Мечтатель

I

Экономка Мария ван Лоос стоит у кухонного окна пасторского дома и смотрит вдаль, на дорогу. Несомненно, что там у забора телеграфист Роландсен, её жених. Он стоит с дочерью кистера¹ Ольгой; она знает их обоих. Этой весной она уже во второй раз видит их вместе — что бы это значило?

Если бы у йомфру² ван Лоос не было сейчас столько дел, она бы тотчас сошла к ним на дорогу и потребовала бы объяснений.

Но разве у неё могло быть теперь свободное время? В большой пасторской усадьбе было множество дел, с часу на час ожидали приезда нового пастора с семейством.

Маленькому Фердинанду велели встать у слухового окна и смотреть на бухту, чтобы объявить о приезде путешественников, для которых приготовлялся горячий кофе. Они могли потребовать его тотчас же, как приедут. От самого Розенгарда, места остановки пароходов, лежащего за целую милю, они ехали в лодке. Снег и лёд ещё не стаяли, но уже наступил май месяц, погода стояла хорошая, и дни в Нордланде светлые и длинные. Сороки и грачи уже давно вьют себе гнёзда, а на оттаявших пригорках зеленеет травка. В саду верба начала цвести, хотя ещё стояла в снегу. Теперь всё село занято одним вопросом: каким человеком окажется новый пастор. Собственно этот пастор должен был занимать эту должность лишь временно, до выбора постоянного. Но временные пасторы оставались иногда подолгу на своих местах. Население, состоявшее преимущественно из рыбаков, было бедно, а поездки в филиальные церкви через каждые три воскресенья затруднительны, так что этот приход считался незавидным.

Про временного пастора носились слухи, что он богат и не стесняется в деньгах. Уже заранее нанята экономка и две служанки, не поскупились нанять и двух работников для помощи на усадьбе и, кроме того, ещё маленького Фердинанда, который должен был быть бойким и расторопным и прислуживать всем, кому понадобится его помощь.

Хорошее материальное положение пастора произвело на паству прекрасное впечатление. В таком случае он, вероятно, не будет так пунктуально следить за жертвами и приношениями, напротив, он будет немного помогать бедным. Все были в напряжённом ожидании.

Оба помощника пастора и несколько рыбаков сошли вниз, туда, где должна была причалить лодка; они были в больших сапогах, жевали табак, сплёвывали и разговаривали.

Наконец, показался длинный Роландсен; он медленно шёл по дороге; он расстался с Ольгой, и йомфру ван Лоос отошла от кухонного окна. Впоследствии она ему это попомнит; ей довольно часто приходилось делать внушения Овэ Роландсену. Она была голландского происхождения, говорила по-бергенски и была так остра на язык, что её собственный жених дал ей прозвище йомфру fan Loos³.

Вообще длинный Роландсен был очень остроумный и дерзкий.

Куда же теперь идти? Разве он серьёзно намеревался встречать пастора и его семью? Сегодня он был не более трезв, чем обыкновенно; в петлице у него была воткнута верба, а шапка надета немножко набекрень. В таком виде он выйдет к ним навстречу! Конечно, помощники, стоявшие там внизу у лодочных навесов, предпочли бы, чтобы он совсем не показывался в этот торжественный час.

Действительно, хорошо ли было появляться в таком виде? Его большой нос был слишком нескромен для такого ничтожного положения, которое он занимал в жизни; кроме того, он в продолжение всей зимы не стриг волос, так что его голова приобретала всё более и более артистический характер. Его невеста говорила ему в отместку, что он похож на художника, который кончит фотографом.

Ему было тридцать четыре года; Роландсен был холост; играл на гитаре и пел басом деревенские песни, а в чувствительных местах смеялся до слёз. Вот каков он был! Он был смотрителем телеграфной станции и занимал это место уже в течение десяти лет. Роландсен был высокого роста и крепкого телосложения и не отказывался от потасовки, когда представлялся удобный случай. Вдруг маленький Фердинанд вздрагивает. Он замечает из своего слухового окошечка штевень⁴ белой лодки, принадлежащей купцу Макку; она огибает мыс. Он соскакивает с лестницы тремя смелыми прыжками и кричит в кухню:

— Вот они, тут.

— Господи, уж приехали! — вскрикивают перепуганные служанки.

Но экономка не теряется, она жила уже здесь у предыдущего пастора и вполне освоилась со своим положением; она очень дельная и практичная.

— Несите кофе, — говорит она только.

Маленький Фердинанд бежит дальше сообщать свою новость остальным слугам. Они бросают свои дела, торопливо надевают праздничную одежду и спешат к лодочным навесам, чтобы предложить свою помощь приезжающим. Всех встречающих десять человек.

— Здравствуйте, — говорит пастор с лодки, слегка улыбаясь и снимая свою мягкую шляпу.

И все стоящие на суше почтительно обнажают головы, а помощники пастора кланяются так низко, что их длинные волосы падают им на глаза. Длинный Роландсен не так ретив, как другие; он стоит прямо, не сгибаясь, но шапку опускает низко. Пастор ещё молодой человек с рыжеватыми бакенбардами и веснушками. Его ноздри почти совершенно закрываются светлыми усами. Жена пастора лежит в лодочном домике измученная и страдающая морской болезнью.

— Мы приехали, — говорит пастор жене в дверную щёлку и помогает ей выйти.

На них обоих удивительно старые толстые одежды, не особенно привлекательного вида. Конечно, они надели их для путешествия, а их элегантные дорогие туалеты уложены. Шляпа съехала фру на затылок, её бледное лицо с большими глазами обращает на себя внимание мужчин.

Помощник Левион идёт в брод и переносит её на сушу. Пастор справляется сам.

— Моё имя Роландсен, телеграфист, — говорит длинный Роландсен, выступая вперёд. Он основательно пьян, его глаза посоловели, но у него большая опытность в житейских делах, поэтому он и в таком виде держит себя вполне уверенно.

А, чёрт Роландсен, никто никогда не видал, чтобы он ударил лицом в грязь, когда ему приходилось попадать в общество важных людей, где, как и следовало, он пускал в ход своё красноречие.

— Если бы я знал всех, — продолжал он, обращаясь к пастору, — я бы представил вам их. Мне кажется, что вон те двое, помощники пастора. Эти двое ваши слуги. Это Фердинанд.

И пастор, и фру пасторша кивают всем в знак привета. Здравствуйте, здравствуйте, мы скоро познакомимся друг с другом. Да, да. Теперь, значит, нужно перевезти багаж на сушу. Но помощник Левион смотрит на лодочный домик, он хочет опять идти к нему по воде.

— Нет ли там маленьких? — спрашивает он.

Никто не отвечает, но все смотрят на пастора и его жену.

— Нет ли там детей? — продолжает помощник.

— Нет, — отвечает с лодки лодочник.

Фру вспыхнула. Пастор сказал:

— Мы одни. Так приходите, я вам дам на чаёк.

Он, несомненно, был богат. Это не такой человек, чтобы не заплатить бедняку. Прежний пастор никогда не платил, он только говорил — «пока спасибо».

Они стали подниматься наверх, а Роландсен показывал им дорогу. Он шёл с краю дороги по снегу, чтобы дать место другим. На нём были низенькие франтовские башМакки, но он не обращал на это внимания, он шёл даже в расстёгнутой куртке, несмотря на холодный майский ветер.

— А вон и церковь, — сказал пастор.

— У неё старый вид. Там нет печей? — спрашивает фру.

— Не могу сказать вам наверняка, — отвечал Роландсен, — но не думаю.

Пастор изумился. Очевидно, этот человек не особенно-то часто ходил в церковь, скорей наоборот. Очевидно, он не делал большого различия между праздниками и буднями. И пастор стал несколько сдержаннее с этим незнакомцем.

Экономка стоит на лестнице, а Роландсен опять представляет.

Когда он покончил с этим делом, он поклонился и хотел уходить.

— Подожди немного, Овэ, — шепчет ему йомфру ван Лоос. Но Роландсен не ждёт, он опять кланяется и задом спускается по лестнице. Пастору кажется, что он удивительный парень.

Фру уже вошла в дом. У неё прошла морская болезнь, и она начала осматривать помещение. Она просила, чтоб из самой светлой и лучшей комнаты сделали кабинет для пастора, а себе она оставила ту комнату, которую до сих пор занимала йомфру ван Лоос.

II

Нет, Роландсен не стал дожидаться: он отлично знал йомфру ван Лоос и понимал, что ему предстояло. А он делал только то, что ему хотелось. Выше на дороге он встретил рыбака из общины, который опоздал к встрече пастора. Это был Энох, кроткий и смиренный человек; он всегда ходил с опущенными глазами и с повязанной головой, потому что у него болели уши.

— Ты опоздал, — сказал Роландсен, проходя мимо него.

— А он приехал?

— Приехал. Я обменялся с ним рукопожатием.

Роландсен закричал ему, обернувшись назад, через плечо:

— Обрати внимание на мои слова, Энох: я завидую ему из-за его жены.

Он сказал эти дерзкие и легкомысленные слова как раз кому нужно. Конечно, Энох передаст их дальше.

Роландсен шёл всё дальше и дальше по лесу и подошёл к реке. Здесь была фабрика рыбьего клея, принадлежавшая купцу Макку; на ней работало несколько девушек. Роландсен любил с ними пошутить, проходя мимо. Он был в этом отношении настоящим бесом, все говорили это. Кроме того, сегодня он был в очень хорошем настроении и не уходил дольше обыкновенного. Девушки находили, что он восхитителен и пьян.

— Ну, Ранга, как ты думаешь, почему я прихожу сюда так часто? — сказал Роландсен.

— Я не знаю, — отвечала Ранга.

— Ты, конечно, думаешь, что меня привлекает сюда старый Лабан.

Девушки засмеялись.

— Он говорит Лабан, а сам думает Адам.

— Я хочу тебя спасти, — говорит Роландсен. — Берегись здешних парней, рыбаков, они очень бессовестные волокиты.

— Вы сами самый большой волокита, — говорит другая девушка. — У вас двое детей. Вы бы постыдились.

— И это говоришь ты, Николина? Ты, которая всегда покрывала меня. Ты сама это очень хорошо знаешь. Но тебя, Ранга я хочу спасти, несмотря ни на что.

— Можете отправляться к йомфру ван Лоос, — говорит Ранга.

— Удивительно мало у тебя понимания, — продолжает Роландсен. — Сколько часов, например, ты коптишь рыбьи головы, прежде чем завинтить клапан?

— Два часа, — отвечает Ранга.

Роландсен утвердительно качает головой. Он сам дошёл до этого и высчитал количество часов. О, этот бес Роландсен, он знает, зачем каждый день ходит мимо фабрики, всё разнюхивает и выпытывает у девушек.

— Не поднимай этой крышки, Пернилла, ты с ума сошла.

Пернилла вспыхнула.

— Фридрих велел мне мешать в котле, — отвечала она.

— Каждый раз, как ты поднимаешь крышку, теплота испаряется, — говорит Роландсен.

Но в скором времени приходит Фридрих Макк, сын хозяина. Роландсен принимает свой обыкновенный тон праздношатающегося:

— Пернилла, не ты ли служила год у ленсмана⁵? Ты была так ядовита и зла, что единственное, чего ты не колотила изо всей силы, были, может быть, одни пуховики.

Все засмеялись. Пернилла была кротчайшая душа в мире. К тому же она была хворая, а её отец надувал меха у органа, так что и на её долю перепадала частичка божественности. На пороге Роландсен опять увидел Ольгу, дочь кистера. Вероятно, она ходила в лавку. Она не хотела с ним встречаться и торопилась уйти изо всех сил; ей было бы очень стыдно, если бы Роландсен подумал, что она его поджидала. Но Роландсен и не думал ничего подобного. Если он не сталкивался с молодой девушкой прямо лицом к лицу, то она неизменно убегала от него и исчезала. Но Роландсен ни одной капельки не жалел о том, что ему не приходилось встречаться с ней. Он интересовался совсем не ей.

Роландсен пришёл к себе домой на станцию. Он принял очень величественный вид, чтобы как-нибудь избежать болтовни со своим помощником, который очень любил с ним побеседовать. Роландсен теперь был не очень-то приятным коллегой. Он заперся в свою комнату, куда никто не входил, кроме него и старой служанки. Здесь он спал и проводил свою жизнь.

Для Роландсена эта комната составляет целый мир. Роландсен отличается не одним только легкомыслием и пьянством, он много размышляет и занимается открытиями.

В его комнате пахло кислотами, настойками и лекарствами; всякий, кто только входил в сени, замечал этот запах.

Роландсен говорил, что он поставил к себе все эти лекарства лишь для того, чтобы отбить запах истребляемой им водки... Но это было неправда, Роландсен по совершенно необъяснимым причинам просто сам на себя клеветал.

Напротив, над всеми этими кислотами, налитыми в стаканы и кружки, он производил какие-то эксперименты. Он открыл новый способ фабрикации рыбьего клея, который производился химическим путём; и этот новый способ должен был совершенно подорвать прежнюю фабрикацию купца Макка.

Макк затратил много денег на свою фабрику, подвоз товара был неудобен, а сырой материал добывался только во время ловли, кроме того, всем этим делом заведовал его сын Фридрих, отнюдь не деловой человек.

Роландсен мог добывать рыбий клей не только из одних рыбьих голов, а из многих других материалов; кроме того, он умел получать его из всех тех отбросов, которые Макк выкидывал. Из них же он добывал прекраснейшую краску. Если бы телеграфисту Роландсену не мешала его большая бедность и беспомощность в борьбе, то его открытие приобрело бы известность. Но в этом месте никто не мог добыть себе денег без помощи купца Макка, а обращаться к нему Роландсен не мог по многим очень уважительным причинам.

Однажды он заикнулся было о том, что фабрикация клея обходится слишком дорого для фабрики, находящейся там, на водопаде. Макк лишь махнул рукой, как и подобает такому великому и влиятельному человеку, и сказал, что фабрика — золотое дно. Роландсен сгорал желанием поскорее показать результаты своих исследований. Он разослал образцы своих товаров разным химикам, как своим соотечественникам, так и заграничным, и уже получил известие, что это дело имеет будущность. Но дальше дело не двигалось. Он должен был представить свежую, чистую, прозрачную жидкость и получить патент во всех странах. Роландсен не даром пошёл сегодня к лодочным навесам встречать пастора.

Господин Роландсен был себе на уме. Если пастор, действительно богат, то он мог бы вложить некоторую сумму в такое крупное и верное предприятие. «Если никто другой этого не сделает, так я это сделаю! — конечно, скажет пастор. Роландсен очень надеялся на это. Ах, Роландсен так легко увлекался надеждами, его воспламеняли мельчайшие пустяки. Но и разочарования переносил он также очень легко; никто не мог сказать противного. Он был стоек и горд и не падал духом. Даже Элиза, дочь Макка, не заставила его упасть духом. Она была высокой и красивой двадцатитрехлетней девушкой, со смуглой кожей и алыми губами. Говорили, что капитан берегового парохода, Хенриксен, был её тайным поклонником; но год проходил за годом, не принося ничего нового. В чём же было дело? Ещё три года тому назад, когда Элизе Макк было всего двадцать лет, Роландсен разыграл настоящего дурака и поверг своё сердце к её ногам. А она была так любезна, что не поняла его. Тогда Роландсену следовало бы удовлетвориться этим и повернуть оглобли, но он шёл всё дальше и в прошлом году начал уже высказываться откровенно. Прежде чем показать ему то расстояние, которое их разделяло, она рассмеялась дерзкому телеграфисту прямо в лицо. Она заставляла годами ожидать своего «да» даже самого капитана Хенриксена. Тогда Роландсен прямёхонько отправился к йомфру ван Лоос и сделал ей предложение. Он был не таким человеком, чтобы кручиниться до смерти из-за отказа девушки, принадлежащей к более высокому обществу. Но теперь опять наступила весна. И её почти невозможно было выносить человеку с горячим сердцем; она заставляла безумствовать всё живущее, её пряные ветры веяли в самые целомудренные души.

III

С моря прибывают весенние сельди. Рыбаки, которые ловят рыбу неводом, залегли в свои лодки и целый день, до самого вечера, смотрят на море в свои подзорные трубы. В некоторых местах виднеются целые стаи птиц, которые стремительно падают на воду — это указывает на то, что там плывут сельди; в глубоких местах их можно ловить сетями; вопрос только в том, пойдёт ли сельдь в мелководье, в заливы и фьорды, где можно неводами преградить путь целым стаям. Только там, где начинаются мели, заметно настоящее оживление, громкие крики, стечение множества народа и торговых судов. И денег можно вырабатывать столько, сколько песку на дне морском.

Рыбак тот же игрок. Он выкладывает свою сеть или забрасывает удочку и ждёт удачи, он закидывает невод и отдаётся в руки судьбы.

Часто неудача идёт за неудачей, его благосостояние растёт или уменьшается и даже совсем погибает средь бурь; но он опять снаряжается и выплывает в море. Иногда рыбак пускается в дальние плаванья, туда, где, по словам других, была удачная ловля; целыми неделями плывёт он туда, сидя на вёслах, и приплывает, когда уже поздно: игра кончилась. Но иногда на пути, он вдруг натыкается на своё счастье, оно останавливает его и наполняет его лодку талерами.

Никто не знает, кому оно улыбнётся, и все ждут его с одинаковыми основаниями...

Купец Макк снарядился; невод был уже в лодке, и его рыбак не отнимал подзорной трубки от глаз. На море у него была одна шхуна и две яхты, которые только что возвратились и разгрузились после своей поездки на Лофотены за треской.

Теперь он хотел нагрузить их сельдями, если они появятся; на палубе были навалены пустые бочки; кроме того, он намеревался скупить всю сельдь, какая только будет; поэтому он заранее запасся наличными деньгами, пока цена ещё не возросла.

В половине мая у Макка был первый улов. Он был не особенно велик, всего полсотни бочек; но об этом разнеслась весть, и несколько дней спустя, на этом месте появились ещё посторонние рыбаки со своими неводами. Здесь ожидался большой улов.

Вдруг в одну из этих ночей было произведено нападение на контору Макка, помещавшуюся на фабрике. Для этого преступления нужно было много дерзости, ночи были совершенно светлые, и с самого вечера до утра можно было ясно видеть на далёком расстоянии. Вор взломал две двери и похитил двести талеров. В этом селении это воровство было совершенно неслыханным и непостижимым происшествием. Даже самым давним обитателям местечка в первый раз приходилось слышать, чтобы вломились к самому Макку. Конечно, у них тоже иногда бывали разные неблаговидные случаи, но всё это были сравнительно мелочи; такого грандиозного воровства никогда не случалось, и в нём сейчас же заподозрили чужих рыбаков. Но обвиняемые доказали, что в ночь совершения преступления они все находились за милю от фабрики, далеко в море и сторожили сельдь. Эта история произвела на купца Макка удручающее впечатление, Следовательно, его обворовал кто-нибудь из его же односельчан. Его собственно не столько огорчали украденные деньги, он даже говорил, что вор был, должно быть, очень глуп, что не украл большую сумму, но, главным образом, его огорчило то обстоятельство, что сами его односельчане обокрали именно его, такого могущественного барина и всеобщего защитника.

