Изданіе В. М. Саблина.

МОСКВА.-- 1910.

Пережитое и передуманное на Кавказѣ.

Переводъ Е. Лютшъ.

I

Начало сентября, и мы въ Петербургѣ. Я собираюсь, пользуясь правительственной стипендіей, совершить путешествіе на Кавказъ и далѣе на востокъ. въ Персію и Турцію. Прибыли мы изъ Финляндіи, гдѣ прожили цѣлый годъ...

На девятнадцати болотистыхъ островахъ ровно двѣсти лѣтъ тому назадъ Петръ великій заложилъ городъ. Нева повсюду пронизала его, причудливо разрѣзавъ и расчленивъ на части. Весь онъ представляетъ странную путаницу западно-европейскихъ великолѣпныхъ громадъ вперемежку съ византійскими куполами и восхитительными кирпичными домиками. Массивныя зданія музеевъ и картинныхъ галлерей занимаютъ почетное мѣсто, но на ряду съ этимъ и кіоски, и лавки, и всякія невѣроятнѣйшія человѣческія обиталища гордо красуются на солнцѣ и не помышляютъ скрываться. Заходила рѣчь и томъ, чтобы перенести городъ на болѣе сухое мѣсто, но это не легче сдѣлать чѣмъ перенести Россію. Въ Петербургѣ есть вещи, которыя не могутъ быть оторваны отъ своей почвы: Зимній Дворецъ, Петропавловская крѣпость, Эрмитажь, церковь Воскресенія, Исакіевскій соборъ. Такимъ образомъ, Петербургъ будетъ перенесенъ на другое мѣсто лишь въ томъ же смыслѣ, какъ, отчасти, перемѣщается и сама Россія: онъ раздвигается и дѣлается все больше и больше...

Пребываніе наше въ Петербургѣ было кратковременное. Погода стояла суровая и прохладная, всего десять градусовъ; сады и парки роняли свою листву. Я долженъ былъ въ первый разъ въ жизни получить паспортъ и поѣхалъ за этимъ въ посольство соединенныхъ королевствъ. Явился я не во время, канцелярія была заперта. Передъ посольствомъ стоялъ красивый молодой человѣкъ и читалъ письмо. На золотомъ набалдашникѣ его трости была корона. Онъ выглядѣлъ нерусскимъ; я снялъ шляпу и заговорилъ съ нимъ по-норвежски. Онъ отвѣтилъ мнѣ по-шведски и сообщилъ, когда въ посольствѣ пріемные часы.

Въ назначенный часъ явился я вновь и опять встрѣтилъ того же молодого человѣка. Это былъ капитанъ Берлингъ, жившій здѣсь въ качествѣ военнаго атташе; имя его часто впослѣдствіи упоминалось въ газетахъ во время его спора о правахъ съ полковникомъ Бьёрнстьерномъ.

Такъ какъ я не позаботился во время привести свой паспортъ въ порядокъ, то посольству было много хлопотъ изъ-за меня. Но баронъ Флекенбергъ оказался премилымъ человѣкомъ. Онъ выдалъ мнѣ внушительный паспортъ съ короной и горностаевой мантіей, поѣхалъ потомъ по всѣмъ азіатскимъ посольствамъ и заполучилъ нацарапанные зубчики и значки самыхъ причудливыхъ формъ.

Безъ помощи барона наврядъ ли удалось бы намъ выѣхать въ тотъ день, и я очень благодаренъ ему за его любезность.

Однако, какъ мала вселенная! На улицахъ Петербурга я вдругъ неожиданно столкнулся со знакомымъ.

Вечеромъ мы своевременно пріѣхали на Николаевскій вокзалъ. Тамъ я увидѣлъ впервые горящія лампадки передъ образами святыхъ. Когда отворялись двери гдѣ-то въ глубинѣ, то издали доносился шумъ локомотивовъ и стукъ колесъ; а среди этого грохота день и ночь горятъ неугасимыя лампады передъ иконами. Послѣднія установлены словно маленькіе алтари, къ которымъ ведутъ двѣ ступеньки, и лампадки тихо озаряютъ ихъ.

Русскіе совершаютъ передъ ними молитву, пріѣзжая и отъѣзжая. Они крестятся, наклоняютъ голову, сгибаются и вновь крестятся, и все это продѣлываютъ весьма проворно и поспѣшно. Какъ я слышалъ, ни одинъ русскій не отправится въ дорогу, не продѣлавъ впередъ всей этой церемоніи; матери подталкиваютъ своихъ дѣтей къ образамъ, а старые, украшенные орденами офицеры снимаютъ фуражку и молятся о счастливомъ путешествіи со многими поклонами и крестными знаменіями.

Извнѣ же шумятъ локомотивы и колеса; настоящая шумная Америка. Вотъ входятъ кавалергарды; на нихъ бѣлыя фуражки съ краснымъ околышемъ.

Въ кавалергарды поступаютъ дворяне со всѣхъ концовъ Россіи; во время своего пребыванія въ Петербургѣ они держатъ по четыре лошади и массу домашней прислуги. Такимъ образомъ отслуживаютъ они свой годъ на военной службѣ и избѣгаютъ черезъ это близости съ прочими офицерами.

Входитъ молодой кавалергардъ, за нимъ три совершенно одинаково одѣтые лакея несутъ его поклажу. Одинъ изъ лакеевъ, посѣдѣвшій на службѣ, мучитъ своего молодого господина своею заботливостью и называетъ его ласкательными именами. Господинъ отвѣчаетъ ему всякій разъ и снисходительно улыбается старику; онъ избавляетъ его также отъ разныхъ порученій, между тѣмъ какъ разсылаетъ двухъ другихъ по всѣмъ направленіямъ. Въ дорогу беретъ онъ съ собою только одного слугу.

Мы невольно обращаемъ вниманіе на молодую красавицу со множествомъ брилліантовыхъ колецъ на лѣвой рукѣ. У нея ихъ по три, по четыре на каждомъ пальцѣ, и очень странно смотрѣть, какъ кольца покрываютъ почти весь суставъ. Очевидно, это знатная дама; она нѣжно прощается съ двумя дамами постарше, экипажъ которыхъ стоитъ на улицѣ; двое слугъ сопровождаютъ даму въ пути. Наконецъ, наступаетъ время отхода нашего поѣзда.

И такъ тронулись мы въ путь благополучно и невредимо съ петербургскаго вокзала. Моя жена забыла всего только свой плащъ.

Нельзя себѣ вообразитъ лучшихъ и любезнѣйшихъ спутниковъ, чѣмъ оказались у насъ: это инженеръ финляндецъ, имѣющій мѣсто въ Баку на промыслахъ Нобеля и давно уже живущій въ Россіи, и жена его, уроженка Баку; русскій -- ея родной языкъ. Съ ними также ихъ дочка.

Всѣ вагоны въ поѣздѣ спальные и переполнены пассажирами. Спутники наши распредѣлены по всему поѣзду, и я самъ оказываюсь втиснутымъ въ узенькое купэ, гдѣ сидятъ уже трое, между ними нѣмецъ, который сильно на-веселѣ.

Вагоны проходные, но корридоръ такъ узокъ, что двое едва могутъ въ немъ разойтись.

Такъ въѣзжаемъ мы въ великую Россію.

* * *

Къ несчастью, я просыпаюсь среди ночи, и храпъ пьянаго мѣшаетъ мнѣ вновь уснуть. Я поднимаюсь и начинаю покашливать, онъ съ ворчаніемъ перевертывается, не просыпаясь, и продолжаеть храпѣть. Я встаю и подхожу совсѣмъ близко, чтобы разбудить его; но храпъ внезапно замолкаетъ, и я вновь укладываюсь. Немного спустя онъ снова принимается за свое.

Цѣлую вѣчность лежу я безъ сна; на дворѣ уже свѣтло; жара въ купэ удручающая, и я опускаю окно сантиметра на два. Извнѣ доносятся ко мнѣ удивительные звуки. Отрадное ощущеніе счастія охватываетъ меня вдругъ, я одѣваюсь и высовываю голову наружу. Это скворцы щебечутъ на волѣ. Непостижимо. Скворцы въ это время года! Быть можетъ, они добрались сюда на обратномъ перелетѣ и тутъ остались?

Идетъ мелкій дождь, но воздухъ мягокъ и пріятенъ.

Въ крестьянскихъ домикахъ, мимо которыхъ мы проѣзжаемъ, просыпаются и поднимаются люди; мужчины въ однѣхъ рубахахъ стоять у дверей, совсѣмъ какъ у насъ дома. Въ семь часовъ я выхожу на одной станціи и заказываю себѣ кофе; подаютъ кельнеры во фракахъ, бѣлыхъ галстукахъ и бѣлыхъ шерстяныхъ перчаткахъ. Я научился спрашивать, "сколько", но отвѣта я не понимаю въ точности; однако, естественно, дѣлаю видъ, какъ будто понялъ, и даю монету покрупнѣе. Я тщательно пересчитываю, вѣрно ли я получилъ сдачу, хотя и не имѣю о ней ли малѣйшаго представленія, затѣмъ кладу обратно двадцать копеекъ "на чай" на подносъ, какъ, я видѣлъ, дѣлаютъ другіе, и вхожу снова въ свое купэ. Теперь я опытный русскій путешественникъ, думаю я про себя. Если бъ я теперь повстрѣчалъ кого-нибудь съ родины, кому захотѣлось бы напиться кофе, я предложилъ бы свои услуги, чтобы показать ему, какъ это дѣлается, научилъ бы его спрашивать "сколько", короче, постарался бы быть ему полезнымъ.

Такимъ же руководителемъ былъ для меня Бреде Кристенсенъ въ Парижѣ. Онъ хотѣлъ научить меня по-французски. Если же ты знаешь по-французски, сказалъ онъ, то уже довольно легко научиться по-итальянски и по-испански. И того три прекрасныхъ языка, подумалъ я. А зная ихъ, и португальскій не будетъ представлять непреодолимыхъ трудностей, продолжалъ онъ, затѣмъ обнадежилъ меня даже научиться языку басковъ, чтобы подстрекнуть меня. Но. я никогда не смогъ выучиться по французски, а вмѣстѣ съ тѣмъ, само собою разумѣется, пропала надежда и на прочіе языки. И не взирая на то, что Бреде Кристенсенъ и въ половину столько не потрудился, онъ состоитъ теперь профессоромъ египтологіи въ Лейденѣ. Однако въ Россіи онъ, конечно, былъ бы совершенно безпомощенъ. Тутъ бы я могъ прійти къ нему на помощь.

Спутники мои еще не вставали. Мы ѣдемъ по плоской луговинѣ, пересѣкаемъ болота, ржаныя поля. Здѣсь и тамъ раскинулся по равнинѣ лиственный лѣсъ: березы да ольхи, совсѣмъ какъ дома, и птицы такія же на деревьяхъ. Въ каменоломнѣ работаютъ кирками и заступами мужчины и женщины. Такъ вотъ они, славяне, думаю я, но не замѣчаю, чтобъ они держали себя иначе, чѣмъ германцы. Они также одѣты, какъ и мы, и такъ же прилежны, лишь въ теченіе нѣсколькихъ секундъ слѣдятъ они голубыми глазами за поѣздомъ, потомъ снова принимаются за работу. Мы проѣзжаемъ мимо кирпичнаго завода, гдѣ какъ разъ раскладываютъ на солнцѣ кирпичи для просушки. И здѣсь также неусыпно работаютъ люди, и я не вижу никакого надсмотрщика съ кнутомъ въ рукахъ.

Всюду страна далеко открывается намъ. Налѣво лѣсъ, тропинка извивается прямо въ чащу, и по ней идетъ человѣкъ. Есть что-то родное въ этой картинѣ; я давно уже не былъ на родинѣ, и съ радостью смотрю на нее. Тропинка наполовину заросла, и человѣкъ, идущій по ней, несетъ мѣшокъ на спинѣ. Куда бы итти ему такъ рано утромъ?-- думаю я; вѣрно есть у него дѣло по ту сторону лѣса. Онъ шагаетъ мѣрно и покойно впередъ, скоро я теряю его изъ виду.

Снова обширная равнина, на которой пасется стадо. Пастухъ опирается на длинную палку и смотритъ намъ вслѣдъ, онъ одѣтъ въ овчину, несмотря на теплый дождь. Это старикъ, я смотрю ему прямо въ лицо и киваю ему съ площадки, но онъ не отвѣчаетъ на мой поклонъ. Человѣкъ этотъ, быть можетъ, счастливъ не менѣе насъ. Немного пищи, двѣ перемѣны платья, да святой образокъ, вотъ все, что ему нужно; а то маленькое право голоса, которое онъ имѣетъ въ деревнѣ, наврядъ ли ему дороже всего на свѣтѣ. Мнѣ хотѣлось бы знать, подумаетъ ли онъ потомъ такъ же о путешественникѣ, который какъ-то разъ кивалъ ему съ поѣзда, какъ я сижу теперь и думаю о немъ.

Послѣ пятнадцатичасового пути спутники мои наконецъ встаютъ. Мы пріѣхали въ Москву.

II.

Я могу сказать, что побывалъ въ четырехъ изъ пяти частей свѣта. Правда, я не проникалъ въ нихъ слишкомъ далеко, а въ Австраліи не былъ и вовсе, однако ноги мои изрядно постранствовали по свѣту, и я всего навидался, но никогда не видывалъ ничего хоть нѣсколько похожаго на Московскій Кремль. Я видалъ прекрасные города и нахожу Прагу и Будапештъ красивыми; но Москва сказочно хороша! Я слышалъ, какъ сами русскіе называли городъ М_а_с_к_в_а_а, -- не знаю вѣрно это, или нѣтъ.

У Спасскихъ воротъ кучеръ повернулся на козлахъ, снялъ шляпу и указалъ намъ, что и мы должны сдѣлать то же. Эта церемонія производится вслѣдствіе указа царя Алексѣя. Мы обнажили головы и видѣли, что и другіе пѣшіе и въ экипажахъ проѣзжали ворота безъ шляпъ; кучеръ проѣхалъ ихъ -- и мы въ Кремлѣ.

Въ Москвѣ четыреста пятьдесятъ церквей и часовенъ, и когда звучатъ колокола на всѣхъ колокольняхъ, то воздухъ сотрясается надъ городомъ съ милліоннымъ населеніемъ. Съ высоты Кремля взоръ погружается внизъ въ цѣлое море великолѣпія. Я никогда и не думалъ, чтобы на свѣтѣ существовалъ такой городъ: повсюду зеленые, красные и золотые купола и колокольни. Эта позолота и лазурь затмеваетъ все, о чемъ я когда-либо мечталъ. Мы стоимъ у памятника императору Александру, крѣпко держимся за перила и смотримъ внизъ; мы не находимъ времени, чтобы перекинуться словомъ; глаза же наши становятся влажными.

Направо, передъ арсеналомъ, стоитъ "царь-пушка". Она напоминаетъ круглую утробу локомотива. Жерло ея имѣетъ какъ разъ метръ въ поперечникѣ, а ядра для нея вѣсятъ двѣ тысячи кило. Я читалъ, что ее гдѣ-то употребляли, но подлинной ея исторіи не знаю; она помѣчена годомъ 1586-мъ. Москвитяне вели много войнъ и часто защищали свой святой городъ. Здѣсь же поодаль лежатъ на землѣ сотни завоеванныхъ пушекъ подлѣ огромнаго колокола, называемаго "царемъ-колоколомъ"; вышиною онъ въ восемь метровъ, и человѣкъ двадцать могутъ помѣститься подъ нимъ.

На высшей точкѣ Кремля стоитъ Успенскій соборъ, Церковь, собственно говоря, не велика, но она богаче всѣхъ церквей въ мірѣ, изукрашена драгоцѣнными камнями. Здѣсь коронуются цари. Золото, серебро, драгоцѣнности повсюду, украшенія, мозаика покрываютъ стѣны отъ пола до самаго высокаго свода, сотни иконъ, изображеній патріарховъ, фигуръ Христа, потемнѣвшихъ отъ времени картинъ. Только на одномъ мѣстѣ стѣны еще видно маленькое пустое мѣстечко, какъ разъ тамъ, гдѣ всякій новый царь имѣетъ обыкновеніе вставлять крупный драгоцѣнный камень, въ качествѣ дара церкви. Маленькое пустое мѣстечко, ожидающее драгоцѣнныхъ камней отъ новыхъ царей. А подлѣ на стѣнѣ всевозможные камни: брилліантъ, сапфиръ, рубинъ.

Есть здѣсь также и пустяки, которые намъ показываетъ духовное лицо. Пока благочестивые москвичи стоятъ передъ различными алтарями и иконами и творятъ молитву, духовное лицо поясняетъ намъ, и не особенно пониженнымъ голосомъ, что вотъ это кончикъ рубашки Христа, а вотъ та странная вещица подъ стеклянной крышкой -- гвоздь съ Его креста, вонъ тамъ, въ ящичкѣ съ замкомъ, лоскутокъ отъ одежды Дѣвы Маріи. Мы охотно удѣляемъ нѣчто служителю, равно какъ и нищимъ при входѣ, и выходимъ совершенно смущенные этой сказкой.

Я отнюдь не имѣю склонности преувеличивать. Возможно, что въ мои воспоминанія объ этой церкви вкрались ошибки, такъ какъ я не могъ дѣлать замѣтокъ на мѣстѣ, былъ смущенъ и подавленъ всѣми этими неслыханными драгоцѣнностями; но я вполнѣ увѣренъ, что тамъ находится еще многое, о чемъ я не упомянулъ и даже, пожалуй, не видалъ. Сверкало во всѣхъ углахъ, а освѣщеніе было во многихъ мѣстахъ такъ слабо, что многія детали были для меня потеряны. Вся церковь одна сплошная, громадная драгоцѣнность. Преувеличенная отдѣлка ея впрочемъ не вездѣ отличается изяществомъ, особенно крупные, безсмысленные камни царей на стѣнѣ показались мнѣ нелѣпыми и безвкусными. Позже, когда я увидѣлъ персіянъ съ однимъ единственнымъ драгоцѣннымъ камнемъ на шапкѣ, это показалось мнѣ гораздо красивѣе.

Мы видѣли памятникъ Пушкина, посѣтили нѣсколько церквей, нѣсколько дворцовъ, сокровищницу, музеи, Третьяковскую галлерею. Мы поднимались на колокольню Ивана Великаго, четыреста пятьдесятъ лѣстничныхъ ступеней вверхъ, и смотрѣли внизъ на Москву. Лишь здѣсь можно составить понятіе о величинѣ и несравненной красотѣ этого города.

Но какъ же мала вселенная! Я нахожусь въ сердцѣ Россіи, и въ одинъ прекрасный день встрѣчаю вновь на улицѣ капитана Тавастьерна.

Часъ отъѣзда назначенъ. Было бы напрасно теперь еще выпрашивать одинъ лишній денекъ; а все-таки здѣсь можно еще многое посмотрѣть. Самъ Мольтке нѣсколько смутился въ этомъ городѣ; онъ пишетъ, что Москва -- городъ, "который можно только въ мысляхъ представить себѣ, но никогда нельзя, не побывавъ здѣсь, увидѣть въ дѣйствительности". Говоря это, онъ какъ разъ стоялъ на колокольнѣ Ивана Великаго...

Я стою у дверей нашей гостиницы и осматриваю свою зеленую куртку, на которой болтается одна пуговица. Какъ разъ самая нужная пуговица, думаю я, и стараюсь оборвать ее, но дѣлаю этимъ только еще хуже. Конечно, у меня было все нужное для шитья; но въ какомъ сундукѣ запрятано все это? Вотъ въ чемъ вопросъ. Коротко сказать, я отправляюсь разыскивать портного по московскимъ улицамъ.

Я захожу дальше и дальше. Я не знаю, какъ портной называется по-русски; по-фински его зовутъ рээтэли (Räätäli), въ Финляндіи я этимъ пробавлялся цѣлый годъ, но здѣсь я ничего не знаю. Я странствую около четверти часа по улицамъ и заглядываю въ окна, не сидитъ ли гдѣ кто-нибудь и шьетъ; но счастіе мнѣ пока не благопріятствуетъ.

Подъ воротами стоитъ пожилая женщина. Я собираюсь пройти мимо, не обращая на нее вниманія, но она говоритъ что-то, присѣдаетъ и указываетъ на мою болтающуюся пуговицу. Я киваю головой: въ томъ-то и дѣло, что пуговица болтается, и я отыскиваю портного; я стараюсь знаками объяснить ей это. Женщина кланяется вновь и идетъ передо мною, все указывая мнѣ впередъ. Наконецъ женщина черезъ нѣсколько минутъ останавливается у какой-то двери. Здѣсь она мнѣ указываетъ высоко наверхъ одного дома и хочетъ уйти, при чемъ она присѣдаетъ и необыкновенно довольна всей этой исторіей. Я вынимаю изъ кармана монету, показываю ее женщинѣ и предлагаю, чтобы она поднялась со мною по лѣстницѣ. Она этого не понимаетъ, а, можетъ быть, понимаетъ превратно; словомъ, она не соглашается. Я рѣшаюсь самъ пойти впередъ, чтобы, если удастся, убѣдить ее пойти со мною, такъ какъ я вижу, что для меня совершенно немыслимо отыскать безъ ея помощи портного въ этомъ громадномъ домѣ. Я показываю ей монету, поднимаясь по лѣстницѣ и знаками приглашаю ее слѣдовать за мною. Тогда она начинаетъ смѣяться страннымъ смѣхомъ и идетъ со мною, хотя и покачиваетъ головою. Удивительная старушенція.

У первой же двери я останавливаюсь, показываю на пуговицу на моей курткѣ, затѣмъ на дверь и смотрю вопросительно. Наконецъ-то свѣтъ озаряетъ ее, и она понимаетъ, что я дѣйствительно ищу портного; она перестаетъ смѣяться, очень довольна такимъ оборотомъ дѣла, беретъ на себя руководительство и спѣшитъ передо мною вверхъ по лѣстницѣ. Она взбѣгаетъ почти на самый верхній этажъ и стучитъ въ дверь, гдѣ на карточкѣ написано нѣсколько странныхъ буквъ. Мужчина отворяетъ дверь. Женщина, смѣясь и съ цѣлымъ потокомъ словъ, передаетъ меня съ рукъ на руки; между тѣмъ мужчина стоитъ по ту сторону двери, а женщина и я по сю сторону. Когда мужчина наконецъ понимаетъ, что я вполнѣ серьезно и твердо рѣшился дать пришить себѣ пуговицу, потому что самъ я не могу добраться до своихъ швейныхъ принадлежностей, то онъ совсѣмъ растворяетъ дверь. Я даю деньги женщинѣ, она смотритъ на нихъ, присѣдая и величая меня генераломъ и княземъ. Потомъ она присѣдаетъ еще одинъ послѣдній разъ и спускается внизъ по лѣстницѣ.

Вся меблировка въ комнатѣ портного состоитъ изъ стола, двухъ стульевъ, дивана и образа, по стѣнамъ виситъ пара картинокъ религіознаго содержанія. На полу играютъ двое дѣтей. Жена портного вѣрно вышла, только отецъ да дѣти дома. Я глажу дѣтей по головкѣ, и они поглядываютъ на меня своими глубокими, темными глазками. Пока портной пришиваетъ пуговицу, я успѣваю свести дружбу съ дѣтьми, они заговариваютъ со мною и показываютъ мнѣ разбитую чашку, которой играютъ. Я всплескиваю руками и нахожу чашку прелестной. Они разыскиваютъ еще и другія вещи, притаскиваютъ ихъ ко мнѣ и наконецъ мы принимаемся строить на полу домикъ.

Когда пуговица пришита, я спрашиваю: сколько?

Портной отвѣчаетъ что-то, чего я не понимаю.

Портные, которыхъ я до того времени знавалъ, имѣли привычку на вопросъ, что они желаютъ получить за пришитую пуговицу, отвѣчать: "охъ, объ этомъ не стоитъ толковать". Или: "какъ вамъ будетъ угодно". Въ этомъ-то вся и хитрость. Если я долженъ дать, сколько мнѣ угодно, то это всегда выйдетъ дорогая пуговица. Приходится, конечно, разыграть роль графа и заплатить много. Портной могъ бы, по моему, спокойно спросить за это и получить двадцать пять ёре; если же я долженъ дать по своему усмотрѣнію, то они превратятся въ пятьдесятъ. А тутъ оказалось, что даже и этому Русскому портному знакома была уловка и онъ говорилъ нѣчто похожее на "какъ вамъ будетъ угодно". Откуда же долженъ я знать цѣну различныхъ вещей въ Россіи? Объ этомъ я совершенно и не помышлялъ.

Я указалъ на самаго себя и сказалъ: иностранецъ. Онъ улыбнулся, кивнулъ головой и что-то отвѣтилъ.

Я повторилъ то же.

Онъ снова отвѣчалъ, но слово копейка не попадалось въ его отвѣтѣ.

Такимъ образомъ, пришлось снова разыграть роль графа. Можно стараться, сколько душѣ угодно, путешествовать въ качествѣ простого гражданина, это ни къ чему не поведетъ.

Сойдя внизъ на улицу, я рѣшился отправиться назадъ въ гостиницу по конкѣ. Черезъ нѣсколько времени ко мнѣ подошелъ кондукторъ и сказалъ мнѣ что-то. Вѣроятно, онъ спрашиваетъ, куда мнѣ нужно ѣхать, подумалъ я, и сказалъ названіе своей гостиницы. Тогда всѣ пассажиры въ вагонѣ обернулись на меня и принялись говорить съ своей стороны, а кондукторъ показалъ назадъ, далеко назадъ, -- я ѣхалъ, такимъ образомъ, совсѣмъ въ противоположную сторону, гостиница была тамъ. Я долженъ былъ спрыгнуть.

Идя внизъ по улицѣ, я вижу, какъ множество людей входитъ въ какой-то домъ и поднимается по лѣстницѣ во второй этажъ. Можетъ быть, тамъ есть что-нибудь любопытное; поэтому вхожу слѣдомъ за ними и я.

На лѣстницѣ какой-то человѣкъ заговариваетъ со мною. Я улыбаюсь, потомъ смѣюсь и снимаю шляпу. Тогда человѣкъ также начинаетъ смѣяться и идетъ рядомъ со мною наверхъ, онъ отворяетъ дверь и впускаетъ меня.

Внутри большое собраніе, это трактиръ: тогда мой спутникъ принимается представлять меня, говорить что-то окружающимъ, и я замѣчаю, что онъ объясняетъ имъ, какъ нашелъ меня на лѣстницѣ. Я раскланиваюсь на всѣ стороны и вытаскиваю изъ кармана свой огромный паспортъ. Никто не понимаетъ, чего я хочу. Я указываю на то мѣсто, гдѣ стоитъ мое имя, и объясняю, что меня зовутъ такъ-то и такъ-то. Они не понимаютъ ни слова, но хлопаютъ меня по плечу и находятъ, что все въ порядкѣ. Потомъ одинъ изъ нихъ идетъ къ буфету и требуетъ музыки. Тотчасъ же начинаетъ играть оркестріонъ. Это дѣлается въ честь тебя, думаю я, встаю и раскланиваюсь по всѣмъ сторонамъ. Словно по мановенію волшебнаго жезла я вдругъ становлюсь чудовищно веселъ, требую вина и цѣлая толпа присоединяется къ нашей выпивкѣ. Въ залѣ распространяется слухъ, что я прибылъ въ Москву, призываютъ человѣка, умѣющаго говорить по-французски; но я нахожу, что и по-русски выходитъ не хуже, а кромѣ того мои познанія во французскомъ языкѣ не велики, и человѣкъ этотъ мнѣ такимъ образомъ оказывается ненуженъ. Но мы наливаемъ вина и ему и приглашаемъ сѣсть съ нами.

Царитъ постоянная сутолока, множество удивительныхъ костюмовъ, нарядныхъ и обыденныхъ мелькаетъ передо мною. Пожилая женщина и молодая дѣвушка стоятъ за буфетомъ. Одинъ господинъ пользуется случаемъ что-то сообщить дѣвушкѣ, и меня поражаетъ, что словно въ первый разъ случается ей выслушивать нѣчто подобное. Она стоитъ съ минуту и не понимаетъ, потомъ краснѣетъ. Кто же сталъ бы краснѣть, будь это не въ первый разъ! Позже краснѣютъ уже только отъ стыда.

Когда я уходилъ, два кельнера бросились внизъ по лѣстницѣ и отворили мнѣ наружную дверь и величали меня превосходительствомъ. Я снова скитаюсь по улицамъ, не зная, гдѣ я, и гдѣ дорога домой. Чудесно бродить такимъ образомъ; кто самъ не испыталъ этого, не знаетъ, какъ это пріятно. Я совершенно самовластно распорядился своимъ правомъ заблудиться. Я прошелъ мимо ресторана и рѣшилъ войти и съѣсть что-нибудь, чтобы я въ этомъ отношеніи поступить по собственному усмотрѣнію. Но такъ какъ здѣсь все выглядѣло черезчуръ парадно, и кромѣ того, ко мнѣ устремился бѣлокурый кельнеръ во фракѣ, то я пошелъ назадъ въ трактиръ, мимо котораго я незадолго до того проходилъ, и который мнѣ больше нравился. Тамъ я и усѣлся.

Это также большой ресторанъ, но смотритъ не такимъ европейскимъ, посѣтители одѣты оригинальнѣе, а слуги оба въ курткахъ. На заднемъ планѣ зала теряется въ садикѣ, усаженномъ деревьями.

Я доволенъ и свободенъ. Мнѣ кажется, словно я сижу въ укромномъ уголкѣ, и мнѣ вовсе не нужно торопиться домой. Я научился говорить "щи". Вовсе не многіе умѣютъ это, но я могу не только сказать, но даже написать это слово безъ помощи нѣмецкаго "ш". Щи -- это мясной супъ, но не обыкновенный, непозволительно скверный мясной супъ, а чудесное русское кушанье съ наваромъ изъ разныхъ сортовъ мяса, съ яйцами, сметаной и зеленью. Такимъ образомъ, я требую щи и получаю ихъ. Только кельнеръ хочетъ мнѣ нѣсколько помочь и приноситъ мнѣ также различныя другія вещи. Ко всему этому я спрашиваю самостоятельно икры, все равно, кстати это, или нѣтъ. Я заказываю себѣ также пива.

Вдругъ въ открытой двери останавливается длинноволосый священникъ, крестится и благословляетъ насъ, а, сдѣлавъ это, идетъ далѣе внизъ по улицѣ. Я очень радъ, что нашелъ этотъ трактиръ; недалеко отъ меня сидитъ парочка честныхъ старичковъ, болтаетъ и ѣстъ; лица ихъ не безобразны и не сморщены, какъ у большинства старыхъ людей, но наоборотъ свѣжи и открыты, а волосы все еще густы. Славяне! думаю я и смотрю на нихъ, этотъ народъ будущаго, побѣдителей міра послѣ германцевъ! такой народъ можетъ породить литературу подобную русской безграничную, все перевернувшую, изливающуюся восемью горячими потоками отъ восьми гигантовъ поэзіи. Намъ всѣмъ понадобится немало времени, чтобы только освоиться съ ней и къ ней приблизиться.

Однако театральную литературу предоставляютъ они всего охотнѣе иностраннымъ писателямъ. Люди приходятъ и уходятъ. Входитъ компанія нѣмцевъ, усаживается невдалекѣ отъ моего столика, громко болтая за бутылкою пива и безпрестанно восклицая: "Donner-wetter" или "Famos". По ѣдѣ и напиткамъ, которые имъ подаютъ, я вижу что они намѣреваются сидѣть долго и дѣлаю потому служителю знакъ, чтобы онъ отодвинулъ мой приборъ въ глубину залы, поближе къ деревьямъ садика; однако онъ не понимаетъ меня. Тогда одинъ изъ нѣмцевъ весьма любезно спрашиваетъ, что мнѣ угодно, и я вижу себя вынужденнымъ воспользоваться его помощью. Мой столикъ отодвинутъ, но я забылъ поблагодарить нѣмца, и поэтому пришлось опять итти назадъ черезъ всю залу.

Кельнеръ подаетъ мнѣ мясо. Собственно говоря, мнѣ кажется немыслимо ѣсть что-либо послѣ щей, но кельнеръ, вѣроятно, правъ, предполагая, что лишь человѣкъ, какъ слѣдуетъ поѣвшій, достаточно долгое время остается выносливымъ. Мнѣ хочется курить и выпить кофе, и я получаю, какъ папиросы, такъ и кофе, при чемъ мнѣ приходится объясняться знаками не болѣе разу.

За однимъ изъ столовъ сидитъ цѣлое общество, повидимому, одна семья, состоящая изъ отца, матери, двухъ сыновей и одной дочери. У молодой дѣвушки темные огромные глаза, серьезные и глубокіе, въ которыхъ отражается ея внутренній міръ. Руки ея велики и длинны. Я смотрю на нее и подыскиваю выраженіе, которымъ бы могъ охарактеризовать ея существо и образъ: она вся нѣжность. Сидитъ ли она тихо, наклоняется ли въ сторону, или смотритъ на кого-либо, въ каждомъ движеніи сквозитъ нѣжность. Взглядъ ея глазъ открытъ и мягокъ, какъ взоръ, бросаемый кобылицею на своего жеребенка. Я читалъ, что у славянъ выдающіяся скулы и всѣ они обладаютъ этой особенностью; крупныя скулы дѣлаютъ ихъ лица похожими на лошадиныя, но на нихъ интересно взглянуть. Вскорѣ глава семейства расплачивается, и вся компанія удаляется.

Я остаюсь сидѣть за своимъ сплошь уставленнымъ столикомъ, и кельнеръ ничего не принимаетъ. Это и хорошо; если мнѣ все-таки въ концѣ концовъ захочется съѣсть кусочекъ мяса, мнѣ не будетъ въ этомъ отказано. И дѣйствительно, я начинаю поглядывать на ѣду; кто будетъ увѣрятъ меня, что кофе и табакъ неумѣстны при этомъ? Коротко сказать, я здѣсь самъ себѣ господинъ и могу принять любое рѣшеніе. И я храбро приступаю къ мясу.

Сижу и чувствую себя какъ дома, совершенно въ своей стихіи. Это самый уютный ресторанъ, въ которомъ я когда-либо бывалъ. Вскорѣ я встаю съ мѣста, подхожу къ иконѣ, кланяюсь передъ ней и трижды крещусь, совсѣмъ такъ, какъ, видѣлъ я, дѣлаютъ это другіе. Никто, ни слуги, ни посѣтители не обращаютъ на это вниманія, и я не ощущаю ни малѣйшаго смущенія, когда снова возвращаюсь на свое мѣсто. Единственное испытываемое мною чувство это -- радость, что я нахожусь въ этой великой странѣ, о которой столько читалъ. Все это выражается внутреннимъ ликованіемъ, котораго я въ настоящую минуту не имѣю малѣйшей охоты обуздывать. Я начинаю напѣвать, не желая тѣмъ никого оскорбить, а единственно для того, чтобы порадовать себя самого. Я взглядываю на масло, стоящее на моемъ столикѣ и вижу, что оно было отжато руками, на немъ ясно видно два явныхъ оттиска пальцевъ. Ничего, думаю я, на Кавказѣ можетъ случиться и хуже; масло нѣжный товаръ. Самъ того не сознавая, провожу я нѣсколько разъ вилкой по маслу, чтобы сгладить слѣды пальцевъ. Затѣмъ я ловлю себя на такой психологической непослѣдовательности и не поддаюсь дальнѣйшимъ внушеніямъ.

Я могъ бы еще гораздо дольше посидѣть въ ресторанѣ, но подошелъ нѣмецъ и спугнулъ меня. Онъ хотѣлъ пройти за загородку въ садъ и мимоходомъ заговорилъ со мною, предлагая мнѣ свою дальнѣйшую помощь въ случаѣ нужды.

Онъ необыкновенно любезенъ, и я долженъ быть очень благодаренъ этому человѣку, но онъ принижаетъ меня и возвращаетъ на землю. Какъ только онъ уходитъ, я расплачиваюсь и произношу слово, которому научился еще въ Финляндіи: извозчикъ, а служитель тотчасъ же доставляетъ дрожки его превосходительству.

Кучеру я говорю: вокзалъ. Но въ Москвѣ пять вокзаловъ, и кучеръ спрашиваетъ: который? Я дѣлаю видъ, что вспоминаю. Такъ какъ это продолжается черезчуръ долго, то кучеръ начинаетъ угадывать, и когда доходитъ до Рязанскаго вокзала, я подтверждаю и говорю: да, онъ и есть. Кучеръ везетъ меня туда и крестится трижды на каждую церковь, мимо которой мы проѣзжаемъ, и на каждыя ворота, гдѣ есть образъ.

Я имѣю лишь смутное представленіе, что мнѣ нужно именно на Рязанскій вокзалъ, но, по нечаянности, оказываюсь правъ. Доѣхавъ до него, я уже безъ труда нахожу свою гостиницу.

III.

Сегодня уже поздно было помышлять объ отъѣздѣ; мы уѣзжаемъ только на слѣдующій день. Ахъ, если бъ только мнѣ удалось еще разокъ взглянуть на Москву! На вокзалѣ мы снова къ нашему изумленію встрѣчаемъ даму со множествомъ брилліантовыхъ колецъ. Она собирается ѣхать съ тѣмъ же поѣздомъ. Эта странная встрѣча нѣсколько разъяснилась лишь позже далеко въ области донскихъ казаковъ. И молодой кавалергардъ снова тутъ же, онъ встрѣтился съ дамой, они говорятъ другъ съ другомъ и смотрятъ другъ на друга восхищенными глазами. У него на груди Георгіевскій крестъ. Я замѣчаю, что его портсигаръ изъ золота и украшенъ гербомъ и короной. Для меня загадка, какимъ образомъ эти двое людей стали такъ неразлучны, у нихъ есть даже собственное купэ, недоступное для постороннихъ. Это, вѣроятно, мужъ и жена, новобрачные, остановившіеся ради удовольствія дня на два въ Москвѣ. Но на вокзалѣ въ Петербургѣ они, казалось, вовсе не были знакомы, да и слуги ихъ не одновременно прибыли на вокзалъ.

Мы ѣдемъ по дачной мѣстности подъ Москвою: безчисленные, скучные домики въ современномъ швейцарскомъ стилѣ. Но послѣ трехчасовой ѣзды мы уже миновали ихъ, и катимъ среди безконечныхъ полей ржи и пшеницы по черноземной полосѣ Россіи.

Началась уже осенняя пахота. Здѣсь пашутъ гусемъ, двѣ или три лошади одна за другой, каждая тянетъ маленькій деревянный плугъ, сзади тащится лошадь съ бороной. Мнѣ вспоминается, какъ мы дни и недѣли пахали своими десятью плутами въ Америкѣ, въ долинѣ Красной рѣки, по безконечнымъ преріямъ. Мы сидѣли на плугѣ, какъ на стулѣ, внизу были колеса, а мы сидѣли, пѣли и ѣхали.

Здѣсь и тамъ копошатся по равнинѣ люди, мужчины и женщины заняты полевой работой; женщины въ красныхъ блузахъ, мужчины въ бѣлыхъ и сѣрыхъ рубахахъ, нѣкоторые съ накинутыми сверху овчинными тулупами. По всему пространству попадаются села съ соломенными кровлями.

Благодаря нашимъ спутникамъ, семьѣ инженера, въ вагонѣ распространяется слухъ, что здѣсь ѣдутъ двое людей, желающихъ пробраться за Кавказъ и не умѣющихъ говорить по русски, -- семейство же инженера собирается взять путь на Дербентъ, а оттуда ѣхать пароходомъ по Каспійскому морю въ Баку, между тѣмъ какъ мы ѣдемъ черезъ горы и Тифлисъ. Одинъ офицеръ стоитъ по близости, когда контролеръ прорѣзаетъ наши билеты и слышитъ, что мы ѣдемъ на Владикавказъ; онъ идетъ и приводитъ съ собой другого офицера, который заговариваетъ со мною и разсказываетъ, что онъ охотно поможетъ намъ при нашемъ путешествіи черезъ горы. Онъ ѣдетъ тою же дорогою, но хочетъ только сдѣлать прежде крюкъ на Пятигорскъ, городокъ съ сѣрными источниками и купаньями, гдѣ собирается высшее общество. Онъ останется тамъ съ недѣлю, а мы пока можемъ подождать его въ Владикавказѣ. Я благодарю офицера. Это плотный, уже пожилой человѣкъ, съ замѣчательно щеголеватыми манерами; говоритъ онъ на множестве языковъ, громко и смѣло, но съ ошибками. Лицо его еврейскаго типа и несимпатично.

Инженеръ, который все умѣетъ и все знаетъ въ этой странѣ, предлагаетъ подкупить за пару рублей кондуктора, чтобы получить для себя отдѣльное купэ. И мы подкупили и были переведены. Попозже инженеру пришло въ голову подкупить кондуктора еще разъ, чтобы онъ совсѣмъ взялъ къ себѣ наши билеты. Иначе насъ будутъ будить ночью при каждой смѣнѣ кондукторовъ. И мы, по мѣрѣ возможности, подкупили его еще разъ. Все это было живо устроено. Преудобная практическая система -- эта система подкуповъ. Останавливаютъ кондуктора во время его служебнаго обхода поѣзда и закидываютъ словечко насчетъ отдѣльнаго купэ. Это нисколько не обижаетъ кондуктора, черезъ нѣсколько времени онъ возвращается: купэ для васъ уже приготовлено. Онъ самъ нагружается большей частью вашей поклажи, идетъ впередъ, и мы всѣ гуськомъ позади, и вскорѣ сидимъ уже въ маленькой комнаткѣ, принадлежащей исключительно намъ. Тогда наступаетъ моментъ, когда мы совершенно просто всовываемъ нашему кондуктору въ руку два рубля. Всѣ мы поглядываемъ на него, онъ отвѣчаетъ намъ тѣмъ же, благодаритъ насъ, и обѣ стороны довольны. Разумѣется, приходится уговариваться съ каждымъ вновь приходящимъ кондукторомъ, но тому уже можно, не краснѣя отъ стыда, предложить гораздо менѣе значительную сумму подкупа, скорѣе маленькій дружескій подарокъ.

Ночь наступаетъ, дѣлается все темнѣе и темнѣе. Купэ освѣщается двумя стеариновыми свѣчами въ стеклянныхъ фонаряхъ, но освѣщается плохо, и намъ ничего не остается дѣлать, какъ лечь и уснуть.

Время отъ времени я слышу во снѣ свистъ локомотива. Это не обычный свистокъ, какъ у локомотивовъ всѣхъ другихъ странъ на свѣтѣ, онъ звучитъ, скорѣе, какъ свистокъ парохода. Здѣсь, среди русскихъ равнинъ желѣзная дорога и есть единственный корабль.

Поздно ночью я просыпаюсь отъ жары въ купэ. Я стараюсь привстать и открыть вентиляторъ на потолкѣ, но это мнѣ не удается. Я откидываюсь назадъ и снова засыпаю.

Ясное воскресное утро. Шесть часовъ. Мы стоимъ на станціи въ городѣ Воронежѣ. Здѣсь родина Алексѣя Васильевича Кольцова; здѣсь бродилъ онъ по полямъ и писалъ свои стихотворенія. Онъ во всю жизнь не могъ научиться безъ ошибокъ писать на родномъ языкѣ, но былъ дѣйствительнымъ поэтомъ, и уже шестнадцати лѣтъ отъ роду написалъ цѣлый томикъ лирическихъ стихотвореній. Его отецъ, бывшій всего только скототорговцемъ, не имѣлъ права владѣть крѣпостными, но былъ достаточно богатъ для этого и, несмотря ни на что, покупалъ ихъ и бралъ также въ залогъ. Между ними была и Дуняша, та молодая дѣвушка, которую любилъ Кольцовъ, и которая платила ему тѣмъ же. Ей посвятилъ онъ нѣсколько прекрасныхъ стихотвореній. Онъ стерегъ скотъ своего отца въ лугахъ и тамъ писалъ къ ней безчисленныя, пылкія, страстныя стихотворенія. Но разъ, уславъ его за покупкой скота, отецъ взялъ и продалъ Дуняшу одному помѣщику далеко на Донъ. Молодой Кольцовъ вернулся домой и, когда узналъ о случившемся, опасно заболѣлъ. Поправившись, онъ никогда не могъ забыть Дуняши и сталъ писать лучше, чѣмъ когда-либо прежде. Затѣмъ онъ былъ "открытъ" однимъ дворяниномъ по фамиліи Станкевичъ, переѣхалъ въ Москву, потомъ въ Петербургъ, испортился, сталъ пьянствовать и сошелъ въ могилу тридцати четырехъ лѣтъ.

Ради любви своей...

Въ Воронежѣ воздвигнутъ ему памятникъ.

Кавалергардъ и дама съ брилліантовыми кольцами растворили у себя дверь отъ жары. Я вижу ихъ въ купэ, они уже встали и совершенно готовы, но у обоихъ грустныя лица. Маленькая супружеская ссора, думаю я. Но, немного спустя, я уже измѣняю свое мнѣніе, они шепчутся между собою по-французски и обращаются другъ съ другомъ на глазахъ у всѣхъ съ большою нѣжностью. Когда офицеръ хочетъ выйти, дама вдругъ задерживаетъ его на мгновеніе, наклоняетъ къ себѣ его голову и цѣлуетъ его. Оба они улыбаются другъ другу; имъ кажется, словно они одни въ цѣломъ поѣздѣ. Нельзя себѣ вообразить лучшихъ отношеній. Тотчасъ видно, что они обвѣнчались недавно.

Я замѣчаю, что свѣча въ купэ цѣлую ночь капала стеариномъ на мою куртку.

Я дѣлаю это открытіе слишкомъ поздно, внѣшность моя въ значительной степени пострадала, и я принимаюсь соскребать стеаринъ карманнымъ ножичкомъ и собственными ногтями. Утѣшительно было бы, если бы стеаринъ закапалъ по крайней мѣрѣ не меня одного, но инженеръ, этакій шельма, разумѣется, не повѣсилъ своей куртки подъ другой фонарь.

Мнѣ удается поймать человѣка изъ поѣздной прислуги, и я увѣряю его на различныхъ языкахъ, что со мною нужно что-нибудь сдѣлать, а человѣкъ усерднымъ киваньемъ даетъ мнѣ понять, что вполнѣ согласенъ со мною. Тогда, я отпускаю его. Само собою разумѣется, я вполнѣ увѣренъ, что онъ вернется тотчасъ же, чтобы привести меня въ порядокъ. Я уже вижу его въ своемъ воображеніи снабженнымъ различными жидкостями, горячими утюгами, шерстяными тряпочками, пылающими угольями и щетками.

Подлѣ меня стоитъ черкесскій офицеръ, внѣшность котораго такова: на немъ лакированные сапоги съ отворотами, въ которые вправлены обширные шаровары и коричневый со многими складками кафтанъ, перетянутый кожанымъ поясомъ. Спереди за поясомъ торчитъ наискось длинный кинжалъ, рукоятка котораго блещетъ чеканкой и позолотой. Наискось же поперекъ груди выглядываютъ кончики восемнадцати круглыхъ металлическихъ штучекъ, нѣчто въ родѣ наперстковъ съ гранатнымъ донышкомъ. Это фальшивые патроны. На головѣ у него барашковая шапка.

Мимо проходятъ армянскіе евреи. Это богатые купцы, которыхъ, повидимому, не удручаетъ никакая земная нужда. На нихъ кафтаны изъ чернаго шелковаго атласа съ поясами, окованными золотомъ и серебромъ. Двое изъ евреевъ очень красивы, но одинъ юноша ѣдущій съ ними, и лицомъ и тонкой фигурой напоминаетъ кастрата. Я испытывалъ очень противное впечатлѣніе, видя, что его спутники обращались съ нимъ совсѣмъ, какъ съ дамой. По Россіи и Кавказу ѣздятъ взадъ и впередъ много такихъ евреевъ торговцевъ. Они ввозятъ въ горы товары изъ большихъ городовъ и забираютъ оттуда у жителей горъ ткани и ковры для крупныхъ центровъ,

Поѣздъ снова трогается. Мы дѣлаемъ крутой поворотъ, и минутъ двадцать большой городъ Воронежъ со своими тысячами домовъ, куполовъ и колоколенъ все еще виденъ въ сторонѣ. Потомъ мы ѣдемъ по полямъ, засѣяннымъ вперемежку арбузами и подсолнечниками. Дыни лежатъ на землѣ, словно большіе желтые снѣжные шары, а подсолнечники склоняются надъ ними, точно огненно-желтый лѣсъ. Подсолнечникъ разводятъ въ южной и средней Россіи ради масла. Листья цвѣтовъ обсахариваются и считаются любимымъ лакомствомъ. Повсюду можно встрѣтить людей, грызущихъ семячки цвѣтовъ подсолнечника и выплевывающихъ скорлупки. Эта же табачная жвачка, только гораздо болѣе чистая и невинная. Кондукторъ прорѣзая ваши билеты, добродушно жуетъ, жуетъ и кучеръ на козлахъ, и продавецъ за прилавкомъ, и почтальоны въ городахъ, бѣгая съ письмами изъ дома въ домъ, жуютъ сѣмячки подсолнечника и выплевываютъ скорлупки.

Далеко на горизонтѣ видно большое темное пятно, какое-то тѣло, возвышающееся надъ уровнемъ земли. Оно похоже на воздушный шаръ, стоящій покойно тамъ на полѣ и не поднимающійся кверху. Намъ поясняютъ, что это большое дерево, отъ котораго намъ видна одна верхушка. Оно зовется на десятки верстъ кругомъ просто "деревомъ".

Мы въѣзжаемъ въ Донскую область.

Безчисленные стога соломы и сѣна раскинуты по равнинѣ, словно пчелиные ульи, тамъ и сямъ тихо стоятъ вѣтряныя мельницы, стада почти неподвижно пасутся. Время отъ времени я пытаюсь сдѣлать хотя приблизительный подсчетъ животныхъ, и поступаю для этого слѣдующимъ образомъ: сначала, по возможности точно отсчитываю пятьдесятъ штукъ и соображаю, какъ велико пространство, занимаемое ими на полѣ, потомъ окидываю взоромъ и откладываю равное первому, на обоихъ вмѣстѣ помѣщается такимъ образомъ сто головъ скота. Тогда отсчитываю я уже пространство по сотнѣ штукъ скота, при чемъ прибавляю или убавляю тамъ, гдѣ скотъ стоить тѣснѣе или рѣже. Такимъ образомъ, я прихожу къ заключенію, что стада эти состоятъ изъ тысячи быковъ, коровъ и телятъ, а иногда и болѣе. Два или три пастуха стерегутъ скотъ, держа въ рукахъ длинныя палки; они одѣты въ овчинные полушубки, несмотря на яркое солнце и, вѣроятно, большую часть времени стоятъ безъ дѣла, находясь къ тому же еще и безъ собакъ. Я вспоминаю невольно о жизни на Техасскихъ пастбищахъ, гдѣ пастухи всегда ѣздятъ верхомъ, готовые каждую минуту отражать съ револьверомъ въ рукахъ нападенія на ихъ скотъ сосѣднихъ пастуховъ. Правда, я не испыталъ этого самъ; раза два я пробовалъ получить мѣсто "cowboy'я", но получалъ отказъ по разнымъ причинамъ. Кстати, относительно близорукости: я вижу теперь гораздо лучше, чѣмъ десять лѣтъ тому назадъ. Однако ночью, сидя при лампѣ, я начинаю постепенно смотрѣть все хуже и хуже. Въ концѣ-концовъ мнѣ, вѣроятно, останется только прибѣгнуть въ выпуклымъ стекламъ, а тамъ наступитъ и время очковъ и книги псалмовъ.

Станція Колодезная. Цѣлая толпа пестро наряженныхъ женщинъ подходитъ къ поѣзду; на нихъ такъ много краснаго и синяго, что съ поѣзда онѣ кажутся похожими на цѣлое поле маковъ и васильковъ, устремившееся къ намъ. Онѣ продаютъ фрукты, и мы принимаемся покупать виноградъ. Я хочу закупить невѣроятное количество винограду, чтобы сдѣлать добрый запасъ; но инженеръ отсовѣтываетъ мнѣ это; теперь время винограднаго сбора, и чѣмъ ближе будемъ мы подъѣзжать къ Кавказу, тѣмъ лучше будетъ виноградъ. Женщины замѣчаютъ, что инженеръ удерживаетъ меня отъ покупки у нихъ, но, несмотря на это, продолжаютъ охотно говорить съ этимъ человѣкомъ, умѣющимъ объясняться на ихъ языкѣ и разсказываютъ ему всякую всячину. Это сильныя, здоровыя крестьянки съ загорѣлыми лицами, черными волосами и вздернутыми носами. Глаза у нихъ темные. На голову и шею, по случаю воскресенія, онѣ надѣли красные и голубые платки, также нарядились въ красныя и синія юбки. Большая часть въ овчинныхъ шубкахъ, шерстью внизъ, на иныхъ суконныя съ мѣховой опушкой. Но, несмотря на то, что онѣ наряжены въ мѣхъ, ихъ красивые ноги босы.

Начинается степь, но около поселковъ еще видны группы липъ или ивъ. Стаи гусей ходятъ по степи и щиплютъ траву, я насчитываю ихъ до четырехсотъ въ большой стаѣ. Ближайшіе оборачиваются къ поѣзду и вытягиваютъ къ намъ шеи. Все тихо и мирно: сегодня воскресенье. Вѣтряныя мельницы не работаютъ, время отъ времени до насъ доносится звонъ колоколовъ. Мы видимъ часто людей, идущихъ группами. Это, навѣрно, богомольцы, отправляющіеся въ церковь, и болтающіе по дорогѣ о своихъ житейскихъ дѣлахъ; они болтаютъ совсѣмъ точно также, какъ люди, идущіе въ церковь, тамъ у насъ, на родинѣ. Въ селеніяхъ, мимо которыхъ мы проѣзжаемъ, дѣти киваютъ намъ, а куры бѣгаютъ взадъ и впередъ, словно отъ этого зависитъ ихъ жизнь.

Я кланяюсь офицеру, который хотѣлъ быть нашимъ спутникомъ по Кавказу, но онъ отвѣчаетъ гордо и холодно. Потомъ вдругъ узнаетъ меня и протягиваетъ мнѣ обѣ руки... Начался разговоръ. Какъ же я спалъ? Скверныя условія для спутниковъ въ Россіи, не такъ ли?.. Итакъ, только недѣльку во Владикавказѣ, а тамъ онъ пріѣдетъ, ему нельзя обойтись безъ Пятигорска, тамъ есть дамы, прелесть! Его іудейская физіономія невыносима, и онъ самъ помогаетъ мнѣ уклониться отъ него. Онъ скоро замѣчаетъ мою холодность и молчаніе и въ отместку заговариваетъ съ другими, словно не видя меня, благодареніе Богу.

Во всѣхъ купэ принимаются заваривать чай и курить; курятъ также и многія дамы. На станціяхъ добываютъ кипятокъ, чайники есть у самихъ пассажировъ; цѣлый день до поздняго вечера чаепитіе въ полномъ ходу.

Уже одиннадцать часовъ, солнце въ купэ начинаетъ дѣлаться несноснымъ. Мы открыли вентиляторъ въ потолкѣ и на половину спустили окно. Да, но какая пыль!

