Премилое и презабавное мѣстечко.
Мы просимъ себѣ помѣщенія, но всѣ отдѣльныя комнаты заняты. Однако мы все же не остаемся вслѣдствіе этого безпріютными. Спутницу мою направляютъ въ большую общую комнату для женщинъ, меня въ таковую же для мужчинъ. Вдоль стѣнъ стоятъ обшитыя кожей скамейки, на одной изъ нихъ я долженъ спать. Это отлично.
Мы просимъ поѣсть и тотчасъ же получаемъ превосходное филе, щи и зелень. Лихорадка моя возобновилась, меня предупреждаютъ поэтому удерживаться отъ извѣстныхъ кушаньевъ и напитковъ; но радость, что мы нашли такое уютное мѣстечко въ горахъ, заставляетъ меня забыть о лихорадкѣ и заказать вопреки всякой діэтѣ: филе, щи, зелень, пиво, а кромѣ того кофе.
Въ то время, какъ мы закусываемъ, приходитъ въ сѣни Карнѣй и желаетъ переговорить со мной. Мы слышимъ за дверью его голосъ и видимъ его самого всякій разъ, какъ дверь пріотворяется; но слуга на нашей сторонѣ и не желаетъ мѣшать намъ ѣсть и вызывать насъ къ нему. Тогда Карнѣй улучаетъ благопріятную минутку и проскальзываетъ къ намъ въ столовую.
Что ему собственно нужно отъ насъ?
Карнѣй объявляетъ намъ, что мы можемъ выѣхать завтра не раньше шести часовъ.
Почему же такъ? Вѣдь это противъ уговора, -- мы согласились ѣхать въ пять часовъ, чтобы достигнуть Ананура раньше завтрашняго вечера. Онъ отвѣчаетъ что-то очень запутанно, по мы замѣчаемъ, что онъ проситъ насъ пойти съ нимъ.
И мы идемъ.
Мы не беремъ съ собою ни шляпъ ни пальто, потому что предполагаемъ, что онъ вызываетъ насъ просто за дверь; но Карнѣй ведетъ насъ довольно далеко вверхъ по дорогѣ. Луна еще наполовину не достигла полнолунія, но освѣщаетъ хорошо, кромѣ того небо усѣяно звѣздами. Мы видимъ что-то темное на верхнемъ краю дороги; Карнѣй идетъ впереди насъ прямо къ темному предмету. Мертвая лошадь! Одна изъ лошадей Карнѣя пала. Онъ до смерти запоилъ ее. Животное лежитъ съ животомъ раздувшимся на подобіе шара. Это вѣдь, стоитъ сто рублей, говоритъ Карнѣй. Онъ безутѣшенъ, онъ идетъ за нами, когда мы возвращаемся къ прерванному ужину, и все продолжаетъ говорить о ста рубляхъ. Да разумѣется, сто рублей пропали, никто уже не возмѣститъ ихъ Карнѣю, потому совершенно напрасно говорить о нихъ. Чтобы попрощаться съ нимъ, я говорю Карнѣю нѣчто въ родѣ: доброй ночи! Итакъ, завтра утромъ, въ пять часовъ мы ѣдемъ дальше.
Нѣтъ, въ шесть, говоритъ Карнѣй.
Мы никакъ не можемъ столковаться. Карнѣй доказываетъ намъ что-то, изъ чего мы понимаемъ только, что сто рублей погибли, и что завтра у него всего только три лошади.
Логика его не совсѣмъ ясна намъ. Съ тремя лошадьми еще болѣе причинъ пуститься въ путь съ пяти часовъ, если мы хотимъ добраться до Ананура. Послѣ многихъ операцій съ соломинками и часами и усиленныхъ повтореній указанія времени по-русски, Карнѣй, наконецъ, покоряется и киваетъ намъ въ знакъ пожеланія доброй ночи.
Поѣвши, мы снова выходимъ наружу, чтобы взглянуть на мертвую лошадь. Зачѣмъ только они оттащили ее такъ далеко отъ станціи? Не скрываются ли за этимъ фактомъ отчасти здѣшнія кавказскія христіанскія воззрѣнія? Здѣсь, какъ и во многихъ другихъ странахъ, первое, разумѣется, чему научились христіане, воздержаніе отъ конины. Потому-то и лежалъ раздувшійся языческій трупъ въ сторонѣ, на дорогѣ, подальше отъ всѣхъ людей, -- казалось, никто не желалъ даже воспользоваться шкурой. Въ этомъ случаѣ кавказцы правы, если бы только христіанство ихъ вообще не было столь сомнительно. Правда на Кавказѣ разбросаны повсюду развалины церквей временъ царицы Тамары (1184--1212), а также и церкви позднѣйшей эпохи, но, несмотря на это, и понынѣ еще большое число кавказскихъ племенъ магометане. По ту сторону горъ, въ Баку, существовали еще лѣтъ пятьдесятъ огнепоклонники, а въ южномъ Кавказѣ, ближе къ Арменіи существуютъ даже поклонники бѣсовъ. Когда чеченцы въ среднемъ Кавказѣ были побѣждены русскими и должны были присягать русскому царю, то они сдѣлали это подъ непремѣннымъ условіемъ, что имъ позволятъ поклясться ихъ собственнымъ богомъ Гальгердомъ.
Луна и звѣзды сіяютъ. Лошадь все еще лежитъ на прежнемъ мѣстъ, раздувшаяся, языческая и отвратительная, двѣ собаки сидятъ подлѣ и сторожатъ ее. Но вотъ, подходитъ человѣкъ съ клещами въ рукахъ. То молодой еще человѣкъ. Онъ перекатываетъ дальше раздувшійся трупъ, подтруниваетъ надъ нимъ и говоритъ "прр", какъ будто для того, чтобы побудить мертвое животное лежать смирно. Этого онъ, можетъ статься, и не дозволилъ бы себѣ съ христіанскимъ трупомъ. Но вотъ, онъ снимаетъ подковы съ павшей лошади; вскорѣ затѣмъ является Карнѣй, и оба сговариваются воспользоваться также и шкурой. Почему бы и не такъ?
Оба человѣка распарываютъ кожу вдоль живота и ногъ и начинаютъ обдирать животное. Карнѣй грустенъ и не говоритъ ни слова, но молодой человѣкъ жалуется, что плохо видитъ, посматриваетъ на небо и ворчитъ, словно желая сказать: тамъ наверху, сдается мнѣ, не почистили сегодня хорошенько своей лампы! Потомъ молодой человѣкъ отправляется за фонаремъ и вновь возвращается. Нѣсколько старыхъ и молодыхъ людей приходятъ съ нимъ; они словно почуяли на немъ запахъ бойни, и съ этой минуты не могли отдѣлаться отъ желанія послѣдовать за нимъ.
Мы всѣ стоимъ подлѣ и смотримъ.
Вдругъ нѣсколько человѣкъ вытаскиваютъ изъ ноженъ свои ножи и начинаютъ вмѣстѣ съ другими сдирать кожу. При этомъ они, кажется, испытываютъ настоящее наслажденіе, щупаютъ руками обнаженное мясо, грѣются объ него и посмѣиваются разгоряченнымъ, глухимъ смѣхомъ. Или въ нихъ пробуждаются языческіе инстинкты?