Разве не он выплачивал половину налогов всей общины процентами со своих различных предприятий? И разве кто-нибудь, действительно, нуждающийся ушёл когда-нибудь из его конторы, не получив помощи?

Макк назначил вознаграждение за открытие кражи. Чуть не каждый день в местечко прибывали чужие рыбаки; вероятно, у них получалось странное впечатление об отношениях купца Макка к своим односельчанам, раз они же сами его обкрадывали.

Награду за открытие преступления он назначил в размере четырёхсот талеров, как и подобает могущественному властелину торгового мира.

Всему свету будет известно, что он не постоит за кругленькой суммой. Новый пастор тоже взялся за это дело; в Троицын день он говорил проповедь о Никодиме, который ночью пробрался к Иисусу Христу; тут пастор воспользовался случаем и заговорил о воре. Они тоже пробираются к нам ночью, взламывают наши двери и расхищают наше имущество.

Никодим не делал ничего дурного, он был очень робкий человек и поэтому пошёл ночью; он пошёл ради своей души. А как поступают в настоящее время? Ах, мир преисполнен дерзостью; и ночь служит людям для прикрытия их преступлений и грехов.

Пусть наказание падёт на виновного, выведет его на свет Божий.

Новый пастор волновался, как боевой петух. Он проповедовал третий раз, и многие грешники уже покаялись. Когда он стоял на кафедре, весь бледный и взволнованный, он производил впечатление помешанного. По крайней мере, многие прихожане, которые видели его в первое воскресенье уже больше не решались приходить. Своими проповедями он пробрал даже самое йомфру ван Лоос, которая всю свою жизнь была очень резка и строга, и как бы вся закована в панцирь. Две служанки, находившиеся под её начальством, с радостью заметили происшедшую в ней перемену.

На море собралось множество всякого народу, и многие не особенно жалели Макка за нанесённую ему обиду. Макк делался уже слишком могущественным со своей торговлей, производившейся в двух местах, со своими неводами, фабрикой и множеством судов. Чужие рыбаки больше любили своих купцов, они были обходительнее и проще и не носили, как Макк, белых воротничков и перчаток из оленьей кожи. Воровство постигло Макка за его высокомерие. Лучше бы добрейшему Макку не бросать по сторонам сотни талеров, они ещё могут пригодиться ему, когда придётся покупать сельдь, если только она будет. Ведь Макк был уже не такой богач, не столько же у него было денег, как звёзд на небе! А Бог знает, может быть, он и сам устроил это воровство или его сын Фридрих, чтобы показать, будто ему деньги всё равно, что трава; тогда как, на самом деле, он находился в весьма стеснённом положении. Обо всём этом болтали и на море и на суше.

Макк понимал, что ему следовало что-нибудь предпринять.

Здесь собрался народ из пяти сёл; они расскажут у себя дома своим семьям и своим купцам о том впечатлении, которое они вынесут из всей этой истории. И начнутся опять суды и пересуды о том, что за человек Макк из Розенгарда.

Когда Макку понадобилось в следующий раз ехать на фабрику, он нанял себе для этого целый пароход. От пристани нужно было проехать целую милю, и это стоило ему больших денег, но Макк об этом не заботился. Прибытие корабля с Макком и Элизой произвело большую сенсацию на собравшихся в бухте. Макк был, так сказать, хозяином корабля, он стоял на палубе, одетый в шубу и опоясанный величественным красным шарфом, несмотря на то, что день был летний. Лишь только отец с дочерью сошли на берег, корабль тотчас же повернул обратно, и всякий отлично понимал, что он плыл единственно для того, чтобы отвезти Макка. И тогда многие чужие рыбаки преклонились перед могуществом Макка.

Но Макк этим не удовлетворился. Он не мог забыть оскорбления, нанесённого ему кражей. Он вывесил новый плакат, в котором обещал выдать даже самому вору четыреста талеров, если он признается.

Никто никогда ещё не слыхал о таком рыцарском поступке. Теперь уже всякий должен был понять, что он гнался не за какими-нибудь несчастными украденными деньгами. Но толки и пересуды отнюдь не умолкали: если вор тот, кого подозревают, то он не объявится и теперь.

Великий Макк находился в весьма плачевном положении. Его авторитет был подорван. В продолжение двадцати лет он был могущественным Макком, перед которым все почтительно преклоняли головы, а теперь ему кланялись как будто бы с меньшим уважением. А он к тому же был кавалером королевского ордена. И каким барином он стал! Он говорил от имени всего села, рыбаки его боготворили, а мелкие соседние купцы старались во всём подражать ему. У Макка была болезнь желудка, вероятно, вследствие его королевского образа жизни, и как только становилось холодно, он повязывал себе живот красным шарфом. И мелкие торговцы окружных местечек, эти ничтожные выскочки, которых Макк терпел из милости, тоже заказали себе красные шарфы. Они желали тоже прослыть важными господами, которые едят так много всяких изысканных вещей, что у них болят животы.

Макк ходил в церковь в сапогах со скрипом; когда он ступал по полу, то раздавалось высокомерное потрескиванье, и прихожане тоже стали носить сапоги со скрипом. Для того чтобы они погромче скрипели на церковном полу, они клали их в воду и потом сушили до самого воскресенья.

С Макка брали пример решительно во всём.

IV

Роландсен сидит в своей комнате и работает. Он видит из своего окна как в лесу на одном дереве всё время качается одна ветка.

По всей вероятности, её кто-нибудь раскачивает, но листва так густа, что ничего не разберёшь. И Роландсен продолжает свои занятия.

Но работа сегодня не клеится. Он пробует играть на гитаре и поёт забавные жалобные песни, но и это не удовлетворяет его. На дворе весна, Роландсен весь перебудоражен. Приехала Элиза Макк, и он встретил её вчера. Он был чрезвычайно горд и высокомерен, вообще умел держать себя, как следует. Она как будто хотела обрадовать его своей любезностью, но он не соблаговолил принять её.

— Меня просили передать вам поклон от телеграфистов из Розенгарда, — сказала она.

Роландсен не имел ничего общего с телеграфистами, он не был их коллегой. Она, очевидно, опять хотела указать ему разницу их положений. Ладно, он ей отплатит.

— Поучите меня когда-нибудь немножко играть на гитаре, — сказала она.

Он должен был бы, конечно, удивиться такому предложению и принять его, но Роландсен его не принял. Напротив, он хотел ей отплатить. Он сказал:

— С удовольствием. Когда угодно. Вы получите мою гитару.

Вот как он обращался с ней. Точно она была не Элизой Макк, которая могла бы приобрести себе десять тысяч гитар.

— Нет, спасибо, — отвечала она. — Мы только немножечко поупражняемся на гитаре.

— Вы её получите.

Тогда она гордо подняла головку и сказала:

— Извините, мне вовсе не нужна ваша гитара.

Его дерзость сильно задела её. Он перестал мстить и пробормотал:

— Я ведь только хотел дать вам ту единственную вещь, которую имею.

Он низко опустил свою шляпу и пошёл. Он отправился к кистеру. Он хотел встретить Ольгу. На дворе была весна, Роландсену была нужна возлюбленная. Справляться с таким горячим сердцем дело не лёгкое. Кроме того, у него была особенная причина, по которой он ухаживал за Ольгой. Говорили, что Ольга с некоторого времени приглянулась Фридриху Макку, и Роландсен хотел ему помешать. Фридрих был брат Элизы, и если бы он получил отказ, то такой афронт был бы не дурён для семьи Макка.

Кроме того, Ольга сама по себе заслуживала того, чтобы за ней ухаживали. Она выросла у него на глазах, он знал её ещё маленькой девочкой; она была из небогатой семьи, так что ей приходилось много раз перечинивать платья, прежде чем купить новые. Но она была здоровая и хорошенькая, а застенчивость её была очень мила.

Роландсен встречал её вот уже два дня кряду. Он не мог придумать другого способа, как ходить к ним в дом, и для того каждый день относил её отцу по книге. Он навязывал кистеру эти книги чуть ли не силой, потому что старичок совсем их не желал и ничего в них не смыслил, так что Роландсену приходилось очень усердствовать из-за этих книг.

— Ведь это самая нужная книга во всём мире, — говорил он. — Я хочу способствовать их распространению и известности; вот, пожалуйста.

Он спросил кистера, не может ли он постричь ему волосы. Но кистер никогда в жизни этим не занимался, а вот Ольга, напротив, она стрижёт всех у них в доме. Тогда Роландсен начал торжественно умолять Ольгу остричь ему волосы.

Она покраснела и спряталась.

— Я не могу, — сказала она.

Но Роландсен отыскал её и был так красноречив, что она должна была согласиться,

— А как вы хотите остричься? — спросила она.

— Так, как вам угодно. Как же ещё могу я хотеть?

Он обратился к кистеру и набросился на него с такими сумбурно запутанными разговорами, что старичок не в состоянии был долго переносить этой беседы и скрылся в кухню.

Роландсен, оставшись вдвоём с Ольгой, заговорил высокопарным и возвышенным слогом. Он сказал Ольге:

— Когда вечером, зимой, вы приходите из темноты в комнату, то свет собирается со всех сторон на ваше лицо.

Ольга не поняла смысла его слов, но сказала:

— Да.

— Да, — продолжал Роландсен. — То же происходит и со мной, когда я прихожу к вам.

— Не довольно ли мне подстригать? — спросила Ольга.

— Нет, нет, подрезайте ещё. Пусть будет так, как вам хочется. А вы ещё думали, что могли просто уйти и спрятаться. Но разве это бы помогло? Разве молчание может потушить искру?

Он был положительно совсем сумасшедшим.

— Если бы вы немножко меньше двигали головой мне было бы удобнее, — сказала она.

— Следовательно, мне нельзя на вас смотреть? Скажите, Ольга, помолвлены ли вы?

Ольга была неподготовлена к подобному вопросу. Её ещё многое могло смутить, потому что она была не особенно пожилой и опытной особой.

— Я? Нет, — сказала она только. — Теперь мне, кажется, приблизительно готово. Надо только немножко подровнять.

Она начала подозревать, что он пьян, и старалась отвлечь его. Но Роландсен был трезв, а не пьян. Он за последнее время очень усиленно работал: рыбакам приходилось посылать много телеграмм.

Нет, пожалуйста, не прекращайте вашей стрижки, — просил он. — Обстригите меня всего ещё раз, даже два раза. Пожалуйста.

Ольга засмеялась.

— Да нет же, это ни к чему

— О, ваши глаза, точно звёзды-близнецы, — сказал он. — А ваша улыбка греет меня так восхитительно.

Она сняла с него покрывало, вычистила его и начала собирать упавшие на пол волосы. Он тоже бросился на пол и помогал ей; их руки встретились. Она была совсем молоденькой девушкой. Его обдавало её дыхание, и по нём пробегала горячая струя. Он схватил её руку. Он заметил, что её кофточка была застёгнута на груди самой обыкновенной булавкой, и это имело очень бедный вид.

— Ах, зачем вы это делаете? — произнесла она нетвёрдо.

— Просто так. Нет, я хотел вас поблагодарить за стрижку. Если бы я не был помолвлен твёрдо и непоколебимо, я бы непременно влюбился в вас.

Она поднялась, держа в руках собранные волосы, а он всё ещё лежал на полу.

— Вы испортите вашу одежду, — сказала она и вышла.

Роландсен уже поднялся, когда кистер вошёл в комнату. Он показал ему свою остриженную голову и надвинул шапку на самые уши, чтобы он увидал, насколько она стала ему велика. Вдруг он взглянул на часы и сказал, что ему пора идти в контору.

Роландсен пошёл в мелочную лавку. Он велел показать себе булавки и брошки, притом самые дорогие. Он выбрал поддельную камею и просил немного повременить с уплатой. Но в лавке на это не согласились, он и без того уже сильно задолжал. Тогда он выбрал дешёвенькую стеклянную булавку, похожую на агатовую, и заплатил за неё мелкой монетой. И, забрав своё сокровище, Роландсен ушёл.

Это было вчера вечером...

Теперь Роландсен сидит в своей комнате и не может работать. Он надевает шляпу и идёт взглянуть, кто качает ветку в лесу? И попадает прямо в львиную пасть: оказывается, что это йомфру ван Лоос, которая этим хотела вызвать его. Если бы он вовремя обуздал своё любопытство!

— Здравствуй, — говорит она. — Что это ты сотворил с волосами?

— Я постоянно стригусь весной, — отвечал он,

— В прошлом году я стригла тебя. Нынешний год я, очевидно, не достаточно для этого хороша.

— Я не хочу с тобой ссориться, — сказал он.

— Нет?

— Нет. А ты не должна стоять здесь и перебудораживать весь лес, так что тебя видит весь свет.

— А тебе совершенно не зачем торчать здесь и заниматься шутками, — сказала она.

— Ты, напротив, должна махать мне с дороги оливковой ветвью мира, — продолжал Роландсен.

— Что ты сам остригся?

— Меня остригла Ольга.

Его остригла та, которая со временем сделается женой Фридриха Макка. Да, и он этого вовсе не намеревался скрывать, наоборот, он были готов трезвонить об этом повсюду.

— Ольга, говоришь ты?

— А что же? Ведь не отцу же её было стричь меня?

— Послушай, ты заходишь слишком далеко, так что в один прекрасный день между нами произойдёт разрыв, — говорит йомфру ван Лоос.

Он постоял немного, размышляя об этом.

— Может быть, это будет самое лучшее, — отвечал он.

Она воскликнула:

— Как? Что ты говоришь?

— Что я говорю? Говорю я то, что ты весной совсем вне себя. Взгляни на меня. Ну, разве я обнаруживаю весной хоть малейшее беспокойство?

— Ты ведь мужчина, — сказала она только. — Но я не хочу заводить с Ольгой эту канитель.

— А что пастор, в самом деле, богат, — спросил он.

Йомфру ван Лоос провела рукою по глазам и опять сделалась деловитой и решительной.

— Богат? Я думаю, что он очень беден.

В Роландсене потухла надежда.

— Ты бы посмотрел его платье, — продолжала она, — да и платье фру. У неё некоторые рубашки... Но он образцовый пастор. Ты его слышал?

— Нет.

— Он самый лучший проповедник, какого мне доводилось слышать, — говорит с бергенским акцентом йомфру ван Лоос.

— И ты уверена, что он не богат?

— Во всяком случае, он был в лавке и получил там кредит.

Весь свет на мгновенье померк в глазах Роландсена, и он собрался уходить.

— Ты уходишь? — спросила она.

— А что тебе собственно от меня нужно?

Так! Новый пастор наполовину было направил её на путь истинный, и она уже прониклась порядочной дозой кротости, но теперь её прежний характер снова одерживал верх.

— Я скажу тебе одно, — проговорила она. — Ты заходишь слишком далеко.

— Хорошо, — сказал Роландсен.

— Ты наносишь мне кровную обиду.

— Ну, и пусть!

— Я не могу больше этого переносить. Я порву с тобой.

Роландсен опять задумался. Он сказал:

— Я когда-то думал, что это будет навсегда. С другой стороны, ведь я тоже не Бог и ничего не могу с этим поделать. Делай, как знаешь.

— Пусть так и будет, — произнесла она запальчиво.

— В первый вечер в лесу ты была не такая равнодушная. Я тебя целовал, а ты мило взвизгивала. Больше я ничего от тебя не слыхал тогда.

— Я вовсе не визжала, — спорила она.

— А я тебя любил больше жизни и думал, что ты будешь моей миленькой собственностью. Да. Так-то!

— Пожалуйста, обо мне не беспокойся, — сказала она с горечью. — Но что будет теперь с тобой?

— Со мной? Не знаю. Я этим больше не интересуюсь.

— Только никогда не воображай, что ты устроишься с Ольгой. Она выйдет за Фридриха Макка.

— Так, — подумал Роландсен. — Об этом знает уж весь свет.

Он пошёл, погружённый в мысли. Йомфру ван Лоос шла за ним следом. Они пришли вниз к дороге, и отправились дальше.

— А тебе идёт быть остриженным, — сказала она. — Но ты острижен очень гадко, совсем неровно!

— На шесть месяцев.

— Я тебе вообще ничего не дам. Ведь между нами всё кончено.

Он кивнул головой, говоря:

— Пусть так.

Но когда они подошли к забору, окружающему пасторскую усадьбу, она сказала:

— К сожалению, у меня для тебя нет трёхсот талеров.

Она подала ему руку.

— Мне нельзя здесь долго стоять. Ну, пока, всего хорошего.

Отойдя на несколько шагов, она спросила:

— Что, у тебя больше ничего нет из белья, что я могла бы пометить для тебя?

— Да, нет, что же ещё? У меня с тех пор больше нет ничего нового.

Она ушла. Роландсен почувствовал облегчение. Он подумал: хоть бы это было в последний раз!

На заборном столбе был наклеен плакат. Роландсен прочёл. Это был плакат купца Макка касательно воровства: «Четыреста талеров за открытие дела. Награда будет дана даже самому вору, если он придёт и признается.

«Четыреста талеров!» — размышлял Роландсен.

V

Нет, новый пастор и его жена были не богаты, совсем напротив. Бедная молодая женщина привыкла дома к богатой беспечной жизни, и ей хотелось иметь много слуг.

У неё не было никакого дела, они были бездетны, а хозяйству она никогда не училась; поэтому её маленькая головка была полна чисто детскими пустяками, она была милым и очаровательным наказанием для всего дома. Господи Боже, как неутомимо добрейший пастор вёл комическую войну со своей женой, желая хоть немножко приучить их к порядку и бережливости. Он уже четыре года напрасно бился с ней.

Он подбирал с пола нитки и бумажки, клал вещи на место, затворял за ней дверь, смотрел за печами и закрывал отдушины. Когда его жена уходила куда-нибудь из дома, он осматривал после неё комнаты: повсюду валялись шпильки, гребёнки были полны волос, носовые платки валялись решительно везде, все стулья покрыты платьями. Пастор очень огорчался и наводил порядок. Когда он был холостяком и жил в жалкой комнатушке, он чувствовал себя менее бездомным, чем теперь. Вначале его просьбы и укоры увенчивались некоторым успехом, жена признавала его правоту и обещала исправиться. На следующее утро она вставала очень рано и принималась за основательную уборку; на этого ребёнка нападала серьёзность, он становился взрослым и даже пересаливал в этом отношении. Но она скоро забывала о том, и через несколько дней дом приходил в прежнее состояние. Она нисколько не удивлялась, что везде был опять беспорядок, напротив, она изумлялась, когда муж снова выражал ей своё вечное недовольство.