Въ двѣнадцать часовъ пріѣзжаемъ на маленькую станцію по имени Подгорная. Здѣсь видимъ мы на песчаной дорогѣ форейторовъ, солдатъ, пустой экипажъ, украшенный цвѣтами и запряженный четверней, дальше отрядъ казаковъ верхомъ на лошадяхъ, направляющійся къ станціонному зданію. Подлѣ идутъ пѣшкомъ генералъ и молодой офицеръ, оба въ формѣ. У станціи экипажи, отрядъ и солдаты останавливаются какъ разъ въ тотъ моментъ, какъ подходитъ поѣздъ.

Я слышу рыданія и французскіе возгласы изъ купэ, занятаго новобрачными, дама съ брилліантовыми кольцами выходитъ блѣдная, заплаканная и разстроенная, она оборачивается и обнимаетъ въ дверяхъ кавалергарда, потомъ выпускаетъ его и спѣшитъ вонъ изъ поѣзда. Молодой человѣкъ, разстроенный и растроганный, летитъ къ окну.

Когда дама вступаетъ на платформу, ей отдаютъ честь оружіемъ. Она бросается въ объятія къ генералу, слышны веселыя привѣтствія на французскомъ языкѣ; затѣмъ она выпускаетъ генерала и переходитъ въ объятія молодого офицера, и всѣ трое обнимаются и цѣлуются въ сильнѣйшемъ волненіи. Что это, отецъ, дочь и братъ? Удивительно, что за возгласы вырываются у брата! Не плачь же больше, говорятъ оба, успокаивая и лаская ее. Но дама все продолжаетъ плакать, время отъ времени улыбаясь. Она разсказываетъ что лежала больная въ Москвѣ и только тогда хотѣла телеграфировать, когда будетъ совсѣмъ здорова и соберется въ путь. Молодой человѣкъ называетъ ее возлюбленной, восхищенъ ея геройскимъ мужествомъ въ болѣзни, ея молчаніемъ, а въ особенности ея душевнымъ величіемъ во всѣхъ отношеніяхъ. Инженеръ вскорѣ узналъ отъ одного изъ людей свиты, что это князь***, его дочь и женихъ дочери, и что молодые люди должны сегодня же обвѣнчаться; какъ разъ въ послѣднюю минуту невѣста выздоровѣла и вернулась домой, да благословитъ ее Господь!

И дама садится въ украшенный цвѣтами экипажъ, отецъ и женихъ ѣдутъ верхомъ по сторонамъ; они говорятъ все время, наклоняясь къ ней.

Когда же экипажъ, всадники и свита снова выѣзжаютъ на песчаную дорогу, дама киваетъ изъ экипажа назадъ -- не то, чтобы киваетъ, нѣтъ, а какъ будто немного машетъ платкомъ.

Нашъ локомотивъ даетъ свистокъ, и мы двигаемся прочь отъ станціи.

Кавалергардъ же прижимается лицомъ къ оконному стеклу до тѣхъ поръ, пока еще можетъ слѣдитъ глазами за экипажемъ, украшеннымъ цвѣтами. Потомъ онъ запираетъ дверь своего купэ и сидитъ нѣсколько часовъ одинокимъ въ душной комнаткѣ.

* * *

Отворивъ дверь нашего купэ, мы попадаемъ въ отдѣленіе. Здѣсь усѣлся армянинъ. Онъ устроилъ себѣ ложе изъ подушекъ. Подъ нимъ вышитый, желтый шелковый матрацъ, а надъ нимъ покрышка изъ краснокоричневой шелковой матеріи. Въ такомъ великолѣпномъ убранствѣ лежитъ онъ самъ, вытянувшись у открытаго окна, окруженный облаками дыма. Онъ снялъ свои сапоги и шерстяные чулки на его ногахъ порядочно продырявлены, большіе пальцы высовываются изъ дыръ. Подъ головой у него двѣ подушки, наволочки очень грязны, но съ прошивками, черезъ отверстія которыхъ видны самыя подушки: онѣ обтянуты вышитой желтой шелковой матеріей.

Новые путники входятъ, и усаживаются рядомъ съ армяниномъ. Это кавказскіе татары. Жены ихъ съ закрытыми лицами одѣты въ платья изъ одноцвѣтнаго краснаго ситца и сидятъ тихо и безмолвно на своихъ подушкахъ. Мужчины съ темнымъ цвѣтомъ кожи, высоки ростомъ и одѣты въ сѣрые плащи сверхъ кафтана; разноцвѣтные шелковые шарфы служатъ имъ вмѣсто пояса. За шарфомъ заткнуть кинжалъ въ ножнахъ. Ихъ карманные часы висятъ на длинныхъ серебряныхъ цѣпочкахъ.

Нашъ локомотивъ отапливается теперь невыдѣланной Бакинской нефтью, и запахъ этого горючаго матеріала по сильной жарѣ гораздо противнѣе дыма отъ каменнаго угля.

Мы останавливаемся вдругъ у крохотнаго станціоннаго домика въ степи. Здѣсь должны мы встрѣтиться съ поѣздомъ изъ Владикавказа. Въ ожиданіи его, выходимъ изъ вагоновъ и расправляемъ члены. Солнце слегка припекаетъ, и цѣлый рой пассажировъ снуетъ съ пѣснями и шумной болтовней на мѣстѣ остановки. Здѣсь я опять вижу стараго знакомаго: кавалергарда. Онъ уже не груститъ, -- одинокіе часы, проведенные имъ въ своемъ запертомъ купэ, снова подняли его духъ; Богъ вѣсть, не предавался ли онъ въ теченіе этихъ часовъ крѣпительному сну? Онъ прогуливается теперь съ молодой дамой, которая куритъ папироску. Она гуляетъ безъ шляпы, подставляя свои роскошные волосы жгучимъ лучамъ солнца. Они не умолкая разговариваютъ по-французски, ихъ смѣхъ весело звучитъ. А княжна, дама съ брилліантовыми кольцами, стоитъ, можетъ быть, въ это мгновеніе съ другимъ передъ алтаремъ.

Человѣкъ съ узелкомъ въ рукѣ выпрыгиваетъ изъ вагона, у него желто-коричневый цвѣтъ лица и блестящіе волосы цвѣта воронова крыла. Это персіянинъ. Отыскавъ небольшое мѣстечко на землѣ, онъ развязываетъ уголокъ и разстилаетъ на травѣ два платка Затѣмъ онъ снимаетъ башмаки. Я предполагаю, что этотъ человѣкъ собирается продѣлывать какія-нибудь фокусы съ ножами и шарами; однако, я ошибаюсь: персіянинъ собирается совершить свою молитву. Онъ вынимаетъ изъ кармана пару камешковъ и кладетъ ихъ на платки, потомъ оборачивается лицомъ къ солнцу и начинаетъ свои церемоніи. Сначала онъ долго стоить выпрямившись. Съ этой минуты онъ не видитъ болѣе ни одного человѣка изо всей толпы, его окружающей, устремивъ взоръ только на оба камешка и весь погружаясь въ молитву. Потомъ онъ бросается на колѣни и пригибается нѣсколько разъ къ землѣ. При этомъ онъ перемѣщаетъ камешки на платкѣ, передвигая болѣе отдаленный поближе и лѣвѣе. Затѣмъ онъ поднимается, раскидываетъ руки и шевелитъ губами. Вдругъ пролетаетъ мимо Владикавказскій поѣздъ, и нашъ локомотивъ начинаетъ подавать сигналы; но персіянинъ не обращаетъ на это вниманія: поѣздъ, конечно, не уйдетъ, пока онъ не кончитъ, а если и уйдетъ, то такова воля Аллаха. Снова бросается онъ на землю, снова перемѣщаетъ свои камешки, но теперь уже такъ перемѣшиваетъ, что я не могу ихъ отличать одинъ отъ другого. Всѣ пассажиры уже заняли свои мѣста, кромѣ его одного.

"Да торопитесь же"! думаю я. Но онъ дѣлаетъ еще пару поклоновъ, вытягивая руки впередъ. Поѣздъ трогается, персіянинъ стоитъ еще мгновеніе выпрямившись и обратя лицо къ солнцу, -- потомъ собираетъ платки, камешки и башмаки и входитъ въ вагонъ. При этомъ во всѣхъ его движеніяхъ ни тѣни поспѣшности. Нѣкоторые изъ зрителей на платформѣ говорятъ ему нѣчто вродѣ "браво", но невозмутимый магометанинъ не обращаетъ вниманія на слова "невѣрныхъ собакъ", онъ неторопливо проходитъ къ своему мѣсту.

На одной станціи, гдѣ паровозъ набираетъ воду, я замѣчаю, наконецъ, вновь того служащаго, который собирался вывести стеаринъ съ моей куртки. Онъ стоитъ на платформѣ, вагона за два впереди меня. Я киваю ему и улыбаюсь при этомъ, чтобы опять не спугнуть его, твердо намѣреваясь наконецъ поймать его, а когда я подхожу совсѣмъ близко, то улыбаюсь во всю и посматриваю очень добродушно. Онъ также киваетъ мнѣ и смѣется. Увидавъ же бѣлую полосу стеарина на моей курткѣ, хватается обѣими руками за голову, что-то говорить и бросается затѣмъ въ свое отдѣленіе при поѣздѣ. "Ну, теперь онъ побѣжалъ доставать жидкости и горячіе утюги", думаю я. Я не понялъ, что онъ сказалъ, но вѣроятнѣе всего, что онъ вернется черезъ минуту къ господину графу! И я поджидалъ. Локомотивъ взялъ воды, засвисталъ и тронулся; дальше я уже не могъ ждать...

Я нѣсколько разъ встрѣчался со вчерашнимъ офицеромъ, нашимъ предполагаемымъ спутникомъ черезъ горы. Онъ меня больше не узнаетъ, я оскорбилъ его, слава Богу. На одной станціи, гдѣ мы ужинали, онъ сидѣлъ рядомъ со мной, положивъ свой толстый кошелекъ подлѣ себя на видномъ мѣстѣ. Разумѣется, это было сдѣлано не только съ цѣлью ввести меня въ искушеніе украсть кошелекъ, сколько для того, чтобы показать мнѣ красующуюся на немъ серебряную корону. Но Богъ вѣсть была ли серебряная ворона настоящей, и имѣлъ ли онъ вообще право имѣть корону. Когда я расплатился, онъ не сказалъ ни слова и не принялъ никакихъ мѣръ; но господинъ, сидѣвшій у меня съ другой стороны, обратилъ мое вниманіе на то, что я получилъ слишкомъ мало сдачи. Онъ провѣрилъ ошибку у кельнера, и я тотчасъ же получилъ свои деньги. Я всталъ и поклонился этому господину, благодаря его. Мы рѣшили не принимать офицера въ качествѣ спутника и ускользнуть отъ него во Владикавказѣ.

Въ девять часовъ вечера уже совершенно темно. Изъ деревушекъ въ степи мерцаютъ лишь огоньки больше ничего не видно. Время отъ времени проѣзжаемъ мы мимо одинокаго маленькаго огонька, свѣтящагося въ крытой соломой лачужкѣ, гдѣ навѣрно живутъ страшно бѣдные люди.

Вечеръ тепелъ, душенъ и теменъ. Я стою въ корридорѣ у открытаго окна, пріотворивъ еще къ тому же дверь на наружную площадку, но, не смотря на это, такъ тепло, что я долженъ все время держать въ рукѣ платокъ и обтирать потъ съ лица. Изъ отдѣленія, занятаго армянскими евреями, въ задней части вагона несется пѣніе, жирный старый еврей и жирный евнухъ поютъ поперемѣнно. Шумъ этотъ длится безконечно долго, цѣлыхъ два часа; то одинъ, то другой смѣются надъ тѣмъ, что они спѣли, и начинаютъ затѣмъ снова свое монотонное пѣніе. Голосъ евнуха похожъ скорѣе на птичій, чѣмъ на человѣческій.

Ночью проѣзжаемъ мы большой городъ Ростовъ, -- вслѣдствіе темноты почти ничего не видно. Многіе изъ нашихъ спутниковъ здѣсь выходятъ.

Мнѣ удалось увидать на платформѣ толпу киргизовъ. Какъ могли они забрести сюда изъ степей востока, я не знаю; но я слышалъ, что это были дѣйствительно киргизы. Въ моихъ глазахъ они очень мало отличаются отъ татаръ. Это кочевой народъ, гоняющій своихъ овецъ и коровъ съ мѣста на мѣсто и пасущій ихъ по степямъ. Овца ихъ денежная единица, другой нѣтъ у нихъ; за жену платятъ они четыре овцы, за корову восемь овецъ. За лошадь даютъ они четырехъ коровъ, а за ружье трехъ лошадей: это я гдѣ-то читалъ. Я гляжу на темно-желтыхъ, косоглазыхъ людей, и киваю имъ; они киваютъ мнѣ въ отвѣть и смѣются. Я дарю имъ пару мелкихъ монетъ, они радуются и благодарятъ. Вотъ насъ двое европейцевъ, стоящихъ и смотрящихъ на нихъ; сосѣдъ мой знаетъ немного ихъ языкъ. Они не красивы по нашимъ понятіямъ, но во взглядѣ ихъ есть что-то дѣтское; руки ихъ необыкновенно малы, я сказалъ бы даже безпомощны. У всѣхъ мужчинъ овчины и зеленые или красные башмаки съ загнутыми носками, въ качествѣ оружія носятъ они кинжалъ и копье. Женщины одѣты въ пестрыя ситцевыя платья; на одной надѣта соломенная шляпа, отдѣланная лисьимъ мѣхомъ. Онѣ безъ всякихъ украшеній и кажутся очень бѣдными. Европеецъ, стоящій подлѣ меня, даетъ имъ рубль, они снова благодарятъ и завязываютъ подарокъ въ платокъ.

Чудное ясное утро въ степи; трава высока, потемнѣла отъ солнца и тихо лепечетъ по вѣтру. Необозримая равнина раскинулась далеко на всѣ стороны.

Есть три рода степей: поросшія травой, степи песчаныя и солончаки; здѣсь только неизмѣримыя пространства травяной растительности. Только ранней весной можетъ трава служить кормомъ для скота, уже въ полѣ она дѣлается жестка и деревяниста, и скотъ не ѣстъ ее. Когда приходитъ осень, какъ теперь, напримѣръ, то перепадаютъ изрѣдка сильные дожди, солнце уже не такъ палитъ; тогда-то зарождаются спѣшно подъ сухой шелестящей степной травой мягкія, тонкія, зеленыя былинки и множество прекрасныхъ цвѣтовъ. Насѣкомыя, птицы и животныя вновь пробуждаются съ жизни, далеко звучатъ трели и свистъ перелетныхъ птицъ, бабочки порхаютъ взадъ и впередъ, вверхъ и внизъ по воздуху. Но если не обратить на это пристальнаго вниманія, то на цѣлыя версты не увидишь кругомъ ничего, кромѣ высокой спаленой травы; потому-то въ это время года степь похожа не на море, а скорѣе на пустыню.

Что касается до поэзіи всѣхъ степныхъ обитателей, то самой прочувствованной и наилучше выраженной является поэзія казаковъ. Ни о калмыцкой, ни о киргизской, ни о татарской степи не говорится такихъ прекрасныхъ и нѣжныхъ словъ, какъ о степи казаковъ. А между тѣмъ, степи всѣхъ этихъ народовъ, раскинувшіяся по широкому простору Россіи, имѣютъ такъ много сходства. Но казакъ разнится отъ всѣхъ прочихъ степныхъ жителей. Во-первыхъ, онъ коренной обитатель степи, между тѣмъ какъ другіе пришельцы, составляющіе кто остатки "золотой", кто -- "голубой" орды. Затѣмъ, казакъ -- воинъ, между тѣмъ какъ всѣ остальные либо пастухи, либо земледѣльцы. Онъ никогда не былъ рабомъ никакого хана, пана или боярина, всѣ же остальные были таковыми. "Казакъ" -- значитъ "свободный человѣкъ", какъ я гдѣ-то читалъ. Казаки живутъ на собственной землѣ. Имъ принадлежатъ большія пространства въ высшей степени плодородной земли. Они свободны отъ государственныхъ налоговъ, но должны въ военное время сами заботиться о своемъ снаряженіи. Въ мирное время они обрабатываютъ свои поля, сѣютъ кукурузу, пшеницу, разводятъ виноградъ и гоняютъ скотъ по степи, но въ военное время они являются самыми отчаянными храбрецами среди храбраго русскаго войска.

Мы проѣзжаемъ теперь по области казаковъ...

Здѣсь далеко отъ всѣхъ станцій и всѣхъ городовъ встрѣчается намъ телѣга, гдѣ сидитъ офицеръ въ фуражкѣ съ красными околышемъ. Онъ ведетъ отрядъ казаковъ, направляясь наискось отъ насъ въ степь. Можетъ быть, онъ ѣдетъ въ городъ, быть можетъ, гдѣ-нибудь тамъ въ степи есть станица, казацкій городъ, но намъ за горизонтомъ этого не видно. Немного спустя проѣзжаемъ мы мимо татарскаго аула. Ихъ шатры имѣютъ видъ стоговъ сѣна. Татаръ, какъ и вездѣ въ южной Россіи, можно встрѣтить и въ казацкой области. Это, по большей части, пастухи, честные и способные люди, всѣ безъ исключенія умѣющіе читать и писать, что, какъ я слышалъ, умѣютъ не всѣ казаки.

Одинъ изъ армянскихъ евреевъ говоритъ мнѣ что-то, но я разбираю только одно названіе Петровскъ. Нѣтъ, отвѣчаю я совершенно правильно по-русски, нѣтъ, Владикавказъ, Тифлисъ. Онъ киваетъ и понимаетъ рѣшительно все. Итакъ, я могу объясняться по-русски. Пусть бы кто-нибудь тамъ, дома, послушалъ меня теперь. Такъ какъ мнѣ приходитъ въ голову, что еврею, можетъ быть, хочется посмотрѣть вслѣдъ офицеру въ телѣгѣ, то я подаю ему мой бинокль. Онъ мотаетъ головой и не беретъ его. Затѣмъ, онъ снимаетъ свои серебряные часы съ длинной серебряной же цѣпочки держитъ ихъ передо мною и говоритъ: восемьдесятъ рублей! Я ищу въ своемъ спискѣ цифръ и соображаю, сколько онъ за нихъ хочетъ получить. Я въ шутку разсматриваю часы, они велики, тяжелы и напоминаютъ собою старомодную луковицу. Я подношу ихъ къ уху, они стоятъ. Тогда я вынимаю изъ кармана свои собственные золотые часы и думаю поразить еврея ихъ видомъ. Но онъ не проявляетъ ни малѣйшаго признака изумленія, какъ будто бы онъ откуда-то прослышалъ, что часы эти только и существуютъ у меня на тотъ случай, чтобы заложить ихъ въ минуту нужды. Я думаю: что бы дали мнѣ за его часы? Можетъ быть, кронъ десять. За мои же собственные я иногда получалъ по сорока. Значить, и рѣчи не могло бытъ о сравненіи. Нѣтъ, говорю я рѣшительно и отдаю ему часы обратно. Но еврей продолжаетъ держать ихъ передъ собою, медлитъ и наклоняетъ голову на бокъ. Коротко сказать, я снова беру часы въ руки и показываю ему, какъ они стары и обыкновенны, прикладываю ихъ къ уху еще разъ и не слышу ни звука. Стою, говорю я коротко и рѣшительно, потому что не желаю имѣть съ нимъ дальнѣйшихъ объясненій. Тогда еврей улыбается и беретъ часы обратно. Онъ даетъ мнѣ понять, что хочетъ мнѣ кое-что показать; затѣмъ открываетъ заднюю крышку и даетъ мнѣ поглядѣть. Часы внутри очень забавны, сквозной чеканной работы, но все же въ нихъ нѣтъ ничего замѣчательнаго. Но тутъ еврей проситъ меня обратить вниманіе на то, что будетъ сейчасъ. Онъ открываетъ также и чеканную крышку и даетъ мнѣ поглядѣть. Внутри въ высшей степени непристойная картинка. Картинка эта, повидимому, тѣшитъ его. Онъ смѣется, глядитъ на нее, наклоняетъ голову на бокъ и снова приглашаетъ меня хорошенько посмотрѣть. Тутъ онъ вкладываетъ ключъ, поворачиваетъ его разъ кругомъ, и часы идутъ. Но идутъ не одни часы, а также и картинка приходитъ въ дѣйствіе.

Въ эту минуту я, естественно, соображаю, что часы имѣютъ гораздо большую цѣнность, чѣмъ я думалъ. Нашлись бы, вѣроятно, люди, готовые дорого за нихъ заплатить.

Тогда еврей глядитъ на меня и говоритъ: пять тысячъ! Пятъ тысячъ! въ ужасѣ восклицаю я и ничего не понимаю. Но еврей захлопываетъ часы, кладетъ ихъ въ карманъ и уходитъ. Такая старая скотина! Десять тысячъ кронъ за безнравственные часы. Напади онъ не на такого стойкаго малаго, какъ я, то торгъ, вѣрно, состоялся бы. Всякій, взглянувъ разокъ, пожелалъ бы не заводить часовъ, но лишь поворачивать немножко ключикъ, чтобы поберечь драгоцѣнный механизмъ...

Девять часовъ, но солнце грѣетъ такъ жарко, какъ вчера въ одиннадцать; мы стараемся укрыться въ тѣни. Здѣсь въ степи видны знакомые цвѣты, мальвы, желтоголовникъ, колокольчики. Въ общемъ же ландшафтъ тотъ же, что и вчера: все равнины, да равнины ржаныя и кукурузныя поля, стада; тамъ и сямъ скирды сѣна и соломы, время отъ времени деревушка съ купами изъ круговъ. Обязательно имѣется хоть пара деревьевъ у жилища любого степняка, а около станицъ побольше; подлѣ же церквей попадаются даже акаціи. Повсюду на поляхъ люди и лошади за работой; надъ стадомъ овецъ въ отдаленіи паритъ съ клекотомъ орелъ.

Внезапно мы ѣдемъ очень медленно, и я могъ бы при навыкѣ, пріобрѣтенномъ мною за время службы кондукторомъ въ Америкѣ, отлично спрыгнуть съ поѣзда, ухватиться за послѣдній вагонъ и вновь впрыгнуть. Мы проѣзжаемъ мѣсто, на которомъ чинится полотно дороги, потому-то поѣздъ и идетъ такъ тихо. Обѣденное время, и всѣ работники укрываются въ тѣни шатра, но изъ отверстія высовываются женскія и мужскія головы.

Собака сидитъ у шатра и лаетъ на насъ.

Станція Тихорѣцкая. Здѣсь у нашего спутника инженера украли въ прошломъ году деньги. Онъ стоялъ у буфета съ бутылкою пива; какъ разъ въ ту минуту, какъ онъ поднесъ стаканъ ко рту, почувствовалъ онъ, что его дернули, но выпилъ прежде все-таки пиво. Потомъ онъ ощупалъ свой боковой карманъ, его бумажникъ исчезъ. Вора и слѣдъ простылъ. Однако, послѣдній былъ черезчуръ жаденъ, захотѣлъ еще хоть немного поживиться, распространивъ свою дѣятельность на весь поѣздъ; тутъ-то его и словили, какъ разъ въ то время какъ онъ собирался унести ручной чемоданчикъ одного офицера. Были призваны жандармы, вора обыскали, и инженеръ тутъ же на мѣстѣ получилъ свои деньги обратно. Другому, пожалуй, и не удалось бы такъ счастливо отдѣлаться, по инженеру повезло.

Мы пріѣзжаемъ на станцію Кавказъ, гдѣ имѣемъ четверть часа остановки для завтрака. Это уже преддверіе Кавказа. Мы видимъ обширныя поля кукурузы и подсолнечиковъ, но также теперь уже и обширные виноградники. Налѣво расположена княжеская резиденція. Я вижу въ бинокль замокъ съ флигелями и куполами, мерцаетъ свѣтло-зеленая кровля. Кругомъ замка расположены строенія съ красными и золотыми крышами. Позади разстилается лѣсъ, вѣроятно, паркъ. Все это воздымается на здѣшнемъ черноземѣ среди степей. Въ дрожащемъ воздухѣ, пронизанномъ сіяніемъ солнечныхъ лучей, чудится, будто этотъ уголокъ виситъ надъ землей, колышется въ пространствѣ. Copia моріа... {Легендарный замокъ.}

Чѣмъ ближе подъѣзжаемъ мы къ горамъ, тѣмъ меньше народа остается въ поѣздѣ. Армянинъ съ шелковымъ матрацемъ отыскалъ себѣ другое мѣстечко на солнышкѣ, а я занялъ его прежнее, потому что оно въ тѣни. Но для вѣрности я сначала основательно и долго вычищаю его. Добрый армянинъ въ своемъ убранствѣ лежалъ нѣсколько неспокойно.

Часы летятъ.

Близъ города и станціи Армавиръ мы снова покупаемъ груши и виноградъ. Виноградъ лучше всего, что я когда-либо пробовалъ въ жизни, и мнѣ немножко стыдно, что я раньше охотно ѣлъ такую вещь, какъ европейскій виноградъ. Въ сравненіи съ этимъ французскій, венгерскій, нѣмецкій, греческій виноградъ похожи на лѣсныя ягоды. Этотъ таетъ во рту, сама кожура распускается вмѣстѣ съ мякотью, наполняя весь ротъ сокомъ. У него, вообще, и не существуетъ кожуры, а едва замѣтная кожица. Это кавказскій виноградъ. Цвѣтомъ онъ похожъ на виноградъ другихъ странъ, темный, зеленый и синій, только, пожалуй, немного покрупнѣе.

На станціи гуляетъ среди другихъ молодой черкесскій офицеръ взадъ и впередъ. Вотъ какъ онъ одѣть: лакированные сапоги для верховой ѣзды съ золотыми пряжками на наружной сторонѣ икры. Коричневая черкеска, достающая ему почти до лодыжки, придерживается въ таліи золоченнымъ поясомъ, изъ-за котораго торчитъ отдѣланный въ золото кинжалъ. Наискось черезъ всю грудь видны кончики восемнадцати позолоченныхъ патронныхъ оболочекъ. Сбоку длинная узкая сабля волочится по землѣ; рукоять ея усѣяна бирюзой. Черкеска немного открыта спереди на груди, и бѣлая шелковая рубашка сверкаетъ на солнцѣ, словно серебро. У него блестящіе черные волосы и бѣлоснѣжная шапка изъ длинношерстной тибетской козы, шерсть которой свѣшивается ему низко на лобъ. Одежда его производить впечатлѣніе фатовской. Мнѣ поясняютъ, что форма его вполнѣ согласна съ уставомъ, только то, что у другихъ сдѣлано изъ полотна, у него изъ шелка, и что у другихъ изъ мишуры, то у него изъ золота. Это княжескій сынъ. Всѣ на станціи кланяются ему, и онъ отвѣчаетъ всѣмъ; съ нѣкоторыми онъ заговариваетъ самъ и спокойно выслушиваетъ длинные отвѣты. Я думаю, онъ спрашиваетъ у нихъ, какъ они поживаютъ, что подѣлываетъ жена и здоровы ли дѣтки. Очевидно, во всякомъ случаѣ, что онъ не говоритъ ничего непріятнаго, потому что всѣ благодарятъ его и смотрятъ очень довольными. Двое мужиковъ въ блузахъ съ кожаными поясами подходятъ къ нему и привѣтствуютъ его, они снимаютъ шапки, суютъ ихъ подъ мышку, кланяются и что-то говорятъ. И имъ молодой офицеръ, повидимому, даетъ благопріятный отвѣтъ. Теперь, однако, хочется имъ ему еще что-то растолковать, и они при этомъ перебиваютъ другъ друга. Офицеръ коротко перерываетъ ихъ, и они надѣваютъ шапки. Это онъ, вѣроятно, приказалъ имъ вслѣдствіе жары. Потомъ они продолжаютъ болтать; тогда офицеръ смѣется, качаетъ головой и говоритъ: нѣтъ, нѣтъ, при чемъ идетъ своей дорогой. Однако мужики идутъ за нимъ слѣдомъ. Вдругъ офицеръ оборачивается, показываетъ на нихъ рукой и говоритъ: Стоять! И мужики останавливаются, все еще не переставая ныть. Окружающіе смѣются надъ ихъ воемъ и уговариваютъ ихъ, но они не сдаются; я слышу ихъ жалобные голоса, когда поѣздъ уже отошелъ.

Этотъ офицеръ и оба мужика не выходятъ у меня изъ головы. Онъ, навѣрно, былъ ихъ господиномъ. Быть можетъ, ему принадлежалъ городъ, гдѣ мы стояли, ему же, статься можетъ, принадлежалъ и замокъ Copia моріа, видѣнный нами нынѣ утромъ, и всѣ тѣ безчисленныя мили чернозема, которыя мы съ тѣхъ поръ проѣхали. Стоять! сказалъ онъ этимъ людямъ, и они остановились.

Когда Николая I преслѣдовала однажды на петербургскихъ улицахъ угрожающая толпа черни, то онъ оглянувшись кругомъ, протянулъ руку и вскричалъ своимъ громовымъ голосомъ: на колѣни! Толпа пала на землю.

Человѣку, который умѣетъ повелѣвать, покоряются. Какому-нибудь Наполеону повиновались съ упоеніемъ; было наслажденіемъ повиноваться ему. И русскій народъ все еще способенъ на это.

Валишевскій говоритъ въ своемъ сочиненіи о Петрѣ Великомъ: когда Берггольцъ въ 1722 г. въ Москвѣ присутствовалъ при казни колесованіемъ трехъ преступниковъ, старѣйшій изъ нихъ умеръ послѣ шестичасовой пытки, оба другіе его пережили. Одинъ изъ нихъ въ тяжкихъ мученіяхъ немного поднялъ свои изуродованныя руки, чтобы отереть съ лица потъ, замѣтилъ, что нѣсколько капель крови попало на колесо; онъ засмѣялся этому. Потомъ онъ приподнялъ изуродованную руку еще разъ и вытеръ съ колеса кровь, насколько могъ. Съ такими людьми можно многаго достигнуть. Но тамъ, гдѣ понадобится пересилить ихъ инстинкты, ихъ представленія и предразсудки, наврядъ ли далеко уйдешь съ одной только мягкостью. Тогда приказаніе, царское слово, кнутъ творятъ чудеса. Стоять! приказалъ офицеръ. И мужики остановились....

Господинъ, стоящій подлѣ меня, что-то говоритъ мнѣ. Я не понимаю его, но такъ какъ онъ въ то же время указываетъ на мою куртку, то я догадываюсь, что дѣло идетъ о стеариновыхъ пятнахъ. Я прямодушно объясняю ему на своемъ старомъ норвежскомъ языкѣ, что только и жду одного человѣка, который долженъ тотчасъ прійти со всевозможными жидкостями и утюгами, чтобы вывести стеариновыя пятна. Лицо этого господина принимаетъ сострадательное выраженіе, какъ будто бы онъ не особенно вѣрилъ въ то, что человѣкъ этотъ когда либо появится. И безъ дальнѣйшихъ разговоровъ онъ начинаетъ тереть мою куртку своимъ рукавомъ. Пенснэ его падаетъ на землю, но онъ не обращаетъ на это вниманія, а третъ себѣ да треть. Немножко погодя, стеаринъ начинаетъ исчезать. Я вижу къ моему изумленію, что имѣю дѣло съ мастеромъ своего дѣла, и что бѣлая полоса на моей курткѣ наконецъ совсѣмъ пропадаетъ. Я раздумываю, что бы мнѣ дать этому человѣку: мою визитную карточку, сигару или рубль. Карточка кажется мнѣ наиболѣе изящнымъ способомъ выразить свою благодарность; но, когда я принимаюсь ее разыскивать, то не нахожу ни одной, онѣ запрятаны, по всей вѣроятности, въ одномъ изъ сундуковъ. Итакъ, я ограничиваюсь тѣмъ, что благодарю господина, принося свою благодарность на всѣхъ извѣстныхъ мнѣ языкахъ, а онъ въ отвѣтъ смѣется и киваетъ мнѣ изо всѣхъ силъ. Мы словно заключили дружескій союзъ на всю жизнь; человѣкъ заводитъ со мною разговоръ по-русски.

Всего я, правда, не понимаю, къ сожалѣнію, -- это немыслимо для меня, но я замѣчаю, что онъ говоритъ о стеаринѣ, потому что слово стеаринъ попадается въ его рѣчи нѣсколько разъ. Главный предметъ его разговора такимъ образомъ понятенъ мнѣ, но я не могу отвѣчать ему, онъ, кажется, не понимаетъ ни одного изъ моихъ нарѣчій. Онъ призываетъ къ намъ еще нѣсколькихъ другихъ людей и втягиваетъ ихъ также въ разговоръ, -- въ концѣ-концовъ около меня стоитъ человѣкъ десять. Тогда я не считаю болѣе возможнымъ молчать и начинаю снова весело говорить по-норвежски и говорю не меньше другихъ.

Противъ всякихъ ожиданій дѣло идетъ на ладъ, они киваютъ мнѣ, и всякій разъ, когда я что-нибудь говорю и покрываю ихъ голоса своимъ громкимъ голосомъ, они оказываются совершенно согласны со мною. Между моими слушателями замѣчаю я и того служащаго, который нѣсколько разъ обѣщался мнѣ вывести стеаринъ съ моей куртки, и, когда я показываю ему свою куртку, на которой нѣтъ больше пятенъ, онъ говоритъ что-то и киваетъ головой, съ своей стороны крайне довольный этимъ обстоятельствомъ.

Тогда мои спутники по поѣзду высовываютъ головы за дверь и не могутъ постигнуть, что это за норвежцевъ я тамъ вдругъ нашелъ. Скоро они принимаются громко и безъ стѣсненія хохотать, и этотъ смѣхъ поражаетъ моихъ слушателей, которые одинъ за другимъ начинаютъ умолкать и расходиться.

Близъ маленькой станицы, гдѣ мы останавливаемся, молотятъ на твердо-убитой глинистой почвѣ степи хлѣбъ. Пшеница многими связками разложена по полю. По снопамъ этимъ ѣздятъ кругомъ лошади и быки, пока, наконецъ, колосья не растоптаны до тла. И это называютъ здѣсь молотитъ.

Теперь я больше не удивляюсь, что въ русскомъ хлѣбѣ такъ много песку и камешковъ. Я припоминаю изъ временъ своего дѣтства на сѣверѣ, что финляндскіе рыбаки привозили съ собою хлѣбъ изъ Архангельска, и маленькая мельница моего отца не мало труда переносила съ этимъ хлѣбомъ. Случалось даже, что изъ мельницы искры сыпались, когда она перемалывала русское зерно. Я находилъ это страннымъ. Тогда я не видѣлъ еще всѣхъ способовъ молотьбы. Теперь же я знаю всѣ: начиная отъ способа, примѣняемаго въ американскихъ преріяхъ, засѣянныхъ пшеницей, гдѣ мы управляли громадной паровой молотилкой, а мякина, зерно и солома облаками вздымались надъ преріей. Но самый забавный способъ, -- это тотъ, что мы видимъ здѣсь, гдѣ казачки молотятъ быками. Онѣ держатъ длинный кнутъ въ обѣихъ рукахъ и ободрительно покрикиваютъ на животныхъ. Когда онѣ щелкаютъ кнутомъ, то онъ описываетъ въ воздухѣ красивую фигуру. Сами же казачки не слишкомъ толсты, откормлены и богато одѣты, -- скорѣе напротивъ.

Равнина дѣлается болѣе волнистой, она уже не такъ гладка; далеко, далеко, налѣво виднѣются на горизонтѣ сливающіяся очертанія горныхъ хребтовъ, -- это первые предвѣстники Кавказскихъ горъ. Мѣстность здѣсь очень плодородна, города, раскинутые по равнинѣ, становятся многочисленнѣе; а по склонамъ горъ лѣпятся деревушки. Большіе виноградники и фруктовые сады повсюду, но все еще нѣтъ лѣса; только вокругъ городовъ разрослись небольшія рощицы акацій. Жаръ усиливается, мы поочередно входимъ въ купэ, чтобы надѣть на себя легкое платье, какое у насъ имѣется.

Телеграфные столбы, сопровождавшіе насъ все время, имѣютъ иногда больше, иногда меньше проволокъ; здѣсь я насчитываю ихъ девять.

Все тяжелѣе и невыносимѣе становится жара; собственно говоря, я нѣсколько удивленъ этимъ сильнымъ зноемъ, я побывалъ уже много южнѣе въ другихъ странахъ. Положимъ, мы здѣсь далеко на востокѣ, но на той же широтѣ, какъ Сербія, Сѣверная Италія и Южная Франція. Однако, нѣтъ полнаго затишья, и жара потому не томительна; всѣ окна и двери у насъ настежь, и дуетъ такой сильный вѣтеръ, что мы должны придерживать шляпы на головахъ. Но это горячій вѣтеръ, и едва можно дышать въ вагонѣ. Мы дѣлаемся похожими на темнокрасные піоны, а дамы, къ великому нашему увеселенію, пріобрѣтаютъ пузыри на лицѣ и смѣшные толстые носы, Дамы, разумѣется, сегодня утромъ умывались; и теперь получаютъ возмездіе за такое кокетство, неумѣстное во время долгой поѣздки по желѣзной дорогѣ.

Поѣзда съ керосиномъ и нефтью изъ Баку мчатся мимо насъ. Масляный смрадъ заражаетъ раскаленный воздухъ.

Налѣво отъ насъ лежитъ Пятигорскъ; мы останавливаемся на маленькой станціи и высаживаемъ здѣсь ѣдущихъ на курорты. Слава Богу, здѣсь сходитъ съ поѣзда и офицеръ, похожій на еврея; онъ рѣшительно больше не признаетъ меня; мы хотимъ устроиться такъ, чтобы уѣхать изъ Владикавказа раньше, чѣмъ онъ туда прибудетъ!

Въ Пятигорскѣ курортъ и купанья. Горы поднимаютъ каждая отдѣльно свои пять вершинъ. Здѣсь есть горячіе ключи, температурой до 40 градусовъ, и сѣрные источники, содержащіе такъ много сѣры, что, если положить вѣтку винограда на нѣсколько часовъ въ эту воду, то сѣра кристаллизуется на ней и образуетъ твердую вѣтку и ягоды изъ сѣры. На станціи продаются подобныя диковинки.

Вдали видны снѣговыя горы, которыя почти сливаются съ бѣлыми облаками. Точно въ сказкѣ подымаются среди степей эти громадныя горныя массы и сверкаютъ на солнцѣ.

Въ семь часовъ вечера жара стала спадать; Кавказскія горы лежатъ у насъ слѣва, и становится все прохладнѣе и прохладнѣе. Мы постепенно затворяемъ въ поездѣ двери. Часа черезъ два становится такъ холодно, что мы запираемъ даже окна. Тогда появляется вдругъ снова на моей курткѣ стеариновое пятно: отъ холода оно снова выступаетъ наружу. Мой мастеръ оказался, такимъ образомъ, просто пачкуномъ и обманщикомъ.

Солнце давно уже скрылось за горизонтомъ, горы приняли бѣловато-зеленый оттѣнокъ, онѣ выглядятъ въ своемъ неприступномъ величіи отдѣльнымъ міромъ. Зубцы и башни, сѣдла и минареты, все это изъ снѣга; и мы, чужестранцы, начинаемъ теперь понимать то, что Пушкинъ, Лермонтовъ и Толстой написали подъ первымъ впечатлѣніемъ этого мистическаго великолѣпія.

Быстро темнѣетъ. Мы подъѣзжаемъ къ станціи Бесланъ, гдѣ должна выйти семья инженера, что-бы ѣхать прямо въ Баку. Отсюда должны мы уже путешествовать одни. Серповидная луна взошла, масса звѣздъ затеплилась на небѣ. Горныя цѣпи тянутся все время сбоку поѣзда. Черезъ нѣсколько часовъ небо заволакивается, луна и звѣзды исчезаютъ, и наступаетъ темная ночь. Среди этого мрака видимъ мы въ степи два большіе огня; это известковыя печи подъ открытымъ небомъ. Время отъ времени высоко въ воздухѣ брызжутъ искры, фигуры движутся вокругъ огня, собаки лаютъ.

На станціи довольно темно, только здѣсь и тамъ проливаетъ фонарь скудный свѣтъ, и мы при прощаніи едва видимъ нашихъ спутниковъ. Долго спустя послѣ того, какъ поѣздъ на Петровскъ и Дербентъ уже ушелъ, увозя семейство инженера, бродимъ мы въ темнотѣ по станціи Бесланъ. Что-то предстоитъ намъ? Да, когда бы кто это зналъ! Но у кого могли бы мы объ этомь спросить? И кто могъ бы намъ отвѣтитъ? Больше двухъ часовъ прогуливаемся мы взадъ и впередъ по платформѣ, привыкаемъ къ мраку все болѣе и болѣе, такъ что въ концѣ-концовъ отлично все видимъ.

Пьяный крестьянинъ повалился у стѣны. Онъ спитъ, а можетъ быть обрѣтается въ безсознательномъ состояніи и не подаетъ признаковъ жизни. Какой-то господинъ въ мундирѣ и фуражкѣ съ околышемъ приказываетъ, чтобы его убрали, и двое желѣзнодорожныхъ служащихъ волочатъ его подъ руки черезъ всю платформу въ уголъ.

У него нѣтъ подтяжекъ, штаны и куртка раскрылись на животѣ, и мы при этомъ видимъ, что на немъ нѣтъ и рубашки. Его тащатъ, словно животное, или мертвеца. Но, къ сожалѣнію, нѣтъ уже времени хоть немного помочь ему.

Пролетаетъ съ шумомъ поѣздъ, и нашъ путь наконецъ, свободенъ, слышенъ свистокъ, мы поспѣшно влѣзаемъ въ свое купэ и чувствуемъ, что погружаемся дальше въ темноту.

Черезъ полтора часа мы во Владикавказѣ. Уже половина двѣнадцатаго. Запоздали на три часа.

IV.

Владикавказъ.

Носильщикъ! кричимъ мы раза два. Наконецъ, слово это понято, несмотря на нашъ выговоръ, и носильщикъ является. Онъ складываетъ багажъ на извозчика, а тотъ везетъ насъ въ гостиницу.

Уже часъ ночи, но гостиница еще освѣщена. Два швейцара въ фуражкахъ съ золотыми галунами выходятъ встрѣтитъ насъ у входа.

Говорите вы по-французски?

Нѣтъ.

По-нѣмецки?

Нѣтъ.

По-англійски?

Нѣтъ. Только по-русски, по-татарски, по-грузински, по-армянски и по-персидски.

"Только".

Несмотря на это, мы выходимъ изъ экипажа, расплачиваемся съ кучеромъ и попадаемъ вмѣстѣ со своимъ багажемъ въ No 3. Здѣсь только одна кровать. Мы заказываемъ знаками вторую кровать, и намъ отвѣчаютъ утвердительнымъ киваніемъ. Поздно, и мы голодны, надо поэтому поскорѣе, пока поваръ еще не убрался на покой, добыть чего-нибудь поѣсть. Мой дорожный товарищъ закидываетъ словечко о предварительной основательной чисткѣ. Я знаю свое дѣло и настаиваю: нѣтъ, сперва поѣсть, а тамъ уже уборы, прикрасы и прочее кокетство. И я добиваюсь того, что желаніе мое исполнено.

Внизу, въ ресторанѣ получаемъ мы жареную баранину, пироги и щи.

Кельнеръ умѣетъ говорить по-русски, онъ знаетъ также, что значитъ по англійски "beer" и "meat", но какъ разъ тѣ же слова извѣстны намъ и по-русски, потому познанія его совсѣмъ непригодны для насъ. Но все обходится очень мило къ общему удовольствію. Только ѣда здѣсь очень дорога.

Поѣвши, мы выходимъ на улицу. Уже два часа ночи, но на другой сторонѣ улицы множество еще открытыхъ фруктовыхъ и табачныхъ лавочекъ. Мы переходимъ на другую сторону и покупаемъ себѣ винограду.

Когда мы возвращаемся домой, то вторая кровать, дѣйствительно, стоитъ уже въ комнатѣ, но неоправленная. Мы звонимъ. Является дѣвушка. Она съ босыми ногами и вообще одѣта очень легко вслѣдствіе жары. Мы пробуемъ внушить ей, что со второю постелью надо бы что-либо предпринять, она киваетъ намъ и уходить. Она не произносить ни слова, такъ что мы никакъ не можемъ отгадать, на какомъ языкѣ умѣетъ она говорить, но по ея внѣшности мнѣ думается, что она можетъ объясняться по-татарски. Тѣмъ временемъ мы снова выходимъ на улицу и снова покупаемъ фрукты, два большіе пакета, чтобъ быть снабженными въ изобиліи. Потомъ еще скитаемся нѣсколько времени, пользуясь теплотою ночи.

Не видно ни зги, но въ открытыхъ лавочкахъ, гдѣ продаются фрукты, табакъ и горячіе пироги, горятъ лампы. Въ каждой лавочкѣ стоитъ лезгинъ или чеченецъ, или человѣкъ другой какой національности, въ полномъ вооруженіи и продаетъ мирный виноградъ и папиросы; за поясомъ у него сабля, кинжалъ и пистолетъ. Подъ тѣнью акацій прогуливаются взадъ и впередъ люди, время отъ времени что-нибудь покупая, но большинство просто ходитъ, напѣвая про себя или безмолвно мечтая; два человѣка остановились подъ деревьями и стоятъ. Чѣмъ дальше на востокъ, тѣмъ люди менѣе говорливы. Древнія націи прошли стадію болтовни и смѣха, онѣ молчатъ и улыбаются. И это, можетъ быть, всего лучше. Коранъ создалъ такое міровоззрѣніе, противъ котораго нельзя ни возставать, ни спорить, и смыслъ котораго таковъ: переносить жизнь называется счастіемъ, а впослѣдствіи будетъ лучше. Фатализмъ.

Передъ одной изъ лавочекъ сидитъ человѣкъ и бренчитъ по струнамъ балалайки: это что-то простое и неопредѣленное, совершенно музыка изъ жизни каменнаго вѣка. Мы думаемъ: слава Богу, что этотъ человѣкъ сидитъ тутъ. Онъ доставляетъ намъ всѣмъ небольшое, но искреннее удовольствіе, а такъ какъ онъ не прекращаетъ своей музыки, то тѣшится ею, вѣроятно, и самъ. Изумительный народъ въ этой изумительной странѣ! У него хватаетъ времени, чтобы играть, и умѣнья, чтобы держать языкъ за зубами. Истинное благословеніе, что еще существуютъ на свѣтѣ такія страны! При томъ, они не могли бы имѣть лучшихъ сосѣдей, чѣмъ славяне, потому что у славянина въ груди звучатъ струны.

Когда греки вели въ 500 году войну съ арабами, взяли они разъ въ плѣнъ вражескій отрядъ. Между плѣнными было трое славянъ. У нихъ въ рукахъ были струнные инструменты, гусли: то было ихъ оружіе.

Но вотъ музыкантъ принимается потихоньку подпѣвать своему бренчанію. Мы не можемъ понять ни слова, но убаюкивающій, слегка хриплый, задушевный голосъ пѣвца своеобразно дѣйствуетъ на насъ. Намъ приходитъ на память "Сакунтала" Драхманна; это тоже, собственно говоря, ничто -- только золотая струя.

Время отъ времени проходитъ кто-либо изъ русскихъ офицеровъ христіанъ, которые стоятъ здѣсь гарнизономъ. Ему надо пройти мимо всего этого магометанства, но онъ не выказываетъ неудовольствія, потому что это славянинъ. Онъ идетъ, можетъ быть, изъ клуба и спѣшитъ домой въ постель. Но лезгинъ не уходить домой, онъ продолжаетъ наигрывать среди глубокой ночи. Мы, европейцы, далеко ушли отъ нихъ, мы охотно ложимся въ постель, и постель наша устлана подушками.

Мы ушли даже такъ далеко, что тоскуемъ по зимѣ, если двѣ недѣли у насъ простояло лѣто; мы любимъ снѣгъ и умираніе. Ни одинъ человѣкъ не чувствуетъ себя удрученнымъ, когда проходитъ лѣто, никто по немъ не скучаетъ, не печалится, какъ ни странно, ни непонятно это кажется. "Худшій приговоръ для жизни то, что никто не печалится о ея смерти". И когда мы видимъ, что снова исполнилось наше завѣтнѣйшее желаніе, мы не заползаемъ съ отчаяніемъ въ душѣ въ зимнее убѣжище, что было бы всего естественнѣе, нѣтъ, мы работаемъ, копошимся и роемся въ снѣгу. А въ долгіе вечера, когда снаружи ничто живое не смѣетъ шелохнуться отъ стужи, мы затапливаемъ у себя печи и читаемъ, читаемъ романы и газеты. Но древніе народы не читаютъ, они проводятъ ночи на воздухѣ и наигрываютъ пѣсни. Вотъ и теперь сидитъ подъ акаціей человѣкъ, мы видимъ его и слушаемъ его игру, -- что же это за страна! Когда одинъ варварскій король сталъ европейцемъ, то началъ употреблять Кавказъ въ качествѣ мѣста ссылки. Главнымъ образомъ ссылалъ онъ туда поэтовъ.

Ночь проходитъ, но таковы уже здѣшніе люди; они все-таки не отправляются на покой. Жизнь имъ милѣе сна, потому что ночь такъ тепла и усѣяна звѣздами.

Коранъ не все доступное воспретилъ людямъ: они могутъ утолять жажду виноградомъ, они могутъ съ наслажденіемъ пѣть при мерцаніи звѣздъ. Оружіе за поясомъ имѣетъ здѣсь свое значеніе, оно означаетъ войну и величіе, побѣду и звукъ барабана. Но рядомъ съ нимъ имѣетъ свое значеніе и балалайка: она есть символъ любви, колышащейся степи и шелестящей листвы акацій. Когда возгорѣлась послѣдняя война между турками и греками, то одинъ турецкій офицеръ, какъ нѣчто само собою понятное, заранѣе предсказывалъ, кто будетъ побѣжденъ. И онъ прибавлялъ: О, кровь польется ручьями, и кровь прольется на цвѣты, такъ много падетъ грековъ! Это я гдѣ-то прочелъ, и меня тронулъ языкъ и своеобразное представленіе. Кровь на цвѣты! Вы, господа прусскіе офицеры, умѣете ли такъ говорить?..

Когда мы снова пришли домой, то постели оказались до нѣкоторой степи оправлены, но не хватало воды для умыванія, полотенецъ и спичекъ. Да, собственно говоря, постели и не были готовы, на каждой было только кое-какъ разостлано по двѣ простыни. Моя спутница выправляетъ и разглаживаетъ простыни, впрочемъ, не съ цѣлью себѣ самой принести этимъ пользу, а скорѣе для того, чтобы научить дѣвушку этому благородному искусству, -- такимъ образомъ, скорѣе изъ любви къ дѣлу. Обѣ стараются рука объ руку и, такъ какъ каждая со своей стороны подражаетъ языку другой, то мнѣ приходится выслушивать самыя удивительныя вещи. Мы предлагаемъ дѣвушкѣ добыть намъ также и одѣяла, потому что налицо только простыни, -- она идетъ и возвращается съ однимъ одѣяломъ. Мы просимъ дать намъ и другое, по одному на каждую кровать, и дѣвушка приносить еще одѣяло.

Теперь, если бъ еще воды для умыванья; нельзя ли добыть воды умыться? Дѣвушка не понимаетъ ни звука. Мы объясняемъ ей, прилагая къ тому все свое стараніе, и, наконецъ, она догадывается, что намъ нужна вода. Но на этотъ разъ мы попали впросакъ. Дѣвушка наступаетъ своей голой ногой на педаль умывальника, и тотчасъ изъ крана вытекаетъ струя воды. Такъ устроены здѣсь умывальники; въ Россіи всегда моются при помощи струи воды, это мы должны бы знать еще съ Москвы. Вы, иностранцы, моетесь въ собственной грязи, говорятъ русскіе. Но напослѣдокъ нужны еще полотенца, нельзя ли намъ получитъ также полотенца? Дѣвушка идетъ и возвращается съ однимъ полотенцемъ. Нельзя ли попросить дать и другое? Дѣвушка приносить и другое. Спички есть у меня самого въ карманѣ, тогда киваемъ мы дѣвушкѣ на прощаніе и запираемъ за нею дверь, чтобы избавиться отъ нея.

Длинное путешествіе по желѣзной дорогѣ совсѣмъ разбило и растрясло насъ, масса отдѣльныхъ вещей словно танцуютъ у насъ передъ глазами, мы все еще ѣдемъ; сверхъ того, я ощущаю еще нѣкоторую слабость, недомоганіе и лихорадочное состояніе. Это мы вылѣчимъ стаканчикомъ водки, говорю я. При этомъ удобномъ случаѣ я тороплюсь налить коньяку въ пивной стаканчикъ.

Черезъ часъ я снова просыпаюсь отъ удушливой жары въ комнатѣ, и мнѣ дѣлается ясно, что я ни въ какомъ случаѣ не долженъ былъ требовать одѣяла. Я снова засыпаю на этотъ разъ подъ одной простыней. Часамъ къ пяти снова просыпаюсь, потому что зябну, и мнѣ становится ясно, что я отнюдь не долженъ былъ сбрасывать одѣяла. Короче сказать, то было начало кавказской лихорадки, которую я захватилъ, и провелъ очень безпокойную ночь.

Ахъ, мнѣ суждено было провести еще немало подобныхъ ночей.

V.

На другой день мы освѣдомляемся относительно переѣзда черезъ горы; мы ведемъ переговоры съ помощью одного господина, говорящаго по-французски и по-нѣмецки, съ которымъ по счастію, встрѣтились въ гостиницѣ. Невозможно достать ни одного мѣстечка въ дилижансѣ, -- компанія, состоящая изъ 64 французовъ туристовъ, удержала за собою по телеграфу всѣ мѣста. Вотъ такъ исторія! Насъ посылаютъ на почтовую станцію; здѣсь попадается намъ чиновникъ, умѣющій говорить по-нѣмецки. Онъ объясняетъ намъ, что всѣ казенныя лошади уже заняты въ теченіе шести дней. Шесть дней во Владикавказѣ! Еще въ горахъ мы бы пожили нѣкоторое время, если бъ это понадобилось, но здѣсь на равнинѣ, въ степномъ городѣ! Кромѣ того, если мы останемся здѣсь шесть дней, то насъ навѣрно догонитъ офицеръ изъ Пятигорска, и тогда уже намъ не уйти отъ него. Почтовый чиновникъ совѣтуетъ намъ нанять частный экипажъ четверней. Конечно, это будетъ стоить немножко дороже, но... Затѣмъ онъ совѣтуетъ намъ нанять кучера молоканина. Эти люди принадлежатъ къ религіозной сектѣ и никогда, ни въ какомъ видѣ не употребляютъ алкоголя.