Разъ, два, три, -- кожа содрана съ животнаго черезъ голову, и другая лошадь подъѣзжаетъ съ тачкой, чтобы увезти трупъ. Вдругъ какой-то жадный человѣкъ погружаетъ остріе своего ножа въ животъ мертвой лошади и вскрываетъ его. У всѣхъ вырывается подавленное восклицаніе, какъ бы слабое выраженіе ихъ довольства, и вскорѣ многіе роются руками во внутренностяхъ и громко разговариваютъ, словно хотятъ заглушить одинъ другого. Самъ Карнѣй не принимаетъ въ этомъ участія, онъ, значитъ, лучшій христіанинъ, чѣмъ тѣ, другіе, онъ даже отшвырнулъ отъ себя на землю идолопоклонническую шкуру и ничего не хочетъ имѣть съ ними общаго. Но онъ все-таки посматриваетъ на рѣзню, и въ его глазахъ какъ будто даже загорается огонекъ.
Со станціи подходитъ еще человѣкъ, и мы едва довѣряемъ нашимъ собственнымъ глазамъ, это хозяинъ гостиницы. Неужто и онъ хочетъ принять участіе? Онъ приказываетъ прекратить изувѣченіе трупа и проситъ у Карнѣя позволенія отрѣзать нѣкоторыя части туловища и ногъ. Карнѣи отворачивается и отказываетъ. Хозяинъ суетъ ему деньги, и Карнѣй снова отворачивается, но беретъ деньги.
Тогда хозяинъ указываетъ на тѣ куски, которые желаетъ получить, и многіе съ удовольствіемъ принимаются свѣжевать тушу. Хозяинъ беретъ въ помощь двоихъ человѣкъ и уноситъ заднія ноги и филейныя части. Филе, думаю я, филе и щи для проѣзжающихъ путешественниковъ! Если только хозяинъ со всѣмъ своимъ штатомъ не промахъ, то они не позже, какъ сегодня же вечеромъ, попробуютъ этого мяса, потому что онъ, ясное дѣло, пускаетъ въ дѣло конину
Карнѣй настаиваетъ, чтобъ увезти на тачкѣ останки лошади; но мясники все еще не могутъ съ ними разстаться, тамъ есть еще лакомые кусочки, и каждый раздираетъ себѣ свою часть легкаго или печени, а потомъ уже уходитъ съ добычей прочь. Карнѣй отвертывается и допускаетъ все это. Останки, увезенные, наконецъ, на тачкѣ, все были еще достаточно велики, -- то были раздувшіяся кишки.
Я невольно вспоминалъ Гаакона Адальштейнефостра на кровавомъ торжествѣ въ Ладѣ. Король боролся, чтобы избѣгнуть конины, но народъ принуждалъ его съѣстъ ее. Король же позналъ христіанское ученіе въ Англіи и не хотѣлъ вкушать лошадинаго мяса. Тогда крестьяне просили его съѣсть по крайней мѣрѣ хоть супу, но и этого не желалъ онъ, и отказался. Въ концѣ-концовъ они требовали только, чтобъ онъ хоть попробовалъ жиру; но нѣтъ, король не измѣнилъ своимъ убѣжденіямъ. Тогда крестьяне хотѣли напасть на него, и Сигурду Ярлу пришлось вступиться и быть посредникомъ.
Разинь только ротъ надъ котелкомъ, сказалъ онъ королю. Но ручка котелка была покрыта жиромъ отъ пара, подымавшагося отъ кушанья, и король разостлалъ прежде на ручку котла полотняный платокъ, а тамъ уже разинулъ надъ нимъ ротъ. Однако все же онъ сдѣлалъ это; но ни одна изъ партій не была удовлетворена, какъ говоритъ преданіе.
Легенда разсказываетъ, что на Рождество, годъ спустя послѣ этого, произошла новая ссора. Крестьяне собрались туда большими толпами и требовали, какъ прежде, чтобы король принесъ жертву. Но король не хотѣлъ этого. Выпивая кубокъ воспоминанія, онъ осѣнилъ его крестомъ. Что же это онъ дѣлаетъ, сказалъ Кааръ фонъ Грютингъ. Онъ дѣлаетъ знакъ молота Тора, отвѣчалъ плутоватый Сигурдъ Ярлъ.
Но крестьяне были недовѣрчивы, они потребовали, чтобы король пилъ кубокъ воопоминанія безъ знака Торова молотка. Король долго отказывался, наконецъ уступилъ и выпилъ кубокъ, не сотворивъ надъ нимъ крестнаго знаменія. Тогда снова выступила на сцену конина, и отъ короля потребовали, чтобы онъ съѣлъ ее. Но онъ отказался. Крестьяне стали угрожать ему насиліемъ, и Сигурдъ Ярлъ просилъ его уступить. Но король былъ христіанинъ англичанинъ, и его нельзя было склонить на это. Онъ съѣлъ только два кусочка лошадиной печенки.
Ахъ, Карнѣй Григорьевичъ, у тебя много предшественниковъ, и будетъ еще не мало послѣдователей! Такъ суждено, вѣроятно...
Мы возвращаемся на станцію и собираемся лечь спать. Доброй ночи. Но для чтенія у меня только старый нумеръ "Nya Prassen", который уже такъ много разъ прочитанъ мною, что я не въ состояніи хоть сколько-нибудь заинтересоваться имъ. Тамъ помѣщено о военномъ совѣтѣ въ Реннѣ "Krigsrätten і Rennes", о "Sammaiisvärjningen mot republiken", о "Krigsryktena fran Transvaal", о "Oroligheterna i Böhmen", о чумѣ въ Опорто "Pest in Oporto", -- но мнѣ, право, не хотѣлось ложиться и еще разъ перечитывать обо всѣхъ этихъ вещахъ. Ахъ, я долженъ былъ еще не разъ впослѣдствіи довольствоваться на сонъ грядущій этимъ чтеніемъ и въ немъ искать утѣшенія. Только на обратномъ пути, въ равнинахъ Сербіи могъ я, наконецъ, выбросить эту старую газету за окно купэ... Я снова выхожу на дворъ и, несмотря на темную ночь, брожу по станціи. Я попадаю на задній дворъ. Это большая просторная площадка, окруженная строеніями. При мягкомъ свѣтѣ луны и звѣздъ вижу я, какъ приходятъ и уходятъ одѣтые въ кафтаны люди съ лошадьми, которыхъ ставятъ въ конюшню или выводятъ изъ нея, готовя къ отъѣзду. Время отъ времени отворяются двери главнаго зданія, и кто-то кричитъ во дворъ непонятныя слова, потомъ изъ одной изъ конюшенъ отвѣчаютъ другими, столь же непонятными словами. Среди двора лежитъ верблюдъ и пережевываетъ; какой-то человѣкъ дразнитъ его мимоходомъ и тычетъ въ него палкой, тогда онъ принимается кричать и поднимаетъ голову до человѣческаго роста, не вставая съ мѣста. Я слышу, какъ въ стойлахъ фыркаютъ и жуютъ маисъ лошади.