— Я опрокинула эту чашку и разбила её, она стоит недорого, — сказала она.

— Но ведь черепки лежат уже с самого утра, — отвечал он.

Как-то раз она пришла к нему и объявила, что Олипу нужно прогнать: Олипа говорила, что хозяйка уносит из кухни разные нужные вещи и всюду их бросает. Пастор постепенно ожесточился, он прекратил свою ежедневную воркотню; он присматривал за порядком и убирал тысячи разных мелочей, со стиснутыми губами, не говоря лишних слов. Его жена этому не противилась, она привыкла, чтобы за ней прибирали. Иногда её муж находил, что она достойна сожаления. Похудевшая и плохо одетая, она всё же была ласкова, никогда она не жаловалась на свою бедность, хотя привыкла к хорошей жизни. Она могла сидеть и шить, переменяя и перекраивая свои уже много раз переделанные платья, при этом она была весела и пела, как молодая девушка. Но вдруг ребёнок снова побеждал в ней женщину, и пасторша оставляла всё, как попало, и уходила гулять. Распоротые платья валялись иногда один или два дня на столах и стульях. Куда же она уходила? У неё была привычка, приобретённая ею ещё дома, ходить по лавкам и радоваться тому, что она может что-нибудь купить. Ей постоянно нужна была какая-нибудь материя, всевозможные гребёнки, остатки лент, душистая вода, зубной порошок, какие-то металлические вещицы вроде пепельницы и дудочек. Купи лучше какую-нибудь большую вещь хотя бы даже дорогую, пусть я задолжаю. Я попробую написать краткую историю церкви для народа и уплачу ею долг. И годы проходили. Часто происходили раздоры, но супруги всё-таки были очень привязаны друг к другу, и если пастор не очень уж вмешивался в дела, то всё шло прекрасно. Но у него была возмутительная способность замечать все непорядки даже издалека, даже из окна кабинета; вчера шёл дождь, а на улице висели одеяла и мокли. «Поднимать ли мне тревогу?» — подумал он. Вдруг он видит свою жену, которая возвращается с гулянья и спешит скрыться от дождя. «Она не возьмёт их с собой», — подумал пастор. И жена пошла в комнаты. Пастор крикнул в кухню; там никого не было; служанка возилась в молочной. Тогда пастор сам отправился за одеялами.

На этом дело могло бы и окончиться, но этот ворчун пастор никак не мог смолчать. Вечером жена хватилась одеял. Их принесли.

— Да они мокрые, — сказала она.

— Они были бы ещё гораздо мокрее, если бы я не внёс их, — сказал пастор.

Тогда жена возразила:

— Разве ты их снял? Это было вовсе не нужно, я сама хотела велеть это служанке.

Пастор горько усмехнулся:

— Тогда они висели бы на улице и до сих пор.

Жена оскорбилась.

— Не стоит так сердиться из-за нескольких дождевых капель. Ты сегодня всюду суёшься и совершенно невыносим.

— Очень было бы хорошо, если бы мне не нужно было всюду соваться. Смотри, вон на постели стоит таз.

Она отвечала:

— Да, я поставила его сюда, потому что больше не было места.

— Если бы у тебя был умывальный стол, ты бы и его загородила всевозможными вещами, — сказал он.

Жена потеряла всякое терпение и воскликнула:

— Господи, какой ты невыносимый! Ты, наверное, болен. Нет, я не в силах выносить это.

Она села и уставилась взглядом в пространство.

Но она это вынесла. Через несколько минут она всё позабыла, её доброе сердце простило оказанную ей несправедливость. У неё была счастливая натура.

Пастор всё дольше и дольше просиживал у себя в кабинете, куда не достигал беспорядок, царивший в остальном доме. Он был вынослив и силён, настоящая ломовая лошадь. Он расспрашивал своих помощников о нравственности прихожан и получил далеко нерадостные вести. Пастор писал обличительные письма то одному, то другому члену своей общины; если это не действовало, он ездил сам. Он стал опасным человеком, и его всюду боялись. Он никого не щадил. Он выследил, что сестра его помощника Левиона была очень лёгкого характера и относилась весьма любезно к молодым рыбакам. Она тоже подучила от него письмо. Он призвал к себе её брата и отослал его с письмом, говоря: «Передай ей письмо и скажи, что я буду неусыпно следить за ней...».

Пастора позвали в комнаты, потому что приехал в гости купец Макк. Посещение было очень короткое, но замечательное: Макк предлагал ему руку помощи, если она когда-нибудь понадобится пастору по делам общины. Пастор поблагодарил и остался сердечно доволен этим предложением. Если он прежде не знал, что Макк из Розенгарда всеобщий покровитель, то теперь он в этом вполне убедился. Этот пожилой господин был так великолепен и могуществен, что произвёл впечатление даже на фру пасторшу, которая живала в городе. Он был великим человеком, и в его булавке, которую он вкалывал в галстук, камни были, конечно, не поддельные.

— С рыбой дело обстоит прекрасно, — сказал Макк. — У меня был опять улов, впрочем, самый пустяшный, каких-нибудь два десятка бочек; но всё же это маленькая добавка к прежним. Вот я и подумал, что не нужно забывать своих обязанностей относительно других.

— Вполне справедливо, — заметил пастор. — Так оно и должно быть. Разве двадцать бочек это маленький улов? Я ужасно глуп в этом отношении.

— Да, две-три тысячи бочек много лучше.

— Боже мой, две-три тысячи! — восклицает фру.

— Но если мне недостаточно рыбы моего собственного улова, то я скупаю рыбу у других, — продолжает Макк. — Вчера чужие рыбаки поймали очень много, и я тотчас всё купил. Я хочу нагрузить сельдью все мои суда.

— У вас большие предприятия, — сказал пастор.

Макк согласился с тем, что его предприятия начинают разрастаться. В сущности, это торговое дело очень давнишнее и получено им по наследству, сказал Макк. Но он его развил и присоединил к нему кое-какие другие отрасли. Всё это он делает для своих детей.

— Но, Боже мой, сколько же у вас, однако, мастерских, фабрик и лавок? — воскликнула с воодушевлением фру пасторша.

Макк отвечал, смеясь:

— Да право, я хорошенько не знаю. Позвольте я сочту.

И Макк в этой болтовне забывал на короткое время свои огорчения и заботы, и ему было приятно, что его расспрашивали о его предприятиях.

— Ах, если бы мы жили вблизи вашей большой хлебопекарни в Розенгарде, — сказала пасторша, подумав о своём хозяйстве. — У нас такой плохой домашний хлеб.

— У ленсмана ведь есть булочник.

— Да, но у него нет хлеба.

Пастор сказал:

— К сожалению, он очень пьёт. Я уже написал ему.

Макк сидел некоторое время молча.

— Ну, в таком случае я открою здесь отделение моё булочной, — сказал он.

Он был всемогущ! Он делал всё, что хотел. Достаточно было одного его слова, чтобы у них появилась пекарня.

— Боже мой, — воскликнула пасторша и глаза её выражали изумление.

— У вас будет хлеб, фру. Я сейчас же телеграфирую, чтобы прислали рабочих. На всё это потребуется очень короткое время, всего несколько недель.

Но пастор молчал. Зачем это нужно, если его экономка и все служанки пекли весь хлеб сами? Хлеб из булочной обойдётся дороже.

— Очень вам благодарен за то, что вы так любезно оказали мне кредит в вашей лавочке, — сказал пастор.

— Да, — сказала пасторша в свою очередь, вторично обнаруживая свою заботливость.

— О, ведь это само собой разумеется, — отвечал Макк, — что бы вам не понадобилось всё к вашим услугам.

— Наверное, очень трудно иметь такую большую власть, как вы, — говорит фру.

Макк отвечает:

— Я вовсе не имею такой большой власти. Я даже не в состоянии отыскать вора, обокравшего меня.

— Какая это возмутительная история, — восклицает пастор. — Вы обещаете вору громаднейшее вознаграждение, целое состояние, а он всё-таки не признаётся.

Макк качает головой.

— Вообще, это чёрная неблагодарность обворовать именно вас, — говорит пасторша.

Макк обрадовался:

— Вот и вы это говорите фру. Да, я этого не ожидал. Нет, совершенно не ожидал. Я не знал, что у меня с народом подобные отношения.

Пастор заметил:

— Так ведь вас потому и обворовали, что знают, где поживиться. Вор знал куда идти.

Этим замечанием пастор очень наивно высказал самое справедливое предположение. Макку опять стало легче на душе. Если смотреть на дело с точки зрения пастора, то обида была вовсе уж не так велика.

— Но народ болтает всякий вздор об этой истории; всё это мне вредит и меня огорчает. В настоящее время здесь столько посторонних, они меня не щадят. И моя дочь Элиза тоже очень близко принимает это к сердцу. Впрочем, — сказал Макк, поднимаясь со своего места, — это не более как инцидент. Итак, повторяю ещё раз: если пастору понадобится помощь для кого-нибудь из нашего села, пожалуйста, вспомните обо мне.

Макк ушёл. Пастор произвёл на него самое лучшее впечатление, и он решил поддерживать его репутацию в народе. Это ему не повредит. А впрочем?.. Неизвестно, как далеко зашли сплетни? Вчера к нему пришёл его сын Фридрих и сказал, что пьяный рыбак крикнул ему с лодки:

— Ну что, ты уж признался и получил вознаграждение?

VI

Дни стали тёплыми. Пойманную сельдь нельзя было вынимать из сетей, потому что она могла испортиться, и сети можно было опоражнивать лишь в дождливую погоду или в прохладные ночи. Рыба больше не ловилась в это время года, и рыбаки стали разъезжаться. К тому же начинались крестьянские работы, и все крестьяне должны были быть дома. Ночи были совершенно светлые и солнечные. Погода была точно создана для того, чтобы гулять и мечтать. Вся молодёжь ходила ночью по дорогам, все пели и размахивали в воздухе вербами. С больших и маленьких островов раздавались крики птиц, кайр, морских сорок, чаек и гагар. Тюлень выставлял из воды свою лоснящуюся голову и опять нырял в своё царство. Овэ Роландсен тоже мечтал, по-своему. Иногда по ночам в его комнате раздавались песни и игра на гитаре, это было даже больше того, чего можно ждать от человека его лет. Но он играл и пел далеко не от одного восторженного состояния духа, напротив он пытался этим рассеять свои тяжёлые мысли. Роландсен находится в очень неприятном положении, и он прилагает все старания, чтобы изобрести какой-нибудь выход из него. Йомфру ван Лоос, конечно, вернулась; она не хотела портить любовь разладом и стояла за помолвку. С другой стороны, Овэ Роландсен тоже ведь не Бог, он не мог совладать со своим сердцем, которое весной начинало бушевать. Очень было трудно иметь дело с такой возлюбленной, которая не понимает ясного намёка. Роландсен опять пошёл к дому кистера; перед дверью сидела Ольга.

Сельдь поднялась до шести эре за бочку, наступили хорошие времена, в село полилось много денег, и Ольга вследствие этого начала что-то важничать. А то что же такое с ней могло случиться? Разве Роландсен такой человек, что без него можно легко обойтись? Она лишь взглянула на него и продолжала своё плетенье.

Роландсен сказал:

— Вы посмотрели на меня. Ваши взоры, точно выстрелы, они ранят меня.

— Я вас не понимаю, — сказала Ольга.

— Так. А вы думаете, я сам себя лучше понимаю? Я потерял всякий рассудок. Я вот стою здесь и только облегчаю вам задачу окончательно свести меня с ума на нынешнюю ночь.

— Так вы лучше не стойте здесь, — сказала Ольга.

— Я прислушивался сегодня ночью к тому, что звучало у меня в душе. Это были невыразимые слова. Коротко говоря, я пришёл к одному важному решению, если вы только одобрите его.

— Я? Мне не всё ли равно?

— Однако, — сказал Роландсен, — вы сегодня не очень милостивы. Вы вот сидите и всячески отталкиваете меня. А всё-таки ваши волосы так пышны, что они скоро не будут держаться на вашей голове.

Ольга молчала.

— Слышали ли вы, что я могу жениться на дочери раздувальщика мехов Берре?

Ольга расхохоталась и взглянула на него.

— Нет, пожалуйста, не смейтесь, а то я ещё больше влюблюсь в вас.

— Вы совсем сумасшедший, — сказала Ольга, краснея.

— Иногда я думаю: может быть, она насмехается надо мной только для того, чтобы ещё более смутить меня. Ведь когда колют гусей и уток, им сначала слегка протыкают голову. От этого они распухают и делаются ещё вкуснее.

Ольга отвечала, возмущённая:

— Я так не делаю. Пожалуйста, не воображайте этого.

Она встала, хотела уйти.

— Если вы уйдёте, то я пойду вслед за вами, я спрошу вашего отца, прочёл ли он книги, — сказал Роландсен.

— Отца нет дома.

— Ну что же. Ведь я хочу видеть собственно вас. Но вы, Ольга, сегодня ужасно злы и несговорчивы. Я не могу добиться от вас ни одного ласкового слова. Вы меня не замечаете, вы меня уничтожаете.

Ольга опять засмеялась.

— У Берре тоже есть дочь, — сказал Роландсен. — Её зовут Перниллой. Я уже был там и всё разузнал. Её отец надувает меха в церковном органе.

— Что же, вы хотите, чтобы у вас на каждом пальце было по возлюбленной? — спросила Ольга откровенно.

— Мою невесту звали Мария ван Лоос, — отвечал он. — Но мы разошлись. Можете сами спросить у неё. Она скоро уезжает.

— Сейчас иду, мать, — закричала девушка в окно.

— Ваша мать вас не звала, она только посмотрела на вас.

— Да, но я знаю, что ей нужно.

— Вот как. Ну, теперь я пойду. Видите, Ольга, вы также знаете то, чего я хочу, но вы мне не отвечаете как матери. Да, я иду.

Она отворила дверь. Теперь ей, вероятно, показалось, что он уже не такой рассудительный, и он хотел восстановить себя в её глазах. Для чего же оставлять её в этом мнении?

Он стал говорить о смерти и был при этом очень комичен: теперь он скоро умрёт, и он даже не особенно огорчится этим. Но похороны он устроит по своему вкусу. Он сам отобьёт себе колокол, а язык сделает из бычачьей ноги; вот до чего он был глуп. А пастор встанет на его могилу и скажет самую короткую речь в мире: «Я знаю, что ты теперь мёртв и бессилен».

Но Ольга порядочно скучала и уж не конфузилась. На шее у неё была красная лента, так что она имела вид настоящей дамы и никто уже не мог бы разглядеть булавки.

«Однако надо мне, как следует, восстановить свою репутацию в её глазах», — думал Роландсен. Он сказал:

— Я полагал, что из этого что-нибудь выйдет. Моя прежняя невеста, живущая у пастора, столько пометила мне заглавных букв, что мне кажется, будто на всём, что у меня есть, написано Ольга Роландсен. Мне думалось, что это небесное предзнаменование. А теперь позвольте откланяться и поблагодарить вас за сегодняшний день!

И Роландсен приподнял шляпу и ушёл. Вот как рассудительно окончил он свою речь. Как странно, если она не помечтает о нём.

Да что же такое случилось в самом деле? Его отстранила даже дочь кистера! Прекрасно! А не было ли всё это притворством? Она видела, что он подходит к ней; зачем же она продолжала сидеть у двери? И зачем она расфрантилась, надев красную шёлковую ленточку, точно настоящая дама?

Но один из ближайших вечеров совершенно разбил все предположения Роландсена. Сидя у окна, он увидел, что Ольга пошла в лавку к Макку.

Она пробыла там до позднего вечера, а когда она шла домой, её сопровождал Фридрих и Элиза. Гордый Роландсен должен был бы преблагополучно остаться на месте и наладить какую-нибудь коротенькую песенку или равнодушно побарабанить пальцами, продолжая заниматься своим делом; но вместо этого он схватил шляпу и устремился в лес. Он сделал большой обход и вышел на дорогу далеко впереди них. Здесь он остановился и передохнул. Потом пошёл к ним навстречу.

Но гуляющие шли невероятно долго. Роландсен ещё до сих пор не видел и не слышал их. Он посвистывал и напевал себе под нос, точно они спрятались где-нибудь в лесу и наблюдали за ним. Наконец, они показались. Они шли невозможно медленно для такого позднего часа и нисколько не торопились разойтись по домам.

Длинный Роландсен пошёл им навстречу; во рту у него была длинная соломинка, а в петлицу он воткнул ветку вербы. Когда они поравнялись, мужчины поклонились, а дамы кивнули головой.

— Как вам жарко, — сказал Фридрих. — Где вы были?

Роландсен отвечал ему через плечо:

— Это весна; я иду ей навстречу.

Никакой болтовни, лишь одна ясная определённость. Как медленно, равнодушно и непоколебимо прошёл он мимо них; он даже осмелился взглянуть на Элизу Макк сверху вниз. Но лишь только они скрылись из вида, как всё его величие пропало, он сделался расстроенным и удручённым. Ольга не играла тут никакой роли. Как только он вспомнил о ней, он вытащил из кармана булавку, разломал её на кусочки и бросил.

Но с ними была Элиза, дочь Макка, высокая и смуглая; когда она улыбалась, слегка виднелись её белые зубы. Её послал сюда сам Бог. Она не сказала ни одного слова и, может быть, уже завтра уедет домой. Гибли все его надежды.

Прекрасно.

Но дома, на станции, его ждала йомфру ван Лоос. Он уже сказал ей однажды что-то, что прошло, прошло и лучше бы ей уехать. А йомфру ван Лоос отвечала, что не заставит себя дважды повторять это: прощай. А теперь она опять была тут и ждала его.

— Вот тебе обещанный мной кисет для табаку, — сказала она. — Если ты не пренебрежёшь им.

Он его не взял и ответил:

— Кисет для табаку? Мне не нужно таких кисетов.

— Вот как, — произнесла она и отдёрнула свою руку.

Но он принудил себя ещё прибавить:

— Не может быть, чтобы вы обещали его мне. Подумайте-ка хорошенько. Не пастору ли? Женатому человеку.

Она не поняла, каких усилий стоила ему эта маленькая шутка, и не могла удержаться, чтобы не сказать:

— Я видела дам, шедших по дороге. Вероятно, ты за ними и гонялся?

— А вам не всё ли равно?

— Овэ!

— Почему вы не уезжаете? Вы видите, что из этого ничего не выйдет.

— Всё было бы очень хорошо, если бы ты не был таким сокровищем, которое гоняется за каждой женщиной.

— Вы хотите меня окончательно свести с ума? — воскликнул он. — Прощайте!

Йомфру ван Лоос крикнула ему вслед:

— Да, уж хорош ты, нечего сказать! Я постоянно слышу о тебе всякие плохие вещи!