Оба предложенія почтоваго чиновника звучатъ совершенно разумно, за исключеніемъ однако одного пункта. Предложеніе ѣхать четверней не совсѣмъ понятно для насъ. Что касается вопроса, не сіятельныя ли мы особы, то я никоимъ образомъ не отрицалъ этого, такъ какъ онъ меня объ этомъ вовсе и не спрашивалъ; но, причуда это, или необходимость, какъ разъ теперь-то мы бы желали путешествовать, какъ самые простые граждане, и я далъ ему это понять. Тогда онъ объяснилъ мнѣ, что, такъ какъ насъ двое да багажъ, то для подъема на крутыя горы необходимо четыре лошади, онъ самъ такъ же ѣхалъ черезъ горы на четверкѣ. Это было другое дѣло; такимъ образомъ, оба его предложенія были разумны. Человѣкъ этотъ никоимъ образомъ не казался безумно-расточительнымъ, казалось скорѣе, что путешествіе на четверкѣ стоило ему въ свое время послѣднихъ грошей. Это былъ худой, заработавшійся чиновникъ съ лохматыми волосами и длиннымъ тонкимъ носомъ. Я сердечно благодарю его за любезность и хочу уходить. Мой товарищъ предлагаетъ дать этому человѣку два рубля. Я выторговываю одинъ и скромно подаю человѣку серебряную монету. Нѣтъ, ему не нужно благодарности, это не стоить ничего. Хорошо, хорошо, но мы все же очень бы хотѣли засвидѣтельствовать ему нашу признательность. Тогда человѣкъ беретъ монету, кладетъ ее подлѣ себя на столъ и начинаетъ вновь работать надъ своими бумагами. Товарищъ же мой говоритъ: видишь, два рубля порадовали бы его болѣе.

Изъ гостиницы посылаемъ мы за молоканиномъ, имѣющимъ экипажъ и четверку лошадей; господинъ, говорящій по-французски и по-нѣмецки, снова приходить намъ на помощь. Этотъ обязательный человѣкъ одѣтъ въ штатское платье, въ обыкновенный европейскій костюмъ, модный и изящный, но производитъ впечатлѣніе военнаго; мы полагаемъ, что онъ, вѣроятно, полковникъ. Онъ уже съ просѣдью.

Приходитъ молоканинъ.

Вы молоканинъ, прошу я спросить у него. Въ первый разъ въ жизни освѣдомляюсь я о религіозныхъ воззрѣніяхъ кучера раньше, чѣмъ нанять его.

Да, онъ молоканинъ.

Кучеръ просить 57 рублей, чтобы перевезти насъ черезъ горы въ Тифлисъ. Но, само собою разумѣется, онъ не можетъ доставить намъ за тѣ же деньги проводниковъ казаковъ.

Проводниковъ казаковъ? Да зачѣмъ же они намъ? Развѣ онъ не осмѣливается ѣхать безъ проводниковъ? Кучеръ спрашиваетъ въ свою очередь, отважимся ли мы ѣхать безъ казаковъ.

Мы смотримъ другъ на друга. Тогда нашъ толмачъ, полковникъ, рѣшаетъ вопросъ и говоритъ, что намъ не нужно никакихъ проводниковъ, мы принадлежимъ къ числу тѣхъ людей, говоритъ онъ, которые поручаютъ себя милосердію Божію. Чего могутъ хотѣть отъ насъ разбойники и убійцы? У насъ нѣтъ богатства въ этомъ мірѣ, мы миссіонеры, желающіе проникнуть въ Персію и Китай, а въ нашихъ сундукахъ только Библіи. Поэтому намъ не нужно проводниковъ.

И молоканинъ смиряется. Къ чему намъ, въ самомъ дѣлѣ, семь человѣкъ казаковъ спереди и сзади? Короче сказать, опасности никакой нѣтъ, онъ уже не разъ ѣздилъ по этой дорогѣ и хорошо знаетъ ее.

Мы приходимъ, такимъ образомъ, къ соглашенію, даемъ кучеру десять рублей задатка и получаемъ въ залога его извозчичій билетъ съ номеромъ. Дорогою онъ долженъ истратить на себя и лошадей пять рублей, а когда мы пріѣдемъ въ Тифлисъ, то заплатимъ ему остальные 42 рубля. Путешествіе продолжится три дня. Завтра утромъ въ пять часовъ мы отправимся.

У дверей молоканинъ обертывается еще разъ и хочетъ, какъ слѣдуетъ, уговориться, что если мы въ горахъ захотимъ взять въ сторону или предпринять поѣздки по ауламъ и народамъ сосѣднихъ горъ, то онъ желаетъ получить за каждый день промедленія по пятнадцати рублей. Мы торгуемся до двѣнадцати рублей и, наконецъ, уговариваемся.

Теперь все въ порядкѣ.

Мы оправляемся осматривать городъ. Владикавказъ, "господинъ Кавказа", имѣетъ 45,000 жителей, смотритъ на половину европейскимъ городомъ, обладаетъ театромъ, парками и засаженными деревьями бульварами. Нѣтъ въ немъ ничего особенно интереснаго для туриста, развѣ то, что ремесленники сидятъ со своей работой снаружи, на улицѣ, какъ и въ южной Европѣ, съ тою однако разницей, что ремесленники эти, какъ всѣ кавказцы, очень хороши собою, темнокожіе красавцы арабскаго типа. Мы подходимъ къ скамьѣ, на которой сидятъ три человѣка и работаютъ металлическія вещи. Они чеканятъ и изготовляютъ оправы для кинжаловъ и сабель, пряжки для поясовъ, женскія украшенія; я покупаю трость, только что оконченную однимъ изъ художниковъ, она покрыта чеканными узорами и снабжена украшеніями изъ металла и четырехъ зеленыхъ камушковъ. Она стоитъ очень дешево, всего восемь рублей; рисунки на ней въ византійскомъ стилѣ. Я дѣлаю вычисленіе, что въ набалдашникъ трости вбито ровно девять тысячъ гвоздиковъ и металлическихъ пластинокъ.

Человѣку этому, казалось, мало было дѣла до того, чтобы сбыть свой товаръ. Когда мы подошли къ его прилавку, онъ всталъ, но не сказалъ ни слова и стоялъ совершенно спокойно. Я долго рылся въ его палкахъ и нисколько не торопился; когда я спросилъ его о цѣнѣ, то онъ далъ мнѣ короткій ясный отвѣтъ по-русски и снова замолкъ. Когда я заплатилъ, онъ не поблагодарилъ по-русски, а сказалъ что-то на другомъ языкѣ и кивнулъ головой. Все время онъ продолжалъ стоять, и мы видѣли, что онъ сѣлъ тогда, когда мы отошли.

Намъ хочется купить плэды, потому что высоко въ горахъ будетъ навѣрно холодно, а у насъ нѣтъ съ собою почти никакихъ теплыхъ вещей. Нашъ полковникъ, говорящій по-французски и по-нѣмецки, идетъ съ нами. Скоро мы находимъ магазинъ, гдѣ продаются плэды; хотя полковникъ также чужой въ городѣ, но для него нетрудно повсюду найти настоящій путь.

Намъ предлагаютъ скучные, европейскія плэды разныхъ сортовъ, но мы отвергаемъ ихъ всѣ. Наконецъ, находимъ мы пару мягкихъ съ большимъ начесомъ шерстяныхъ одѣялъ, восхитительнѣе которыхъ трудно было бы что-либо придумать. Что они стоятъ? Голубоглазый человѣкъ въ черной шелковой курткѣ стоитъ за прилавкомъ, взглядываетъ на разцѣночный листъ и отвѣчаетъ: восемнадцать рублей.

Разумѣется, за оба, объясняетъ намъ полковникъ. Восемнадцать рублей за оба одѣяла!

Но голубоглазый человѣкъ понимаетъ по-нѣмецки, можетъ быть, онъ даже нѣмецъ, и отвѣчаетъ: нѣтъ восемнадцать рублей за штуку.

Полковникъ зналъ это, разумѣется, съ самаго начала, но тѣмъ не менѣе представляется очень изумленнымъ. Онъ вытаскиваетъ свое пенснэ, надѣваетъ его на носъ, глядитъ на одѣяла, затѣмъ на купца, и никакъ не можетъ оправиться отъ испуга, почему не произноситъ ни слова. Купецъ смотритъ на полковника, и такъ стоятъ оба нѣсколько минутъ.

Купецъ сдается первымъ, онъ говоритъ: да, восемнадцать рублей за штуку. При этомъ онъ развертываетъ одѣяла и начинаетъ толковать о цвѣтѣ, сортѣ шерсти, качествѣ товара. Разумѣется, мы видимъ передъ собою не заурядныя одѣяла, должны же мы это понять...

Но полковникъ, не говоря ни слова, отодвигаетъ одѣяла и дѣлаетъ видъ, что хочетъ уйти. Мы слѣдуемъ за нимъ. Тогда полковникъ оборачивается и говоритъ: послушайте, послѣднее слово -- сколько вы хотите за одѣяла?

Купецъ отвѣчаетъ: тридцать шесть рублей и снова принимается за свои объясненія. Тогда полковникъ говоритъ по-французски, что врядъ ли получимъ мы одѣяла дешевле.

Да, это совершенно невозможно продать ихъ дешевле, говоритъ намъ нѣмецъ, который, статься можетъ, вовсе не нѣмецъ, а французъ.

Полковникъ спорить съ нимъ еще нѣкоторое время, но напрасно; одѣяла завернуты, и я собираюсь платить. Когда я пересчитываю свои ассигнаціи и дохожу до тридцати четырехъ, полковникъ вдругъ восклицаетъ: будетъ! Онъ подаетъ купцу деньги и говоритъ, что онъ не получитъ ни копейки болѣе. Купецъ кривляется и не беретъ денегъ.

Ладно, тогда вы можете оставить себѣ одѣяла, говоритъ полковникъ. Въ то же время онъ суетъ мнѣ подъ мышку громадный свертокъ и указываетъ на дверь, при чемъ бросаетъ ассигнаціи на столъ и выходитъ за нами слѣдомъ на улицу.

* * *

Наполовину безсонная ночь въ обществѣ кавказской лихорадки и кавказскихъ клоповъ. Въ половинѣ четвертаго я просыпаюсь и встаю. Еще темно, но фруктовыя и табачныя лавочки напротивъ, по ту сторону улицы, освѣщены по обыкновенію. Я слышу, что гдѣ-то въ домѣ звонятъ. Итакъ, не черезчуръ рано для того, чтобы позвонить, думаю я и хватаюсь за шнурокъ. Никто не идетъ. Я снова звоню, а пока ложусь на открытое окно, смотрю на улицу и жду. Никто не идетъ. Я звоню тогда еще разъ. Шесть разъ пришлось намъ звонить, чтобъ получить свои башмаки и что-нибудь позавтракать.

Дѣйствительно, нашъ молоканинъ останавливается подъ нашими окнами въ половинѣ пятаго. Онъ говоритъ минутку съ швейцаромъ и снова отъѣзжаетъ. Мы сходимъ внизъ и ловимъ швейцара, но не можемъ, понятно, объясниться съ нимъ ни на одномъ языкѣ и сами не понимаемъ ни слова изъ того, что онъ говоритъ намъ. Уже пять часовъ.

Молоканинъ катитъ опять мимо гостиницы; но, когда я преспокойно приподнимаю свой багажъ, чтобы уложить его въ экипажъ, его снова самымъ любезнымъ образомъ снимаютъ и уносятъ въ гостиницу. Мы никакъ не можемъ постичь столь изумительнаго поступка; такъ же мало понимаемъ мы и изъ того, что тамъ болтаютъ кучеръ и швейцаръ. Въ концѣ-концовъ мы приходимъ къ убѣжденію, что въ гостиницѣ задерживаютъ нашу поклажу потому, что мы еще не уплатили по счету. Тогда я возмущаюсь, вхожу въ роль вельможи и произношу по-норвежски пространную, пышную рѣчь, изобилующую многими звучными словами. Я забываю, что мы миссіонеры, вынимаю свой бумажникъ, ударяю по немъ рукою и употребляю слово милліоны, что звучитъ по-русски приблизительно такъ же, какъ и по-норвежски, чтобы они могли составить о насъ хоть нѣкоторое представленіе. Когда не помогаетъ и это, начинаю я говорить еще гораздо громче и требую счетъ -- подать сюда этотъ жалкій счетъ!

Теперь, когда служители гостиницы убѣждаются, что невозможно что-либо намъ втолковать, рѣшаются они въ виду крайней необходимости разбудитъ нашего вчерашняго переводчика, полковника. Онъ сходитъ внизъ, довольно легко одѣтый, здоровается съ нами и просить извиненія за свой туалетъ. Тогда-то выясняется, что нашему отъѣзду препятствуетъ полиція. Въ окрестностяхъ появилась эпидемія на лошадей, и наша четверка должна предварительно подвергнуться осмотру. Полиція послала повѣстку нашему кучеру еще вчера, поздно вечеромъ.

Опять премиленькая исторія.

Когда же намъ можно будетъ ѣхать?

Такъ, около полудня.

Но тогда вѣдь намъ невозможно до ночи добраться до извѣстной станціи въ горахъ.

Нашъ полковникъ ломаетъ себѣ голову и, потолковавъ довольно долго со швейцаромъ и кучеромъ, рѣшаетъ, что намъ нужно отправиться на квартиру къ полиціймейстеру и обратиться къ нему приватнымъ образомъ. Я долженъ буду переслать ему свой паспортъ и визитную карточку, а одинъ изъ слугъ гостиницы долженъ отправиться съ нами, чтобы попробовать смягчить его, гарантируя, что лошади совершенно здоровы.

Теперь дѣло въ томъ, чтобы разыскать мои визитныя карточки. Мы обыскиваемъ нашъ сундукъ, и при этомъ, къ сожалѣнію, всѣмъ присутствующимъ ясно, что въ немъ не однѣ только Библіи. Но моихъ визитныхъ карточекъ нигдѣ не находится. Гдѣ могутъ онѣ быть? У меня была ихъ цѣлая коробочка, такъ какъ я никогда ихъ не употребляю. Онѣ, вѣроятно, попали между вещами, которыя мы оставили въ Гельсингфорсѣ. Вмѣсто моей собственной мы случайно находимъ карточку музыканта Зибеліуса, карточку Альберта Эдельфедьдта, Венцеля Хагельштама и госпожи Маріи Хагельштамъ; полковникъ выбираетъ карточку Венцеля Хагельштама и думаетъ, что дѣло обойдется. Мы боимся, что имя на карточкѣ слишкомъ мало походитъ на имя въ паспортѣ, но полковникъ возражаетъ, что такъ рано утромъ никто и не подумаетъ ихъ сравнивать.

Такимъ образомъ мы отправляемся.

Но полиціймейстеръ еще не вставалъ.

Мы ѣдемъ назадъ въ гостиницу. Полковнику снова приходится вступиться. Тогда онъ говорить по телефону съ лежащимъ въ постели полиціймейстеромъ и добивается письменнаго разрѣшенія ѣхать, которое мы и можемъ получить на почтовой станціи.

Наконецъ-то все въ порядкѣ.

Мы укладываемъ свою поклажу въ экипажъ и расплачиваемся въ гостиницѣ. Комната была бы сама по себѣ недорога, пять рублей, но въ счетѣ стояли двѣ подушки -- рубль, два полотенца -- пятьдесятъ копеекъ, и еще другія удивительныя вещи. Мы, однако, за все платимъ, не поднимая пререканій, благодаримъ еще въ послѣдній разъ нашего несравненнаго полковника и трогаемся въ путъ. Тѣмъ временемъ часы показываютъ уже семь.

На почтовой станціи отдаю я карточку Хагельштама. Любезный вчерашній чиновникъ беретъ ее, читаетъ имя и разыскиваетъ письменное разрѣшеніе полиціймейстера.

Ну, теперь мы покончили счеты съ Владикавказомъ. Счастливаго пути! киваетъ намъ на прощаніе почтовый чиновникъ.

VI.

Прохладное утро, облака еще окутываютъ верхушки горъ и скрываютъ солнце. Мы ѣдемъ по аллеѣ изъ пирамидальныхъ тополей; множество телѣжекъ съ фруктами, которые везутъ въ городъ, попадается намъ навстрѣчу, и мы покупаемъ нѣсколько свертковъ винограду чуть не задаромъ. Потомъ мы ѣдемъ вдоль по берегу Терека и подъѣзжаемъ къ водопою; намъ бросается въ глаза, что мѣстечко это по своему характеру кажется совершенно норвежскимъ, мы выходимъ изъ экипажа и остаемся здѣсь немножко дольше, чѣмъ бы слѣдовало. Облака разсѣиваются, горы обрисовываются все яснѣе и яснѣе, только самыя вершины еще увѣнчаны облаками. Мы подъѣзжаемъ къ заставѣ, гдѣ съ насъ требуютъ деньги за проѣздъ, и такъ какъ намъ долго приходится ждать квитанціи въ полученіи двухъ рублей, то мы снова выходимъ изъ экипажа и начинаемъ бесѣдовать съ лошадьми и кучеромъ. Нашего молоканина зовутъ Карнѣй Григорьевичъ, онъ русскій, ему пятьдесятъ лѣтъ, у него длинные темные волосы и борода и свѣтло-голубой кучерскій кафтанъ. Онъ спрашиваетъ насъ, не французы ли мы, но когда мы ему объясняемъ, откуда мы, онъ ничего не понимаетъ и безнадежно поглядываетъ на насъ. Будь мы французы, онъ тотчасъ же сообразилъ бы, что мы родомъ изъ Франціи; имя Франціи, какъ разъ теперь, со времени союза Царя съ Феликсомъ Форомъ въ Крондштадтѣ, проникло и на Кавказъ. Карнѣй Григорьевичъ упоминаетъ уже о союзѣ и гордо улыбается своими познаніями.

Квитанція готова, шлагбаумъ отпертъ, и мы катимъ дальше.

Дорога идетъ едва замѣтно въ гору. Мы ѣдемъ по глубокой долинѣ, которая кажется такъ узка, что ее и не проѣдешь, съ обѣихъ сторонъ вздымаются могучія горы, намъ слышно только далекое журчаніе Терека внизу, въ глубинѣ. Терекъ не глубокъ въ это время года, но очень быстръ, такъ какъ беретъ начало высоко на Казбекѣ и имѣетъ страшную силу паденія. Мы проѣзжаемъ сквозь известковыя горы, дорога пробита въ отвѣсной горной стѣнѣ, надъ нашими головами крыша, не хватаетъ только стѣны со стороны Терека, чтобы образовался только тоннель. Воздухъ напоенъ страшной известковой пылью; пыль медленно поднимается, затуманиваетъ воздухъ и покрываетъ собою стекла очковъ и биноклей. Отвѣсная гора, которую мы видимъ передъ собою, почти до самаго верха поросла кустарникомъ, -- можжевельникомъ и низкорослымъ хвойнымъ лѣсомъ.

Черезъ нѣсколько часовъ разсѣивается туманъ, покрывавшій верхушки горъ; солнце сіяетъ. Становится все теплѣе и теплѣе. Карнѣй разстегиваетъ свой кожаный поясъ и снимаетъ кафтанъ; аккуратно, какъ человѣкъ, любящій порядокъ, свертываетъ его и садятся на него. Мы распускаемъ зонтики, чтобъ защититься отъ солнца.

Пріѣзжаемъ на первую горную станцію Балта, гдѣ не останавливаемся. Изъ прочитанныхъ мною описаній я зналъ, что здѣсь отъ Балты начинаются горы. Какъ будто до сихъ поръ не было горъ! Ландшафтъ мѣняется: сквозь громадную пропасть, бока которой словно опираются въ небо, видны намъ въ отдаленіи снѣжныя горы, но какъ справа, такъ и слѣва горы зелены; ни деревьевъ, ни кустовъ, одна только трава. Надъ вершинами горъ кричатъ орлы. Мы видѣли сегодня уже много орловъ.

Всякій разъ, послѣ такихъ обнаженныхъ горъ попадаются другія, сверху донизу покрытыя кудрявыми кустарниками. Это особенность Кавказа. Между тѣмъ, какъ одна гора зелена до самой верхушки, но не имѣетъ ни единаго кустика, ея сосѣдка вся одѣта роскошнѣйшей растительностью. Лѣса нѣтъ, только кустарникъ, часто очень высокій, состоящій изъ лиственныхъ породъ. Здѣсь находимъ мы, смотря по высотѣ, дубы, буки, немножко елокъ, чаще всего березы. Наша милая сѣверная береза неутомима, она поднимается до самыхъ верхушекъ, тогда какъ прочія деревья останавливаются по пути, боясь холода.

Отсюда дорога круто подымается, мы ѣдемъ все время шагомъ съ небольшими промежутками. Проѣзжаемъ мимо маленькой станціи Ларсъ, окруженной горами выше тысячи метровъ. Дорога идетъ теперь зигзагами, всякій видъ загражденъ, мы не видимъ ничего ни передъ собою, ни сзади, видимъ только спину и голову Карнѣя. Тамъ и сямъ лежатъ по краямъ дороги люди и спятъ: это, вѣроятно, отдыхаютъ рабочіе, шоссировавшіе и исправлявшіе дорогу. Они одѣты на манеръ черкесовъ, но вынули оружіе изъ-за пояса. Какъ мы видимъ, всѣ, попадающіеся намъ на пути черезъ горы, одѣты черкесами; также и татары, даже русскіе носятъ эту одежду. Черкесовъ здѣсь вовсе нѣтъ; большинство переселилось въ Турцію, послѣ того какъ русскіе покорили ихъ; тѣ же, которые остались, живутъ въ долинѣ Кубани, а одно племя, кабардинцы, живетъ къ сѣверу отъ Владикавказа. Этотъ народъ, нѣкогда самый неукротимый въ мірѣ, отказывавшійся даже вступать въ войска Шамиля только для того, чтобы тѣмъ сильнѣе собственными силами побороть Россію, живетъ теперь ближе къ Россіи, чѣмъ какой-либо изъ кавказскихъ народовъ. Славянинъ побѣдилъ его и сталъ его сосѣдомъ.

Дорога такъ узка, что мы можемъ подвигаться впередъ только шагъ за шагомъ. Потомъ она немного расширяется, и мы проѣзжаемъ по желѣзному мосту черезъ Терекъ. Русло рѣки здѣсь очень узко. Рѣка сильно шумитъ, вода отъ извести желтовато-сѣрая, точно супъ. На мосту тамъ и сямъ торчитъ опаленный солнцемъ одуванчикъ. Мы выходимъ изъ экипажа, вытираемъ съ нѣкоторыхъ цвѣтовъ известковую пыль и стараемся возвратить ихъ къ жизни; мы приносимъ имъ также въ цинковомъ ведрѣ Карнѣя воды изъ Терека. Самъ же Карнѣй стоитъ, смотритъ на насъ и начинаетъ показывать признаки нетерпѣнія. Мы не всегда предаемся подобнымъ ребяческимъ затѣямъ, но на этотъ разъ возникъ у насъ горячій споръ, живы ли еще эти несчастные одуванчики, или уже погибли, и этотъ-то вопросъ и было намъ желательно выяснить. Карнѣй рѣшается въ концѣ-концовъ потерпѣть и уступаетъ намъ, онъ также сходитъ съ козелъ, садится на краю дороги и смотритъ на насъ. Быть можетъ, онъ думаетъ, что мы совершаемъ надъ одуванчиками нѣчто вродѣ религіознаго обряда, такъ какъ мы вѣдь миссіонеры.

Но растенія не погибли. Когда мы напали на счастливую мысль срѣзать одно изъ нихъ, то увидали, что внутри было еще много соку.

И Карнѣй везетъ насъ дальше.

Мы закрываемъ зонтики, потому что теперь и солнце загорожено отъ насъ. Мы проѣзжаемъ мимо цѣлой толпы возчиковъ съ товаромъ, которые лежатъ по обѣ стороны дороги и спятъ. Ихъ шестеро, и у всѣхъ за поясомъ оружіе. Вѣроятно, они выбрали для отдыха это мѣсто, потому что оно лежитъ въ тѣни. Лошадей они выпрягли, привязали и снабдили маисомъ; одна лошадь ничего не получила, или уже съѣла все до тла; мы останавливаемся и даемъ ей немножко корма отъ другихъ лошадей. При этомъ просыпаются люди, смотрятъ на насъ, опершись на локоть и говорятъ между собою. Когда они видятъ, что мы дѣлаемъ, то киваютъ и смѣются. Они встаютъ, подходятъ къ намъ и даютъ обдѣленной лошади еще больше маиса. Когда мы продолжаемъ свой путь, укладываются они снова.

Теперь подъѣзжаемъ мы къ крѣпости Дарьялъ съ ея круглыми строеніями, пушками и стражами. Я читалъ, что уже Плиній описывалъ Дарьяльское ущелье и сильную крѣпость Куманія, которая здѣсь стояла и препятствовала проходу многочисленныхъ народныхъ массъ. Горсть солдатъ могла бы удержать въ этой узкой щели цѣлое войско.

Подъемъ становится круче, горы все тѣснѣе и тѣснѣе обступаютъ насъ; кажется, словно нѣтъ болѣе надежды отсюда выбраться; только прямо надъ нашими головами виденъ клочокъ неба. Это подавляющимъ образомъ дѣйствуетъ на насъ, и мы молчимъ, уничтоженные. Вдругъ, на крутомъ поворотѣ дороги открывается съ права громадная пропасть, и мы видимъ совсѣмъ близко передъ собою ледяную вершину Казбека съ его глетчерами, сверкающими на солнцѣ бѣлыми искрами. Онъ стоитъ близко, словно прижавшись къ намъ, покойный, необъятный и безмолвный. Странное чувство охватываетъ насъ, -- вотъ она, эта гора, выдвинувшаяся, словно волшебною силою, изъ множества другихъ горъ и глядящая на насъ, будто существо изъ иного міра.

Я выпрыгиваю изъ экипажа, крѣпко держусь за верхъ и смотрю. Въ это мгновеніе словно вихрь какой-то подхватываетъ меня, я чувствую, что оторванъ отъ всего земного, выбитъ изъ колеи, мнѣ кажется, будто я стою лицомъ къ лицу съ божествомъ. Царитъ какая-то полная звуковъ тишина, я слышу лишь свистъ вѣтра далеко на верху облака плывутъ около средней части горы, но не доходятъ до высочайшей ея точки. Я и раньше бывалъ въ горахъ, былъ на фьельдахъ Хардангера и въ Іотунгейменѣ, видѣлъ отчасти баварскіе Альны, горы въ Колорадо и многихъ другихъ мѣстахъ, но никогда я не чувствовалъ себя такимъ безпомощнымъ на землѣ. Потомъ верхушка окутывается облакомъ, которое скрываетъ ее. Видѣніе исчезло. Только шорохъ кругомъ горы, тамъ на верху, въ облакахъ все еще слышенъ.

Однако меня зовутъ въ экипажъ, и я снова прихожу въ себя.

Я припоминаю изъ временъ дѣтства моего на сѣверѣ одну странную ночь, тихую лѣтнюю ночь, озаренную сіяніемъ солнца. Я пересталъ грести, опустивъ весла и сидя въ лодкѣ, повернувшись лицомъ къ кормѣ. Всѣ водяныя птицы молчали, и ничто живущее не шевелилось на землѣ. Вдругъ вынырнула изъ прозрачной воды голова, вода каплями падала съ нея. Это былъ только тюлень, но онъ выглядѣлъ, точно существо изъ иного міра, онъ лежалъ и смотрѣлъ на меня открытыми глазами. Его взглядъ былъ точно человѣческій...

Снова переѣзжаемъ Терекъ по желѣзному мосту. Здѣсь дорога значительно расширяется, и мы видимъ впередъ на полверсты. Мы быстро поднимаемся, дорога идетъ теперь приблизительно по срединѣ горныхъ отвѣсовъ, и вдоль всей дороги замѣчается дѣятельное передвиженіе людей, лошадей, быковъ, ословъ, всадниковъ съ ружьями за плечами. О человѣческихъ жилищахъ нѣтъ здѣсь и рѣчи.

Большое стадо овецъ пасется у самой дороги, при немъ четыре пастуха съ длинными посохами. На головахъ у пастуховъ громадныхъ размѣровъ мѣховыя шапки, но вообще они одѣты очень легко и въ достаточной степени оборваны. Всѣ овцы бѣлаго цвѣта, стадо смирно стоитъ среди горъ, животныя кажутся каменными изваяніями рядомъ съ настоящими камнями. Бытъ можетъ, онѣ стоятъ такъ неподвижно изъ боязни орловъ и разыгрываютъ роль обломковъ скалы.

Порядочно времени спустя передъ нами вырастаетъ станція Казбекъ, цѣлый маленькій городокъ. Могучія горы съ пропастями вздымаются кругомъ, но по склонамъ наверху все зелено, и до самой вершины видны намъ стога свѣже-скошеннаго сѣна. Овцы пасутся въ горахъ до самой вершины, мы видимъ ихъ вверху, на самой высокой точкѣ горы, подъ самыми небесами: онѣ похожи на бѣлыя движущіяся точки. На вершинѣ одной изъ горъ стоитъ въ снѣгу монастырь съ высокими башнями. Внизу, вокругъ станціи раскинулось множество небольшихъ засѣянныхъ хлѣбомъ участковъ; двое человѣкъ купаютъ въ Терекѣ своихъ лошадей.

Мы въѣзжаемъ на станцію.

* * *

При въѣздѣ насъ окружаютъ дѣти, дѣловито предлагающія намъ купить у нихъ кусочки горнаго хрусталя и разноцвѣтные камешки. Мы проѣхали безъ перерыва 43 версты и должны здѣсь остановиться на три часа. Карнѣй распрягаетъ лошадей. Когда я спрашиваю его, можно ли на это время оставить наши вещи въ экипажѣ, то мнѣ кажется, что онъ дѣлаетъ какой-то неувѣренный жестъ; я считаю потому болѣе безопаснымъ забрать съ собою мелкія вещи.

Намъ подаютъ на обѣдъ великолѣпно зажаренную баранину и превосходный супъ, да сверхъ того мы еще получаемъ превкусные пироги. Но чистота здѣсь оставляетъ желать многаго. Слуга одѣтъ въ коричневый кафтанъ и прекрасно вооруженъ; онъ всячески старается угодить сіятельнымъ гостямъ. Онъ постилаетъ намъ даже только что выглаженную скатерть. Но стеклянныя пробки изъ флаконовъ съ уксусомъ и прованскимъ масломъ отсутствуютъ, и добродушный слуга снабдилъ ихъ пробками изъ газетной бумаги. Однако, та торжественная осанка, съ которой онъ разставляетъ на столѣ передъ нами все это великолѣпіе, заставляетъ умолкнуть всякую критику.

Онъ показываетъ намъ изъ окошка на глетчеръ, который теперь, впрочемъ, подернулся туманомъ. Казбекъ, говоритъ онъ. На это мы киваемъ утвердительно, такъ какъ это уже извѣстно намъ; когда же мы его спрашиваемъ относительно монастыря, который видѣли наверху, въ снѣгахъ, то онъ отвѣчаетъ что-то, изъ чего мы понимаемъ только, что это русскій монастырь. Ни одна изъ кавказскихъ націй не считаетъ себя за русскихъ.

И даже теперь, такъ много времени спустя по завоеваніи, есть наивные кавказцы, утверждающіе, что русскій осмѣлится лишь въ томъ случаѣ вступить на ихъ землю, если захочетъ вѣжливо себя держать, не иначе.

Карнѣй говоритъ, что мы должны отдыхать до четырехъ часовъ. Мы понимаемъ нѣкоторыя изъ его словъ, и онъ очень искусно поясняетъ намъ ихъ нагляднымъ способомъ. Когда мы показываемъ ему свои часы, онъ осваивается съ циферблатомъ такъ легко, словно то не больше, какъ дѣтская игрушка, беретъ тогда вѣточку или былинку и показываетъ прямо на тотъ часъ, который желаетъ запечатлѣть въ нашей памяти, при чемъ неоднократно повторяетъ намъ число.

Вдругъ раздается ударъ грома. Вскорѣ падаютъ крупныя капли дождя, но солнце свѣтить. Я выбѣгаю наружу и хочу внести подъ крышу нашъ остальной багажъ; но человѣкъ въ голубой холстинной рубахѣ, доходящей ему до колѣнъ, смотритъ вверхъ на небо и объявляетъ мнѣ, что дождикъ сейчасъ перестанетъ; онъ показываетъ также на самаго себя и даетъ мнѣ понять, что позаботиться о нашей поклажѣ. Онъ идетъ въ конюшню и возвращается оттуда со своимъ кафтаномъ, которымъ покрываетъ тѣ сундуки, которые болѣе страдаютъ отъ дождя.

Дождь становится сильнѣе и переходитъ въ градъ. Градины очень крупны и, падая, высоко отпрыгиваютъ отъ земли. Это напоминаетъ мнѣ страшные градовые ураганы среди жаркаго лѣта въ американскихъ преріяхъ. Тамъ мы часто должны были свои куртки, или что попадало подъ руку, набрасывать на лошадей, а сами заползали подъ телѣги, чтобы не быть ушибленными градомъ. А лошади, которые инстинктомъ чуяли это явленіе, только наклоняли головы, чтобы защитить глаза, и такимъ образомъ выносили удары.

Я скрываюсь въ конюшню. Тамъ стоитъ корова съ теленкомъ, маленькій верблюдъ и другія животныя, всѣмъ имъ кажется хорошо и привольно, за исключеніемъ одной только овцы съ жирнымъ хвостомъ, которая лежитъ въ одномъ изъ стойлъ. Овца больна; она глухо стонетъ и закрываетъ глаза. Вѣроятно, она должна быть вскорѣ зарѣзана. Я раскрываю въ ящикѣ коньякъ, наливаю его въ пивной стаканчикъ, оглядываюсь вокругъ и, когда вижу, что я одинъ, то вливаю овцѣ въ горло нѣсколько большихъ глотковъ. Мнѣ приходится порядочно повозиться съ упрямымъ животнымъ, но когда я въ концѣ-концовъ разжимаю зубы, то овца глотаетъ хорошо. Языкъ у нея совсѣмъ синій. Послѣ питья фыркаетъ, трясетъ головой и лежитъ смирно. Я начинаю надѣяться, что все разрѣшится потомъ.

Дождь съ градомъ проходитъ, и солнце вновь невозмутимо припекаетъ. Я выхожу изъ конюшни и слоняюсь кругомъ; отъ земли поднимается теплый паръ. Мы находимся теперь на высотѣ 1727 метровъ надъ уровнемъ моря и поднялись съ сегодняшняго утра на 43 версты, почти на 1000 метровъ. Здѣсь по близости Казбека должны обитать осетины, народъ, происхожденіе и имя котораго никѣмъ еще не разгаданы; самъ народъ называетъ себя ироны. Я бы очень желалъ что-либо сдѣлать для науки во время моего путешествія, всего ближе было бы предпринятъ нѣкоторыя изслѣдованія касательно осетинъ. Мнѣ понадобилось бы всего нѣсколько часовъ, чтобъ проникнуть подальше въ горы, побыть среди осетинъ и немного изучить ихъ. Нѣкоторымъ образомъ я былъ къ тому хорошо подготовленъ, потому что въ теченіе нѣкотораго времени перечиталъ много книгъ о Кавказѣ. Здѣсь колыбель человѣчества, здѣсь Прометей былъ прикованъ къ скалѣ, тамъ, по ту сторону горъ, въ Баку, горитъ вѣчный огонь, сюда пришли толпы іудеевъ, освободившихся изъ плѣна вавилонскаго, и поселились здѣсь, здѣсь же по близости лежитъ и гора Араратъ, правда, уже въ предѣлахъ Арменіи, но все же и она видна отсюда. Только было бы въ моемъ распоряженіи достаточно времени, а не только эти жалкіе два часа. Я читалъ, что осетины имѣютъ множество хозяйственной утвари, совершенно незнакомой другимъ кавказскимъ племенамъ, щипцы и кадки для тѣста, маслобойки и пивныя кружки, вилы и много другое; это удивляло и ставило втупикъ многихъ прежнихъ изслѣдователей. Но если бы мнѣ только удалось пробраться къ нимъ, я ужъ выспросилъ бы у нихъ, откуда, во имя дьявола, взяли они всѣ эти инструменты, купили ли ихъ, или они существуютъ у нихъ съ незапамятныхъ временъ. Возможно, что выяснились бы вещи, которыхъ никто и не предполагаетъ, да, статься можетъ, я былъ бы даже вынужденъ создать совершенно новую науку о переселеніи народовъ, уничтожилъ бы всѣхъ моихъ предшественниковъ, изучавшихъ тотъ же предметъ, Эркерта и Броссэ, Опферта и Нестора, Боденштедта и Реклю, и добился бы совѣршенно самостоятельныхъ результатовъ. Быть можетъ, это имѣло бы и нѣкоторое значеніе лично для меня, при моемъ возвращеніи домой все украсилось бы флагами, я получилъ бы приглашеніе прочитать докладъ въ географическомъ обществѣ и былъ бы награжденъ большимъ орденомъ Св. Олафа. Я уже видѣлъ все это въ своемъ воображеніи. Вдругъ прибѣгаетъ въ мой далекій уголокъ подъ тѣнью скалъ Карнѣй и докладываетъ, что намъ пора ѣхать.

Ѣхать! Да вѣдь мы не такъ уговаривались? Я вынимаю часы, указываю Карнѣю на мѣсто по которому онъ похлопывалъ былинкой травы и утверждаю, что теперь на цѣлый часъ раньше. Но Карнѣй не сознается въ ошибкѣ, онъ разыскиваетъ травку, показываетъ на маленькую стрѣлочку и утверждаетъ, что мы должны уѣхать какъ разъ въ тотъ часъ, на который указываетъ маленькая стрѣлка. Мы стоимъ съ нимъ подъ скалою, держимъ въ рукахъ по травинкѣ, между нами помѣщаются часы, и ведемъ переговоры; въ концѣ-концовъ мнѣ приходится уступить, и я слѣдую за нимъ.

Первая моя мысль обращается къ овцѣ въ конюшнѣ, и ради нея я еще оттягиваю время отъѣзда. Къ несчастію, повидимому, часъ ея насталъ; когда мы уѣзжали, она повалилась на бокъ и, казалось, готова была испустить духъ.

Когда мы выѣзжаемъ со станціи, то попадаемъ въ громадное стадо овецъ, стоящее среди дороги. Оно не пускаетъ дальше нашихъ лошадей, густою массой окружаетъ и держитъ насъ въ плѣну. Четыре пастуха снабжены длинными посохами, кинжалами за поясомъ и ружьями за плечами, кромѣ того при нихъ есть и собаки. Собаки желто-сѣраго цвѣта и мало похожи на собакъ, а скорѣе на бѣлыхъ медвѣдей.

Наконецъ, мы освобождаемся и ѣдемъ дальше.

Дорога идетъ по равнинѣ, которая начинаетъ теперь понижаться; такъ продолжается на протяженіи многихъ верстъ, и мы быстро подвигаемся впередъ. Потомъ дорога снова поднимается вверхъ, круче, чѣмъ прежде, и мы взбираемся подолгу шагомъ. Мы проѣзжаемъ черезъ грузинское село съ церковью; въ общемъ, здѣсь гораздо больше обработанной земли, да и ближайшія горы не такъ отвѣсны. Долина болѣе открыта и зеленѣе, а вокругъ пашенъ и городовъ воздвигъ Самъ Господь наилучшія стѣны. Есть здѣсь также коровы и быки, небольшіе, но тучные и откормленные, есть и стадо овецъ числомъ въ нѣсколько тысячъ головъ. Двѣ женщины стоятъ въ полѣ и косятъ ячмень.

Другія грузинскія деревни. Подобная деревня представляетъ изъ себя по большей части одну тѣсно сплотившуюся кучку жилищъ, наискось лѣпящихся одно за другимъ по склону горы. Они отдѣлены другъ отъ друга не улицами или дорогами, а лѣстничными ступенями и лежатъ одно надъ другимъ, словно полки, выдолбленныя въ отвѣсной горѣ. Дома не имѣютъ оконъ и, вообще, никакихъ другихъ отверстій, кромѣ двери и дыры въ въ крышѣ надъ очагомъ. Крыша плоска и покрыта или торфомъ, или каменными плитками. На крышахъ лежатъ женщины на подушкахъ, здѣсь же на кровляхъ танцуютъ и играютъ; при благопріятной погодѣ вся семья ни днемъ ни ночью не покидаетъ крыши. Эти грузинскія деревушки имѣютъ такой видъ, словно онѣ подвергались натиску бури, которая и снесла съ ихъ домовъ верхнюю половину.

Деревня за деревней. У въѣзда въ каждую окружаютъ насъ просящія милостыню ребятишки. Маленькія существа эти клянчатъ съ навязчивостью, подобную которой встрѣтили мы только попавъ на обратномъ пути въ Турцію. На другомъ полѣ снова стоятъ женщины и срѣзаютъ хлѣбъ. Тѣ, что постарше, боязливо пригибаются съ землѣ и продолжаютъ работу, но одна молодая дѣвушка выпрямляется во весь ростъ, смотритъ на насъ и смѣется. На ней синій сарафанъ, волосы повязаны краснымъ платкомъ, бѣлые зубы ея сверкаютъ, глаза у нея темные. Когда она не можетъ больше глядѣть намъ вслѣдъ, то перестаетъ смѣяться, откидываетъ голову равнодушно и отворачивается. У насъ вырывается легкое восклицаніе. Это движеніе головы было неоцѣнимо прекрасно.

Деревня за деревней. Дорога идетъ въ виду подъема зигзагами, и Карнѣй щадитъ своихъ лошадей, ѣдетъ медленно и часто поитъ ихъ. Близъ одного водопоя нагоняетъ насъ чей-то экипажъ, который Карнѣй преспокойно пропускаетъ впередъ, такъ что намъ, ѣдущимъ сзади, приходится глотать невыносимую пылъ. Мы приказываемъ ему немножко остановиться, чтобы датъ пыли время улечься и разсѣяться, и вообще не особенно благодарны ему за его сонную ѣзду. Карнѣй находитъ, наоборотъ, что все идетъ прекрасно и, предовольный, напѣваетъ себѣ подъ носъ.

День клонится къ вечеру. Смеркается и становится замѣтно прохладнѣе. Мы накидываемъ на плечи шерстяныя одѣяла. Я дѣлаю открытіе, что стеаринъ на моей курткѣ снова застываетъ и выходитъ наружу; онъ служить намъ здѣсь на высотѣ вмѣсто термометра; мы находимся теперь на двѣ тысячи метровъ надъ уровнемъ моря. Мы все еще ѣдемъ изгибами по горамъ. Карнѣй еще разъ поитъ лошадей, хотя уже холодно. Поля остаются позади; мы уже почти на границѣ древесной растительности.

Опять экипажъ нашъ съ трескомъ катится по желѣзному мосту, и мы пріѣзжаемъ на станцію Коби, гдѣ должны переночевать. Незадолго до пріѣзда, Карнѣй вдругъ спрыгиваетъ съ козелъ и хватаетъ одну изъ лошадей за хвостъ. Сначала мы не понимаемъ такого удивительнаго поступка, во вскорѣ мы видимъ, что животъ лошади сильно раздулся, и животное едва можетъ итти.

VII.

Премилое и презабавное мѣстечко.

Мы просимъ себѣ помѣщенія, но всѣ отдѣльныя комнаты заняты. Однако мы все же не остаемся вслѣдствіе этого безпріютными. Спутницу мою направляютъ въ большую общую комнату для женщинъ, меня въ таковую же для мужчинъ. Вдоль стѣнъ стоятъ обшитыя кожей скамейки, на одной изъ нихъ я долженъ спать. Это отлично.

Мы просимъ поѣсть и тотчасъ же получаемъ превосходное филе, щи и зелень. Лихорадка моя возобновилась, меня предупреждаютъ поэтому удерживаться отъ извѣстныхъ кушаньевъ и напитковъ; но радость, что мы нашли такое уютное мѣстечко въ горахъ, заставляетъ меня забыть о лихорадкѣ и заказать вопреки всякой діэтѣ: филе, щи, зелень, пиво, а кромѣ того кофе.

Въ то время, какъ мы закусываемъ, приходитъ въ сѣни Карнѣй и желаетъ переговорить со мной. Мы слышимъ за дверью его голосъ и видимъ его самого всякій разъ, какъ дверь пріотворяется; но слуга на нашей сторонѣ и не желаетъ мѣшать намъ ѣсть и вызывать насъ къ нему. Тогда Карнѣй улучаетъ благопріятную минутку и проскальзываетъ къ намъ въ столовую.

Что ему собственно нужно отъ насъ?

Карнѣй объявляетъ намъ, что мы можемъ выѣхать завтра не раньше шести часовъ.

Почему же такъ? Вѣдь это противъ уговора, -- мы согласились ѣхать въ пять часовъ, чтобы достигнуть Ананура раньше завтрашняго вечера. Онъ отвѣчаетъ что-то очень запутанно, по мы замѣчаемъ, что онъ проситъ насъ пойти съ нимъ.

И мы идемъ.

Мы не беремъ съ собою ни шляпъ ни пальто, потому что предполагаемъ, что онъ вызываетъ насъ просто за дверь; но Карнѣй ведетъ насъ довольно далеко вверхъ по дорогѣ. Луна еще наполовину не достигла полнолунія, но освѣщаетъ хорошо, кромѣ того небо усѣяно звѣздами. Мы видимъ что-то темное на верхнемъ краю дороги; Карнѣй идетъ впереди насъ прямо къ темному предмету. Мертвая лошадь! Одна изъ лошадей Карнѣя пала. Онъ до смерти запоилъ ее. Животное лежитъ съ животомъ раздувшимся на подобіе шара. Это вѣдь, стоитъ сто рублей, говоритъ Карнѣй. Онъ безутѣшенъ, онъ идетъ за нами, когда мы возвращаемся къ прерванному ужину, и все продолжаетъ говорить о ста рубляхъ. Да разумѣется, сто рублей пропали, никто уже не возмѣститъ ихъ Карнѣю, потому совершенно напрасно говорить о нихъ. Чтобы попрощаться съ нимъ, я говорю Карнѣю нѣчто въ родѣ: доброй ночи! Итакъ, завтра утромъ, въ пять часовъ мы ѣдемъ дальше.

Нѣтъ, въ шесть, говоритъ Карнѣй.

Мы никакъ не можемъ столковаться. Карнѣй доказываетъ намъ что-то, изъ чего мы понимаемъ только, что сто рублей погибли, и что завтра у него всего только три лошади.

Логика его не совсѣмъ ясна намъ. Съ тремя лошадьми еще болѣе причинъ пуститься въ путь съ пяти часовъ, если мы хотимъ добраться до Ананура. Послѣ многихъ операцій съ соломинками и часами и усиленныхъ повтореній указанія времени по-русски, Карнѣй, наконецъ, покоряется и киваетъ намъ въ знакъ пожеланія доброй ночи.

Поѣвши, мы снова выходимъ наружу, чтобы взглянуть на мертвую лошадь. Зачѣмъ только они оттащили ее такъ далеко отъ станціи? Не скрываются ли за этимъ фактомъ отчасти здѣшнія кавказскія христіанскія воззрѣнія? Здѣсь, какъ и во многихъ другихъ странахъ, первое, разумѣется, чему научились христіане, воздержаніе отъ конины. Потому-то и лежалъ раздувшійся языческій трупъ въ сторонѣ, на дорогѣ, подальше отъ всѣхъ людей, -- казалось, никто не желалъ даже воспользоваться шкурой. Въ этомъ случаѣ кавказцы правы, если бы только христіанство ихъ вообще не было столь сомнительно. Правда на Кавказѣ разбросаны повсюду развалины церквей временъ царицы Тамары (1184--1212), а также и церкви позднѣйшей эпохи, но, несмотря на это, и понынѣ еще большое число кавказскихъ племенъ магометане. По ту сторону горъ, въ Баку, существовали еще лѣтъ пятьдесятъ огнепоклонники, а въ южномъ Кавказѣ, ближе къ Арменіи существуютъ даже поклонники бѣсовъ. Когда чеченцы въ среднемъ Кавказѣ были побѣждены русскими и должны были присягать русскому царю, то они сдѣлали это подъ непремѣннымъ условіемъ, что имъ позволятъ поклясться ихъ собственнымъ богомъ Гальгердомъ.

Луна и звѣзды сіяютъ. Лошадь все еще лежитъ на прежнемъ мѣстъ, раздувшаяся, языческая и отвратительная, двѣ собаки сидятъ подлѣ и сторожатъ ее. Но вотъ, подходитъ человѣкъ съ клещами въ рукахъ. То молодой еще человѣкъ. Онъ перекатываетъ дальше раздувшійся трупъ, подтруниваетъ надъ нимъ и говоритъ "прр", какъ будто для того, чтобы побудить мертвое животное лежать смирно. Этого онъ, можетъ статься, и не дозволилъ бы себѣ съ христіанскимъ трупомъ. Но вотъ, онъ снимаетъ подковы съ павшей лошади; вскорѣ затѣмъ является Карнѣй, и оба сговариваются воспользоваться также и шкурой. Почему бы и не такъ?

Оба человѣка распарываютъ кожу вдоль живота и ногъ и начинаютъ обдирать животное. Карнѣй грустенъ и не говоритъ ни слова, но молодой человѣкъ жалуется, что плохо видитъ, посматриваетъ на небо и ворчитъ, словно желая сказать: тамъ наверху, сдается мнѣ, не почистили сегодня хорошенько своей лампы! Потомъ молодой человѣкъ отправляется за фонаремъ и вновь возвращается. Нѣсколько старыхъ и молодыхъ людей приходятъ съ нимъ; они словно почуяли на немъ запахъ бойни, и съ этой минуты не могли отдѣлаться отъ желанія послѣдовать за нимъ.

Мы всѣ стоимъ подлѣ и смотримъ.

Вдругъ нѣсколько человѣкъ вытаскиваютъ изъ ноженъ свои ножи и начинаютъ вмѣстѣ съ другими сдирать кожу. При этомъ они, кажется, испытываютъ настоящее наслажденіе, щупаютъ руками обнаженное мясо, грѣются объ него и посмѣиваются разгоряченнымъ, глухимъ смѣхомъ. Или въ нихъ пробуждаются языческіе инстинкты?

Разъ, два, три, -- кожа содрана съ животнаго черезъ голову, и другая лошадь подъѣзжаетъ съ тачкой, чтобы увезти трупъ. Вдругъ какой-то жадный человѣкъ погружаетъ остріе своего ножа въ животъ мертвой лошади и вскрываетъ его. У всѣхъ вырывается подавленное восклицаніе, какъ бы слабое выраженіе ихъ довольства, и вскорѣ многіе роются руками во внутренностяхъ и громко разговариваютъ, словно хотятъ заглушить одинъ другого. Самъ Карнѣй не принимаетъ въ этомъ участія, онъ, значитъ, лучшій христіанинъ, чѣмъ тѣ, другіе, онъ даже отшвырнулъ отъ себя на землю идолопоклонническую шкуру и ничего не хочетъ имѣть съ ними общаго. Но онъ все-таки посматриваетъ на рѣзню, и въ его глазахъ какъ будто даже загорается огонекъ.

Со станціи подходитъ еще человѣкъ, и мы едва довѣряемъ нашимъ собственнымъ глазамъ, это хозяинъ гостиницы. Неужто и онъ хочетъ принять участіе? Онъ приказываетъ прекратить изувѣченіе трупа и проситъ у Карнѣя позволенія отрѣзать нѣкоторыя части туловища и ногъ. Карнѣи отворачивается и отказываетъ. Хозяинъ суетъ ему деньги, и Карнѣй снова отворачивается, но беретъ деньги.

Тогда хозяинъ указываетъ на тѣ куски, которые желаетъ получить, и многіе съ удовольствіемъ принимаются свѣжевать тушу. Хозяинъ беретъ въ помощь двоихъ человѣкъ и уноситъ заднія ноги и филейныя части. Филе, думаю я, филе и щи для проѣзжающихъ путешественниковъ! Если только хозяинъ со всѣмъ своимъ штатомъ не промахъ, то они не позже, какъ сегодня же вечеромъ, попробуютъ этого мяса, потому что онъ, ясное дѣло, пускаетъ въ дѣло конину

Карнѣй настаиваетъ, чтобъ увезти на тачкѣ останки лошади; но мясники все еще не могутъ съ ними разстаться, тамъ есть еще лакомые кусочки, и каждый раздираетъ себѣ свою часть легкаго или печени, а потомъ уже уходитъ съ добычей прочь. Карнѣй отвертывается и допускаетъ все это. Останки, увезенные, наконецъ, на тачкѣ, все были еще достаточно велики, -- то были раздувшіяся кишки.

Я невольно вспоминалъ Гаакона Адальштейнефостра на кровавомъ торжествѣ въ Ладѣ. Король боролся, чтобы избѣгнуть конины, но народъ принуждалъ его съѣстъ ее. Король же позналъ христіанское ученіе въ Англіи и не хотѣлъ вкушать лошадинаго мяса. Тогда крестьяне просили его съѣсть по крайней мѣрѣ хоть супу, но и этого не желалъ онъ, и отказался. Въ концѣ-концовъ они требовали только, чтобъ онъ хоть попробовалъ жиру; но нѣтъ, король не измѣнилъ своимъ убѣжденіямъ. Тогда крестьяне хотѣли напасть на него, и Сигурду Ярлу пришлось вступиться и быть посредникомъ.

Разинь только ротъ надъ котелкомъ, сказалъ онъ королю. Но ручка котелка была покрыта жиромъ отъ пара, подымавшагося отъ кушанья, и король разостлалъ прежде на ручку котла полотняный платокъ, а тамъ уже разинулъ надъ нимъ ротъ. Однако все же онъ сдѣлалъ это; но ни одна изъ партій не была удовлетворена, какъ говоритъ преданіе.

Легенда разсказываетъ, что на Рождество, годъ спустя послѣ этого, произошла новая ссора. Крестьяне собрались туда большими толпами и требовали, какъ прежде, чтобы король принесъ жертву. Но король не хотѣлъ этого. Выпивая кубокъ воспоминанія, онъ осѣнилъ его крестомъ. Что же это онъ дѣлаетъ, сказалъ Кааръ фонъ Грютингъ. Онъ дѣлаетъ знакъ молота Тора, отвѣчалъ плутоватый Сигурдъ Ярлъ.

Но крестьяне были недовѣрчивы, они потребовали, чтобы король пилъ кубокъ воопоминанія безъ знака Торова молотка. Король долго отказывался, наконецъ уступилъ и выпилъ кубокъ, не сотворивъ надъ нимъ крестнаго знаменія. Тогда снова выступила на сцену конина, и отъ короля потребовали, чтобы онъ съѣлъ ее. Но онъ отказался. Крестьяне стали угрожать ему насиліемъ, и Сигурдъ Ярлъ просилъ его уступить. Но король былъ христіанинъ англичанинъ, и его нельзя было склонить на это. Онъ съѣлъ только два кусочка лошадиной печенки.

Ахъ, Карнѣй Григорьевичъ, у тебя много предшественниковъ, и будетъ еще не мало послѣдователей! Такъ суждено, вѣроятно...

