Переводъ Е. Кившенко.
Москва.-- 1909.
Одинъ изъ нашихъ товарищей разсказываетъ: Въ пять часовъ вечера въ сочельникъ заперъ я свою дверь и отправился къ Кьюслингу. На улицѣ было порядкомъ холодно, а я зналъ, что у Кьюслинга топили, и кто знаетъ, быть можетъ, у него даже найдется, что поѣсть. Хотя, въ сущности, у него не было никакихъ средствъ къ жизни, но онъ все же ухитрялся какъ-то жить изо дня въ день и, собственно говоря, никогда не сидѣлъ безъ гроша. Недѣлю тому назадъ онъ даже купилъ себѣ новыя калоши, несмотря на то, что его кошелекъ казался совершенно тощимъ.
Я вошелъ и въ полутьмѣ разглядѣлъ Кьюслинга, сидящаго у стола.
-- Садись,-- сказалъ онъ лаконически.
Это была его обычная манера. Онъ никогда не говорилъ: "пожалуйста, садись" или "сядь, прошу тебя", а только коротко и ясно: "садись".
-- Желаю тебѣ веселыхъ праздниковъ,-- сказалъ я. -- У тебя хорошо, тепло, я же сегодня совсѣмъ не топилъ, въ моей печкѣ прескверная тяга, такъ что ее совершенно безполезно топить.
Кьюслингъ не возразилъ ни слова. Онъ всталъ и досталъ откуда-то кусочекъ колбасы и большой кусокъ хлѣба.
Я сидѣлъ и старался глядѣть въ другую сторону въ то время, какъ онъ занимался своей колбасой. Когда же онъ предложилъ и мнѣ поѣсть и даже придвинулъ для меня стулъ къ столу, я притворился очень удивленнымъ.
-- Право, милѣйшій, у тебя все какія-то неожиданности. Какъ, у тебя даже есть, что поѣсть! Ну, что же, большое тебѣ спасибо! Стоитъ, право, немыого попрсбовать, въ особенности, когда это такая вкусная вещь!
И я принялся ѣсть церемонно, маленькими кусочками.
-- Ахъ, пожалуйста, не корчи изъ себя дурака, съѣшь все это,-- сказалъ Кьюслингъ.
И я съѣлъ колбасу и хлѣбъ, потому что онъ желалъ этого.
Кьюслингъ съ минуту просидѣлъ молча, погруженный въ какую-то думу. Затѣмъ онъ всталъ и, ероша волосы, пробормоталъ:
-- Тебѣ бы слѣдовало теперь выпить рюмочку водки, но у меня нѣтъ дома водки... Что ты скажешь, если мы возьмемъ да пойдемъ къ Ёну Тру.
-- Ахъ,-- отвѣтилъ я, уже наѣвшись,-- ну что мы станемъ дѣлать тамъ у него? А впрочемъ, если ты хочешь...
Да, Кьюслингъ хотѣлъ непремѣнно итти къ Ёну Тру и уже надѣлъ для этого свои новыя калоши.
Ёнъ Тру былъ преоригинальный человѣкъ -- сынъ крестьянина, студентъ-теологъ, а практиченъ какъ кузнецъ. Онъ былъ до того скупъ, что съ трудомъ уплачивалъ аккуратно за квартиру. Занималъ онъ самое невозможное помѣщеніе, хуже котораго нельзя было и придумать для человѣка,-- какую-то конурку, въ которой не было ни одного порядочнаго стула, ни даже занавѣсокъ у окна. Но никому не могло притти въ голову, встрѣчая Ёна Тру на улицѣ, что онъ живетъ хуже другихъ. Насколько я могу судить, онъ былъ всегда прекрасно одѣтъ и даже въ дождливую погоду имѣлъ при себѣ дождевой зонтикъ.
-- Врядъ ли онъ теперь дома,-- сказалъ Кьюслингъ и постучалъ въ дверь. Но онъ былъ дома.
-- Веселыхъ праздниковъ.
Мы сѣли, на чемъ попало, и принялись болтать. Я оглянулся кругомъ. Полъ весь покосился, потолокъ совершенно покатый и гдѣ-то въ самомъ ушу, чуть ли не подъ самой крышей, маленькое оконце. На стѣнѣ противъ насъ висѣли цилиндръ и соломенная шляпа -- больше ничего. Все голо и пусто,-- только эти двѣ шляпы. А на кровати даже не видно признаковъ постели.