Ну, был ли какой-нибудь смысл в этой преувеличенной строгости? Не лучше ли было бы, если бы бедная душа чувствовала истинную скорбь любви? Одним словом, Роландсен пошёл в контору, взялся за аппарат и телеграфировал своему товарищу на станции Розенгард, чтобы он прислал ему с первой оказией полбочонка коньяку. Потому что во всей этой бесконечной истории не было никакого смысла.

VII

Элиза Макк на этот раз долго зажилась на фабрике. Она уехала из обширного Розенгарда и жила здесь исключительно для того, чтобы помогать своему отцу; раньше она никогда не живала здесь, если только могла этого избегнуть.

С годами Элиза Макк становилась всё прекраснее и прекраснее; у неё были белые, жёлтые и красные платья, и её стали величать фрёкен, хотя её отец был не пастор и не доктор. Она была солнцем и звездой в сравнении со всеми другими. Она пошла на станцию отправить несколько телеграмм. Роландсен их принял. Он сказал лишь самое необходимое и не сделал никакой оплошности, не поздоровался с ней как со знакомой и не спросил, как она поживает. Он не сделал никакой оплошности.

— Здесь два раза сряду написано «страусовые перья». Я не знаю, что это нарочно?

— Два раза? — сказала она. — Дайте посмотреть. Ах, Боже мой, вы правы. Будьте добры передать мне перо.

Пока она снимала перчатку и писала, она продолжала говорить:

— Это телеграмма в город к одному купцу. Он стал бы смеяться надо мной. Ну, теперь хорошо?

— Да, теперь так.

— А вы всё здесь, по-прежнему, — сказала она, не вставая со стула. — Каждый год я нахожу вас тут.

Роландсен отлично знал, что он делает, не прося перевода на большую станцию. Что-нибудь да удерживало его здесь из года в год.

— Надо же где-нибудь быть, — отвечал он.

— Вы бы могли переехать в Розенгард. Там вид несколько лучше?

Но может быть, она пожалела о сказанных ею словах, потому что слабая краска разлилась по её лицу.

— Меня бы не перевели на такую большую станцию.

— Да, вы ещё для этого слишком молоды.

Он улыбнулся слабой и жалкой улыбкой:

— Во всяком случае с вашей стороны очень любезно думать, что причина лежит в этом.

— Если вы переберётесь к нам, то увидите, что у нас народу побольше. По соседству живёт доктор с семейством, потом торговец книгами и приказчики из лавок. А, кроме того, постоянно приезжают какие-нибудь необыкновенные моряки или вообще кто-нибудь.

«Намёк на капитана Хенриксена с берегового парохода», — подумал Роландсен.

Почему она была с ним так любезна? Разве Роландсен переменился со вчерашнего дня? Он очень хорошо знал, что его нелепая влюблённость была совершенно безнадёжна, это было вполне ясно. На прощание она протянула ему руку, не надевая перчатки. Когда она сходила вниз по лестнице, то шёлк так и шуршал. А Роландсен, мрачный и сгорбленный, уселся за стул и принялся за телеграммы. В его душе поднимались тысячи удивительных ощущений, его пронизала теплота атласной руки. В сущности, если серьёзно подумать, его дела были уже не так плохи. Если бы он ухитрится получить где-нибудь триста талеров, то его изобретения дали бы ему большие деньги. Он был обанкротившимся миллионером. Но в один прекрасный день он найдёт какой-нибудь выход.

Пришла пасторша, она посылала телеграмму своему отцу. Посещение Элизы заставило Роландсена воспрянуть духом. Он уже был не ничтожеством, а важным барином, как и другие; он обменялся с пасторшей несколькими безразличными фразами. Она оставалась у него дольше, чем того требовала необходимость, и просила его заглянуть к ним. Вечером он опять увидел пасторшу, она шла внизу, по дороге к станции. Она остановилась и говорила с ним. Очевидно, она была не прочь от этого, раз она продолжала стоять.

— Вы ведь играете на гитаре, — сказала она

— Да. Подождите минутку, я вам сейчас покажу своё искусство, — и Роландсен пошёл за гитарой.

Пасторша ждала. Очевидно, она не имела ничего против, раз она стала дожидаться. Он пел ей про возлюбленную своего сердца и про своего верного друга; песни были неважные, но голос у него был большой и красивый. Роландсен удерживал фру на дороге с особенной целью; могло получиться, что кто-нибудь в это время вздумает прогуляться. Это уже случалось. Пасторша была рада, что у неё было теперь свободное время; они продолжали беседу, что длилось довольно долго. Он говорил совсем иначе, чем её пастор, он был, точно с другой планеты, а когда он забрасывал её своими великолепными фразами, то глаза её становились совсем круглыми, как у внимательной девочки.

— Да, да. Господь с вами! — сказала она, уходя.

— Он и без того со мной, — отвечал Роландсен.

Она изумилась.

— Разве вы в этом уверены? Почему?

Роландсен имеет основание это думать. Бог создатель всего живого. Но быть Богом над всеми животными и горами ещё не столь важно. Да самом деле, только мы, люди, делаем его тем, что Он есть. Почему же ему, в таком случае, не быть с нами?

И Роландсен был, по-видимому, чрезвычайно доволен, произнеся эту великолепную речь. Н-да! Очевидно, голова, которую он носил на плечах, не случайно додумалась до этого.

Но вот получился и коньяк. Роландсен сам пошёл за ним к лодкам; он нисколько не скрывал своей ноши, а нёс свою бутыль просто в руках средь бела дня. Такое у него было мужественное сердце!

И вот наступило время, когда Роландсен утешился во всех своих неудачах.

Иногда по ночам он ходил по дорогам, точно какой-то властелин, и прогонял чужих рыбаков, мешая им гоняться за девушками.

Как-то раз, в воскресенье, в церковь пришла целая компания совершенно пьяных рыбаков. После службы они стали шататься по дорогам и не уезжали к себе домой, у них была с собой водка, и они всё ещё более напивались и приставали к прохожим. Пастор выходил к ним на дорогу и уговаривал их, но это ни к чему не привело; потом приехал ленсман, на нём была фуражка с золотым кантом. Несколько человек ушли к своим лодкам, чтобы уехать, но трое осталось. Между ними был длинный Ульрих.

Не надо забывать, что они на берегу, кричали они, и девушки принадлежали им. С ними был также и Ульрих.

Ульрих был ещё известен на Лофотенах и в Финмарке. Попробуйте-ка, подступитесь!

Из села между тем собралось много народу: те, которые были посильнее, стояли на дороге, другие притаились за деревьями в лесу и наблюдали за движениями длинного Ульриха.

— Прошу вас отправляться в свои лодки, — говорит ленсман. — Или мне придётся заговорить с вами иначе.

— Отправляйтесь-ка домой с вашей шайкой, — отвечает Ульрих.

Ленсман хотел позвать людей и связать бунтовщика.

— Советую тебе не оказывать мне сопротивления, когда я в служебной фуражке, — говорит ленсман.

Тогда Ульрих и его товарищи так засмеялись, что им нужно было схватиться за животы от боли. Мимо прошёл смелый молодой рыбак, он получил удар в голову, и его поколотили.

Ульрих закричал:

— Теперь следующий.

— Верёвку, — крикнул ленсман, увидав кровь. — Бегите кто-нибудь скорее за верёвкой. Его нужно связать.

— Сколько вас? — спросил непобедимый Ульрих.

И трое рыбаков снова покатились со смеху. В это время на дороге показался длинный Роландсен; он шёл медленно, раскачиваясь, с посоловелыми глазами. Он совершал свой обычный обход вдоль дороги. Он поклонился ленсману и остановился.

— Вот Роландсен! — воскликнул Ульрих. — Эй, молодцы, не хотите ли взглянуть на Роландсена!

Ленсман сказал:

— Он окончательно рехнулся. Он только что избил до крови одного, но теперь мы его свяжем.

— Свяжем?

Ленсман утвердительно кивнул головой:

— Да, я не могу выносить этого больше.

— Это пустяки, — сказал Роландсен. — К чему вам связывать его? Позвольте мне только с ним поговорить.

Ульрих подошёл, злобно поклонился ему и ударил его. Он почувствовал, что наткнулся на что-то крепкое и отскочил назад, продолжая кричать:

— Здравствуй, телеграфист Роландсен! Я приветствую тебя твоим полным титулом, чтобы ты знал кто ты такой.

Но из этого ничего не вышло. Роландсен отнюдь не хотел избежать потасовки и только досадовал на то, что замешкался и не тотчас же возвратил ему удар; теперь он должен был начинать первый.

Они кричали, ругались и хвастались на своём пьяном наречии.

— Попробуй только подступиться, — кричал один.

— Я тебя хорошо одолею, — отвечал другой.

— Ладно, подходи, теперь самое что ни на есть подходящее время, я тебе покажу, — кричал ему противник.

А стоявшая вокруг толпа находила, что оба говорят очень складно.

Но ленсман замечал, что телеграфиста всё больше разбирала ярость, вместе с тем он был доволен и ругался, улыбаясь. Тем временем Ульрих хватил телеграфиста под нос. Роландсен пришёл от этого в восторг и вцепился в куртку противника. Но он ошибся — куртка не выдержала; разве можно было хвататься за куртку? Он бросился за ним, сделав несколько прыжков, скрежеща зубами от удовольствия. И это имело большие последствия. Роландсен понял специальность своего противника, когда тот наносил удар в голову. Но Роландсен мастерски владел другим приёмом.

Долгий основательный удар ладонью по челюсти, он попадает как раз сбоку; от этого в голове происходит сильное сотрясение, всё идёт кругом, и человек падает на землю. От этого не бывает никаких повреждений и не появляется крови, только разве она немного выступит из носа и рта. Человек на некоторое время остаётся неподвижным. Вдруг длинный Ульрих отлетел и свалился далеко на дороге. Ноги у него подкосились, он почувствовал головокружение. Роландсен прекрасно знал язык борцов и сказал:

— Теперь следующий!

По-видимому, он был очень доволен и не чувствовал, что у него разорвался ворот рубашки.

А следующими были два товарища Ульриха. Они уже больше не держались от смеха за животы, а стояли изумлённые и присмиревшие.

— Вы ведь просто дети, — закричал им Роландсен. — Я могу вас сокрушить.

Ленсман старался их образумить и уговаривал подобрать своего товарища и отвести его в лодку, в безопасное место.

— Я должен вас поблагодарить, обратился он к Роландсену. Но Роландсену не понравилось, что все трое ушли. Когда он завидел их идущих по дороге, он закричал им вдогонку;

— Приходите опять завтра вечером. Разбейте на станции стекло, и я пойму в чём дело. Эх!

Он по обыкновению много хорохорился, болтал и хвастался, но зрители стали расходиться. Вдруг к Роландсену подходит дама. Она сморит на него блестящими глазами и протягивает ему руку. Это пасторша. Она тоже всё время присутствовала при драке.

— Это было великолепно, — сказала она. — Он этого не забудет.

Она видела, что у него разорвалась рубашка на груди. На его шее было точно коричневое кольцо от загара, а далее виднелась голая белая кожа. Он закрыл рубашку и поклонился. Ему было приятно, что пасторша, на глазах у всех заговорила с ним. И победитель страшно важничал. Он находит возможным немного побеседовать по-дружески с этим ребёнком. Бедная женщина, на ней были очень изношенные башМакки, которых долго не проносишь; должно быть, о ней не очень заботились.

— Не злоупотребляйте такими глазами, смотря на меня, сказал он.

Она вспыхнула от этих слов.

Он спросил:

— Вы, наверное, скучаете по городу?

— О, нет, — отвечала пасторша. — Здесь тоже хорошо. Послушайте, не хотите ли вы пойти вместе со мной и посидеть у нас сегодня?

Он поблагодарил, но отказался, он не мог быть — его служба не отличала воскресенья от понедельника.

— Но очень вам благодарен. В одном отношении я завидую пастору из-за вас,

— Что?

— Да. Я весьма почтителен, но всё-таки я определённо завидую ему из-за вас.

Так вот оно и сказано! Вообще, если дело шло о веселье, то Роландсен был для этого самым подходящим человеком.

— Да вы балагур, — отвечала она, придя в себя.

А Роландсен, возвращаясь домой, находит, что у него был сегодня великолепный день. Под влиянием своего восторженного состояния и сознания своей победы, он стал задумываться над тем, что жена пастора так много обращает на него внимания. Он был очень хитёр и лукав: она могла отказать от места йомфру ван Лоос и порвать его тяжёлую цепь. Он не мог этого требовать прямо, но ведь есть и другие способы. Кто знает, может быть, она окажет ему эту услугу, если они станут друзьями?

VIII

Пастор и его жена были ночью разбужены пением. До сих пор ещё никогда не случалось ничего подобного. Песня несётся снизу, со двора, солнце светит над миром, чайки проснулись: три часа.

— Мне кажется, будто я слышу пение, — сказал пастор жене.

— Да, это здесь, под моим окном, — отвечает она. Она прислушивается, она прекрасно узнаёт дикий голос Роландсена и слышит там, внизу, его игру на гитаре. Однако, он слишком дерзок, как раз под её окном он распевает о своей милой. Пасторша вспыхнула от волнения. Пастор подошёл и взглянул.

— Я вижу телеграфиста Роландсена, — сказал он, нахмурившись. — На днях он купил полбочонка. Это просто позор.

Но пасторша не была расположена так мрачно смотреть на это маленькое происшествие. Этот восхитительный телеграфист мог драться, как крючник, и петь, как юноша, обладающий божественным даром; он вносил в их тихую однообразную жизнь много развлечения.

— Да это просто серенада, — сказала она, смеясь.

— Которую ты не должна принимать. Но впрочем, что ты сама-то об этом думаешь?

Ах, вечно нужно было на что-нибудь ворчать! Она отвечала:

— Ну, это ничуть не важно. С его стороны это просто маленькое развлечение!

Но добрейшая фру решила про себя, что она никогда больше не будет строить ему глазки и увлекать его на разные безумства.

— Да он не в шутку налаживает ещё другую песню, — восклицает пастор. Потом он подходит к самому окну, стучит по стеклу. Роландсен взглядывает наверх. Там стоит пастор своей собственной персоной. Песня смолкла. Роландсен очень смутился, остановился в остолбенении и затем пошёл с усадьбы. Пастор сказал:

— Ну, теперь я его изгнал отсюда!

Пастор был очень доволен, что достиг этого одним своим появлением.

— А завтра же он получит от меня письмо, — сказал он. — Он ведёт такую безобразную жизнь, что я уже давно имел его в виду.

— Не лучше ли мне самой сказать ему, что мы не хотим слышать по ночам его пения?

Пастор не обратил никакого внимания на предложение жены.

— А затем я пойду к нему и поговорю с ним! — многозначительно сказал пастор. Как будто от того, что он сам отправится к Роландсену, произойдёт что-нибудь очень важное.

Он вернулся в свою комнату, лёг и задумался. Он вовсе не намеревается щадить этого легкомысленного балагура, который так важничает и между тем баламутит всю деревню своим свободным образом жизни. Пастор не делал различия между своими прихожанами, он писал как одному, так и другому, без разбора и всех заставлял уважать себя. Надо было просветить эту тёмную общину.

Он всё ещё помнил сестру своего помощника Левиона. Левиона постигло несчастье, у него умерла жена. Но пастор уличил его в одном непристойном деянии на самом погребении. Это была возмутительная история. Добрейший помощник собирался везти свою жену на кладбище; тут он вдруг вспомнил, что обещался доставить на фабрику Фридриху Макку телятины: и едучи на кладбище, он мог завезти её Фридриху, таки как это было по дороге. Между тем дни стояли тёплые, и мясо не могло долго лежать, поэтому он и захватил с собою телячью тушу. Обо всём этом пастор узнал от Эноха, человека весьма смиренного с больными ушами. Пастор сейчас же призвал к себе Левона.

— Я не могу больше держать тебя в помощниках, — сказал пастор. — Твоя сестра дурно ведёт себя у тебя в доме, а ты не обращаешь внимания на безнравственность, царящую у тебя. Ты лежишь ночью и спишь, когда к тебе в дом приходит мужчина.

— К сожалению, это иногда случается.

— Но это ещё не всё; ты везёшь хоронить свою жену, и тут же у тебя убитый телёнок. Но мыслимо ли это?

Рыбак недоумевающим взором посмотрел на пастора и нашёл, что пастор рассуждает очень неосновательно. Его покойная жена была очень дельным человеком, и сама первая, если бы только могла, напомнила бы ему не забыть захватить с собой телёнка. «Ведь тебе по дороге», — сказала бы покойная.

— Если вы будете так мелочны, то у вас никогда не будет хорошего помощника, — сказал Левион.

— Это моё дело, — отвечал пастор. — Но ты свободен.

Левион опустил голову и уставился на свою фуражку. Он обижен совершенно незаслуженно, его соседи будут злорадствовать, пользуясь этим случаем.

Пастор был в негодовании.

— Но, ради Создателя, неужели ты не можешь добиться того, чтобы твоя сестра вышла замуж за этого человека?

— Неужели пастор полагает, что я об этом не хлопотал? — отвечал Левион.

— Но она сама не уверена в том, кто это.

Пастор раскрыл от удивления рот:

— В чём она не...?

И поняв, наконец, в чём дело, он всплеснул руками. Затем он быстро кивнул головой:

— Итак, я возьму себе другого помощника, как уже говорил.

— Кого?

— Я вовсе не обязан сообщать тебе этого. Но я возьму Эноха.

Мужик задумался над этим. Он знал Эноха; у него бывали с ним мелкие дела. «Так это будет Энох», — вот всё, что он сказал, уходя. Энох мог занять эту должность. У него была глубокая натура, он никогда не поднимал высоко головы, а напротив склонял её на грудь: он был очень солидным. Болтали о том, будто на море он был не особенно-то приятным товарищем. Несколько лет тому назад он был пойман на том, что вытаскивал чужие сети. Но, конечно, это были одни сплетни, которые передавались из зависти. По своей внешности он, правда, не имел вида ни графа, ни барона, его безобразила повязка на ушах. Кроме того, у него была своеобразная привычка: когда он встречал кого-нибудь по дороге, он, затыкал пальцами то одну ноздрю, то другую и дул. Но Бог не обращает внимания на внешность; а у Его покорного слуги Эноха было похвальное намерение немного почиститься, прежде чем встретиться с человеком. Когда он подходил, он говорил: «Мир вам!», а уходя, произносил: «Оставайся с миром».

Всё было основательно и обдуманно. Даже финский нож, который торчал у него за поясом, он носил с каким-то особенным выражением лица, точно хотел сказать: «К сожалению, найдётся много людей, у которых нет ножа, чтобы им резать при случае». В последний раз, в жертвенный день Энох произвёл большую сенсацию своим крупным приношением: он положил на алтарь банковый билет. Не ужели он заработал так много денег за последнее время? Как будто высшая сила приложила свою лепту к его шиллингам. Он ничего не был должен Макку в мелочную лавку, его рыболовные снасти были нетронуты, семья хорошо одета. Энох поддерживал у себя в доме большую нравственность. У него был сын, образцовый молодой человек хорошего и смирного поведения. Он ездил на рыбные промыслы на Лофотены, так что мог бы вернуться домой с синим якорем на руке, но он этого не сделал. Его отец с ранних лет научил его быть богобоязненным и смиренным. Энох полагал, что благословение нисходит на того, кто ведёт себя тихо и смиренно...

