рубашкѣ, сейчасъ же вскакиваетъ волдырь.

Во время жатвы пшеницы работали мы по шестнадцати часовъ въ сутки. Десять жатвенныхъ машинъ ѣздили каждый день на полъ-акрѣ. Сжавши одинъ четырехугольникъ, переѣзжали на другой, сжинали и его.

И дальше, все дальше, а въ это время десять человѣкъ идетъ за нами, вяжетъ снопы .

Сверху, сидя на лошади, съ револьверомъ въ рукахъ, слѣдитъ за ними смотритель -- ничто отъ него не укроется. Каждый день загонялъ онъ двухъ лошадей. Случится гдѣ-нибудь несчастіе, сломается, напримѣръ, машина,-- онъ тутъ какъ тутъ, исправитъ или отошлетъ. Часто дорога, была дальняя, но все же, если онъ замѣчалъ гдѣ-нибудь безпорядокъ, сейчасъ же являлся, а если не было ни какого дѣла, то весь день объѣзжалъ кругомъ густую пшеницу, и лошадь взмыливалась отъ пота.

Въ сентябрѣ и октябрѣ дни были невыносимо жарки, а ночи холодны. Мы просто замерзали. И потомъ, мы часто не досыпали; насъ будили въ три часа утра, когда еще не разсвѣтало. Пока мы задавали кормъ лошадямъ, ѣли сами, совершали длинный путь до мѣста работы, начинало разсвѣтать, и работа закипала. Мы зажигали копну сѣна, чтобы растопитъ масло для смазки машинъ, да; къ тому же грѣлись немного и сами. Но, конечно, продолжалось это недолго, намъ нужно было къ машинамъ.

Праздниковъ мы не соблюдали. Воскресенье было какъ понедѣльникъ. Но во время дождя мы не могли работать и тогда лежали въ сараѣ. Играли въ "Казино", болтали и спали. Былъ у насъ ирландецъ, вначалѣ онъ казался мнѣ очень страннымъ; одинъ Богъ зналъ, что онъ такое въ концѣ-концевъ. Во время дождя онъ лежалъ и читалъ романы, которые привезъ съ собой. Это былъ высокій, красивый малый, лѣтъ тридцати шести, говорилъ онъ очень громкимъ голосомъ, зналъ и нѣмецкій языкъ. Этотъ человѣкъ пришелъ въ шелковой рубашкѣ на ферму и выѣзжалъ въ ней все время на работу. Когда одна изнашивалась, онъ надѣвалъ другую. Онъ не былъ дѣльнымъ работникомъ, у него не было "ухватки" на работу, но это былъ удивительный человѣкъ.

-- Звали его Эвансъ.

Про норвежцевъ нечего говорить, одинъ изъ нихъ удралъ, не могъ вынести рабства -- другой выдержалъ, онъ былъ изъ Фальдерса.

У молотилокъ мы старались становиться какъ можно дальше отъ паровой машины: пыль, мякина и песокъ падали, какъ снѣжные хлопья, и летѣли изо всѣхъ отверстій и лопастей машины. Два дня я былъ въ самомъ пеклѣ, я попросилъ надсмотрщика дать мнѣ другое мѣсто, что онъ и сдѣлалъ. Онъ далъ мнѣ отличное мѣсто въ полѣ при нагрузкѣ возовъ. Онъ никогда не забывалъ, что я ему сдѣлалъ вначалѣ.

Вотъ какъ это было:

У меня была форменная куртка съ блестящими пуговицами съ того еще времени, какъ я служилъ въ Чикаго на Конно-желѣзной дорогѣ. Эта куртка съ прекрасными пуговицами очень нравилась смотрителю; онъ любилъ наряды, какъ настоящій ребенокъ, а здѣсь, въ преріи, ихъ не было. Я ему сказалъ разъ, что онъ легко можетъ получить куртку; онъ мнѣ хотѣлъ заплатить за нее, я долженъ только сказать, что я за нее хочу. Но когда я подарилъ ее ему, онъ объявилъ, что вѣчно будетъ мнѣ благодаренъ. Когда кончилась жатва и онъ увидалъ, что у меня нѣтъ куртки, онъ мнѣ подарилъ другую хорошую куртку. Разъ, когда я былъ при нагрузкѣ пшеницы, со мной произошелъ эпизодъ.

Съ возомъ пришелъ шведъ. Онъ былъ въ высокихъ сапогахъ, штаны были запрятаны въ голенища. Мы идемъ нагружать. Онъ работалъ, какъ волъ, и я просто не зналъ, какъ мнѣ его придержать. Онъ все наддавалъ; наконецъ, это меня стало сердить, тогда и я началъ работать изо всѣхъ силъ.

Каждая копна состояла изъ восьми сноповъ, и обыкновенно мы брали одинъ пшеничный снопъ на вилы и подавали на возъ, теперь я бралъ четыре. Я затоплялъ шведа снопами, прямо-таки засыпалъ. Въ одномъ изъ тяжелыхъ сноповъ, которые я подавалъ шведу, оказалась змѣя. Она проскользнула ему въ сапожное голенище. Я ничего не предполагалъ, вдругъ слышу ужасный крикъ, и, вижу, шведъ соскакиваетъ съ воза, змѣя съ темными пятнами свѣшивается у него изъ голенища. Положимъ, она его не укусила, а выпала изъ сапога и моментально исчезла въ жнивѣ. Мы оба гнались за ней съ вилами, но не могли нагнать. Оба мула, запряженные въ возъ, дрожали всѣмъ тѣломъ.

До сихъ поръ слышу я крикъ шведа и вижу его въ воздухѣ, когда онъ прыгаетъ съ воза. Мы сговорились на будущее время -- онъ не будетъ такъ усердствовать, а я буду подавать по одному снопу.

Потомъ мы пахали и сѣяли, косили и свозили сѣно, косили, молотили пшеницу, наконецъ, мы свободы и получаемъ расчетъ. Съ легкимъ сердцемъ, съ деньгами въ карманѣ, отправились мы, двадцать здоровыхъ молодцовъ, въ ближайшій городъ преріи, чтобы по желѣзной дорогѣ ѣхать на востокъ. Смотритель поѣхалъ насъ провожать, ему хотѣлось распить съ нами на прощанье стаканчикъ-другой; на немъ была куртка съ блестящими пуговицами.

Кто не присутствовалъ при разставаніи рабочихъ въ преріи, тотъ врядъ ли имѣетъ понятіе, какъ пьютъ при этомъ. Каждый ставитъ "кругъ", значитъ, на каждаго приходится по двадцати стакановъ. Можетъ-быть, вы думаете, что этимъ и заканчивается?.. Жестоко ошибаетесь, между нами есть, ей-Богу, джентльмены, они на нашу долю предлагаютъ по пяти круговъ. И помилуй Богъ, если хозяинъ сдѣлалъ бы попытку протестовать противъ излишества. Его бы сейчасъ же выгнали изъ собственнаго кабачка.

Такая банда сельско-хозяйственныхъ рабочихъ разноситъ все, что ей попадется по дорогѣ, она уже при пятомъ кругѣ хозяйничаетъ въ городкѣ, уже съ этого момента она правитъ имъ безъ всякаго сопротивленія.

Мѣстная полиція превосходна, она дѣйствуетъ заодно съ бандой, вмѣстѣ пьетъ съ ней. И по крайней мѣрѣ два дня и двѣ ночи пьютъ, дерутся, кричатъ и играютъ.

