Каждое утро, напившись кофе, Оле Генриксен обходил свои склады. Он рано вставал и успевал сделать много дела до завтрака, осмотреть лавку и погреба, прочесть письма и ответить на них, послать телеграммы, отдать приказания служащим. Всё это надо было сделать. Теперь приехала Агата и составляла ему компанию. Она хотела, чтобы её будили в одно время с ним, и маленькие ручки её нередко оказывали ему кое-какие услуги. Оле Генриксен никогда не работал с такой охотой, как теперь. Отец, в сущности, только писал мелкие счета да пересчитывал кассу, всё же остальное время он сидел у себя в комнатах с каким-нибудь старым товарищем, каким-нибудь старым капитаном. Но, как только наступал вечер, старик Генриксен зажигал лампу, ковылял вниз по лестницам в контору и садился просматривать книги. Делал он это не спеша и, вернувшись наверх около полуночи, сейчас же ложился спать.
Оле работал за двоих, и для него было сущей игрой разбираться во всех этих делах, знакомых ему с детства. Агата не мешала ему, только иногда в конторе она отвлекала его немножко. Её смех и юная весёлость наполняли маленькую контору, проникали всюду, и казалось, точно даже самая комната стала светлее.
Радость била в ней ключом, и всё, что она ни говорила, приводило Оле в восторг. Он влюблялся в неё всё сильнее, шалил с ней, трепеща от нежности к этой весёлой девушке, ещё не переставшей быть ребёнком. В присутствии посторонних он старался быть серьёзнее, чем был на самом деле: ну да, эта малютка его милая невеста, она такая молоденькая, он настолько старше её и должен быть благоразумным. Но наедине, лицом к лицу с нею, он утрачивал всю серьёзность и становился таким же ребёнком, как она. Он отрывался от своих бумаг и книг и украдкой смотрел на неё, очарованный её светлым образом, впивал глазами её улыбку, когда она обращалась к нему. Его бросало в жар, когда она, сидя неподалёку от него, смотрела на него некоторое время, потом вдруг вставала, подходила к нему и шептала:
-- Ты ведь мой, да?
У неё бывали такие порывы. А иногда она подолгу сидела, неподвижно смотря в пол, и думала о чём-то, и глаза её становились влажными. Может быть, то были старые воспоминания, какое-нибудь старое воспоминание...
Наконец Оле спросил её, когда она думает повенчаться с ним.
Но, увидев, что она покраснела до самой шеи, даже шея и та покраснела, он раскаялся, что спросил так прямо. Можно отложить, пусть она решит сама, пусть хорошенько подумает, не нужно отвечать сейчас, нет, нет...
Но она всё-таки ответила:
-- Когда ты захочешь.
В это время в дверь постучали, и вошёл Иргенс. Он пришёл предложить отправиться в музей скульптуры. Оле сейчас же сказал полушутя:
-- Ты нарочно выбрал этот час, чтобы я не мог пойти с вами, я это отлично понимаю.
-- Боже мой, я думаю, в музеи ходят в такое время дня, когда они открыты, -- ответил Иргенс.
Оле расхохотался.
-- Смотри-ка, он сердится, -- сказал он, -- ей Богу же, сердится. Здорово же я поддел тебя, Иргенс!
Агата оделась и пошла с ним. Оле крикнул ей с порога:
-- Ты ведь скоро вернёшься, Агата? Ты не забыла, что мы идём сегодня в Тиволи с Тидеманами?
На улице Иргенс посмотрел на часы и сказал:
-- Сейчас ещё немножко рано. Если вы ничего не имеете против, мы можем пройтись до дворца.
И они направились к дворцу. Музыка играла, люди волнами двигались взад и вперёд по парку. Иргенс опять говорил остроумно и интересно о разных предметах, Агата тоже болтала, слушая с любопытством его слова, изредка вскрикивая от восхищения при каком-нибудь особенно удачном выражении. Невольно она часто взглядывала на его лицо, красивое лицо с густыми закрученными усами, чуть-чуть широким, сочным ртом. На нём был сегодня новый костюм, и она заметила, что он был такого же синеватого цвета, как и её платье. Кроме того, на нём была шёлковая рубашка и серые перчатки. Шёлковая рубашка...
Проходя мимо церкви Спасителя, он спросил её, часто ли она ходит в церковь, и она ответила, что да. А он?
-- О, нет, не очень часто.
Это нехорошо с его стороны.
Он поклонился, улыбаясь. Раз она это говорит, тогда конечно! Дело в том, что раз он был глубоко оскорблён, это был сущий пустяк, но для него он имел серьёзное значение. Как раз в эту самую церковь он пришёл однажды к обедне. Пастор был один из лучших и делал своё дело превосходно. Он был красноречив, говорил с искренним чувством, с пафосом. И вот, во время особенно горячей, пламенной тирады, в которой он громил иудеев и язычников, он делает самую невероятную перестановку букв в слове и всё это громким, убедительным, проникновенным голосом. А солнце светит на него вовсю, и ему некуда даже спрятаться. Уверяю вас, что во мне положительно что-то оборвалось.