Пока пастор лежал и размышлял, наступило утро. Этот несчастный телеграфист Роландсен нарушил его ночной покой; в шесть часов он уже встал. Но тут оказалось, что его жена поднялась ещё раньше, потихоньку оделась и ушла.

Перед обедом пасторша отправилась к телеграфисту Роландсену и сказала:

— Пожалуйста, не пойте ночью около нашего дома.

— Я уже сам понял, как по-дурацки вёл себя, — сказал он. — Я ожидал найти у вас йомфру ван Лоос, но она куда-то перебралась.

— Так это песня предназначалась ей?

— Да. Маленькая неудавшаяся утренняя серенада.

— Ведь я сплю в этой комнате, — сказала пасторша.

— А там жила йомфру ван Лоос.

Пасторша ничего больше не сказала, но её глаза стали тусклыми и какими-то глупыми.

— Да, да, спасибо, сказала она уходя. — Было очень приятно вас слушать, но не делайте этого больше.

— Обещаю. Если бы я только подозревал... Я бы, конечно, не осмелился... — Роландсен, по-видимому, желал провалиться сквозь землю.

Вернувшись домой, пасторша сказала:

— Как мне сегодня хочется спать.

— Разве это удивительно? Тебе ночью не дал спать этот крикун.

— Самое лучшее, если йомфру уедет, — сказала жена.

— Йомфру?

— Ведь ты знаешь, что он с ней помолвлен. У нас никогда не будет покоя по ночам.

— Он сегодня же получит от меня письмо.

— Всего проще отпустить йомфру.

Но пастор далеко не находил, чтобы это было всего проще. Для того, чтобы нанять новую йомфру, требовались новые расходы. А, кроме того, йомфру ван Лоос была очень дельной, без неё везде начнётся беспорядок. Он очень хорошо помнил, как вначале его жена вздумала сама хозяйничать, и что поднялось в доме. Он этого никогда не забудет.

— А кого же ты хочешь взять на её место? — спросил он.

Фру отвечала:

— Лучше сама буду делать то, что она делала.

Тогда пастор горько усмехнулся и сказал:

— Да, уж тогда всё будет действительно сделано.

Пасторша возразила ему обиженная и оскорблённая:

— Я всё равно свободна, мне остаётся только помогать в хозяйстве. Так что, если я буду исполнять её обязанности, это будет не трудно.

Пастор молчал. Было совершенно бесполезно возражать и говорить. Бог с ним!

— Йомфру не может уехать, — сказал он. Но его жена сидела в таких изорванных башМакках, что становилось жалко, и он сказал, прежде чем уйти: — Нам надо, во-первых, постараться купить тебе башМакки.

— О, да, ведь теперь лето, — отвечала она.

IX

Последние рыбачьи лодки готовы к отплытию, лов кончился. Но в море было ещё очень много сельди, что было заметно у берегов; и цены понизились.

Купец Макк скупил всю сельдь, где только мог, и никто не слыхал, чтобы происходили какие-нибудь недоразумения с платежами; только последнего рыбака он просил немного подождать уплаты, пока он телеграфирует, чтобы ему прислали деньги с юга.

Тогда народ сейчас же начал говорить: «Ага, вот он и попался».

Но купец Макк был по-прежнему могуществен. Кроме всех своих других предприятий, он строил булочную, которую обещал жене пастора — прекрасно; булочная подвигалась, рабочие приехали, и фундамент был уже заложен. Фру находила истинное наслаждение смотреть, как росла её булочная. Но теперь нужно было строить самое здание, а для этого Макку нужны были другие рабочие. Макк говорил, что он им уже телеграфировал. Теперь булочник ленсмана опомнился. То, чего не добился пастор своим посланием, сделал фундамент. «Если есть покупатели, то будет и хлеб», — сказал булочник. Но все отлично понимали, что бедный человек напрасно хвастался, теперь его раздавит могущественный Макк.

Роландсен сидит в своей комнате и возится с каким-то диковинным плакатом, подписанным его собственной рукой. Он перечитывает его несколько раз кряду и находит, что всё в порядке. Затем он суёт его в карман, надевает шляпу и уходит. Он направляется на фабрику, в контору Макка.

Роландсен ожидал, что йомфру ван Лоос уедет; но она не уехала, пасторша ей не отказала. Роландсен ошибся, надеясь, что пасторша окажет ему эту услугу; теперь он опять взялся за здравый ум и подумал: «Будем держаться земли, мы ведь никого не обманули».

Роландсен получил в это время строгое и обличительное письмо от пастора. Роландсен отнюдь этого не скрывал, а всюду показывал. «Он, мол, вполне заслужил это письмо», — говорил Роландсен. Оно принесло ему добро: с самой конфирмации о нём не заботился ни один пастор.

Роландсен говорил даже, что пастору следует послать много подобных писем на радость и спасение каждого человека. Но смотря на Роландсена, никто не мог бы заметить, чтобы он за последнее время был в особенно радостном настроении, напротив, он задумывался больше чем когда-либо.

«Сделать мне это или нет?» — бормотал он. Когда его прежняя невеста, подстерегавшая его с самого раннего утра, стала преследовать его за глупую серенаду на пасторской усадьбе, он проговорил значительно: «Я то сделаю».

Роландсен входит к Макку в контору и кланяется. Он совершенно трезв. Отец и сын стоят по сторонам конторки и пишут. Старый Макк предлагает Роландсену стул, но он не садится, он говорит:

— Я хотел только сказать, что взлом совершён мною.

Отец и сын впиваются в него глазами.

— И я пришёл объявить это, — сказал Роландсен. — Не хорошо скрывать дальше! И без того дело скверное!

— Оставь нас наедине, — говорит старый Макк.

Фридрих выходит из комнаты. Макк спрашивает:

— В полном ли вы разуме сегодня?

— Это сделал я! — закричал Роландсен. Он мог говорить так же громко, как и петь.

Проходит некоторое время, Макк моргает глазами и думает.

— Так вы говорите, что это сделали вы?

— Да.

Макк продолжает размышлять. Его быстрый ум разрешал на своём веку не одну задачу, он привык к быстрым соображениям.

— Согласитесь ли вы и завтра подтвердить ваши слова?

— Да. Начиная с нынешнего дня я больше не буду молчать о своём поступке. На меня так подействовало письмо, полученное мною от пастора.

Верил ли Макк словам телеграфиста? Или он продолжал разговор лишь для проформы?

— Когда вы произвели воровство? — спросил он.

Роландсен назвал ночь.

— Каким образом вы его совершили?

Роландсен подробнейшим образом рассказал всё.

— В шкатулке вместе с банковскими билетами лежали кое-какие бумаги; видели вы их?

— Да. Там были какие-то бумаги.

— Вы захватили одну из них. Где она?

— Не знаю. Бумага? Нет.

— Это моё свидетельство о страховании жизни.

— Свидетельство о страховании жизни? Ах, в самом деле, теперь я припоминаю. Должен сознаться, что я его сжёг.

— Так. Это было очень дурно с вашей стороны, вы доставили мне этим много хлопот. Надо было доставать другое.

Роландсен сказал:

— Я был совсем не в себе. Я ничего не мог ясно соображать. Прошу вас, простите меня.

— А в другой шкатулке было много тысяч талеров. Почему вы её не взяли?

— Я её не нашёл.

Макк кончил свой расчёт.

Действительно ли совершил телеграфист это преступление или нет, но он являлся для Макка самым желательным вором, какого он только мог пожелать. Он, наверное, уже не будет молчать об этом деле, наоборот, он разболтает о нём первому встречному. Оставшиеся рыбаки узнают эту новость и увезут её к себе домой, и об этом услышат все купцы вдоль побережья. Макк будет спасён.

— Я никогда раньше не слыхал, что вы, живя среди простого народа, и... что у вас такой недостаток, — сказал он.

На это Роландсен отвечал, что он никогда не ворует среди рыбаков, не обирает рыбачьих навесов. Он пошёл в самый банк,

Так вот оно как! Он сказал с сожалением:

— Но как могли вы так поступить со мной?

Роландсен отвечал:

— Я набрался храбрости и дерзости. К тому же это было совершенно в пьяном виде.

Совершенно невозможно было продолжать сомневаться в искренности его признания. Сумасшедший телеграфист вёл очень бурную жизнь, получал он немного, а коньяк из Розенгарда стоил денег.

— К сожалению, я должен вам ещё признаться, что я не могу возвратить вам денег.

Макк имел при этом очень равнодушный вид.

— Это обстоятельство не играет никакой роли, — отвечал он: — Меня огорчают только все эти отвратительные сплетни, которым вы подвергли меня. Все эти оскорбления, касающиеся лично меня и моего семейства.

— Я думаю кое-что предпринять в этом смысле.

— Что такое?

— Я хочу снять ваш плакат на столбе у пасторской усадьбы и вместо него повесить свой.

Такой поступок вполне соответствовал с характером этого беспардонного человека.

— О, нет, я этого не требую, — сказал он. — Для вас, бедный человек, это будет всё-таки очень тяжело. Вы лучше напишите всё это разъяснение вот здесь.

И Макк указал ему место Фридриха.

Пока Роландсен писал, Макк размышлял. Вся неприятная история разрешилась очень благополучно. Правда, она кое-чего стоила, но это были хорошо употреблённые деньги, слава о нём разнесётся по всему побережью.

Макк прочёл разъяснение и сказал:

— Так, оно удовлетворительно! Но, само собой разумеется, что оно нигде не будет предъявлено.

— Это будет зависеть лишь от вас, — отвечал Роландсен.

— Я не предполагаю оглашать нашей беседы. Она останется между нами.

— В таком случае я заговорю сам. В письме пастора определённо сказано, что надо признаваться в своих преступлениях.

Макк отпер свой несгораемый шкаф и вынул оттуда множество банковых билетов. Теперь как раз представился удобный случай показать, какой он человек. Никто не знал, что там внизу, на море, чужой рыбак ожидал именно этих денег, чтобы уехать домой...

Макк отсчитал четыреста талеров и сказал:

— Это не для того, чтобы вас обидеть, но я привык держать своё слово. Я обещал четыреста талеров, они ваши.

Роландсен пошёл к дверям.

— Я заслуживаю вашего презрения, — сказал он.

— Моего презрения! — воскликнул Макк. — Я скажу вам одну вещь...

— Я уничтожен вашим благородством. Вы не только наказываете, а, напротив, награждаете меня.

Для Макка не важно было потерять двести талеров, но эта история только тогда прославит его, когда он вознаградит вора суммою, вдвое большей против украденной. Он сказал:

— Теперь вы ведь несчастный человек, вы потеряете ваше место. Эти деньги, конечно, не составят для меня потери, а вам они могут очень пригодиться на первое время. Прошу вас, подумайте об этом.

— Я не могу, — сказал Роландсен.

Тогда Макк взял билеты и сунул их в карман его куртки.

— Пусть это будет в виде займа, — просил Роландсен.

Великодушный король торговли согласился на это и отвечал:

— Хорошо. Пусть это будет заимообразно!

Но он отлично знал, что никогда больше не увидит этих денег. Роландсен стоял весь согбенный, точно он нёс на своих плечах самую тяжёлую ношу в жизни. На него было мучительно смотреть.

— Итак, постарайтесь опять попасть на путь истинный, — сказал Макк ободряющим тоном. — Ведь эту ошибку можно ещё поправить.

Роландсен поблагодарил за всё с величайшим смирением и пошёл.

— Я вор, — сказал он фабричным девушкам, проходя мимо них. И он рассказал им всё. Роландсен направился к забору, окружающему пасторскую усадьбу. Здесь он сорвал плакат Макка и на его место водрузил свой собственный, в котором он признавался в своём воровстве. Завтра воскресенье, много богомольцев пойдёт в церковь мимо этого места.

X

Роландсен, по-видимому, раскаивался. После того, как все жители села прочли его плакат, он стал держаться особняком и избегать встречи с людьми.

Это производило примиряющее впечатление, «падший» телеграфист раскаивался в своей порочности и старался измениться. На самом же деле, у Роландсена совершенно не было времени шататься по дорогам, он без устали работал в своей комнате по ночам. У него было поставлено множество больших и маленьких пробирок с образцами, он должен был уложить их в ящики и разослать по почте на восток и на запад. Телеграф тоже работал с раннего утра и до поздней ночи. Он хотел покончить со своими делами прежде, чем ему откажут от должности. Скандальную историю Роландсена узнали и в пасторском доме. Все с сожалением смотрели на йомфру ван Лоос, у которой был такой жених.

Пастор позвал её к себе в комнату и имел с ней длинный разговор.

Йомфру ван Лоос должна, конечно, разойтись с телеграфистом, пусть она пойдёт к нему и порвёт с ним. Она нашла Роландсена угнетённым и убитым, но это её не тронуло.

— Ты делаешь очень миленькие вещи, — говорит она.

— Я надеялся, что вы придёте, чтобы я мог просить у вас о снисхождении.

— Снисхождении? Да что с тобой? Нет, знаешь ли, Овэ, что я тебе скажу: я совсем ошалела с тобой. И я вообще вовсе не хочу, чтобы ты считал меня своей знакомой в этом мире. Я не знаюсь ни с ворами, ни с шалопаями, я иду честным путём. И разве я тебя не предупреждала с самым лучшим намерением, а ты не обращал на меня никакого внимания. Разве помолвленный человек бегает за другими женщинами?

— И к тому же ворует у людей деньги и открыто вывешивает своё признание на придорожном столбе? Мне так совестно, что я не знаю куда мне деваться.

— Пожалуйста, зажми только свой рот, я ведь тебя знаю, ты будешь говорить одни глупости или кричать ура.

С моей стороны любовь была совершенно искренней, а ты был для меня, как прокажённый, ты запятнал мою жизнь своим воровством. Что бы ты теперь ни говорил, всё это будет бесполезно. Слава Богу, все говорят одно и то же, что ты сначала увлёк меня, а потом пренебрегал мной. Пастор говорит, что я сейчас же должна уехать от тебя, он находит это необходимым. И не пытайся защищаться, Овэ. Ты великий грешник перед Богом и людьми, ты жалкое отребье рода человеческого. Хотя я ещё и называю тебя по имени, но уже совершенно иначе отношусь к тебе. Не надейся, пожалуйста, чтобы между нами опять всё уладилось. Мы больше незнакомы друг с другом, и я уже не скажу вам больше «ты», ни за что в мире. Потому что никто не сделал для тебя больше моего, я в этом уверена. Но ты относился ко мне легкомысленно и вечно пренебрегал мною. Конечно, и я со своей стороны тоже виновата, зачем я смотрела на тебя сквозь пальцы и не открывала глаз?

Перед ней стоял убитый человек, он не мог защищаться. Роландсен ещё никогда не видел её такой взволнованной, йомфру ван Лоос так сильно расстроил его дурной поступок.

Когда она кончила говорить, то была в полном изнеможении.

— Я хочу исправиться, — сказал он.

— Ты? Исправиться? — отвечала она с горькой усмешкой. — Это теперь уже не поможет. Сделанного не воротишь, а я из честной семьи и не хочу об тебя мараться. Я говорю всё совершенно искренно и так, как оно есть. Я уезжаю с почтовой лодкой. Но я не хочу встречаться с тобой у лодочных навесов, я не хочу, чтобы ты прощался там со мною, и пастор находит то же самое. Я сегодня же навсегда прощаюсь с тобой. Спасибо тебе за хорошие минуты, которые мы провели вместе, а дурного я не буду вспоминать.

Она решительно повернулась и пошла.

— Но ты можешь забраться в лес, который поднимается над берегом, против лодочных навесов, и оттуда кивать мне, если хочешь, конечно, Но мне это решительно безразлично.

— Дай мне руку, — сказал он.

— Нет, я этого не сделаю. Ты очень хорошо знаешь, что ты совершил своей правой рукой.

Роландсен поник.

— Разве мы не будем писать друг другу? — сказал он. — Хоть несколько слов.

— Я не буду писать. Ни за что на свете! Ты так часто говорил в шутку, что ты желаешь разрыва, а теперь я стала хороша? Теперь это, конечно, ложь! Но я желаю тебе всякого благополучия. Если ты будешь писать, то адресуй мне в Берген⁶, к моему отцу. Но я тебя об этом не прошу.

Когда Роландсен взошёл по лестнице к себе в комнату, он ясно почувствовал, что его помолвка порвана.

— Это удивительно, — думал он. — Только за минуту я стоял там, на дворе.

Сегодня у него был очень хлопотливый день. Ему предстояло уложить свои последние образцы и отправить их после завтра с почтовым пароходом. Кроме того, следовало собрать всё своё имущество и приготовиться к переезду. Всемогущий инспектор телеграфного ведомства был уже на пути к ним. Само собой разумеется, что Роландсен тотчас же получит отставку. Положим, по службе у него нет никаких замечаний, а влиятельный купец Макк не станет ему вредить, но справедливость всё-таки восторжествует. Луга были покрыты травой, леса зазеленели, наступили тёплые ночи. Море опустело, рыбаки со своими сетями уехали, суда Макка ушли на юг, нагруженные сельдью. Было лето. Дни стояли ясные, поэтому в церковь собиралось по воскресеньям очень много народу, стекались отовсюду и с суши, и с моря. Иногда приезжали моряки из Бергена и Хёугесунна⁷, у берегов виднелись их яхты, моряки сушили треску. Они ежегодно возвращались на свои старые места. В церковь они показывались в полном наряде, в цветных рубашках и с волосяными часовыми цепочками на груди; у некоторых были в ушах золотые кольца: они вносили оживление в церковную жизнь. С фьордов доносились слухи о лесных пожарах, начавшихся вследствие сухой погоды, так что хорошая погода тоже имела свою дурную сторону.

Энох вступил в исполнение своих обязанностей; он сделался настоящим помощником пастора, но всё продолжал ходить с завязанными ушами. Молодёжь потешалась над этим, а люди пожилые негодовали на то, что подобная обезьяна поганила своим присутствием двери на хоры. Они отправились с жалобой к пастору. Разве Энох не мог затыкать уши ватой? Но Энох отвечал пастору, что никак не может обойтись без этой повязки, потому что у него постоянно болит вся голова. Прежний помощник Левион злорадно смеялся над своим заместителем, говоря, что в такую погоду, наверное, было очень жарко с повязкой. Бессовестный Левион не переставая преследовал своего соперника с самого того дня, как ему отказали от должности. Каждую ночь он удил камбалу именно в том месте, где по праву должен был ловить Энох. А если ему была нужна мачта для лодки или дерево для изготовления черпалки, он отправлялся вниз к морю, в лес Эноха.