Мы возвращаемся на станцію и собираемся лечь спать. Доброй ночи. Но для чтенія у меня только старый нумеръ "Nya Prassen", который уже такъ много разъ прочитанъ мною, что я не въ состояніи хоть сколько-нибудь заинтересоваться имъ. Тамъ помѣщено о военномъ совѣтѣ въ Реннѣ "Krigsrätten і Rennes", о "Sammaiisvärjningen mot republiken", о "Krigsryktena fran Transvaal", о "Oroligheterna i Böhmen", о чумѣ въ Опорто "Pest in Oporto", -- но мнѣ, право, не хотѣлось ложиться и еще разъ перечитывать обо всѣхъ этихъ вещахъ. Ахъ, я долженъ былъ еще не разъ впослѣдствіи довольствоваться на сонъ грядущій этимъ чтеніемъ и въ немъ искать утѣшенія. Только на обратномъ пути, въ равнинахъ Сербіи могъ я, наконецъ, выбросить эту старую газету за окно купэ... Я снова выхожу на дворъ и, несмотря на темную ночь, брожу по станціи. Я попадаю на задній дворъ. Это большая просторная площадка, окруженная строеніями. При мягкомъ свѣтѣ луны и звѣздъ вижу я, какъ приходятъ и уходятъ одѣтые въ кафтаны люди съ лошадьми, которыхъ ставятъ въ конюшню или выводятъ изъ нея, готовя къ отъѣзду. Время отъ времени отворяются двери главнаго зданія, и кто-то кричитъ во дворъ непонятныя слова, потомъ изъ одной изъ конюшенъ отвѣчаютъ другими, столь же непонятными словами. Среди двора лежитъ верблюдъ и пережевываетъ; какой-то человѣкъ дразнитъ его мимоходомъ и тычетъ въ него палкой, тогда онъ принимается кричать и поднимаетъ голову до человѣческаго роста, не вставая съ мѣста. Я слышу, какъ въ стойлахъ фыркаютъ и жуютъ маисъ лошади.

Мнѣ такъ необыкновенно хорошо этой звѣздной ночью, среди всѣхъ этихъ людей и животныхъ. Мнѣ чувствуется, словно и здѣсь, на далекой чужбинѣ я нашелъ уютное мѣстечко. Расхаживая взадъ и впередъ останавливаю я одного изъ людей и предлагаю ему папироску, единственно для того только, чтобы войти съ нимъ въ дружескія отношенія и не быть прогнаннымъ изъ моего мѣстечка; когда же я даю ему огня, то свѣчу ему спичкой въ лицо и разсматриваю его. Все это исключительно красивыя, худощавыя фигуры, коричневыя лица арабскаго типа, довольно похожія другъ на друга. Они словно вылиты изъ стали, и положительно удовольствіе наблюдать ихъ походку и осанку.

Все было бы прекрасно, если бы Карнѣй не загубилъ свою лошадь и не лишился такимъ образомъ ста рублей.

Пока я такъ брожу отъ одной конюшни къ другой, смотрю и прислушиваюсь, появляется вновь и мой Карнѣй. Сто рублей! говоритъ онъ и огорченно потряхиваетъ головой. Да перестань же, Карнѣй, думаю я. Но Карнѣй не перестаетъ, идетъ за мною, снова упоминая о шести часахъ, какъ о времени отъѣзда. Я обдумываю, во имя чего Карнѣй хочетъ разсердитъ меня этимъ позднимъ часомъ, и прихожу къ убѣжденію, что ему хочется принудить подкупить его, чтобы выѣхать въ пять часовъ. Такъ какъ мы не настоящіе миссіонеры, то, быть можетъ, мы настолько богаты, что сто рублей для насъ не большія деньги. Очень возможно, что таковы его мысли, думаю я.

Я хватаю Карнѣя очень энергично за руку, тащу его съ какому-то человѣку, стоящему съ фонаремъ въ рукѣ, и показываю ему на своихъ часахъ цифру пять. Потомъ я громко говорю ему: "пьять тшаасаа", пять часовъ, не заботясь о томъ, вѣрно я произношу, или нѣтъ. Въ то же время я прикладываю свой указательный палецъ ко лбу Карнѣя. Карнѣй вяло киваетъ головой, онъ меня понялъ. Но, кажется, онъ рѣшительно не желаетъ примириться. Я вынужденъ, чтобы избавиться отъ него, въ концѣ-концовъ самъ уйти со двора.

Само собой разумѣется, что Карнѣй, не взирая на уговоръ и мое рѣшительное требованіе, появится завтра только въ шесть часовъ. Мы должны быть готовы къ этому. Тогда надо подумать о томъ, доберемся ли мы до Анапура на тройкѣ лошадей.

Однако, я долженъ, наконецъ, войти въ домъ и лечь въ постель.

Въ большой общей комнатѣ кто-то уже лежитъ и спитъ. У другой стѣны стоитъ офицеръ въ мундирѣ и стелетъ постель; у него есть съ собою даже простыни и бѣлыя наволочки. Онъ смотритъ высокомѣрно, и у меня нѣтъ желанія вступить съ нимъ въ разговоръ. У двери лежитъ на голомъ полу солдатъ. Онъ еще не спитъ. Вѣроятно, это денщикъ офицера.

Я снова выхожу и шагаю вверхъ по дорогѣ, гдѣ лежала лошадь. Въ нѣкоторомъ отдаленіи слышны веселые голоса нѣсколькихъ человѣкъ. Идя на звукъ, я вижу подъ скалою разведенный огонь.

Семь человѣкъ сидятъ вокругъ костра. Зрѣлище великолѣпное. Они сварили конину и поглощаютъ ее, руки ихъ и лица лоснятся отъ жира, всѣ жуютъ и причмокиваютъ. Когда я подхожу ближе, то и мнѣ тоже предлагаютъ попробовать, кто-то изъ нихъ протягиваетъ мнѣ кусокъ мяса къ самому носу, говоритъ что-то и смѣется, другіе смѣются также и одобрительно киваютъ мнѣ. Я беру мясо, но покачиваю головою и говорю: у меня лихорадка. Это выраженіе нашелъ я въ своемъ русскомъ "Переводчикѣ". Но они плохо понимаютъ по-русски и совѣщаются между собою, что такое я могъ сказать, а когда, наконецъ, догадываются, то принимаются оживленно болтать, перебивая другъ друга. Насколько я могу понять, они объясняютъ, что конина есть лучшее въ мірѣ средство противъ лихорадки, и многіе протягиваютъ мнѣ куски мяса. Тогда я принимаюсь ѣсть, и оно оказывается очень вкусно. Соль! спрашиваю я. Одинъ изъ нихъ понимаетъ меня и подаетъ мнѣ соль въ тряпочкѣ; она очень грязна, и я закрываю глаза, когда беру изъ нея соль. Сами они ѣдятъ безъ соли, поспѣшно невоздержанно глотая, глаза у нихъ при этомъ, словно безумные. Я думаю: люди эти похожи на пьяныхъ, невозможно, чтобы конина такъ ихъ отуманила. Я подсаживаюсь, чтобы наблюдать за ними.

Они пьютъ кипящее варево, употребляя для этого большую черпальную ложку, которая передается изъ рукъ въ руки; съ ложки каплетъ жиръ по всей ручкѣ. Послѣ конскаго бульону, они снова принимаются за мясо, и такъ далѣе. Мой ужинъ, который, кстати сказать, не повредилъ мнѣ и смягчилъ мою лихорадку, поконченъ; я благодарю и отказываюсь на ихъ неоднократныя приглашенія поѣсть еще.

Они ведутъ себя болѣе странно и съ необычайными гримасами обходятся съ мясомъ. Они прикладываютъ куски мяса къ щекамъ и тащатъ ихъ оттуда въ ротъ, словно бы хотѣли горячо приласкать его, раньше чѣмъ съѣсть, при этомъ зажмуриваютъ глаза и смѣются. Другіе подносятъ мясо къ носу, держатъ его у самыхъ ноздрей, чтобы упиться его крѣпкимъ запахомъ. Всѣ они до самыхъ глазъ лоснятся отъ жира, чувствуютъ себя въ высшей степени прекрасно и лакомятся отъ души, не обращая вниманія на чужого, наблюдающаго за ними человѣка. Наѣвшись до отвалу, они катаются по землѣ, испускаютъ крики и ни о комъ не заботятся, кромѣ себя...

Тутъ я замѣчаю подходящаго Карнѣя, встаю, желаю имъ доброй ночи и ухожу. Добрѣйшій Карнѣй начинаетъ меня сильно тяготить.

Я снова иду внизъ по дорогѣ, но когда прихожу на станцію, то мнѣ все еще не хочется спать, я себя чувствую здоровымъ и свободнымъ отъ лихорадки. Я прогуливаюсь мимо домовъ и сворачиваю въ горы. У подножія горъ стоитъ пара телѣгъ, запряженныхъ лошадьми. Вѣетъ слабый вѣтерокъ, звѣзды сіяютъ на небѣ, до меня доносится тихое журчаніе Терека, а кругомъ высятся мрачныя и молчаливыя горы. Ихъ могучее величіе производитъ на меня впечатлѣніе, я закидываю голову и смотрю на ихъ вершины, достигающія чуть не до неба. Смотрю я и на звѣзды, нѣкоторыя узнаю, но онѣ словно соскользнули со своихъ обычныхъ мѣстъ, Большая Медвѣдица стоитъ какъ разъ надъ головой.

Теперь у насъ, въ Норвегіи, конечно, вечеръ, думаю я, и солнце погружается въ морскую глубь. Тамъ солнце багрово при закатѣ; да, тамъ, на сѣверѣ, оно иной разъ краснѣе, чѣмъ гдѣ-либо въ другомъ мѣстѣ. Но, полно объ этомъ... Нигдѣ я не видѣлъ, чтобы звѣзды такъ ярко свѣтили, какъ здѣсь на Кавказѣ, а серпъ луны, хотя едва только вышелъ за предѣлы первой четверти, сіялъ, словно въ полнолуніе. Это совершенно ново для меня, такой сильный свѣтъ на полуночномъ небѣ интересуетъ меня и не допускаетъ предаваться тоскѣ по родинѣ. Я сажусь на землю и смотрю вверхъ на небо, а такъ какъ я принадлежу къ тѣмъ изъ людей, которые, въ отличіе отъ многихъ другихъ, еще не привели всѣхъ вопросовъ о Богѣ въ должный порядокъ, то сижу нѣкоторое время, погрузившись въ мысли о Богѣ и Его твореніи. Я попалъ въ новый непостижимый, заколдованный міръ; это древнее мѣсто ссылки чудеснѣйшая изо всѣхъ странъ, когда-либо мною видѣнныхъ. Я все болѣе и болѣе предаюсь своимъ мечтаніямъ и уже не думаю о снѣ. Горы представляются мнѣ чѣмъ-то невѣроятнымъ; точно онѣ пришли откуда-то издалека и остановились какъ разъ подлѣ меня.

Какъ и всѣ люди, привыкшіе къ одиночеству, я имѣю обыкновеніе часто бесѣдовать самъ съ собою; я ухожу въ самого себя, содрогаюсь отъ блаженства и говорю громко. Здѣсь хотѣлъ бы я уснуть: я укладываюсь, топочу ногами и ощущаю наслажденіе во всѣхъ членахъ своего тѣла, потому что все такъ прекрасно кругомъ. Но холодъ даетъ себя знать, скоро начинаетъ у меня зябнуть бокъ, я встаю и иду назадъ къ лошадямъ. Обѣ лошади стоятъ разсѣдланныя и распряженныя; каждая крѣпко привязана къ своей телѣгѣ. У обѣихъ пустые мѣшки изъ-подъ маиса привязаны къ мордѣ. Я развязываю мѣшки, ослабляю также повода, чтобы онѣ могли пощипать немножко зеленой травки. Потомъ я ласкаю ихъ, глажу и удаляюсь.

Лошади перестаютъ щипать траву, поднимаютъ головы и смотрятъ мнѣ вслѣдъ. Когда я собираюсь уйти, приласкавъ ихъ напослѣдокъ, то онѣ хотятъ итти за мной. Я замѣчаю, что онѣ чувствуютъ свое одиночество и охотно бы остались въ обществѣ человѣка.

Разумѣется, я не обращаю на это вниманія, но, когда я иду вдоль луга, у меня вдругъ является соблазнительная мысль проѣхаться верхомъ, и я снова возвращаюсь назадъ. Я выбираю лошадь, которая выглядитъ получше, хотя она тоже тоща и вовсе не элегантна, отвязываю ее и сажусь верхомъ. Затѣмъ я ѣду вверхъ по дорогѣ, наискось въ горы.

* * *

Все тихо вокругъ, слышенъ только стукъ копытъ. Станція давно исчезла у меня изъ глазъ, горы и долины заволакиваются дымкой, но я знаю дорогу назадъ.

Дороги, собственно говоря, нѣтъ, однако я быстро подвигаюсь впередъ; когда лошадь бѣжитъ рысью, то ея острая спина безъ сѣдла очень даетъ себя знать; но она охотно переходить въ галопъ, и тогда дѣло идетъ превосходно на ладъ.

Горы здѣсь не такія обнаженныя, а кругомъ поросли лиственнымъ кустарникомъ и кустиками папоротниковъ. Проѣхавъ немного въ горы, я наталкиваюсь на дорогу, перерѣзающую мой путь. Я останавливаюсь, гляжу впередъ и назадъ, и не рѣшаюсь, по какой мнѣ дорогѣ поѣхать. Когда я такъ стою и раздумываю, то вижу, что съ высоты спускается на дорогу человѣкъ. Лошадь также настораживаетъ уши. Я схожу съ лошади и начинаю побаиваться, поглядывая то на человѣка, то на лошадь; слышу, какъ тикаютъ часы у меня въ карманѣ.

Когда человѣкъ подходить поближе, я киваю ему въ знакъ привѣтствія, что равносильно словамъ: я твой другъ. Онъ ничего не отвѣчаетъ, но подходитъ еще ближе. На немъ сѣрый плащъ и неслыханныхъ размѣровъ мѣховая шапка, какія я раньше видалъ на пастухахъ. Это, вѣроятно, и есть пастухъ, что можетъ подтвердить его потертый плащъ; но вокругъ таліи у него зеленый поясъ, а за нимъ сбоку кинжалъ и пистолетъ. Онъ равнодушно проходитъ мимо меня. Я смотрю ему вслѣдъ и, когда онъ отошелъ шага на два, зову его, предлагая ему папироску. Онъ оборачивается и, изумленный, беретъ папироску; когда онъ зажегъ ее, то произнесъ быстро нѣсколько словъ. Покачиваніемъ головы я указываю ему, что не могу понять. Онъ опять что-то говоритъ; но такъ какъ я не могу съ нимъ объясняться, то онъ и отправляется вскорѣ своей дорогой.

Я чувствую величайшую радость, что встрѣча эта такъ благополучно обошлась, и снова успокаиваюсь. Я глажу лошадь, привязываю ее къ кусту папоротника невдалекѣ отъ дороги и пускаю ее на траву, самъ же сажусь подлѣ. Пастухъ, вѣроятно, и въ мысляхъ не имѣлъ ничего худого, скорѣе наоборотъ! Онъ, пожалуй, и самъ испугался меня. За папироску онъ такъ сердечно поблагодарилъ. Но предположимъ, что этотъ человѣкъ захотѣлъ бы убить меня, одинокаго и беззащитнаго. Да, что же было бы тогда? Я бы бросился на него и руками ухватилъ за горло. А задушивъ его чуть не на смерть, я бы передохнулъ на минутку и далъ бы ему возможность покаяться въ грѣхахъ; затѣмъ бы я уже прикончилъ его.

Я не имѣлъ бы ничего противъ, чтобы кто-нибудь съ родины увидалъ меня въ минуту этой страшной борьбы съ дикаремъ...

Мнѣ чуточку холодно, но это не мѣшаетъ мнѣ чувствовать себя превосходно. Всѣ люди, спящіе въ своихъ постеляхъ и употребляющіе часы ночи лишь для того, чтобы лелѣять свои слабости, развѣ неневыносимы? И самъ я всю жизнь лежалъ на европейскихъ постеляхъ съ подушками; счастье только, что я вынесъ это. Положимъ, у меня всегда была богатырская натура.

Мѣсто, на которомъ я лежу, словно островокъ между горами; здѣсь хотѣлъ бы я поселиться между мѣсяцемъ и звѣздами и, быть можетъ, среди невидимыхъ существъ, порожденій эѳира, которыя стали бы навѣщать меня. Я не знаю, гдѣ бы я здѣсь нашелъ воду, но я назвалъ бы это мѣсто источникомъ, потому что оно лежитъ такъ высоко.

Я снова сажусь на лошадь и рѣшаюсь отправиться по дорогѣ внизъ. Лошадь отдохнула и охотно пускается рысью, но, такъ какъ я едва не перескакиваю ей черезъ голову, то и стараюсь сдержать ее. Вдругъ, на поворотѣ дороги глазамъ моимъ открывается воздѣланная долина. Я слѣзаю съ лошади и размышляю. Передо мною лежитъ грузинская деревушка, нѣсколько маленькихъ хижинъ, пріютившихся на выступахъ отвѣсной горы. Я не знаю, что мнѣ предпринять, я боюсь поѣхать туда. У меня, пожалуй, отнимутъ тамъ мою лошадь.

Я отвожу лошадь назадъ, чтобы спрятать ее, и привязываю накрѣпко въ сторонѣ отъ дороги. Потомъ я спускаюсь немного внизъ, чтобы убѣдиться въ безопасности; я -- руководитель лошади, и долженъ изслѣдовать, все ли благополучно. Сначала я предполагалъ одному спуститься въ долину, потомъ подумалъ: если что произойдетъ, то всегда лучше имѣть возможность вспрыгнуть на лошадь. Я усѣлся поэтому и верхомъ поѣхалъ внизъ.

Подъѣзжая къ хижинамъ, я остановился и взвѣсилъ все еще разъ. Быть можетъ, не слѣдовало мнѣ итти поздно. Собаки увидѣли меня и подняли отчаянный лай, вскорѣ я замѣтилъ человѣка, стоящаго на крышѣ и глядящаго на меня. Мнѣ не оставалось, такимъ образомъ, ничего больше, какъ спуститься къ нему. Но я предпочелъ бы очутиться теперь на станціи.

Собаки глядѣли злобно, онѣ были велики, желты и похожи на медвѣдей; лая, онѣ закидывали головы назадъ, при чемъ шерсть у нихъ на спинѣ поднималась дыбомъ. Я питаю слабую надежду, что человѣкъ на крышѣ и есть тотъ самый пастухъ, которому я передъ тѣмъ далъ папироску и съ которымъ такъ подружился, но, когда онъ спускается съ крыши, то я вижу тотчасъ же, что ошибся. Ноги его обернуты вмѣсто чулокъ и башмаковъ жалкими тряпками; и на немъ также громадная барашковая шапка, но одѣтъ онъ весьма легко.

Добрый вечеръ! кланяюсь я издалека. Онъ не понимаетъ моего русскаго языка и молчитъ, молчитъ съ злымъ вѣроломнымъ видомъ. Тогда я припоминаю магометанское привѣтствіе, которое, какъ мнѣ случалось читать, употребляется кавказскими народами, и я произношу по-арабски: саламъ алейкюмъ! Это онъ мгновенно понимаетъ, потому ли, что я случайно напалъ на человѣка, одареннаго геніальной способностью къ языкамъ, или потому, что арабскій его родной языкъ. Онъ отвѣчаетъ: "на алейкюмъ сала-амъ" и кланяется. Тогда ему приходитъ въ голову продолжать и дальше все въ томъ же духѣ, но я, разумѣется, не понимаю ни слова и даже не могу отличить, на которомъ изъ полусотни кавказскихъ нарѣчій онъ говоритъ. Чтобы не оставаться совершенно безмолвнымъ, я пускаю въ ходъ съ полдюжины знакомыхъ мнѣ русскихъ словъ, но они не производятъ на него никакого впечатлѣнія. Пара полуголыхъ ребятишекъ слѣзаютъ также съ крыши и глазѣютъ на меня съ такимъ видомъ, словно я съ неба свалился. Эти крохотныя существа живутъ такъ далеко отъ прочихъ людей, они не познали еще искусства просить милостыню, а потому перепуганы и тихи. У нихъ темный цвѣтъ кожи, они некрасивы, глаза темные и круглые, а рты очень велики.

Я подаю человѣку папироску, чтобы задобрить его, и такъ какъ онъ беретъ ее, а вмѣстѣ съ нею и огня, то я набираюсь храбрости и мужества. Мнѣ приходитъ на мысль, что я все-таки, быть можетъ, что-либо да сдѣлаю для науки во время своего путешествія, напримѣръ, я могъ бы изучить жилище этого татарскаго пастуха. Я начинаю снаружи разсматривать строеніе и, такъ какъ русскій языкъ мнѣ не помогаетъ, то я съ тѣмъ же успѣхомъ перехожу на норвежскій, что мнѣ, во всякомъ случаѣ, удается лучше, и прошу у человѣка позволенія осмотрѣть его домъ. Онъ, кажется, не противится этому, отходить только немного къ сторонкѣ и берется за какую-то работу. Чтобы не сбиться съ тона въ нашемъ разговорѣ, я кланяюсь всякій разъ тамъ, гдѣ полагается кланяться, и все время веду учтивую бесѣду совершенно такъ же, какъ если бы онъ меня понималъ; время отъ времени я улыбаюсь даже, когда онъ говоритъ что-либо, кажущееся мнѣ шуточкой. Я оставляю лошадь на попеченіе ребятишекъ и даю имъ за то пару мѣдныхъ монетъ.

Домъ вырытъ въ горѣ, но спереди, по обѣ стороны отверстія, онъ возведенъ изъ камня и скрѣпленъ известкой. Крыша далеко выдается впередъ и покоится на каменныхъ столбахъ; столбы эти даже немного обтесаны. Въ отверстіи для входа нѣтъ двери.

Вотъ и все.

Когда я поднимаю глаза вверхъ, чтобы разглядѣть крышу, то замѣчаю, что тамъ наверху лежатъ еще двѣ человѣческія фигуры, смотрятъ на меня, потомъ боязливо отодвигаются назадъ и закутываютъ платками свои лица. Гаремъ, думаю я, гаремъ овечьяго пастуха! Что за безуміе у этихъ восточныхъ народовъ: до сихъ поръ не могутъ они отрѣшиться отъ этого! Я охотно изслѣдовалъ бы крышу и ея обитателей, но хозяинъ, повидимому, не намѣренъ пригласить меня туда, -- наоборотъ, онъ дѣлаетъ видъ, что посѣщеніе мое покончено. Я вынимаю изъ кармана свою записную книгу и заношу въ нее все, что видѣлъ; мнѣ хочется показать имъ, что я это дѣлаю лишь съ научной цѣлью, и такъ какъ мнѣ необходимо осмотрѣть его жилище также и внутри, то я останавливаюсь передъ отверстіемъ и новой папироской соблазняю хозяина слѣдовать за мною. Онъ беретъ папироску и позволяетъ мнѣ войти.

Внутри темно, но хозяинъ зажигаетъ лампу. Эта глупая европейская керосиновая лампа оскорбляетъ меня; но вдругъ мнѣ приходитъ въ голову, что "вѣчный огонь" древнихъ и былъ какъ разъ керосинъ и, если ужъ гдѣ-нибудь на свѣтѣ долженъ онъ горѣть, то, разумѣется, на Кавказѣ. Очагъ находится не посреди комнаты, а довольно далеко въ сторонѣ; онъ сложенъ изъ большихъ камней. Здѣсь и тамъ разбросаны на землѣ чашки и горшки изъ дерева, глины и желѣза; насколько я замѣчаю, мнѣ здѣсь не прійдется имѣть дѣла ни со стилемъ рококо, ни со стилемъ Людовика XVI, я совсѣмъ не нахожу точно подходящаго стиля, и вдругъ встаетъ у меня передъ глазами залъ пожарной команды тамъ, дома, въ Христіаніи, во всемъ своемъ много разъ оспариваемомъ великолѣпіи. По стѣнамъ висятъ ковры. Ага, вліяніе гарема, думаю я, присутствіе нѣжной женской руки. Я беру лампу и освѣщаю ковры; это великолѣпные кавказскіе ковры, старые и новые изъ туго спряденной шерсти, украшенные разноцвѣтными фигурами. Узоръ персидскій.

Осмотрѣно и это.

Мнѣ очень бы хотѣлось немножко присѣсть, но нѣтъ ни одного стула; двѣ кучки сухихъ стеблей папоротника лежать на землѣ, и я такъ усаживаюсь на одну изъ нихъ, что она трещитъ. Вдругъ я вижу, что въ одномъ углу что-то шевелится и слышу человѣческій голосъ. Я снова беру лампу и свѣчу въ уголъ: тамъ лежитъ старая, сморщенная женщина, она щупаетъ передъ собою воздухъ руками, она слѣпа. Пастухъ, до сихъ поръ не выказывавшій ни малѣйшихъ слѣдовъ сентиментальности, дѣлается вдругъ нѣжнымъ и готовымъ на всѣ жертвы, онъ торопится успокоить старуху и заботливо укутываетъ ее вновь. Это его мать, думаю я. Мнѣ припоминается, что я читалъ, будто кавказцы ни мало не заботятся о желаніяхъ своихъ женъ, но всегда послушно сообразуются съ приказаніями своихъ матерей. Таковъ обычай. Старуху трудно успокоить, она желаетъ знать, что вокругъ нея происходитъ, и сынъ терпѣливо растолковываетъ ей это.

Она стара, востроноса, съ провалившимся ртомъ, ея глаза словно затянуты бѣлой, какъ пѣна, пленкой и никого не узнаютъ. Когда лошадей и коровъ привязываютъ слишкомъ близко къ стѣнѣ, то онѣ становятся близорукими, -- мнѣ приходитъ въ голову, что жребій кавказской женщины подобенъ этому, ее тоже держатъ слишкомъ близко привязанной къ стѣнѣ. Потому-то она и слѣпнетъ.

Старуха отдаетъ, повидимому, приказаніе. которому сынъ повинуется, раскладывая на очагѣ огонь изъ стволовъ папоротника. Потомъ онъ принимается поджаривать на желѣзной сковородѣ ломтики баранины, бросая по старому языческому обычаю также въ пламя кусочекъ мяса, чтобы умилостивить огонь. Мясо хорошее и жирное и жарится въ собственномъ салѣ, -- правда, при этомъ распространяется нѣсколько прогорклый запахъ, но когда хозяинъ предлагаетъ и мнѣ кусочекъ мяса, то я беру и ѣмъ. На вкусъ оно странно, но когда мнѣ подкладываютъ еще, то я съѣдаю и вторую порцію. Этимъ гостепріимствомъ обязанъ я, навѣрно, старухѣ въ углу и, благодаря моимъ выразительнымъ гримасамъ и знакамъ, ей также даютъ попробовать кусочекъ мяса.

Послѣ закуски я вновь начинаю помышлять о моихъ изысканіяхъ и стремлюсь начать ихъ съ крыши дома. Тамъ наверху лежали, навѣрно, трясясь отъ холода, обѣ жены, пока мы здѣсь угощались; меня положительно оскорбляло, что хозяинъ такъ сердечно относился съ своей матери и въ то же время совершенно забывалъ о женахъ. Я хотѣлъ вознаградить ихъ за это и дать имъ мѣдныхъ денегъ, сколько имъ будетъ угодно, если только мнѣ удастся до нихъ добраться. Я вообразилъ себѣ, что одна изъ нихъ любимая жена пастуха и, дѣйствительно, очаровательное существо. Человѣкъ, подобный пастуху, не стоилъ ея, и я хотѣлъ дать ей это понять. При извѣстномъ стараніи, мнѣ, можетъ быть, и удалось бы взять надъ нимъ верхъ. Рядомъ съ чисто личнымъ удовлетвореніемъ, которое я могъ бы получить, нисколько не мѣшало занести маленькое галантное приключеніе на страницы моего дневника.

Кромѣ того, и для любимой жены это будетъ имѣть значеніе на всю жизнь. Это пробудить ее и, быть можетъ, дастъ на Кавказѣ толчокъ формальному женскому движенію въ миніатурѣ. Я не хотѣлъ быть черезчуръ рѣзкимъ, чтобы не напугать ея, потому что женщина всегда женщина; я подумалъ, что для начала всего лучше написать ей. Человѣкъ, умѣющій выводитъ на бумагѣ такіе смѣшные зубчики, несомнѣнно, заслужилъ бы ея уваженіе. Сверхъ того и содержаніе моего письма, -- и именно оно-то и выразило бы особенно ярко мое превосходство. Если бъ у меня была книга автографовъ, то я написалъ бы въ ней, и она могла бы тогда при желаніи читать ее всякій разъ. Я сдѣлалъ бы намекъ на ея печальную жизнь, и въ то же время постарался бы ее утѣшить -- мыслью о ея дѣтяхъ. Въ этомъ и сказалось бы особенно ярко мое превосходство. Я написалъ бы ей слѣдующее:

Любовь есть жажда жизни, дитя

Даритъ сначала радостью, потомъ слезами,

Но слезы суть источникъ новой радости, --

Послушайся только моего совѣта, о дитя.

Что-нибудь въ этомъ родѣ я и написалъ бы. Съ первыми двумя строчками она, вѣроятно, была бы вполнѣ согласна, но третью не смогла бы понять. Дѣти благословеніе? Для молодой женщины? И при этомъ она стала бы вздыхать, словно сердце у ней разрывается, и жаловаться на плохое утѣшеніе, которое я ей обѣщаю. Но это утѣшеніе привелъ я сюда только изъ хитрости. Она должна постичь безутѣшность своего существованія рядомъ съ этимъ овечьимъ пастухомъ. И, дѣйствительно, ее осѣняетъ лучъ сознанія. Это сегодня вечеромъ.

Завтра вечеромъ мы встрѣтимся по уговору по ту сторону, на берегу Терека, гдѣ, навѣрно, есть прехорошенькія мѣстечки. Луна и звѣзды нѣжно сіяютъ, и это особенно настраиваетъ насъ.

Двумъ первымъ строкамъ научилъ тебя самъ Аллахъ, говоритъ она, такъ онѣ справедливы. А третья? спрашиваю я, чтобы испытать ее. Третья -- ничто для молодой женщины, отвѣчаетъ она.

И я заранѣе зналъ, что все такъ случится. Все совершается, согласно съ программой.

Итакъ, я превзошелъ твоего мужа? Не правда ли? говорю я и хочу этимъ воспользоваться.

Но она не соглашается. Я не совсѣмъ въ ея вкусѣ, у меня нѣтъ кругомъ таліи пояса съ блестящимъ оружіемъ, да и глаза мои не темнаго цвѣта и не сверкаютъ повелительно.

Тогда я принимаюсь унижать въ ея глазахъ овечьяго пастуха и смѣяться надъ его шапкой. Вообрази, нигдѣ и никогда въ цѣломъ свѣтѣ, во время всѣхъ моихъ путешествій не видалъ я такого невѣроятнаго чудища, говорю я. Никогда! Но не одна только шапка. Что это, собственно, за сапоги на немъ? Тряпки, дорогая моя, просто лохмотья. При этомъ, я могъ бы показать ей, что употребляютъ цивилизованные люди въ качествѣ верхней и нижней одежды, если бъ моя деликатность не приказывала мнѣ оставаться застегнутымъ на всѣ пуговицы. Но все же я показываю ей пряжку на моемъ жилетѣ, которую она принимаетъ за украшеніе для шляпы. Пока мы заняты пряжкой, я крѣпко прижимаю рукою къ груди мой бумажникъ, чтобы не вводить дитя природы въ искушеніе. Она не можетъ прійти въ себя отъ изумленія при видѣ моихъ перламутровыхъ запонокъ. Пуговицъ, обтянутыхъ матеріей, она также никогда не видѣла. Открывъ, наконецъ, пряжки на моихъ подтяжкахъ, она объявляетъ себя побѣжденной и находитъ, что онѣ еще гораздо замысловатѣе, чѣмъ поясъ ея мужа. Вдругъ чертовская женщина говоритъ: а вѣдь въ третьей строчкѣ есть все-таки смыслъ для молодой женщины! Теперь я понимаю ее!

Мнѣ остается только радоваться, что планъ мой такъ блистательно осуществился. Я снимаю тутъ же мои подтяжки и дарю ихъ ей.

На другое утро она обѣщаетъ начать женское движеніе на Кавказѣ. Послѣднюю же строчку прибавилъ я только для счета, говорю я ей напослѣдокъ, такъ оно лучше звучитъ, особенно, если тебѣ придетъ когда-либо въ голову пропѣть ихъ.

И я воображаю, что мое сочиненіе можетъ стать въ этой мѣстности чѣмъ-то въ родѣ національной пѣсни.

Таковъ былъ мой планъ. Но какъ-то отнесется къ нему пастухъ? На Кавказѣ существуетъ еще обычай кровавой мести; старый Шамиль, правда, уничтожилъ его въ Дагестанѣ, но, вообще, онъ еще не утратилъ своей силы.

Пастухъ этотъ казался въ достаточной степени коварнымъ, и я счелъ въ данномъ случаѣ за лучшее предложить ему еще новую папироску. Прошу! говорю я и кланяюсь. Онъ беретъ и зажигаетъ ее. Это спокойствіе дѣлаетъ меня недовѣрчивымъ; когда Тиберій казался вѣжливымъ, то былъ наиболѣе опасенъ. Ты, можетъ быть, одинъ изъ тѣхъ, что всегда настороже думаю я, и представляешься, будто бы ничего не замѣчаешь, подстерегая между тѣмъ только благопріятнаго момента; да, именно такимъ-то ты и выглядишь!

Умнѣе всего было потому держаться поближе къ лошади.

Я кланяюсь и выхожу изъ пещеры на вольный воздухъ. Пастухъ идетъ за мною. Мнѣ стало жутко, и я бросилъ всего одинъ только взглядъ на крышу; видѣлъ полузакрытыми глазами, что его любимая жена лежала тамъ наверху, опершись на локоть, и умоляюще поглядывала на меня. Когда я подошелъ къ лошади, чтобы сѣсть на нее, пастухъ позвалъ меня обратно и указалъ на сосѣднюю пещеру, приглашая туда войти. Ловушка, думаю я, но представляюсь равнодушнымъ, чтобы сдержать его жажду крови и его безбожіе. Онъ все настаивалъ, рысью бѣжалъ къ дому и манилъ меня за собою. Я былъ, такимъ образомъ, вынужденъ послѣдовать за нимъ.

Домъ точно такой же, какъ и предыдущій. Здѣсь пастухъ охотно даетъ мнѣ изслѣдовать крышу. Она не плотна, плоска и состоитъ изъ каменныхъ плитокъ, которыя укрѣплены на деревянныхъ стропилахъ. Входъ здѣсь гораздо темнѣе, чѣмъ первый; онъ ведетъ, вѣроятно, глубоко внутрь горы, такъ глубоко, что ни одинъ вздохъ и ни одинъ крикъ не достигнетъ оттуда до прочаго міра. Въ это-то отверстіе входитъ убійца и манитъ меня за собою.

Тогда я начинаю раздумывать. Быть можетъ, это отверстіе имѣетъ высочайшій научный интересъ, и внутренній голосъ приказываетъ мнѣ исполнить свой долгъ и изслѣдовать его. Но я взвѣшиваю и то обстоятельство, что моя вѣрная смерть принесетъ мало пользы наукѣ. Долгъ -- что это такое? Ревностное отношеніе къ дѣлу. Разумѣется, но подобное же рвеніе имѣетъ и собака, она можетъ быть утомлена до крайности, но все же носитъ поноску. А человѣку полагается все же быть выше животнаго.

Я взвѣсилъ всѣ за и противъ, и даже охотно простилъ себѣ это состояніе нерѣшительности въ такихъ трудныхъ обстоятельствахъ. Впрочемъ, прямолинейная рѣшимость часто отталкивала меня; немножко слабости, немножко нерѣшительности, которыя суть не что иное, какъ деликатность чувства, сдѣлали бы, поистинѣ, пріятнѣе сожитіе людей.

Пастухъ смѣется и еще болѣе пристаетъ ко мнѣ итти съ нимъ, а любимая жена тамъ наверху, на крышѣ, чудится мнѣ, лежитъ на локтѣ и насмѣхается надо мною. Такъ, такъ, она, значитъ, заодно съ этимъ негодяемъ! Это заставляетъ меня быть рѣшительнымъ. Ужь я ей покажу! Я сжимаю зубы и вхожу въ пещеру. Мой научный интересъ одержалъ побѣду!

Внутри темно, но пастухъ зажигаетъ и здѣсь нѣчто въ родѣ лампы; она изъ желѣза, со свѣтильней изъ шерстяныхъ нитей, свѣтъ ея скуденъ, но все же достаточенъ для того, чтобы дать ударъ кинжаломъ.

Я намѣреваюсь броситься на пастуха, чтобы предупредить его намѣреніе, но онъ открываетъ на землѣ нѣчто въ родѣ гнѣзда изъ листьевъ папоротника, а въ немъ два небольшихъ животныхъ. Эта два медвѣженка. Я смотрю поперемѣнно то на звѣрей, то на человѣка, и мое мужество вновь пробуждается. Онъ говоритъ что-то, изъ чего я понимаю слово рубли, беретъ одного медвѣженка на руки, держитъ передо мною, желая продать его.

Тогда я совсѣмъ успокаиваюсь. Бѣдный, уродливый татаринъ питаетъ лишь мирныя торговыя намѣренія. Я становлюсь гордъ, морщу слегка носъ, потому что вѣдь это, собственно говоря, хлѣвъ, та пещера, куда онъ меня привелъ; здѣсь стоитъ даже пара тучныхъ козъ у стѣны. Человѣкъ принимается доить козъ и даетъ медвѣдямъ молока.

Сколько рублей, спрашиваю я, и шевелю по воздуху пятью пальцами.

Человѣкъ качаетъ отрицательно головой,

Я поднимаю кверху десять пальцевъ, но и на это онъ отрицательно качаетъ головой. Изъ любопытства относительно кавказскихъ цѣнъ на медвѣдей мнѣ очень бы хотѣлось узнать требованія этого человѣка, и я пожалѣлъ, что ничего не знаю по-арабски, кромѣ "салемъ алейкюмъ". Человѣкъ вытаскиваетъ изъ ноженъ кинжалъ и царапаетъ имъ черточки по землѣ. Онъ не прекращаетъ этого занятія, пока на землѣ не оказывается двадцать черточекъ. Дѣло не подходящее. Онъ вычеркиваетъ пять черточекъ. Тогда я разражаюсь: пятнадцать рублей за медвѣженка, никогда!

Я выхожу вонъ изъ хлѣва.

Моя миссія закончена. Я могу послать домой сообщеніе, что везу съ собой богатые научные результаты, для обработки которыхъ мнѣ потребуется по меньшей мѣрѣ четыре года. Съ спокойствіемъ и сознаніемъ собственной безопасности, какихъ я еще не испытывалъ въ теченіе всей этой экспедиціи, подошелъ я къ своей лошади, погладилъ ее и снова почувствовалъ себя ея хозяиномъ. Жалкій уродецъ пастухъ протянулъ ко мнѣ руку. Я терпѣливо снесъ это и далъ ему еще послѣднюю папироску. Онъ снова протянулъ руку, а я кивнулъ ему и милостиво сунулъ ему въ руку пару мѣдныхъ монетъ. Потомъ я сѣлъ на своего коня.

Сидя на лошади, я бросилъ на женщинъ удивительно бодрящій взоръ; онѣ должны проснуться здѣсь на Кавказѣ, спѣть мое четверостишіе и выйти изъ своего печальнаго положенія.

Потомъ я отправился въ путь...

Я прямо спустился съ горы, чтобы въ концѣ-концовъ выѣхать на главную дорогу, ведущую къ станціи. Было уже близко къ разсвѣту, но становилось все темнѣе, такъ какъ наступило то переходное время, когда звѣзды исчезаютъ, а день еще не занялся. Я выѣзжаю на шоссе и ѣду по немъ быстро впередъ, чтобы добраться до станціи раньше разсвѣта. Мнѣ вдругъ вспомнилось, что въ этой странѣ конокрадство считается самымъ безчестнымъ дѣломъ, и мнѣ стало жутко на душѣ: какъ-то сойдетъ съ рукъ моя продѣлка?

Но все обошлось благополучно. Я старался не утомитъ лошади быстрой ѣздой, такъ что она не вспотѣла; эти удивительныя кавказскія лошади словно скованы изъ желѣза, ничто не можетъ имъ повредить -- за исключеніемъ холодной воды.

Начало свѣтать. Когда станція была уже въ виду, я сошелъ съ лошади и отвелъ ее прямо наверхъ къ телѣгѣ, вмѣсто того, чтобы продолжать путь. Въ этомъ было мое спасеніе. Иначе, я повстрѣчался бы съ двумя людьми въ плащахъ, которые, болтая между собою, спускались внизъ по дорогѣ. Они взглянули вверхъ, въ мою сторону, когда я по старому крѣпко привязывалъ лошадь къ телѣгѣ, но подумали, вѣроятно, что чужой человѣкъ просто стоитъ тамъ наверху и ласкаетъ животное! Я, впрочемъ, такъ и сдѣлалъ.

Спускаюсь внизъ на станцію. Тамъ и сямъ бродятъ вокругъ домовъ высокія фигуры, крикнутъ время отъ времени какое-нибудь слово, или имя, и получаютъ отвѣтъ откуда-то издалека. У каменной стѣны, далеко отъ всѣхъ домовъ, нахожу я человѣка, сидящаго и играющаго на какомъ-то инструментѣ. Непостижимые люди, эти кавказцы, они иногда не ложатся спать! Человѣкъ совершенно одинъ, онъ сидитъ на лугу, прислонившись спиной къ стѣнѣ, и играетъ, насколько хватаетъ умѣнья. При томъ, все еще темно, всего только половина пятаго, и, сверхъ того, очень холодно. Человѣкъ этотъ, вѣрно, помѣшался, думаю я. Но въ его музыкѣ есть смыслъ, хотя она бѣдна и однообразна. То, что онъ насвистываетъ, напоминаетъ мелодію на свирѣли.

Я нахожу, что Карнѣй черезчуръ долго не является. Поэтому я выхожу на дворъ и наудачу кричу его имя. Карнѣй откликивается; онъ былъ недалеко. Сейчасъ! отвѣчаетъ и подходитъ. Я указываю ему цифру пять на моихъ часахъ и гляжу на него. Карнѣй киваетъ и объявляетъ, что онъ готовится въ дорогу.

Но Карнѣя нѣтъ даже и въ шесть часовъ. Мой спутникъ и я завтракаемъ и не спѣша собираемся въ путь, но Карнѣя нѣтъ какъ нѣтъ. Тогда я чувствую, что въ душѣ моей пробуждается гнѣвъ на Карнѣя.

Только въ половинѣ седьмого подъѣзжаетъ онъ къ дверямъ.

VIII.

Прохладное утро, иней лежитъ на поляхъ, и пыль не поднимается по дорогѣ, какъ вчера. Карнѣй тоже не похожъ на вчерашняго: онъ безмолвно сидитъ на козлахъ и не напѣваетъ. Тройка лошадей неспѣшно бѣжитъ рысью впередъ, но когда подъемъ снова дѣлается круче, то лошади идутъ цѣлыми часами шагомъ.

Долина Терека кончилась! Рѣка сворачиваетъ съ дороги и углубляется въ горы. Здѣсь нѣтъ никакой растительности. Когда дорога идетъ вверхъ по обнаженному конусу горы, по которому мы должны зигзагами взбираться до самой вершины, мы выходимъ изъ экипажа и идемъ прямикомъ, пока экипажъ нашъ, пробираясь по всѣмъ изгибамъ, наконецъ догоняетъ насъ. Здѣсь наверху открывается вновь видъ на ледники Казбека, который поднимаетъ свою вершину къ самому небу и залитъ утреннимъ сіяніемъ солнца.

Мы снова ѣдемъ вдоль отвѣсной стѣны горъ. Тамъ и сямъ дорога покрыта кровлей вслѣдствіе опасности отъ обваловъ снѣга и земли. Мы ѣдемъ, словно по тоннелямъ съ желѣзными крышами. Во многихъ мѣстахъ дорога попорчена и исправляется, надсмотрщики и инженеры распоряжаются толпами рабочихъ. И здѣсь видимъ мы снова много пастуховъ съ громадными стадами овецъ.

Близъ одного обнаженнаго конуса горы Карнѣй останавливается и ведетъ насъ къ кресту у источника. Онъ зачерпываетъ рукою и показываетъ намъ; вода кипитъ. Мы пьемъ такъ же, какъ и онъ, изъ источника. Вода ледяная, но вся клокочетъ прыгающими пузырьками пѣны, наши руки, опущенныя въ источникъ, бѣлѣютъ; на вкусъ вода напоминаетъ зельтерскую.

Мы взбираемся все выше и выше; шелъ иней, и мы должны снова закутаться въ свои одѣяла отъ холода. Мы достигаемъ, наконецъ, высшей точки нашего пути, мой измѣритель показываетъ почти 3000 метровъ. На каменномъ столбѣ надпись съ указаніемъ высоты, выраженной футами. Здѣсь Карнѣй отпрягаетъ одну изъ лошадей и привязываетъ ее сзади экипажа. Потому что съ этой минуты задача лошадей уже не тащить экипажъ, но только сдерживать его при спускѣ.

И тотчасъ же дорога начинаетъ спускаться внизъ. Здѣсь наверху нѣтъ никакой равнины. Дорога проложена между горами, такъ какъ это единственное, возможное для проѣзда мѣсто. Высокія горы кругомъ зелены и голы, и здѣсь также стоятъ до самой вершины небольшіе стога сѣна.

Лошади тихонько бѣгутъ рысью внизъ по спуску. Иногда онѣ скользятъ одинъ -- два шага впередъ, но не падаютъ. Читая русскіе романы, получаешь такое впечатлѣніе, будто въ Россіи ѣздятъ съ неслыханною быстротою. Также и на картинкахъ, изображающихъ русскихъ курьеровъ, видишь обыкновенно бѣшено мчащихся лошадей и кучера, высоко размахивающаго плеткой. Мы воображали поэтому, что намъ, по всей вѣроятности, придется съ отчаянной скоростью взобраться на вершины Кавказа и въ такой же мѣрѣ безумно спуститься внизъ съ другой стороны. Мы были тѣмъ болѣе поражены, увидя, какъ благоразумно ѣздятъ здѣсь люди. Или Карнѣй Григорьевичъ отличается особенной осторожностью, что весьма вѣроятно, или русскіе поэты и художники преувеличивали, что также возможно. Между всѣми путниками, видѣнными нами во время нашего желѣзнодорожнаго переѣзда по Россіи, не было ни одного, который бы ѣхалъ особенно быстро, зато я не знаю лучшей страны, какъ Финляндія, если вамъ вздумается насладиться быстрой ѣздой въ экипажѣ. Въ финляндскихъ городахъ пережилъ я самыя сильныя ощущенія по этой части. Маленькія финскія лошадки, нѣсколько похожи на нашихъ лошадей съ фіордовъ, вѣтромъ летятъ по улицамъ, а на поворотахъ за уголъ я не разъ думалъ, что сломится колесо. Финнъ хорошо кормитъ, зато и ѣздитъ быстро; когда мнѣ случалось иной разъ просить пощадить лошадь, то меня, улыбаясь, называли Hastgratare, т. е. лошадиный защитникъ. Только разъ въ жизни указалъ я полиціи на одного человѣка, и это былъ финляндскій извозчикъ...

Лихорадка, безсонная ночь и холодъ наводятъ на меня дремоту, время отъ времени я клюю носомъ. Я чувствую себя необыкновенно хорошо. Черезъ долгіе промежутки встрѣчаются намъ телѣги, запряженныя двумя или четырьмя буйволами; мы осторожно объѣзжаемъ ихъ, правильный ритмъ ѣзды прерывается, и я просыпаюсь. Время отъ времени проѣзжаемъ мы мимо домиковъ изъ обожженыхъ кирпичей, или лачужекъ пастуха, гдѣ женщины въ красивыхъ голубыхъ и красныхъ платьяхъ сидятъ на кровляхъ и разсортировываютъ пряжу для ковровъ или одежды. Когда мы проѣзжаемъ мимо, онѣ смотрятъ на насъ нѣкоторое время и сдвигаются ближе головами. но когда мы черезъ нѣсколько времени оглядываемся, онѣ уже снова заняты своей работой. Полунагія дѣти бѣгутъ за нами на далекія разстоянія, и только съ помощью мѣдной монеты можно отогнать ихъ прочь.

Дорога становится теперь болѣе дикой, чѣмъ когда-либо прежде, и желѣзныя кровли попадаются все чаще; весною, въ пору таянія снѣга, черезъ эти кровли перекатываются, вѣроятно, прехорошенькія лавины. Слѣва намъ не видно ничего, кромѣ кусочка стѣны, а за нею пропасть. Никогда въ жизни не видывалъ я такихъ глубинъ, я долженъ время отъ времени выходить изъ экипажа и итти пѣшкомъ; тогда я плотно держусь къ той сторонѣ, гдѣ горы. Но глубина словно притягиваетъ меня. Я смотрю время отъ времени назадъ и разглядываю въ бинокль тамъ внизу, въ глубинѣ крохотныя пашни. Когда я сижу въ экипажѣ, то крѣпко за него держусь.

Солнце жжетъ съ высоты, стеариновое пятно на моей курткѣ словно вѣтромъ унесло, мы снимаемъ свои одѣяла. Дорога идетъ внизъ, все внизъ, пропасти становятся еще страшнѣе, мы зигзагами объѣзжаемъ горныя разсѣлины. Дорога часто испорчена, и люди въ бурнусахъ поправляютъ ее. Карнѣй не особенно внимателенъ, онъ допускаетъ лошадей спотыкаться чаще, чѣмъ нужно, потому что самъ онъ, сидя на своихъ высокихъ козлахъ, забавляется тѣмъ, что глазѣеть внизъ, въ глубину. Такъ проѣзжаемъ мы станцію Гудауръ.

Здѣсь много аккуратно сложенныхъ изъ камней домовъ, одинъ даже двухъ-этажный. Окрестности суровы и пустынны, но все выглядитъ чисто и привѣтливо; въ дверяхъ стоятъ люди и смотрятъ, какъ мы проѣзжаемъ. У меня такое ощущеніе, словно сегодня воскресенье, хотя сегодня только пятница; люди, стоящіе въ дверяхъ, выглядятъ свободными и довольными. Быть можетъ, по ихъ магометанскому обряду сегодня и есть праздникъ.

Такъ идетъ дорога все дальше длинными линіями зигзаговъ между отвѣсными стѣнами горъ. Телеграфныя проволоки, сопровождающія насъ, прикрѣплены иногда къ самой горѣ, иногда же проведены подъ землею во избѣжаніе порчи отъ обваловъ. Мнѣ нельзя больше итти пѣшкомъ, это будетъ черезчуръ медленно, я задерживаю такимъ образомъ всю экспедицію; но я охотно пошелъ бы пѣшкомъ, ради своихъ нервовъ. Намъ попадается навстрѣчу почта, отрядъ казаковъ, состоящій изъ семи вооруженныхъ съ головы до ногъ людей, почтальонъ трубитъ въ свой рогъ, а мы сворачиваемъ въ сторону и останавливаемся, пока они проѣдутъ. Потомъ снова начинаемъ спускаться.

Карнѣй сидитъ, опустя поводья, и тупо посматриваетъ внизъ въ безконечную глубь; когда одна лошадь скользитъ, то другая ее поддерживаетъ. Я не рѣшаюсь кулакомъ расшевелить Карнѣя, этимъ его вниманіе еще болѣе будетъ отвлечено отъ лошадей. Предоставляю все на волю судьбы. Здѣсь дорога прилѣпилась къ гладкой отвѣсной горѣ, она укрѣплена на желѣзныхъ балкахъ и виситъ на воздухѣ. Это мы, однако, замѣтили не раньше, чѣмъ спустились на нѣсколько изгибовъ внизъ по горѣ, тогда обернули мы назадъ головы и посмотрѣли вверхъ на дорогу. Этотъ видъ заставилъ насъ вздрогнуть.

На одномъ изъ худшихъ мѣстъ, гдѣ низенькая, жалкая стѣна, идущая по внѣшнему краю дороги, кромѣ того еще попорчена, выпрыгиваютъ вдругъ два мальчика, лѣта отъ шести до восьми, и начинаютъ передъ нами танцовать и кувыркаться. Маленькія, испорченныя созданія, вѣроятно, основались здѣсь съ цѣлью нищенствовать у путешественниковъ; меня ужасно озлило, что мальчишки вынырнули такъ внезапно и напугали нашихъ лошадей, я хотѣлъ поэтому отогнать ихъ моей чудесной палкой пріобрѣтенной во Владикавказѣ, но напрасно. Они весело продолжали танцовать и имѣли даже безстыдную и безумную дерзость перекувырнуться по ту сторону края дороги, гдѣ стѣна исчезла въ глубинѣ. Ничего не оставалось, какъ раскошелиться на пару серебряныхъ монетъ и откупиться отъ нихъ. Они глядѣли на насъ дерзкими, широко открытыми глазами, и притворялись, словно и понятія не имѣютъ, почему Его Превосходительство дѣлаетъ такое сердитое лицо. Когда они подобрали деньги, то сползли вновь на краю пропасти за стѣну, гдѣ у нихъ, вѣроятно, было мѣсто отдыха и привала. И если въ теченіе дня проѣдетъ еще экипажъ, то мальчуганы, конечно, вновь устремятся изо всѣхъ силъ на дорогу и станутъ танцовать свой опасный танецъ.

Вдоль внутренняго края дороги, гдѣ свѣтитъ солнце, растетъ щавель и взъерошенные репейники, позже попадаются намъ одуванчики и голубая гвоздика, которая необыкновенно мила и красива; далѣе внизу находимъ мы розовый клеверъ.

Часами длится этотъ спускъ, хотя лошади все время бѣгутъ рысью. Почти черезъ три часа выѣзжаемъ мы, наконецъ, на болѣе плоскую дорогу, -- мы близъ станціи Млеты, гдѣ должны отдыхать. Млеты лежатъ на 1500 метровъ надъ уровнемъ моря, мы спустились, такимъ образомъ, въ эти три часа на 1500 метровъ. Солнце здѣсь печетъ, и мы сбрасываемъ кромѣ одѣялъ все, что только возможно, изъ нашей одежды.

Карнѣй хочетъ отдыхать четыре часа. Я испускаю крикъ изумленія и долго покачиваю головою. Карнѣй показываетъ вверхъ на солнце и даетъ намъ понять, что жара будетъ еще нестерпимѣе, а черезъ часа четыре нѣсколько умѣрится; онъ полагаетъ, несмотря на это, до вечера добраться на станцію Анануръ. Мы раздумываемъ и беремся за свои карты, изображающія горы въ разрѣзѣ; до Ананура намъ остается еще сорокъ верстъ, но на протяженіи тридцати пяти верстъ дорога круто спускается внизъ, и мы поѣдемъ быстро, поэтому мы разрѣшаемъ Карнѣю четыре часа остановки и киваемъ головою въ знакъ своего согласія.

* * *

Здѣсь, въ Млетахъ телеграфъ въ четыре проволоки. Снаружи у нашего окна стоятъ рябины, осыпанныя ягодами, а часть станціи поросла орѣшникомъ; кромѣ этого нѣтъ никакой растительности. Здѣсь теперь время сѣнокоса, и необычайное множество рабочихъ возитъ сѣно съ луговъ. Млеты -- большое мѣстечко, можетъ быть, самое большое въ горахъ; но, какъ и въ другихъ мѣстахъ, здѣсь царитъ ужасная нечистота. Такъ какъ мы вынуждены были чистить свои ножи и вилки салфеткой, то оказалось, что и сами салфетки стали непригодны къ употребленію, и мы пустили въ ходъ свои носовые платки. Но ѣда и здѣсь была вкусная, только надо было стараться не думать о томъ способѣ, какимъ, по всѣмъ вѣроятіямъ, была она изготовлена въ кухнѣ.