Мнѣ такъ необыкновенно хорошо этой звѣздной ночью, среди всѣхъ этихъ людей и животныхъ. Мнѣ чувствуется, словно и здѣсь, на далекой чужбинѣ я нашелъ уютное мѣстечко. Расхаживая взадъ и впередъ останавливаю я одного изъ людей и предлагаю ему папироску, единственно для того только, чтобы войти съ нимъ въ дружескія отношенія и не быть прогнаннымъ изъ моего мѣстечка; когда же я даю ему огня, то свѣчу ему спичкой въ лицо и разсматриваю его. Все это исключительно красивыя, худощавыя фигуры, коричневыя лица арабскаго типа, довольно похожія другъ на друга. Они словно вылиты изъ стали, и положительно удовольствіе наблюдать ихъ походку и осанку.
Все было бы прекрасно, если бы Карнѣй не загубилъ свою лошадь и не лишился такимъ образомъ ста рублей.
Пока я такъ брожу отъ одной конюшни къ другой, смотрю и прислушиваюсь, появляется вновь и мой Карнѣй. Сто рублей! говоритъ онъ и огорченно потряхиваетъ головой. Да перестань же, Карнѣй, думаю я. Но Карнѣй не перестаетъ, идетъ за мною, снова упоминая о шести часахъ, какъ о времени отъѣзда. Я обдумываю, во имя чего Карнѣй хочетъ разсердитъ меня этимъ позднимъ часомъ, и прихожу къ убѣжденію, что ему хочется принудить подкупить его, чтобы выѣхать въ пять часовъ. Такъ какъ мы не настоящіе миссіонеры, то, быть можетъ, мы настолько богаты, что сто рублей для насъ не большія деньги. Очень возможно, что таковы его мысли, думаю я.
Я хватаю Карнѣя очень энергично за руку, тащу его съ какому-то человѣку, стоящему съ фонаремъ въ рукѣ, и показываю ему на своихъ часахъ цифру пять. Потомъ я громко говорю ему: "пьять тшаасаа", пять часовъ, не заботясь о томъ, вѣрно я произношу, или нѣтъ. Въ то же время я прикладываю свой указательный палецъ ко лбу Карнѣя. Карнѣй вяло киваетъ головой, онъ меня понялъ. Но, кажется, онъ рѣшительно не желаетъ примириться. Я вынужденъ, чтобы избавиться отъ него, въ концѣ-концовъ самъ уйти со двора.
Само собой разумѣется, что Карнѣй, не взирая на уговоръ и мое рѣшительное требованіе, появится завтра только въ шесть часовъ. Мы должны быть готовы къ этому. Тогда надо подумать о томъ, доберемся ли мы до Анапура на тройкѣ лошадей.
Однако, я долженъ, наконецъ, войти въ домъ и лечь въ постель.
Въ большой общей комнатѣ кто-то уже лежитъ и спитъ. У другой стѣны стоитъ офицеръ въ мундирѣ и стелетъ постель; у него есть съ собою даже простыни и бѣлыя наволочки. Онъ смотритъ высокомѣрно, и у меня нѣтъ желанія вступить съ нимъ въ разговоръ. У двери лежитъ на голомъ полу солдатъ. Онъ еще не спитъ. Вѣроятно, это денщикъ офицера.
Я снова выхожу и шагаю вверхъ по дорогѣ, гдѣ лежала лошадь. Въ нѣкоторомъ отдаленіи слышны веселые голоса нѣсколькихъ человѣкъ. Идя на звукъ, я вижу подъ скалою разведенный огонь.
Семь человѣкъ сидятъ вокругъ костра. Зрѣлище великолѣпное. Они сварили конину и поглощаютъ ее, руки ихъ и лица лоснятся отъ жира, всѣ жуютъ и причмокиваютъ. Когда я подхожу ближе, то и мнѣ тоже предлагаютъ попробовать, кто-то изъ нихъ протягиваетъ мнѣ кусокъ мяса къ самому носу, говоритъ что-то и смѣется, другіе смѣются также и одобрительно киваютъ мнѣ. Я беру мясо, но покачиваю головою и говорю: у меня лихорадка. Это выраженіе нашелъ я въ своемъ русскомъ "Переводчикѣ". Но они плохо понимаютъ по-русски и совѣщаются между собою, что такое я могъ сказать, а когда, наконецъ, догадываются, то принимаются оживленно болтать, перебивая другъ друга. Насколько я могу понять, они объясняютъ, что конина есть лучшее въ мірѣ средство противъ лихорадки, и многіе протягиваютъ мнѣ куски мяса. Тогда я принимаюсь ѣсть, и оно оказывается очень вкусно. Соль! спрашиваю я. Одинъ изъ нихъ понимаетъ меня и подаетъ мнѣ соль въ тряпочкѣ; она очень грязна, и я закрываю глаза, когда беру изъ нея соль. Сами они ѣдятъ безъ соли, поспѣшно невоздержанно глотая, глаза у нихъ при этомъ, словно безумные. Я думаю: люди эти похожи на пьяныхъ, невозможно, чтобы конина такъ ихъ отуманила. Я подсаживаюсь, чтобы наблюдать за ними.
Они пьютъ кипящее варево, употребляя для этого большую черпальную ложку, которая передается изъ рукъ въ руки; съ ложки каплетъ жиръ по всей ручкѣ. Послѣ конскаго бульону, они снова принимаются за мясо, и такъ далѣе. Мой ужинъ, который, кстати сказать, не повредилъ мнѣ и смягчилъ мою лихорадку, поконченъ; я благодарю и отказываюсь на ихъ неоднократныя приглашенія поѣсть еще.
Они ведутъ себя болѣе странно и съ необычайными гримасами обходятся съ мясомъ. Они прикладываютъ куски мяса къ щекамъ и тащатъ ихъ оттуда въ ротъ, словно бы хотѣли горячо приласкать его, раньше чѣмъ съѣсть, при этомъ зажмуриваютъ глаза и смѣются. Другіе подносятъ мясо къ носу, держатъ его у самыхъ ноздрей, чтобы упиться его крѣпкимъ запахомъ. Всѣ они до самыхъ глазъ лоснятся отъ жира, чувствуютъ себя въ высшей степени прекрасно и лакомятся отъ души, не обращая вниманія на чужого, наблюдающаго за ними человѣка. Наѣвшись до отвалу, они катаются по землѣ, испускаютъ крики и ни о комъ не заботятся, кромѣ себя...
Тутъ я замѣчаю подходящаго Карнѣя, встаю, желаю имъ доброй ночи и ухожу. Добрѣйшій Карнѣй начинаетъ меня сильно тяготить.