Он никогда не выпускал его из виду...

Вскоре разнеслась весть о том, что йомфру ван Лоос порвала со своим женихом и, не будучи в состоянии выносить своего стыда, покидает пасторский дом. Купец Макк, жалея падшего телеграфиста, хотел попытаться помочь делу. Он собственноручно сорвал со столба признание Роландсена и заявил, что оно было повешено против его желания. Затем он отправился в пасторскую усадьбу. Макк имел полное основание поступать таким образом, он уже слышал о том громадном впечатлении, которое он произвёл своим поведением с вором. Все ему кланялись и уважали его даже больше прежнего. Ведь на всём побережье только один Макк!

Но его посещение пасторской усадьбы не принесло никакой пользы. Йомфру ван Лоос растрогалась до слёз, увидя, что пришёл сам Макк. Но никто в мире не мог заставить её опять сойтись с Роландсеном. Макк вынес впечатление, что она так тверда благодаря пастору.

Когда йомфру уезжала и шла к лодочным навесам, её провожал сам пастор с женой. Они оба пожелали ей счастливого пути и посмотрели, как она села в лодку.

— Ах, Господи, я уверена, что он прячется там в лесу и раскаивается в случившемся — сказала йомфру ван Лоос и вынула носовой платок.

Лодка отчалила и понеслась на длинных вёслах.

— Вот... Я его вижу! — кричала йомфру ван Лоос, приподнявшись со скамейки; у неё был такой вид, точно она вот-вот пустится в брод к берегу. Затем она начала махать изо всех сил по направлению к лесу, и лодка исчезла за мысом.

Роландсен пошёл к дому через лес, как он всегда делал это за последнее время. Но около пасторской усадьбы он вышел на дорогу, по которой и продолжал идти. Итак, все образцы были высланы, и ему оставалось только ждать результата. Но это продлится недолго. Идучи, таким образом, по дороге, он пощёлкивал пальцами от удовольствия. Немного впереди он увидал Ольгу, дочь кистера; она сидела на камне около дороги. Что ей здесь было нужно? Роландсен думал: она идёт из лавки и теперь кого-нибудь поджидает. Немного погодя, подошла Элиза Макк. Так... Значит обе девушки стали неразлучны? Она тоже села и как будто стала ждать.

«Обрадуем-ка дам, унизимся и провалимся сквозь землю», — сказал Роландсен самому себе. Он поспешно скрылся в лес. Но под его ногами затрещали ветки, они могли услышать его шаги, бегство не удалось и он отказался от него. «Может быть, можно опять выйти на дорогу», — думал он, — «не надо их слишком радовать». И он выбрался на дорогу.

Но теперь встречаться в Элизой Макк было делом довольно рискованным. Его сердце начало учащённо биться, всё его существо пронзила горячая волна, и он остановился. Он и раньше ничего не мог достичь, а теперь произошла ещё эта гадкая история. Он опять вошёл в лес, попятившись назад. Если бы он только перебрался через эту поляну, ветки перестали бы попадаться, потому что там дальше начинается вереск. Он несколькими прыжками перескочил через хворост. Вдруг он остановился. Что за чёрт, к чему это он тут расскакался? Разве он не Овэ Роландсен? Он опять повернулся на поляну и начал трещать ветками так громко, как ему только хотелось. Когда он вышел на дорогу, он увидал, что дамы всё ещё сидят на прежнем, месте. Они о чём-то болтали, и Элиза чертила зонтиком на дороге. Роландсен опять затих. «Храбрецы — самые осторожные люди. Ведь я вор», — думал он. Как же я могу быть таким дерзким и показываться им на глаза? Должен ли я поклониться и заставить дам кивнуть мне головой?». И он ещё раз устремился в лес. Он был сущим дураком, до сих пор ещё носясь со своим чувством. Разве не о чем больше думать? Через несколько месяцев он будет богатым барином. Прочь все эти влюблённости! И он пошёл домой. Неужели они всё ещё сидели на прежнем месте? Он повернулся и посмотрел. К ним присоединился Фридрих, и теперь они все трое шли к нему навстречу. Он побежал назад, у него сердце ушло в пятки. Только бы они не заметили его. Они остановились, он слышал, как Фридрих сказал:

— Тише... Мне кажется, кто-то в лесу.

— Конечно, никого нет, — отвечала Элиза.

«Она, может быть, сказала это только потому, что заметила его!» — с горечью подумал Роландсен. Он весь похолодел. Конечно, он «никто». Да, теперь! Но подожди, что будет через два месяца! Да что такое она сама? Просто какая-то Мадонна из жести, дочь известного лютеранина Макка из Розенгарда. Господь с ней! На станционной крыше стоял флюгер, представляющий собой петуха на железном стержне. Роландсен вернулся домой. Он влез на крышу и собственноручно переломил железный стержень. Петух перегнулся, и казалось, будто он поёт. Пусть он так и останется. Прекрасно, так и нужно, чтобы петух пел.

XI

Для сельских жителей наступали дни отдыха; единственным лёгким занятием была ловля местной рыбы в тёплые ночи. Хлеб и картофель росли, трава на лугах волновалась, в каждом доме было изобилие сельдей, а коровы и козы давали молоко вёдрами и всё же оставались тучными.

Макк с дочерью Элизой отправились домой, а Фридрих опять остался единственным хозяином на фабрике и в лавке. Фридрих хозяйничал не особенно удачно, он любил море и не особенно охотно прозябал на суше. Капитан Хенриксен с берегового парохода вскользь обещал ему место штурмана на своём корабле, но, кажется, из этого ничего не выйдет. Теперь вопрос в том, в состоянии ли Макк купить сыну пароход. Он делает вид, что купит, и часто говорит об этом, но Фридрих подозревает, что это окажется невозможным.

Фридрих умеет взвешивать обстоятельства, у него от природы так мало того, что нужно для моряка, он тип осторожной положительной молодёжи, которая в обыденной жизни исполняет исключительно только то, что необходимо. Вообще он похож на свою мать и не имеет ничего характерного для истого Макка. Но он прав, так и нужно поступать, если хочешь блестяще пройти жизненное поприще — никогда не делать слишком много, напротив, несколько менее чем следует, и этого будет вполне достаточно. Каково, например, пришлось Роландсену, этому смелому сорванцу с его самомнением? Он сделался вором в глазах всех людей и к тому же потерял место. Вот он и бродит теперь со своей нечистой совестью, а его изношенная одежда становится всё тоньше и тоньше, и ни у кого он не может найти себе комнаты, кроме как у раздувальщика мехов Берре, куда Овэ Роландсен и переселился. Берре, может быть, и хороший парень в своём роде, но он самый бедный во всём околотке, так как в его избе всего меньше сельди; кроме того, его дочь Пернилла убогое создание, благодаря всему этому его дом не пользуется большим почётом. У него не поселился бы ни один порядочный человек.

Говорили, что Роландсен мог бы сохранить своё место, если бы он обратился к инспектору телеграфа с сокрушённым сердцем, но Роландсен покорился тому, что получит отставку, и у инспектора не было никакого предлога помиловать его, а старого Макка, посредника между ними, не было.

Но пастор был доволен Роландсеном. «Он, говорят, меньше пьёт, чем прежде. Я совсем не считаю его безнадёжным человеком. Он сам признался, что моё письмо было побудительной причиной, заставившей его объявить о преступлении».

Конечно, приятно видеть такие результаты.

Подходил Иванов день. По вечерам на всех возвышенностях зажигались костры, молодёжь собиралась вокруг них, и по всему приходу раздавались звуки гармоники и скрипки.

Так как костёр не должен был пылать, а только сильно дымиться, то в него бросали сырой мох и можжевельник, что давало густой дым и приятный запах.

В Роландсене было столько бесстыдства, что он ничуть не сторонился этих народных увеселений; он сидел на высокой горе, играл на гитаре и пел так громко, что его голос раздавался по всей долине.

Когда он сошёл к костру, оказалось, что он пьян, как стелька, и произносит только блестящие фразы. Он остался тем же, чем был.

Но внизу по дороге шла Ольга, дочь кистера. Она совсем не намеревалась останавливалась здесь, она только шла по дороге и хотела пройти мимо. Ах, она, конечно, могла бы и пройти по другой дороге, но Ольга была так молода, а звуки гармоники притягивали ей. Её ноздри вздрагивали, поток счастья пробегал по ней, она была влюблена. Раньше днём она была в лавке, и Фридрих Макк так много говорил ей, что она должна была понять его, хотя он выражался очень осторожно. Разве не могло случиться, что и он пойдёт прогуляться в этот вечер, как и она!

Она встретила жену пастора. Они обнялись и заговорили о Фридрихе Макке. Ни о ком другом. В приходе он был главным человеком, даже жена пастора чувствовала к нему склонность; он был таким милым и осторожным, и каждый шаг его доказывал, что он твёрдо стоит на земле. Наконец, жена пастора заметила, что молодая Ольга была сильно встревожена, она спросила:

— Дитя, отчего ты так смущена, уж не влюблена ли ты в молодого Макк?

— Да, — прошептала Ольга и зарыдала.

Пасторша остановилась.

— Ольга! Ольга! А он интересуется тобой?

— Мне кажется, да.

Жена пастора посмотрела неподвижным и глупым взглядом в пространство.

— Да, да, — сказала она, улыбаясь. — Да благословит тебя Господь, ты увидишь, всё будет хорошо.

И она удвоила свою любезность с Ольгой.

Когда дамы подошли к дому пастора, пастор выбежал к ним очень возбуждённый.

— Там наверху горит лес, — воскликнул он. — Я видел это из своего окна.

Он велел собрать топоры и заступы, созвать людей и отправиться с ними к лодке, стоявшей внизу под навесом. Горел лес Эноха. Но его предупредил бывший помощник Левион. Левион возвращался с рыбной ловли, которой, по обыкновению, занимался перед лесом Эноха. На возвратном пути он заметил, как в лесу поднялся маленький яркий огонёк, он всё усиливался. Левион кинулся головой, как бы в знак того, что он отлично понимает, в чём дело. Когда же он заметил внизу под навесом суетящихся людей, то понял, что помощь скоро подоспеет, и, сразу повернув лодку, поплыл назад, чтобы первым прибыть на место пожара. Со стороны Левиона было очень хорошо что он готов был забыть всякую ссору и поспешил на помощь к своему врагу.

Вот Левион пристаёт к берегу и направляется к лесу, он слышит треск пламени. Левион не торопится и оглядывается с каждым шагом, вскоре он видит бегущего Эноха. Им овладевает необыкновенное волнение и любопытство; он прячется за скалой и смотрит. Энох приближается — он идёт, как бы имея определённую цель, не оборачивается ни направо, ни налево, а всё идёт и идёт. Он, может быть, заметил своего врага и хочет настичь его? Когда он подошёл совсем близко, Левион окликнул его. Энох остановился; поражённый, он улыбается и говорит:

— Здесь, к сожалению, горит. Это несчастье.

— Да, это перст Божий, — отвечает другой, собравшись с духом.

Энох нахмурился:

— Зачем ты стоишь тут?

Вся ненависть Левиона вспыхивает и он отвечает:

— Ого, теперь здесь слишком тепло с повязкой на ушах.

— Убирайся отсюда, — сказал Энох, — наверное, ты поджигатель.

Но Левион был слеп и глух. Энох направляется прямо к тому месту, к скале, где стоял Левион.

— Берегись, — закричал Левион. — Я уже раз оторвал тебе одно ухо, я оторву тебе и другое...

— Убирайся отсюда, — отвечал Энох и стал наступать на него.

Левион от ярости скрежетал зубами. Он громко крикнул:

— Помнишь ли ты день на фьордах? Ты лежал и тянул мои сети, тогда я оторвал тебе ухо.

Теперь объяснилось, почему Энох всегда носил повязку, у него было только одно ухо. Оба соседа побывали в когтях друг у друга и имели достаточное основание молчать об этом.

— Ты всё равно, что убийца, — сказал Энох.

Было слышно, как лодка пастора с плеском причаливала к берегу, а с другой стороны треск пожара всё приближался и приближался. Энох хотел избавиться от Левиона, он выхватил свой нож, ведь у него был великолепный нож. Левион повёл глазами и закричал:

— Если ты осмелишься показывать мне нож, то берегись, тут в лодке есть люди, вот они приближаются. Энох опять спрятал нож.

— Зачем ты, собственно, торчишь здесь? Убирайся вон, — сказал он.

— А ты чего собственно ищешь?

— Это тебя не касается. У меня есть здесь дело. Я тут кое-что спрятал, а пламя между тем приближается.

Но Левион из упрямства не хотел отойти ни на один шаг. Пастор приближался и слышал ссору, но Левиону теперь не было никакого дела до пастора. Лодка причалила, все бросились вперёд с топорами и заступами, пастор мимоходом поклонился и сказал:

— Эти костры в Иванов день очень вредный обычай, Энох. Искры разлетаются во все стороны. Откуда нам начинать?

Энох совсем потерял голову, пастор схватил его, оттащил в сторону, так что он не мог больше продолжать своей ссоры с Левионом.

— Откуда ветер? — спросил пастор. — Пойди и покажи, где провести канаву.

Но Энох стоял, как на иголках, он не хотел потерять Левиона из глаз и отвечал пастору, как помешанный.

— Не падай духом, — опять сказал пастор. — Мужайся! Надо потушить огонь.

И он взял Эноха под руку. Часть прибывших подошли к месту пожара и начали рыть канаву. Левион всё ещё стоял, задыхаясь, на том же месте. Он наступил ногой на каменную плиту, лежащую у подножия скалы. «Конечно, он здесь ничего не спрятал, а, наверное, всё лжёт», — подумал он, но приподнял плиту. Порыв немного в земле, он увидал платок, в нём был пакет. Платок принадлежал Эноху, он прежде повязывал им уши.

Левион развязал платок. В нём были деньги, много денег банковыми билетами, а среди них большой белый документ. Левиона разобрало любопытство. «Это, наверное, украденные деньги», — решил он, развёртывая бумагу, и начал разбирать её по складам. В это время, Энох замечает его и хрипло вскрикивает, он отрывается от пастора и спешит к Левиону с ножом в руке.

— Энох, Энох! — кричит пастор и старается догнать его.

— Вот он вор! — кричит им Левион.

«Эноха так поразил пожар, что он теряет рассудок», — думает пастор.

— Спрячь нож, — кричит он ему.

Левион продолжает:

— Вот тот, кто обокрал Макка.

— Что ты говоришь? — воскликнул пастор, не понимая.

Энох бросается на своего противника и хочет завладеть пакетом.

— Я отдам его господину пастору, — восклицает Левион. — Пускай господин пастор узнает, к какому разряду людей принадлежит его помощник.

Энох прислоняется к дереву, лицо его помертвело. Пастор не понимает, что означают банковые билеты, платок и документ.

— Я нашёл всё это вон там, — объясняет Левион и дрожит всем телом. Он спрятал это под каменной плитой. В этой бумаге стоит имя Макка.

Пастор прочёл. Он совсем растерялся, посмотрел на Эноха и сказал:

— Это ведь свидетельство Макка о страховании жизни, которое он потерял.

— А вот и деньги, которые он тоже потерял, — сказал Левион.

Энох собрался с духом.

— В таком случае ты сам положил их сюда, — заметил он.

Треск горящего леса всё приближался, всё круг становилось всё жарче и жарче, но все трое не трогались с места.

— Я ничего об этом не знаю, наверное, мне всё это подстроил Левион.

— Здесь двести талеров, — возразил Левион. — А разве у меня когда-нибудь было двести талеров? И платок этот разве не твой? Разве ты не повязывал им уши?

— Да, в самом деле, разве ты им не повязывался? — спрашивает пастор.

Энох молчит. Пастор перелистал бумаги.

— Здесь нет двухсот талеров, — сказал он.

— Энох, конечно, уже кое-что растратил, — отвечал Левион.

Энох стоял, тяжело дыша, но всё-таки возразил:

— Я ничего не знаю. Но погоди, Левион, я тебе этого никогда не забуду.

У пастора зарябило в глазах. Если Энох вор, то телеграфист Роландсен сыграл только комедию с письмом, в котором пастор увещевал его. Но для чего он сделал это?

Жар усиливался, и все трое направились к морю, пламя преследовало их, они должны были сесть в лодку и отчалить от берега,

— Во всяком случае, это свидетельство Макка, — сказал пастор. — Надо об этом заявить. Греби домой, Левион.

Энох ни к чему не был нужен, он сидел и упорно смотрел перед собой.

— Да, мы заявим об этом, я того же мнения.

— Да? — произнёс пастор и невольно закрыл глаза, содрогаясь от всех этих событий.

Жадный Энох сделал глупость. Он бережно спрятал свидетельство, смысл которого он не понимал. На нём было много штемпелей. В нём говорилось о большой сумме. Может быть, думал он, ему удастся через некоторое время уехать и предъявить эту бумагу, он был не на столько богат, чтобы пренебречь ею.

Пастор обернулся и посмотрел на пожар. В лесу работа кипела, деревья падали, и уже виднелась широкая тёмная канава.

Очевидно, уже подоспели люди.

— Пожар сам собой прекратится, — сказал Левион.

— Ты так думаешь?

— Когда он достигнет берёзового леса, он потухнет.

Лодка с тремя мужчинами направлялась глубоко в бухту к дому ленсмана.

XII

Вернувшись вечером домой, пастор прослезился. Его окружала тёмная бездна страшных грехов, и он был подавлен и сильно расстроен; теперь у его жены даже не будет башМакков, в которых она так сильно нуждалась. Большое пожертвование Эноха в пользу церкви Божьей приходилось теперь возвратить, так как деньги оказались крадеными; пастор был опять принуждён терпеть нужду.

Он пошёл наверх, к своей жене. Уже в дверях он почувствовал приступ отчаянья и раздражения. Жена шила. На полу валялась одежда, на кровати вилка и кухонная тряпка вмести с газетами и вязаньем. Одна туфля стояла на столе. На комоде лежала зелёная берёзовая ветка и большой булыжник. Пастор, по старой привычке, начал всё подбирать и приводить в порядок.

— Тебе не зачем это делать, — сказала она. — Я бы и сама убрала туфли, когда кончу шить.

— Но как можешь ты сидеть среди такого хаоса и шить?

Жена почувствовала себя оскорблённой и не отвечала.

— Что означает этот булыжник? — спросил он.

— Он ничего не означает. Я нашла его внизу на штранде⁸, и он мне очень понравился.

Он взял связку засохшей травы, лежавшей на подзеркальнике, и собрал её в газету.

— Да, но, может быть, она для чего-нибудь предназначается? — спросил он и остановился.

— Нет, она высохла. Это щавель. Я хотела сделать из него салат.

— Он валялся здесь целую неделю, — сказал пастор, — и оставил пятно на политуре.

— Да, вот видишь, никто не должен был бы покупать полированной мебели, она никуда не годится.