Пока мы пили и ѣли, въ комнату вдругъ вошелъ господинъ, остановился въ дверяхъ и посмотрѣлъ на насъ. Мы сидѣли удивленные и также смотрѣли на него: это былъ нашъ путевой товарищъ въ поѣздѣ, офицеръ, который хотѣлъ сопровождать насъ черезъ горы, когда покончитъ свое пребываніе въ Пятигорскѣ. Онъ вздрогнулъ, когда узналъ насъ, повернулся и вышелъ изъ двери, не сказавъ ни слова. Со времени нашего прибытія на станцію не пріѣзжалъ ни одинъ экипажъ, офицеръ поэтому явился сюда раньше насъ, и это было для насъ непостижимо. Онъ, вѣроятно, долженъ былъ сократить свое пребываніе въ Пятигорскѣ и употребилъ дни, которые мы пробыли во Владикавказѣ, на то, чтобы насъ опередить -- но было ли это такъ? Къ чему же всѣ эти старанія избѣжать насъ? Мы бы и сами не погнались за его обществомъ. И зачѣмъ онъ остановился въ Млетахъ?

Когда послѣ обѣда я одинъ сидѣлъ и курилъ на верандѣ, офицеръ также вышелъ изъ дома и прямо направился ко мнѣ. Онъ снялъ шляпу и сказалъ мнѣ по-англійски, что я, вѣроятно, былъ очень изумленъ, увидѣвъ его здѣсь. Я возразилъ, что, собственно говоря, совсѣмъ и не помышлялъ о томъ, гдѣ по-настоящему долженъ бы господинъ офицеръ находиться въ данную минуту. Тогда онъ только посмотрѣлъ на меня и не сталъ задавать дальнѣйшихъ вопросовъ.

Вы не долго оставались въ Пятигорскѣ, сказалъ я, чтобы быть полюбезнѣе.

Нѣтъ, отвѣчалъ онъ, я освободился ранѣе, чѣмъ думалъ.

Такъ какъ я сидѣлъ, а онъ стоялъ, то я также поднялся; постоявъ такимъ образомъ нѣсколько минутъ, я повернулся къ нему спиной и вошелъ въ домъ.

Офицеръ послѣдовалъ за мною.

Изъ сѣней шла лѣстница кверху, во второй этажъ, офицеръ сталъ на лѣстницѣ и пригласилъ меня пойти съ нимъ наверхъ.

Я хотѣлъ сначала продолжать свой путь въ столовую и показать тѣмъ, что я оскорбленъ поведеніемъ этого отталкивающаго человѣка, но мнѣ пришло въ голову, что я все-таки въ Россіи, и что русскіе нѣсколько не похожи на прочихъ людей.

Что вамъ угодно? спросилъ я.

Прошу васъ, будьте любезны пойти со мною въ мою комнату, отвѣчалъ онъ вѣжливо; я желалъ бы вамъ кое-что сообщить.

Я помедлилъ съ минуту, но затѣмъ пошелъ, хотя лицо его было мнѣ противно.

Когда мы пришли въ его комнату, то онъ заперъ двери и окна, не взирая на жару.

Прошу васъ садиться, сказалъ онъ. Вы, само собою разумѣется, удивлены, видя меня здѣсь, хотя вы это и отрицаете. Дѣло все въ томъ, что я окончилъ свои дѣла въ Пятигорскѣ ранѣе, чѣмъ предполагалъ.

Это вы уже мнѣ сообщили, отвѣчалъ я.

Я искалъ тамъ одного человѣка, но не нашелъ.

Что за человѣкъ? Какое мнѣ до всего этого дѣло?

Отлично. Позвольте же мнѣ заранѣе предупредить васъ, что я намѣренъ вести бесѣду въ вѣжливомъ тонѣ.

Я засмѣялся.

Ахъ, право? Покорно васъ благодарю.

Вы, конечно, уже замѣтили, что я вздрогнулъ, войдя тамъ внизу, въ столовую, и увидя васъ. Это движеніе съ моей стороны было притворствомъ.

Притворствомъ? Ахъ!

Я зналъ, что вы тамъ сидите.

Ну, и что же?

Когда я вышелъ изъ поѣзда и поѣхалъ въ Пятигорскъ, я все-таки не терялъ васъ изъ виду. Меня стало разбирать нетерпѣніе.

Послушайте-ка, однако, что вамъ собственно нужно отъ меня.

Я ѣду по служебной обязанности. Моя поѣздка вызвана собственно другимъ человѣкомъ. но, несмотря на это, я не пропускаю и случая съ вами. Откуда вы ѣдете?

Изъ Финляндіи.

Онъ вынулъ бумагу, взглянулъ на нее и сказалъ:

Такъ.

Такъ? вскричалъ я. Что такъ? Я, право, начиналъ допускать возможность того, что передо мною полицейскій чиновникъ, потому-то и отвѣчалъ я, сообразуясь съ правдой, что я ѣду изъ Финляндіи.

Мы, русскіе, вѣдь не звѣри, продолжалъ онъ, и мнѣ бы не хотѣлось причинять вамъ непріятности во время вашего путешествія.

Совершенно напротивъ, мнѣ очень пріятно побесѣдовать съ вами.

Тогда я поспѣшно сталъ обдумывать, чего онъ собственно можетъ хотѣть, если онъ полицейскій чиновникъ. Понятно, онъ смѣшно заблуждался, если думалъ, что можетъ имѣть дѣло со мною. Я пріѣхалъ изъ Финляндіи, гдѣ прожилъ цѣлый годъ, не сдѣлалъ и даже не пробовалъ сдѣлать ничего дурного. Я читалъ докладъ въ Гельсингфорскомъ университетъ, но тема доклада была литературная, а пара статей, помѣщенныхъ мною въ финскихъ газетахъ, касалась также литературныхъ темъ; я не имѣлъ рѣшительно никакого политическаго значенія.

Вы ѣдете на Востокъ? спросилъ офицеръ.

Да, но не можете ли вы, пожалуйста, сказать мнѣ напередъ, чего вы отъ меня желаете?

Чего я желаю? отвѣчалъ онъ. Я желаю всего болѣе дозволить вамъ спокойно путешествовать. Мы, русскіе, вѣдь не звѣри, но у меня есть приказанія.

Не можетъ быть! сказалъ я и засмѣялся. Чего же именно касаются ваши приказанія?

Позвольте мнѣ одинъ вопросъ, отвѣчалъ офицеръ, не были ли всѣ лошади во Владикавказѣ заняты, когда вы туда пріѣхали?

Да, компанія французскихъ туристовъ завладѣла всѣми лошадьми на цѣлую недѣлю.

Тутъ офицеръ улыбнулся и сказалъ:

Я заказалъ всѣхъ этихъ лошадей.

Вы?

По телеграфу изъ Пятигорска.

Хорошо. Что же дальше?

Я хотѣлъ замедлить вашъ отъѣздъ на день, чтобы мнѣ можно было проѣхать въ горы раньше васъ.

Это звучало что-то невѣроятно, но передо мною сидѣлъ взрослый человѣкъ и говорилъ все это.

Быть можетъ, вы можете мнѣ теперь сказать, чего вы собственно отъ меня хотите, сказалъ я.

Офицеръ отвѣчалъ:

Я долженъ васъ арестовать.

Вотъ какъ? Во имя чего же?

Все это вы узнаете позже. Вѣдь я не инквизиціонный судья. Я исполняю только приказанія.

И ваши приказанія гласятъ, что вы должны арестовать меня?

Да.

Я сидѣлъ съ минуту въ раздумьи.

Я не вѣрю вамъ, сказалъ я, вставая.

Офицеръ пошелъ къ окну и оставилъ мнѣ свободною для выхода дверь. Это произвело на меня впечатлѣніе.

Во всякомъ случаѣ, вы впали въ неслыханное заблужденіе, сказалъ я. Вы путаете меня съ другимъ лицомъ. Вотъ мой паспортъ.

И я доказалъ ему свой паспортъ. Онъ заглянулъ въ него, прочиталъ, сложилъ его снова и отдалъ мнѣ назадъ.

Все это я уже знаю, сказалъ онъ. Я зналъ, что паспортъ вашъ въ порядкѣ.

Въ такомъ случаѣ, вы, разумѣется, видите, что ошиблись въ личности?

Ошибся въ личности? возразилъ онъ съ нѣкоторымъ нетерпѣніемъ. Онъ вытащилъ изъ кармана нѣсколько фотографическихъ карточекъ, -- всѣ были одной величины и не наклеены на картонъ. Онъ вынулъ одну изъ нихъ и подалъ мнѣ. Я едва повѣрилъ собственнымъ глазамъ; то была моя собственная карточка. Прошло съ минуту, пока я оправился отъ моего изумленія; я позабылъ взглянуть на фамилію фотографа, а также на костюмъ, въ которомъ я былъ снятъ, во всякомъ случаѣ карточка была мнѣ незнакома, никогда раньше я не видѣлъ ея, но то была дѣйствительно моя карточка. Когда онъ снова уложилъ карточку въ свои бумажникъ, во мнѣ пробудилось тайное недовѣріе, и я сказалъ: Да не была ли въ концѣ-концовъ карточка эта снята теперь же, въ поѣздѣ? Я раньше не видалъ ея. Пожалуйста, позвольте мнѣ еще разокъ взглянуть на нее. Онъ помедлилъ. Быть можетъ, это не ваша карточка? спросилъ онъ. Пожалуйста, будьте добры дать мнѣ карточку еще разъ. То была любительская фотографія, мнѣ показалось, что я узналъ костюмъ, тотъ самый, въ которомъ я передъ вами нахожусь.

Онъ рѣшился, поспѣшно подалъ мнѣ карточку еще разъ и сказалъ:

Само собою разумѣется, что это костюмъ, въ которомъ вы и сейчасъ. Я снялъ васъ въ поѣздѣ. Такъ дѣлаю я со всѣми, кого преслѣдую. Вы видите, такимъ образомъ, что я не ошибся.

Когда онъ такъ говорилъ, то все звучало опять очень правдоподобно, и я снова чувствовалъ себя съ минуту взволнованнымъ. Если только этотъ человѣкъ арестуетъ меня здѣсь, то наше путешествіе замедлится; и Богъ вѣсть, сколькимъ продолжительнымъ непріятностямъ придется мнѣ подвергнуться въ этой сторонѣ, гдѣ я даже не могу отвѣчать. Я почувствовалъ себя нѣсколько обезкураженнымъ и сказалъ:

При другихъ обстоятельствахъ я съ удовольствіемъ допустилъ бы арестовать себя и пережить нѣкоторую неурядицу на своемъ пути; но теперь это нѣсколько мнѣ не по душѣ. Я не одинъ.

Очень сожалѣю объ этомъ, отвѣчалъ онъ. Мнѣ было бы всего пріятнѣе имѣть возможность пощадить какъ васъ, такъ и вашу спутницу.

Тогда я серьезно призадумался, какъ быть.

Куда же вы хотите меня въ настоящее время доставить? спросилъ я.

Онъ отвѣчалъ:

Я долженъ отвезти васъ обратно во Владикавказъ.

Я снова спросилъ:

Должны вы арестовать насъ обоихъ?

Нѣтъ, только васъ, отвѣчалъ онъ.

Опять назадъ черезъ горы! Противъ самаго путешествія я ничего не имѣлъ бы возразить; но наше путешествіе на Востокъ въ силу этого затормозилось бы, можетъ быть, и вовсе бы разстроилось.

Не могли ли бы вы лучше отвезти меня въ Тифлисъ? спросилъ я. Тифлисъ лежитъ намъ по пути, въ Баку мы можемъ обратиться къ консулу, и онъ тотчасъ же выяснить это маленькое недоразумѣніе.

Офицеръ подумалъ.

Чтобы съ своей стороны посодѣйствовать вамъ, какъ можно скорѣе избавиться отъ всѣхъ этихъ непріятностей, я отвезу васъ въ Тифлисъ, отвѣчалъ онъ.

За это я вамъ очень обязанъ, сказалъ я.

Такимъ образомъ сидѣли мы оба и разсуждали. Потомъ онъ поклонился и сказалъ:

Пока мы не уѣдемъ, вы можете итти, куда хотите.

Недовѣріе мое все еще не покидало меня, и я спросилъ:

Почему вы сказали сначала, что хотите отвезти меня во Владикавказъ?

Прежде всего во Владикавказъ, отвѣчалъ онъ снова съ нѣкоторымъ нетерпѣніемъ. Я хотѣлъ прежде всего доставить васъ во Владикавказъ. Это было бы и для васъ много удобнѣе, потому что, собственно говоря, васъ придется отвезти въ Петербургъ.

А!

Если же я везу васъ въ Тифлисъ, то это дѣлается лишь во вниманіе къ вашему желанію, но это совершенно противъ моей инструкціи.

Пожалуйста, позвольте мнѣ взглянуть на ваши бумаги, сказалъ я вдругъ.

Онъ улыбнулся и вынулъ изъ кармана большой документъ съ печатью, который и положилъ передо мною. Онъ былъ написанъ по-русски и русскими буквами, а потому я ничего не понялъ изъ него. Однако, офицеръ указалъ мнѣ мѣста, гдѣ стояло его имя, а также то, что онъ дѣйствительно полицейскій чиновникъ, и, наконецъ, то, что полиція повсюду, куда онъ бы не прибылъ, должна оказывать ему содѣйствіе.

Я не смѣлъ дальше разспрашивать и долженъ былъ молча ретироваться.

Тогда вы разрѣшите мнѣ, можетъ быть, сойти теперь внизъ и сообщить моей спутницѣ объ этомъ перерывѣ въ нашемъ путешествіи, сказалъ я.

Какъ разъ объ этомъ я и думалъ, отвѣчалъ онъ послѣ недолгаго раздумья, а особенно по поводу вашей спутницы. То-есть, не поймите меня превратно, я думалъ объ этомъ, разумѣется, и по вашему поводу. Для васъ обоихъ перерывъ этотъ можетъ сдѣлаться весьма непріятнымъ.

Ахъ, только бы намъ добраться до Тифлиса, а тамъ дѣло наше устроится.

Мнѣ очень не хотѣлось бы лишать васъ вашихъ свѣтлыхъ надеждъ, отвѣчалъ онъ, но я все-таки долженъ приготовить васъ къ тому, что еще немало времени пройдетъ, пока дѣло ваше устроится.

Но я не сдѣлалъ ровно ничего дурного, вскричалъ я.

Само собою разумѣется, что ничего; я-то вѣдь вѣрю вамъ. Но чтобы это доказать, надо потратить много времени и много трудовъ. Повѣрьте мнѣ на слово.

И я повѣрилъ ему въ этомъ. Я снова почувствовалъ себя угнетеннымъ, устремилъ глаза на полъ и сталъ раздумывать.

Единственный исходъ былъ бы возможенъ, сказалъ онъ. Я только намекаю на него.

Да развѣ есть исходъ?

Можно найти исходъ, если приложить старанія съ обѣихъ сторонъ.

Какимъ же образомъ?

Вѣдь мы русскіе, не звѣри, сказалъ онъ. Мы имѣемъ обыкновеніе иной разъ устраиваться между собою.

Я уставился на него во всѣ глаза.

Могу съ вами поладить? спросилъ я.

Онъ пожалъ плечами и сдѣлалъ рукою извѣстный жидовскій жестъ:

Исходъ есть. Намекъ на исходъ.

Тутъ я вдругъ почувствовалъ себя внѣ опасности и разразился громкимъ смѣхомъ. Я ударилъ его по плечу и сказалъ:

Вы знаменитый плутъ! Искусный молодецъ! Что же долженъ я вамъ заплатить за вашу бесѣду въ теченіе получаса?

Онъ спокойно и съ достоинствомъ позволилъ мнѣ похлопать себя по плечу.

Я не мало видѣлъ такихъ выходокъ, сказалъ онъ. Я охотно допускаю ихъ. Онѣ доставляютъ человѣку облегченіе.

А теперь прошу васъ извинить меня, если я пойду, сказалъ я. И вы, вѣроятно, извините меня также, если я стану продолжать путь въ Тифлисъ въ собственномъ нашемъ экипажѣ и безъ васъ.

Пожалуйста, я ничего не имѣю противъ этого, отвѣчалъ онъ. Но вы должны быть приготовлены къ тому, что на каждой станціи, гдѣ вы будете останавливаться, я буду отдыхать также. Вы пріѣдете нынче къ вечеру въ Анануръ, я буду тамъ же.

Милости просимъ, сказалъ я и ушелъ отъ него.

Онъ, разумѣется, не пріѣдетъ. Вообще онъ и не думалъ быть полицейскимъ чиновникомъ, это просто жалкій обманщикъ, который желаетъ повыжать отъ меня денегъ. Онъ, вѣроятно, проигрался въ Пятигорскѣ, а теперь бродитъ по Кавказу и не можетъ уѣхать, прикованъ крѣпко.

Всего лучше будетъ, если я окончательно выкину его изъ головы и не стану упоминать о немъ моей спутницѣ.

Мы выѣхали изъ Млетъ.

IX.

Теперь подлѣ насъ протекаетъ другая рѣка, Арагва. Она такъ же велика и красива, какъ и Терекъ, и все время сопровождаетъ насъ. Горы, какъ и по ту сторону, возвышаются на три-четыре тысячи метровъ, нѣкоторыя обнаженныя и зеленыя отъ подошвы вплоть до облаковъ, другія лохматыя, до самой вершины поросшія густымъ лиственнымъ кустарникомъ. Среди убогой флоры вдоль дороги видимъ мы журавлинникъ, полевую горчицу и желтыя мальвы, совсѣмъ покрытые известковой пылью. И человѣческія жилища здѣсь совсѣмъ такія же, какъ и по ту сторону, и здѣсь, какъ тамъ, проѣзжаемъ мы мимо пастуховъ со стадами и рабочихъ, поправляющихъ дорогу. Масса пыли; солнце горячо припекаетъ; на спинѣ Карнѣя сидитъ муха на мухѣ.

Мы проѣзжаемъ мимо двухэтажнаго каменнаго домика съ зубчатыми кровлями, въ германскомъ стилѣ, онъ напоминаетъ мнѣ родину; окрашенный въ черную и желтую краску шлагбаумъ наискось перегораживаетъ дорогу: здѣсь русскія власти требуютъ деньги за проѣздъ. Карнѣй указываетъ на свою квитанцію, гдѣ сказано, что онъ уже заплатилъ во Владикавказѣ, шлагбаумъ поднимается, и мы проѣзжаемъ подъ нимъ.

Послѣ продолжительнаго спуска внизъ пріѣзжаемъ на станцію Пассанануръ, которую, впрочемъ, тотчасъ же и покидаемъ. Здѣсь нѣсколько, повидимому, частныхъ каменныхъ виллъ, окрашенныхъ известкой въ бѣлоснѣжный цвѣтъ; есть и русская церковь, сверкающая самыми пестрыми красками, особенно выдаются голубой, коричневый и красный цвѣта. Мы снова спустились почти на четыреста метровъ, растительность становится богаче. Въ долинѣ очень жарко. Населеніе состоитъ изъ грузинъ и живетъ въ такихъ же совершенно книжныхъ полочкахъ, расположенныхъ одна на другой по отвѣсному горному склону, какія мы видѣли раньше.

Сквозь громадную скважину въ горной цѣпи видимъ мы налѣво, далеко отъ насъ, другую долину съ деревушками, хижинами и желтыми пашнями вверхъ по горному скату. И тамъ также живутъ люди, думаемъ мы, и у нихъ есть свои радости и свои заботы, своя работа и свой отдыхъ. Въ молодости есть у нихъ своя любовь, а въ старости -- собственный уголокъ земли и свои овцы.

Нѣтъ ничего на свѣтѣ, что было бы столько несравненно прекрасно, какъ жить такъ вдали отъ всего, думаю я далѣе. Это знаю я еще со временъ своего дѣтства, когда я дома пасъ овецъ. Тогда въ хорошую погоду лежалъ я на спинѣ въ степной травѣ, вперивши взоръ въ небо, и переживалъ блаженные дни. Я часами пускалъ животныхъ бродить, гдѣ имъ угодно, а когда хотѣлъ вновь собрать ихъ, то взбирался только на холмъ или высокое дерево и подстерегалъ оттуда, разинувъ ротъ. Тамъ на высотѣ такъ хорошо было слышно, откуда доносился звукъ колокольчиковъ стада, а, услышавъ ихъ, тотчасъ же находилъ и стадо. Козламъ давалъ я время отъ времени щепотку жевательнаго табаку, который кралъ для нихъ, а коровамъ соли. Барановъ же я училъ бодаться со мною.

То была чудесная жизнь. И не подумайте, что мнѣ было хуже въ дождливую погоду. Тогда я усаживался поуютнѣе подъ защитою куста или скалы, сидѣлъ тамъ и напѣвалъ, или писалъ на бѣлой корѣ березы, или вырѣзывалъ что-либо своимъ карманнымъ ножемъ. Я зналъ каждое мѣстечко на полѣ, а когда хотѣлъ добраться до стада, то проскальзывалъ по прямой линіи подъ другими, знакомыми мнѣ скалами, и мнѣ было превосходно. Никто не можетъ вообразить себѣ, если только ни сроднился съ этимъ съ дѣтства, что за странное чувство нѣжнаго удовольствія ощущаешь въ полѣ въ дождливую погоду, скрываясь въ укромномъ, защищенномъ мѣстечкѣ. Позже я пробовалъ написать объ этомъ, но мнѣ не удалось. Я хотѣлъ придать этому литературную форму, чтобы быть понятнымъ, но сюжетъ словно растаялъ у меня въ рукахъ.

Будучи пастухомъ, ходилъ я въ деревянныхъ башмакахъ, и въ дождливую погоду, конечно, промачивалъ ноги. Но наслажденіе ощущать подъ ногами славныя, теплыя деревянныя подошвы, несмотря на то, что весь я промокъ до костей, превосходило десятки другихъ наслажденій въ моей позднѣйшей жизни. То было хорошо, потому что въ ту пору я не зналъ лучшаго. А между тѣмъ и тогда я точно также отличалъ то, что было хорошо и дурно. Въ грибное время, къ концу лѣта весь скотъ, какъ безумный, набрасывался на грибы. Особенно трудно бывало удержать коровъ; а такъ какъ у нихъ были на шеѣ звонки, то они ихъ звономъ и увлекали за собою все стадо. Тутъ пастушонку приходилось почти весь день быть на ногахъ, покою было мало. Мое маленькое тѣло было покрыто ссадинами отъ безпрерывной бѣготни день-деньской, и тогда единственнымъ моимъ удовольствіемъ было самому отыскивать грибы и давать ихъ своимъ любимымъ коровамъ. Коровы давали много молока послѣ грибовъ, но современемъ мнѣ уже не доставляло удовольствія быть пастушенкомъ. Нѣтъ, совсѣмъ не доставляло.

Такъ сижу я и думаю обо всемъ этомъ, а въ то же время быстро ѣду, сидя въ экипажѣ, впередъ по широкой дорогѣ черезъ Кавказскія горы. Все какъ-то чудно въ душѣ у меня, я чувствую, что могъ бы здѣсь пустить корни и жить въ такомъ чудесномъ отдаленіи отъ всего свѣта...

Я взглядываю въ послѣдній разъ въ долину налѣво, гдѣ виднѣются желтыя пашни, стада овецъ и хижины. Я нахожу здѣсь все такимъ чудно-прекраснымъ и преисполненнымъ мира. Надъ стадами высоко, высоко въ горахъ кружатся орлы. Праздничное настроеніе паритъ надъ долиной. Сегодня, вѣроятно, пастухъ до блеска вычистилъ свой поясъ и принарядился ради своей возлюбленной...

Я дремлю, думаю и немножко покачиваюсь. Часа черезъ два намъ начинаютъ попадаться каштановыя деревья; дорога все идетъ внизъ, лошади бѣгутъ рысью.

Навстрѣчу ѣдетъ обозъ пустыхъ телѣгъ, онѣ запряжены буйволами, погонщики растянулись во весь ростъ на своихъ телѣгахъ и спятъ; мы объѣзжаемъ сторонкой и благополучно минуемъ ихъ. Но у одного изъ быковъ ярмо попало между рогами, животное должно итти съ вывихнутой шеей и совсѣмъ изогнувшись на бокъ. Моя спутница хочетъ выйти изъ экипажа и привесть ярмо въ порядокъ; но, когда мы растолковываемъ Карнѣю, чего мы хотимъ, онъ не останавливается, а ѣдетъ дальше и не понимаетъ ни слова. Такимъ образомъ минуемъ мы весь обозъ, уже черезчуръ поздно сдѣлать что-либо, Карнѣй снова пускаетъ лошадей рысью. А быкъ идетъ дальше, проходя свой долгій многоверстный путь, безмолвно уставивъ глаза и со свихнутой шеей. Намъ вдругъ становится какъ-то скверно на душѣ въ нашемъ экипажѣ, никто не будетъ, конечно, этимъ удивленъ. Но время, часы сглаживаютъ все; черезъ нѣсколько времени я начинаю находить утѣшеніе въ мысли о томъ, что есть люди, которымъ не сладко приходится. Чѣмъ раньше такой быкъ замучится до смерти подъ ярмомъ, тѣмъ лучше для него. Въ этомъ его надежда. Точно также и человѣкъ въ минуту страданія вспоминаетъ о томъ, что есть еще у него исходъ сдѣлать жизнь настолько короткой, насколько ему угодно. Ницше правъ, этотъ исходъ утѣшилъ въ страданіи уже не одного человѣка....

Часы бѣгутъ, время летитъ. Сказочная страна снова прекрасна.

Близъ одного водопоя считаетъ добрѣйшій Карнѣй Григорьевичъ за должное пропустить впередъ насъ чужой экипажъ. Это русское семейство. Они ѣдутъ скорѣе насъ. Мы видѣли ихъ еще въ Корби; но, такъ какъ мы сегодня выѣхали на много раньше, то они не должны бы были нагнать насъ. Мы снова терпимъ отъ пыли, которую они поднимаютъ, и дѣлается невозможно дышатъ.

Тогда я ударяю Карнѣя кулакомъ по плечу и даю ему понять, что онъ натворилъ.

Онъ смотритъ съ минуту на насъ съ какимъ-то ужасомъ и удерживаетъ лошадей.

Онъ какъ-будто ничего не понимаетъ и попросту хочетъ ѣхать дальше. Тогда я выпрыгиваю изъ экипажа, держу лошадей и дѣлаю отчаянные жесты; однако его изумленіе при видѣ недуга, овладѣвшаго мною, становится все больше и больше. Онъ видитъ пыль, которая тихо и неподвижно стоитъ на томъ мѣстѣ дороги, гдѣ проѣхалъ экипажъ, она щиплетъ ему глаза такъ же точно, какъ и намъ, -- это известковая пыль, она бѣлымъ слоемъ покрываетъ экипажъ, но того, что мы не можемъ ѣхать въ ея облакахъ, этого Карнѣй не можетъ постичь. Я долженъ держать лошадей цѣлыхъ пять минутъ, пока, наконецъ, становится возможнымъ ѣхать дальше. Мнѣ постепенно становится яснымъ, почему повелѣніе, царская воля такъ необходима этому великому народу.

Люди эти въ извѣстныхъ дѣлахъ черезчуръ глупы, они могутъ бродить на волѣ въ степи и пасти овецъ, заниматься своей землей и сдѣлать два-три удара заступомъ. Но въ отвлеченыхъ вещахъ мозгъ ихъ слишкомъ неразвитъ....

Я внутренно даю себѣ слово сдѣлать Карнѣю небольшой вычетъ по пріѣздѣ въ Тифлисъ.

Луна свѣтитъ уже ярко. Пять часовъ; солнце и луна одновременно освѣщаютъ окрестности; въ воздухѣ тепло. Этотъ мірокъ не похожъ ни на одинъ другой, извѣстный мнѣ, и мнѣ снова приходитъ на умъ, что я охотно остался бы здѣсь на всю жизнь. Мы теперь уже спустились такъ низко, что вновь начались виноградники, въ лѣсу растутъ орѣхи, а солнце съ луною свѣтятъ, словно соперничая.

Чувствуешь себя совсѣмъ безпомощнымъ при видѣ всего этого великолѣпія, если бы я жилъ здѣсь, то могъ бы каждый день созерцать его и бить себя въ грудь отъ изумленія. Здѣшній народъ выдержалъ борьбу, грозившую погубить его, но преодолѣлъ все, онъ силенъ, здоровъ, цвѣтущъ, и доходитъ нынѣ численностью до десяти милліоновъ. Разумѣется, кавказцу незнакома игра на повышеніе и пониженіе на биржѣ Нью-Іорка, его жизнь не есть бѣгъ взапуски, онъ имѣетъ время жить и можетъ стряхнуть съ дерева свою пищу или зарѣзать овцу, чтобы добыть себѣ пропитаніе.

Но развѣ европейцы и янки не люди болѣе высокаго разбора? Богъ вѣсть. Только Богъ, и никто другой знаетъ это, настолько это вѣрно. Нѣкоторые велики только потому, что окружающая ихъ обстановка мала, потому что столѣтіе мелко, несмотря ни на что. Я думаю о великихъ именахъ, исключительно въ предѣлахъ моего собственнаго призванія, о цѣломъ длинномъ рядѣ именъ, сочленахъ пролетаріата. Я охотно промѣняю дюжину ихъ единственно на коня при Маренго. Достоинства имѣютъ перемѣнную цѣну: ореолъ театральной славы здѣсь соотвѣтствуетъ блестящему поясу тамъ, и обоихъ поглощаетъ время, обоихъ время размѣниваетъ на другія цѣнности. Кавказъ, Кавказъ! Не напрасно черпали изъ твоихъ источниковъ величайшіе гиганты поэзіи, какихъ только знаетъ міръ, великіе русскіе поэты.

Шесть часовъ. Мы теперь на двѣ тысячи метровъ ниже, чѣмъ высота Дарьяльскаго ущелья. Солнце зашло, свѣтитъ одна луна, здѣсь тепло и томительно тихо.

Дорога вдругъ начинаетъ вновь подниматься, и мы ѣдемъ шагомъ. Горы становятся ниже, онѣ превращаются въ длинные хребты, надъ которыми высоко плывутъ облака. Сильно темнѣетъ. Мы подъѣзжаемъ къ станціи Анануръ.

* * *

Много людей стоитъ на улицѣ, благодаря теплому воздуху. Мы выходимъ изъ экипажа и входимъ въ домъ. Человѣкъ, котораго мы принимаемъ за хозяина, говорить намъ что-то и загораживаетъ дорогу. Онъ говоритъ не по-русски, а, вѣроятно, на одномъ изъ кавказскихъ нарѣчій. Мы складываемъ свои вещи и не обращаемся больше къ хозяину. Вдругъ вырастаетъ передъ нами одѣтый въ черкеску человѣкъ, который сообщаетъ намъ на бѣгломъ французскомъ языкѣ, что во всей станціи нѣтъ ни единаго свободнаго мѣстечка.

Что же дѣлать?

Онъ подзываетъ маленькаго человѣчка, который стоитъ въ невѣроятно огромномъ бурнусѣ внизу на дорогѣ; его зовутъ Григорій. Какъ только Григорій слышитъ, о чемъ идеть дѣло, онъ утвердительно киваетъ головой, увѣряя, что мы найдемъ себѣ пристанище, и указываетъ намъ впередъ.

Мы вытаскиваемъ свои вещи снова, усаживаемся въ экипажъ и ѣдемъ. Григорій бѣжитъ подлѣ насъ. Ему никакъ не менѣе пятидесяти лѣтъ, но онъ бѣжитъ, словно мальчикъ, несмотря на свой огромный кафтанъ и массу оружія, которымъ онъ обвѣшанъ.

Григорій приводитъ насъ къ удивительному двухъэтажному каменному дому, стоящему на каменныхъ же столбахъ. Никогда не видывалъ я ничего смѣшнѣе. Домъ, со множествомъ удивительнѣйшихъ норокъ, лазеекъ и засадъ. Намъ отводятъ комнату во второмъ этажѣ. Можемъ ли мы получить эту комнату въ свое исключительное распоряженіе?

Да. И наши вещи вносятся въ домъ. Нельзя ли достать бифштексъ съ картофелемъ, хлѣба и пива? Григорій киваетъ и летитъ внизъ по лѣстницѣ въ своемъ кафтанѣ.

Мы выходимъ и оглядываемся: темныя, совсѣмъ низкія горы; лунный свѣтъ, на югѣ башеньки и купола монастыря, на желѣзныхъ крышахъ котораго отражается сіяніе луны. Блестящіе купола на темномъ фонѣ ночи изумительно красивы. Внизу по дорогѣ бродятъ люди и лошади, почтарь проѣзжаетъ мимо и трубитъ въ свой рогъ.

Когда мы приходимъ домой, то навстрѣчу намъ выходитъ Григорій и сообщаетъ, что былъ на станціи, но не могъ добыть намъ бифштекса. Не хотимъ ли мы чего-нибудь другого?-- И Григорій вытаскиваетъ изъ складокъ на груди своего кафтана живого цыпленка. Мы утвердительно киваемъ, и находимъ, что жареный цыпленокъ -- превосходное блюдо. Григорій снова летитъ внизъ.

Черезъ нѣсколько времени Григорій уже зарѣзалъ цыпленка; мы видимъ изъ своего окна яркій свѣтъ на дворѣ: Григорій разводитъ огонь и дѣйствуетъ за повара.

Очагъ находился подъ открытомъ небомъ, топливомъ служатъ стволы подсолнечника, который походитъ здѣсь на небольшія деревца, и горитъ превосходно. Григорій ставитъ на огонь горшокъ съ водою; когда вода нагрѣлась, обмакиваетъ онъ въ нее цыпленка и принимается ощипывать его. Онъ кажется при свѣтѣ огня маленькимъ и темнымъ, словно подземный духъ. Григорій аккуратно дѣлаетъ свое дѣло, раньше, -- чѣмъ начать жарить, онъ опаливаетъ пухъ до самаго корня.

Намъ подаютъ поѣсть, и кушанье на вкусъ превосходно; но уже во время ужина начинаютъ насъ такъ кусать клопы, что мы перестаемъ ѣсть раньше, чѣмъ бы хотѣли. Насѣкомыя выползаютъ изъ дивана, на которомъ мы сидимъ за недостаткомъ стульевъ, и взбираются на насъ. Славная намъ предстоитъ ночь, думаемъ мы и рѣшаемъ лечь спать, какъ только можно позже. Мы снова выходимъ на воздухъ.

У Григорія внизу лавка, онъ купецъ, и когда онъ не прислуживаетъ намъ, то стоитъ въ лавочкѣ и продаетъ разные превосходные нѣмецкіе товары, которыхъ у него настоящее изобиліе. Не безъ гордости показываетъ онъ намъ эти товары, привезенные такъ издалека, карманныя зеркальца, портмонэ и перочинные ножи.

Но, кромѣ того, въ его лавкѣ лежитъ еще цѣлая груда кавказскихъ ковровъ, и они-то интересуютъ насъ гораздо болѣе. Если бы только не такъ далеко было до дому! И если бы, къ тому же, ковры не были такъ тяжелы! Но они не дороги и въ высшей степени искусно сотканы. Женщины, которыя изготовили эти мастерскія произведенія искусства, имѣли, повидимому, безконечно много времени.

На улицѣ тихо, на дорогѣ нѣтъ больше ѣзды, но люди и не думаютъ отправляться на покой. Тамъ и сямъ на краю дороги сидятъ люди и болтаютъ между собою, дѣлая это совершенно такъ же, какъ и сосѣди у насъ дома; покуриваютъ свои трубочки, опираются руками на колѣни и вертятъ соломинку между пальцами.

Лошади со станціи ходятъ по лугу и пощипываютъ тамъ и сямъ травку, далѣе за стѣной одного дома кто то играетъ на струнномъ инструментѣ и подпѣваетъ.

Мы прислушиваемся и подходимъ ближе. Это молодой мальчикъ, его пѣсня звучитъ однообразно, но хватаетъ насъ за душу. Мелодія напоминаетъ намъ народныя пѣсни, изданныя Торомъ Ланге; здѣсь текстъ ихъ становится глубоко понятенъ намъ, и мы сознаемъ, какимъ изящнымъ поэтомъ былъ этотъ датчанинъ-изгнанникъ.

Становится поздно, но мальчикъ все еще сидитъ тамъ у дома и играетъ, а старые и малые сидятъ и болтаютъ у края дороги. У людей здѣсь такъ много времени, что одинъ-два часа совсѣмъ не играютъ никакой роли. Выпала сильная роса, лугъ становится сырымъ, но здѣшніе люди могутъ примириться и съ сыростью, къ ней они привыкли съ раннихъ лѣтъ. Когда же они встаютъ и идутъ, то кажутся словно вылитыми изъ стали. По всему Кавказу люди таковы, даже пастухъ, даже погонщикъ быковъ выступаетъ такъ свободно и легко, выставивъ грудь впередъ, и эластичной походкой. Женщинъ здѣсь видно мало, онѣ держатся особнякомъ, магометанство еще глубоко коренится въ этомъ народѣ.

Когда мы возвращаемся домой, то диваны для спанья намъ уже приготовлены; на каждомъ постлано по два кавказскихъ одѣяла. Григорій, чтобы порадовать насъ, далъ намъ новыя одѣяла изъ своей лавки. Спать намъ здѣсь наврядъ ли удастся, но постели забавны, а одѣяла просто великолѣпны.

Вдругъ Григорію приходитъ въ голову, что моей спутницѣ необходима простыня, такъ какъ онъ видитъ, что мы, противъ обыкновенія, не привезли съ собою простынь.

Григорій образованный человѣкъ, его купеческая жизнь внушила ему твердыя понятія объ опрятности, и они мучатъ его, такъ что онъ не можетъ видѣть постели безъ простынь. Чтобы показать ему, какъ поступаютъ генералы во время похода, я завертываюсь не раздѣваясь въ одѣяла и свертываюсь калачикомъ. Григорій допускаетъ это безъ возраженій, онъ не хочетъ вмѣшиваться и спорить съ господиномъ генераломъ, но летитъ внизъ, въ свою лавку, отрываетъ аршина два полотна, которые и даритъ моей спутницѣ въ качествѣ простыни. Сдѣлавши это, онъ кланяется и уходитъ. Мы помышляемъ одно время вынести и хорошенько вытрясти ковры, раньше чѣмъ ими воспользоваться, но отказываемся отъ этой мысли, чтобы не обидѣть Григорія. Тогда мы укладываемся въ надеждѣ на возможно лучшій исходъ.

Кто то стучитъ въ окно.

Я выхожу и нахожу на дворѣ Карнѣя. Онъ хочетъ уговориться относительно часа отъѣзда на завтра. Я беру его за воротникъ и спускаюсь съ нимъ по лѣстницѣ. Мы выходимъ на свѣтлое пространство близъ лавки и здѣсь я показываю Карнѣю по своимъ часамъ, что мы выѣдемъ въ пять часовъ.

Карнѣй твердо стоитъ на шести часахъ.

Вдругъ чей то голосъ обращается къ Карнѣю на его родномъ языкѣ, я оборачиваюсь и оказываюсь носъ къ носу съ офицеромъ. Проклятый полицейскій поѣхалъ-таки за нами слѣдомъ, какъ говорилъ. Онъ кланяется мнѣ слегка, обращается затѣмъ съ неоцѣненно повелительнымъ жестомъ къ Карнѣю и произноситъ нѣсколько отрывистыхъ словъ. Потомъ вытаскиваетъ свои часы, показываетъ на цифру пять и говоритъ: итакъ, въ пятъ, какъ назначилъ князь! Потомъ указываетъ ему на дорогу внизъ и говоритъ: ступай! На это въ отвѣтъ Карнѣй снимаетъ свою кучерскую шляпу и мгновенно удаляется.

Я остаюсь одинъ съ офицеромъ.

Я надѣюсь, что вы получили приличное помѣщеніе, говорить онъ. Я остановился въ станціонномъ домѣ. Я очень упрекаю себя, что наложилъ запрещеніе на одну комнату, которую въ иномъ случаѣ получили бы вы и ваша спутница. Я не зналъ, что здѣсь все будетъ такъ переполнено.

Мы получили хорошее помѣщеніе, отвѣчаю я и пристально смотрю на него.

Очень радъ. Покойной ночи, говоритъ онъ, и уходитъ.

Итакъ, онъ сдержалъ слово и послѣдовалъ за нами. Я снова поколебался въ своей увѣренности. Онъ все-таки могъ быть отличнымъ полицейскимъ чиновникомъ, хотя и хотѣлъ втянуть меня на соглашеніе съ нимъ. Основываясь на томъ, что я читалъ относительно русскихъ чиновниковъ, подкупъ между ними совсѣмъ не является чѣмъ то неслыханнымъ; тотъ намекъ на извѣстный исходъ и былъ, пожалуй, вѣрнѣйшимъ признакомъ того, что онъ дѣйствительно полицейскій чиновникъ. Мнѣ, право, не доставляло никакого удовольствія знать, что меня преслѣдуютъ, и я хотѣлъ, благословясь, спросить завтра утромъ у этого человѣка, сколько онъ считаетъ нужнымъ получить съ насъ за свободу; иначе онъ былъ бы, чего добраго, въ состояніи велѣть задержать насъ при самомъ въѣздѣ въ Тифлисъ.

Я хотѣлъ такимъ образомъ завтра утромъ пойти къ нему на станцію и откупиться, чтобъ можно было безъ огорченій и заботъ встрѣтить день.

Съ такою слабостью въ сердцѣ отправился я въ постель.

X.

Въ высшей степени безпокойная ночь. Жесткія доски кровати и ужасные клопы всю ночь безъ перерыва безпокоили насъ. Въ половинѣ пятаго пришелъ Карнѣй и постучался, какъ разъ когда мы, наконецъ, крѣпко заснули.

Но вовсе не было въ намѣреніяхъ Карнѣя разбудить насъ только для того, чтобы ѣхать дальше, лошади и не думали стоять запряженными у крыльца, онъ явился съ единственною цѣлью узнать, не можемъ ли мы отложить часъ отъѣзда до шести часовъ. Карнѣй какъ былъ, такъ и остался тяжкимъ крестомъ.

Я колебался, долженъ ли я поколотить его, или сдаться на его требованіе?

Я избралъ нѣчто среднее, взялъ его вновь за воротникъ, свелъ внизъ по лѣстницѣ, до самой улицы, стряхнулъ его и приказалъ тотчасъ же итти за лошадьми, и Карнѣй отправился, но моя энергія, повидимому, не вошла ему въ плоть и кровь.

Время ожиданія могъ я, такимъ образомъ, употребить на то, чтобы разыскать полицейскаго, извиниться передъ нимъ за свой ранній визитъ и передать ему требуемую сумму. Я раздумывалъ, можно ли мнѣ будетъ взять съ него расписку, пожалуй, это оскорбило бы его, между порядочными людьми въ этомъ не было необходимости.

Но, Богъ вѣсть, сколько я долженъ буду ему выложить! Само собою разумѣется, я сталъ бы требовать сумму обратно, а если бы это ни къ чему не повело, то поставилъ бы на видъ русскому правительству различныя дипломатическія осложненія.

Но послѣ холоднаго обтиранія и превосходной баранины, изготовленной намъ Григоріемъ на завтракъ, мое мужество снова возросло. Крѣпкій сонъ въ послѣднюю минуту, конечно, такъ же не повредилъ мнѣ, -- короче сказать, нервы мои окрѣпли и успокоились; я хотѣлъ переупрямить полицейскаго. А если ужъ нѣтъ другого исхода, ну, тогда онъ задержитъ меня при самомъ въѣздѣ въ Тифлисъ, этакая собака, проклятый мошенникъ! Какъ? Задержать меня? Онъ! Ха, за, ха, этотъ человѣкъ былъ обманщикъ, жидъ, который пробовалъ повыжать изъ меня денегъ.

Я хотѣлъ донести на него. Если бы онъ въ эту минуту на выстрѣлъ приблизился ко мнѣ, я бы ужъ вдолбилъ ему это въ голову. Онъ поступилъ бы всего умнѣе, еслибъ на три шага близко не подходилъ ко мнѣ. Эй, Григорій! Григорій явился.

Что слѣдуетъ ему получить за постой? Шесть рублей.

Что это взбрело малому въ голову? Я предлагаю ему два рубля. Мы соглашаемся на трехъ. Несмотря на это, мы разстаемся друзьями. Если подумать хорошенько, то нѣтъ мнѣ равнаго, чтобы постоять за себя, если только захочу!

Но Карнѣй не является. Когда было уже половина шестого, я вышелъ и сталъ искать. Я нашелъ его за спокойной бесѣдой съ кучеромъ того русскаго семейства, которое вчера обогнало насъ. Лошади были запряжены, но онъ попросту предоставилъ имъ стоять и болталъ себѣ да болталъ.

Когда онъ увидѣлъ меня, то самъ нѣсколько оживился, вспрыгнулъ на козлы и выѣхалъ. О, -- о, съ добрѣйшимъ Карнѣемъ собирался я серьезно потолковать въ Тифлисѣ. Пока мы укладывали въ экипажъ наши вещи, было уже преблагополучно шесть часовъ; Карнѣй таки добился своего срока отъѣзда. Такъ какъ мнѣ не хотѣлось уѣхать отсюда, словно бродягѣ, то я вошелъ въ лавку, чтобы попрощаться съ Григоріемъ. Тамъ стоялъ также и полицейскій чиновникъ. Онъ опять поразилъ меня. Я отказался отъ моего намѣренія что-либо вдолбить ему въ голову и механически попрощался съ Григоріемъ.

Полицейскій чиновникъ приподнялъ шляпу и обратился ко мнѣ со слѣдующими словами:

Вы будете отдыхать въ Цилканахъ, гдѣ я также остановлюсь. Я ѣду на часъ позже васъ.

И я не убилъ его на мѣстѣ, я чувствовалъ себя, словно разбитымъ, и не могъ бы въ данную минуту оказать противодѣйствія ни единой человѣческой душѣ. Да и какого мужества можно было ожидать отъ человѣка, напролетъ неспавшаго двѣ ночи и, кромѣ того, совсѣмъ изнемогающаго отъ кавказской лихорадки. Я былъ разъ навсегда свободенъ отъ упрековъ.

Богъ вѣсть, не было ли у этого всемогущаго русскаго шефа сыщиковъ, кромѣ того и ручныхъ кандаловъ въ карманѣ. Развѣ онъ не задержалъ передъ этимъ однимъ единственномъ словомъ по телеграфу всѣхъ почтовыхъ лошадей во Владикавказѣ...

Мое положеніе было въ общемъ таково, что я вынужденъ былъ сдаться на капитуляцію, и идти своею дорогою.

Тихое, теплое утро; еще не совсѣмъ разсвѣло. Мы проѣзжаемъ мимо монастыря съ позолоченными куполами; но я увѣряю самъ себя, что еще черезъ чуръ темно для того, чтобы получше разглядѣть его. Но истина въ томъ, что послѣ встрѣчи съ полицейскимъ чиновникомъ я снова почувствовалъ себя безпокойно. Я ни къ чему не расположенъ. Ахъ, если бы только хватило у меня мужества и отваги для вторичной встрѣчи.

Мы проѣзжаемъ версты четыре. Я дремлю часочекъ, мы оба спимъ въ экипажѣ, даже и Карнѣй клюетъ носомъ на козлахъ. Послѣ сна я снова становлюсь храбрымъ и испытываю тщетную радость. Кругомъ насъ земля становится все плодороднѣе, хотя мы снова порядочно поднимаемся вверхъ; по обѣимъ сторонамъ дороги раскинулись лѣса, по преимуществу состоящіе изъ дикихъ яблонь. Яблоки мелки; молчаливые, коричневые люди ходятъ тамъ и здѣсь по лѣсу и собираютъ ихъ въ мѣшки, между тѣмъ какъ утро едва-едва брежжитъ. Загадка для меня, когда же собственно спятъ люди на Кавказѣ. Всѣ люди бродятъ при свѣтѣ едва занимающагося дня и собираютъ фрукты, словно они только этимъ и занимались цѣлую ночь напролетъ. Они, вѣроятно, всю ночь пролежали здѣсь въ лѣсу, чтобы въ виду зноя пораньше быть на ногахъ.

Разсвѣтаетъ совсѣмъ, и дорога не поднимается больше, мы снова ѣдемъ внизъ по горамъ.

Теперь мы все проѣзжаемъ мимо большихъ площадей обработанныхъ нивъ, кругозоръ расширяется: женщины несутъ на плечахъ воду изъ Арагвы въ кувшинахъ. Снова кажется мнѣ, что настало воскресное утро, праздничное ликованіе царитъ надъ всѣмъ ландшафтомъ, а женщины приводятъ меня въ истинное восхищеніе. Я читалъ, что кавказскія женщины малы ростомъ и невзрачны, и это въ общемъ справедливо; но эти женщины были высоки и стройны, а походка ихъ очень красива. Онѣ охотнѣе всего идутъ группами, и мы слышимъ, какъ онѣ тихо переговариваются между собой. Онѣ идутъ гуськомъ одна за другой съ рѣки, стройными рядами, держа кувшинъ на плечѣ, а другою рукой опершись о бедро. Мы никогда ничего не видѣли столь прекраснаго, онѣ шагаютъ и скользятъ въ своихъ голубыхъ и красныхъ одеждахъ, съ шелковыми платочками на головахъ.

Всякій разъ, при видѣ такого шествія, дѣлали мы все возможное, чтобы убѣдить ѣхать Карнѣя потише; намъ хотѣлось встрѣтиться съ женщинами, когда онѣ станутъ переходить черезъ дорогу. Но проклятый парень, отказавшійся отъ жизни въ качествѣ молоканина, не заботился нисколько о нашихъ знакахъ и жестахъ. Впрочемъ, насколько мы могли разглядѣть, женщины были не красивы. У нихъ былъ нечистый цвѣтъ лица со множествомъ голубоватыхъ точекъ на немъ, но онѣ были высоки и стройны, какъ ивы, и имѣли высокую грудь.

Передъ нами вдоль дороги прыгаютъ толпы молодыхъ мальчиковъ и играютъ между собою; они дѣлятся на группы: однимъ по десяти, другимъ лѣтъ по двѣнадцати. Они бѣгаютъ и возятся, играя, отважные и гибкіе; когда они подходятъ къ ручью, то не идутъ по мосту, но перепрыгиваютъ черезъ него, вообще, кажется, добровольно разыскиваютъ препятствія. Хотя мы проѣхали по срединѣ черезъ одну изъ такихъ группъ, мы не слыхали въ догонку ни одного замѣчанія: мальчики ни о чемъ не помышляли, кромѣ своей игры. Лица ихъ оживлены и возбуждены. Только одинъ изъ нихъ настолько взрослый и настолько богатъ, что можетъ носить блестящій поясъ; зато онъ и ходитъ среди другихъ такъ же гордо, какъ молодой жеребенокъ.

Мы подъѣзжаемъ къ станціи Душетъ. Здѣсь снова начинаются виноградники, такъ глубоко въ долину мы теперь спустились. Станція лежитъ нѣсколько въ сторонѣ отъ города, самъ городъ виденъ намъ на разстояніи полуверсты; въ немъ, должно быть, приблизительно четыре тысячи жителей. Старинная церковь величаво и высоко подымается надъ городомъ, остатки стѣнъ крѣпости и массивной башни напоминаютъ прошедшія времена, когда князья съ Арагвы вели войну съ Грузинами.

Мы проѣзжаемъ мимо станціи.

Дорога наша уже не идетъ по горамъ, но по обширнымъ равнинамъ луговъ или пашенъ. Сзади насъ, налѣво, видны еще горы, но онѣ уже не кажутся высокими, такъ далеко отъ нихъ мы отъѣхали.

Мы можемъ обозрѣвать дорогу почти версты на три впередъ, и повсюду, съ обѣихъ сторонъ, видны люди на поляхъ за работой: кто пашетъ, кто жнетъ пожелтѣвшую, съ короткой соломой рожь. Они пашутъ плугами, запряженными каждый восемью, десятью или двѣнадцатью буйволами, по-двое, длинною цѣпью.

Мы видѣли разъ восемнадцать буйволовъ, впряженныхъ въ одинъ плугъ; ихъ погоняло четверо человѣкъ. Всякій разъ, какъ борозда была пропахана и надо было поворачивать плугъ, было искуснымъ фокусомъ снова поставить въ порядокъ быковъ. У погонщиковъ длинныя плети, которыми они всегда попадаютъ по тому именно буйволу, который заслужилъ удара, кромѣ того, они поощряютъ животныхъ разнообразными звуками, свистами и производятъ много шуму.

Населеніе состоитъ здѣсь преимущественно изъ землѣпашцевъ. Жилища становятся выше, а виноградники кругомъ обширнѣе. Мы ѣдемъ по лѣсамъ, состоящимъ изъ деревьевъ дикой сливы и вишни, холмы сверху до низу поросли кустарникомъ.

Солнце палитъ, -- что же будетъ съ нами, попозже, днемъ! Много и теперь пыли, но пыль станетъ со временемъ еще хуже. Мы видимъ, что дорога наша опять идетъ впередъ на нѣсколько верстъ по обширной равнинѣ на днѣ долины. Здѣсь мѣстность такъ плоска, что теченіе Арагвы едва замѣтно, она извивается причудливыми изгибами и все словно ищетъ себѣ новаго исхода.

Мы спимъ часа два и пріѣзжаемь въ Цилканы. Полдень, и мы выходимъ изъ экипажей. Карнѣй требуетъ, какъ и вчера, четыре часа отдыха по причинѣ жары.

Намъ остается еще тридцать пять верстъ до Тифлиса, но половина дороги идетъ подъ гору, а другая половина совсѣмъ ровна, -- ладно, Карнѣй отвоевываетъ свои четыре часа.

XI.

И здѣсь также хозяинъ приходитъ къ намъ съ живымъ цыпленкомъ, котораго предлагаетъ на обѣдъ, и мы соглашаемся съ нимъ наклоненіемъ головы, что жареный цыпленокъ нѣчто очень хорошее. Позже оказывается, что этотъ хозяинъ рожденъ на Кавказѣ отъ нѣмецкихъ родителей, и нѣмецкій -- его родной языкъ. Онъ говоритъ также по-англійски.

Здѣсь мы не нуждаемся, такимъ образомъ, въ языкѣ знаковъ.

На станціи появляется жандармскій офицеръ. Онъ разглядываетъ насъ и ведетъ подозрительный разговоръ съ хозяиномъ. У офицера при себѣ двое солдатъ, съ которыми онъ отъ времени до времени говоритъ.

Безпокойство мое вновь пробуждается съ новою силою и вовсе лишаетъ меня аппетита, несмотря на цыплятъ, ѣду и все прочее; жандармы эти, вѣроятно, прибыли по приказанію полицейскаго чиновника, чтобы задержать меня. Упорный, самонадѣянный глупецъ, зачѣмъ я вчера не сговорился съ этимъ ужаснымъ человѣкомъ! Теперь уже поздно. Вообще всегда должно ладить съ людьми, внушающими страхъ, завязывать хорошія отношенія съ ними и никогда въ жизни не поступать противно ихъ желаніямъ.

