В два часа большие толпы гуляющих движутся взад и вперёд по проспекту. Говорят и смеются на все голоса, здороваются, улыбаются, кивают, оборачиваются, перекликаются. Сигарный дым и дамские вуали развеваются в воздухе, пёстрый калейдоскоп светлых перчаток и носовых платков, приподнимаемых шляп и тростей движется вдоль панели, а по улице катят экипажи с расфранченными дамами и мужчинами.
На "Углу" заняли позицию несколько молодых людей. Это кружок знакомых: два художника, два писателя, один коммерсант, один -- человек неопределённой профессии, -- все близкие приятели. Одеты они весьма различно, одни уже сняли зимнее платье, другие в длинных, до пят, тёплых пальто, с поднятыми воротниками, как в самый сильный мороз. Группа эта знакома всем.
Несколько человек присоединяются к ней, другие уходят. Наконец остаются молодой толстый художник, по фамилии Мильде, и актёр с вздёрнутым носом и певучим, как флейта, голосом. Затем Иргенс и адвокат Гранде, из знаменитого рода Гранде. Но интереснее всех всё-таки Паульсберг, Ларс Паульсберг, автор полудюжины романов и научного труда о "Прощении грехов". Его во всеуслышание называли поэтом, не стесняясь даже присутствием Иргенса и поэта Ойена.
Актёр застёгивает своё пальто до самого верха, -- он зябнет.
-- Нет, весенний воздух чересчур резок для меня, -- говорит он.
-- А для меня как раз наоборот, -- замечает адвокат. -- Я готов громко кричать от радости, меня так и подмывает, кровь кипит, в ушах словно звучит призывная охотничья песня.
И маленький, сутуловатый человечек выпрямился при собственных словах и посмотрел на Паульсберга.
-- Смотрите-ка, как разошёлся! -- насмешливо произнёс актёр. -- "Мужчина -- всегда мужчина", сказал евнух!
-- Что ты хочешь этим сказать?
-- Ничего, Бога с тобой! А недурное зрелище ты представил бы собой на охоте, например, на рысь -- в лаковых сапожках и в шёлковом цилиндре, а?
-- Ха-ха-ха! Я констатирую, что актёр Норем становится остроумен. Это не мешает оценить.
Они развязно говорили обо всём, с лёгкостью бросали слова, делали быстрые выпады и в любую минуту имели на всё готовый ответ.
Прошла рота кадетов.
-- До чего самоуверенны эти военные! -- сказал Иргенс. -- Посмотрите на них, они не проходят мимо, как прочие смертные, а как-то шествуют.
Сам Иргенс и художник засмеялись над этим, адвокат же быстро взглянул на Паульсберга, лицо которого ни на секунду не изменило выражения. Паульсберга сказал несколько слов о картинной выставке и замолчал.
Потом разговор перешёл на вчерашнее посещение Тиволи [ Тиволи -- здесь: увеселительное заведение в Христиании -- концертный зал, сад с рестораном и аттракционами.], кто-то заговорил о политике; разумеется, можно отвергнуть все запросы. А кроме того, может быть, не на все запросы наберётся большинство... Они высказали своё суждение относительно лидеров разных партий в стортинге [ Стортинг -- название парламента в Норвегии. ], предложили поджечь дворец и завтра же провозгласить республику. Художник пригрозил восстанием рабочих.
-- Знаете, что президент сказал мне с глазу на глаз? Что он ни за что, ни за что не пойдёт на компромисс -- будет уния расторгнута или останется [ 1814--1905 гг. -- период шведско-норвежской унии. Норвегия обладала широкой внутренней самостоятельностью, но входила в обязательный для неё военный союз со Швецией и не имела собственных внешнеполитических органов. ], всё равно. Будет расторгнута, или останется, буквально этими самыми словами. А когда знаешь президента...
Паульсберг не вмешивался в разговор, а так как товарищам было очень интересно услышать его мнение, адвокат отважился спросить:
-- А ты, Паульсберг, что же ты ничего не скажешь?
Паульсберг редко высказывался, он жил довольно уединённо, занимался науками или работал над своими произведениями, и не приобрёл той лёгкости речи, которой отличались его товарищи. Он добродушно улыбнулся и ответил:
-- Ты ведь знаешь: "Пусть будет слово ваше да-да в нет-нет".
Все громко рассмеялись.
-- А впрочем, -- прибавил Паульсберг, -- я вот стою и думаю, что пора мне отправляться домой, к жене.
И Паульсберга пошёл. Такая уже у него была привычка -- скажет и сейчас же уходит.
Но, раз ушёл Паульсберг, всё равно и остальные тоже могли разойтись, не было смысла стоять здесь дольше. Актёр простился и исчез, видно было, как он прибавлял ходу, стараясь нагнать Паульсберга. Художник плотнее запахнул пальто, но не застегнул его, передёрнул раза два плечами и сказал:
-- Уф, я совсем не выспался. Хорошо бы теперь иметь немножко денег на обед!
-- Раздобудь себе какого-нибудь лавочника, -- ответил Иргенс. -- Я нынче утром наказал одного на бутылку коньяку.
Они пошли все вместе по проспекту.
-- Я желал бы в точности знать, что хотел сказать Паульсберг своим ответом, -- начал адвокат. -- "Пусть слова ваши будут да-да в нет-нет". Ясно, что он подразумевал что-то.
-- Да, это ясно, -- подтвердил и художник Мильде. -- Ты видел, он засмеялся при этом -- надо полагать, что-нибудь показалось ему забавным.
Пауза.