Пастор разразился злобным смехом. Жена бросила своё шитьё и встала. Он никогда не оставлял её в покое, а отравлял её существование своей глупостью. И опять началась одна из тех бессмысленных и бесполезных ссор, которые повторялись вот уже четыре года с некоторыми промежутками. Пастор пришёл, чтобы смиренно попросить свою жену отложить покупку башМакков, но чувствовал, что он более не в состоянии исполнить своего намерения, досада разбирала его. И действительно, с тех пор, как уехала йомфру ван Лоос и его жена сама принялась за хозяйство, всё шло в доме пастора как-то по-дурацки.

— И вообще ты могла бы несколько осмотрительнее хозяйничать в кухне, — сказал он.

— Осмотрительнее? Мне кажется, я и без того хозяйничаю очень осмотрительно. Разве дело идёт хуже, чем прежде?

— Вчера я нашёл помойное ведро, полное кушаний.

— Ты бы лучше не совал всюду своего носа, тогда дело шло бы лучше.

— На днях я видел в нём целую кучу молочной каши, оставшейся от обеда.

— Да, служанки так ужасно много её съели, что я не могла больше подать её к столу.

— Я нашёл также большой остаток рисовой каши.

— Да, молоко свернулось. В этом я уже нисколько не виновата.

— А третьего дня в помойном ведре лежало крупное очищенное яйцо.

Жена промолчала. Но она, конечно, сумела бы оправдаться и в этом.

— В сущности, наши обстоятельства не особенно блестящи, — сказал пастор, — и ты знаешь, что мы покупаем яйца. А на днях кошке дали яичное пирожное.

— Оно осталось от обеда. Однако знаешь, ты не совсем в своём уме, скажу я тебе. Тебе бы следовало обратиться к доктору.

— Я сам видел, как ты держала кошку на руках и подносила ей молочник, а служанки смотрят на это и, конечно, смеются над тобой.

— Нисколько они не смеются, а вот ты, кажется, совсем сошёл с ума.

В конце концов, пастор ушёл в свою комнату, и жена могла успокоиться.

Утром за завтраком никто бы не подумал, что жена страдала и была огорчена. Всё горе слетело с неё, и она, слава Богу, казалось, совершенно забыла ссору. Её весёлый, переменчивый нрав помогал ей легко забывать все неприятности. Пастор опять был растроган. Неужели и он не мог принудить себя молчать при этих хозяйственных неурядицах? Новая йомфру, которая должна была приехать, была уже, вероятно, на дороге к северу.

— К сожалению, у тебя теперь не будет башМакков, — сказал он.

— Нет, нет, — только ответила она.

— Я принуждён возвратить пожертвование, полученное от Эноха: он украл эти деньги.

— Что ты говоришь!

— Да, представь себе! Это он произвёл взлом у Макка. Вчера он сознался ленсману.

И пастор рассказал всё.

— В таком случае это сделал не Роландсен.

— Ах, этот бродяга, шалопай!.. Но с башМакками тебе теперь придётся подождать.

— О, что за беда.

Она всегда была такова — добрым ребёнком, готовым на великие жертвы! И никогда пастор не слыхал, чтобы она пожаловалась на свою бедность.

— Право, хорошо, если бы ты могла надеть эти башМакки, — сказал он, умилившись сердцем.

Жена от души рассмеялась.

— Да, а ты мои, ха, ха, ха! — Она толкнула его тарелку так, что она упала и разбилась; холодная котлета, лежащая на ней, упала.

— Подожди, я сейчас принесу тебе другую тарелку, — сказала жена и выбежала.

«Ни слова сожаления об убытке!» — подумал пастор, ни малейшей мысли об этом. А тарелка ведь стоит денег.

— Ты ведь не станешь есть этой котлеты? — воскликнула жена, когда вернулась.

— А что же с ней делать?

— Ну, право, можно отдать её кошке.

— Но у меня не такие хорошие средства, как у тебя, — сказал он, опять омрачившись, и между ними снова возгорелась бы настоящая ссора, если бы жена не промолчала. Но радостное настроение обоих, во всяком случае, было испорчено.

На следующий день узнали о новом большом событии: Роландсен пропал. Узнав о находке в лесу и признании Эноха, он сказал, сильно рассерженный: «Как досадно! Слишком рано, по крайней мере, на целый месяц». Берре слышал эти слова.

Позже вечером нельзя было найти Роландсена ни в доме, ни на дворе. А лодка раздувальщика мехов, которая лежала на берегу у двора, исчезла со всем, что в ней было, с вёслами и рыболовными принадлежностями.

В Розенгарде Макк тотчас же получил известие о том, кто был настоящим вором, но к удивлению, он не торопился ехать и производить следствие. Может быть, старый Макк имел на это свои причины. Телеграфист Роландсен уже содрал с него вознаграждение, а теперь он должен был вторично уплатить его, а это ему было неудобно. Он был настоящим Макком и, конечно, не мог поступить мелочно в таком вопросе чести, но в настоящую минуту он находился в затруднительных обстоятельствах. Многочисленные дела, которые вёл Макк, требовали больших расходов, а наличные деньги уже не текли рекой. Его большой запас сельдей находился у агента в Бергене, но цены стояли низкие, и он не продавал его. Он с нетерпением ожидал окончания летних дней, когда вся рыбная ловля кончится, и цены поднимутся. Кроме того, в России была война, земледелие в этой обширной стране было в упадке, и среди населения будет большой спрос на сельдь.

В продолжение нескольких недель Макк избегал навещать фабрику. Он ведь обещал жене пастора пекарню, а что он ей теперь ответит? Фундамент был уже сложен, работы по планировке готовы, но дом не строился. Опять начали поговаривать о том, что Макку трудно справиться с пекарней. Эти слухи привели к тому, что пекарь ленсмана снова запил. Он был уверен, что нельзя выстроить пекарню в одну неделю, следовательно, у него было ещё время и погулять. Пастору донесли об этом, и он лично обратился к пекарю, но казалось, это нисколько не помогло, так как пекарь чувствовал себя очень уверенным.

Действительно, пастору, этому работнику во имя Божие, было много дела; хотя он и не щадил себя, но работа всё накоплялась. К тому же у него не было помощника и притом самого ревностного, Эноха. Спустя несколько дней после его падения, явился Левион и был очень склонен опять занять прежнее место.

— Теперь пастор видит, что никто так не годится в помощники, как я.

— На тебе лежит подозрение в поджоге леса.

— Это выдумали мошенники и воры, — ответил Левион.

— Хорошо, но всё-таки ты не будешь помощником.

— А кто же будет им?

— Никто. Я обойдусь и без помощника.

Итак, пастор был твёрд, стоек и непоколебим. И именно теперь у него было основание относиться к себе самому без милосердия. Настоящая нужда дома и многочисленные неудачи по службе были способны деморализировать его и довести до падения. По временам у него появлялись весьма преступные мысли. Например, что за важность, если он примирится с Левионом, и тот ему будет за это несколько благодарен? Макк из Розенгарда предложил свою помощь нуждающимся; ну, хорошо, он самый бедный человек в приходе, разве не может он обратиться к Макку во имя нуждающегося семейства и сам воспользоваться этой помощью? Тогда у его жены будут башМакки, да и ему самому были нужны разные разности, кое-какие книги философские и другие, а то он совсем издыхал в своих повседневных трудах и ничего не делал для своего развития.

А Роландсен, этот шельма с острым язычком, с большим успехом внушил его жене, что сами люди сделали Бога тем, что Он есть. При случае он ещё припомнит ему это и заткнёт ему рот.

Наконец, явился Макк, как всегда величественный и полный достоинства. Его дочь Элиза была с ним. Из вежливости он, прежде всего, вошёл к пастору; он нисколько не хотел уклониться от своего обещания. Жена спросила про пекарню. Макк сожалел, что не мог раньше приступить к делу, но это имело веские основания. Пекарню нельзя было строить в этом году, потому что фундамент, должен был осесть. Жена пастора разочарованно вскрикнула. А пастор почувствовал некоторое облегчение.

— Ко мне пришли специалисты и сообщили мне об этом, — сказал Макк, — и я принуждён покориться. К весне фундамент может осесть на несколько дюймов.

— А как это отразится на здании?

— Да, как это отразится на здании? — сказал пастор.

Впрочем, Макк совсем не был в подавленном настроении. Летнее время прошло, ловля сельдей была совершенно закончена, а телеграмма от агента извещала его, что цены быстро поднимаются. Макк не мог устоять и не сообщить этого пастору. Со своей стороны, пастор мог рассказать ему, где находится Роландсен — он жил как дикарь на острове, лежавшем в море далеко на запад. К пастору приходил рыбак с женой и сообщил ему об этом.

Макк немедленно послал лодку за Роландсеном.

XIII

Признание Эноха застало Роландсена врасплох; теперь он был свободен, но у него не было четырёхсот талеров для уплаты Макку. Тогда он взял лодку раздувальщика мехов с удочками и со всеми принадлежностями и, выбрав тёмную ночь, уплыл. Он направился к островам; туда надо было проехать мили полторы по открытому морю. Он плыл целую ночь и к утру нашёл себе подходящий островок; к нему он и пристал. Вокруг него носились всевозможные птицы.

Роландсен проголодался: он хотел сейчас же набрать с десяток яиц морских чаек, но оказалось, что из яиц уже вывелись птенцы. Тогда он принялся за рыбу, это было удачнее. Так жил он, изо дня в день питаясь рыбой, распевая песни, скучал и царил на острове... В дождливую погоду он находил себе приют под такой восхитительной скалой, которой не было равной! Ночью он спал на зелёной луговине, и солнце никогда не заходило. Прошло две недели, прошло три недели; от такого жалкого образа жизни он ужасно отощал, но выражение его глаз становилось всё более твёрдым и решительным, и он не хотел сдаваться. Он только боялся, что кто-нибудь приедет и помешает ему. Несколько ночей тому назад к острову причалила лодка, в ней сидели мужчина и женщина, они отправлялись за пухом. Они намеривались было пристать к островку, но Роландсен этого не допустил. Он ещё издали завидел их и пришёл в бешенство; он стал проделывать всякие странные штуки, фехтуя маленьким якорем раздувальщика мехов, что плывшие в лодке в испуге поспешили удалиться. Тогда Роландсен внутренне рассмеялся; и со своим тощим лицом он сильно смахивал на страшного беса.

Однажды утром птицы закричали громче обыкновенного и разбудили Роландсена, когда была ещё почти ночь.

Он видит плывущую лодку, она уже совсем близко. Роландсену было очень досадно, что он замешкался; вот лодка уже приближается, а её появление для него теперь совершенно некстати — она уже пристала прежде чем Роландсен успел окончательно прикинуться беснующимся, в противном случае он непременно предпринял бы что-нибудь и забросал бы плывущих камнями.

Между тем на берег вышло двое служащих на фабрике Макка, отец с сыном. Старик поздоровался.

— Я совсем не доволен твоим появлением и хочу что-нибудь с тобой сделать, — отвечал Роландсен.

— Что же именно? — спросил приехавший и посмотрел на сына с некоторым опасением.

— Само собой разумеется, я задушу тебя. Как тебе нравятся мои слова?

— Мы приехали к вам по поручению самого Макка.

— Конечно, ты от самого Макка, я знаю чего он хочет.

Но тогда в разговор вмешался сын, который объявил, что раздувальщик мехов хочет получить обратно лодку и удочки. Роландсен воскликнул с горечью:

— Как? Да этот человек сошёл с ума! А у меня то что же тогда останется? Я живу на пустынном острове, мне нужна лодка, чтобы добираться до людей, когда мне вздумается, а без удочек я не могу ловить рыбы, необходимой для пропитания. Кланяйся ему от меня и скажи ему это.

— А, кроме того, новый телеграфист просил передать вам, что он получил на ваше имя важные телеграммы.

Роландсен так и привскочил:

— Что? Уже.

Он кое о чём расспросил приехавших, получил нужные ответы и последовал за ними уже без всякого возражения. Сын поплыл в лодке раздувальщика мехов, а Роландсен сел со стариком. На носу стояла корзина, она пробудила в душе Роландсена надежду, что в ней хранится провизия. Он хотел спросить: «Нет ли у тебя чего поесть?». Но он поборол в себе это желание, которое было бы несовместимо с его достоинством, и старался отвлечь свои мысли, говоря о другом.

— Почему же Макк узнал, что я здесь?

— Это стало известным. Раз ночью вас увидел один мужчина, приехавший сюда с женщиной. Они очень перепугались.

— А что им было нужно здесь! Представь себе, я нашёл около острова моё место для рыбной ловли, а теперь я должен уехать!

— Сколько же времени вы предполагали прожить здесь?

— Это тебя не касается, — коротко отвечал Роландсен. Он взглянул на корзину, но его гордость не допускала его высказать свои чувства.

— Какая необыкновенно непривлекательная корзина, — однако, заметил он. — В неё не следовало бы ничего класть. Что в ней может быть?

— Если бы у меня было всё то мясо, сало, масло и сыр, которые перебывали в этой корзине, то я был бы сыт несколько лет, — отвечал старик.

Роландсен откашлянулся и плюнул в море.

— Когда получились телеграммы? — спросил он.

— Да уж несколько дней тому назад.

Посреди дороги лодки съехались, отец с сыном намеревались подкрепиться пищей, находящейся в корзине. Роландсен смотрел по сторонам. Старик сказал:

— У нас здесь есть немножко провианту, если вы только не побрезгуете, — и Роландсену предложили всю корзину.

Он отстранил её движением руки и произнёс:

— Я здорово наелся с полчаса тому назад. Но впрочем, ты не подозреваешь, до чего аппетитна эта булочка. Нет, спасибо! Я только посмотрю на неё, да понюхаю.

И Роландсен продолжал болтать и смотреть по сторонам.

— Да, в сущности, у нас на севере прекрасно питаются. Я убеждён, что не найдётся ни одного бедняка, у которого не было бы дома мясного окорока. И, кроме того, ещё сала. В этой жизни есть, конечно, что-то животное!

Роландсен с неудовольствием завозился на носу.

— Ты спрашиваешь, сколько времени я там намеревался пробыть? Само собой разумеется, что я хотел прожить на острове до жатвы и посмотреть на падающие звёзды. Я большой любитель подобных явлений, я люблю наблюдать, как целые миры разлетаются вдребезги.

— Я этого не понимаю.

— Ну да, целый мир. Когда одна звезда быстрым натиском сталкивает с неба другую.

Они всё продолжали есть и Роландсен воскликнул:

— Вы — точно свиньи! Просто изумительно, какое количество пищи вы запихиваете в ваши рты!

— Теперь мы кончили, — покорно сказал старик.

Лодки опять разъехались, и мужчины сели за вёсла. Роландсен улёгся на спине на дне лодки, чтобы поспать.

Они прибыли домой после полудня, и Роландсен тотчас же отправился на станцию получать телеграммы. Они заключали в себе весьма радостные известия, касающиеся его открытия; в Гамбурге ему обещали очень высокую цену за патент, а бюро другой торговой фирмы предлагало ещё большее вознаграждение. И прежде чем позаботиться о том, чтобы утолить свой голод, Роландсен бросился в лес. Там он долгое время пробыл в совершенном одиночестве. Удивительный он был человек и волнение превратило его в мальчика, в ребёнка со сложенными как на молитву руками.

XIV

Он направился в контору Макка. Роландсен шёл туда, как человек с восстановленной честью, как настоящий лев. Семья Макка придёт в большое волнение, когда увидит его; может быть, Элиза даже поздравит его, и её искренняя дружелюбность будет ему приятна.

Но он ошибся. Он встретил Элизу около фабрики: она разговаривала со своим братом и едва ответила на его поклон, до такой степени мало внимания обратила она на его появление. Они продолжали свою беседу. Роландсен не стал их беспокоить и не спросил, где ему найти Макка, а прошёл прямо в контору и постучал в дверь. Она была заперта. Он сошёл вниз и сказал:

— Ваш отец посылал за мной; где мне найти его?

Говорившие не торопились отвечать ему. Когда они кончили, Фридрих сказал:

— Отец там, наверху, около шлюзов.

«Они могли бы мне сейчас же сказать об этом, как только я пришёл», — подумал Роландсен.

Они относились к нему с полным равнодушием, они заставили его зря пройтись к конторе и не предупредили его.

— Не можете ли вы послать за ним? — спросил Роландсен.

Фридрих отвечал с расстановкой:

— Если отец пошёл на шлюзы, значит, у него там дела.

Роландсен вытаращил глаза от изумления и посмотрел на обоих.

— Придите опять попозже, — сказал Фридрих.

Роландсен согласился на это и сказал:

— Да, да.

Затем он ушёл. Но вскоре он стал кусать губы и раздумывать. Вдруг он повернулся и сказал безо всякого предисловия:

— Но я пришёл сюда исключительно для того, чтобы видеть вашего отца, никого другого. Понимаешь?

— Придите опять попозже, — сказал Фридрих.

— А если я приду вторично, то это будет для того, чтобы сказать вам, что в третий раз я уже не приду.

Фридрих пожал плечами.

— Вон идёт отец, — сказала Элиза.

Старый Макк приближался. Он нахмурился, обменялся несколькими краткими словами и пошёл в контору впереди Роландсена. От него так и веяло суровостью.

— В прошлый раз я предложил вам стул, теперь я этого не сделаю, — произнёс он.

— Нет, нет, — пробормотал Роландсен, вовсе ещё не принимая к сердцу его гнева. Но старый Макк не находил никакого удовольствия в жестокости. Этот человек провинился перед ним и был в его власти, но Макк слишком сознавал своё превосходство, чтобы воспользоваться им. Он сказал:

— Вы, конечно, слыхали о том, что здесь произошло?

Роландсен отвечал:

— Я отсутствовал, здесь могло произойти очень многое, о чём знаете вы, но не я.

— Так я вам расскажу, — сказал Макк. И он, точно маленький бог, держал в своих руках судьбу этого человека.

— Действительно ли вы сожгли моё свидетельство о страховании жизни? — спросил он.

— Ну,— начал Роландсен, — если вы хотите меня допрашивать...

— Вот оно, — сказал Макк и разложил перед ним документ. — Деньги тоже нашлись. Всё это было завёрнуто в носовой платок, не принадлежащий вам.

Роландсен не возражал. Макк продолжал:

— Это был платок Эноха.

Роландсену хотелось смеяться над всей этой торжественностью, и он шутливо сказал:

— Вот вы увидите, что Энох и окажется вором.

Макку не понравилась его шутка, это была вовсе не милая шутка.

— Вы заставили меня разыграть дурака и вытянули у меня четыреста талеров.

Роландсен стоял перед ним со своими драгоценными телеграммами в карманах и никак не хотел принимать всего этого всерьёз.

— Разберёмтесь немножко в этом, — сказал он. — В прошлый раз я простил вас, теперь я этого не сделаю, — резко обратился к нему Макк.