Вдругъ Кьюслингъ сказалъ:
-- Ты, въ сущности, удивительный человѣкъ, Ёнъ Тру, такъ что ничего не будетъ удивительнаго въ томъ, если ты мнѣ одолжишь пять кронъ, когда я тебя попрошу объ этомъ.
-- Хм... нѣтъ, этого я не могу сдѣлать,-- отвѣтилъ Ёнъ. -- Да, положительно я не въ состояніи этого сдѣлать! Я долженъ былъ получить изъ дому немного денегъ, но онѣ еще не пришли.
-- Ну, я также долженъ на-дняхъ получить деньги,-- продолжалъ Кьюслингъ,-- я сегодня получилъ извѣстіе, онѣ уже высланы, такъ что тебѣ нечего бояться, что я не отдамъ, если ты мнѣ дашь взаймы пять кронъ.
-- Да, да, знаю, но... Нѣтъ, къ сожалѣнію, не могу въ данный моментъ. Я вѣдь даже не могъ сегодня, въ сочельникъ, надѣть чистой рубашки, потому что нечѣмъ было заплатить прачкѣ,-- говоритъ Ёнъ, показывая на свою грязную рубашку.
Пауза.
-- Такъ вотъ какъ! Значитъ, и у тебя не густо! -- какъ бы нехотя замѣчаетъ Кьюслингъ,-- а мы-то, по правдѣ сказать, оба на тебя разсчитывали.
Ёнъ, улыбаясь, качаетъ головой. Я молчу, потому что сытъ и совершенно доволенъ. Но я не могу удержаться отъ улыбки, услыхавъ отъ Кьюслинга, что онъ на-дняхъ ожидаетъ денегъ. Хотѣлось бы мнѣ знать, откуда онъ ихъ ждетъ.
-- Да, Рождество бываетъ только разъ въ году, и ты, Ёнъ, чортъ меня возьми, долженъ сегодня сдѣлать что-нибудь для насъ, угостить насъ, что ли,-- говоритъ уже прямо Кьюслингъ. -- Да, да, тебѣ не отвертѣться отъ насъ.
-- Какъ, я?-- возражаетъ Ёнъ испуганнымъ голосомъ. -- Но что могу я сдѣлать для васъ, вѣдь у меня нѣтъ денегъ!
Тогда Кьюслингъ указываетъ на стѣну, гдѣ висятъ шляпы, и говоритъ:
-- Если у тебя нѣтъ денегъ, то позволь намъ заложить твой цилиндръ.
-- Цилиндръ?! -- Ёнъ привскакиваетъ на мѣстѣ.-- Нѣтъ, нѣтъ, я вѣдь еще не сошелъ съ ума.
-- Видалъ ли ты когда-нибудь подобную свинью? -- восклицаетъ Кьюслингъ, обращаясь ко мнѣ съ удивленнымъ видомъ.-- У него двѣ шляпы, и онъ не хочетъ одолжить намъ одну изъ нихъ для заклада!
-- Хорошо, ты можешь взять соломенную шляпу!
-- А, соломенную шляпу? Нѣтъ, благодарю покорно. Какъ ты полагаешь, много ли дадутъ въ это время года за соломенную шляпу?
-- Нѣтъ, нѣтъ, ни за что!
Пауза.
Кьюслингъ повторяетъ свою просьбу.
-- Никогда въ жизни я не слыхалъ ничего подобнаго! -- кричитъ Ёнъ Тру. -- Можетъ быть, ты желалъ бы видѣть меня идущимъ въ это время года по улицѣ въ соломенной шляпѣ?
Я попрежнему не говорю ни слова, потому что я сытъ и сижу такъ уютно. Но у меня въ головѣ мелькаетъ мысль: что, если бы пришить къ этой соломенной шляпѣ наушники? И я начинаю думать о красныхъ фланелевыхъ наушникахъ, потому что незадолго до этого я мечталъ о теплыхъ, очень теплыхъ фланелевыхъ рубашкахъ.
А тѣ двое продолжаютъ спорить о цилиндрѣ.