Я снова иду внизъ по дорогѣ, но когда прихожу на станцію, то мнѣ все еще не хочется спать, я себя чувствую здоровымъ и свободнымъ отъ лихорадки. Я прогуливаюсь мимо домовъ и сворачиваю въ горы. У подножія горъ стоитъ пара телѣгъ, запряженныхъ лошадьми. Вѣетъ слабый вѣтерокъ, звѣзды сіяютъ на небѣ, до меня доносится тихое журчаніе Терека, а кругомъ высятся мрачныя и молчаливыя горы. Ихъ могучее величіе производитъ на меня впечатлѣніе, я закидываю голову и смотрю на ихъ вершины, достигающія чуть не до неба. Смотрю я и на звѣзды, нѣкоторыя узнаю, но онѣ словно соскользнули со своихъ обычныхъ мѣстъ, Большая Медвѣдица стоитъ какъ разъ надъ головой.
Теперь у насъ, въ Норвегіи, конечно, вечеръ, думаю я, и солнце погружается въ морскую глубь. Тамъ солнце багрово при закатѣ; да, тамъ, на сѣверѣ, оно иной разъ краснѣе, чѣмъ гдѣ-либо въ другомъ мѣстѣ. Но, полно объ этомъ... Нигдѣ я не видѣлъ, чтобы звѣзды такъ ярко свѣтили, какъ здѣсь на Кавказѣ, а серпъ луны, хотя едва только вышелъ за предѣлы первой четверти, сіялъ, словно въ полнолуніе. Это совершенно ново для меня, такой сильный свѣтъ на полуночномъ небѣ интересуетъ меня и не допускаетъ предаваться тоскѣ по родинѣ. Я сажусь на землю и смотрю вверхъ на небо, а такъ какъ я принадлежу къ тѣмъ изъ людей, которые, въ отличіе отъ многихъ другихъ, еще не привели всѣхъ вопросовъ о Богѣ въ должный порядокъ, то сижу нѣкоторое время, погрузившись въ мысли о Богѣ и Его твореніи. Я попалъ въ новый непостижимый, заколдованный міръ; это древнее мѣсто ссылки чудеснѣйшая изо всѣхъ странъ, когда-либо мною видѣнныхъ. Я все болѣе и болѣе предаюсь своимъ мечтаніямъ и уже не думаю о снѣ. Горы представляются мнѣ чѣмъ-то невѣроятнымъ; точно онѣ пришли откуда-то издалека и остановились какъ разъ подлѣ меня.
Какъ и всѣ люди, привыкшіе къ одиночеству, я имѣю обыкновеніе часто бесѣдовать самъ съ собою; я ухожу въ самого себя, содрогаюсь отъ блаженства и говорю громко. Здѣсь хотѣлъ бы я уснуть: я укладываюсь, топочу ногами и ощущаю наслажденіе во всѣхъ членахъ своего тѣла, потому что все такъ прекрасно кругомъ. Но холодъ даетъ себя знать, скоро начинаетъ у меня зябнуть бокъ, я встаю и иду назадъ къ лошадямъ. Обѣ лошади стоятъ разсѣдланныя и распряженныя; каждая крѣпко привязана къ своей телѣгѣ. У обѣихъ пустые мѣшки изъ-подъ маиса привязаны къ мордѣ. Я развязываю мѣшки, ослабляю также повода, чтобы онѣ могли пощипать немножко зеленой травки. Потомъ я ласкаю ихъ, глажу и удаляюсь.
Лошади перестаютъ щипать траву, поднимаютъ головы и смотрятъ мнѣ вслѣдъ. Когда я собираюсь уйти, приласкавъ ихъ напослѣдокъ, то онѣ хотятъ итти за мной. Я замѣчаю, что онѣ чувствуютъ свое одиночество и охотно бы остались въ обществѣ человѣка.
Разумѣется, я не обращаю на это вниманія, но, когда я иду вдоль луга, у меня вдругъ является соблазнительная мысль проѣхаться верхомъ, и я снова возвращаюсь назадъ. Я выбираю лошадь, которая выглядитъ получше, хотя она тоже тоща и вовсе не элегантна, отвязываю ее и сажусь верхомъ. Затѣмъ я ѣду вверхъ по дорогѣ, наискось въ горы.
* * *
Все тихо вокругъ, слышенъ только стукъ копытъ. Станція давно исчезла у меня изъ глазъ, горы и долины заволакиваются дымкой, но я знаю дорогу назадъ.
Дороги, собственно говоря, нѣтъ, однако я быстро подвигаюсь впередъ; когда лошадь бѣжитъ рысью, то ея острая спина безъ сѣдла очень даетъ себя знать; но она охотно переходить въ галопъ, и тогда дѣло идетъ превосходно на ладъ.
Горы здѣсь не такія обнаженныя, а кругомъ поросли лиственнымъ кустарникомъ и кустиками папоротниковъ. Проѣхавъ немного въ горы, я наталкиваюсь на дорогу, перерѣзающую мой путь. Я останавливаюсь, гляжу впередъ и назадъ, и не рѣшаюсь, по какой мнѣ дорогѣ поѣхать. Когда я такъ стою и раздумываю, то вижу, что съ высоты спускается на дорогу человѣкъ. Лошадь также настораживаетъ уши. Я схожу съ лошади и начинаю побаиваться, поглядывая то на человѣка, то на лошадь; слышу, какъ тикаютъ часы у меня въ карманѣ.
Когда человѣкъ подходить поближе, я киваю ему въ знакъ привѣтствія, что равносильно словамъ: я твой другъ. Онъ ничего не отвѣчаетъ, но подходитъ еще ближе. На немъ сѣрый плащъ и неслыханныхъ размѣровъ мѣховая шапка, какія я раньше видалъ на пастухахъ. Это, вѣроятно, и есть пастухъ, что можетъ подтвердить его потертый плащъ; но вокругъ таліи у него зеленый поясъ, а за нимъ сбоку кинжалъ и пистолетъ. Онъ равнодушно проходитъ мимо меня. Я смотрю ему вслѣдъ и, когда онъ отошелъ шага на два, зову его, предлагая ему папироску. Онъ оборачивается и, изумленный, беретъ папироску; когда онъ зажегъ ее, то произнесъ быстро нѣсколько словъ. Покачиваніемъ головы я указываю ему, что не могу понять. Онъ опять что-то говоритъ; но такъ какъ я не могу съ нимъ объясняться, то онъ и отправляется вскорѣ своей дорогой.
Я чувствую величайшую радость, что встрѣча эта такъ благополучно обошлась, и снова успокаиваюсь. Я глажу лошадь, привязываю ее къ кусту папоротника невдалекѣ отъ дороги и пускаю ее на траву, самъ же сажусь подлѣ. Пастухъ, вѣроятно, и въ мысляхъ не имѣлъ ничего худого, скорѣе наоборотъ! Онъ, пожалуй, и самъ испугался меня. За папироску онъ такъ сердечно поблагодарилъ. Но предположимъ, что этотъ человѣкъ захотѣлъ бы убить меня, одинокаго и беззащитнаго. Да, что же было бы тогда? Я бы бросился на него и руками ухватилъ за горло. А задушивъ его чуть не на смерть, я бы передохнулъ на минутку и далъ бы ему возможность покаяться въ грѣхахъ; затѣмъ бы я уже прикончилъ его.