Быть можетъ, мнѣ суждено теперь покончить дни свои въ русской тюрьмѣ; я долженъ въ оковахъ отправиться въ Петербургъ и быть тамъ заживо погребеннымъ къ Петро-Павловской крѣпости. Мнѣ суждено оставить на каменномъ столѣ отпечатокъ моего худого локтя, опираться головою на руку, погружаясь въ мрачное раздумье и исписать стѣны моей убогой кельи изреченіями, которыя будутъ впослѣдствіи изслѣдованы и изданы въ формѣ книги. Послѣ моей смерти дадутъ мнѣ всякое возможное удовлетвореніе; но къ чему будетъ оно мнѣ тогда? Я никогда не мечталъ о почестяхъ, не стремился къ сознанію того, что кругомъ, по городамъ Норвегіи, воздвигнуты въ мою память большія бронзовыя статуи; наоборотъ, всякій разъ, какъ я помышлялъ объ этихъ посмертныхъ статуяхъ, я желалъ гораздо больше тотчасъ же получить за нихъ деньги -- наличныя деньги! Но такова была судьба моя. А какъ же обойдется дѣло съ научными замѣтками, собранными для географическаго общества! Уничтожены, сожжены будутъ онѣ у меня на глазахъ рукою палача на твердо вымощенномъ дворѣ крѣпости. А кругомъ будутъ стоять солдаты съ отточенными штыками, приговоръ будетъ прочтенъ, и я взойду на костеръ, говоря до послѣдняго мгновенія: а все-таки земля шаръ! Тогда затрубитъ вдругъ герольдъ передъ воротами крѣпости, станетъ махать платкомъ, подъѣдетъ на бѣломъ отъ пѣны конѣ и закричитъ: помилованіе именемъ императора! И я буду помилованъ, чтобы провести остатокъ дней въ пожизненномъ заключеніи въ крѣпости. Но я молю о смерти, стою тамъ, въ пламени, съ неподражаемо жизни. Но безчеловѣчные палачи стаскиваютъ меня снова внизъ, несмотря на мои протесты, и отводятъ меня обратно къ каменному столу, который я стеръ и сдѣлалъ тонкимъ во время своего тяжкаго раздумья...

Пока мы сидимъ за обѣдомъ, жандармскій офицеръ спрашиваетъ черезъ нашего хозяина, служащаго намъ переводчикомъ, не видѣли ли мы по дорогѣ офицера.

Я забываю отвѣчать, забываю прожевыватъ своего цыпленка, я чувствую вдругъ, что совершенно сытъ. Итакъ, дѣйствительно, существуетъ связь между жандармскимъ офицеромъ и полицейскимъ чиновникомъ!

Хозяинъ повторяетъ свой вопросъ.

Да, отвѣчаетъ моя спутница, мы видѣли одного офицера.

Какъ онъ выглядѣлъ? Средняго роста, немного тучный, іудейской наружности, еврей?

Да, совершенно вѣрно.

Жандармскій офицеръ показываетъ намъ фотографическую карточку нашего полицейскаго чиновника въ офицерскомъ мундирѣ, какъ онъ былъ въ поѣздѣ. Онъ ли это?

Да.

Жандармскій офицеръ откланивается и удаляется; онъ снова подходитъ къ обоимъ солдатамъ и тихо говоритъ съ ними. Потомъ онъ выходитъ на веранду и слѣдитъ глазами вдоль по дорогѣ, очевидно ожидаетъ ежеминутно полицейскаго чиновника.

Ты что-то очень блѣденъ, говоритъ мнѣ моя спутница.

Я встаю и также иду на веранду. Но я не схожу внизъ по ступенькамъ, чтобы не быть остановленнымъ громовымъ "стой!" Въ высшей степени разстроенный, я сажусь и дышу съ усиліемъ.

На верандѣ сидитъ кромѣ жандармскаго офицера и меня еще молодой англичанинъ, который направляется черезъ горы во Владикавказъ. Я завидую его несказанному спокойствію. Юный британецъ, какъ и всѣ его путешествующіе соотечественники, самодоволенъ, безмолвенъ и равнодушенъ ко всему на свѣтѣ. Онъ куритъ трубку, выкуриваетъ ее до конца, выбиваетъ, вновь набиваеть и снова куритъ, притомъ онъ такъ страненъ, что словно не замѣчаетъ присутствія насъ обоихъ. Я немного посмѣиваюсь надъ нимъ, чтобы позлить его, но онъ представляется, будто ничего не слышитъ. Гм! говорю я, но онъ не трогается. Въ это время ему попадаетъ въ глазъ пылинка, онъ вытаскиваетъ свое ручное зеркальце, разсматриваетъ свой глазъ и при этомъ благодушно продолжаетъ пускать клубы дыма.

Я желаю ему побольше пылинокъ. Конечно, жандармскій офицеръ врагъ мнѣ и скоро арестуетъ, но что же можетъ онъ лично имѣть противъ меня? Во всемъ виновата система. По крайней мѣрѣ, онъ смотритъ образованнымъ человѣкомъ, иногда поглядываетъ на меня и словно соболѣзнуя о моей судьбѣ. Но англичанинъ, сидящій тутъ же, поступаетъ такъ, словно я пустое пространство.

Вдругъ слышимъ мы шумъ экипажа, катящагося по песчаной дорогѣ; жандармскій офицеръ вскакиваетъ и ускользаетъ въ дверь, какъ будто хочетъ остаться незамѣченнымъ. Экипажъ останавливается у веранды, и нашъ полицейскій чиновникъ выходитъ изъ него. Онъ пріѣхалъ, какъ и предупредилъ, часъ спустя послѣ насъ. Проходя мимо меня, приподнялъ онъ по обыкновенію шляпу и замѣтилъ смѣясь:

Какъ я сказалъ, часомъ позже васъ.

Онъ пошелъ въ столовую и заказалъ себѣ поѣсть.

Я получаю, такимъ образомъ, отсрочку, пока онъ поѣстъ, думаю я. Потомъ онъ скажетъ одно лишь слово, укажетъ на меня, жандармы войдутъ и схватятъ меня.

Но жандармы исчезли въ эту минуту, какъ офицеръ, такъ и солдаты, словно ихъ вѣтромъ сдуло. Гдѣ же они попрятались? Удивительная страна, этотъ Кавказъ! Я, плѣнникъ, сидѣлъ на верандѣ и могъ, если хотѣлъ, сойти внизъ по ступенямъ. Мнѣ дали достаточно времени и возможности, чтобы предупредить правосудіе и сократить свою жизнь, накинувъ петлю на шею. Они были такъ увѣрены во мнѣ, но они не должны бы этого дѣлать: отъ меня могутъ они всего ожидать.

Моя спутница выходитъ на веранду и сообщаетъ мнѣ, что въ домѣ, очевидно, что то неладно. Жандармскій офицеръ и оба его солдата стоятъ на верху во второмъ этажѣ въ сѣняхъ, прислушиваются на лѣстницѣ къ тому, что происходитъ внизу, и ведутъ себя въ высшей степени подозрительно. Быть можетъ, они должны кого-нибудь арестовать, отвѣчаю я почти безсознательно.

Хозяинъ прислуживаетъ полицейскому начальнику съ большой вѣжливостью и величаетъ его превосходительствомъ; онъ понимаетъ, конечно, что имѣетъ дѣло съ человѣкомъ всемогущимъ. Что касается до его превосходительства, то онъ рѣшительно и кратко отдаетъ приказанія насчетъ обѣда, а когда онъ оконченъ, то платитъ точно такъ же рѣшительно и быстро и выходитъ къ намъ на веранду.

Онъ садится подлѣ англичанина, который, разумѣется, не отодвигается вы на единый миллиметръ. Онъ вытаскиваетъ носовой платокъ съ вышитой на немъ короной и отираетъ съ лица пыль, потомъ вынимаетъ портсигаръ съ короной и закуриваетъ сигару. Такъ сидитъ онъ и молча куритъ.

Спутница моя спускается по ступенькамъ и отправляется на лугъ рвать цвѣты.

Мы, трое мужчинъ, остаемся одни.

Тогда я вижу, какъ жандармскій офицеръ съ обоими солдатами крадутся внизъ по лѣстницѣ со второго этажа. Гдѣ-то въ груди моей раздается безмолвный крикъ, я поднимаюсь и стою, выпрямившись. Настала минута! Даже и хозяинъ появляется въ двери столовой, чтобы не упустить зрѣлища. Жандармскій офицеръ выходитъ на веранду и останавливается передъ полицейскимъ чиновникомъ. Но такъ ли я вижу? Такъ ли я слышу? Онъ кладетъ ему руку на плечо и арестуетъ его. Арестуетъ его. Вы мой плѣнникъ, говоритъ онъ ему по-французски.

Полицейскій чиновникъ смотритъ на офицера и вздрагиваетъ, потомъ сбрасываетъ пепелъ съ сигары и отвѣчаетъ:

Что вы говорите?

Вы арестованы.

Какимъ образомъ? Что вамъ угодно?

Экипажъ, бывшій наготовѣ, подъѣзжаетъ, солдаты берутъ полицейскаго чиновника подъ руки и сводятъ его внизъ на дорогу; офицеръ слѣдуетъ за ними.

Я слышу, какъ жидъ увѣряетъ, что это обойдется дорого офицеру, онъ можетъ доказать свои права, подождите только! Всѣ четверо размѣщаются въ экипажѣ, кучеръ щелкаетъ кнутомъ, и экипажъ катится по направленію къ Тифлису.

А я все стоялъ.

Я поворачивался на всѣ стороны и искалъ повсюду объясненія. Англичанину бы и въ голову не пришло взглянуть на все происшедшее, онъ снова сидѣлъ со своимъ ручнымъ зеркальцемъ и разглядывалъ свой глазъ. Какъ только я оказался вновь въ состояніи говорить, спросилъ я у хозяина, что все это должно было значить. Было ли все здѣсь происшедшее арестомъ?

Хозяинъ, который вовсе не былъ погруженъ въ мечты, кивнулъ утвердительно.

Но, ради Господа Бога, восклицаю я; вы киваете головою, словно это такъ, ничего. Неужто, дѣйствительно, сію минуту арестовали живого человѣка?

Разумѣется. По донесенію изъ Пятигорска, отвѣчалъ хозяинъ.

Я никакъ не могъ постигнуть того неслыханнаго дѣянія, что сейчасъ произошло у насъ на глазахъ. Еслибъ что-либо подобное случилось со мною, то я провалился бы сквозь землю, сказалъ я.

Хозяинъ состроилъ равнодушное лицо.

Тогда я сказалъ:

Вы, кажется, все-таки не находите въ этомъ ничего особеннаго. Какъ же вы думаете, смогъ ли бы я это перенести? И какъ пережила бы это моя спутница?

Нѣтъ, нѣтъ, о васъ тутъ не можетъ быть и рѣчи, отвѣчалъ, сдаваясь, хозяинъ.

Теперь вся эта исторія сдѣлала меня радостнымъ и счастливымъ. Хотя во мнѣ свирѣпствовала лихорадка, я дрожалъ всѣмъ тѣломъ и обливался холоднымъ потомъ, но не было во мнѣ ни единаго мѣстечка, которое не было бы преисполнено радости.

Спутница моя вернулась и сказала:

Теперь на лицѣ твоемъ снова показался румянецъ. Да. отвѣчалъ я, довольно уже мнѣ все мучиться мыслью о быкѣ. Помнишь быка, котораго мы видѣли, еще у него ярмо попало между роговъ, и онъ шелъ съ вывихнутой шеей. Теперь ему хорошо.

Хорошо? Какимъ образомъ?

Офицеръ сейчасъ сказалъ мнѣ объ этомъ. Знаешь, тотъ офицеръ, что былъ въ поѣздѣ. Онъ ѣхалъ тотчасъ же за нами и тоже видѣлъ быка.

Да, и что же?

Онъ поправилъ ярмо.

Слава Богу, сказала моя спутница.

И я былъ также доволенъ.

Я назвалъ нѣкоторыя кушанья, которыхъ бы охотно поѣлъ теперь и, хотя мнѣ отъ души совѣтовали лучше воздержаться отъ нихъ по причинѣ моей лихорадки и выбрать что-либо другое, я упорствовалъ въ своемъ неблагоразуміи и заказалъ опасныя кушанья. Аппетитъ мой возросъ до неслыханныхъ размѣровъ. Мнѣ также не хотѣлось дозволить англичанину и дольше сидѣть въ молчаніи и одиночествѣ. Поэтому, когда спутница моя ушла и предоставила мнѣ свободное поле дѣйствія, я обратился къ англичанину и сказалъ, желая его поразить:

Въ Опорто чума. Знаете вы это?

Онъ уставился на меня.

Я повторилъ, что въ Опорто чума, но это, казалось, не испугало его, онъ продолжалъ курить.

Тогда я вынулъ свой номеръ "Nya Prassen" и сказалъ англичанину:

Я замѣчаю также въ извѣстіяхъ о рыночныхъ цѣнахъ въ Финляндіи, что куры тамъ стоятъ марку, или марку семьдесятъ пять пенни.

Молодой англичанинъ, кажется, все еще пробовалъ не замѣчать меня, но онъ былъ еще черезъ чуръ юнъ, не могъ устоять, и презабавно было наблюдать, какъ сильно мучился онъ тѣмъ, что не могъ выдержатъ до конца характера.

Куры? спросилъ онъ. Въ Финляндіи? Какъ же это?

Вы путешествуете черезъ горы, сказалъ я, поѣдете по Россіи и пріѣдете, наконецъ, въ Финляндію, оттуда направитесь вновь домой къ своему жизнерадостному и любезному народу, англичанамъ. Я только хотѣлъ предупредить васъ о цѣнахъ въ Финляндіи, чтобы вы знали ихъ, когда станете заказывать себѣ поѣсть. Притомъ замѣтьте, не за пару, а за каждую штуку.

Сколько вы сказали? спросилъ онъ.

Отъ марки до марки семидесяти пяти пенни.

Сколько же это будетъ на англійскія деньги?

Это я приблизительно зналъ и могъ сообщить ему.

Я не ѣду въ Финляндію, сказалъ онъ.

Невозможно было вовлечь его въ споръ.

Быть можетъ, удастся мнѣ заинтересовать его чѣмъ-либо другимъ, подумалъ я и началъ читать вслухъ изъ газеты о "Krigsryktena frän Transvaal". Когда я прочелъ до конца, то сталъ переводить ему и терзалъ его тѣмъ, что не зналъ самыхъ простыхъ словъ на его языкѣ и во всемъ спрашивалъ у него совѣта. Въ концѣ-концовъ онъ совершенно осовѣлъ и отвѣчалъ да на всѣ мои предложенія. Потомъ онъ поднялся съ мѣста и отдалъ приказаніе, чтобы подавали его телѣжку, -- я его совсѣмъ доконалъ. Онъ попробовалъ собраться съ остатками своего великобританскаго достоинства, когда пошелъ: онъ снова не замѣчалъ меня. Тогда я сказалъ:

Счастливаго пути! Не забывайте вѣжливо кланяться, когда пріѣзжаете, или уѣзжаете. Таковъ обычай повсюду на свѣтѣ.

Онъ вспыхнулъ, какъ огонь, и въ смущеніи схватился за шляпу.

Потомъ онъ уѣхалъ...

Разъ на конкѣ въ Мюнхенѣ случилось мнѣ видѣть англичанина, вѣроятно, художника, живописца, -- онъ желалъ взойти на верхнюю площадку. Мы быстро катимъ внизъ по улицѣ и едва не переѣзжаемъ ребенка, маленькую дѣвочку, она падаетъ, попадаетъ подъ лошадей, онѣ наступаютъ на нее и ушибаютъ ее, но намъ счастливо удается вытащить ее живою. Въ теченіе всего этого происшествія британецъ стоитъ и покуриваетъ свою трубку. Когда все готово, и кучеръ еще на мгновеніе замедляетъ отъѣздъ, британецъ съ досадой смотритъ на часы. Каждый изъ насъ бросаетъ на него взоръ, но мы для него словно воздухъ. Онъ требуетъ на своемъ изумительномъ англо-германскомъ нарѣчіи деньги обратно. Онъ желаетъ выйти. Ему дѣла нѣтъ до того, что переѣхали ребенка. Одинъ изъ пассажировъ подаетъ ему заплаченную имъ сумму. Онъ бросаетъ на пассажира равнодушный взоръ, медленно и невозмутимо отводитъ отъ него глаза и не беретъ денегъ. Онъ неуязвимъ противъ негодованія, которое все разгорается въ окружающихъ, и эта стойкость навѣрно заслужила бы ему одобреніе всѣхъ его соотечественниковъ: такъ и должно, всегда будь стоекъ, Джонъ! Онъ остался стоять на конкѣ вплоть до мѣста своего назначенія.

Часто бываетъ хорошо, даже лучше, если при катастрофѣ не присутствуетъ черезчуръ много народу. Но, кажется, никому не запрещается забыть при видѣ ея свою трубку, вѣдь смотрятъ всѣ, и всякій словно толчокъ получаетъ въ сердце.

Если бы я былъ королемъ Англіи, то шепнулъ бы на ухо своему народу одинъ маленькій совѣтъ, и мои народъ сталъ бы лучшимъ народомъ на свѣтѣ...

Экипажъ, проѣхавшій вчера мимо насъ, нагоняетъ насъ здѣсь. Русское семейство обѣдаетъ, даетъ лошадямъ вздохнуть всего три четверти часа и хочетъ ѣхать дальше.

Вдругъ подъѣзжаетъ со своимъ экипажемъ и Карнѣй и желаетъ ѣхать одновременно.

Отъ четырехъ часовъ, потребованныхъ Карнѣемъ, осталось еще три четверти часа; но теперь Карнѣй готовъ на уступки, онъ желаетъ именно теперь воспользоваться случаемъ ѣхать въ обществѣ. Онъ останавливается позади другого экипажа и киваетъ намъ. Мы предоставляемъ ему манить насъ, сколько угодно. Онъ начинаетъ звать, браниться, посылаетъ даже къ намъ русскаго, чтобы переговорить съ нами на европейскихъ языкахъ и увезти насъ отсюда. Мы остаемся непоколебимы.

Русскіе уѣзжаютъ.

Карнѣй стоитъ, смотритъ вслѣдъ уѣзжающему экипажу и ругаетъ насъ, словно бѣшенный. Мы предоставляемъ ему браниться. Карнѣй упрямецъ: не дай мы ему четырехъ часовъ отдыха, онъ самъ бы устроилъ ихъ себѣ, но такъ какъ мы дали ему свое согласіе, то онъ не пожелалъ ими воспользоваться. Однако, если онъ ожидалъ прибавки платы за то, чтобы не ѣхать въ облакѣ пыли, поднимаемомъ переднимъ экипажемъ, то очень обманулся. Прибавки не суждено ему было получить, ибо онъ всю дорогу угощалъ насъ своимъ упрямствомъ.

* * *

Мы мучимъ, однако, Карнѣя не болѣе получаса, потомъ садимся въ экипажъ. Карнѣй золъ, ворчитъ и ѣдетъ очень быстро, словно желая, на зло намъ, догнать передній экипажъ. Мы дозволяемъ ему такъ ѣхать. Насколько мы знаемъ своего Карнѣя, ему скоро надоѣстъ такъ гнать своихъ лошадей.

Мы ѣдемъ по обширнымъ плоскостямъ и видимъ, какъ разстилается передъ нами среди зелени длинная, желтая дорога. Черезъ нѣсколько времени дорога идетъ по полямъ маиса. Мы теперь на высотѣ Тифлиса, приблизительно 450 метровъ надъ уровнемъ моря; отсюда начинается ровная дорога. Земля здѣсь плодородна: маисъ, которому, по старой поговоркѣ, нужно сто дней тепла, созрѣваетъ хорошо. Вдоль дороги стоятъ пирамидальные тополи, ивы и дикія фруктовыя деревья; холмы понижаются; передъ нами въ отдаленіи голубоватыя горы, но и онѣ кажутся высокими.

У одного водопоя Карнѣй слѣзаетъ съ козелъ, оглядываетъ поодиночкѣ каждую лошадь и льетъ имъ на головы воду. Онъ снова пріобрѣтаетъ свою молоканскую осторожность, когда видитъ, что его усиленная ѣзда не возбуждаетъ нашего протеста, и съ этой минуты начинаетъ ѣхать такъ же спокойно, какъ и прежде. Это и необходимо, потому что жара ужасная, мы должны держать руки подъ кожанымъ фартукомъ экипажа, а то солнце жжетъ насъ сквозь перчатки.

Въ отдаленіи видна крѣпость съ огромными башнями, а дальше все луга да пашни, тамъ и сямъ пара деревьевъ, маленькіе грузинскіе кирпичные и глиняные домики и пашущіе быки.

Раза два встрѣчаемъ мы экипажи, крытые парусиной и запряженные буйволами, лѣниво шагающими впередъ. Въ экипажахъ сидятъ и лежатъ люди совсѣмъ иного типа: это красновато-коричневыя лица кочующихъ цыганъ. Въ одной телѣгѣ сидятъ ихъ десятеро; красивая молодая дѣвушка въ красномъ платкѣ чинно сидитъ тамъ же и, смѣясь, показываетъ намъ свои бѣлые зубы.

Мы подъѣзжаемъ къ громадной развалинѣ городка изъ камня и глины, -- это цѣлый хаосъ обрушившихся стѣнъ. Стѣны растрескались, но нѣкоторыя возвышаются еще метровъ на пятьдесятъ: два изъ многочисленныхъ обломковъ, кажется, каждую минуту собираются рухнуть. Быть можетъ, это одинъ изъ многочисленныхъ замковъ царицы Тамары, разбросанныхъ кругомъ по Грузіи и Кавказу. Минуту спустя подъѣзжаемъ мы къ двумъ зданіямъ, похожимъ на храмы, они окружены множествомъ человѣческихъ жилищъ; это монастырь и церковь; они лежатъ вправо и влѣво отъ дороги; оба зданія очень сходны между собою своимъ стариннымъ видомъ. Многочисленные дома вокругъ не подходятъ къ нимъ, все это современныя постройки, нѣкоторыя въ два этажа со ставнями и черепичными кровлями, какая-то скучная, глупая, безцѣльная смѣсь.

Мы приближаемся съ большому мѣстечку, которое видѣли издали. Это не руина, но цѣлый рядъ зданій, изъ которыхъ одни круглы, другія четвероугольны, съ громаднымъ главнымъ крыломъ, которое также кругло и похоже на крѣпость Св. Ангела въ Римѣ. Крѣпость хорошо сохранилась, она обитаема и называется Анна-Цикебургъ; это самая древняя княжеская резиденція въ странѣ. Какъ мы слышали, она обращена теперь въ монастырь, но больше ничего не знаемъ о ней.

Мы проѣзжаемъ мимо пыльной мельницы.. Она приводится въ движеніе не паромъ и не лошадьми, а человѣческой силой. По обѣимъ сторонамъ громадной пилы стоитъ по два человѣка, и распиливаютъ доски. Они босоноги и съ головы до ногъ одѣты въ красную фланель. По своему виду и вѣчному движенію тѣла взадъ и впередъ похожи они на деревянныхъ куколъ, окрашенныхъ въ красный цвѣтъ.

Наконецъ доѣзжаемъ мы до станціи Мцхетъ.

Здѣсь Карнѣй дѣлаетъ послѣднюю попытку извлечь изъ насъ хоть маленькую выгоду; онъ оборачивается на козлахъ и предлагаетъ намъ доѣхать отсюда до Тифлиса по желѣзной дорогѣ. Намъ нужно, такимъ образомъ, поѣхать въ городъ, подняться вверхъ на станцію, лежащую нѣсколько поодаль отъ него, потомъ ждать поѣзда, мучиться по жарѣ съ сундуками и прочими вещами, потомъ вновь брать билеты, -- я снова натягиваю Карнѣю носъ и произношу рѣшающее слово: Тифлисъ. Карнѣй ворчитъ, злится и снова принимается ѣхать поскорѣе.

Города Мцхета мы почти что не видали. Онъ лежитъ при впаденіи Арагвы въ Куру; это одинъ изъ стариннѣйшихъ грузинскихъ городовъ и былъ до Тифлиса мѣстной столицей. Я читалъ, что городъ теперь бѣденъ и въ развалинахъ; самое замѣчательное зданіе въ немъ это соборъ, относящійся еще къ четвертому столѣтію. Здѣсь погребены грузинскіе цари.

Немного времени спустя послѣ Мцхета подъѣзжаемъ мы снова къ шлагбауму, гдѣ Карнѣй долженъ предъявлять квитанцію, выданную за уплаченныя деньги.

Вверху по полотну желѣзной дороги проѣзжаетъ поѣздъ въ Баку; мы насчитываемъ сорокъ шесть сѣрыхъ цилиндрическихъ цистернъ съ керосиномъ и попадаемъ въ ужасную вонь масломъ.

Телеграфъ идетъ теперь въ двѣнадцать проволокъ. Мы приближаемся къ Тифлису. Дорога идета вдоль берега Куры, прекрасной, величественной рѣки. Какъ разъ, когда мы хотимъ пересѣчь линію желѣзной дороги, опускается шлагбаумъ у насъ передъ носомъ, и мы должны ждать. Идетъ поѣздъ; снова сорокъ восемь вагоновъ съ масломъ; онъ гремитъ между горами, словно водопадъ. Потомъ шлагбаумъ поднимается, и мы ѣдемъ дальше.

Теперь намъ виденъ въ отдаленіи Тифлисъ, словно цѣлая масса точекъ, цѣлый отдѣльный мірокъ. Надъ городомъ носится дымный туманъ. Итакъ, вотъ Тифлисъ, городъ, о которомъ такъ много писали русскіе поэты, и гдѣ происходить дѣйствіе многихъ русскихъ романовъ. Одну минуту я чувствую себя, словно какъ юноша, смотрю пораженный вдаль и слышу, какъ стучитъ мое сердце. У меня то же чувство, что и въ тотъ день, когда я въ первый разъ долженъ былъ услышать Георга Брандеса. Мы цѣлую вѣчность стояли на дождѣ на улицѣ и тѣснились у запертыхъ дверей; наконецъ, дверь отворилась, и мы галопомъ устремились вверхъ по лѣстницѣ, вдоль коридора и въ залу, гдѣ я нашелъ мѣстечко. Потомъ мы снова долго ждали, зала наполнялась, она шумѣла и гудѣла множествомъ голосовъ. Вдругъ все смолкло, настала мертвая тишина, я слышалъ біеніе своего сердца. Тогда онъ взошелъ на кафедру...

Мы ѣдемъ по пустынной, безплодной равнинѣ; пыль неподвижно, густымъ слоемъ лежитъ по дорогѣ. Намъ попадается на встрѣчу почта. Вооруженный возчикъ разсыпается трелью на своей зурнѣ, я снимаю шляпу, возчикъ отвѣчаетъ на мой поклонъ, въ то же время продолжаетъ играть и проѣзжаетъ мимо. Все чаще встрѣчаемъ мы быковъ, ословъ съ погонщиками, экипажи, всадниковъ и нагруженныя рабочія телѣги. Встрѣчаются также и пьяные, чего не случалось съ нами за все время путешествія черезъ горы. Потомъ мы въѣзжаемъ въ городъ. Уже смеркается, на улицахъ и въ домахъ зажигаются огоньки, люди такъ и кишатъ. Между ними выступаетъ тамъ и сямъ вдоль по улицѣ съ невозмутимымъ спокойствіемъ персъ въ высокомъ тюрбанѣ и съ длинной бородой. Онъ идетъ своею дорогой, словно верблюдъ.

Наступаетъ минута расчета съ Карнѣемъ. Когда онъ получилъ свои деньги, то потребовалъ на чай. Я отвѣтилъ ему черезъ переводчика, что онъ не заслужилъ ничего на чай. Но, когда ему было объяснено, въ чемъ заключалась его провинность, то онъ скроилъ физіономію, словно еще никогда въ жизни не доводилось ему возить такой нелѣпой княжеской четы. Онъ не могъ ровно ничего понять. Въ заключеніе получилъ онъ все-таки еще рубль на молоко. Но Карнѣй Григорьевичъ оказался недоволенъ такимъ мизернымъ на-чай и бранился такъ долго и такъ храбро, что въ концѣ-концовъ его пришлось вывести вонъ изъ гостинницы.

XII.

Ночью было черезчуръ жарко, я спалъ безпокойно. Много разъ я просыпался, вытиралъ потъ съ лица, пыхтѣлъ, сопѣлъ и вновь засыпалъ.

Во время одного изъ своихъ пробужденій увидѣлъ я, что моя спутница читала при свѣтѣ лампы какую-то книгу. Мнѣ слишкомъ хотѣлось спать, да и лихорадило вдобавокъ, и я не постарался выяснить, что должна была обозначать подобная странность. Можетъ быть, то была одна изъ тайкомъ провезенныхъ книгъ, между тѣмъ какъ я изнывалъ надъ единственнымъ старымъ номеромъ "Nya Prassen"?

Никогда не слѣдуетъ брать съ собою путевого товарища; всякій спутникъ думаетъ только о себѣ и умѣетъ всегда выбрать себѣ лучшіе кусочки!

Послѣ безпокойнаго полусна просыпаюсь я и озираюсь вокругъ. Уже совсѣмъ свѣтло, пять часовъ. Я вскакиваю и одѣваюсь. Затѣмъ я обращаюсь съ рѣчью къ противоположной стѣнѣ и высказываюсь относительно полнѣйшей невозможности оставаться долѣе въ постели.

Вдругъ спутница моя спрашиваетъ:

Послушай-ка, что это за полицейскій чиновникъ, котораго ты повстрѣчалъ по дорогѣ?

Полицейскій чиновникъ? Ахъ, вотъ что, мой дневникъ былъ предметомъ ночного чтенія!

Я ничего не разсказывалъ о полицейскомъ чиновникѣ, Боже сохрани, я пощадилъ всѣхъ и схоронилъ тайну въ своей груди; развѣ это не заслуживало признательности!

Это просто неприлично такъ безсовѣстно выдумывать, слышу я дальше у противоположной стѣны. Что касается твоей поѣздки верхомъ въ горы въ Коби, то я ей также не вѣрю.

Объ этой поѣздкѣ я также ничего не разсказывалъ. Я предпринялъ ее въ интересахъ науки, радостно пожертвовавъ сномъ въ теченіе цѣлой ночи, чтобы оказать услугу географическому обществу, перенесъ всѣ волненія, не промолвивъ ни слова. Словомъ, поступилъ, какъ истый путешественникъ, стремящійся совершитъ новыя открытія.

Впрочемъ, сказала моя спутница, я нахожу, что ты записываешь черезчуръ много мелочей.

Тутъ чаша переполнилась. Моя достопочтенная спутница не только воспользовалась тайкомъ ночнымъ временемъ, когда болѣзненное лихорадочное состояніе мѣшало мнѣ защищаться, чтобы перерыть мой путевой архивъ, нѣтъ, она хотѣла еще заставить меня усомниться въ своей способности вести превосходный дневникъ. Нѣтъ, чаша терпѣнія моего переполнилась.

Я иду въ городъ, сказалъ я и вышелъ изъ комнаты, сурово настроенный....

Вся гостиница была еще погружена въ сонъ, но, когда я сошелъ внизъ, въ сѣни, то появился швейцаръ, протирая себѣ глаза. То былъ одинъ изъ тѣхъ субъектовъ, существующихъ при гостиницахъ на востокѣ, которые умѣютъ такъ бѣгло говорить по-французски, какъ только можно себѣ представить. Я молчалъ, потому что не могъ отвѣчать однимъ словомъ на тысячу, я далъ только знаками понять ему, чтобы онъ отперъ дверь. Когда я вышелъ на улицу, то припомнилъ все, что этотъ человѣкъ мнѣ наговорилъ; онъ однимъ духомъ со мною поздоровался, выразилъ свое мнѣніе о погодѣ, освѣдомился, какъ я спалъ, и предложилъ себя въ качествѣ проводника по городу. И это еще было только то, что я понялъ, но цѣлая масса его словъ была потеряна для меня. Правда -- теперь я и это припомнилъ: онъ собирался также почиститъ мои сапоги.

Какъ ни рано -- люди сидятъ уже у своихъ дверей и болтаютъ или же бродятъ по улицамъ: кавказскіе жители не спятъ. Солнца еще нѣтъ, но утро ясно и тепло. Напротивъ гостиницы расположенъ большой паркъ, туда-то я и направляюсь, пересѣкаю его наискось и выхожу изъ него по другую сторону.

Большинство людей, которыхъ я вижу, носятъ кавказскую одежду и оружіе; нѣкоторые одѣты также въ европейскіе жакеты и твердыя фетровыя шляпы, на офицерахъ черкесскіе костюмы. Женщинъ почти не видать на улицахъ.

Я, собственно говоря, предполагалъ до завтрака изучить городъ отъ одного конца до другого, но тотчасъ увидѣлъ, что это для меня немыслимая вещь; я проголодался и купилъ для подкрѣпленія винограду, но въ качествѣ сѣверянина ощутилъ потребность въ мясѣ и бутербродахъ, чтобы быть сытымъ. Я обошелъ паркъ и вернулся въ гостиницу.

Все еще никто не вставалъ. Въ сѣняхъ швейцаръ снова принялся болтать, я толкнулъ наудачу одну изъ дверей, чтобы спастись отъ него, и вошелъ въ читальню гостиницы. Здѣсь нашелъ я на одномъ изъ столовъ Бедекера "Россію" и "Кавказъ", и, отыскавъ мѣсто, гдѣ говорилось о Тифлисѣ, сталъ читать.

Моя гостиница, Лондонъ, была снабжена звѣздочкой. Въ городѣ 160.000 жителей, вдвое болѣе мужчинъ, чѣмъ женщинъ. Здѣсь говорятъ на семидесяти языкахъ. Средняя цифра лѣтняго зноя 21 градусъ, средняя цифра зимняго холода 1 градусъ.

Тифлисъ находился подъ владычествомъ римлянъ, персовъ и турокъ, теперь же находится во власти русскихъ. Своимъ возвышеніемъ за послѣднее время Тифлисъ обязанъ своему благопріятному мѣстоположенію: это узелъ для торговыхъ сношеній съ Каспійскимъ и Чернымъ морями, съ Армянскимъ плоскогорьемъ и Россіей черезъ Кавказскія горы. Въ городѣ существуетъ превосходный музей, театръ, собраніе художественныхъ произведеній, ботаническій садъ и крѣпость.

Въ городѣ сохраняется также дворецъ грузинскихъ царей, употребляемый, впрочемъ, теперь какъ тюрьма. Наконецъ, въ городѣ есть еще памятникъ одному русскому генералу. Высоко, высоко надъ городомъ расположенъ монастырь св. Давида. Онъ стоитъ на священной для грузинъ горѣ Мтацминдѣ. Близъ монастыря находится памятникъ Грибоѣдову.

Я захлопываю Бедекера и припоминаю, что именно случалось мнѣ прочесть о Грибоѣдовѣ. Весьма немного. Только то, что онъ написалъ "Горе отъ ума", ту единственную сатиру на общество, которая сдѣлала его безсмертнымъ въ Россіи.

Я не понимаю этихъ странныхъ словъ: "Горе отъ ума"; но книга переведена на многіе языки подъ заглавіемъ въ родѣ "Изгнаніе генія", и т. п. Грибоѣдовъ женился въ Тифлисѣ на одной княжнѣ, которой было шестнадцать лѣтъ. Онъ былъ посланникомъ въ Персіи, гдѣ былъ убитъ чернью тридцати-пяти лѣтъ отъ роду; его вдова пережила его двадцатью восемью годами и отказывала всѣмъ женихамъ. Она воздвигла своему мужу прекрасный памятникъ близъ монастыря св. Давида. На памятникѣ надпись, говорящая о его незабвенности.

Мнѣ приходятъ въ голову многіе русскіе поэты, побывавшіе здѣсь, въ Тифлисѣ: Пушкинъ, Лермонтовъ, Толстой и другіе. Такъ какъ я сижу здѣсь довольно долго, то принимаюсь дѣлать со всей возможной скромностью обзоръ русской поэзіи. Еще такъ рано, эта небольшая комната принадлежитъ исключительно мнѣ, она такъ хорошо приспособлена для небольшого скромнаго обзора, такъ она уютна и тиха, въ ней нѣтъ даже ни одного окна, выходящаго на улицу.

Русская поэзія вообще обширна и трудно постижима. Она широка, -- что зависитъ отъ простора русскихъ земель и русской жизни. Безграничность на всѣ стороны.

Ивану Тургевеву отвожу я, однако, мѣсто отдѣльно отъ прочихъ. Онъ былъ европеецъ, по крайней мѣрѣ на столько же французъ, какъ и русскій. Его герои не подчиняются той непосредственности, наклонности выбиваться изъ колеи, тому безразсудству, которыя свойственны единственно русскому народу. Гдѣ же есть еще страна, въ которой бы пьяница, подлежащій аресту, могъ бы ускользнутъ отъ него лишь потому, что обнимаетъ, цѣлуетъ и молитъ полицейскаго о пощадѣ среди улицы? Герои Ивана Тургенева мягки и поразительно прямолинейны, они думаютъ и дѣйствуютъ не достаточно порывисто по-русски, но они симпатичны, логичны и похожи на французовъ. Тургеневъ не обладалъ великимъ умомъ, но имѣлъ прекрасное сердце.

Онъ вѣрилъ въ гуманизмъ, изящную литературу, западно-европейское развитіе. Въ это вѣрили также и его французскіе современники, но не всѣ русскіе; нѣкоторые изъ нихъ, напримѣръ, Достоевскій и Толстой, нарушали его прямолинейность. Тамъ, гдѣ западный европеецъ видѣлъ спасеніе, они находили безнадежность.

И они подпали наиболѣе отсталому вѣянію семидесятыхъ годовъ: преклоненіе предъ Божествомъ. Иванъ Тургеневъ устоялъ, онъ нашелъ однажды ясный, широкій путь, который свойственъ былъ въ то время всякой посредственности; путъ этотъ пришелся по немъ, и онъ пошелъ имъ. Про него говорятъ, что когда онъ вернулся по окончаніи университетскаго курса изъ Берлина, то привезъ съ собою свѣжія культурныя вѣянія. Когда же онъ лежалъ на смертномъ одрѣ, то написалъ Толстому трогательное письмо и умолялъ его вернуться къ своей прямолинейности и заняться изящной литературой. Онъ былъ бы свыше мѣры счастливъ, писалъ онъ, если-бъ просьба эта была услышана. Со смертью Тургенева умеръ истинно вѣрующій человѣкъ.

Достоевскій же умеръ фантазеромъ, безумцемъ, геніемъ. Онъ былъ такъ же измученъ и неуравновѣшенъ, какъ и герой его произведеній. Его славянофильство было, пожалуй, черезчуръ истерично, чтобъ назваться дѣйствительно глубокимъ. То было скорѣе легко раздражаемое упорство больного генія, которое онъ порывисто выказывалъ, бросалъ въ лицо другимъ. Его вѣра въ Божество Россіи была, статься можетъ, не тверже вѣры Тургенева въ Божество Европы, т.-е. вѣра обоихъ была величиною въ зерно горчичное. Тамъ, гдѣ онъ желаетъ философствовать, какъ, напримѣръ, въ "Братьяхъ Карамазовыхъ", проявляетъ онъ странное смятеніе. Онъ болтаетъ, разглагольствуетъ, пишетъ, словно метлой, пока снова не овладѣваетъ своимъ перомъ, которое тонко, какъ игла. Никто не разобралъ подробнѣе сложныхъ явленій человѣческой души, его психологическое чутье неодолимо, отличается какимъ то ясновидѣніемъ. Для опредѣленія его величины не хватаетъ намъ мѣры, онъ стоитъ особнякомъ. Современники его хотѣли измѣрить его талантъ, но это не удалось; онъ былъ такъ неизмѣримо великъ. Однажды явился къ Некрасову, редактору журнала "Современникъ", молодой человѣкъ съ рукописью. Человѣкъ этотъ назвался Достоевскимъ, а рукопись его была озаглавлена: "Бѣдные люди". Некрасовъ читаетъ ее, сразу снимается съ мѣста, бѣжитъ среди ночи по городу и будитъ великаго Бѣлинскаго съ возгласомъ: У насъ появился новый Гоголь! Но Бѣлинскій отнесся къ этому скептически, какъ и полагалось критику; только прочитавши новое произведеніе, порадовался онъ вмѣстѣ съ другомъ. При первой же встрѣчѣ съ Достоевскимъ, высказалъ онъ юному писателю свою живѣйшую признательность; но этотъ послѣдній оттолкнулъ отъ себя тотчасъ же великаго критика тѣмъ, что самъ считалъ себя геніемъ. Великій Бѣлинскій не нашелъ у Достоевскаго привычной скромности.

Тогда Бѣлинскій сдѣлался сдержанъ. Что за несчастіе! писалъ онъ, у Достоевскаго несомнѣнный талантъ; но если онъ теперь уже воображаетъ себя геніемъ вмѣсто того, чтобы работать надъ своимъ развитіемъ, то онъ не сможетъ идти впередъ.-- И Достоевскій, считая себя геніемъ, работалъ надъ своимъ развитіемъ и ушелъ такъ далеко, что до сихъ поръ еще никто не могъ сравняться съ нимъ. Богъ вѣсть, задавался ли бы Достоевскій болѣе высокими задачами, если бы не мнилъ себя геніемъ? Вотъ передъ нами двѣнадцать томовъ его произведеній, и никакіе другіе двѣнадцать томовъ не могутъ помѣряться съ этими.

Что я говорю, никакіе другіе двадцать четыре тома. Вотъ, напримѣръ, маленькая повѣсть: "Кроткая". Совсѣмъ маленькая книжечка, но для всѣхъ насъ она черезчуръ велика, черезчуръ недостижимо велика. Сознаемся въ этомъ.

Я думаю, что заявленіе Бѣлинскаго, будто Достоевскій не пойдетъ впередъ, если станетъ теперь же считать себя за генія вмѣсто того, чтобы работать надъ своимъ развитіемъ, было имъ вычитано и заучено, ибо подобныя представленія были весьма употребительны въ современной ему Западной Европѣ. Столько-то и столько-то фунтовъ бифштекса въ недѣлю, столько-то и столько-то прочесть книгъ, столько-то и столько-то просмотрѣть картинъ, извѣстная порція "культурныхъ вѣяній" -- необходимы для развитія генія. Достоевскому, дескать, слѣдовало бы побольше поучиться, прежде всего скромности, которая въ глазахъ всѣхъ заурядныхъ людей является добродѣтелью...

Думаю о Толстомъ. Я не могу подавить въ себѣ подозрѣнія, что въ жизнь этого великаго писателя замѣшалось что-то поддѣльное, словно какая-то честная фальшь. Первоначально это, вѣроятно, произошло отъ истинной безпомощности: что-нибудь сильный человѣкъ да долженъ измыслить, а такъ какъ жизненныя утѣхи были уже исчерпаны, то онъ и ударился со своей природной суровостью въ религіозное ханжество. Въ началѣ онъ, вѣроятно, немножко притворялся, но затѣмъ это вошло въ привычку, даже, статься можетъ, въ природу. Всегда опасно заводить какую-нибудь игру. Генрихъ Ибсенъ дошелъ до того, что годами въ извѣстный часъ въ извѣстномъ Мюнхенскомъ кафе изображалъ сфинкса. Потомъ ему поневолѣ пришлось дѣлать то же; куда бы онъ ни пришелъ, онъ долженъ былъ въ извѣстный часъ и на извѣстномъ стулѣ изобразить людямъ сфинкса, потому что всѣ люди этого ожидали. Его это, можетъ быть, страшно стѣсняло подчасъ; но онъ былъ черезчуръ силенъ, чтобы прекратить эту игру. Ахъ, что же за два гиганта силы, Толстой и Ибсенъ! всякій другой наврядъ ли смогъ бы выдержать подобную игру дольше недѣли. А все же оба проявили бы, пожалуй, еще большую силу, если-бъ своевременно могли прекратить игру. Къ несчастью, и я, и многіе другіе обыкновенные люди только насмѣхаемся надъ ними за это. Разумѣется, чтобы перенести это, надо быть въ достаточной мѣрѣ великимъ; мы и сами будемъ также осмѣяны. Но будь они сами еще хоть чуточку помельче, то, быть можетъ, они и сами посмѣялись бы надъ своею собственной, годами существовавшей глупостью. То, что они хотятъ другихъ, а въ концѣ-концовъ и себя самихъ увѣрить, будто игра эта является для нихъ истинною необходимостью, показываетъ лишь переломъ въ ихъ личности, которая умаляетъ ихъ, низводитъ съ пьедестала. Великое поэтическое произведеніе стремится къ тому, чтобы изгладить этотъ переломъ. Стоять на одной ногѣ -- это фокусъ! естественное положеніе -- это стоять на двухъ ногахъ, не прибѣгая къ безумнымъ тѣлодвиженіямъ.

"Война и Миръ", "Анна Каренина" -- никто не создавалъ величайшихъ произведеній поэзіи въ этомъ родѣ. И нисколько не удивительно, что впечатлительный сотоварищъ по литературѣ на смертномъ своемъ одрѣ просилъ Толстого побольше писать такихъ произведеній. Но, сидя здѣсь и раздумывая обо всемъ этомъ, я болѣе чѣмъ хорошо понимаю и прощаю Толстому его отвращеніе создавать для людей произведенія изящной литературы, хотя бы даже самыя превосходныя. Пусть заботятся объ изящной литературѣ другіе, чувствующіе себя отрадно въ этой области, дорожащіе ею, какъ подвигомъ, и высоко ставящіе приносимую ими славу. Но напрасныя попытки великаго автора творитъ въ сферѣ философіи и мышленія, по моему мнѣнію, онѣ отталкиваютъ отъ него. Это-то и дѣлаетъ его положеніе похожимъ на придуманную позу. Онъ раздѣляетъ участь Ибсена. Ни одинъ изъ нихъ не мыслитель, но оба во что бы то ни стало желаютъ быть таковыми. Этимъ, какъ они полагаютъ, они являются болѣе интересными, болѣе содержательными. Тутъ-то появляемся мы, мелкіе людишки, и высмѣиваемъ ихъ, что они, впрочемъ, переносятъ съ свойственнымъ имъ величіемъ. Мышленіе есть одно, а разсужденіе совсѣмъ другое. Раздумье же есть нѣчто третье. Они мечтатели, но мечтателей такъ много на свѣтѣ. Одинъ крестьянинъ въ Гудбрансдамнѣ промечталъ всю свою жизнь и сдѣлался всеобщей басней, какъ ни свѣтелъ былъ его умъ. Лобъ его былъ такъ же высокъ, какъ у любого поэта. Между прочимъ, онъ изобрѣлъ часы, которые могли бы одновременно со всѣхъ четырехъ сторонъ показывать время. Въ моментъ этой идеи онъ былъ какъ разъ въ горахъ и везъ домой кормъ для скота.

Всегда, когда позже разсказывалъ онъ объ этомъ событіи, онъ плакалъ, обыкновенно прибавляя, что онъ также и въ тотъ день везъ домой кормъ для скота. И онъ сдѣлался, какъ въ своихъ глазахъ, такъ и въ глазахъ прочихъ жителей, басней всей долины.

Философія Толстого представляетъ собою смѣшеніе старыхъ аксіомъ съ удивительно плохими собственными выдумками. Недаромъ онъ принадлежитъ къ народу, который во всей своей исторіи не можетъ указать ни одного мыслителя. Точно такъ же, какъ и соотечественники Ибсена, Норвегія и Россія обѣ произвели немало великаго и прекраснаго, но не дали ни одного мыслителя, по крайней мѣрѣ, вплоть до появленія обоихъ великихъ писателей, Толстого и Ибсена.

Я нахожу, впрочемъ, совершенно понятнымъ, что поэты въ этихъ странахъ сдѣлались мыслителями: такъ и должно было случиться. Это не было при томъ добровольнымъ выборомъ, нѣтъ, было совершенно послѣдовательно, что именно поэты, а не сапожники стали мыслителями. Я могъ бы пояснить это еще больше и высказать свои соображенія, какъ все это случилось, но тогда пришлось бы мнѣ напередъ еще разъ хорошенько осмотрѣть, плотно ли закрыты также и окна, а тамъ уже развить свои взгляды.

Кто достаточно пожилъ на свѣтѣ, чтобы припомнить семидесятые годы, знаетъ, что за перемѣна въ писателяхъ произошла съ той поры. До той эпохи они были пѣвцами, людьми настроенія, разсказчиками, потомъ они были захвачены духомъ времени и стали работниками, воспитателями, реформаторами. Англійская философія со своими стремленіями къ пользѣ и счастію первая стала властвовать надъ людьми и преображать литературу. Отсюда возникла литература, если и не богатая фантазіей, зато обладающая трудолюбіемъ и разумностью. Можно было писать обо всемъ, что только являлось осязательнымъ, было бы только написанное "вѣрно дѣйствительности", и это-то создало въ различныхъ странахъ множество великихъ писателей. Литература разрослась. Она популяризировала науку, толковала о соціальныхъ вопросахъ, реформировала установленія. На сценѣ можно было описать въ драматической формѣ спину доктора Ранка и мозгъ Освальда, а въ романахъ открывалось обширное поприще даже спорамъ о погрѣшностяхъ въ переводахъ Библіи. Писатели стали людьми съ разносторонними воззрѣніями; читатели спрашивали другъ друга, что думаютъ авторы объ эволюціонной теоріи, что новаго сказалъ Золя относительно законовъ наслѣдственности, что открылъ Стриндбергъ въ области химіи. Изъ всего этого вышло то, что писатели выдвинулись въ жизни на такое мѣсто, котораго никогда раньше не занимали. Они стали учителями народа, они знали обо всемъ и поучали всему. Журналисты спрашивали ихъ мнѣнія относительно вѣчнаго мира, религіи и міровой политики, и какъ скоро появлялись о томъ замѣтки въ иностранныхъ газетахъ, мѣстные листки тотчасъ же перепечатывали ихъ, какъ бы для пущаго доказательства, что ихъ писатели знаменитые люди. Въ концѣ-концовъ у людей составилось представленіе, что ихъ писатели явились завоевателями вселенной, они властно захватили въ свои руки современную духовную жизнь, они заставляютъ задумываться цѣлыя націи. Это ежедневное восхваленіе, естественно, должно было въ концѣ-концовъ воздѣйствовать на людей, и безъ того имѣвшихъ ранѣе склонность къ позированію. Я, поистинѣ, удивительный человѣкъ! говорили они, вѣроятно, про себя; такъ напечатано во всѣхъ газетахъ, весь свѣтъ держится того же мнѣнія, не можетъ же это быть неправдой! И такъ какъ у народа не было мыслителей, то поэты и сдѣлались таковыми; они заняли это мѣсто безъ возраженій, безъ улыбокъ. У нихъ было, быть можетъ, не болѣе познаній въ философіи, чѣмъ у любого среднеобразованнаго человѣка, но на основаніи вышесказаннаго они нашли возможнымъ стать на одну ногу, наморщить чело и возвѣстить современникамъ свою философію.

Вотъ и наикратчайшее объясненіе того, какъ это произошло. Разъ начатая игра должна была продолжаться, хотя, быть можетъ, прекратить ее было бы лучшимъ доказательствомъ силы.

На долю великаго писателя Толстого выпало также занять мѣсто мыслителя. Ему самому, разумѣется, больше чѣмъ другимъ, кажется, что у него есть природная склонность къ этой профессіи, не знаю, какъ думаютъ объ этомъ другіе, но такъ предполагаю это я. Время отъ времени печатаютъ газеты различные перлы его философскаго мышленія, кромѣ того, онъ нѣтъ-нѣтъ, да и напишетъ книгу, въ которой излагаетъ свои взгляды на эту и будущую жизнь. Нѣсколько лѣтъ тому назадъ онъ провозгласилъ свое знаменитое ученіе о полнѣйшемъ цѣломудріи, полнѣйшей половой воздержаности. Когда противъ этого ученія возражали, что такимъ образомъ земля должна опустѣть и обезлюдѣть, то мыслитель отвѣтствовалъ: да, это такъ и должно быть, родъ людской долженъ вымереть! -- ахъ, старое ученіе!

Маленькій разсказъ Толстого носитъ названіе: "Сколько человѣку земли нужно?" Рѣчь идетъ о крестьянинѣ, по имени Пахомъ, который увѣренъ, что у него черезчуръ мало земли, и покупаетъ себѣ поэтому еще пятнадцать десятинъ. Черезъ нѣсколько времени заводитъ онъ ссору со своими сосѣдями и рѣшаетъ, что ему нужно прикупить также и ихъ владѣнія; тогда онъ становится уже какъ бы маленькимъ помѣщикомъ. Еще черезъ нѣсколько времени приходитъ къ Пахому крестьянинъ съ Волги и разсказываетъ ему, какъ чудесно живется тамъ крестьянамъ, сколько земли даютъ имъ даромъ, и на сколько тысячъ рублей они ежегодно продаютъ пшеницы. Пахомъ ѣдетъ на Волгу. Здѣсь онъ безъ всякихъ затрудненій получаетъ богатый участокъ; но въ своемъ стремленіи все больше и больше урвать для себя, Пахомъ зарабатывается на смерть. Его работники находятъ его однажды мертвымъ на полѣ. Работники подобрали своего хозяина и вырыли ему могилу -- могила была длиною въ два метра, И, добавляетъ мыслитель, какъ разъ столько земли и нужно человѣку, два метра земли для могилы.

Можетъ быть, вѣрнѣе было бы сказать, человѣку слишкомъ мало двухъ метровъ земли, но для его трупа больше не требуется. Точно также можно бы сказать, что человѣку не нужны даже и эти два метра. Во-первыхъ, потому что трупъ не человѣкъ, а, во-вторыхъ, потому, что трупъ не нуждается въ погребеніи. Мыслитель можетъ поэтому получить обратно даже и свои два метра.

Другой небольшой разсказецъ Толстого: одинъ человѣкъ былъ недоволенъ своею участью и ропталъ на Бога. Онъ говорилъ: другимъ даруетъ Господь богатство, мнѣ же не даеть ничего. Какъ же мнѣ перебиваться въ жизни, когда у меня ничего нѣтъ? Одинъ старикъ услыхалъ эти слова и сказалъ: развѣ ты дѣйствительно такъ бѣденъ, какъ думаешь? Развѣ Господь не далъ тебѣ молодости и здоровья? -- Этого человѣкъ не могъ отрицать, у него было и то и другое.-- Тогда старикъ взялъ человѣка за правую руку и сказалъ: хочешь ты за десять тысячъ рублей датъ себѣ отрубить эту руку?-- Нѣтъ, человѣкъ на это не былъ согласенъ.-- Тогда, можетъ быть, лѣвую?-- О, нѣтъ, ея я также не хочу терять.-- Позволилъ ли-бъ ты за десять тысячъ рублей лишить тебя зрѣнія? Боже сохрани, этого человѣкъ и подавно не хотѣлъ.-- Видишь ли, -- сказалъ ему тогда старикъ, -- видишь ли, сколько богатствъ даровалъ тебѣ Господъ, а ты все еще жалуешься!

Положимъ, былъ бы бѣднякъ, лишенный правой и лѣвой руки, лишенный за десять тысячъ зрѣнія, къ нему могъ бы прійти старикъ и сказать: Ты бѣденъ? Развѣ нѣтъ у тебя желудка, стоящаго пятнадцать тысячъ рублей, и спинного хребта, стоящаго двадцать тысячъ?

Много значитъ имя Толстого....

Въ логикѣ нельзя ему отказать. То, за что онъ берется, онъ перерабатываетъ такъ, какъ должно переработать по его мнѣнію. Нѣтъ у него недостатка и въ органахъ мысли, но самое содержаніе мышленія у него пусто. У лодки есть весла и всѣ принадлежности, -- но не хватаетъ рулевого.