-- Если на то ужъ пошло, то вѣдь ты сидишь въ новешенъкихъ калошахъ,-- говоритъ Ёнъ Тру,-- почему же ты ихъ не заложишь?
Вмѣсто отвѣта Кьюслингъ сбрасываетъ одну калошу и поднимаетъ кверху ногу. Сапогъ его -- сплошная зіяющая дыра, и мы всѣ трое чувствуемъ ужасъ подобнаго положенія.
-- Ну что, находишь ли ты, что я могу обойтись безъ калошъ? -- спрашиваетъ онъ.
-- Нѣтъ, нѣтъ, но скажи, Бога ради, мнѣ-то что за дѣло до всего этого?
Кьюслингъ встаетъ и протягиваетъ руку къ цилиндру. Все это дѣло одной секунды, но Ёнъ все же успѣваетъ предупредить его: онъ схватываетъ цилиндръ и крѣпко держитъ его на далекомъ разстояніи отъ себя, чтобы какъ-нибудь не помять.
-- Встань же,-- кричитъ мнѣ Кьюслингъ,-- чортъ возьми, да отними же у него цилиндръ!
Я поднимаюсь съ мѣста, но Ёнъ грозно произноситъ:
-- Говорю вамъ, не подходите, вы испортите мой цилиндръ!
Но ему все же пришлось отдать его. Намъ не стоило ни малѣйшаго труда осилить его. Практическій инстинктъ крестьянина подсказалъ ему, что цилиндръ утратитъ всякую цѣнность какъ для насъ, такъ и для него, если будетъ помятъ, а поэтому онъ предоставилъ его намъ. И Кьюслингъ рѣшилъ его заложить и на вырученныя деньги купить чего-нибудь съѣстного. Только бы ссудныя кассы не были закрыты. Выходя изъ комнаты, онъ все еще продолжаль бормотать обижеинымъ тономъ:
-- Ну, видана ли подобная свинья! У меня, можно сказать, деньги уже на почтѣ лежатъ, а онъ все же не хочетъ мнѣ...
-- Самъ свинья,-- передразнилъ его Ёнъ. Затѣмъ открылъ дверь и крикнулъ ему вслѣдъ:
-- Смотри ты у меня, не потеряй квитанцію!
Ёнъ Тру былъ страшно взбѣшенъ. Собственно говоря, онъ намѣренъ сейчасъ же уйти,-- говоритъ онъ мнѣ.
Но тутъ ему приходитъ въ голову, что онъ также имѣетъ право принять участіе въ ужинѣ и, такимъ образомъ, но мѣрѣ возможности, попользоваться вырученными за его цилиндръ деньгами. Онъ присѣлъ на кровати и принялся высчитывать, сколько могутъ дать за цилиндръ. При этомъ къ нему вернулось его обычное спокойствіе, гнѣвъ исчезъ, и онъ даже обратился ко мнѣ съ вопросомъ, какъ я думаю, дадутъ ли подъ цилиндръ пять кронъ! Я опять удобно сидѣлъ на полу, прислонясь спиной къ стѣнѣ,-- еще немного, и я бы заснулъ.
Но Ёнъ сталъ тревожиться. Почему Кьюслингъ не идетъ, куда это онъ запропастился? Не сбѣжалъ же онъ съ деньгами! Ёнъ открылъ свое оконце и, не обращая вниманія на морозъ, высунулъ голову, чтобы посмотрѣть, не видать ли Кьюслинга.-- Хорошо, если онъ будетъ такъ догадливъ и принесетъ немного чайной колбасы...
Наконецъ, Кьюслингъ вернулся. Нѣтъ, онъ не принесъ колбасы. Ему дали всего двѣ кроны, и онъ всѣ израсходовалъ на коньякъ. И Кьюслингъ съ шумомъ поставилъ бутылку на полъ.
-- Нечего сказать, хорошій сортъ цилиндровъ ты носишь! -- ворчалъ онъ.-- Хе-хе, вотъ такъ цилиндръ,-- двѣ кроны!
-- А гдѣ у тебя квитанція? -- крикнулъ снова взбѣшенный Ёнъ.
Получивъ квитанцію, онъ зажетъ свѣчу и сталъ подозрительно разглядывать, не выдали ли Кьюслингу больше денегъ, чѣмъ онъ сказалъ.