Я не имѣлъ бы ничего противъ, чтобы кто-нибудь съ родины увидалъ меня въ минуту этой страшной борьбы съ дикаремъ...
Мнѣ чуточку холодно, но это не мѣшаетъ мнѣ чувствовать себя превосходно. Всѣ люди, спящіе въ своихъ постеляхъ и употребляющіе часы ночи лишь для того, чтобы лелѣять свои слабости, развѣ неневыносимы? И самъ я всю жизнь лежалъ на европейскихъ постеляхъ съ подушками; счастье только, что я вынесъ это. Положимъ, у меня всегда была богатырская натура.
Мѣсто, на которомъ я лежу, словно островокъ между горами; здѣсь хотѣлъ бы я поселиться между мѣсяцемъ и звѣздами и, быть можетъ, среди невидимыхъ существъ, порожденій эѳира, которыя стали бы навѣщать меня. Я не знаю, гдѣ бы я здѣсь нашелъ воду, но я назвалъ бы это мѣсто источникомъ, потому что оно лежитъ такъ высоко.
Я снова сажусь на лошадь и рѣшаюсь отправиться по дорогѣ внизъ. Лошадь отдохнула и охотно пускается рысью, но, такъ какъ я едва не перескакиваю ей черезъ голову, то и стараюсь сдержать ее. Вдругъ, на поворотѣ дороги глазамъ моимъ открывается воздѣланная долина. Я слѣзаю съ лошади и размышляю. Передо мною лежитъ грузинская деревушка, нѣсколько маленькихъ хижинъ, пріютившихся на выступахъ отвѣсной горы. Я не знаю, что мнѣ предпринять, я боюсь поѣхать туда. У меня, пожалуй, отнимутъ тамъ мою лошадь.
Я отвожу лошадь назадъ, чтобы спрятать ее, и привязываю накрѣпко въ сторонѣ отъ дороги. Потомъ я спускаюсь немного внизъ, чтобы убѣдиться въ безопасности; я -- руководитель лошади, и долженъ изслѣдовать, все ли благополучно. Сначала я предполагалъ одному спуститься въ долину, потомъ подумалъ: если что произойдетъ, то всегда лучше имѣть возможность вспрыгнуть на лошадь. Я усѣлся поэтому и верхомъ поѣхалъ внизъ.
Подъѣзжая къ хижинамъ, я остановился и взвѣсилъ все еще разъ. Быть можетъ, не слѣдовало мнѣ итти поздно. Собаки увидѣли меня и подняли отчаянный лай, вскорѣ я замѣтилъ человѣка, стоящаго на крышѣ и глядящаго на меня. Мнѣ не оставалось, такимъ образомъ, ничего больше, какъ спуститься къ нему. Но я предпочелъ бы очутиться теперь на станціи.
Собаки глядѣли злобно, онѣ были велики, желты и похожи на медвѣдей; лая, онѣ закидывали головы назадъ, при чемъ шерсть у нихъ на спинѣ поднималась дыбомъ. Я питаю слабую надежду, что человѣкъ на крышѣ и есть тотъ самый пастухъ, которому я передъ тѣмъ далъ папироску и съ которымъ такъ подружился, но, когда онъ спускается съ крыши, то я вижу тотчасъ же, что ошибся. Ноги его обернуты вмѣсто чулокъ и башмаковъ жалкими тряпками; и на немъ также громадная барашковая шапка, но одѣтъ онъ весьма легко.
Добрый вечеръ! кланяюсь я издалека. Онъ не понимаетъ моего русскаго языка и молчитъ, молчитъ съ злымъ вѣроломнымъ видомъ. Тогда я припоминаю магометанское привѣтствіе, которое, какъ мнѣ случалось читать, употребляется кавказскими народами, и я произношу по-арабски: саламъ алейкюмъ! Это онъ мгновенно понимаетъ, потому ли, что я случайно напалъ на человѣка, одареннаго геніальной способностью къ языкамъ, или потому, что арабскій его родной языкъ. Онъ отвѣчаетъ: "на алейкюмъ сала-амъ" и кланяется. Тогда ему приходитъ въ голову продолжать и дальше все въ томъ же духѣ, но я, разумѣется, не понимаю ни слова и даже не могу отличить, на которомъ изъ полусотни кавказскихъ нарѣчій онъ говоритъ. Чтобы не оставаться совершенно безмолвнымъ, я пускаю въ ходъ съ полдюжины знакомыхъ мнѣ русскихъ словъ, но они не производятъ на него никакого впечатлѣнія. Пара полуголыхъ ребятишекъ слѣзаютъ также съ крыши и глазѣютъ на меня съ такимъ видомъ, словно я съ неба свалился. Эти крохотныя существа живутъ такъ далеко отъ прочихъ людей, они не познали еще искусства просить милостыню, а потому перепуганы и тихи. У нихъ темный цвѣтъ кожи, они некрасивы, глаза темные и круглые, а рты очень велики.
Я подаю человѣку папироску, чтобы задобрить его, и такъ какъ онъ беретъ ее, а вмѣстѣ съ нею и огня, то я набираюсь храбрости и мужества. Мнѣ приходитъ на мысль, что я все-таки, быть можетъ, что-либо да сдѣлаю для науки во время своего путешествія, напримѣръ, я могъ бы изучить жилище этого татарскаго пастуха. Я начинаю снаружи разсматривать строеніе и, такъ какъ русскій языкъ мнѣ не помогаетъ, то я съ тѣмъ же успѣхомъ перехожу на норвежскій, что мнѣ, во всякомъ случаѣ, удается лучше, и прошу у человѣка позволенія осмотрѣть его домъ. Онъ, кажется, не противится этому, отходить только немного къ сторонкѣ и берется за какую-то работу. Чтобы не сбиться съ тона въ нашемъ разговорѣ, я кланяюсь всякій разъ тамъ, гдѣ полагается кланяться, и все время веду учтивую бесѣду совершенно такъ же, какъ если бы онъ меня понималъ; время отъ времени я улыбаюсь даже, когда онъ говоритъ что-либо, кажущееся мнѣ шуточкой. Я оставляю лошадь на попеченіе ребятишекъ и даю имъ за то пару мѣдныхъ монетъ.
Домъ вырытъ въ горѣ, но спереди, по обѣ стороны отверстія, онъ возведенъ изъ камня и скрѣпленъ известкой. Крыша далеко выдается впередъ и покоится на каменныхъ столбахъ; столбы эти даже немного обтесаны. Въ отверстіи для входа нѣтъ двери.
Вотъ и все.