Мы, рабочіе, становимся другъ съ другомъ необыкновенно любезны. Лѣтомъ между нами любви особенной не было; теперь же, при разставаніи, вражда забывалась. Чѣмъ больше мы пили, тѣмъ добрѣе становились; мы угощались до тѣхъ поръ, пока не теряли сознанія, тогда приходилось тащить другъ друга на рукахъ. Поваръ, старый, горбатый человѣкъ съ бабьимъ голосомъ и безъ бороды, увѣрялъ меня, икая, что онъ -- норвежецъ, какъ и я, а причина, почему онъ раньше не сообщилъ мнѣ объ этомъ,-- общая нелюбовь янки къ норвежцамъ. Онъ часто во время обѣда слышалъ, какъ я и Фальдерселъ говорили о немъ и понималъ каждое слово, теперь же все забыто, прощено,-- мы добрые малые. Да, онъ потомокъ смѣлыхъ сыновей Старой Норвегіи и родился онъ 22 іюля 1845 года въ Іовѣ. И поэтому станемъ друзьями и partners; пока говоримъ по-норвежски. Мы обнялись съ поваромъ. Никогда наша дружба не кончится. Всѣ рабочіе обнимались, взялись за руки -- руки у насъ были жесткія -- и въ восторгѣ закружились хороводомъ .

Обыкновенно, мы спрашивали другъ у друга: "Чего ты хочешь еще выпить? Здѣсь нѣтъ ничего порядочнаго для тебя!" И затѣмъ опятъ шли въ кабачокъ раздобыть чего-нибудь получше. Мы снимали съ полокъ бутылки съ дорогими этикетками, онѣ стояли тамъ для украшенія, а мы распивали все это въ дружеской компаніи и платили до смѣшного дорого

Эвансъ пристрастился ставить круги. Его послѣдняя шелковая рубашка выглядывала теперь печально; свѣтлыя краски выгорѣли отъ солнца и вылиняли отъ дождя, рукава лоснились. Самъ же Эвансъ загордился и съ важностью заказывалъ кругъ за кругомъ. Онъ сталъ хозяиномъ кабачка,-- всего свѣта. Мы, остальные обыкновенно платили круглую сумму въ три доллара, за кругъ, Эвансъ же спрашивалъ коротко и ясно, нельзя ли составить разные круги по шести долларовъ. Потому что, говоритъ онъ, онъ находитъ, что въ этомъ дрянномъ сараѣ нѣтъ ничего хорошаго для такихъ господъ, какіе у него теперь. Тогда мы должны были браться за чудесныя бутылочки, тамъ наверху, брать достаточно дорогой товаръ.

Необыкновенно любезно приглашалъ онъ и ни на зиму въ лѣса Висконсина рубить дрова. Пока у него не будетъ нѣсколько новыхъ рубашекъ, пары панталонъ, дюжины романовъ, до тѣхъ поръ онъ поработаетъ въ лѣсахъ, говорилъ онъ. Останется тамъ до весны, а когда наступитъ весна, потащится куда-нибудь въ прерію. Въ этомъ его жизнь. Двѣнадцать лѣтъ провелъ онъ между преріей и лѣсомъ и такъ привыкъ, что и говоритъ объ этомъ нечего.

Когда же я спросилъ, почему онъ избралъ эту дорогу, онъ отвѣтилъ не такъ, какъ обыкновенно пьяные -- длинно и мрачно -- онъ сказалъ въ двухъ словахъ:

-- Обстоятельства.

-- Какъ такъ?-- спросилъ я.

-- Обстоятельства,-- повторилъ онъ. Сказать откровеннѣе онъ не пожелалъ.

Позже я видѣлъ его въ сосѣдней комнатѣ кабачка, тамъ играли въ кости. Эвансъ проигрывалъ.

Онъ былъ достаточно-таки пьянъ и денегъ не считалъ. Когда я вышелъ, онъ показалъ мнѣ нѣсколько золотыхъ и сказалъ:

-- У меня есть еще деньги! Посмотри! -- нѣкоторые совѣтовали ему прекратилъ игру; одинъ его землякъ, ирландецъ О'Бріенъ, говорилъ,-- лучше бы ему приберечь золото для желѣзной дороги. Эвансъ обидѣлся.

-- Нѣтъ, деньгами на дорогу ссудишь меня ты,-- сказалъ онъ. О'Бріенъ коротко отказалъ и вышелъ изъ комнаты.

Эванса это обидѣло. Онъ поставилъ сразу всѣ деньги и проигралъ. Онъ отнесся къ этому спокойно. Онъ закурилъ сигару и, ухмыляясь, сказалъ:

-- Не хочешь ли ссудить меня деньгами на дорогу?-- Я былъ еще въ туманѣ отъ послѣдней выпивки,-- мы пили изъ тѣхъ бутылокъ, наверху,-- я разстегнулъ куртку и передалъ Эвансу бумажникъ со всѣмъ, что тамъ было.

Сдѣлалъ это я для того, чтобъ доказать, насколько охотно я ему вѣрю и предоставляю взять сколько нужно. Онъ глядѣлъ то на меня, то на кошелекъ. Лицо его странно мѣнялось. Онъ открылъ бумажникъ и увидѣлъ тамъ всѣ мои деньги. Когда онъ опять повернулъ ко мнѣ голову, я ему кивнулъ.

Этого кивка онъ не понялъ. Онъ думалъ, что ему предоставляю все.

-- Спасибо,-- сказалъ онъ.

И къ ужасу моему онъ садится съ моими деньгами и начинаетъ снова играть.

Сначала мнѣ хотѣлось его остановить, но я воздержался. "Пустъ сперва издержитъ свои дорожныя деньги, думалъ я; когда же начнетъ много проигрывать, я у него отберу остатокъ".

Эвансъ, однако, много не проигралъ. Онъ вдругъ отрезвѣлъ и началъ ставить обдумано и быстро. Я выказалъ ему довѣріе передъ столькими товарищами,-- это его ободрило, Молчаливо и величественно сидѣлъ онъ на ящикѣ отъ виски, который служилъ ему стуломъ, онъ ставилъ, а выигрышъ бралъ себѣ.

Стоило ему проиграть -- слѣдующую ставку онъ удваивалъ, онъ проигрывалъ три раза подъ рядъ и каждый разъ рѣшительно удваивалъ.

Наконецъ, сразу отигрался. Поставивъ пятъ долларовъ, онъ сказалъ, что если теперь выиграетъ, то воздержится.

Онъ проигралъ.

И снова принялся за игру. Черезъ часъ онъ вернулъ мнѣ бумажникъ; во время игры онъ велъ точный счетъ.

Передъ нимъ опятъ лежала груда золота. Онъ продолжалъ играть дальше. Вдругъ онъ поставилъ все, что выигралъ. Между зрителями произошло движеніе.

Эвансъ сказалъ:

-- Буду ли я въ проигрышѣ или въ выигрышѣ -- я воздержусь.

Онъ выигралъ.

Эвансъ поднялся.

-- Будьте добры заплатитъ,-- сказалъ онъ.

-- Завтра,-- отвѣтилъ банкометъ.-- Сегодня у меня нѣтъ такой суммы. Завтра я найду средства.

Эвансъ сказалъ:

-- Хорошо, значитъ, завтра.

Не успѣли мы выйти, какъ шумно, громко стуча сапогами, ввалилось нѣсколько человѣкъ.

Они внесли изуродованный трупъ. Это былъ О'Бріенъ -- ирландецъ -- тотъ самый, который отказалъ Эвансу дать деньги на дорогу.

Его переѣхалъ поѣздъ съ пшеницей. Обѣ ноги были отрѣзаны одна -- высоко, у бедра. Онъ былъ уже мертвъ. Онъ вышелъ изъ комнаты и въ темнотѣ попалъ прямо подъ поѣздъ. Трупъ положили на землю и прикрыли.

И тогда мы стали искать себѣ ночлега. Нѣкоторые же легли въ кабачкѣ на полу. Фальдерсенъ и я переночевали въ городѣ.

Утромъ Эвансъ явился въ городъ.