— Я могу выплатить вам ваши деньги.

Макк возмутился:

— Мне важны совсем не деньги. Вы — обманщик. Согласны вы с этим?

— Позволите ли вы мне объяснить вам кое-что?

— Нет.

— Однако, это уж слишком неразумно, — сказал Роландсен, улыбаясь. — Чего же вы собственно от меня хотите?

— Я хочу арестовать вас, — сказал Макк.

В это время вошёл Фридрих и занял своё место у конторки. Он слышал последние слова и видел, что отец рассержен, что случалось очень редко.

Вытаскивая из кармана телеграммы, Роландсен сказал:

— Не примите ли вы денег?

— Нет, — сказал старый Макк. — Можете передать их на суде.

Роландсен продолжал стоять, теперь он уже не был похож на льва. Как ни как, он попал в скверную историю, и его могли притянуть к суду. Прекрасно! Он всё стоял на месте, а Макк вопросительно посмотрел на него, точно удивляясь, что он ещё не ушёл.

— Я жду, чтобы меня арестовали, — отвечал ему на это Роландсен.

— Здесь? Нет, вы можете идти домой и приготовиться, — сказал Макк, несколько опешив.

— Спасибо. Мне нужно отослать несколько телеграмм.

При этих словах Макк смягчился; ведь не людоедом же он был на самом деле.

— Вы вполне можете располагать и сегодняшним, и завтрашним днём, — сказал он.

Роландсен поклонился и вышел. Там, снаружи, стояла Элиза Макк; он прошёл мимо, не поклонившись. Что пропало, то пропало, теперь уж ничего не поделаешь. Она потихоньку окликнула его. Поражённый и изумлённый, он остановился и уставился на неё.

— Я хотела только сказать, что... это уже не так опасно...

Он ровно ничего не понял, как не понял и того, что теперь она отдаётся ему.

— Я получил разрешение пойти домой и послать несколько телеграмм, — сказал он.

Она подошла к нему, её грудь волновалась, она оглянулась по сторонам, точно не чувствуя себя в безопасности.

— Вероятно, отец был очень строг, но это, конечно, пройдёт.

Роландсен рассердился.

Разве у него самого нет никаких прав?

— Ваш отец может поступать, как ему заблагорассудится, — сказал Роландсен.

Пусть так. Она продолжала тяжело дышать.

— Почему вы на меня так смотрите? Неужели вы меня не узнаёте? — спросила она.

Снисходительность! Одна снисходительность и больше ничего! Он отвечал:

— Люди узнают друг друга или не узнают, судя по тому, как те хотят этого.

Молчание.

Наконец, Элиза сказала:

— Но всё-таки вы же должны сознаться, что ваш поступок... Ну, впрочем, тем хуже вам самим.

— И прекрасно. Пусть будет хуже мне самому. Я только отнюдь не желаю, чтобы всякий вмешивался в это дело. Ваш отец может меня арестовать.

Она отошла от него, не говоря ни слова.

Он ждал два дня, он ждал три дня, но никто не приходил за ним в дом раздувальщика мехов. Его нервы были страшно натянуты. Он составил свои телеграммы и хотел отослать их в ту минуту, когда его задержат. Он решил согласиться на самое высокое вознаграждение за своё открытие и продать патент. Между тем он не терял времени даром. Он вошёл в переговоры с различными заграничными фирмами о покупке водопада, который находился перед фабрикой Макка, о страховании транспорта. Всё это было на его руках.

Но Макк не любил преследовать своих ближних. Теперь его предприятия снова наладились, а при удаче он предпочитал быть бесконечно милостивым. Он получил от одного агента из Бергена телеграмму, извещавшую его о продаже сельди в России. Деньги для Макка готовы. Итак, Макк снова был на высоте своего величия.

Прошла целая неделя, не внёсшая в жизнь никакой перемены; тогда Роландсен решился опять пойти в контору Макка. Он измучился от ожидания и неизвестности и хотел, чтобы дело, наконец, решилось.

— Я жду уже целую неделю, а вы меня не арестовываете, — сказал он.

— Молодой человек, я несколько поразмыслил об этом деле, — снисходительно отвечал Макк.

— Старый человек, вы должны тотчас же приступить к этому делу! — сказал Роландсен энергично. — Вы воображаете, что можете целую вечность заставлять меня ждать и любоваться вашей милостью; но я знаю, что сделаю. Я сам объявлю о себе.

— Сегодня я, во всяком случае, ожидал услышать от вас другие речи.

— А вот я вам сейчас покажу, каких речей вам следует от меня ожидать, — воскликнул Роландсен преувеличенно высокомерно и бросил Макку под нос свои телеграммы.

Нос Роландсена казался ещё больше, чем прежде, потому что всё лицо его похудело. Макк стал пробегать телеграммы.

— Вот как, вы сделались изобретателем! — сказал он.

Но по мере того, как он читал, его глаза всё более прищуривались, и он всматривался внимательнее.

— Рыбий клей? — сказал он под конец и стал перечитывать телеграммы.

— По-видимому, всё это много обещает? — сказал он, посмотрев на Роландсена. — Вам, в самом деле, предлагают эту большую сумму за изобретение вашего клея?

— Да.

— В таком случае поздравляю вас. Но раз вы стали таким значительным человеком, то вам тем более не следует быть невежливым со стариком.

— Конечно, вы правы. Но я очень измочалился от напряжённого ожидания. Вы обещались меня арестовать, и ничего из этого не вышло.

— Я вам скажу, почему это так случилось: в это дело вмешались. Я намеревался исполнить своё обещание.

— Кто же вмешался?

— Да сами знаете, женщина. У меня есть дочь. Элиза сказала: нет.

— Очень удивительно, — заметил Роландсен.

Макк опять стал просматривать телеграммы.

— Великолепно. А не можете ли вы немножечко посвятить меня в ваше изобретение?

И Роландсен кое-что порассказал ему.

— Так что мы являемся некоторым образом конкурентами, — сказал старый Макк.

— Не только некоторым образом, но в тот момент, когда я отошлю свой ответ, мы сделаемся ими самым реальным образом.

— Вот как? — сказал изумлённый Макк. — То есть, что вы под этим подразумеваете? Разве вы хотите предпринять фабрикацию?

— Да. Перед вашим водопадом есть другой водопад и гораздо больший. Для него не нужно никакого шлюза.

— Он принадлежит Левиону.

— Я его купил.

Макк нахмурился и задумался.

— Так пусть между нами будет конкуренция, — сказал он.

Роландсен отвечал:

— Тогда вы проиграете.

Но эти речи всё более и более сердили могущественного барина, он не привык к подобным разговорам и не мог их дольше переносить.

— Вы так изумительно быстро забываете, что вы ещё в моей власти, — сказал он.

— Только обвините меня. А потом придёт мой черёд.

— Ах, что вы хотите делать?

Роландсен отвечал:

— Я вас разорю.

Вошёл Фридрих. Он сейчас же понял, что тут начались крупные разговоры, и только изумлялся, что отец не прогонит этого уволенного телеграфиста с большим носом.

Роландсен произнёс громко:

— Я делаю вам следующее предложение: мы можем использовать изобретение, вступив в компанию. Вы дадите вашу фабрику, а я буду ей заведовать. Для решения этого вопроса даю вам срок в двадцать четыре часа!

И Роландсен вышел, оставив свои телеграммы.

XV

Приближалась осень, в лесу завывал ветер, море стало жёлтым и холодным, небо усеялось звёздами. Но Овэ Роландсену уже не было времени смотреть на падающие звёзды, хотя он был всё тем же любителем явлений природы. За последнее время на фабрике Макка работало много народу; в одном месте разрушали часть здания, в другом пристраивали, всеми этими работами заведовал Роландсен. Он перешагнул через все неприятности и достиг хорошего положения.

— Собственно, я в глубине души всё время дорожил этим человеком,— сказал старый Макк.

— А я нет, — гордо отвечала Элиза. — Он сделался таким нахалом. Как будто бы он нас спас.

— Ну, это уж далеко не так.

— Поклонившись он не ждёт ответа на поклон, а проходит мимо.

— Он очень занят.

— Он втёрся в нашу семью, — говорит Элиза побледневшими губами. — Где бы мы ни были, он непременно там же. Но если он хоть что-нибудь воображает относительно меня, то глубоко ошибается.

Элиза ухала в город.

Всё шло своим чередом, и в ней как будто не нуждались. С того момента, как Роландсен вступил в товарищество с Макком, он дал себе обещание делать своё дело и не тратить времени на мечтания. Этим можно увлекаться летом, а потом надо перестать. Но есть люди, которые мечтают всю жизнь и не могут перемениться. Такова, например, йомфру ван Лоос; она жила в Бергене... Роландсен получил от неё письмо; она писала ему, что уважает его, как самое себя, так как он не запятнал себя воровством, а разыграл лишь комедию. И если ещё не поздно, она берёт назад свои слова относительно разрыва.

В октябре приехала домой Элиза Макк. Говорили, что она помолвлена, и что у них гостит её жених Генрих Бурнус Хенриксен, капитан берегового парохода. В большой зале Розенгарда был назначен бал; была приглашена немецкая труппа музыкантов, которая возвращалась домой из Финмарка; они должны были играть на флейтах и трубах. На бал было приглашено всё село, Роландсен, как и другие и дочь кистера Ольга, будущая жена Фридриха. Но пасторской чете не удалось попасть на бал, у них произошли перемены. Был назначен новый пастор, которого и ожидали со дня на день, а добрейшего пастора, лишь временно исполнявшего свою должность, посылали в другое место, далее на север, где приход был без пастыря. Он, пожалуй, был не прочь пахать и засевать новую землю, в этой местности его работа не всегда увенчивалась успехом. Впрочем, он добился одного важного результата: он заставил сестру Левиона вспомнить, кто был тот единственный человек, который был обязан на ней жениться. Это был сельский столяр, домохозяин, с немалым количеством шиллингов под подушкой. Душою пастора овладело чувство некоторого удовлетворения, когда он благословлял их перед алтарём. Неусыпные работы всё-таки несколько изменяют нравы.

«Слава тебе, Господи, постепенно это всё пойдёт на лад», — думал пастор. В его хозяйстве снова водворился некоторый порядок; приехала новая дельная экономка средних лет, и он хотел взять её с собой на новое место; таким образом, всё устраивалось к лучшему. Пастор был человек строгий, но, по-видимому, никто не был на него в претензии. Там, за пасторской усадьбой, на пристани, собралось много народу. Пастор уезжал; что касается Роландсена, он не преминул воспользоваться этим случаем, дабы выказать свою вежливость. Лодка Макка уже ожидала его с тремя гребцами, но он не хотел садиться в неё, пока пасторская чета не отчалит благополучно от берега. И пастор должен был поблагодарить его за любезность, несмотря на всё происшедшее. И как некогда помощнику Левиону было позволено перенести на берег жену пастора, так и теперь он сделал это. Может быть, и для него наступят лучшие дни, пастор обещал сделать всё от него зависящее, чтобы он опять получил должность помощника.

Всё устраивалось к лучшему.

— Мы могли бы ехать вместе, если бы вам не нужно было на север, а мне на юг, — сказал Роландсен.

— Да, — отвечал пастор.

— Но не будем забывать, милейший Роландсен, что, куда бы мы ни ехали, на север или на юг, мы всё-таки, в конце концов, встретимся в одном и том же месте!

Пастор до самого конца не изменял своему знамени. Его жена сидела на носу в своих оборванных башМакках, они были зачинены, но имели от этого ещё более жалкий вид. Но фру отнюдь не была огорчена, напротив, её глаза блестели: она радовалась переезду на новое место, ей хотелось посмотреть, каково там живётся. Она только с сожалением вспоминала о большом булыжнике, которого пастор не дозволил уложить в сундук, хотя камень был такой хорошенький.

Итак, они отчалили. Провожающие махали шляпами, фуражками, носовыми платками.

С лодки и с берега слышались прощальные приветы.

И Роландсен сел в лодку. Сегодня же вечером он должен был быть в Розенгарде, где праздновалась двойная помолвка, и он не хотел упустить случая оказать любезность.

Так как в лодке Макка на мачте не было флага, то Роландсен добыл великолепный вымпел десятивёсельного судна, красный с белым, и велел поднять перед отплытием.

К вечеру они приехали. Сейчас же было заметно, что в этом большом торговом местечке был праздник; окна многих этажей дома были освещены, а суда на море все завешены флагами, хотя было совсем темно. Роландсен сказал гребцам:

— Отправляйтесь на берег и присылайте на ваше место трёх других гребцов около полуночи: я опять поеду на фабрику.

Роландсен был сейчас же встречен Фридрихом, находившимся в прекрасном настроении. Он очень надеялся получить место штурмана на береговом пароходе, жениться и стать самостоятельным. Старый Макк был тоже доволен; он надел орден, которым наградил его король, во время своего проезда по Финмарку.

Ни Элизы, ни капитана Хенриксена не было видно: они, вероятно, любезничали друг с другом где-нибудь в уголке. Роландсен выпил несколько стаканов, что его успокоило и ободрило. Он подсел к старому Макку и завёл с ним речь о различных предприятиях: они открыл красящее вещество, которое, как казалось, не имело существенного значения, но, на самом деле, должно было сделаться главным продуктом; ему нужны были машины и аппараты для дистилляции. В это время подошла Элиза. Она открыто посмотрела в лицо Роландсену, громко приветствовала его и кивнула головой. Он встал и поклонился, но она прошла мимо.

— Она сегодня вечером совсем захлопоталась, — сказал старый Макк.

— Так что к началу рыбной ловли на Лофотенах надо быть уже готовым, — продолжал Роландсен, снова садясь.

То-то, как мало всё это его волновало!

— Затем я полагаю, что мы можем нанять небольшой пароход, которым будет заведовать Фридрих.

— Может быть, Фридрих получит теперь другое место. Но мы обсудим это подробнее, ведь у нас много времени до завтра.

— Я уезжаю сегодня же ночью.

— Да что вы! Бог с вами, — воскликнул Макк.

Роландсен поднялся и сказал коротко:

— Около полуночи.

Вот каким он был решительным и непреклонным.

— А я был уверен, что вы переночуете, благодаря такому случаю. Смею сказать, что это достаточная причина.

Они встали и пошли, смешались с другими посетителями, разговаривали то с тем, то с другим. Когда Роландсен встретил капитана Хенриксена, они выпили, как добрые знакомые, хотя раньше ни разу не видались. Капитан был человек добродушный, немного толстенький.

Заиграла музыка, столы были накрыты в трёх комнатах, Роландсен быстро проскользнул и уселся на местечко, где не было никаких почётных гостей. Обходя столы, старый Макк нашёл его там и сказал:

— Как, вы здесь? Вот как? А я хотел, было...

Роландсен отвечал:

— Тысячу раз благодарю. Но мы можем и здесь послушать вашу речь.

Макк отрицательно покачал головой.

— Нет, я не буду говорить.

Он удалился с задумчивым видом; казалось, что-то произошло.

Обед шёл своим чередом, пили много, в комнате стоял громкий шум. Во время кофе Роландсен присел написать телеграмму. Она предназначалась в Берген, йомфру ван Лоос.

«Не поздно. Приезжай на север при первой возможности. Твой Овэ».

Ну, что же, и это хорошо! Всё прекрасно! Восхитительно! Он сам отнёс телеграмму на станцию и видел, как её послали. Затем он снова возвратился. Около столов стало гораздо оживлённее, сидевшие переменили свои места, Элиза подошла к нему и протянула ему руку. Она извинилась, что раньше прошла мимо.

— Если бы вы только знали, как вы хороши сегодня вечером, — сказал он самоуверенно и любезно.

— Вам так кажется?

— Да мне так и всегда казалось. Вы ведь знаете, что я ваш старый поклонник. Помните, как я в прошлом году самым ясным образом делал вам предложение!

Этот тон, по-видимому, не понравился ей, и она отошла от него. Но немного спустя, он опять встретился с нею. Фридрих открыл танцы со своей невестой, бал начался, и никто не обращал внимания на них.

Элиза сказала:

— Да, вот что! Вам кланяется ваша хорошая знакомая, йомфру ван Лоос.

— Неужели?

— Она слышала, что я выхожу замуж, и хочет быть у меня экономкой. Она очень дельная. Да, да вы, впрочем, знаете её лучше меня.

— Она, действительно, очень дельная, верно. Но она не может быть вашей экономкой.

— Нет?

— Так как я сегодня вечером телеграфировал ей, что для неё есть другое место. Она моя невеста.

Гордая Элиза, поражённая, взглянула на него.

— Я думала, что между вами всё кончено, — сказала она.

— Да знаете ли, старая любовь... Между нами и был когда-то разрыв, но...

— Да, да, — сказала она потом.

— Уверяю вас, вы никогда не были так очаровательны, как сегодня вечером, — сказал он с необычайной любезностью. — И это платье... этот тёмно-красный бархат...

Этими словами он тоже остался весьма доволен. Кто мог подозревать, что под ними кроется беспокойство?

— Должно быть, вы не слишком были влюблены в неё, — сказала она.

Он с изумлением заметил, что её глаза влажны, а её затуманенный голос поразил его и выражение его лица переменилось.

— Где же теперь ваше великое спокойствие? — воскликнула она, смеясь.

— Вы похитили его, — пробормотал он.

Тогда она вдруг погладила его по руке, один единый раз, и отошла. Она быстро прошла всю комнату, никого не видя, ничего не слыша, торопясь уйти. На дороге ей попался брат, он окликнул её, она обернула к нему своё смеющееся лицо, а из глаз капали слёзы; она побежала к себе в комнату вверх по лестнице.

Через четверть часа к ней вошёл отец. Она бросилась к нему на шею, говоря:

— Нет, я не могу.

— Хорошо, хорошо, но сойди опять вниз и танцуй: о тебе там спрашивают. А что ты сказала Роландсену? Он совершенно переменился. Ты была с ним нелюбезна?

— Да нет, нет, я не была с ним нелюбезна.

— Так, а то ты должна была бы пойти и сейчас же всё исправить. Он уезжает в двенадцать часов.

— В двенадцать? — Элиза мгновенно оправилась и сказала: — Ну вот, я иду.

Она сошла вниз и отыскала капитана Хенриксена.

— Я не могу, сказала она.

Он не отвечал.

— Может быть, я не права, но я не состоянии.

— Да, да, — лишь отвечал он.

Она больше ничего не могла объяснить, а капитан был так молчалив, что на том дело и кончилось.

Элиза пошла на станцию и телеграфировала в Берген йомфру ван Лоос: она не должна была принимать предложения Овэ Роландсена, потому что это было сделано не всерьёз. Ждите письма. Элиза Макк.

Затем она вернулась домой и снова приняла участие в танцах.

— Правда, что вы уезжаете в двенадцать часов? — опросила она Роландсена.

— Да.

— Я еду на фабрику вместе с вами. У меня там дело.

И она опять погладила его руку.