Когда я поднимаю глаза вверхъ, чтобы разглядѣть крышу, то замѣчаю, что тамъ наверху лежатъ еще двѣ человѣческія фигуры, смотрятъ на меня, потомъ боязливо отодвигаются назадъ и закутываютъ платками свои лица. Гаремъ, думаю я, гаремъ овечьяго пастуха! Что за безуміе у этихъ восточныхъ народовъ: до сихъ поръ не могутъ они отрѣшиться отъ этого! Я охотно изслѣдовалъ бы крышу и ея обитателей, но хозяинъ, повидимому, не намѣренъ пригласить меня туда, -- наоборотъ, онъ дѣлаетъ видъ, что посѣщеніе мое покончено. Я вынимаю изъ кармана свою записную книгу и заношу въ нее все, что видѣлъ; мнѣ хочется показать имъ, что я это дѣлаю лишь съ научной цѣлью, и такъ какъ мнѣ необходимо осмотрѣть его жилище также и внутри, то я останавливаюсь передъ отверстіемъ и новой папироской соблазняю хозяина слѣдовать за мною. Онъ беретъ папироску и позволяетъ мнѣ войти.
Внутри темно, но хозяинъ зажигаетъ лампу. Эта глупая европейская керосиновая лампа оскорбляетъ меня; но вдругъ мнѣ приходитъ въ голову, что "вѣчный огонь" древнихъ и былъ какъ разъ керосинъ и, если ужъ гдѣ-нибудь на свѣтѣ долженъ онъ горѣть, то, разумѣется, на Кавказѣ. Очагъ находится не посреди комнаты, а довольно далеко въ сторонѣ; онъ сложенъ изъ большихъ камней. Здѣсь и тамъ разбросаны на землѣ чашки и горшки изъ дерева, глины и желѣза; насколько я замѣчаю, мнѣ здѣсь не прійдется имѣть дѣла ни со стилемъ рококо, ни со стилемъ Людовика XVI, я совсѣмъ не нахожу точно подходящаго стиля, и вдругъ встаетъ у меня передъ глазами залъ пожарной команды тамъ, дома, въ Христіаніи, во всемъ своемъ много разъ оспариваемомъ великолѣпіи. По стѣнамъ висятъ ковры. Ага, вліяніе гарема, думаю я, присутствіе нѣжной женской руки. Я беру лампу и освѣщаю ковры; это великолѣпные кавказскіе ковры, старые и новые изъ туго спряденной шерсти, украшенные разноцвѣтными фигурами. Узоръ персидскій.
Осмотрѣно и это.
Мнѣ очень бы хотѣлось немножко присѣсть, но нѣтъ ни одного стула; двѣ кучки сухихъ стеблей папоротника лежать на землѣ, и я такъ усаживаюсь на одну изъ нихъ, что она трещитъ. Вдругъ я вижу, что въ одномъ углу что-то шевелится и слышу человѣческій голосъ. Я снова беру лампу и свѣчу въ уголъ: тамъ лежитъ старая, сморщенная женщина, она щупаетъ передъ собою воздухъ руками, она слѣпа. Пастухъ, до сихъ поръ не выказывавшій ни малѣйшихъ слѣдовъ сентиментальности, дѣлается вдругъ нѣжнымъ и готовымъ на всѣ жертвы, онъ торопится успокоить старуху и заботливо укутываетъ ее вновь. Это его мать, думаю я. Мнѣ припоминается, что я читалъ, будто кавказцы ни мало не заботятся о желаніяхъ своихъ женъ, но всегда послушно сообразуются съ приказаніями своихъ матерей. Таковъ обычай. Старуху трудно успокоить, она желаетъ знать, что вокругъ нея происходитъ, и сынъ терпѣливо растолковываетъ ей это.
Она стара, востроноса, съ провалившимся ртомъ, ея глаза словно затянуты бѣлой, какъ пѣна, пленкой и никого не узнаютъ. Когда лошадей и коровъ привязываютъ слишкомъ близко къ стѣнѣ, то онѣ становятся близорукими, -- мнѣ приходитъ въ голову, что жребій кавказской женщины подобенъ этому, ее тоже держатъ слишкомъ близко привязанной къ стѣнѣ. Потому-то она и слѣпнетъ.
Старуха отдаетъ, повидимому, приказаніе. которому сынъ повинуется, раскладывая на очагѣ огонь изъ стволовъ папоротника. Потомъ онъ принимается поджаривать на желѣзной сковородѣ ломтики баранины, бросая по старому языческому обычаю также въ пламя кусочекъ мяса, чтобы умилостивить огонь. Мясо хорошее и жирное и жарится въ собственномъ салѣ, -- правда, при этомъ распространяется нѣсколько прогорклый запахъ, но когда хозяинъ предлагаетъ и мнѣ кусочекъ мяса, то я беру и ѣмъ. На вкусъ оно странно, но когда мнѣ подкладываютъ еще, то я съѣдаю и вторую порцію. Этимъ гостепріимствомъ обязанъ я, навѣрно, старухѣ въ углу и, благодаря моимъ выразительнымъ гримасамъ и знакамъ, ей также даютъ попробовать кусочекъ мяса.
Послѣ закуски я вновь начинаю помышлять о моихъ изысканіяхъ и стремлюсь начать ихъ съ крыши дома. Тамъ наверху лежали, навѣрно, трясясь отъ холода, обѣ жены, пока мы здѣсь угощались; меня положительно оскорбляло, что хозяинъ такъ сердечно относился съ своей матери и въ то же время совершенно забывалъ о женахъ. Я хотѣлъ вознаградить ихъ за это и дать имъ мѣдныхъ денегъ, сколько имъ будетъ угодно, если только мнѣ удастся до нихъ добраться. Я вообразилъ себѣ, что одна изъ нихъ любимая жена пастуха и, дѣйствительно, очаровательное существо. Человѣкъ, подобный пастуху, не стоилъ ея, и я хотѣлъ дать ей это понять. При извѣстномъ стараніи, мнѣ, можетъ быть, и удалось бы взять надъ нимъ верхъ. Рядомъ съ чисто личнымъ удовлетвореніемъ, которое я могъ бы получить, нисколько не мѣшало занести маленькое галантное приключеніе на страницы моего дневника.
Кромѣ того, и для любимой жены это будетъ имѣть значеніе на всю жизнь. Это пробудить ее и, быть можетъ, дастъ на Кавказѣ толчокъ формальному женскому движенію въ миніатурѣ. Я не хотѣлъ быть черезчуръ рѣзкимъ, чтобы не напугать ея, потому что женщина всегда женщина; я подумалъ, что для начала всего лучше написать ей. Человѣкъ, умѣющій выводитъ на бумагѣ такіе смѣшные зубчики, несомнѣнно, заслужилъ бы ея уваженіе. Сверхъ того и содержаніе моего письма, -- и именно оно-то и выразило бы особенно ярко мое превосходство. Если бъ у меня была книга автографовъ, то я написалъ бы въ ней, и она могла бы тогда при желаніи читать ее всякій разъ. Я сдѣлалъ бы намекъ на ея печальную жизнь, и въ то же время постарался бы ее утѣшить -- мыслью о ея дѣтяхъ. Въ этомъ и сказалось бы особенно ярко мое превосходство. Я написалъ бы ей слѣдующее:
Любовь есть жажда жизни, дитя
Даритъ сначала радостью, потомъ слезами,
Но слезы суть источникъ новой радости, --
Послушайся только моего совѣта, о дитя.