-- Получилъ ты деньги съ банкомета?-- спросилъ Фальдерсенъ.

-- Нѣтъ еще,-- отвѣтилъ Эвансъ.

Я былъ въ полѣ и рылъ могилу для нашаго товарища.

Мы похоронили О'Бріена немного въ сторонѣ отъ города, въ ящикѣ, когорый взяли въ одномъ домѣ. Такъ какъ тѣло было очень коротко безъ ногъ, ящикъ, слава Богу, оказался впору. Мы не разговаривали, не пѣли молитвъ, мы всѣ собрались и нѣсколько минуть стояли съ обнаженными головами.

Церемонія окончилась.

Когда же Эвансу пришлось получатъ выигрышныя деньги, оказалось, что банкометъ пропалъ.

Эвансъ принялъ это съ тѣмъ же хладнокровіемъ, какъ и все остальное. Ему было безразлично. Впрочемъ, у него было еще много денегъ. Онъ могъ взятъ билетъ, купитъ рубашекъ, романы и штаны; и такимъ образомъ Эвансъ снарядился на зиму.

Мы остались еще до вечера слѣдующаго дня въ городѣ. Мы продолжали ту же жизнь и выпили все, что было въ кабачкѣ.

У большинства рабочихъ не было ни гроша, когда они уѣзжали отсюда.

И такъ какъ имъ не на что было брать билетъ, они проѣхали зайцами въ товарномъ вагонѣ, они забрались тамъ въ пшеницу. Но старому горбатому повару-норвежцу изъ Іова, пришлось круто. Онъ залѣзъ въ пшеницу, удачно, никѣмъ но замѣченный, но не могъ усидѣть тамъ покойно; пьяный, началъ онъ пѣть непристойныя пѣсни своимъ бабьимъ голосомъ. Его нашли и высадили. А когда его обыскали, у него оказалось столько денегъ, что онъ могъ свободно купитъ билеты всѣмъ намъ и себѣ, мошенникъ.

Мы разбрелись въ разныя стороны. Фальдерсенъ купилъ себѣ ружье въ городѣ Миннезотѣ; поваръ отправился на Западъ, къ берегамъ Тихаго океана. Эвансъ же ходитъ въ своихъ шелковыхъ рубашкахъ и соритъ деньгами. Каждое лѣто онъ въ преріи убираетъ пшеницу, а зиму въ лѣсахъ Висконсина рубитъ дрова. Вотъ какова его жизнь.

Жизнь, былъ-можетъ, настолько же хорошая, какъ и всякая другая.

5. ГАСТРОЛЬ

Я хотѣлъ прочесть въ Драмменѣ лекцію о новѣйшей литературѣ. Я рѣшилъ, что это будетъ очень выгодное предпріятіе и не причинитъ мнѣ особенныхъ хлопоть. Въ одинъ прекрасный лѣтній день сѣлъ я въ поѣздъ -- туда, въ этотъ милый городъ. Это было въ 1886-мъ году.

Я не зналъ ни души въ Драмменѣ, и меня никто не зналъ тамъ. Въ газетахъ я тоже не дѣлалъ объявленій о своей лекціи; въ началѣ лѣта, когда были у меня деньги, я заказалъ пятьдесятъ визитныхъ карточекъ; я рѣшилъ разослать ихъ теперь по отелямъ, трактирамъ и въ большіе магазины, чтобы всѣ узнали о событіи. Конечно, сами карточки были не совсѣмъ по моему вкусу; фамилія моя была на нихъ оттиснута, но только при нѣкоторомъ усердіи можно было разобрать, что это именно я. Да, кромѣ того, фамилія моя настолько никому неизвѣстна, что и искаженіе не мѣняло дѣла.

Въ поѣздѣ я принялся обсуждать свое положеніе. Это нисколько не убивало во мнѣ мужества. Я привыкъ преодолѣвать всякія препятствія безъ денегъ, или почти безъ денегъ. Правда, сейчасъ у меня было ихъ слишкомъ мало, чтобы выступитъ такъ, какъ требовало мое предпріятіе въ чужомъ городѣ, но при извѣстной бережливости дѣйствовать было можно. Никакихъ особыхъ приготовленій! Что касается ѣды, можно вечеромъ, въ сумерки, пробраться въ погребъ и тамъ перекуситъ чего-нибудь, а пристанищемъ будутъ служитъ "квартиры для пріѣзжающихъ". Какія жъ еще издержки?

Въ поѣздѣ я перечитывалъ свою лекціи. Я задумалъ читать объ Александрѣ Кьелландѣ.

Спутники мои,-- нѣсколько возвращавшихся изъ Христіаніи веселыхъ крестьянъ,-- поочередно выпивали изъ одной и той же бутылки; предложили и мнѣ глотокъ, но я отказался, поблагодаривъ. Позже они, какъ и всѣ подвыпившіе и благодушные, пробовали свести знакомство покороче, но я уклонился. Въ концѣ-концовъ, изъ всего моего поведенія, изъ моихъ замѣчаній, они заключили, что я ученый, что голова у меня набита всякой всячиной, и оставили меня въ покоѣ.

Въ Драмменѣ я вышелъ изъ вагона и положилъ саквояжъ на скамью. Въ городъ я рѣшилъ отправиться не сейчасъ, надо было немножко одуматься. Саквояжъ совсѣмъ не былъ мнѣ нуженъ, я взялъ его съ собой только потому, что слыхалъ, что съ вещами легче устроиться и выбраться изъ гостиницы. Этотъ жалкій саквояжъ изъ ковровой матеріи былъ такъ истрепанъ, что совсѣмъ не подходилъ къ путешествующему литератору; ну, а костюмъ на мнѣ былъ гораздо приличнѣе: темносиняя пара. Комиссіонеръ изъ отеля, съ надписью на фуражкѣ, подошелъ ко мнѣ и хотѣлъ взять саквояжъ. Я не позволилъ. Я заявляю -- я не рѣшилъ еще ѣхать въ отель, я хочу только побывать кой-у кого изъ редакторовъ въ городѣ, я собираюсь прочесть лекцію по литературѣ.

Ну что же, отель, все-таки, вѣдь, мнѣ нуженъ, долженъ же я гдѣ-нибудь остановиться?

Его отель,-- объ этомъ и говорить нечего,-- лучшій. Электрическіе звонки, ванна, читальня. "Совсѣмъ недалеко отсюда, вотъ по этой улицѣ, и сейчасъ же налѣво".

Онъ схватилъ мой саквояжъ.

Я остановилъ его.

Развѣ я самъ хочу нести багажъ въ отель?

Да, конечно. Случайно мнѣ нужно какъ-разъ въ ту же сторону, я могу донести багажъ на мизинцѣ.

Тогда онъ взглянулъ на меня и сразу сообразилъ, что я такъ-себѣ, не изъ "господъ". Онъ направился обратно къ поѣзду; онъ высматривалъ теперь кого-нибудь другого, но никого не было; онъ снова обратился ко мнѣ. Онъ даже привралъ, что явился сюда спеціально за мной.

Ну, конечно, это мѣняетъ дѣло. Само собой, онъ посланъ комитетомъ, до котораго дошло извѣстіе о моемъ пріѣздѣ, навѣрно отъ союза рабочихъ.

Очевидно, въ Драмменѣ -- напряженная духовная жизнь, большая нужда въ хорошихъ лекціяхъ, весь городъ въ лихорадочномъ возбужденіи. Повидимому, Драмменъ въ этомъ отношеніи выше Христіаніи.

-- Разумѣется, вы понесете мой багажъ,-- сказалъ я ему.-- Да, у васъ въ отелѣ подаютъ, конечно, вино, вино къ столу?

-- Вино? Лучшихъ марокъ!

-- Отлично, можете итти. Я за вами. Сдѣлаю только нѣсколько визитовъ до редакціямъ.