Толпы гуляющих по-прежнему медленно движутся взад и вперёд по улицам, болтая и смеясь. Мильде продолжал:
-- Сколько раз я желал, чтобы у нас в Норвегии была ещё хоть одна такая голова, как Паульсберг.
-- Это, собственно, для чего же? -- спросил Иргенс с некоторым раздражением.
Мильде посмотрел на него во все глаза, потом перевёл взгляд на адвоката и разразился изумлённым смехом.
-- Нет, ты только послушай, Гранде! Он спрашивает, для чего, собственно, нам нужна в Норвегии ещё одна такая голова, как Паульсберг.
-- Ну, да, -- настаивал Иргенс.
Гранде не засмеялся, и художник Мильде не мог понять, что над этим не смеются. Он хотел замять это и заговорил о другом.
-- Ты говоришь, что наказал одного лавочника на бутылку коньяку? Так, значит, у тебя есть коньяк?
-- Я спросил это потому, что очень высоко ставлю Паульсберга и считаю, что он один в состоянии сделать всё, что нужно, -- продолжал Иргенс со скрытой иронией.
Мильде не ожидал этого, он не мог ничего возразить Иргенсу, поэтому кивнул головой и ответил:
-- Ну, да, конечно, вот именно. Я думал только, что дело пошло бы быстрее, если бы у него была какая-нибудь подмога, словом, если бы у него был соратник. Но я совершенно с тобой согласен.
Возле ресторана Гранд-отеля [ "Гранд-отель" -- гостиница в Христиании, в ресторане которой собирались деятели искусства и литературы. ], который они для краткости называли просто "Гранд", им посчастливилось встретиться с Тидеманом. Он тоже был купец, имел крупную торговлю и стоял во главе уважаемой фирмы.
-- Ты обедал? -- крикнул ему Мильде.
-- И даже много раз, благодаря Богу, -- ответил Тидеман.
-- Не говори глупостей. Возьмёшь ты меня с собой в "Гранд"?
-- Позволь в таком случае, раньше с тобой поздороваться.
Решили заглянуть на минутку к Иргенсу и попробовать коньяк, а потом вернуться в "Гранд". Тидеман и адвокат пошли вперёд.
-- А недурно, что мы завели себе этих купцов, -- оказал Иргенсу художник Мильде. -- Они иногда бывают очень полезны.
Иргенс в ответ пожал плечами, что могло обозначать что угодно.
-- А придёшь к ним, -- чувствуешь, что ты совершенно не в тягость, наоборот, ты оказываешь им любезность своим посещением, это льстит им. А уже если обойдёшься с ними по-приятельски, выпьешь на "ты", так они уже совершенно довольны. Ха-ха-ха, разве я не прав?
Адвоката остановился, поджидая их.
-- Чтобы не забыть, нам следует определённо условиться насчёт проводов Ойена, -- сказал он.
Да, да, правда, все позабыли об этом. Ну, да, конечно, Ойен собирается ехать, надо что-нибудь устроить.
Дело было в том, что писатель Ойен написал два романа, которые перевели на немецкий язык. За последнее время у него расстроились нервы, работа изводила его, и надо было устроить ему отдых. Он рассчитывал на премию и имел шансы получить её. Паульсберг сам рекомендовал его, хотя и не особенно горячо. Товарищи решили тогда отправить Ойена в Торахус, маленькое местечко в горах, где воздух очень полезен для нервных больных. Ойен собирался ехать через неделю, деньги были обеспечены. Оле Генриксен и Тидеман проявили большую готовность и щедрость. Оставалось только устроить маленький кутёж на прощание.
-- Но у кого же мы соберёмся? -- спросил художник. -- У тебя, Гранде? У тебя ведь большая квартира.
Гранде ничего не имел против, конечно, можно собраться у него, он переговорит с женой. Дело в том, что Гранде был женат на фру Либерии, с которой непременно нужно было переговорить предварительно. Решили пригласить Паульсберга с женой, в качестве гостей; Тидеман с женой и Оле Генриксен, как жертвователи, подразумевались, конечно, сами собой.
-- Приглашайте кого хотите, но актёра Норема я не желаю видеть у себя в доме, -- сказал адвокат. -- Он постоянно напивается до потери сознания и становится прямо отвратителен. Жена не согласится принять его, я уже знаю.
-- В таком случае нельзя собираться у Гранде. Разве возможно обойти Норема?
Видя общую растерянность, Мильде предложил свою мастерскую.
Друзьям это понравилось. Ну, да, разумеется, это прекрасная идея, лучшего помещения не найти, большое, просторное, как сарай, с двумя уютными боковыми комнатками. Отлично, стало быть, в мастерской Мильде.
Пирушку назначили через два дня.
Все четверо поднялись к Иргенсу, выпили его коньяк и снова вышли. Адвокат хотел домой, он чувствовал себя несколько обиженным: решение насчёт мастерской ему не нравилось. Впрочем, он мог ведь и не пойти на это сборище. Пока что, он простился и ушёл.
-- А ты, Иргенс, -- спросил Тидеман, -- ты ведь пойдёшь с нами?
Иргенс не сказал "нет" -- не ответил решительным отказом на это приглашение. По совести сказать, ему не особенно хотелось идти в "Гранд" с Тидеманом, и вдобавок толстый Мильде до чрезвычайности раздражал его своей фамильярностью; но, может быть, ему удастся улизнуть сейчас же после обеда.
В этом ему помог, впрочем, сам Тидеман: встав из-за стола, он сейчас же расплатился и ушёл. Ему ещё нужно было куда-то по делу.