Минуту спустя мы всѣ подошли къ столу и пропустили по рюмкѣ. Я пилъ съ большой жадностью. Ёнъ также много пилъ,-- казалось, онъ основательно хотѣлъ попользоваться своей частью. Только Кьюслингъ пилъ очень осторожно, каждый разъ наполняя свою рюмку только до половины.
-- Просто безсовѣстно, до чего вы наливаетесь! -- сказалъ онъ.
Коньякъ сильно оживилъ и пріободрилъ меня. Я не захотѣлъ пропустить этого замѣчанія безъ возраженія, я чувствовалъ себя сильнымъ и энергичнымъ и отвѣтилъ:
-- Завидно тебѣ, что ли? Ты слышишь, мы не должны такъ безсовѣстно наливаться!..
Кьюслингъ взглянулъ на меня.
-- Что съ тобой? -- спросилъ онъ съ удивленіемъ.
Ёнъ становился все веселѣе. Онъ выпилъ еще рюмку въ знакъ того, что коньякъ принадлежитъ, собственно, ему. Онъ дѣлался все развязнѣе и, наконецъ, просто сталъ ликовать. Еще черезъ минуту онъ снова затѣялъ разговоръ о чайной колбасѣ. Кьюслингъ наполнилъ мою рюмку и принесъ ее мнѣ, такъ какъ я снова сѣлъ на полъ, но я не взялъ ея.
-- Не обидѣлся же ты въ самомъ дѣлѣ? -- сказалъ Кьюслингъ и внимательно поглядѣлъ на меня. Я отвѣтилъ, что напрасно онъ такъ заботится обо мнѣ,-- я-то ужъ ни въ какомъ случаѣ не стану пить его коньякъ. И если онъ ничего не имѣетъ противъ этого, то я, такъ и быть, останусь сидѣть тамъ, гдѣ сижу. Но могу и уйти.
Пауза.
Кьюслингъ продолжалъ смотрѣть на меня съ изумленіемъ.
-- Будь ты въ здравомъ умѣ, я закатилъ бы тебѣ хорошую затрещину, но ты, бѣдняга, теперь невмѣняемъ! -- произнесъ онъ и отошелъ отъ меня.
-- Ты, кажется, воображаешь, что я пьянъ?
-- Нѣтъ, не пьянъ, но пока съ тебя совершенно достаточно.
Я продолжаю сидѣть, обдумывая его слова, а тѣмъ временемъ Ёнъ все приглядывается къ коньяку, который, повидимому, уже порядкомъ подѣйствовалъ на него. Онъ начинаетъ нѣтъ и болтать самъ съ собой.
-- Обиженъ,-- бормочетъ онъ,-- кто обиженъ? Мнѣ кажется, вы говорите о комъ-то, кто обиженъ? -- Чайная колбаса все еще не выходитъ у него изъ головы, онъ никогда не слыхалъ, чтобы можно было обойтись на Рождество безъ колбасы. Вдругъ онъ предлагаетъ намъ всѣмъ вмѣстѣ спѣть что-нибудь. И они оба поютъ: "Когда вечеромъ солнце сіяетъ". Я внимательно слушаю, но едва они пропѣли первую строфу, какъ я поднимаюсь съ пола и подхожу къ Кьюслингу.
Какое-то трогательное чувство къ нему охватило меня, я схватываю его за руку и что-то бормочу.
-- Ну, хорошо, хорошо! -- говоритъ Кьюслингъ, и я опять сажусь на свое мѣсто. Ёнъ поетъ новую пѣсню, шведскую дѣсню о "Біанкѣ".
-- Послушайте, ступайте-ка, купите колбасы! -- вспоминаетъ онъ еще разъ.
-- Сейчасъ, только дай денегъ! -- возражаетъ Кьюслингъ.-- Я знаю, у тебя есть деньги, ты вѣдь меня не проведешь.-- Настроеніе Ена сразу измѣнилось, онъ сѣлъ на свою кровать и постарался, насколько это было возможно, овладѣть собой. Упоминаніе о деньгахъ пробудило въ немъ опять инстинктъ крестьянина. Осторожно дотронулся онъ до кармана на груди и сказалъ съ хитрымъ лукавствомъ пьянаго человѣка:
-- Вотъ какъ? Ты знаешь, что у меня есть деньги? Кто тебѣ разсказалъ объ этомъ? Ты можешь меня всего обыскать, я вѣдь сегодня не могъ даже прачкѣ заплатить.