Человѣкъ показался мнѣ очень бойкимъ, я попросилъ у него совѣта:

-- Къ кому изъ редакторовъ вы посовѣтуете мнѣ обратиться? Мнѣ совсѣмъ не нужно быть у всѣхъ.

-- Аритсенъ -- самый извѣстный, почтенный человѣкъ. Къ нему всѣ ходятъ.

* * *

Редактора Аритсена, конечно, не было въ редакціи, но я засталъ его на квартирѣ. Я изложилъ свою просьбу,-- дѣло касалось литературы.

-- Да, здѣсь немного подходящей для это-го публики. Въ прошломъ году пріѣзжалъ шведскій студентъ и читалъ о вѣчномъ мирѣ, но прибавилъ еще своихъ денегъ.

-- Я хочу читать о литературѣ,-- сказалъ я.

-- Да, понимаю,-- отвѣтилъ редакторъ.-- Но хочу обратить ваше вниманіе на то, что вы прибавите своихъ.

Прибавитъ еще своихъ! Господинъ Аритсенъ щедръ. Очевидно, онъ думаетъ; что я ѣзжу отъ какой-нибудь фирмы. Я сказалъ коротко:

-- Вы, конечно, знаете... Свободенъ большой залъ союза рабочихъ?

-- Нѣтъ,-- отвѣчалъ онъ.-- Помѣщеніе союза рабочихъ на завтрашній день сдано. Тамъ антиспиритическіе фокусы. Кромѣ того, тамъ обезьяны, дикіе звѣри. Изъ остальныхъ помѣщеній я могъ бы вамъ предложить только павильонъ въ паркѣ.

-- Рекомендуете вы мнѣ это помѣщеніе'?

-- Большая зала. Воздуху много. Цѣна? Ну, объ этомъ я ничего не знаю, но, конечно, все это вамъ обойдется очень дешево. Вамъ нужно обратиться въ дирекцію.

Я рѣшилъ остановиться на павильонѣ въ паркѣ. Это было подходяще. Залы рабочихъ союзовъ обыкновенно малы и неудобны.

-- Кто въ дирекціи?

-- Адвокатъ Карлсенъ, скорнякъ X. и книгопродавецъ Д.

Я отправился къ адвокату Карлсенъ. Онъ жилъ на дачѣ, я долго искалъ его, и, наконецъ, нашелъ. Я изложилъ свою просьбу и попросилъ павильонъ.

Онъ, вѣроятно, вполнѣ подходящъ для такого необычнаго предпріятія, какъ эта лекція по литературѣ.

Адвокатъ подумалъ, потомъ покачалъ головой.

Нѣтъ? Помѣщеніе достаточно велико? Было бъ очень жаль, если бы изъ-за недостатка мѣста кому-нибудь пришлось возвращаться!

Адвокать высказался точнѣе. Онъ можетъ только отсовѣтовать мнѣ все предпріятіе. Здѣсь такъ мало интересуются этимъ, шведскій студентъ тоже собирался читать лекціи.

-- Да, но онъ читалъ о вѣчномъ мирѣ,-- возразилъ я.-- А я хочу -- о литературѣ, о художественной литературѣ.

-- Кромѣ того, вы попали въ неблагопріятный моментъ,-- продолжалъ Карлсенъ.-- Въ помѣщеніи союза рабочихъ какъ-разъ теперь назначено антиспиритическое представленіе, тамъ обезьяны, дикіе звѣри.

Я засмѣялся и поглядѣлъ на него. Онъ, казалось, былъ убѣжденъ въ томъ, что говорилъ; я сталъ терять на него надежду.

-- Сколько вамъ нужно за павильонъ въ паркѣ?-- спросилъ я коротко.

-- Восемь кронъ,-- отвѣчалъ онъ.-- Впрочемъ, отдача внаймы павильона можетъ бытъ рѣшена только въ засѣданіи дирекціи. Окончательный отвѣтъ вы можете получитъ на-дняхъ, но, почти навѣрно, могу и теперь обѣщать вамъ помѣщеніе.

Въ одну минуту я сдѣлалъ расчетъ; два дня ожиданія -- три кроны, паркъ восемь, это составляетъ одиннадцать, кассиру крону,-- итого двѣнадцать. Двадцать четыре слушателя по пятидесяти ёръ покрываютъ издержки, остальные сто, двѣсти человѣкъ, которые явятся -- чистая прибыль. Я согласился. Павильонъ былъ сданъ.

* * *

Я разыскалъ отель и вошелъ. Дѣвушка спросила:

-- Угодно господину комнату въ первомъ или во второмъ этажѣ?

Я отвѣтилъ спокойно и непринужденно:

-- Мнѣ угодно дешевую комнату, самую дешевую, какая у васъ есть.

Дѣвушка осмотрѣла меня. Что я спрашиваю въ шутку про дешевую комнату? Развѣ я не тотъ: господинъ, который справлялся у комиссіонера, подаютъ ли вина къ столу? Или я такъ скроменъ потому, что не желаю поставить гостиницу въ затруднительное положеніе? Она отворила дверь. Я отшатнулся.

-- Да, эта комната свободна,-- сказала она.-- Она вамъ и назначена. Вашъ багажъ ужъ тутъ. Пожалуйте.

Отступать было поздно. Я вошелъ. Это былъ самый лучшій салонъ гостиницы.

-- Гдѣ же кровать?

-- Тамъ, софа. Мы не можемъ сюда поставить хорошей кровати. А софа на ночь раздвигается и получается кровать.

Дѣвушка скрылась.

Я пришелъ въ дурное настроеніе духа. И тамъ, въ этомъ элегантномъ помѣщеніи -- мой убогій саквояжъ! И мои башмаки выглядѣли ужасно послѣ длиннаго странствованія по деревенскимъ улицамъ.

Я бѣсился.

Дѣвушка просовываетъ голову въ дверь и спрашиваетъ:

-- Прикажете что-нибудь, господинъ?

Боже, нельзя на свободѣ даже позлиться. Сейчасъ же вламывается цѣлая толпа!

-- Нѣтъ,-- отвѣтилъ я угрюмо.-- Да, принесите мнѣ два бутерброта.

Она на меня смотритъ.

-- Горячаго ничего?

-- Нѣтъ.

Тутъ она вывела, должно-быть заключеніе -- желудокъ -- весна -- вѣроятно, съ нимъ это бываетъ.

Съ бутербротами принесла она и карточку винъ. Весь вечеръ не давало мнѣ покою это прекрасновыдрессированное существо.

-- Угодно, чтобъ постель была нагрѣта? Внутри есть грѣлка, въ случаѣ...

Утромъ я нервно вскочилъ и началъ одѣваться. Мнѣ было холодно; конечно, проклятая софа была слишкомъ коротка и я плохо спалъ. Я позвонилъ. Никого. Вѣроятно, было слишкомъ рано, съ улицы не было слышно ни звука; придя немного въ себя, я замѣтилъ, что не совсѣмъ еще и разсвѣло.

Я началъ осматривать комнату,-- никогда не видалъ я такой роскоши. Мрачное предчувствіе охватило меня, я снова позвонилъ. Нога моя тонула въ мягкомъ коврѣ. Я ждалъ. Теперь я долженъ былъ истратить послѣдніе гроши, можетъ бытъ, ихъ даже не хватитъ. Я поспѣшно принялся разсчитывать, сколько жъ у меня, наконецъ, денегъ; вдругъ слышу шаги; замираю. Но никого нѣтъ. Воображеніе. Начинаю снова считать. Въ какой ужасной неизвѣстности я находился! Гдѣ же та дѣвушка, что пристаетъ ко мнѣ со своими услугами? Спитъ она, лѣнтяйка, вѣдь почти ужъ день.