В его устах это звучало искренно, не выдумано. Да, и в самом деле, разве действительно тонко чувствующую душу не могло потрясти такое нелепое и комическое происшествие? Агате казалось, что она вполне понимает это, и она не могла не посмеяться над несчастным священником.
Когда они подошли к стортингу, Иргенс, указывая головой на серую каменную громаду, сказал:
-- Это стортинг. Вы не бывали в нём?
-- Нет, нет ещё.
-- Ну, да там, впрочем, теперь и не особенно весело: шатание и предательство по всей линии. Сильные мира сего прохаживаются по залам, жуют табак и жиреют, на словах они храбры и вызывают Швецию чуть не на кулачки, а как дойдёт до дела, так и на попятный! О, вы представить себе не можете, как мы, и я и многие другие, возмущены этой трусостью. И какие такие легионы выставлены против нас? Швеция? Великая Швеция, непобедимая мировая держава, страна дряхлых стариков!.. Он сравнил бы Швецию с восьмидесятилетним стариком, который сидит, бессильный, вдребезги пьяный, и вопит в воинственном задоре: "не сдамся, никогда не сдамся". А стортинг, услышав это, ничего не посмел сделать. Нет! Будь в стортинге он, Иргенс!..
Вот это гордая и мужественная речь! Она остановилась, посмотрела на него и сказала:
-- Как вы взволновались!
-- Извините, я всегда волнуюсь, когда речь заходит о нашей самостоятельности, -- ответил он. -- Надеюсь, я не задел ваших личных взглядов? Нет? Ну, слава Богу.
Они дошли до дворца, обогнули его и вошли в парк; они забыли о времени, а часы летели. Он начал рассказывать историю, которую прочёл на днях в газетах, сцену в суде. Один человек был обвинён в убийстве и сознался в преступлении. Был поднят вопрос о смягчающих обстоятельствах, и пришли к результату, что смягчающие обстоятельства в деле имеются. Отлично, его приговаривают к пожизненной каторге. Суд переходит к следующему делу. В это время из публики раздаётся голос, кричит возлюбленная убийцы: "Да, он сознался, но он оговорил себя, он никого не убивал. Как мог Генри убить, скажите вы, которые знали его? А кроме того, есть смягчающие обстоятельства, как же можно приговаривать его? Ведь это без заранее обдуманного намерения. Нет, нет, Генри не убивал. Так скажите же вы, кто-нибудь из тех, кто знали его, что он не делал этого. Я не понимаю, как вы можете молчать...". Женщину вывели. Вот это любовь!
Маленькая птичья головка Агаты была растрогана. Как это прекрасно, прекрасно и печально! И её вывели, этим всё и кончилось! Боже, как это грустно!
-- Но, может быть, в этом было некоторое преувеличение, -- сказал он. -- Такая сильная любовь встречается не каждый день.
-- Но всё же ведь такая любовь бывает?
-- Да, может быть, где-нибудь на островах блаженных... -- При этих словах в нём вдруг проснулся поэт, и он продолжал, импровизируя. -- И место это называлось, должно быть, вечерней рощей, потому что там было зелено и тихо, когда они пришли туда. Мужчина и женщина одних лет, она белокурая, светлая, нежная и сверкающая, как белое крыло, так что он около неё казался совсем тёмным. Они точно гипнотизировали друг друга, души их с улыбкой смотрелись одна в другую, молча молили и, смеясь, обнимали друг друга. И голубые горы на них смотрели...
Он вдруг остановился.
-- Я становлюсь смешным, -- сказал он. -- Давайте сядем на эту скамейку.
Они сели. Солнце склонялось всё ниже, ниже; где-то в городе пробили башенные часы. Иргенс продолжал говорить, с настроением, полумечтательно, полупламенно. Летом он, может быть, поедет в деревню, поселится в хижине па берегу моря и будет кататься на лодке по ночам. Подумайте только, выехать в море на лодке, в тихую, светлую ночь!
Он почувствовал, что Агата начинает тревожиться относительно времени, и сказал, чтобы удержать её:
-- Вы не должны думать, что я всегда так болтаю о голубых горах, фрёкен Люнум. И это, право же, вы виноваты в том, что я сейчас так разошёлся, да, вы. Это вы так действуете на меня, вы прямо таки увлекаете меня, когда я вижу вас. Я знаю, что говорю. В вашем лице есть что-то необыкновенно милое и светлое, а когда вы так наклоняете голову немножко набок, то... Я смотрю на вас с чисто эстетической точки зрения, разумеется.
Агата быстро взглянула на него, и поэтому он прибавил, что смотрит на неё с эстетической точки зрения. Она не совсем поняла это, ей было неясно, почему он сделал это замечание, и она хотела что-то возразить, когда он вдруг засмеялся и сказал:
-- Надеюсь, я всё-таки не очень надоел вам своей болтовнёй? Если же да, то я сейчас же пойду в гавань и утоплюсь. Да, вы смеётесь, но я... Впрочем, должен вам сказать, что вам идёт, даже и когда вы недовольны мною, да, да, вы рассердились. Я видел, как у вас мелькнуло сердитое выражение. И если мне дозволено будет ещё раз выразиться эстетически, то вы были похожи в эту минуту на прекрасную дикую газель, которая поднимает голову и нюхает воздух, почуяв врага.