-- Ну, понятно, это все только шутка! -- сказалъ Кьюслингъ,-- тебѣ такъ же плохо приходится, какъ и намъ. Да, да, ты совершенно правъ. Не найдется никого, кто бы сталъ подозрѣвать, что человѣкъ, живущій въ подобной дырѣ, можетъ быть денежнымъ человѣкомъ.
-- Ну, что до этого касается, то...
-- Нѣтъ, объ этомъ не стоитъ и разговаривать: человѣкъ, у котораго даже свинья не захотѣла бы жить, не можетъ быть ничѣмъ инымъ, какъ только бѣднякомъ въ родѣ насъ. И понятно, нѣтъ никакого стыда въ томъ, что ты носишь цилиндры цѣною въ двѣ кроны, когда ты вынужденъ это дѣлать.
-- Вынужденъ! -- воскликнулъ онъ,-- о, еще совсѣмъ неизвѣстно, вынужденъ ли я...
-- Ну, да вѣдь это извѣстно, и не захочешь же ты хвастаться передъ нами тѣмъ, чего нѣтъ.
Ёнъ вскочилъ со стула. Вся природная осторожность покинула его. Онъ далъ волю своему негодованію и, стуча по столу кулакомъ, повторялъ, что онъ сынъ богатаго Тру, да, сынъ богача Тру. Онъ поспѣшно вытащилъ изъ бокового кармана бумажникъ, поднесъ его къ самому носу Кьюслинга и воскликнулъ:
-- Видишь ли ты это? Я спрашиваю тебя -- видишь ли ты это?
Кьюслингъ казался очень удивленнымъ и отступилъ отъ него.
-- Да, я сынъ богатаго Тру -- продолжалъ Ёнъ,-- кто бы могъ этому повѣрить? Ты вѣдь тоже не принималъ меня за богача?
-- Нѣтъ,-- отвѣтилъ Кьюслингъ и покачалъ головой. Но Ёнъ несся теперь на всѣхъ парахъ. Онъ наслаждался изумленіемъ Кьюслинга и продолжалъ все больше хвастаться. Онъ, казалось, просто надувался тщеславіемъ, онъ становился на носки, кричалъ и, наконецъ, подошелъ ко мнѣ и также поднесъ свой бумажникъ къ моему носу.
-- Ну, пустымъ бумажникомъ меня нисколько не удивишь,-- произнесъ вызывающимъ тономъ Кьюслингъ.
-- Пустымъ!.. Ахъ ты, собака! -- и Ёнъ принялся вытаскивать изъ бумажника кредитки, размахивать ими во всѣ стороны, сталъ бѣгать за Кьюслингомъ по всѣмъ угламъ комнаты и совать ему въ лицо пачки бумажекъ.-- Какъ, это онъ называетъ пустымъ бумажникомъ? Ха-ха-ха, приходится спрашивать его объ этомъ, если ужъ онъ такъ наивенъ. Да,-- я только Ёнъ Тру, сынъ бѣдняка Тру, и у меня, у бѣдняка, нѣтъ ни гроша въ карманѣ! ха-ха-ха!
Его хвастовству не предвидѣлось конца. Онъ присѣлъ къ столу, опорожнилъ всю бутылку и продолжалъ хвастаться. Кьюслингъ сказалъ, наконецъ:
-- Да вѣдь я же всегда говорилъ и говорю, что ты удивительный человѣкъ, Ёнъ Тру... Ну, какъже теперь обстоитъ съ пятью кронами,-- дашь ты мнѣ ихъ или нѣтъ? Хотя мы и выпили коньякъ, но рождественскій сочельникъ все еще не прошелъ.
-- Но,-- произнесъ Ёнъ, точно онъ продолжалъ безъ всякаго перерыва свою рѣчь и какъ бы не слыша словъ Кьюслинга,-- но я совсѣмъ не съ той цѣлью показывалъ вамъ мои деньги, чтобы дать вамъ взаймы, въ этомъ вы жестоко ошибаетесь.