Наконецъ, она пришла, полуодѣтая, только шаль на плечахъ.

-- Господинъ звонилъ?

-- Мнѣ нуженъ счетъ,-- сказалъ я отрывисто.

-- Счетъ? Это затруднительно, мадамъ еще спитъ; вѣдь только половина третьяго. Дѣвушка растерянно смотрѣла на меня. Что за манера такъ цѣпенѣтъ! Что ей за дѣло, что я такъ рано уѣду изъ гостиницы?

-- Это совершенно безразлично,-- сказалъ я.-- Мнѣ нуженъ счетъ сейчасъ же.

Дѣвушка ушла.

Цѣлую вѣчность она не возвращалась. Что особенно усиливало мое безпокойство,-- это боязнь, что за комнату возьмутъ по часамъ, и что сейчасъ я стою и, дожидаясь, безсмысленно, позорно трачу деньги. Я не имѣлъ никакого представленія о порядкахъ въ хорошихъ отеляхъ, и считалъ этотъ способъ расплаты самымъ разумнымъ. Кромѣ того, у умывальника висѣло объявленіе: если уѣзжаютъ изъ комнаты послѣ шести часовъ вечера, то платится за весь слѣдующій день. Все это ужасало меня и смущало мою литераторскую голову.

Наконецъ, дѣвушка постучала въ дверь и вошла. Никогда,-- нѣтъ, никогда въ жизни не забуду я этой насмѣшки судьбы! Двѣ кроны семьдесятъ ёръ -- за все! -- пустякъ,-- столько я могъ дать дѣвушкѣ на шпильки! Я бросилъ на столъ нѣсколько кронъ, потомъ еще одну.

-- Сдачу вамъ?

-- Пожалуйста, дитя мое!

Нужно было показать, что я умѣю держать себя. Правда, и дѣвушка заслуживала уваженія. Душевный человѣкъ, рѣдкая дѣвушка, заброшенная въ Драмменъ, въ отель, на произволъ проѣзжающихъ. Такихъ женщинъ больше не родится, раса эта вымерла. Какъ она хлопотала весь день,-- до послѣдняго момента, зная, что имѣетъ дѣло съ богатымъ.

-- Служитель снесетъ вашъ багажъ!

-- Боже избави!.. Боже избави! -- отвѣчалъ я. Я не желалъ утруждать ее нисколько.-- Такіе пустяки -- саквояжъ... Да еще такой жалкій саквояжъ. Вы знаете, этотъ саквояжъ ѣздитъ со мной во всѣхъ литературныхъ поѣздкахъ; не хочу заводить другого, конечно, причуда съ моей стороны.

Но отказъ не помогъ. Служитель ждалъ уже внизу. Онъ испытующе посматривалъ на мой саквояжъ, когда я проходилъ мимо. Ахъ, какъ можетъ такой человѣкъ смотрѣть на саквояжъ, какъ онъ можетъ сгорать отъ желанія ухватитъ его!

-- Я провожу васъ!-- сказалъ онъ.

Развѣ мнѣ самому не нуженъ остатокъ денегъ? Развѣ могъ я разсчитывать на что-нибудь до своей лекціи? Да, я хотѣлъ самъ нести саквояжъ!

Но онъ былъ уже въ рукахъ у служителя. Этотъ необыкновенно услужливый человѣкъ, казалось, совсѣмъ не чувствовалъ его тяжести, онъ какъ будто и не думалъ о вознагражденіи, онъ несъ его съ такой вдохновенностью, точно могъ пойти на смерть за того, кому принадлежалъ этотъ саквояжъ.

-- Стойте! -- крикнулъ я рѣзко и остановился.-- Куда, собственно, вы несете саквояжъ?

Онъ улыбнулся.

-- А это ужъ вы сами должны рѣшить,-- отвѣтилъ онъ.

-- Правда,-- сказалъ я.-- Это я самъ долженъ рѣшить. Мнѣ вовсе не интересно плясать подъ вашу дудку.

Я не хотѣлъ, чтобъ онъ сопровождалъ меня дальше. Мы проходили какъ-разъ мимо "комнатъ для пріѣзжающихъ", въ подвальномъ этажѣ, и въ этотъ-то подвалъ я хотѣлъ отправиться. Но я не хотѣлъ, чтобы служитель конкурирующаго отеля видѣлъ это, я хотѣлъ безъ свидѣтелей спуститься туда.

Вынимаю изъ кармана полкроны и даю ему. Онъ не опускаетъ протянутой руки.

-- Вчера я тоже несъ ваши вещи,-- сказалъ онъ.

-- Это вамъ за вчерашнее,-- отвѣтилъ я.

-- А потомъ я сейчасъ несъ ихъ,-- продолжалъ онъ. Каналья грабилъ меня.

-- А это за сегодня,-- сказалъ я и бросилъ ему еще полкроны. И теперь, надѣюсь, вы исчезнете?

Малый ушелъ. Но нѣсколько разъ онъ оборачивался и наблюдалъ за мной.

Я подошелъ къ скамьѣ на улицѣ и сѣлъ.

Было холодновато, но когда взошло солнце, стало лучше. Я заснулъ и проспалъ, вѣроятно, довольно долго; когда я проснулся, на улицѣ было много народу, и во многихъ мѣстахъ изъ трубъ шелъ дымъ. Тогда я сошелъ въ подвалъ и условился съ хозяйкой относительно помѣщенія. Я долженъ былъ платитъ по полкроны за ночь.

* * *

Прождавъ два дня, я снова отправился на дачу, къ адвокату Карлсену. Онъ опять совѣтовалъ мнѣ броситъ эту затѣю, но я не позволилъ уговорить себя; въ то же время я помѣстилъ въ газетѣ Аритсена объявленіе о мѣстѣ, времени и предметѣ лекціи.

Я хотѣлъ заплатитъ за помѣщеніе сейчасъ же -- для этого мнѣ пришлось бы, конечно, выложитъ послѣдній хеллеръ,-- но этотъ оригинальный человѣкъ сказалъ:

-- Будетъ время заплатитъ и послѣ лекціи.

Я недоумѣвалъ и чувствовалъ себя обиженнымъ.

-- Можетъ-быть, вы думаете, у меня нѣтъ восьми кронъ?

-- Да, Боже мой,-- отвѣтилъ онъ.-- Но, по совѣсти говоря, нельзя бытъ увѣреннымъ, что вы воспользуетесь помѣщеніемъ, и тогда вамъ не за что платить.

-- Я уже сдѣлалъ объявленіе о лекціи,-- возразилъ я.

Онъ кивнулъ головой.

-- Это я видѣлъ,-- отвѣтилъ онъ. Спустя немного времени, онъ спросилъ:-- будете вы читать, если придетъ и не больше пятидесяти человѣкъ?

Въ глубинѣ души я былъ слегка задѣтъ; но, подумавъ, сказалъ, что пятьдесятъ человѣкъ, конечно, не публика, но что я все же не отступлю.

-- Передъ десятью вы будете читать?

Я громко разсмѣялся.

-- Нѣтъ, извините. Есть, вѣдь, границы!

Тогда мы прекратили этотъ разговоръ, и я заплатилъ за помѣщеніе. Мы заговорили о литературѣ. Адвокатъ показался мнѣ не такимъ безнадежнымъ, какъ въ первый разъ, очевидно, онъ кое-чѣмъ интересовался, но его взгляды въ сравненіи съ моими казались мнѣ не особенно цѣнными.

Когда я прощался, онъ пожелалъ мнѣ на завтрашній вечеръ полную залу слушателей.

Я возвратился въ свой подвалъ, полный лучшихъ надеждъ.

Теперь все было готово къ бою. Еще передъ обѣдомъ я нанялъ за полторы кроны человѣка, который долженъ былъ разнести по городу мои визитныя карточки. Обо мнѣ знали теперь повсюду -- отъ дворца до хижины.