Или же всему виною я, которому не хватаетъ способности все это понять. То, что я говорю, не имѣетъ общаго значенія, кто только мое личное воззрѣніе. Я думаю, что врядъ ли гдѣ-нибудь еще найдешь столько философской бѣдности, какъ въ сочиненіяхъ Толстого.

Но все же онъ симпатичнѣе многихъ своихъ коллегъ, также разыгрывающихъ изъ себя мыслителей, потому что душа его такъ чрезмѣрно богата и такъ охотно дѣлится съ другими своимъ избыткомъ. Онъ не умолкаетъ, едва успѣвъ произнести первыя десять словъ, и не заставляетъ предполагать за ними неизмѣримыя глубины; онъ говоритъ дальше и дальше возвышенныя слова, предостереженія и убѣжденъ въ своей правотѣ! Онъ не боится сказать черезчуръ много, такъ чтобы свѣтъ могъ заглянуть въ сокровенные уголки его внутренняго существа; онъ говоритъ охотно. Голосъ его могучъ и глубокъ безъ всякой аффектаціи. Это древній пророкъ, и въ наше время нѣтъ ему равнаго. Люди могутъ слушать его слова, изслѣдовать ихъ и поставить на должное мѣсто. Или же могутъ ими поучаться и по нимъ жить. Даже и это возможно, если только люди безразлично относятся къ тому, что ихъ понятія о возможномъ и разумномъ на землѣ такъ беззастѣнчиво лѣзутъ имъ въ глаза.

XIII.

Мы осмотрѣли городъ безъ содѣйствія словоохотливаго швейцара и, вообще, безъ услугъ какого-либо проводника. Городъ совсѣмъ не интересенъ, но въ немъ былъ маленькій уголокъ, къ которому мы постоянно возвращались и которымъ мы не могли досыта налюбоваться; это азіатскій кварталъ. Магазины съ зеркальными стеклами, конно-желѣзныя дороги, театръ Варіетэ, господа и дамы въ европейскихъ туалетахъ, заполонили весь остальной городъ; но здѣсь, въ азіатскомъ кварталѣ, не было ничего подобнаго; едва ли было здѣсь то, что можно назвать улицами, -- какія то лазейки, лабиринты вверхъ и внизъ, лѣстницы отъ дома къ дому.

Тамъ то сидѣли всевозможные типы народовъ, которые продавали въ своихъ лавочкахъ и на рынкахъ удивительныя вещи. Въ Тегеранѣ и Константинополѣ торговцами являются персы, здѣсь же купцы принадлежали со всѣмъ народностямъ Кавказа, тутъ были грузины, горцы, уральско-алтайскія племена, всѣ племена татаръ, затѣмъ индоевропейцы, персы, курды, армяне, люди съ далекаго юга, изъ Аравіи и Туркестана, люди изъ Палестины и Тибета. И все шло здѣсь тихо и мирно, никто не торопился, восточное спокойствіе на все наложило свою печать. Преобладали бѣлые и пестрые тюрбаны, здѣсь и тамъ виднѣлась зеленая или голубая чалма, вѣнчавшая прекрасную, длиннобородую голову. Пояса были или изъ чеканнаго металла, или, какъ напримѣръ, у персовъ изъ разноцвѣтнаго шелка. Кавказцы курды и армяне были вооружены.

Въ полдень очень жарко, но во многихъ мѣстахъ улицы крытыя и даютъ хорошую тѣнь. Ослы, лошади и собаки живутъ въ тѣсномъ единеніи съ людьми. Мы видимъ лошадь, стоящую наприпекѣ; кожа у ней стерта на загривкѣ, и безчисленныя мухи гнѣздятся въ глубокихъ ранахъ. Лошадь стоитъ безучастно, она худа, какъ скелетъ, и низко повѣсила голову, представляя мухамъ сидѣть на ея ранахъ. Она смотритъ совсѣмъ тупо; кажется, прогони мы сейчасъ съ нея мухъ, она не почувствуетъ никакого облегченія, стоитъ, жарится на солнцѣ и тупо щуритъ глава. Она запряжена въ рабочую телѣгу и, вѣроятно, поджидаетъ своего господина. Изъ ранъ ея воняетъ... Это лошадь-мудрецъ, лошадь стоикъ. Сдѣлавъ два-три шага, она могла бы укрыться въ тѣни, но остается покойно стоять. Она не обращаетъ вниманія на сидящихъ на ней мухъ, такъ полна съ краями мѣра ея заброшенности. Въ обществѣ ословъ, собакъ и лошадей сидятъ на улицѣ ремесленники за своей работой. Кузнецы накаливаютъ желѣзо въ маленькихъ печкахъ и куютъ его на маленькихъ наковальняхъ; работники по металлу пилятъ, рѣжутъ, чеканятъ и гравируютъ, вставляютъ тамъ и сямъ бирюзу и другіе камни. Портные шьютъ длинные суконные бурнусы и работаютъ на западныхъ швейныхъ машинахъ, вооруженные съ головы до ногъ и въ чудовищныхъ мѣховыхъ шапкахъ на головахъ. Лѣтъ за двѣсти тому назадъ и наши сѣверные портные и сапожники такъ же сидѣли за своей работой со шпагой на боку; здѣсь обычай этотъ еще сохранился.

Въ лавкахъ продаютъ по большей части шелковыя ткани, вышивки, ковры, оружіе и украшенія. Можно прекрасно разсматривать все это, ничего не покупая, а захочешь что-либо пріобрѣсти, и то хорошо, купцы эти всегда хранятъ благословенное спокойствіе. Неопрятность въ лавкахъ поразительна; въ лавкахъ, гдѣ продаютъ ковры, самые дорогіе изъ нихъ лежатъ на полу, въ дверяхъ, внизъ по ступенькамъ вплоть до сосѣдняго дома. Это драгоцѣнные персидскіе и кавказскіе ковры. И люди, и собаки топчутся по нимъ и пачкаютъ ихъ, такъ что просто жалко смотрѣть.

Тамъ и сямъ сидитъ писецъ, въ маленькой будочкѣ, и пишетъ людямъ все, что имъ угодно. Онъ развернулъ передъ собою книги съ изумительными буквами, и мы думаемъ, что совсѣмъ не удивительно, если онъ выглядитъ такимъ сѣдымъ и почтеннымъ, разъ онъ знаетъ и можетъ объяснить значеніе такихъ буквъ.

Мы видѣли также молодыхъ, серьезныхъ людей, идущихъ съ рукописями подъ мышкой; то были, вѣроятно, ученики теологіи или права, идущіе къ своему учителю или отъ него. Когда они проходятъ мимо будочки писца, то склоняютъ головы и почтительно кланяются. Искусство писать есть искусство священное, даже бумага, на которой пишутъ, священна. Знаменитый шейкъ Абдулъ Кадеръ Гилани, никогда не проходилъ мимо писчебумажной лавки, не очистившись предварительно омовеніемъ, и сталъ въ концѣ-концовъ настолько святымъ и неземнымъ человѣкомъ, что могъ цѣлую недѣлю питаться одной единственной оливкой.

Бумага служитъ для того, чтобы умножатъ священную книгу, потому то и пользуется она такимъ уваженіемъ. Бумагу для переписыванія ея выбираютъ съ величайшей заботливостью, очиниваютъ перо и мѣшаютъ чернила съ благоговѣніемъ. Вообще, исламъ высоко ставитъ искусство чтенія и письма, но о научной жизни, даже, напримѣръ, въ лучшія времена Самарканда, не можетъ быть и рѣчи. Это я прочелъ у Вамбери. Въ Константинополѣ, Каирѣ или Бухарѣ, куда ни посмотришь, повсюду университеты въ сильнѣйшемъ упадкѣ, и тамъ, гдѣ раньше собирались арабскіе ученые всего свѣта, сидѣлъ одинъ только учитель съ длинной палкой въ рукѣ и обучаетъ ребятишекъ. И все-таки старую культуру нельзя уничтожить: въ Средней Азіи есть еще мѣста, гдѣ существуютъ уважаемыя всѣми высшія школы, привлекающія къ себѣ учениковъ изъ Аравіи, Индіи, Кашмира, Китая и даже съ береговъ Волги. Само собой понятно, что у единичныхъ личностей можно найти неслыханную ученость.

Съ почтеніемъ проходимъ и мы мимо этихъ лавочекъ съ рукописями и бумагой, ибо человѣкъ, сидящій на ней, переполненъ огромнымъ чувствомъ собственнаго достоинства.

Полонъ чувства собственнаго достоинства -- да кто же здѣсь не полонъ имъ? Если мы остановимся передъ лавочкой, владѣлецъ которой отсутствуетъ, то онъ не подбѣжитъ къ намъ, чтобы попросить войти. Онъ предоставляетъ намъ спокойно стоять. Онъ преспокойно сидитъ, можетъ быть, у сосѣда за дверьми и болтаетъ. Крикнутъ ему откуда-нибудь, что въ его лавкѣ покупатели, онъ медленно и величественно поднимется и подойдетъ. Почему не подошелъ онъ раньше, тотчасъ же? Потому что самъ онъ не можетъ прежде всего отличить своихъ покупателей, хотя, вѣроятно, все это время видѣлъ насъ. Восточный человѣкъ, если только онъ не деморализованъ сѣверянами, вовсе не падокъ до выгоды. Если же мы, идя дальше вверхъ по улицѣ, подойдемъ къ другой лавочкѣ, собственникъ которой также отсутствуетъ, то первый купецъ отплатитъ ему той же монетой и крикнетъ, что теперь покупатели стоятъ въ его лавкѣ. Безпримѣрное и благословенное равнодушіе къ намъ "англичанамъ".

Вдругъ выскакиваетъ передъ самымъ нашимъ носомъ швейцаръ изъ нашей гостиницы, -- здѣсь, въ азіатскомъ кварталѣ. Онъ пронюхалъ, какою дорогою мы пошли, и нашелъ насъ. Онъ принимается болтать, кланяется всѣмъ тюрбанамъ, обращаетъ наше вниманіе на оружіе и ковры и портить намъ всю улицу. Но, должно отдать ему справедливость, ему были извѣстны лазейки, которыхъ мы бы не нашли. Онъ, не стѣсняясь, провелъ насъ наискось черезъ лавку, на задній дворъ одной, еще болѣе замѣчательной, лавочки. Такъ таскался онъ за нами. Подчасъ мы садились -- и тогда намъ предлагали кофе, папиросы или трубку. Притомъ, мы вовсе не обязаны были покупать что-либо изъ этихъ товаровъ, и свободно могли на все глядѣть.

Вѣроятно, люди, къ которымъ мы подходили, часто были обладателями зеленаго тюрбана. Они, вѣроятно, совершили свои три паломничества ко гробу пророка, видѣли Мекку и были благочестивыми, святыми людьми; мы были, такимъ образомъ, въ знатномъ обществѣ. Здѣсь сознаніе собственнаго достоинства достигало грандіозныхъ размѣровъ.

Съ вашего позволенія, говоримъ мы, нельзя ли намъ посмотрѣть эти ковры?

Сколько вамъ угодно! гласитъ отвѣтъ.

Переводчикъ говоритъ:

Чужеземцы желаютъ купить коверъ.

И получаетъ въ отвѣтъ:

Они должны получить его въ подарокъ!

Переводчикъ сообщаетъ намъ отвѣтъ и благодаритъ отъ нашего имени.

Теперь очередь за нами отплатить любезностью за любезность. Переводчикъ говоритъ:

Чужеземцы пріѣхали издалека, но они добрые люди и охотно желали бы что-нибудь подарить тебѣ. Они бѣдные люди, у нихъ нѣтъ украшеній и лошадей; но у нихъ есть деньги, немножко денегъ, которыя собственно должны бы пойти на долгое путешествіе, но которыя они желаютъ теперь подарить тебѣ. Какъ же ты думаешь, сколько бы денегъ могли они тебѣ предложить?

Достойный мусульманинъ до смерти недоволенъ деньгами и ничего ровно не отвѣчаетъ.

Переводчикъ повторяетъ настойчиво и почтительно свой вопросъ.

Тогда мусульманину кажется неловкимъ еще дольше быть невѣжливымъ съ чужеземцами и отвергать ихъ даръ, и онъ отвѣчаетъ, что готовъ взять сто рублей.

Переводчикъ сообщаетъ его отвѣтъ. Это, по крайней мѣрѣ, на двѣ трети превышаетъ стоимость ковра, говоритъ онъ и прибавляетъ: Теперь я отвѣчу старику, что, если-бъ вы дали ему сто рублей, то это значило бы то же, что заплатитъ за коверъ, а его желаніе не таково.

Такъ какъ мы понимаемъ, что торгъ здѣсь долженъ происходить такимъ образомъ и въ такомъ порядкѣ, то мы и предоставляемъ переводчику дѣйствовать и говорить, что ему вздумается.

Завязываются долгіе переговоры между обоими. Мы нѣсколько разъ подходимъ къ двери и хотимъ уйти отсюда, но торги и болтовня все не прекращаются, и въ концѣ-концовъ мы-таки получаемъ коверъ за ту цѣну, которую сами назначили.

И мы разстаемся самымъ любезнымъ и вѣжливымъ образомъ съ благочестивымъ человѣкомъ.

Но времени было у насъ въ изобиліи.

Тюрбаны у купцовъ пестрые, потому-то и встрѣчаешь здѣсь такое множество пестрыхъ тюрбановъ. Но здѣсь почти также много и бѣлыхъ, которые являются достояніемъ дворянства, науки, благочестія, т.-е., часто принадлежать сумасбродамъ. Ибо кому же не хочется быть дворяниномъ, ученымъ или благочестивымъ человѣкомъ? Многіе пробуютъ заявить это также и передъ другими. Тюрбаны евреевъ и христіанъ темнаго цвѣта и сдѣланы изъ грубой шерстяной ткани въ знакъ ихъ подчиненія; въ Персіи этимъ отщепенцамъ вообще воспрещается носить тюрбанъ.

Но что же это за кирпично-красные люди, которыхъ мы время отъ времени встрѣчаемъ на улицѣ? У нихъ борода, ладони рукъ и всѣ десять ногтей на пальцахъ окрашены въ желтый цвѣтъ. Это персы, афганцы, нѣкоторые также татары. Они выступаютъ такъ гордо, словно красно-кирпичный цвѣтъ есть единственный приличный цвѣтъ. Европеецъ таращитъ отъ изумленія глаза, впервые натыкаясь на такое великолѣпіе, но потомъ свыкается съ ихъ внѣшнимъ видомъ и смотритъ на нихъ такъ же, приблизительно, какъ и на тюрбанъ. Когда я видѣлъ индѣйцевъ въ боевомъ вооруженіи и парижскихъ расфранченныхъ кокотокъ, то невольно думалъ про себя: есть и еще люди, которые красятся, какъ эти странные чудаки, только они употребляютъ другую краску.

Въ Тифлисѣ разсказывали намъ люди, которымъ собственно слѣдовало бы это знать, что право выкрашиваться желтой краской давалось лишь тѣмъ, кто достигалъ извѣстной степени благочестія. Это оказалось невѣрно: съ Персіи красятся желтой краской и женщины, Вамбери говоритъ даже, что красятъ и дѣтей. Я не говорю уже о томъ, что лошадей изъ конюшни шаха можно узнать по ихъ окрашеннымъ въ желтый цвѣтъ хвостамъ. Но возможно, что въ Тифлисѣ развился мѣстный обычай, по которому лишь люди благочестивые имѣютъ право на это отличіе, ибо мы видѣли носящими его все однихъ только серьезныхъ людей.

Такъ-то стоитъ тихо и мирно азіатскій кварталъ, словно отдѣльный уголокъ вселенной. Онъ окруженъ современнымъ американскимъ шумомъ торговаго города, но здѣсь все покойно. Лишь изрѣдка можно услыхать громкое слово или лишнее восклицаніе. Здѣсь слышится лишь тихая болтовня, да виднѣются задумчиво покачивающіеся тюрбаны. Женщинъ встрѣчается мало, только время отъ времени увидишь, какъ онѣ стоятъ вдвоемъ, каждая съ ребенкомъ на рукѣ, и потихоньку болтаютъ между собою. Армяне въ своихъ лавочкахъ составляютъ исключеніе, они выставляютъ на продажу свое оружіе и громкимъ голосомъ зазываютъ покупателей, какъ и повсюду въ другихъ мѣстахъ.

Жидъ можетъ надуть десятерыхъ грековъ, но армянинъ надуваетъ, какъ грековъ, такъ и жидовъ, слышали мы на Востокѣ. Но вѣдь армяне владѣютъ горою Араратомъ и мѣстомъ истока четырехъ рѣкъ, -- на которомъ расположенъ былъ Эдемъ.

Кромѣ того, они христіане, которые гораздо громогласнѣе магометанъ. Въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ имъ принадлежитъ экономическое господство, они доказываютъ, между прочимъ, свое великое превосходство тѣмъ, что не отвѣчаютъ на поклонъ бѣднаго, проходящаго мимо мусульманина. Не должно думать, что мусульманинъ съ своей стороны принимаетъ это черечуръ близко съ сердцу, ничто не можетъ лишить его спокойствія, -- развѣ лишь, когда невѣрный оскорбитъ его религіозныя понятія, осквернитъ его святыню, или въ качествѣ соперника приблизится къ его женѣ. Тогда испускаетъ онъ крикъ, подобно верблюду-самцу, и дѣйствуетъ подъ вліяніемъ сильнаго гнѣва. Только тогда. Если только онъ имѣетъ средства къ жизни, и судьба не поразила его болѣзнью, онъ доволенъ и благодаренъ, а если и терпитъ нужду и лишенія, то несетъ свой крестъ съ достоинствомъ. Онъ не жалуется въ газетахъ. Ничто не можетъ измѣнить рѣшенія Аллаха, и ему онъ покоряется.

Родина фатализма на Востокѣ. Это простая, извѣданная философія, подчиняющаяся простой, не знающей ограниченій системѣ, и если страны и народы и признаютъ иныя системы, то все же многіе индивидуумы возвращаются обратно къ фатализму. Они вновь становятся лицомъ къ лицу съ его вѣчною силою. Онъ такъ простъ и такъ испытанъ, онъ словно скованъ изъ желѣза...

Когда мы собрались уходить, лошадь все еще стоически жарилась на солнцѣ, а запахъ ея ранъ привлекалъ къ ней многочисленные рои мухъ.

Ежедневно возвращались мы въ азіатскій кварталъ Тифлиса, то былъ совсѣмъ иной мірокъ, ни мало не напоминавшій намъ нашу обычную обстановку.

Но, въ концѣ-концовъ, мы даже стали смотрѣть на вещи съ обыкновенной точки зрѣнія и нашли здѣсь знакомыя намъ черты изъ своей собственной жизни. Генри Друмондъ разсказывалъ объ одномъ изъ своихъ черныхъ носильщиковъ въ Африкѣ, щеголѣ, который не хотѣлъ носить тяжести на головѣ, чтобы не испортить свои драгоцѣнныя кудри. И мы также нашли здѣсь щеголей среди всего этого народа въ тюрбанахъ. Мы нашли здѣсь также ревность. Закутанная въ покрывало женщина стояла на улицѣ, болтала съ другой постарше и не могла отказать себѣ въ удовольствіи время отъ времени нѣсколько приподнять покрывало. Тогда явился, вѣроятно, поклонникъ и шепнулъ мимоходомъ нѣсколько торопливыхъ словъ, на что красавица отвѣтила, согнувъ одинъ, два или три пальца на рукѣ. Между тѣмъ старшая изъ женщинъ стояла невинно тутъ же, ничего не замѣчала и разыгрывала изъ себя посредницу. Но иногда появлялся и собственникъ женщины, и онъ могъ испустить крикъ, подобно верблюду-самцу, хотя онъ былъ полонъ сознанія собственнаго достоинства и весь вымазанъ красно-кирпичной краской. Потомъ исчезли вдругъ женщины и вспрыгнули наверхъ, въ свою жилую клѣтку съ рѣшетками на окнахъ.

XIV.

Мы въ поѣздѣ, отходящемъ въ Баку.

Намъ хотѣлось ѣхать во второмъ классѣ, но тамъ было все такъ переполнено пассажирами, что это оказалось невозможнымъ; лишь съ большимъ трудомъ заполучили мы мѣстечко для сидѣнья, но для нашей поклажи мѣста не было; лишь послѣ многихъ хлопотъ помѣстили насъ и нашъ багажъ въ купэ перваго класса. Устроившись, мы въ изнеможеніи опустились на свои мѣста. Термометръ въ купэ показывалъ свыше 31 градуса.

Тамъ сидѣло уже трое человѣкъ. Двое изъ нихъ посмотрѣли на насъ, когда мы протискивались, весьма недружелюбно, третій, напротивъ, молча пуская дымъ въ свою густую бороду, даже немного подвинулъ ноги, чтобы пропустить насъ на мѣсто возлѣ окошка.

Всегда и всюду на свѣтѣ приходится наблюдать одни и тѣ же явленія въ вагонѣ желѣзной дороги. Всякому новому пассажиру неохотно даютъ мѣсто. На него смотрятъ, какъ на врага, ненавидятъ его, затрудняютъ ему доступъ къ его мѣсту, не отвѣчаютъ на его поклонъ, когда онъ снимаетъ шляпу. Но на ближайшей станціи путешественникъ, съ которымъ обошлись такъ нелюбезно, выказываетъ тѣ же самыя непріязненныя чувства къ новому спутнику!

Еще наблюденіе: если входитъ одинъ господинъ, то онъ по большей части ведетъ себя скромно и даже спрашиваетъ иногда, нѣтъ ли гдѣ свободнаго мѣста. Затѣмъ онъ смирно усаживается. Это является словно примирительнымъ аккордомъ. Но если онъ является въ сопровожденіи спутника, то тотчасъ швыряетъ свой сундукъ въ сѣтку и говоритъ, обращаясь къ другому: здѣсь отличныя мѣста! Онъ безъ стесненія отпихиваетъ весь остальной багажъ въ сторону и ждетъ сверхъ того помощи отъ тѣхъ, кто раньше усѣлся. Потому-то путешественники ничего и не боятся такъ, какъ двухъ новыхъ пассажировъ, которые знакомы между собою и садятся вмѣстѣ.

Также и на этой дорогѣ отапливаютъ неочищенной нефтью, почему, при зноѣ, воздухъ очень не свѣжій. Этой бѣдѣ нѣсколько помогаетъ куренье, особенно папироски дѣйствуютъ на меня освѣжающимъ образомъ. Здѣсь курятъ по всѣмъ купе, отдѣленій для некурящихъ не существуетъ, даже въ дамскихъ купэ есть пепельницы. Нечистота поразительная, клопы преспокойно прогуливаются взадъ и впередъ по сидѣньямъ и по обоямъ.

Кондукторъ знаетъ по-французски нѣсколько заученныхъ фразъ, я даю ему ассигнацію, чтобы онъ могъ уплатить за насъ разницу между вторымъ и первымъ классомъ, онъ беретъ деньги и уходитъ. На ближайшей станціи онъ приноситъ намъ билеты и отдаетъ сдачу. Тогда длиннобородый пассажиръ вмѣшивается въ дѣло.

Онъ, кажется, знаетъ таксу билетовъ наизусть и начинаетъ экзаменовать кондуктора. Пока они обмѣниваются вопросами и отвѣтами, я кладу полученную сдачу на столъ, ее пересчитываютъ, и при этомъ оказывается, что не хватаетъ рубля. Кондукторъ говоритъ нѣчто въ родѣ того, что ему не додали на станціи, а потому это вина тамошнихъ служащихъ, но длиннобородый что-то энергично ему возражаетъ, кондукторъ вытаскиваетъ изъ кармана рубль и кладетъ его къ прочимъ деньгамъ. Тогда длиннобородый становится надмененъ и церемоненъ и, желая показать, что онъ за птица, требуетъ отъ кондуктора, присутствовать, пока деньги вновь не будутъ пересчитаны.

Я кланяюсь и многократно говорю обоимъ мерси, и что теперь все въ порядкѣ. Длиннобородый, повидимому, одинъ изъ высшихъ желѣзнодорожныхъ служащихъ, онъ вытаскиваетъ изъ кармана множество печатныхъ бумагъ и даритъ кондуктору таксу билетовъ.

Ландшафтъ до жалости бѣденъ, -- все сожжено и погребено подъ песками пустыни и степи. Нигдѣ нѣтъ лѣса. Мы пріѣзжаемъ на станцію Акстафа, гдѣ есть буфетъ. Меня все время мучила лихорадка, и я пилъ пиво, слабое русское пиво, чтобы утолить свою жажду, но такъ какъ пиво горячило, то я и перешелъ на кавказское вино. Вино это походило вкусомъ на извѣстный сортъ итальянскаго вина и въ данную минуту великолѣпно мнѣ помогало. Но это лишь на одну минуту. Потомъ мнѣ снова стало хуже. Мнѣ бы должно было, по-настоящему, пить чай. Не напрасно забираютъ съ собою туземцы даже на желѣзную дорогу свои чайники и цѣлый Божій день возятся со своимъ чаепитіемъ.

Въ Акстафѣ я ударился въ другую крайность и сталъ пить воду, воду изъ рѣки Куры. Это было какъ разъ противоположное тому, что бы мнѣ надо было дѣлать. Говорятъ, кто хоть разъ напился изъ водъ Куры, тотъ вѣчно будетъ тосковать по Кавказу.

Наступаетъ вечеръ. Пассажиры всѣ вышли, мы одни. Кондукторъ такъ мало понимаетъ по-французски, что считаетъ насъ за французовъ. Со времени союза въ Кронштадтѣ во всей странѣ царитъ большое расположеніе къ намъ, французамъ. Кондукторъ сообщаетъ намъ, что мы можемъ удержать купэ для однихъ себя на всю ночь, онъ просто-на-просто запретъ нашу дверь. И, хотя онъ и дѣлаетъ это не безъ нѣкоторой надежды ни признательность, онъ все же проявляетъ не мало природнаго добродушія.

Мы слышали потомъ, какъ кондукторъ всю ночь, словно стражъ, оберегалъ нашу дверь съ цѣлью помѣшать какому-то контролеру, или Богъ вѣсть еще кому, войти къ намъ. Весьма внушительно кто-то требовалъ отворить дверь, но кондукторъ просилъ за насъ и упорно напиралъ на то обстоятельство, что мы французы, а у меня сверхъ того и лихорадка. И дверь осталась запертою. Мы могли бы спокойно спать, если бы не мѣшали ужасные клопы. Какъ только началъ немного заниматься день, я покинулъ купэ.

Разсвѣтъ и лунное сіяніе, прохладно и тихо.

Равнины, безконечныя равнины, безъ признака деревьевъ. Что-то справа отъ насъ кажется мнѣ озеромъ, но это не озеро. Часъ за часомъ тянется оно безъ всякой перемѣны вдоль нашего пути, -- это солончаковая степь. Оттуда, издали, вѣроятно, и то мѣсто, по которому мы ѣдемъ, кажется озеромъ. Становится свѣтлѣе. Соль глыбами лежитъ по всей степи. Соль священна. Даже и соль есть въ этой чудесной странѣ! Отсюда въ былыя времена перевозили этотъ драгоцѣнный товаръ маленькими мѣшками въ Багдадъ и даже въ Индію. Не расточай соли, соль священна. У Леонардо да Винчи Іуда опрокидываетъ солонку и, какъ извѣстно, Іудѣ плохо пришлось. Евреи повсюду толкуютъ о соли, начиная отъ книгъ Моисея, и вплоть до посланій къ Коринфянамъ, -- всѣмъ народамъ она въ равной мѣрѣ дорога и священна. Въ Тибетѣ же она была даже болѣе дорога, чѣмъ священна, тамъ употребляли ее въ формѣ пирожковъ, какъ деньги.

Солончаковой степи намъ еще никогда не приходилось видѣть.

Здѣсь увидѣли мы также впервые караванъ верблюдовъ. Животныя выступаютъ гуськомъ, одно за другимъ, ихъ двадцать штукъ, съ тяжелой ношей на спинѣ, они идутъ по степи раскачивающимся, равномѣрнымъ шагомъ. Двое изъ погонщиковъ, состоявшихъ при караванѣ, идутъ сзади, другіе ѣдутъ, высоко-высоко сидя на спинѣ верблюдовъ. Ни одного звука не доносится къ намъ отъ каравана. Молча и торжественно совершаютъ животныя и люди свой походъ къ югу, къ Персію.

XV.

Половина седьмого утра. Баку раскинулся, окутанный цѣлымъ облакомъ бѣлой пыли. Все здѣсь принимаетъ бѣлый или сѣрый оттѣнокъ, известковая пыль ложится на людей и животныхъ, на оконныя стекла и на немногочисленныя растенія и кусты въ паркѣ. Все кругомъ кажется какимъ-то сумасшедшимъ міркомъ, въ которомъ все бѣло. Я пишу по пыли буквы на доскѣ стола въ гостиницѣ, но черезъ нѣсколько минутъ онѣ уже снова завѣяны пылью и сравнялись съ прочею поверхностью.

А затѣмъ вонь масломъ по всему городу! Она повсюду, на улицахъ и въ домахъ; масло примѣшивается къ вдыхаемому воздуху, и раньше, чѣмъ хотъ сколько-нибудь привыкнешь къ этому, непремѣнно начнешь неумолимо кашлять. Масло соединяется также и съ пылью на улицахъ, а при вѣтрѣ, что бываетъ здѣсь почти постоянно, напоенная масломъ пыль оставляетъ жирныя пятна на платьѣ. Баку самый непривѣтливый изъ всѣхъ посѣщенныхъ нами городовъ, хотя мы и видѣли тамъ Каспійское море.

Въ Баку приблизительно 135.000 жителей; это важнѣйшій торговый пунктъ на Каспійскомъ морѣ. Внизу, въ гавани, царитъ оживленное движеніе кораблей, лодокъ, желѣзнодорожныхъ поѣздовъ и всякаго рода паровыхъ машинъ. Странное впечатлѣніе производитъ, когда видишь среди этой современной сутолоки передъ каждымъ амбаромъ цѣлые ряды верблюдовъ, лежащихъ на землѣ и ожидающихъ очереди принять свой грузъ товаровъ. Взглядъ верблюда иногда принимаетъ своеобразное, злобное выраженіе. Однажды верблюда принудили встать, когда онъ былъ лишь наполовину нагруженъ, а затѣмъ снова лечь. Животное повиновалось, но со взглядомъ, въ которомъ зажглась жажда мести. Онъ заскрипѣлъ своими большими желтыми клыками, а темные глаза его стали жестки и бѣшены. Тогда онъ получилъ ударъ по мордѣ и закрылъ глаза. Наблюдая за нимъ дальше, я увидѣлъ, что онъ пріоткрылъ глаза и слѣдилъ за своимъ мучителемъ съ лукавымъ выраженіемъ.

Намъ хотѣлось осмотрѣть Черный городъ, предмѣстье Баку, центръ всѣхъ керосиновыхъ фирмъ. Насъ везетъ персіянинъ; здѣсь всѣ извозчики персіяне. Они дьявольски ѣздятъ, и такъ какъ немыслимо ихъ вразумить, а они не понимаютъ жестовъ и просьбъ христіанина пощадить лошадей, то остается только одно: сидѣть смирно. Или, пожалуй, выйти вонъ изъ экипажа.

Я выразилъ нашему извозчику съ помощью самыхъ ясныхъ жестовъ, что лошади -- созданія, подобныя намъ, что по новѣйшимъ изысканіямъ есть у нихъ даже душа, а потому онѣ очень близко подходятъ къ человѣку; но дьявольскій персіянинъ осмѣялъ меня и мои западныя теоріи и продолжалъ гнать дальше и везти насъ по направленію къ Черному городу то на одномъ, то на другомъ колесѣ. Тогда заставили мы его остановиться, расплатились и стали поджидать парового трамвая. Не воображаете ли вы, что извозчикъ извлекъ какую-нибудь нравственную пользу изъ этого урока. Ни слѣда! Онъ достаточно часто возилъ "англичанъ" и зналъ, что они подвержены сплину. Онъ принялся завтракать на козлахъ. Вытащилъ изъ экипажнаго кузова пару ломтей пшеничнаго хлѣба и кисть винограда, онъ сталъ поперемѣнно кусать то отъ того, то отъ другого. Мы невольно подумали о кучерахъ въ нашемъ дорогомъ климатѣ, требующемъ мясной пищи.

Паровой трамвай довезъ насъ до мѣста назначенія. Черный городъ весь перерѣзанъ подъ землей трубами, по которымъ течетъ масло. Нашъ вагонъ проходитъ надъ небольшими маслянистыми прудами, которые вырываются изъ-подъ земли и отливаютъ самыми красивыми металлическими оттѣнками. Здѣсь запахъ еще гораздо хуже, чѣмъ въ самомъ городѣ. Какъ ни песчана и пропитана масломъ здѣсь почва, все же подлѣ нѣкоторыхъ человѣческихъ жилищъ виднѣются небольшіе садики -- въ отличіе отъ цѣлыхъ озеръ керосина, которыя случалось мнѣ видѣть въ Пенсильваніи. Люди здѣсь были одѣты, и бѣдные, и богатые безъ разбора, всѣ въ шелку, въ персидскомъ сырцовомъ шелку.

Мы спросили, гдѣ торговый домъ Нобеля, и это произвело аналогичное тому впечатлѣніе, какъ если-бы кто-нибудь, находясь въ Христіаніи, спросилъ, гдѣ дворецъ. Мы разыскали здѣсь нашихъ спутниковъ во время желѣзнодорожнаго переѣзда по Россіи, инженера и его семью; домъ ихъ былъ красивъ и уютенъ, у нихъ былъ позади дома и садикъ, въ которомъ хозяйка сама насадила акаціи. У этихъ милыхъ людей было прекрасно, но все-таки иногда приходилось запирать окна, когда вонь на улицѣ дѣлалась черезчуръ сильна. А, надо признаться, что было тяжело сидѣть съ закрытыми окнами въ такую жару. Инженеръ каждый годъ страдалъ отъ кавказской лихорадки; она покидала его на время лѣтнихъ каникулъ, проведенныхъ дома, въ Финляндіи, и снова онъ ею заболѣвалъ, какъ только возвращался въ Баку. Наоборотъ, жена его, родившаяся здѣсь, находилась вполнѣ въ своей стихіи и съ нѣжностью защищала свой Баку.

Инженеръ водилъ меня по многочисленнымъ дворамъ, мастерскимъ и конторамъ громаднаго торговаго дома. У фирмы есть свои собственныя кузницы, литейныя, плотничныя, образцовыя столярныя мастерскія и чертежныя залы. Здѣсь на службѣ находится много финляндцевъ, шведовъ и датчанъ. Инженеръ водилъ меня также и по фабрикамъ. Печи были здѣсь такія страшныя, что я былъ совсѣмъ ошеломленъ. Жара достигала 400 градусовъ. Воздухъ доведенъ былъ до степени бѣлаго каленія, и этотъ безумный жаръ вылеталъ изъ отверстія печи со свистомъ, похожимъ на шумъ колесъ. Я поспѣшилъ къ двери, преслѣдуемый этимъ бѣлымъ свистомъ, и остановился только въ мастерской, гдѣ снова могъ по-человѣчески видѣть и слышать.

Инженеръ все объяснялъ мнѣ; когда же я хотѣлъ сдѣлать замѣтки, то онъ дружески попросилъ меня прекратить это, такъ какъ не зналъ, какъ отнесутся къ этому его начальники. Я воздержался тогда отъ писанія при свидѣтеляхъ, но держалъ записную книжку за спиной и все-таки писалъ. Но это была нелегкая работа и подвигалась очень медленно, а между тѣмъ я упустилъ массу отвѣтовъ на свои вопросы, не имѣя возможности достаточно скоро записывать. Кромѣ того, буквы стали невозможныя, онѣ сдѣлались похожи на значки въ книгахъ у писцовъ въ Тифлисѣ. Кромѣ того, я долженъ былъ все заносить въ книгу въ кратчайшей формѣ, и теперь многаго не могу разобрать.

Что значитъ, напримѣръ, слѣдующая замѣтка: 261 паровой котелъ? Не знаю. Это количество паровыхъ котловъ, вѣроятно, должно было давать понятіе о величинѣ фирмы, но, простите, я не знаю, ни гдѣ они стоятъ, ни для чего употребляются, ни съ какой цѣлью безпрерывно отапливаются. Нобель былъ богатый человѣкъ, естественно, что онъ могъ имѣть изрядное количество паровыхъ котловъ. Онъ любилъ паровые котлы и стоялъ на томъ, чтобы ихъ отапливали. Когда онъ увидѣлъ, что у Сюлли Прюдома нѣтъ огня подъ котелкомъ, то далъ ему сто тысячъ кронъ на дрова.

Другая моя замѣтка гласитъ такъ: тринадцать сортовъ индиговой краски въ банкахъ.

Здѣсь также ничего не могу понять. Вѣрно только то, что Нобель чувствовалъ необходимость въ краскахъ. Этотъ проклятый городъ, этотъ Баку до такой степени бѣлъ отъ известковой пыли, что можно отъ этого одного стать душевно больнымъ. Но стремиться изукрасить его посредствомъ тринадцати различныхъ сортовъ индиго -- это уже черезчуръ! Этого и Нобель не можетъ. Это было бы поразительно.

Признаюсь, что замѣтки мои недостаточны. Строки направляются то вверхъ, то внизъ, такъ что сердце щемитъ, когда я гляжу на нихъ. Я думаю, что индиговая краска попала не въ свою строку. Пусть не обвиняютъ меня въ легкомысліи при изученіи моего дневника, добросовѣстно разбираю я темныя мѣста и радуюсь, какъ истинный ученый, когда выискиваю что-либо дѣйствительное.

По моему мнѣнію дѣло было такъ:

Инженеръ таскалъ меня повсюду и привелъ прежде всего въ одинъ домъ. Тамъ кипѣла коричневато-зеленая влага, которая по виду была не цѣннѣе всякой другой грязи, но это была неочищенная нефть. И здѣсь-то, въ этомъ домѣ перерабатывалась она и дистиллировалась, образуя бензинъ, газолинъ, лигроинъ и т. д. Потомъ потащилъ онъ меня въ другой домъ и показалъ мнѣ, что происходитъ дальше съ неочищенной нефтью, перечислилъ мнѣ множество сортовъ масла, которыхъ я абсолютно не могу разобрать въ своихъ замѣткахъ. Трудно было писать все это у себя за спиной, и я прямо высказалъ ему, что изъ этой дряни дистиллируется черезчуръ много разныхъ разностей. Много дистиллируется! отвѣчалъ инженеръ и указалъ мнѣ на полочкѣ тринадцать сортовъ въ банкахъ. Тутъ-то и случилось, что я отодвинулся на нѣсколько метровъ и не могъ удержатъ въ порядкѣ строкъ въ моемъ дневникѣ.

Инженеръ же все продолжалъ объяснять мнѣ нефтяное дѣло. А когда взято все, что можно изъ нея взять, говорилъ онъ, то остается слѣдующее. И онъ показалъ мнѣ большіе сосуды съ чѣмъ-то, что онъ назвалъ металлическимъ жировымъ веществомъ. Я слыхалъ о многихъ сортахъ жировыхъ веществъ: о почетномъ жирѣ и жирѣ сельдей, о спермацетѣ, но никогда не слыхивалъ о металлическомъ жировомъ веществѣ. Здѣсь оно было. По правдѣ говоря, оно походило на какую-то отвратительную мазь. Однако, вещество, такъ жалко выглядѣвшее. что вызвало даже слезы, какъ на глазахъ у инженера, такъ и на моихъ, -- подумайте только, оно-то и было главнѣйшимъ продуктомъ.

-- Прежде мы выбрасывали его въ море, сказалъ онъ, -- теперь употребляемъ, какъ горючій матеріалъ, мы топимъ имъ наши котлы, приводимъ въ движеніе наши пароходы и желѣзныя дороги, снабжаемъ имъ пароходы на Каспійскомъ морѣ, пересылаемъ его въ Астрахань и оттуда снабжаемъ всѣ рѣчные волжскіе пароходы. Господи помилуй! -- сказалъ я.-- А въ концѣ-концовъ вырабатываемъ мы изъ него индиговую краску. Такъ-то случилось, что въ эту минуту я записалъ индиговую краску въ свою книжечку, но попалъ, очевидно, не на ту строку.

* * *

Инженеръ ѣдетъ съ нами въ городъ и всюду насъ водить. Жара страшнѣйшая, и я покупаю въ лавкѣ готовую желтую шелковую куртку. Въ виду этого наружный видъ мой, навѣрно, нѣсколько страненъ; но я почувствовалъ, что мнѣ стало легче жить, когда я освободился отъ своего сѣвернаго одѣянія. Къ тому же я еще вооружился вѣеромъ.

Впрочемъ, здѣсь всѣ люди болѣе или менѣе странно одѣты, городъ болѣе персидскій, чѣмъ европейскій, и представляетъ странную смѣсь того и другого элемента. Здѣсь попадается много шелковыхъ одеждъ; мы видѣли дамъ въ шелковыхъ, вышитыхъ руками платьяхъ, но, къ сожалѣнію, часто обвѣшаны скверной берлинской мишурой. Мужчины, одѣтые въ персидскій сырцовый шелкъ, щеголяютъ пестрыми нѣмецкими ситцевыми галстуками. Въ гостиницѣ лѣстницы и полы устланы были драгоцѣнными персидскими коврами, диваны и стулья обиты были тканью въ персидскомъ вкусѣ, но сами диваны и стулья были, такъ называемой, вѣнской фабрикаціи, равно и туалетное зеркало съ мраморнымъ столикомъ. А у хозяина на носу сидѣли золотыя очки...

Мы ѣдемъ въ крѣпость. Она возвышается среди древняго Баку, колоссальная, съ украшеніями въ персидско-византійскомъ стилѣ. Въ стѣнахъ ея находятся дворецъ хана и двѣ мечети. Дворецъ хана обращенъ теперь въ военный складъ, и надо испрашивать разрѣшенія у коменданта, чтобы проникнуть въ стѣны крѣпости. Но, чтобы получить таковое, нужно было послать ему мою визитную карточку, а у меня ея не было.

Я стою передъ часовымъ и не мало озабоченъ тѣмъ, что мнѣ предпринять. Такъ какъ во Владикавказѣ такъ удачно была пущена въ ходъ карточка Венцеля Хагельштама, то мнѣ приходитъ въ голову употребить въ дѣло карточку его жены. Поэтому я даю часовому карточку, на которой стоитъ: фру Марія Хагельштамъ. Онъ киваетъ головой и спрашиваетъ мой паспортъ. Помоги мнѣ, Боже! думаю я; но отдаю и паспорта. Онъ смотритъ на оба документа, сравниваетъ имена, и, вѣроятно, находитъ въ буквахъ сходство. Потомъ стучится въ одну изъ дверей и идетъ съ карточкой и паспортомъ къ коменданту. Теперь должно выясниться, удалась ли моя плутовская продѣлка, не очень-то я надѣлся на успѣхъ.

Часовой возвращается, подаетъ мнѣ паспортъ и отдаетъ молодому офицеру приказъ пропустить насъ. Я спасенъ. Офицеръ кланяется и идетъ съ нами, вооруженный съ головы до ногъ, казакъ идетъ за нами по пятамъ.

Между тѣмъ спутники мои стояли на улицѣ, не испытывая никакихъ мученій. Дворецъ хана относится, вѣроятно, къ 15 вѣку. Снаружи онъ не представляетъ ничего замѣчательнаго, а внутрь мы не могли проникнуть. Понятно, не было здѣсь и рѣчи о запертыхъ дверяхъ, потому что всѣ ворота и порталы лишены дверей; но мы не могли пробраться во внутреннія залы и пещеры сверженнаго повелителя. Офицеръ понималъ только по-русски, и было очень хорошо, что съ нами пошелъ инженеръ.

Намъ показали парадный входъ. Кромѣ изящныхъ орнаментовъ въ персидскомъ вкусѣ надъ порталомъ не было другихъ украшеній. Входъ въ гаремъ былъ узокъ, какъ и приличествуетъ быть восточному входу на женскую половину; отдѣльный входъ для любимыхъ женъ былъ нѣсколько попригляднѣе. Въ длинныхъ корридорахъ отверстія въ стѣнахъ вели въ маленькія, похожія на кельи, комнатки, и ихъ была цѣлая масса. Послѣдній ханъ въ Баку имѣлъ до полусотни женъ, разсказывалъ офицеръ. Потомъ онъ бѣжалъ со всѣми своими женами, когда въ 1808 году русскіе завоевали страну и вступили въ его столицу. Этотъ ханъ, Гуссейнъ Кули, проявилъ большое вѣроломство, приказавъ заколоть кинжаломъ завоевателя, генерала Циціанова, въ тотъ самый мигъ, когда тому были вручены городскіе ключи.

Мы стояли, такимъ образомъ, передъ дворцомъ восточнаго владыки. Что онъ былъ выстроенъ въ безпокойное время, видно было по окружающимъ его стѣнамъ съ бойницами. Въ домѣ нѣтъ оконъ, а только большія дугообразныя отверстія, черезъ которыя обильный свѣтъ проникаетъ въ залы. Здѣсь, внутри стѣнъ, подъ тѣнистыми ивами, былъ для насъ, измученныхъ палящимъ зноемъ, сущій рай. Мы проникли такъ далеко, какъ только могли: здѣсь допускался къ хану народъ, тамъ была зала суда, гдѣ произносились приговоры, а тамъ еще зала съ чѣмъ-то вродѣ возвышенія, гдѣ, вѣроятно, засѣдалъ повелитель. Шаги наши гулко раздавались въ высокихъ стѣнахъ. Ровно сто лѣтъ тому назадъ не могли бы мы такъ свободно разгуливать здѣсь, потому что ханъ въ Баку былъ могучій властелинъ.

Двѣ мечети находились въ стѣнахъ крѣпости, изъ нихъ особенно одна украшена была необыкновенно изящнымъ орнаментомъ надъ входомъ. Мы ждали услышать, какъ мулла станетъ созывать правовѣрныхъ къ молитвѣ съ вершины своего минарета; но пробило двѣнадцать часовъ, а мулла не появлялся. Когда мы сообщили объ этомъ офицеру, онъ тотчасъ подозвалъ двухъ человѣкъ въ чалмахъ, сидѣвшихъ вблизи мечети; въ концѣ-концовъ ему удалось растолковать имъ, что нужно; они покачали головой: мулла былъ боленъ.

Русскій офицеръ съ казакомъ водили насъ въ крѣпости повсюду, и когда мы на прощанье благодарили его, то онъ отвѣчалъ съ улыбкой, что ему доставило истинное удовольствіе быть намъ пріятнымъ. И онъ долго еще стоялъ, приложивъ въ знакъ привѣтствія руку къ фуражкѣ.

Мы намѣревались проѣхать въ Кисъ-Кале къ Дѣвичьей башнѣ, о которой существуетъ романтическая легенда; но жара была такъ томительна, что пришлось отказаться отъ своего намѣренія. Мы поѣхали въ паркъ. Здѣсь все поблекло отъ солнца, было сожжено, запылено и носило свѣтло-сѣрую окраску. Жалко было смотрѣть. Было тутъ нѣсколько деревьевъ, акацій, миндальныхъ и фиговыхъ деревъ; было и немного жалкихъ цвѣтовъ, которые научились кое-какъ существовать въ промежутки отъ одного дождя до другого. Все въ цѣломъ производило безотрадное впечатлѣніе. Нѣсколько листьевъ, съ которыхъ я слюною стеръ пыль, требовали осторожнаго обхожденія, ибо трещали у меня подъ рукою, до того были они спалены солнцемъ и известковою пылью. Минуту спустя послѣ того, какъ я открылъ ихъ поры и далъ имъ подышать, они жалобно свернулись, такъ что я вновь долженъ былъ посыпать ихъ известковой пылью. Не будь по ночамъ обильной росы, они не могли бы существовать.

Но на солончакахъ, на вольномъ воздухѣ, растетъ репейникъ еще въ худшихъ условіяхъ. Земля, на которой онъ вырастаетъ, состоитъ изъ глины и соли, вѣтеръ и солнце сожигаютъ ее.-- Репейникъ поднимается отдѣльными, небольшими кустиками. Онъ жестокъ, колючъ, онъ словно сдѣланъ изъ металлической проволоки съ колючками. На эти маленькія репейники смотришь съ большою радостью. Они стоятъ въ степи, словно маленькіе, возмутившіеся народы. Да, возмутившіеся. Когда они дождутся дождя, то нагибаются къ землѣ -- какъ и люди, склоняющіеся въ знакъ благодарности за слово участія; въ долгое же, невыносимое время засухи они выпрямляются еще больше, становятся горды, непреклонны и тверды -- какъ люди въ годину бѣдствій. Только челюсти верблюда, твердыя, словно машина, могутъ раскусить этотъ репейникъ.

XVI.

Пароходикъ изъ флотиліи, принадлежащей дому Нобеля, отданъ въ наше распоряженіе для небольшой поѣздки на керосиновые пріиски. Уже не въ первый разъ случается кораблямъ громадной фирмы возить туда посѣтителей; ежегодно дѣлается это съ большою готовностью, и нѣтъ въ томъ ничего особеннаго. Цѣлая толпа скандинавовъ любезно сопровождала насъ и давала намъ всяческія объясненія.

Былъ тихій, лунный вечеръ. Послѣ получаса ѣзды отъ Баку мы видимъ вдругъ, что море кипитъ какими-то черными водоворотами. Водовороты эти мѣняли свое направленіе. двигались, сталкивались съ другими водоворотами, напоминали своимъ безпрерывнымъ движеніемъ сѣверное сіяніе. Зажигаютъ пригоршню стружекъ, бросаютъ въ водоворотъ, и мгновенно море на томъ мѣстѣ объято пламенемъ. Море горитъ. Черные водовороты -- это нефтяной газъ. Потомъ намъ приходилось ѣхать по пламени, чтобы колесомъ потушить его.

Мы ѣдемъ дальше и пристаемъ къ берегу. Земля сыра и жирна отъ масла; по песку этому ступаешь, словно по мылу, и повсюду царитъ сильный запахъ нефти и керосина, причиняющій намъ, чужеземцамъ, головную боль. Область добыванія нефти раздѣлена на бассейны, озера, окруженныя песчаными валами; но не легко заградить доступъ маслу, оно просачивается сквозь валы и дѣлаетъ ихъ жирными и влажными.

Неочищенная нефть извѣстна была уже древнимъ евреямъ и грекамъ, а здѣсь, на Апшеронскомъ полуостровѣ, населеніе еще въ отдаленнѣйшія времена употребляло ее, какъ горючій и освѣтительный матеріалъ. Но только за послѣднія тридцать лѣтъ стали приготовлять изъ нея керосинъ, не говоря уже о "тринадцати сортахъ въ банкахъ", представляющихъ изъ себя еще позднѣйшій продуктъ. Теперь здѣсь, насколько можно окинуть глазомъ, раскинулся городъ буровыхъ построекъ, самый неуютный и самый изумительный городъ въ мірѣ, состоящій изъ черныхъ, пропитанныхъ жиромъ, наскоро сколоченныхъ башенокъ, гдѣ помѣщаются буравы для сверленія земли. Внутри ихъ день и ночь гудятъ машины; рабочіе перекликаются, заглушая шумъ, башни сотрясаются отъ движенія громадныхъ буравовъ, которые проникаютъ въ землю. Рабочіе все персіяне и татары.

Мы входимъ въ одну изъ башенокъ. Шляпа моя ударяется о перекладину и, кажется, погибла окончательно, до того стала онъ жирна и черна; однако, меня увѣряютъ, что на фабрикахъ въ Баку минутное дѣло вывести химическимъ способомъ масляныя пятна. Шумъ оглушителенъ, темнокожіе татары и желтые персіяне стоятъ подлѣ машинъ и наблюдаютъ за ихъ дѣйствіемъ. Здѣсь вычерпываютъ неочищенную нефть; механизмъ опускается въ землю, и черезъ 50 секундъ поднимаетъ кверху 1200 фунтовъ нефти, ныряетъ снова внизъ, остается внизу 50 секундъ, и снова вытаскиваетъ 1200 фунтовъ нефти -- такъ продолжается день и ночь, безъ отдыха. Но шахта стоила много денегъ, она глубиною въ 500 метровъ, ее сверлили цѣлый годъ, и израсходовали на нее 60.000 рублей.

Мы идемъ въ другую башню; здѣсь еще сверлятъ. Шахта еще суха, буравъ работаетъ день и ночь, пробивая камень и песокъ. Эта шахта съ причудами, она извѣстна по всему городу своей злостностью. Въ прошломъ году было найдено это мѣсто; оно давало вѣрные признаки нахожденія нефти, какъ, впрочемъ, и всѣ мѣста здѣсь, и началось буреніе. Проникли уже на 50 метровъ въ глубь земли почти безъ всякихъ результатовъ -- вдругъ поднялась нефть кверху, могучій фонтанъ брызнулъ изъ земли, убивая людей и разнося на части башенку. Фонтанъ неистощимъ, нѣтъ въ немъ ни мѣры, ни порядка, онъ выгоняетъ вверхъ нефть такими неслыханными массами, что образуетъ кругомъ озера и затопляетъ землю. На озерахъ устраиваютъ плотины, нагромождаютъ кругомъ валы, но плотины скоро оказываются черезчуръ узкими, надо насыпать также новые валы вслѣдъ за первыми -- фонтанъ выбрасываетъ нефти на полтора милліона рублей въ день. Такъ продолжается два дня. Потомъ все вдругъ прекращается. И съ той поры никакая сила въ мірѣ не можетъ добиться, чтобы онъ давалъ хоть одинъ, единый литръ въ день. Онъ самъ заткнулъ свое отверстіе пробкой. Вѣроятно, онъ встрѣтилъ внутри, въ нѣдрахъ земли, обломокъ скалы, который самъ и швырнулъ въ отверстіе. Съ тѣхъ поръ все сверлятъ, да сверлятъ, и все понапрасну; теперь проникли уже на глубину 650 метровъ, но тщетно. Продолжаютъ и теперь сверлить: когда-нибудь да удастся же пробуравить скалу. Желтые персіяне и коричневые татары находятся вѣчно въ опасности лишиться жизни; стоитъ только этому неукротимому потоку тамъ, внутри, вновь прорваться, какъ въ прошлый разъ, и каждое живое существо вылетитъ по волѣ Аллаха черезъ крышу бурильной башенки и въ минуту окажется разорваннымъ въ клочки. Но тогда это случится по волѣ Аллаха. La illaha il Allah.

На этомъ мѣстѣ первоначально не ко двору пришелся весь этотъ стукъ машинъ; Америка осквернила его и проникла въ святилище со своимъ ревомъ и свистомъ, ибо здѣсь было въ древности мѣстопребываніе "вѣчнаго огня". Нигдѣ здѣсь не убѣжишь отъ Америки: система буравленія, лампы, даже самое дистиллированіе принадлежитъ Америкѣ -- Маккавеи жгли "густую воду" для очищенія храма.

Такъ какъ мы утомлены отъ шума и почти поражены слѣпотой вслѣдствіе присутствія нефтяныхъ газовъ, да притомъ же уже осмотрѣны здѣшнія мѣста, то мы спѣшимъ домой въ лодкѣ, изобрѣтенной Робертомъ Фультономъ.

На другой день ѣдемъ мы въ Сураханы. Тамъ долженъ быть, благодареніе Господу, храмъ огнепоклонниковъ.