Что-нибудь въ этомъ родѣ я и написалъ бы. Съ первыми двумя строчками она, вѣроятно, была бы вполнѣ согласна, но третью не смогла бы понять. Дѣти благословеніе? Для молодой женщины? И при этомъ она стала бы вздыхать, словно сердце у ней разрывается, и жаловаться на плохое утѣшеніе, которое я ей обѣщаю. Но это утѣшеніе привелъ я сюда только изъ хитрости. Она должна постичь безутѣшность своего существованія рядомъ съ этимъ овечьимъ пастухомъ. И, дѣйствительно, ее осѣняетъ лучъ сознанія. Это сегодня вечеромъ.
Завтра вечеромъ мы встрѣтимся по уговору по ту сторону, на берегу Терека, гдѣ, навѣрно, есть прехорошенькія мѣстечки. Луна и звѣзды нѣжно сіяютъ, и это особенно настраиваетъ насъ.
Двумъ первымъ строкамъ научилъ тебя самъ Аллахъ, говоритъ она, такъ онѣ справедливы. А третья? спрашиваю я, чтобы испытать ее. Третья -- ничто для молодой женщины, отвѣчаетъ она.
И я заранѣе зналъ, что все такъ случится. Все совершается, согласно съ программой.
Итакъ, я превзошелъ твоего мужа? Не правда ли? говорю я и хочу этимъ воспользоваться.
Но она не соглашается. Я не совсѣмъ въ ея вкусѣ, у меня нѣтъ кругомъ таліи пояса съ блестящимъ оружіемъ, да и глаза мои не темнаго цвѣта и не сверкаютъ повелительно.
Тогда я принимаюсь унижать въ ея глазахъ овечьяго пастуха и смѣяться надъ его шапкой. Вообрази, нигдѣ и никогда въ цѣломъ свѣтѣ, во время всѣхъ моихъ путешествій не видалъ я такого невѣроятнаго чудища, говорю я. Никогда! Но не одна только шапка. Что это, собственно, за сапоги на немъ? Тряпки, дорогая моя, просто лохмотья. При этомъ, я могъ бы показать ей, что употребляютъ цивилизованные люди въ качествѣ верхней и нижней одежды, если бъ моя деликатность не приказывала мнѣ оставаться застегнутымъ на всѣ пуговицы. Но все же я показываю ей пряжку на моемъ жилетѣ, которую она принимаетъ за украшеніе для шляпы. Пока мы заняты пряжкой, я крѣпко прижимаю рукою къ груди мой бумажникъ, чтобы не вводить дитя природы въ искушеніе. Она не можетъ прійти въ себя отъ изумленія при видѣ моихъ перламутровыхъ запонокъ. Пуговицъ, обтянутыхъ матеріей, она также никогда не видѣла. Открывъ, наконецъ, пряжки на моихъ подтяжкахъ, она объявляетъ себя побѣжденной и находитъ, что онѣ еще гораздо замысловатѣе, чѣмъ поясъ ея мужа. Вдругъ чертовская женщина говоритъ: а вѣдь въ третьей строчкѣ есть все-таки смыслъ для молодой женщины! Теперь я понимаю ее!
Мнѣ остается только радоваться, что планъ мой такъ блистательно осуществился. Я снимаю тутъ же мои подтяжки и дарю ихъ ей.
На другое утро она обѣщаетъ начать женское движеніе на Кавказѣ. Послѣднюю же строчку прибавилъ я только для счета, говорю я ей напослѣдокъ, такъ оно лучше звучитъ, особенно, если тебѣ придетъ когда-либо въ голову пропѣть ихъ.
И я воображаю, что мое сочиненіе можетъ стать въ этой мѣстности чѣмъ-то въ родѣ національной пѣсни.
Таковъ былъ мой планъ. Но какъ-то отнесется къ нему пастухъ? На Кавказѣ существуетъ еще обычай кровавой мести; старый Шамиль, правда, уничтожилъ его въ Дагестанѣ, но, вообще, онъ еще не утратилъ своей силы.
Пастухъ этотъ казался въ достаточной степени коварнымъ, и я счелъ въ данномъ случаѣ за лучшее предложить ему еще новую папироску. Прошу! говорю я и кланяюсь. Онъ беретъ и зажигаетъ ее. Это спокойствіе дѣлаетъ меня недовѣрчивымъ; когда Тиберій казался вѣжливымъ, то былъ наиболѣе опасенъ. Ты, можетъ быть, одинъ изъ тѣхъ, что всегда настороже думаю я, и представляешься, будто бы ничего не замѣчаешь, подстерегая между тѣмъ только благопріятнаго момента; да, именно такимъ-то ты и выглядишь!
Умнѣе всего было потому держаться поближе къ лошади.
Я кланяюсь и выхожу изъ пещеры на вольный воздухъ. Пастухъ идетъ за мною. Мнѣ стало жутко, и я бросилъ всего одинъ только взглядъ на крышу; видѣлъ полузакрытыми глазами, что его любимая жена лежала тамъ наверху, опершись на локоть, и умоляюще поглядывала на меня. Когда я подошелъ къ лошади, чтобы сѣсть на нее, пастухъ позвалъ меня обратно и указалъ на сосѣднюю пещеру, приглашая туда войти. Ловушка, думаю я, но представляюсь равнодушнымъ, чтобы сдержать его жажду крови и его безбожіе. Онъ все настаивалъ, рысью бѣжалъ къ дому и манилъ меня за собою. Я былъ, такимъ образомъ, вынужденъ послѣдовать за нимъ.
Домъ точно такой же, какъ и предыдущій. Здѣсь пастухъ охотно даетъ мнѣ изслѣдовать крышу. Она не плотна, плоска и состоитъ изъ каменныхъ плитокъ, которыя укрѣплены на деревянныхъ стропилахъ. Входъ здѣсь гораздо темнѣе, чѣмъ первый; онъ ведетъ, вѣроятно, глубоко внутрь горы, такъ глубоко, что ни одинъ вздохъ и ни одинъ крикъ не достигнетъ оттуда до прочаго міра. Въ это-то отверстіе входитъ убійца и манитъ меня за собою.
Тогда я начинаю раздумывать. Быть можетъ, это отверстіе имѣетъ высочайшій научный интересъ, и внутренній голосъ приказываетъ мнѣ исполнить свой долгъ и изслѣдовать его. Но я взвѣшиваю и то обстоятельство, что моя вѣрная смерть принесетъ мало пользы наукѣ. Долгъ -- что это такое? Ревностное отношеніе къ дѣлу. Разумѣется, но подобное же рвеніе имѣетъ и собака, она можетъ быть утомлена до крайности, но все же носитъ поноску. А человѣку полагается все же быть выше животнаго.
Я взвѣсилъ всѣ за и противъ, и даже охотно простилъ себѣ это состояніе нерѣшительности въ такихъ трудныхъ обстоятельствахъ. Впрочемъ, прямолинейная рѣшимость часто отталкивала меня; немножко слабости, немножко нерѣшительности, которыя суть не что иное, какъ деликатность чувства, сдѣлали бы, поистинѣ, пріятнѣе сожитіе людей.