Я находился въ повышенномъ настроеніи духа. Мысль о торжественномъ выходѣ дѣлала для меня невозможнымъ пребываніе въ подвалѣ съ обыкновенными людьми. Всѣ желали знать, кто я такой и зачѣмъ живу тутъ. Хозяйка, женщина за прилавкомъ объявила: я человѣкъ ученый, весь день сижу тутъ и пишу и читаю что-то; и она заботилась, чтобы мнѣ не мѣшали разспросами.

Она много мнѣ помогла. Въ погребокъ при нашемъ подвалѣ заходили полуголодные бѣдняки въ блузахъ и жилетахъ, рабочіе, грузчики; они спускались сюда выпить чашку горячаго кофе или съѣстъ кусокъ хлѣба съ масломъ и сыромъ. Иногда они бывали дерзки и грубо бранились съ хозяйкой, если хлѣбъ оказывался черствымъ или яйца были малы.

Узнавъ, что я собираюсь читать въ павильонѣ въ паркѣ, они освѣдомлялись, сколько стоитъ билетъ; нѣкоторые заявляли, что съ удовольствіемъ послушали бы меня, но полкроны слишкомъ дорого, и начинали торговаться.

Я рѣшилъ, что не позволю этимъ людямъ унижать мое достоинство; они, вѣдь, совершенно необразованы.

Рядомъ со мной занималъ комнату одинъ господинъ. Онъ говорилъ на невозможностъ шведско-норвежскомъ языкѣ, и хозяйка называла его "господинъ директоръ". Когда этотъ субъектъ съ важностью входилъ къ намъ, онъ обращалъ на себя общее вниманіе, между прочимъ, тѣмъ, что всегда смахивалъ носовымъ платкомъ пыль со стула, прежде чѣмъ сѣсть.

Это былъ свѣтскій человѣкъ съ барскими замашками; когда онъ спрашивалъ бутербротъ, до каждый разъ требовалъ свѣжаго хлѣба съ самымъ лучшимъ масломъ.

-- Вы -- тотъ, кто хочетъ прочесть лекцію?-- спросилъ онъ меня.

-- Да, это онъ! -- отвѣтила хозяйка.

-- Плохое предпріятіе,-- продолжалъ господинъ директоръ, обращаясь ко мнѣ.

-- Вы не дѣлаете объявленій! Развѣ вы не видали, какъ я дѣлаю объявленія?

Теверь выяснилось, кто такой господинъ директоръ: антиспиритъ, человѣкъ съ обезьянами и дикими звѣрьми.

-- Я заготовляю огромнѣйшія афиши,-- продолжалъ онъ.-- Я расклеиваю ихъ на каждомъ перекресткѣ, всюду, гдѣ только можно, самыми крупными буквами. Развѣ вы не видали ихъ? Тамъ же и изображенія животныхъ.

-- Моя лекція касается изящной литературы,-- возразилъ я.-- Такъ-сказать, искусства духовнаго.

-- Плевать мнѣ на это! -- сказалъ онъ и продолжалъ безцеремонно:

-- Другое дѣло, если бы вы согласились поступить ко мнѣ на службу. Мнѣ нуженъ человѣкъ, чтобы называть по именамъ животныхъ, я хотѣлъ бы взять не здѣшняго, чтобы его не знали. Выходитъ такой, кого знаютъ,-- публика кричитъ: "А, это Петерсенъ! Что онъ тамъ понимаетъ въ тропическихъ животныхъ!"

Молча, съ презрѣніемъ, я повернулся къ нему спиной. Отвѣчать я считалъ ниже своего достоинства.

-- Подумайте о томъ, что я говорю,-- сказалъ господинъ директоръ.-- Подумайте объ этомъ. Я плачу по пяти кронъ за вечеръ.

Тогда, не говоря ни слова, я всталъ со стула и вышелъ изъ комнаты. Я находилъ, что это единственное, что мнѣ оставалось сдѣлать.

Очевидно, господинъ директоръ боится конкуренціи, я соберу всю публику Драммена; онъ хотѣлъ вступитъ со мной въ сдѣлку, подкупить меня. Никогда! сказалъ я себѣ; никогда не заставятъ меня измѣнитъ моимъ духовнымъ стремленіямъ! Мой духъ возвышенъ.

* * *

Прошелъ день, наступилъ вечеръ. Я тщательно вычистилъ платье, надѣлъ чистую сорочку и отправился въ павильонъ. Было шесть часовъ. Я очень добросовѣстно изучилъ свою лекцію, голова моя была полна высокихъ и прекрасныхъ словъ, которыя и готовился произносить; въ душѣ я переживалъ уже блестящій успѣхъ, можетъ-бытъ даже застучитъ телеграфъ -- сообщитъ о моей побѣдѣ.

Шелъ дождь. Погода была не совсѣмъ благопріятна, но публику, интересующуюся литературой, не задержитъ какой-то тамъ дождь. На улицѣ мнѣ встрѣчались прохожіе, пара за парой, по-двое подъ однимъ зонтомъ. Правда, меня удивляло, что они шли по тому направленію, куда я,-- не къ павильону въ паркѣ. Куда же это они, однако? Ну да это низшіе слои населенія -- чернь, это они въ рабочій союзъ къ обезьянамъ.

Кассиръ былъ на своемъ посту.

-- Есть тамъ уже кто-нибудь?-- спросилъ я.

-- Нѣтъ еще,-- отвѣчалъ онъ.-- Но до начала еще добрыхъ полчаса.

Я прошелъ въ залъ,-- громадное помѣщеніе, гдѣ мои шаги отдавались, какъ лошадиный топотъ. Боже милостивый, если бы теперь все тутъ было сплошь заполнено, ряды головъ -- мужчины, дамы, ждутъ только лектора! Ни души!

Я ждалъ долгіе полчаса: никого.

Я вышелъ къ кассиру и спросилъ его мнѣніе. Онъ отвѣтилъ уклончиво, однако, ободрялъ меня. Погода сегодня вечеромъ неблагопріятна для лекціи; въ такой сильный дождь никто не выйдетъ изъ дому.

-- Впрочемъ,-- сказалъ онъ,-- на многихъ можно разсчитывать и теперь еще, въ послѣднія минуты.

И мы ждали.

Наконецъ, пришелъ одинъ человѣкъ -- промокшій, второпяхъ; онъ взялъ билетъ за полкроны и прошелъ въ залѵ.

-- Теперь только они начинаютъ собираться,-- сказалъ кассиръ и покачалъ головой.-- Проклятая привычка у людей -- всѣмъ сразу являться въ послѣдній моментъ.

Мы ждали. Никого больше. Наконецъ, единственный мой слушатель вышелъ изъ залы и сказалъ:

-- Собачья погода!..

Это былъ адвокатъ Карлсенъ. Я сгорѣлъ отъ стыда. Лучше бы мнѣ провалиться сквозь землю.

-- Боюсь, сегодня никто не придетъ,-- сказалъ онъ:-- льетъ, какъ изъ ведра.-- Онъ замѣтилъ, до чего я упалъ духомъ, и прибавилъ:

-- Да, я смотрѣлъ на барометръ, онъ упалъ ужъ очень сильно! Поэтому я и совѣтовалъ вамъ не читать.

Кассиръ все еще подбодрялъ меня:

-- Подождемъ еще полчаса,-- говорилъ онъ,-- неужели же не подойдетъ еще двадцать-тридцать человѣкъ?

-- Думаю -- нѣтъ,-- сказалъ адвокатъ и надѣлъ свое непромокаемое пальто.-- При этомъ,-- прибавилъ онъ, обращаясь ко мнѣ,-- вы, конечно, не выручите даже за помѣщеніе.