-- Ну, а теперь я скажу вам вот что, -- ответила она, вставая. -- Который час? Да вы с ума сошли! Пойдёмте же скорее! Если я виновата в том, что вы слишком много говорите, так вы-то уже наверное виноваты в том, что я вас слушала и забыла думать о часах. Это безумие!
Второпях они выбежали из парка и поспешили к дворцу.
На повороте к музею скульптуры он сказал, что слишком мало времени осталось на осмотр, не отложить ли им его до другого дня? Как она думает?
Она остановилась, подумала с минуту, потом рассмеялась и сказала:
-- Но ведь мы же должны были пойти туда, мы должны были быть там. Нет, это сущее несчастье!
И они пошли дальше.
То, что она сговаривалась с ним насчёт исправления их маленького проступка, что у них двоих была тайна, известная только им одним, наполнило его скрытой радостью. Ему опять захотелось сказать ей что-нибудь, повеселить её, но она утратила всякий интерес к его словам. Она уже не слушала его и всё ускоряла шаги, чтобы поспеть в музей до его закрытия. Она быстро взбежала по лестницам, мимо идущих навстречу людей, мимоходом бросала взгляд направо, налево, чтобы увидеть главнейшие художественные произведения, крикнула: "Где группа Лаокоона [ Лаокоон -- в древнегреческой мифологии троянский жрец. Когда греки, отступив от Трои, оставили её стен огромного деревянного коня, Лаокоон всячески сопротивлялся тому, чтобы конь был введён в город. За это богиня Афина, помогавшая грекам, наслала на Лаокоона двух змей, задушивших его вместе с сыновьями. Гибель Лаокоона запечатлена в скульптурной группе "Лаокоон" Родосских мастеров Агесандра, Атенодора и Полидора (ок. 50 до н.э.). ]? Скорее! Я хочу посмотреть её", и побежала отыскивать группу Лаокоона. Оказалось, впрочем, что в их распоряжении ещё целых десять минут, и они обошли музей несколько спокойнее.
Одну минуту ей показалось, что она чувствует на себе мрачный взгляд Кольдевина, выглянувшего из-за угла. Но когда она подошла ближе, чтобы убедиться, он ли это, он внезапно исчез, и она больше не думала о нём.
-- Жаль, что у нас так мало времени, -- несколько раз повторила она.
Пока они обходили первый этаж, время уже прошло, и им пришлось уходить. На обратном пути она опять разговаривала с Иргенсом и, видимо, была так же довольна, как и раньше. У подъезда она протянула ему руку и поблагодарила, даже два раза. Он просил её извинить его за то, что он помешал ей как следует осмотреть музей скульптуры, и она мягко улыбнулась ему и ответила, что ей зато было очень весело.
-- До свиданья в Тиволи! -- сказал Иргенс на прощанье.
-- Разве вы тоже будете там? -- спросила она с удивлением.
-- Да, меня звали, там будет кое-кто из товарищей.
Агата не знала, что фру Ганка прислала ему письмо с убедительной просьбой приехать, и потому ответила только: "Вот как!" -- кивнула головой и вошла в подъезд.
Оле уже поджидал её, она бросилась ему на шею и воскликнула с радостным оживлением:
-- Какая прелесть группа Лаокоона, да и всё остальное тоже! Мало было времени, чтобы осмотреть всё как следует, в подробности, но ты ведь пойдёшь как-нибудь со мной ещё раз, правда? Ну, обещай мне! Я хочу пойти с тобой!
Когда вечером Агата и Оле шли к Тидеманам, чтобы вместе отправиться в Тиволи, Агата вдруг сказала:
-- А жаль всё-таки, что ты не поэт, Оле.
Он посмотрел на неё с изумлением.
-- Ты находишь? -- сказал он.
И вдруг она поняла сразу, как опрометчиво поступила. В сущности, она вовсе не думала серьёзно того, что сказала, это была просто фантазия, тупая фантазия, и она горько раскаивалась в своих словах, она дорого дала бы за то, чтобы они не были сказаны. Она остановилась, порывисто обняла своего жениха посреди улицы и воскликнула:
-- И ты поверил? Вот как я обманула тебя, Оле, ха-ха-ха! Послушай, ты ведь не подумал... Клянусь Богом, я не думаю этого, Оле. Так глупо, что я это сказала, но ведь ты же не допускаешь, что я хоть на минуту могла серьёзно подумать это? Отвечай мне, поверил ты моим словам? Я хочу знать.
-- Да нет же, я не поверил, -- сказал он и похлопал её по щеке, -- ни чуточки не поверил, дорогая. Как ты можешь волноваться из-за таких пустяков, глупенькая девочка!
Они пошли дальше. Она была так благодарна ему за то, что он отнёсся к этому спокойно. Ах, он так добр и деликатен, Господи, как она любит его!..
Но эта маленькая сцена определила всё её поведение в этот вечер.