Пастухъ смѣется и еще болѣе пристаетъ ко мнѣ итти съ нимъ, а любимая жена тамъ наверху, на крышѣ, чудится мнѣ, лежитъ на локтѣ и насмѣхается надо мною. Такъ, такъ, она, значитъ, заодно съ этимъ негодяемъ! Это заставляетъ меня быть рѣшительнымъ. Ужь я ей покажу! Я сжимаю зубы и вхожу въ пещеру. Мой научный интересъ одержалъ побѣду!
Внутри темно, но пастухъ зажигаетъ и здѣсь нѣчто въ родѣ лампы; она изъ желѣза, со свѣтильней изъ шерстяныхъ нитей, свѣтъ ея скуденъ, но все же достаточенъ для того, чтобы дать ударъ кинжаломъ.
Я намѣреваюсь броситься на пастуха, чтобы предупредить его намѣреніе, но онъ открываетъ на землѣ нѣчто въ родѣ гнѣзда изъ листьевъ папоротника, а въ немъ два небольшихъ животныхъ. Эта два медвѣженка. Я смотрю поперемѣнно то на звѣрей, то на человѣка, и мое мужество вновь пробуждается. Онъ говоритъ что-то, изъ чего я понимаю слово рубли, беретъ одного медвѣженка на руки, держитъ передо мною, желая продать его.
Тогда я совсѣмъ успокаиваюсь. Бѣдный, уродливый татаринъ питаетъ лишь мирныя торговыя намѣренія. Я становлюсь гордъ, морщу слегка носъ, потому что вѣдь это, собственно говоря, хлѣвъ, та пещера, куда онъ меня привелъ; здѣсь стоитъ даже пара тучныхъ козъ у стѣны. Человѣкъ принимается доить козъ и даетъ медвѣдямъ молока.
Сколько рублей, спрашиваю я, и шевелю по воздуху пятью пальцами.
Человѣкъ качаетъ отрицательно головой,
Я поднимаю кверху десять пальцевъ, но и на это онъ отрицательно качаетъ головой. Изъ любопытства относительно кавказскихъ цѣнъ на медвѣдей мнѣ очень бы хотѣлось узнать требованія этого человѣка, и я пожалѣлъ, что ничего не знаю по-арабски, кромѣ "салемъ алейкюмъ". Человѣкъ вытаскиваетъ изъ ноженъ кинжалъ и царапаетъ имъ черточки по землѣ. Онъ не прекращаетъ этого занятія, пока на землѣ не оказывается двадцать черточекъ. Дѣло не подходящее. Онъ вычеркиваетъ пять черточекъ. Тогда я разражаюсь: пятнадцать рублей за медвѣженка, никогда!
Я выхожу вонъ изъ хлѣва.
Моя миссія закончена. Я могу послать домой сообщеніе, что везу съ собой богатые научные результаты, для обработки которыхъ мнѣ потребуется по меньшей мѣрѣ четыре года. Съ спокойствіемъ и сознаніемъ собственной безопасности, какихъ я еще не испытывалъ въ теченіе всей этой экспедиціи, подошелъ я къ своей лошади, погладилъ ее и снова почувствовалъ себя ея хозяиномъ. Жалкій уродецъ пастухъ протянулъ ко мнѣ руку. Я терпѣливо снесъ это и далъ ему еще послѣднюю папироску. Онъ снова протянулъ руку, а я кивнулъ ему и милостиво сунулъ ему въ руку пару мѣдныхъ монетъ. Потомъ я сѣлъ на своего коня.
Сидя на лошади, я бросилъ на женщинъ удивительно бодрящій взоръ; онѣ должны проснуться здѣсь на Кавказѣ, спѣть мое четверостишіе и выйти изъ своего печальнаго положенія.
Потомъ я отправился въ путь...
Я прямо спустился съ горы, чтобы въ концѣ-концовъ выѣхать на главную дорогу, ведущую къ станціи. Было уже близко къ разсвѣту, но становилось все темнѣе, такъ какъ наступило то переходное время, когда звѣзды исчезаютъ, а день еще не занялся. Я выѣзжаю на шоссе и ѣду по немъ быстро впередъ, чтобы добраться до станціи раньше разсвѣта. Мнѣ вдругъ вспомнилось, что въ этой странѣ конокрадство считается самымъ безчестнымъ дѣломъ, и мнѣ стало жутко на душѣ: какъ-то сойдетъ съ рукъ моя продѣлка?
Но все обошлось благополучно. Я старался не утомитъ лошади быстрой ѣздой, такъ что она не вспотѣла; эти удивительныя кавказскія лошади словно скованы изъ желѣза, ничто не можетъ имъ повредить -- за исключеніемъ холодной воды.
Начало свѣтать. Когда станція была уже въ виду, я сошелъ съ лошади и отвелъ ее прямо наверхъ къ телѣгѣ, вмѣсто того, чтобы продолжать путь. Въ этомъ было мое спасеніе. Иначе, я повстрѣчался бы съ двумя людьми въ плащахъ, которые, болтая между собою, спускались внизъ по дорогѣ. Они взглянули вверхъ, въ мою сторону, когда я по старому крѣпко привязывалъ лошадь къ телѣгѣ, но подумали, вѣроятно, что чужой человѣкъ просто стоитъ тамъ наверху и ласкаетъ животное! Я, впрочемъ, такъ и сдѣлалъ.
Спускаюсь внизъ на станцію. Тамъ и сямъ бродятъ вокругъ домовъ высокія фигуры, крикнутъ время отъ времени какое-нибудь слово, или имя, и получаютъ отвѣтъ откуда-то издалека. У каменной стѣны, далеко отъ всѣхъ домовъ, нахожу я человѣка, сидящаго и играющаго на какомъ-то инструментѣ. Непостижимые люди, эти кавказцы, они иногда не ложатся спать! Человѣкъ совершенно одинъ, онъ сидитъ на лугу, прислонившись спиной къ стѣнѣ, и играетъ, насколько хватаетъ умѣнья. При томъ, все еще темно, всего только половина пятаго, и, сверхъ того, очень холодно. Человѣкъ этотъ, вѣрно, помѣшался, думаю я. Но въ его музыкѣ есть смыслъ, хотя она бѣдна и однообразна. То, что онъ насвистываетъ, напоминаетъ мелодію на свирѣли.
Я нахожу, что Карнѣй черезчуръ долго не является. Поэтому я выхожу на дворъ и наудачу кричу его имя. Карнѣй откликивается; онъ былъ недалеко. Сейчасъ! отвѣчаетъ и подходитъ. Я указываю ему цифру пять на моихъ часахъ и гляжу на него. Карнѣй киваетъ и объявляетъ, что онъ готовится въ дорогу.
Но Карнѣя нѣтъ даже и въ шесть часовъ. Мой спутникъ и я завтракаемъ и не спѣша собираемся въ путь, но Карнѣя нѣтъ какъ нѣтъ. Тогда я чувствую, что въ душѣ моей пробуждается гнѣвъ на Карнѣя.
Только въ половинѣ седьмого подъѣзжаетъ онъ къ дверямъ.