Онъ взялъ шляпу, поклонился и вышелъ.

Мы съ кассиромъ прождали еще полчаса, толковали о положеніи дѣлъ. Положеніе было безнадежно, я былъ уничтоженъ. Кромѣ того, адвокатъ ядовито оставилъ свою полукрону, которую долженъ былъ бы взять.

Я хотѣлъ догнать его и отдать деньги, но кассиръ удержалъ меня.

-- Тогда уже я возьму эти полкроны,-- сказалъ онъ. -- вамъ останется доплатить тоже половину.

Но я далъ ему еще крону. Онъ добросовѣстно оставался на своемъ посту, и я желалъ выказать ему свою признательность. Онъ поблагодарилъ отъ чистаго сердца и на прощанье протянулъ руку.

Какъ избитый, шелъ я домой. Разочарованіе и стыдъ угнетали меня, я безцѣльно бродилъ по улицамъ -- мнѣ было все равно, гдѣ я. Ужаснѣе всего было то, что мнѣ не на что было вернуться въ Христіанію.

Дождь все еще лилъ.

Я подошелъ къ огромному дому; съ улицы увидѣлъ я освѣщенную кассу, гдѣ продавали билеты. Это былъ рабочій союзъ, время отъ времени подходилъ кто-нибудь изъ запоздавшихъ, бралъ билетъ у оконца кассы и исчезалъ за большими дверями въ залъ. Я спросилъ кассира, много ли тамъ народу. Почти всѣ билеты проданы.

Подлый директоръ разбилъ меня наголову.

Тогда я пробрался назадъ въ свой подвалъ. Я ничего не ѣлъ и не пилъ; молча легъ спать.

Ночью постучали ко мнѣ въ дверь и вошелъ какой-то человѣкъ. Въ рукѣ у него была свѣчка. Это былъ господинъ директоръ.

-- Ну, какъ ваша лекція?-- спросилъ онъ.

Въ другое время я выбросилъ бы его за дверь, но сейчасъ былъ слишкомъ пораженъ его безцеремонностью, и отвѣтилъ, что отмѣнилъ лекцію.

Онъ посмѣивается. Я объясняю:

-- Въ такую погоду невозможно читать объ изящной литературѣ. Онъ самъ долженъ бы понятъ!

Онъ всё посмѣивался.

-- Если бы бы только знали, какъ адски упалъ барометръ, -- сказалъ я.

-- У меня всѣ билеты распроданы,-- возразилъ онъ. Но больше не смѣялся; даже извинился, что побезпокоилъ меня: онъ пришелъ съ предложеніемъ.

Предложеніе его было довольно страннаго свойства: онъ снова приглашалъ меня давать объясненія передъ публикой.

Я былъ глубоко уязвленъ, и самымъ рѣшительнымъ образомъ просилъ его оставитъ меня въ покоѣ: мнѣ хочется спать.

Вмѣсто того, чтобы уйти, онъ сѣлъ по свѣчой въ рукѣ ко мнѣ на кровать.

-- Поговоримъ о дѣлѣ,-- сказалъ онъ. Онъ сообщилъ мнѣ: того драмменца, котораго онъ нанялъ показывать звѣрей, слишкомъ ужъ знаютъ. Самъ онъ -- директоръ -- имѣлъ феноменальный успѣхъ, но драмменскій ораторъ все испортилъ. "Э, да это Бьёрнъ Петерсенъ" кричали изъ публики: "Откуда это у тебя тамъ барсукъ?" А когда Бьёрнъ Петерсенъ объявилъ по программѣ, что это вовсе не барсукъ, а гіэна изъ земли бушменовъ,-- она растерзала ужъ троихъ миссіонеровъ,-- то зрители закричали: что онъ ихъ считаетъ за дураковъ, что ли!

-- Не понимаю,-- сказалъ директоръ,-- я вымазалъ ему всю физіономію сажей, на немъ былъ огромный парикъ, и все-таки его узнали.

Все это нисколько меня не касалось, я повернулся къ стѣнѣ.

-- Подумайте объ этомъ, -- сказалъ господинъ директоръ; потомъ онъ вышелъ.-- Можетъ-быть, я назначу даже шесть кронъ, если вы будете хорошо работать.

Никогда не унижусь до такого промысла! Есть все-таки еще у меня самолюбіе!

* * *

На слѣдующій день пришелъ ко мнѣ господинъ директоръ и просилъ просмотрѣть составленную имъ рѣчь о звѣряхъ. Если я кое-гдѣ поправлю ее и выправлю языкъ, онъ заплатитъ двѣ кроны.

Скрѣпя сердце, я взялся. Этимъ я оказывалъ ему благодѣяніе; отчасти это услуги и литературѣ. Кромѣ того, двѣ кроны были мнѣ очень нужны. Но я просилъ его никому не говоритъ о моемъ сотрудничествѣ.

Я проработалъ цѣлый день, написалъ все съ начала до конца, вложилъ много чувства и остроумія, ввелъ много образовъ и самъ остался очень доволенъ своей работой. Это былъ настоящій фокусъ -- создать такъ много по поводу какой-то жалкой дюжины животныхъ. Передъ вечеромъ я прочелъ вслухъ господину директору свое произведеніе; онъ заявилъ, что никогда въ жизни не слыхалъ ничего подобнаго, такое впечатлѣніе произвелъ я на него. Изъ признательности онъ далъ мнѣ три кроны.

Это тронуло меня и подбодрило. Я снова началъ вѣрить въ свое литературное призваніе.

-- Если бы только мнѣ теперь найти человѣка, который сумѣлъ бы это прочесть! -- сказалъ директоръ.-- Да такого человѣка здѣсь нѣтъ!

Я призадумался. Въ концѣ-концовъ досадно, если какому-нибудь тамъ Бьёрну Петерсену придется произносить такую блестящую рѣчь; онъ ее испортить. Я не могъ вынести мысли объ этомъ.

-- При нѣкоторыхъ условіяхъ я взялся бы, пожалуй, говорить,-- сказалъ я.

Директоръ подошелъ ближе.

-- Какія условія вы ставите? Я плачу семь кронъ!

-- Этого мнѣ достаточно. Но самое важное, чтобы мое имя непремѣнно осталось между нами, чтобы никто не зналъ, кто будетъ говорить.

-- Это я обѣщаю.

-- Поймите,-- сказалъ я;-- человѣкъ съ такимъ признаніемъ, какъ у меня, не можетъ же читать лекцій о звѣряхъ.

Да, это онъ понимаетъ.

-- Тогда я согласенъ оказать вамъ эту услугу.

Директоръ поблагодарилъ. Въ семь часовъ мы вмѣстѣ отправились въ рабочій союзъ. Мнѣ нужно было посмотрѣть звѣрей и сколько-нибудь познакомиться съ ихъ привычками. Оказалось, имѣются двѣ обезьяны, черепаха, медвѣдь, два волчонка и барсукъ.

О волкахъ и барсукахъ въ моемъ объясненіи не было ни слова, зато много говорилось о гіэнѣ изъ земли бушменовъ, о соболѣ и куницѣ, "извѣстной еще въ Библіи", и о страшномъ американскомъ сѣромъ медвѣдѣ. Относительно черепахи я блестяще сострилъ, что эта деликатная дама, созданная только для того, чтобы изъ нея варили черепаховый супъ.

-- Гдѣ же соболь и куница?-- спросилъ я.

-- Здѣсь! -- отвѣтилъ директоръ, указывая на волчатъ.

-- А гдѣ гіэна?

Онъ указалъ, не задумываясь, на барсука и говоритъ:

-- Гіэна здѣсь!

Я побагровѣлъ отъ гнѣва и сказалъ:

-- Такъ не дѣлаютъ; это обманъ! Я долженъ вѣритъ въ то, о чемъ говорю; это должно быть моимъ глубочайшимъ убѣжденіемъ!