* * *

Нѣкоторыя изъ нашихъ религіозныхъ представленій. Древніе израильтяне не избѣжали вліянія окружающихъ народовъ, кое-что привилось къ нимъ въ Египтѣ, во время ихъ тамошняго пребыванія, другое заимствовано изъ Ассиріи, Вавилона и Персіи. Въ книгахъ Ветхаго Завѣта неизвѣстны, напримѣръ, дѣйствія злыхъ духовъ, но у персовъ въ это время было множество добрыхъ и злыхъ духовъ. Жители Мессопотаміи унаслѣдовали, судя по надписямъ, эти представленія отъ персовъ, перенесли ихъ на Западъ и въ Сирію, и, такимъ образомъ, ко времени Іисуса Христа -- по крайней мѣрѣ въ Іудеѣ -- процвѣтали ученіе о духахъ и дьяволахъ. Оно перешло и въ христіанство. Оттуда проникло оно и ко многимъ народамъ и подожгло множество костровъ, на которыхъ погибали вѣдьмы. Оттуда пришло это ученіе и въ предѣлы финскихъ странъ и погубило многихъ женщинъ, которыя настолько одержимы были злымъ духомъ, что не могли плавать по водѣ, "какъ пробка".

Здѣсь стоимъ мы на томъ самомъ мѣстѣ, откуда христіанство получило свое поэтическое представленіе о "вѣчномъ огнѣ". Здѣсь, въ землѣ гнѣздился огонь, не требовавшій никакой пищи, онъ горѣлъ самъ собою и никогда не угасалъ, этотъ огонь былъ священенъ. Древніе были такъ мало освѣдомлены въ наукахъ, они не вѣдали, что нефть происходитъ отъ доисторическаго растенія, точно такъ же, какъ и каменный уголь. Они не знали даже, что наука позже отвергла эту теорію и создала другую: что нефть образуется въ землѣ изъ животныхъ веществъ, прямѣе сказать, изъ рыбы. Древніе были такъ мало свѣдущи въ наукѣ. Они научились только распознавать "густую воду", опускали въ нее горящее полѣно, -- и что же, она горѣла, горѣла вѣчно. Они привели это въ связь съ Митрой, солнцемъ, которое также вѣчно горѣло и являлось прообразомъ Божества. И горящая вода стала для нихъ священной, они обожали ее, они приходили къ ней на поклоненіе. Когда же въ концѣ-концовъ кто-то воздвигъ храмъ надъ огненнымъ источникомъ, то благодарность ихъ была велика.

Тогда случилось, что добрые иранцы породили своего великаго основателя ихъ религіи Зардустра, или Заратустру. Онъ нашелъ, что народъ его служитъ чужимъ богамъ, какъ и всѣ основатели религій находятъ это относительно своего народа -- и сталъ поучать, что не должно имѣть столькихъ боговъ. Онъ опредѣлилъ, что существуетъ только богъ добра, по имени Ормуздъ, и богъ зла, называемый Ариманомъ. Этого достаточно. Съ теченіемъ времени понадобилось, однако, еще и третье божество, которое должно было господствовать надъ другими, и назвалось Митрой. И Митра, воистину, былъ великъ въ Иранѣ.

Этому-то самому Митрѣ и поклонялись здѣсь, въ Баку, у источника вѣчнаго огня.

А Заратустра творилъ далѣе и создалъ весьма отрадную религію. Кромѣ трехъ божествъ, изъ которыхъ Митра былъ верховнымъ, существуетъ три рода добрыхъ, сверхъестественныхъ существъ, ангеловъ, стоящихъ выше людей; далѣе, три рода злыхъ сверхъестественныхъ существъ, демоновъ, чертей. Коротко сказать, Заратустра научилъ христіанство многимъ хорошимъ вещамъ.

И все шло хорошо и прекрасно.

Но иранцы не могли удовольствоваться одними только божествами. Они пожелали имѣть также богиню. Où est la femme? сказали они. И они возвели женщину въ богиню и нарекли ее Анаитисъ. Но стоило разъ приняться за исправленіе ученія Заратустры, какъ появилось еще болѣе боговъ, заимствованныхъ откуда попало, изъ Вавилона, изъ Греціи и т. д., и народъ вновь впалъ въ идолопоклонство и многобожіе. Иранскіе цари презирали ученіе Заратустры, оно не было заимствованнымъ отъ другихъ, что же особеннаго могло въ немъ быть? Цари покровительствовали эллинизму, а народъ и самъ нашелъ въ своей религіи маленькую прорѣху и на эту-то прорѣху принялся указывать пальцами и много шумѣлъ по этому поводу.

Первоначальное происхожденіе добра и зла, а также соотношеніе между добрымъ и злымъ божествомъ, вотъ что не удалось ясно растолковать Заратустрѣ. Иранцы сказали про себя: если добро и зло происходятъ отъ Ормузда, то-есть, изъ одного и того же источника, то они теряютъ свой характеръ абсолютной противоположности -- будь же такъ добръ, объясни намъ это маленькое недоразумѣніе, -- мы считали это пробѣломъ, погрѣшностью. Ахъ, добрые иранцы не знали нашей мудрости въ этомъ вопросѣ, -- мы очень просто приводимъ такой пустякъ въ порядокъ, посредствомъ змѣи и яблока...

Тѣмъ временемъ ученіе Заратустры много потеряло въ глазахъ людей, а когда магометанскіе калифы захватили власть въ странѣ въ свои руки, то оно было почти совершенно искоренено. Но немного вѣрующихъ переселились въ Индію, храня ученіе Заратустры свято въ сердцахъ, и тамъ живутъ и понынѣ подъ именемъ парсовъ; часть ихъ существуетъ еще въ Персіи, всего нѣсколько тысячъ, -- это такъ называемые гебры, огнепоклонники. Немногіе изъ нихъ жили почти до послѣдняго времени здѣсь, близъ храма огнепоклонниковъ, въ Баку.

Сюда притекали на молитву парсы изъ Индіи и гебры изъ Персіи. Для этихъ благочестивыхъ людей Митра былъ попрежнему богомъ всѣхъ боговъ, вѣчнымъ, какъ солнце и какъ вѣчный огонь. Гдѣ же были еще люди, обладавшіе подобнымъ святымъ мѣстомъ? Магометане имѣли только одну Медину, а въ Мединѣ только одну гробницу; здѣсь же былъ живой огонь, нѣчто вродѣ солнца на землѣ, -- Божество. Уже издалека, при первомъ взглядѣ на бѣлыя стѣны храма, бросались паломники на землю, объятые благоговѣніемъ, и смиренно приближались со многими колѣнопреклоненіями къ храму. Бѣдны и убоги стали эти люди, магометане стали господами надъ ихъ народомъ и оттѣснили ихъ самихъ въ самый уголокъ ихъ страны; но въ сердцахъ ихъ жило могучее утѣшеніе, что они, и никто другой, хранятъ истинную и правильную вѣру въ Божество. Магометанскіе халифы и персидскіе шахи жестоко преслѣдовали ихъ въ пути къ своему бѣлому храму; но вѣра ихъ была такъ велика, что они скорѣе рѣшались облечься въ нечистое одѣяніе магометанъ и путешествовать переодѣтыми, чѣмъ пожертвовать опаснымъ путешествіемъ въ Баку.

Когда же они подходили къ храму, то кругомъ этого благословеннаго дома были маленькія кельи и жилища, въ которыхъ они могли поселиться. Въ каждой кельѣ горѣлъ маленькій свѣтильникъ изъ нефти, маленькое, никогда не угасавшее солнце. Здѣсь-то лежали гебры и парсы ницъ на землѣ, и были словно оторваны отъ міра.

Тогда-то явилась на ихъ святое мѣсто Америка и заревѣла. Однажды, когда паломники пришли вновь, они наткнулись вплоть у самаго своего святилища на керосиновую фабрику. Всѣ маленькія солнца въ кельяхъ угасли, всѣ струи газа были отведены на фабрику.

Тогда гебры и парсы постепенно стали покидать это мѣсто. Разбитые, ушли они обратно въ свой уголокъ въ странѣ. Ихъ святилище близъ Баку обратилось теперь для нихъ въ легенду. Но живой огонь все же будетъ священенъ для нихъ, пока послѣдній изъ вѣрующихъ въ него не умретъ.

XVIІ.

Мы никакъ не можемъ получить денегъ по своему аккредитиву, тому французскому документу, на которомъ значится благословенная Богомъ крупная сумма. Даже филіальное отдѣленіе нашего Тифлисскаго банка въ Баку, которое никогда раньше не видывало подобной бумаги, не осмѣлилось уплатить намъ по ней деньги, а отослало насъ обратно въ Тифлисъ.

Такимъ образомъ, намъ ничего болѣе не остается, какъ снова отправиться въ Тифлисъ.

Но деньги нужны намъ были теперь же, счетъ въ гостиницѣ требовалъ уплаты, да кромѣ того хотѣлось кое-что купить въ городѣ. По совѣту инженера обратился я къ довѣренному нобелевской фирмы, который былъ, помимо этого, и шведско-норвежскимъ консуломъ въ Баку, и попросилъ у него взаймы сто рублей. Деньги получилъ я по первому слову, и съ меня даже не захотѣли взять расписки. Господинъ Хагелинъ -- свѣтскій, любезный человѣкъ, который далъ намъ кромѣ того рекомендательное письмо къ одному видному лицу въ Тифлисѣ. Во всемъ его существѣ не было ничего поспѣшнаго; онъ далъ себѣ срокъ выслушать мое маленькое объясненіе, что я нуждаюсь въ деньгахъ и вышлю ему ихъ въ Тифлиса. Хорошо, сказалъ онъ, и вынулъ ассигнаціи изъ своего стола. Я хотѣлъ показать ему свой аккредитивъ, но онъ заявилъ, что этого не нужно, и только когда я развернулъ передъ его глазами бумагу, бросилъ онъ на нее мимолетный взглядъ. Не отрицаю, что я испытывалъ весьма пріятное чувство, видя, что ко мнѣ относятся съ полнымъ довѣріемъ, вмѣсто того, чтобы сразу освѣдомиться объ аккредитивѣ. И все-таки мнѣ и въ голову не пришло, хоть на мгновеніе усомниться, что я нахожусь лицомъ къ лицу съ крупнымъ дѣльцомъ. Взоръ, брошенный имъ на бумагу, попалъ какъ разъ на приведенную въ ней сумму, punctum salieus.

* * *

На обратномъ пути въ Тифлисъ въ нашемъ купэ сидѣли два замѣчательно одѣтыхъ человѣка, то были желто-коричневые азіаты; у одного сверхъ шелковаго исподняго платья надѣтъ былъ бѣлый, а у другого сѣрый кафтанъ. Шаровары были такъ широки, какъ юбки, на ногахъ были сапоги изъ краснаго сафьяна, голенища которыхъ закрывали часть шароваръ, а сзади на пяткахъ были вышиты. Вокругъ таліи поясъ, но безъ оружія. У обоихъ шапки вродѣ чалмы, а пальцы унизаны были кольцами съ бирюзой.

Господинъ татарскаго типа, но въ европейскомъ костюмѣ разговариваетъ съ обоими. Онъ умѣетъ также немножко говорить по-нѣмецки и разсказываетъ намъ, что это два паломника изъ Бухары, направляющіеся въ Медину. Паломники, ѣдущіе во второмъ классѣ по желѣзной дорогѣ! Это богатые купцы, они могутъ себѣ это позволить.

Оба купца ведутъ себя странно; вслѣдствіе жары они стаскиваютъ сапоги и сидятъ съ босыми ногами. Впрочемъ, ноги у нихъ опрятны и очень красивы.

Когда проходилъ русскій кондукторъ, то приказалъ имъ коротко и ясно надѣть сапоги, что они послушно и сдѣлали. Послушно, но безъ смущенія. Естественно, они должны были подчиняться обычаямъ чуждой страны, но обычаи въ Бухарѣ все же были лучше. Они гордились Бухарой, ничто на свѣтѣ не могло сравниться съ ней. Они вытащили изъ двухъ бумажныхъ пакетовъ свой обѣдъ, состоявшій изъ твердыхъ, какъ камень, пшеничныхъ сухарей съ небольшими дырочками и сухого изюма. Они предложили поѣсть и намъ, говоря: покушайте, вѣдь это изъ Бухары! Ихъ чайникъ былъ красивой формы и, навѣрно, драгоцѣнный сосудъ, покрытый эмалью и украшенный каменьями.

Татаринъ, также и самъ магометанинъ, даетъ намъ объясненія относительно нѣкоторыхъ вещей, интересующихъ насъ.

Зачѣмъ эти богатые люди ѣдутъ такъ далеко? Вѣдь у нихъ и въ Бухарѣ есть священная гробница?

Татаринъ спрашиваетъ у купцовъ и получаетъ въ отвѣтъ, что у нихъ, разумѣется, есть въ Бухарѣ священная гробница, но это не гробница пророка. Зато нѣтъ у нихъ Мекки и нѣтъ горы Арарата.

Какой дорогой поѣдутъ они?

Черезъ Константинополь и Дамаскъ, гдѣ они примкнуть къ каравану.

Правда ли, что было бы болѣе заслуги ѣхать сухимъ путемъ? Это я гдѣ-то читалъ.

Пророкъ не запретилъ ѣхать также и водою.

Откуда же вы сами?-- спросилъ я татарина.

Я изъ Тифлиса.

Гдѣ же научились вы говорить по-бухарски?

Я никогда не былъ въ Бухарѣ.

Гдѣ же вы, въ такомъ случаѣ, выучились по-бухарски?

Да вѣдь я не учился по-бухарски, я изъ Тифлиса.

Однако, вы говорите на языкѣ обоихъ этихъ купцовъ.

Нѣтъ, они говорятъ на моемъ языкѣ. Они купцы, а потому выучились ему. И тутъ же прибавляетъ съ большимъ презрѣніемъ: я не учился по-бухарски.

Но по-нѣмецки вы учились же?-- спрашиваю я, такъ какъ теченіе его мыслей неясно мнѣ.

Я умѣю говорить также по-англійски и по-русски, возражаетъ онъ гордо. И, дѣйствительно, оказалось, что онъ знаетъ по-англійски нѣсколько заученныхъ фразъ.

То былъ передъ нами, навѣрно, современный татаринъ.

Онъ обращался съ обоими паломниками съ сознаніемъ своего превосходства и смѣялся, когда имъ пришлось снова надѣть свои сапоги. Нѣчто, несказанно насъ удивившее, былъ цилиндрическій револьверъ новѣйшаго образца, который онъ носилъ въ карманѣ. Онъ вынулъ револьверъ и показалъ его паломникамъ; но намъ казалось, что онъ сдѣлалъ это ради насъ. Интересно встрѣтиться съ такимъ человѣкомъ.

Время отъ времени, когда поѣздъ останавливался, оба паломника выскакивали изъ купэ и бѣжали къ одному изъ вагоновъ, гдѣ принимались выдѣлывать разныя кривлянья; они нагибались впередъ и назадъ, кланялись и скрещивали на груди руки. Татаринъ пояснялъ намъ, что эмиръ, ханъ Бухары, ѣхалъ въ томъ же поѣздѣ, и что они выдѣлывають свои странныя тѣлодвиженія передъ нимъ.

Какъ? Самъ Бухарскій эмиръ?

Да.

Онъ также ѣдетъ въ Медину?

Нѣтъ, въ Константинополь, къ султану.

Мы разговорились объ этомъ. Такимъ образомъ, мы ѣдемъ въ отборномъ обществѣ. Эмиръ сидитъ въ купэ перваго класса, въ самомъ хвостѣ поѣзда, объяснилъ татаринъ, а вся его громадная свита ѣдетъ, смотря по чину, кто во второмъ, а кто и въ третьемъ классѣ. Тутъ мы перестали удивляться, что поѣздъ былъ такъ длиненъ. Замѣчательно, однако, что не произошло въ Баку большого оживленія, въ виду присутствія самого эмира Бухарскаго.

Татаринъ находитъ это вполнѣ естественнымъ: эмиръ бухарскій вѣдь не царь. Однако, онъ все-таки, господствуетъ надъ большой, извѣстной страной съ милліонами жителей, сказали мы. Да, но царь господствуетъ и надъ нимъ, царь властелинъ многихъ земель и ста двадцати милліоновъ людей.

Я безкорыстнѣйшимъ образомъ защищалъ эмира бухарскаго, но татаринъ твердо держался за царя.

Мы сгорали отъ желанія какъ-нибудь взглянуть на этого настоящаго восточнаго владыку и совершили путешествіе къ единственному вагону перваго класса, чтобы, если возможно, хоть на мигъ увидѣть его; но намъ не посчастливилось. Наконецъ, мы были уже недалеко отъ Тифлиса, а все еще не удалось увидѣть эмира бухарскаго. Я рѣшился поэтому войти въ первый классъ, чтобы добиться своего.

У дверей нѣтъ стражи, а такъ какъ всѣ вагоны проходные, то я безпрепятственно дохожу туда. Я заглядываю во всѣ купэ перваго класса, но не нахожу ни одного человѣка, похожаго на эмира. Только европейцы въ бѣлыхъ шемизеткахъ сидятъ тамъ и сямъ по диванамъ. Тогда я иду дальше, вхожу въ третій классъ; тамъ также сидитъ множество мужчинъ, женщинъ и дѣтей на деревянныхъ скамьяхъ, но ни одинъ не выглядитъ принадлежащимъ къ свитѣ эмира.

Татаринъ надулъ меня!

Я пробираюсь назадъ черезъ всѣ вагоны; на длинномъ своемъ пути я слышу вдругъ, какъ поѣздъ свиститъ, въѣзжая въ Тифлисъ. Я дохожу до своего вагона, въ ту самую минуту, какъ поѣздъ останавливается. Оба паломника складываютъ свои матрацы и мѣшки; татаринъ исчезъ.

Безъ всякаго сомнѣнія татаринъ выдумалъ всю исторію съ эмиромъ бухарскимъ. Такимъ образомъ, пропала для насъ возможность видѣть и второго восточнаго властелина, если считать также и хана въ Баку.

Теперь стало намъ также ясно, почему оба паломника бѣгали постоянно съ переднему вагону: они хотѣли свершить свой молитвенный обрядъ и избирали для этой цѣли самый малолюдный изъ вагоновъ, гдѣ не смотрѣли изъ оконъ люди.

Паломники? Кто знаетъ, были ли то паломники; можетъ быть, проклятый татаринъ выдумалъ и это. Еслибъ мнѣ только поймать этого молодца, я бы собственноручно раздѣлался съ нимъ! Я желалъ бы только знать, къ чему устроилъ онъ съ нами такую продѣлку? Вѣроятно, лишь для того, чтобы часокъ-другой потѣшить собя самого. Я читалъ, что жители востока любятъ устраивать самыя дурацкія шутки съ путешествующими "англичанами" и катаются потомъ со смѣха, когда онѣ имъ удаются. Говоря откровенно, вовсе не такъ и страшно, что жители востока нѣсколько безжалостно относятся къ любопытству и навязчивости сѣверянъ. Сами они считаютъ ниже своего достоинства чему-либо хоть мало-мальски удивляться, а мы глазѣемъ на каждую замѣчательную вещь, показываемъ ее другъ другъ и испускаемъ крики изумленія. Я видѣлъ разъ въ Парижѣ араба. Онъ шелъ по улицамъ въ своей бѣлой, развѣвающейся одеждѣ, а парижане, этотъ смѣшной, взбалмошный народъ, были, натурально, въ конецъ поражены его страннымъ видомъ. Но арабъ спокойно шелъ своей дорогой.

Татаринъ, ты былъ правъ, давши намъ этотъ маленькій урокъ!

Но мнѣ хотѣлось выяснить, дѣйствительно ли мы ѣхали съ паломниками, или нѣтъ. Я становлюсь передъ бухарцемъ въ бѣлой одеждѣ, дотрагиваюсь пальцемъ до его груди, показываю затѣмъ на югъ и спрашиваю:

Медина?

Этого онъ не понимаетъ.

Я ищу въ своемъ словарѣ и нахожу имя на арабскомъ языкѣ. Тогда лицо его проясняется, человѣкъ въ сѣромъ кафтанѣ подходитъ также, и оба, указывая на себя, киваютъ, показываютъ на югъ и говорятъ:

Medinet el Nabi, Om el Kora, Medina и Mekka.

Я снялъ шапку и поклонился нимъ. Этимъ пріобрѣлъ я ихъ уваженіе, хотя ни единымъ словомъ не могъ пожелать имъ счастливаго пути.

* * *

Я отправляюсь одинъ въ Тифлисскій банкъ получить деньги и обѣщаюсь вернуться, какъ можно скорѣе. Но въ банкѣ мнѣ говорятъ, что еще слишкомъ рано, и занимающійся этими дѣлами чиновникъ приходитъ не ранѣе десяти часовъ; мнѣ нужно подождать. Такимъ образомъ, я брожу по городу, разглядывая людей и выставки на окнахъ, покупаю фотографическіе снимки. Между прочимъ, покупаю я и эмира бухарскаго, снятаго вмѣстѣ со своимъ первымъ министромъ. Солнце быстро поднимается на небѣ, и скоро становится жарко; утро прекрасное, птички громко распѣваютъ въ паркѣ. Когда часы мои показываютъ десять, я снова отправляюсь въ банкъ, разыскиваю нужное мнѣ отдѣленіе и нужнаго чиновника и подаю ему свой аккредитивъ. Я стою у прилавка, сдвинувъ отъ жары шляпу на затылокъ.

Мнѣ посылается приказаніе отъ имени директора снять шляпу. Я гляжу въ ту сторону, гдѣ сидитъ татаринъ, отдающій мнѣ такое приказаніе, -- я вижу того самаго человѣка, который такъ нагло надулъ меня эмиромъ бухарскимъ. Когда я обращаю къ нему свои взоры, то онъ даетъ мнѣ понять посредствомъ отчаянныхъ жестовъ и гримасъ, что я долженъ обнажить голову.

Тутъ мнѣ вдругъ начинаетъ казаться, что надменный татаринъ не имѣетъ никакого права дѣлать мнѣ дальнѣйшія замѣчанія, наоборотъ, во мнѣ съ новой силой просыпается желаніе проучить его. Помимо того, я видѣлъ тотчасъ же при входѣ въ банкъ множество татаръ, грузинъ и русскихъ офицеровъ, сидѣвшихъ съ покрытой головой; почему же я долженъ былъ снять шляпу? Чтобы заставить директора подойти ко мнѣ, я весьма насмѣшливо снимаю шляпу, низко кланяюсь и затѣмъ вновь надѣваю ее. Кромѣ того, я еще раза два отдаю ему поклонъ чуть не до земли, чтобы отмѣтить мое глубокое почтеніе. Служащіе кругомъ начинаютъ пересмѣиваться и директоръ стремительно поднялся со своего стула и направился ко мнѣ. Развѣ я не видѣлъ, что у него въ карманѣ есть револьверъ? Подобному человѣку я осмѣливался сопротивляться? Однако, уже подходя ко мнѣ, онъ понемножку терялъ свою увѣренность, а когда подошелъ совсѣмъ близко, то сказалъ мнѣ весьма любезно, что здѣсь заведено снимать шляпу при входѣ въ домъ. На это онъ до извѣстной степени имѣлъ право, и разъ онъ ставилъ вопросъ на эту почву, у меня пропадало желаніе проучить его, а втайнѣ я даже радовался, что могу отказаться отъ этого. Но я сказалъ ему, что я вовсе не нуждаюсь въ его урокахъ, здѣсь онъ къ моимъ услугамъ, я оказалъ ему честь, взявши аккредитивъ на его дрянной банкъ. Въ концѣ-концовъ, онъ совсѣмъ смягчился и попросилъ меня садиться.

Ахъ ты, татаринъ! Ему, вѣроятно, хотѣлось продлить свою шутку надъ "англичаниномъ". Когда же шутка не удалась, онъ тотчасъ же сдался на капитуляцію. Онъ даже не полагался на силу своего револьвера, вещички, которой въ Европѣ платятъ дань уваженія; онъ сдался безпрекословно. Его чувство собственнаго превосходства не было, такимъ образомъ, врожденнымъ, а только заученнымъ, навязаннымъ; то была просто европейская деморализація. Очень вѣроятно, что онъ научился въ какой-нибудь европейской банкирской конторѣ держать себя въ банкѣ надменно и чопорно. Банкъ -- не лавка: долой шляпу. Вотъ вѣсть, откуда первоначально появилась эта важность; вѣроятнѣе всего, вслѣдствіе преклоненія передъ золотомъ и деньгами. Входя въ банкъ, обыкновенно прочитаешь впередъ всѣ вывѣски надъ окошечками, чтобы знать, куда нужно обратиться. Однако, подойдя къ нужному окошку, почти непремѣнно услышишь, что нужно обратиться къ окошку "какъ разъ напротивъ"; тогда-то предстоитъ задача разыскать между всѣми окошками "какъ разъ напротивъ" именно то, въ которомъ нуждаешься. Отдаешь, наконецъ, свою милую маленькую бумажку, свой чекъ, который долженъ бы вызвать уваженіе, его заносятъ въ книги и отсылаютъ васъ ко второму и третьему окошку, гдѣ его снова заносятъ въ книги, что-то записываютъ, а въ концѣ-концовъ, кліентъ долженъ самъ отыскать то отдѣленіе, гдѣ онъ будетъ, наконецъ, имѣть счастье получить свои деньги. Среди всѣхъ этихъ важныхъ особъ и сановниковъ кліентъ чувствуетъ себя, совершенно, какъ проситель; уже у перваго окошечка, откуда его посылаютъ къ окошечку "какъ разъ напротивъ", онъ замѣчаетъ по тону, какъ много онъ причиняетъ затрудненій. И при всемъ этомъ вся эта процедура тянется съ такой убійственной медленностью, какъ ни въ одномъ другомъ, подобномъ ему, торговомъ дѣлѣ.

Насколько было бы пріятнѣе смотрѣть на банкъ, какъ на лавку, гдѣ совершается купля и продажа! Если бы служащіе въ банкѣ были просто приказчиками, конторщиками, какъ въ другихъ лавкахъ! Но осмѣлься-ка только кто-либо предложить подобную вещь! Что, если бы банки хоть немножко поучились бы у почтоваго вѣдомства? Почтовое вѣдомство имѣетъ дѣло съ суммами и цѣнностями, въ тысячу разъ большими, чѣмъ банки, однако не творитъ столькихъ глупостей. Пишешь свое имя на бумажкѣ, отдаешь записочку и получаешь свое денежное письмо.

Я не знаю болѣе пріятнаго и легкаго способа получать деньги, какъ по почтѣ. Деньги эти приходятъ рано поутру, раньше еще, чѣмъ встанешь съ постели, онѣ пробуждаютъ насъ отъ сна, словно сваливаются съ неба. И всѣ непріятныя ночныя сновидѣнія, въ родѣ того, что явились описывать вашу мебель, исчезаютъ, какъ дымъ.

Мы цѣлыми часами бродимъ по Тифлису, идемъ въ азіатскій кварталъ и глазѣемъ на мастеровъ по металлу, на ковры и на людей въ чалмахъ. Время летитъ. Когда я наконецъ, прихожу въ почтовую контору, чтобы отослать консулу Хагелину его сто рублей, то уже слишкомъ поздно. Отдѣленіе, гдѣ принимаютъ денежныя письма, закрыто. Мы снова получили такимъ образомъ отличный предлогъ посѣтить еще разъ нашъ азіатскій кварталъ.

Вечеромъ, однако, мы пришли къ убѣжденію, что еще не можемъ со спокойнымъ сердцемъ покинуть Кавказъ. Мы были теперь снова въ Тифлисѣ, нужно же было посмотрѣть также и западныя страны: Грузію, Гурію.-- На другой день, послѣ полудня, мы уже сидѣли въ поѣздѣ, отправлявшемся въ Батумъ, на Черномъ морѣ.

XVIII.

Нельзя сказать, чтобы можно было хорошо разсмотрѣть страну изъ окошка вагона. Если бы было у насъ время и деньги, то мы сдѣлали бы это путешествіе на лошадяхъ съ большими уклоненіями въ сторону, по боковымъ долинамъ. Теперь же мы были вынуждены любоваться на ландшафты, по которымъ проносились, изъ окошка вагоннаго купэ, и наблюдать лишь людей, путешествующихъ съ нами вмѣстѣ, во всякомъ случаѣ -- этого было даже болѣе, чѣмъ достаточно. Мы ѣдемъ часъ за часомъ, и мѣстность кругомъ пустынна; однако, мало-по-малу она мѣняется, и, въ концѣ-концовъ, мы ѣдемъ по одной изъ роскошнѣйшихъ мѣстностей Кавказа. Растительность такъ богата, какъ я нигдѣ не видывалъ. Лѣса кажутся непроходимыми, а когда мы останавливаемся на одной станціи и можемъ лучше разглядѣть, то дѣлаемъ открытіе, что они всѣ обвиты вьющимися растеніями. Здѣсь растутъ каштаны, грецкіе орѣхи и дубы, мелколѣсье состоитъ изъ кустовъ орѣшника. Между лѣсами разстилаются равнины, засаженныя кукурузою, виноградомъ и всякими фруктовыми деревьями, все это стоитъ и зрѣетъ на солнцѣ, растетъ и поспѣваетъ на стебляхъ, пахнетъ яблоками. Мы смотримъ изъ окна на несравненную, Богомъ благословенную страну, -- она такъ богата и прекрасна, и намъ суждено было увидѣть ее. Луна взошла еще ранѣе захода солнца, проглянули цѣлые рои звѣздъ, и поѣздъ скользитъ надъ землей, весь облитый серебрянымъ сіяніемъ.

Мы видимъ теперь лишь смутныя очертанія, но и очертанія прекрасны. Силуэты холмовъ, горъ и долинъ проносятся передъ нами. Здѣсь и тамъ мерцаетъ въ деревушкѣ огонекъ, похожій на каплю крови въ этомъ морѣ бѣловатаго сіянія. Тихъ и тепелъ длинный вечеръ, тиха и тепла ночь.

Повидимому, здѣсь выпадаетъ обильная роса, перчатки мои прилипаютъ къ рукамъ, а моя желтая шелковая куртка темнѣетъ отъ сырости. Лихорадка гонитъ меня съ площадки.

Но въ скучномъ купэ едва можно сидѣть, кромѣ того, освѣщеніе плохо, а старая газета все еще является моимъ единственнымъ чтеніемъ. Я стараюсь убитъ время тѣмъ, что стараюсь вновь завести мои часы, которые остановились. Меня, впрочемъ, не удивляетъ, что они, наконецъ, устали, потому что я безпрестанно долженъ былъ переставлять ихъ то впередъ, то назадъ, въ теченіе этихъ послѣднихъ недѣль. Въ Петербургѣ свое время, а въ Москвѣ свое; когда мы переѣхали черезъ Донъ, время измѣнилось снова, а во Владикавказѣ пришлось подвинуть часы на цѣлые полчаса впередъ. Оттуда черезъ горы до Тифлиса время мѣнялось каждый день; въ самомъ же Тифлисѣ, пока мы тамъ были, имѣли мы точно обозначенное время. Но едва пріѣхали мы въ Баку, какъ всѣ бакинцы стали подсмѣиваться надъ нашимъ бѣднымъ тифлисскимъ временемъ и заставили насъ поставить часы, согласно ихъ времени. Когда же мы снова вернулись въ Тифлисъ, то бакинское время оказалось непригоднымъ относительно часовъ обѣда и отхода поѣздовъ. Часы мои до сихъ поръ выносили все; наконецъ, остановились. Собственно говоря, было почти забавно видѣть такую самостоятельность послѣ того, какъ я такъ долго водилъ ихъ за носъ.

Промучившись съ часами битый часъ и немножко разобравъ ихъ, я не могъ вновь собрать ихъ за неимѣніемъ нужныхъ инструментовъ, а потому уложилъ все, и собранное и разобранное, въ свой бумажникъ. Потомъ я прошелъ въ третій классъ, помѣщавшійся въ концѣ поѣзда. Здѣсь всѣ еще были на ногахъ; вѣдь жители Кавказа не спятъ. Я ищу себѣ мѣстечко, словно я тутъ дома, и два имеретина сдвигаются немного, чтобы дать мнѣ сѣсть. Я предлагаю имъ въ знакъ благодарности сигары, и они съ благодарностью принимаютъ ихъ; къ сожалѣнію, у меня больше нѣтъ сигаръ, и мнѣ нечего дать тѣмъ, что сидятъ напротивъ.

Здѣсь, безспорно, множество клоповъ; но все же при такомъ бѣдствіи лучше сидѣть, чѣмъ спать, и я курю, съ наслажденіемъ наблюдая за своими спутниками. Это, повидимому, все бѣдняки, но всѣ, по обычаю черкесовъ, снабжены оружіемъ и всѣми принадлежностями. Человѣка два убрались вышитыми головными платками, чѣмъ-то въ родѣ полотенецъ, завязанныхъ лентой на затылкѣ. Они были красивы. Женщинъ здѣсь не было.!

Черезъ нѣсколько времени мнѣ все же стало скучно, потому что я не единаго словечка не разумѣлъ изъ того, что говорилось; а такъ какъ здѣсь не было ни музыки, ни пѣнія, то я всталъ и пошелъ въ ближайшій вагонъ. Здѣсь сидѣли и спали два персіянина; остальные бодрствовали и болтали потихоньку между собой. На одномъ сидѣньи лежитъ между прочимъ багажомъ балалайка, и я прошу сидящихъ по-ближе сыграть что-нибудь, но они не отвѣчаютъ. Они глядятъ непривѣтливо, словно знаютъ, что у меня нѣтъ больше сигаръ. Тогда я ухожу.

Такъ странствую я большую часть ночи изъ вагона въ вагонъ, а когда поѣздъ останавливается, то спрыгиваю и забавляюсь тѣмъ, что примѣшиваюсь къ толпѣ людей на станціи. Лихорадка снова терзаетъ меня, и я прекрасно знаю, что даю ей обильную пищу своими безразсудными ночными странствованіями, но я не могъ бы унять ее и въ томъ случаѣ, если бы легъ спать, т.-е. уступилъ бы ей, а потому я предпочитаю оставаться на ногахъ, -- это доставляетъ мнѣ больше удовольствія. Въ концѣ-концовъ, однако, я усѣлся въ свое купэ и проспалъ немного. Я имѣлъ счастье проснуться какъ разъ, когда начало свѣтать и увидѣлъ, что снова перенесся въ страну сказочныхъ сновидѣній. Мы находимся нѣсколько выше въ горахъ и спускаемся теперь внизъ, среди обильныхъ плодородныхъ равнинъ. Плодовыя деревья и виноградъ въ дикомъ состояніи, лѣса кишатъ множествомъ птицъ.

Становится свѣтлѣе; вскорѣ показывается на горизонтѣ солнце, въ тотъ же мигъ локомотивъ пронзительно свиститъ, мы дѣлаемъ поворотъ, я свѣшиваюсь съ площадки и смотрю, какъ работаютъ блестящія части машины; мнѣ кажется, что я подымаюсь въ высь и лечу, -- такъ все величественно и гордо кругомъ; локомотивъ, шумя и свистя, непобѣдимо проникаетъ въ глубину горъ, словно нѣкое божество

Скоро мы у цѣли. Внизу, направо, видимъ мы море, Черное море.

XIX.

Батумъ -- городъ, имѣющій до сорока тысячъ, или немного болѣе, жителей; видомъ онъ похожъ на Тифлисъ и Баку, -- это смѣсь большихъ, современныхъ каменныхъ построекъ съ маленькими, низенькими каменными домиками, оставшимися еще со времени владычества турокъ. Улицы широки, но немощены, и ѣздишь, и ходишь по песку. Въ гавани снуютъ корабли, маленькія парусныя лодки, дѣлающія переходъ отсюда въ южные города и даже Турцію, и громадные европейскіе пароходы, идущіе въ Александрію и Марсель.

Городъ расположенъ въ болотистой и нездоровой, по плодородной мѣстности, и окруженъ лѣсами, полями кукурузы и виноградниками. Высоко, наверху, горы тамъ и сямъ обнажены и сожжены солнцемъ, тамъ курды пасутъ своихъ овецъ. Развалины крѣпости выглядываютъ изъ темной зелени лѣсовъ. Въ этой-то мѣстности и лежитъ на болотѣ Батумъ.

Лихорадка моя становится здѣсь злѣе прежняго, -- отъ ѣды ли въ гостиницѣ, или отъ воздуха въ городѣ, Богъ вѣсть! Мнѣ было даже трудно сходить въ почтовую контору, чтобы отослать деньги консулу Хагелину. Насъ сопровождаетъ туда слуга изъ гостиницы. Помѣщеніе темно и довольно неопрятно. Въ то время, какъ я подхожу къ окошечку, проводникъ мой шепчетъ мнѣ на ухо: снимите шляпу. Я взглянулъ на него, онъ держалъ курсъ къ окошечку съ непокрытой головой; татаринъ въ Тифлисѣ былъ, пожалуй, болѣе правъ, чѣмъ я.

Я отдаю свое письмо и получаю маленькую квитанцію. Но я не разумѣю въ этой квитанціи ни единаго слова. Я все еще берегу ее, потому что и донынѣ не знаю, получилъ ли консулъ Хагелинъ свои деньги.

Отсюда слуга идетъ со мною къ часовщику. Это армянинъ, какъ и мой проводникъ. Часовщикъ испускаетъ легкій крикъ, когда видитъ, что я разобралъ свои часы, и начинаетъ выражать сомнѣніе, можно ли будетъ вновь собрать ихъ. Я объявляю ему, что самъ часовщикъ, а потому не нужно говорить вздора. Я дамъ ему рубль, говорю я рѣшительно, чтобы вычистить песчинку, попавшую между часовыхъ колесиковъ. Но часовщикъ улыбается, трясетъ головой и говоритъ, что и за пятъ рублей не берется починить часы.

Тогда я энергично отбираю часы назадъ и иду со своимъ проводникомъ къ другому часовщику.

Это старикъ русскій, сидящій у двери въ своемъ магазинѣ и грѣющійся на солнышкѣ. Мой проводникъ беретъ на себя переговоры и выдумываетъ, что я самый искусный часовщикъ-чужеземецъ, который желалъ бы только позаимствоваться у него инструментами, чтобы собрать вновь свои часы. Русскій выслушалъ все это, разиня ротъ и удивленно поглядывая на меня. Какъ же можно ему давать свои инструменты взаймы? Что же ему дѣлать самому, если кто-нибудь принесетъ въ починку часы? Нѣтъ, это дѣло не подходящее. Но войдите же въ магазинъ, дайте мнѣ взглянуть на часы. Не повреждена ли пружина?

Мы вошли въ магазинъ. Мнѣ хотѣлось дать заработокъ этому человѣку. Когда онъ взялъ въ руки часы и сталъ въ лупу смотрѣть на нихъ, то жилки на его вискахъ вздулись и посинѣли, словно онъ усиленно соображалъ. Съ этой минуты онъ пересталъ быть мнѣ чужимъ, я узналъ то выраженіе лица, которое свойственно всѣмъ людямъ, желающимъ что-либо придумать. Дѣло совсѣмъ не такъ плохо, -- сказалъ онъ.

Онъ поднесъ со рту длинную тоненькую трубочку и подулъ въ часы, держа ихъ на извѣстномъ разстояніи. Значитъ, все-таки песчинка, подумалъ я. Затѣмъ онъ вновь посмотрѣлъ въ лупу на часы, взялъ щипцы, вытащилъ изъ часовъ крохотный волосокъ и поднялъ его кверху. Часы тотчасъ же пошли. Потомъ онъ быстро собралъ ихъ. Что же я ему долженъ за это? Тридцать копеекъ.

Такой дешевизны не видывалъ я во всю жизнь.

Однако, я едва могъ стоять на ногахъ, а потому вынужденъ былъ сѣсть въ магазинѣ. Когда старикъ русскій услыхалъ, чѣмъ я боленъ, то послалъ моего проводника въ аптеку за лекарствомъ. Между тѣмъ онъ бесѣдовалъ со мной и въ простотѣ сердечной величалъ меня часовыхъ дѣлъ мастеромъ. Слово это было почти единственное, которое я понялъ.

Когда принесли лекарство, то часовщикъ отлилъ половину, которую и далъ мнѣ принять. Если это хининъ, подумалъ я, то не будетъ никакого холку. Лекарство напоминало вкусомъ мяту, но было жирно и маслянисто, и я долженъ былъ усиленно курить послѣ пріема, чтобы избѣгнуть рвоты. Но оно, дѣйствительно, помогло мнѣ и подѣйствовало такъ живительно, что черезъ четверть часа я могъ уже итти со своимъ проводникомъ. Мнѣ становилось все лучше и лучше.

* * *

Жизнь здѣсь въ Батумѣ напоминаетъ собою южноамериканскую. Въ столовую гостиницы приходятъ люди въ модныхъ костюмахъ и шелковыхъ туалетахъ, украшенные драгоцѣнностями. Они ѣдятъ тонкія блюда и пьютъ шампанское. Двѣ еврейки, очевидно мать и дочь, жалуются кельнеру на свои салфетки, которыя недостаточно чисты. Имъ приносятъ на тарелкѣ другія салфетки, но и эти кажутся имъ нечисты, и онѣ получаютъ еще третьи. Затѣмъ они вытираютъ ножи, вилки и стаканы, раньше, чѣмъ пустить ихъ въ дѣло; ихъ пальцы жирны и смуглы, унизаны брилліантовыми кольцами. Потомъ онѣ принимаются за ѣду. Онѣ навѣрно очень богаты и необыкновенно изящно дѣйствуютъ своими толстыми пальцами. Послѣ обѣда онѣ спрашиваютъ тазъ съ водой и моютъ руки, совершенно такъ же, какъ дѣлаютъ это ежедневно, обѣдая у себя дома со своимъ Авраамомъ или Натаномъ. Потомъ каждая беретъ по зубочисткѣ и чиститъ себѣ зубы, при чемъ держатъ другую руку у рта, какъ, вѣроятно, онѣ видѣли, дѣлаютъ прочіе благовоспитанные люди въ Батумѣ. Этикетъ различенъ въ различныхъ климатахъ; здѣсь онъ, вѣроятно таковъ. Въ сущности говоря, одинъ стоитъ другого. Какой-нибудь французскій король дѣлаетъ многое, чего не сталъ бы дѣлать китайскій императоръ, и наоборотъ. За каждымъ изъ столовъ въ этой кавказской столовой вели себя различно. Здѣсь сидѣлъ даже молодой китаецъ съ длинной, толстой косой, болтавшейся у него по спинѣ, и обѣдалъ съ двумя дамами. Онъ сильно былъ занятъ ухаживаніемъ за одной изъ нихъ, повидимому, своей невѣстой, и выбѣгалъ даже изъ-за стола, чтобы принесть ей цвѣтовъ. Онъ уже совершенно пересталъ быть китайцемъ, походка его была увѣренна, и онъ щеголялъ передъ своей красавицей французскими оборотами рѣчи. Тотъ фактъ, что онъ сохранилъ свою національную одежду, дѣлалъ изъ него здѣсь рѣдкостную птицу, и молодая дама гордилась, повидимому, тѣмъ вниманіемъ, которое онъ возбуждалъ. Южно-американская манера проявляется здѣсь и въ томъ, какъ посѣтители расплачиваются. Они охотно выкладываютъ черезчуръ крупныя ассигнаціи, которыя кельнеръ долженъ размѣнивать у хозяина, и даютъ помногу на чай. Они оставляютъ недопитое вино въ бутылкахъ и стаканахъ. Обѣ еврейки оставили на половину полную бутылку; онѣ заторопились уйти, потому что за столикомъ китайца громко говорили и смѣялись: это было очень неизящно. Онѣ бросили не одинъ недовольный взоръ на желтаго человѣка. Въ концѣ-концовъ, онѣ вышли и усѣлись въ свой экипажъ, поджидавшій ихъ на улицѣ... Лавки въ городѣ переполнены пестрою смѣсью нѣмецкихъ и восточныхъ товаровъ. Здѣсь можно найти турецкія и арабскія ткани, персидскіе ковры и армянское оружіе. Населеніе, повидимому, предпочтительно носитъ европейскую одежду, даже на настоящихъ татарахъ видишь здѣсь жакетки и твердыя шляпы. Но въ глубинѣ души они все же остаются татарами; мы видѣли однажды магометанское богослуженіе, въ которомъ принимали участіе многіе изъ такихъ по-европейски одѣтыхъ господъ. Однако, старые персіяне въ своихъ длинныхъ рубашкахъ и чалмахъ брали надъ ними верхъ. Тамъ и сямъ встрѣчаешь на улицѣ такихъ старыхъ персіянъ. Они по большей части высоки и стройны, несмотря на свои годы, и идутъ своей дорогой съ извѣстнымъ спокойствіемъ и достоинствомъ, очень часто совершенно оборванные. Одинъ разъ я шелъ слѣдомъ за такимъ старикомъ, чтобы посмотрѣть, какъ онъ себя будетъ держать по дорогѣ. Онъ былъ на улицѣ. погрѣлся на солнышкѣ, и теперь шелъ домой отдохнуть. Мы подошли къ маленькому домику съ плоской кровлей и наружной лѣстницей; онъ взошелъ вверхъ по лѣстницѣ въ сѣни, потомъ опять по лѣсенкѣ въ нѣсколько ступенекъ еще выше. Многіе видѣли меня, а потому я не счелъ дѣломъ черезчуръ безумной храбрости пробраться за нимъ въ сѣни и вплоть до послѣдней лѣстницы. Въ дверномъ отверстіи не было двери, а въ окошкѣ вверху на стѣнѣ не хватало стекла, поэтому здѣсь прекрасно и прохладно продувало. Я не слышалъ больше шаговъ старика, но, взойдя слѣдомъ за нимъ по немногимъ ступенямъ, я увидѣлъ его, лежавшаго на голомъ полу, подложивъ подъ голову руку.

Мнѣ невольно подумалось, что кто очень жесткое ложе для человѣка его лѣтъ; но онъ довольствовался имъ. Онъ не звалъ такъ же свѣдущаго человѣка, чтобы спросить его мнѣнія относительно сквозного вѣтра въ домикѣ. Онъ даже не вскрикнулъ, увидѣвъ меня, но лицо его приняло тупое выраженіе. Замѣтивъ, что докучаю ему, я скрестилъ руки на груди и поклонился, это должно было обозначать нѣчто въ родѣ привѣтствія, прежде чѣмъ уйти. Такъ-то лежатъ и всѣ они, эти старые великолѣпные люди, которыхъ мы, время отъ времени, встрѣчаемъ на улицѣ, подумалъ я. Повидимому, живется имъ не особенно приглядно, но они свыкаются съ такою жизнью, старятся и умираютъ, не зная иной. Если же они прожили жизнь такъ, что могутъ начертать на своемъ могильномъ памятникѣ зеленую чалму, тогда ихъ жизнь полна, Аллахъ былъ милостивъ къ нимъ. А между тѣмъ, нѣтъ у нихъ ни человѣческихъ правъ, ни права голоса, ни сословныхъ собраній. Они не носятъ въ карманѣ газеты "Впередъ". Ахъ, бѣдный, убогій Востокъ, -- мы, пруссаки и американцы, должны жалѣть тебя, да, поистинѣ такъ!..

Въ Батумѣ есть также любимое мѣсто для гулянья. Во время солнечнаго заката набережная полна катающимися и гуляющими. Горячія лошади и шелестъ шелковыхъ платьевъ, зонтики, поклоны и женскія улыбки, совсѣмъ какъ въ южно-американскомъ городѣ. Есть здѣсь и пшюты, уличные франты, въ высочайшихъ воротничкахъ и вышитыхъ шелковыхъ рубашкахъ, со шляпами набекрень и толстѣйшими палками. Пшютъ здѣсь, какъ и вездѣ, добродушная тварь. Если познакомишься съ нимъ поближе, то будешь пріятно пораженъ его добродушіемъ и любезностью. Онъ наряжается такъ не изъ высокомѣрія, нѣтъ, ему просто хочется въ свою очередь сдѣлаться "изящнымъ малымъ", и онъ выбираетъ поэтому такой, нѣсколько внѣшній способъ, быстро приводящій его къ цѣли и стоющій мало труда. Шляпой человѣкъ можетъ прославиться скорѣе, чѣмъ книгой, или произведеніемъ искусства. Этимъ и пользуется пшютъ; почему бы и нѣтъ? Быть можетъ, онъ внутренно радуется тому, что такъ прогремѣлъ, въ такихъ случаяхъ онъ уже является пшютомъ по убѣжденію. Богъ вѣсть, насколько его жизненная миссія велика и имѣетъ право на существованіе. Онъ пробный камень моды, онъ знакомитъ съ нею, вводитъ ее. И ни въ какомъ случаѣ нельзя быть настолько слѣпымъ, чтобы отказать ему въ мужествѣ, которое не разъ доказываетъ онъ намъ, надѣвая на шею рукавную манжету вмѣсто воротника.

Именно здѣсь въ Батумѣ, видѣлъ я пшюта, имѣвшаго длиннѣйшіе и самые востроносые лаковые сапоги въ мірѣ. Люди поглядывали на сапоги, на ихъ обладателя и посмѣивались надъ нимъ. Но онъ не сворачивалъ въ боковую улицу, не исчезалъ изъ виду, нѣтъ, онъ шелъ далѣе и снисходительно относился къ насмѣшникамъ. Тутъ появился какой-то субъектъ, желавшій плюнуть ему на лаковый сапогъ, но пшюту стоило только показать свою чудовищную палку, и онъ могъ вновь мирно прогуливаться. Когда я снялъ шляпу и попросилъ у него спичку, то онъ снялъ шляпу въ свою очередь и съ искренней готовностью исполнилъ мое желаніе. Затѣмъ онъ пошелъ дальше со своимъ курьезнымъ англійскимъ проборомъ на затылкѣ...

У двери гостиницы появлялся время отъ времени персидскій дервишъ, нѣчто въ родѣ монаха, студентъ богословія. Онъ обвернулся въ пестрый, вытертый коверъ и ходилъ босой, съ обнаженной головой, съ длинными волосами и бородой. Время отъ времени онъ слѣдилъ пристальнымъ взоромъ за проходившими мимо чужеземцами и начиналъ говорить. Мнѣ разсказали въ гостиницѣ, что онъ безумный. Аллахъ коснулся его, а потому онъ трижды священъ! Если бы только его безуміе не было притворствомъ. Ему, кажется, доставляло удовольствіе показываться людямъ, выступать въ роли удивительнаго святого человѣка, возбуждать вниманіе и получать милостыню. У фотографа можно было даже достать его портретъ, настолько онъ былъ замѣчательный человѣкъ. Онъ, казалось, привыкъ къ почтенію, которое ему оказывали со всѣхъ сторонъ, и чувствовалъ себя при этомъ отлично. То былъ весьма красивый мужчина, съ необыкновенно свѣтлой кожей, пепельно-бѣлокурыми волосами и горящими глазами. Даже прислуга въ гостиницѣ, состоящая изъ татаръ, бросала всякое дѣло, когда онъ приходилъ, чтобы только взглянуть на него и выказать передъ нимъ свое благоговѣніе.

Что бы такое могъ онъ говорить?

Заставь же его какъ-нибудь заговорить, сказалъ я, и передай мнѣ потомъ его слова.

Швейцаръ спросилъ, не можетъ ли онъ чѣмъ нибудь служить ему?

Дервишъ отвѣчалъ:

Всѣ вы ходите съ поникшей головой, я хожу съ головой, поднятой кверху. Я вижу все, все сокровенное.

Какъ же давно началъ ты видѣть то, что сокрыто ото всѣхъ?

Давно уже.

Какъ же это случилось?

Я увидѣлъ иной міръ, вотъ какъ это случилось. Я вижу Единственнаго.

Кто же этотъ Единственный?

Этого я не знаю. Онъ изощряетъ мои силы. Я часто бываю на горѣ.

На какой горѣ?

Птицы летятъ мнѣ навстрѣчу.

На горѣ?

Нѣтъ, здѣсь на землѣ...

Мнѣ хотѣлось перехитрить и разгадать его, а такъ какъ онъ показался мнѣ подозрительнымъ, то я нѣсколько презрительно отнесся къ его притворному сумасшествію и пошелъ прочь, ничего не давъ ему. Но, когда я увидѣлъ, что онъ и не думаетъ провожать меня неодобрительнымъ взглядомъ, то поколебался въ своей увѣренности и далъ ему какую-то мелочь. Если человѣкъ этотъ дѣйствительно разыгрывалъ комедію, то продѣлывалъ это блистательно. Но какъ же объяснить его фотографическій портретъ, на которомъ онъ словно принялъ извѣстную позу?

Какъ объяснить то, что онъ, какъ будто, кокетничалъ своими большими глазами, обладавшими силой гипнотизма? И то вниманіе, которое возбуждалъ онъ, благодаря своему сумасшествію? Очень бы хотѣлось мнѣ поглядѣть на этого человѣка, когда онъ взбирается вверхъ по лѣсенкѣ въ свою хижину и ложится на полъ въ своей безмолвной каморкѣ...

Лихорадка истощаетъ мои силы. Лекарство часовщика, которое я вновь принималъ, не дѣйствуетъ болѣе. Мнѣ придется покинуть эти мѣста, не видавъ многаго, не побывавъ въ лѣсахъ, не осмотрѣвъ жилища курда. Сегодня ночью, когда лихорадка особенно жестоко мучила меня, и мнѣ никого не хотѣлось будить въ гостиницѣ, я перешелъ черезъ улицу въ лавку, гдѣ на окнѣ стояли бутылки. За маленькимъ прилавкомъ стоялъ человѣкъ, а двое смуглыхъ субъектовъ сидѣли на землѣ и пили изъ оловянныхъ стакановъ.

Я спрашиваю у человѣка за прилавкомъ коньяку. Человѣкъ за прилавкомъ понимаетъ меня и снимаетъ съ полки бутылку. Это вино неизвѣстной мнѣ марки, -- на ярлыкѣ надпись: Одесса. Фуй, говорю я, развѣ нѣтъ у тебя другого? Онъ не понимаетъ. Я смотрю, снимаю съ полки другую. На ней та же марка, -- Одесса, но съ пятью звѣздочками. Я смотрю на нее и нахожу посредственной. Нѣтъ ли у него сорта получше? Этого онъ не понимаетъ. Я пересчитываю ему звѣздочки и самъ добавляю карандашемъ еще пару. Это ему понятно, и онъ появляется дѣйствительно съ Одесской бутылкой, украшенной шестью звѣздочками.

Что же она стоитъ? Четыре съ полтиной. А другая? Три съ полтиной. Значитъ, по рублю за звѣздочку. Я взялъ бутылку съ пятью звѣздочками, и въ ней оказался очень крѣпкій коньякъ, послѣ котораго я могъ, наконецъ, уснуть.

Сегодня же чувствую я себя на зло всѣмъ лекаркамъ и всяческой мудрости гораздо лучше, а между тѣмъ я пилъ коньякъ.

Полдень давно уже миновалъ. Я сижу у открытаго окна и смотрю, какъ голые люди ѣдутъ верхомъ купать своихъ лошадей и спускаются на берегъ Чернаго моря. Ихъ фигуры темными силуэтами вырѣзываются на синемъ фонѣ моря. А солнце все освѣщаетъ развалины крѣпости Тамары, которая возвышается среди густого лѣса.

Завтра мы снова уѣзжаемъ въ Баку, а потомъ и дальше на Востокъ. Скоро мы покинемъ эту страну, но я вѣчно буду тосковать по ней. Не даромъ я пилъ воды Куры.