-- Не будемъ ссориться изъ-за пустяковъ,-- сказалъ директоръ. Онъ вытащилъ откуда-то бутылку водки и предложилъ мнѣ выпить.

Чтобы показать ему, что я ничего не имѣю противъ него лично, а недоволенъ только его темными спекуляціями, я выпилъ. Онъ выпилъ и самъ.

-- Не портите мнѣ дѣла! -- сказалъ онъ.-- Рѣчь великолѣпна, звѣри тоже недурны, право же недурны; посмотрите, какой огромный медвѣдь! Только говорите,-- тогда все сойдетъ отлично!

Зрители начинали собираться, и директоръ дѣлался все безпокойнѣе. Его судьба находилась въ моихъ рукахъ. Конечно, я не злоупотреблю своей властью. Да и некогда было теперь дѣлать измѣненій; а развѣ можно вложить столько чувства въ описаніе барсука, какъ въ картины жизни страшной гіэны? Если передѣлывать, произведеніе слишкомъ проиграетъ. Я не могъ этого допустить. Я сказалъ объ этомъ господину директору.

Онъ сейчасъ же все понялъ. Онъ налилъ мнѣ еще водки, и я выпилъ.

Представленіе началось передъ полной залой, антиспиритъ дѣлалъ штуки, которыхъ не могъ разгадать ни одинъ чортъ; онъ вытащилъ носовой платокъ изъ своего собственнаго носа, вынулъ червоннаго валета изъ кармана старой дамы въ глубинѣ залы; не дотрагиваясь до стола, заставилъ его плясать; наконецъ, самъ превратился въ духа и провалился сквозь землю -- въ люкъ.

Публика была въ восторгѣ, всѣ стучали ногами, какъ сумасшедшіе. Теперь очередь дошла до звѣрей. Господинъ директоръ собственноручно вывелъ ихъ, одного за другимъ; я долженъ былъ давать объясненія.

Мнѣ сразу стало ясно, что такого успѣха, какъ господинъ директоръ, я имѣть не буду; однако, я надѣялся, что дѣйствительно понимающіе изъ публики заинтересуются моимъ исполненіемъ. Что же тутъ предосудительнаго, въ этой надеждѣ? Послѣ выхода черепахи мнѣ остались только сухопутные звѣри; я началъ съ Ноя, который взялъ къ себѣ въ ковчегъ по парѣ сухопутныхъ. Но все это не производило впечатлѣнія; въ публикѣ перестали смѣяться. Куница и соболь не были оцѣнены по достоинству, хотя я и разсказалъ, во сколько шкуръ этого дорогого стоющаго звѣря была одѣта царица Савская во время визита къ Соломону. Впрочемъ, теперь я чувствовалъ, что говорю хорошо; я вдохновился библейскимъ сюжетомъ и тѣмъ, что два раза выпилъ водки, я говорилъ ярко, красно; я отклонился отъ того, что было у меня написано; когда я кончилъ -- внизу, въ залѣ многіе закричали "браво!" и всѣ -- захлопали.

-- Тамъ, за занавѣсомъ водка!-- шепнулъ мнѣ господинъ директоръ.

Я отошелъ и разыскалъ водку. Возлѣ стоялъ стаканъ. Я присѣлъ на минутку на стулъ.

Между тѣмъ, директоръ вывелъ звѣря и дожидался меня. Я налилъ еще водки и опять сѣлъ. Директору надоѣло ждатъ, онъ началъ объяснять самъ, на своемъ невозможномъ нарѣчіи; къ моему ужасу, онъ разсказывалъ про гіэну, потомъ сбился и заговорилъ о барсукѣ. Я разозлился (развѣ я не былъ правъ?), выскочилъ на подмостки, оттолкнулъ господина директора и принялся говорить самъ. Гіэна была гвоздемъ представленія, я долженъ былъ говоритъ, какъ никогда, я долженъ былъ спасти ее; уже однимъ своимъ появленіемъ -- тѣмъ, какъ я отстранилъ директора, я привлекъ публику на свою сторону.

Я отрекся отъ господина директора и заявилъ, что онъ никогда въ жизни не видалъ гіэны, и началъ описывать свирѣпость этого хищника. Водка дѣйствовала -- воодушевленіе достигло головокружительной высоты; я самъ чувствовалъ, что говорю все возбужденнѣе и краснорѣчивѣй; а гіэна въ это время стояла у ногъ директора и сонно жмурила крохотные глазки.

-- Держите же ее крѣпче!-- кричалъ я директору. Онъ сейчасъ растерзаетъ мнѣ внутренности! Держите револьверъ наготовѣ, на случай, если она вырвется!

Вѣроятно, директоръ, тоже заволновался, онъ потянулъ къ себѣ гіэну; веревка оборвалась и звѣрь выскользнулъ между его ногъ.

Женщины и дѣти въ залѣ завизжали, половина публики вскочила съ мѣстъ. Это былъ моментъ высшаго напряженія. Тогда гіэна второпяхъ бросилась за занавѣсъ въ свою маленькую клѣтку. Директоръ съ шумомъ захлопнулъ дверь за ней. Всѣ мы вздохнули свободно, и я нѣсколькими словами закончилъ рѣчь. "На этотъ разъ мы, къ счастію, остались живы", сказалъ я, "и сегодня же вечеромъ нужно позаботиться о крѣпкой желѣзной цѣпи для этого чудовища". Я поклонился и ушелъ.

Раздались оглушительные аплодисменты, вызывали: Оратора, оратора. Я вышелъ и снова раскланялся; дѣйствительно, я могъ констатировать необычайный успѣхъ. Аплодировали, даже выходя изъ зала.

Директоръ былъ радъ, онъ отъ всей души благодарилъ за помощь. Онъ былъ увѣренъ, что еще не разъ возьметъ полный сборъ.

При выходѣ, у дверей, меня ждалъ какой-то человѣкъ. Это былъ мой кассиръ изъ павильона. Онъ присутствовалъ на представленіи и былъ въ восторгѣ. Въ повышенномъ тонѣ онъ восхищался моимъ ораторскимъ талантомъ; я долженъ, во всякомъ случаѣ, читать въ павильонѣ, теперь какъ разъ время объявитъ объ этомъ, теперь, когда люди знаютъ, на что я способенъ. Напримѣръ, повтореніе рѣчи о гіэнѣ, въ особенности, если захватить животное съ собой.

* * *

Но господинъ директоръ, эта шельма, на слѣдующій день не захотѣлъ платить. Если я не заключу съ нимъ письменнаго условія, что завтра опять буду выступать, онъ обратится въ судъ, сказалъ онъ. Мошенникъ плутъ!

Наконецъ, мы порѣшили миромъ -- такъ: онъ долженъ мнѣ заплатить пятъ кронъ. Съ тѣми тремя, которыя я уже получилъ, это составляло восемь; теперь у меня хватало на обратный проѣздъ въ Христіанію.

Но написанное онъ желалъ оставить у себя. Объ этомъ пунктѣ мы много спорили, я неохотно оставлялъ ему рѣчь: это вѣдь профанація. Съ другой стороны, конечно, она принадлежала ему онъ заплатилъ уже за нее. Въ концѣ-концовъ я отдалъ. Онъ необыкновенно высоко цѣнилъ эту работу.

-- Такой рѣчи я никогда еще не слыхалъ,-- говорилъ онъ.-- Вчера она меня задѣла глубже, чѣмъ иная проповѣдь.

-- Да, вы могли въ этомъ убѣдиться,-- отвѣтилъ я. -- Вотъ какую власть имѣетъ литература надъ человѣческими душами.

Это были послѣднія слова, которыя я ему сказалъ. Съ дневнымъ поѣздомъ я возвратился въ Христіанію.