Кьюслингъ опять принялся бранить его самыми отборными словами, какія онъ только могъ вспомнить, и Ёнъ, наконецъ, созналъ, что онъ дѣйствительно долженъ предпринять что-нибудь. Онъ прервалъ Кьюслинга:
-- До тѣхъ поръ, пока вы мои гости, вамъ не нужно занимать деньги, чтобы дѣлать какія бы то ни было покупки для моего дома. Объ этомъ ужъ позаботится сынъ Тру, да, сынъ богача Тру, и всѣ расходы по ужину возьметъ онъ на себя!
-- Браво! -- радостно воскликнулъ Кьюслингъ.
Это одобреніе еще сильнѣе подзадорило Ёна: онъ всталъ, порылся въ карманѣ жилета, вытащилъ оттуда полкроны и кинулъ ее на столъ, говоря:
-- Вотъ это на колбасу!
Кьюслингъ былъ ошеломленъ и побѣжденъ. Право, это было уже слишкомъ.
-- На колбасу? Какъ, такъ много? Да въ умѣ ли ты! -- воскликнулъ онъ. А Ёнъ стоялъ, точно окаменѣвъ въ своей гордости, и раздумывалъ, что бы такое еще сдѣлать для насъ. Онъ схватилъ Кьюслинга за пуговицу и произнесъ торжеетвеннымъ тономъ:
-- Я уполномачиваю тебя купить длинную чайную колбасу! Стой, ни шагу: вотъ тебѣ пять кронъ, отдай мнѣ назадъ полкроны. Я уполномачиваю тебя купить двѣ самыя длинныя чайныя колбасы, какія ты только найдешь, и еще бутылку коньяку! Да, вотъ тебѣ пять кронъ. Если тебѣ этого мало, скажи только,-- вотъ тутъ у меня на груди находится еще много кронъ, такъ какъ ты видишь передъ собой сына богача Тру собственной персоной!
Кьюслингъ, наконецъ, высвободилъ свою пуговицу и поснѣшно ушелъ. Ёнъ крикнулъ ему вслѣдъ:
-- Смотри, чтобъ тебѣ вѣрно дали сдачу съ моихъ пяти кронъ, потому что ты долженъ получить много сдачи. Прошло нѣсколько минутъ,-- цѣлыхъ десять минутъ, а Ёнъ продолжалъ говорить безъ умолку, и меня отъ этого опять начало клонить ко сну. Четыре раза присаживался онъ рядомъ со мной на полъ, но нигдѣ не могъ найти себѣ покоя, поминутно вскакивалъ и принимался ходить по комнатѣ. Въ концѣ коыдовъ, онъ началъ громко дѣть.
Мы услыхали шаги на лѣстницѣ -- медленные, тяжелые шаги. Ёнъ улыбнулся.
-- Слышишь ли ты? Да, да, у него не легкая ноша,-- сказалъ онъ, высовывая языкъ отъ удовольствія.
Но ноша Кьюслинга не была тяжела,-- у него ничего не было въ рукахъ: всѣ лавки были уже закрыты, когда онъ вышелъ наулицу. Кьюслингъ съ яростью проклиналъ всѣхъ торговцевъ города.
Ёнъ былъ единственный, котораго обрадовала эта неудача. Да, не могло быть сомнѣнія,-- онъ втихомолку радовался этому и сейчасъ же потребовалъ свои деньги обратно. Онъ сталъ также бранить торговцевъ, но развѣ это его вина, вѣдь онъ хотѣлъ угостить насъ. О, да, онъ хотѣлъ еще больше сдѣлать, хотѣлъ догнать Кьюслинга и дать ему еще пять кронъ на угощеніе для насъ -- развѣ нѣсколько лишнихъ грошей играютъ для него какую-нибудь роль?..
Свѣча догорѣла, было уже поздно. Ёнъ сталъ зѣвать и хотѣлъ уже ложиться спать. Кьюслингъ сидѣлъ молча, раздумывая надъ чѣмъ-то. Онъ вѣдь всегда находилъ столько способовъ и придумывалъ столько уловокъ.
-- Ну, что же, значитъ, и мы должны уйти,-- сказалъ онъ, обращаясь ко мнѣ. -- Да, пойти домой и лечь; тогда, быть можетъ, мы позабудемъ, что сегодня сочельникъ.
Онъ повернулся къ Ему Тру и пожелалъ ему спокойной ночи.
-- Намъ бы по-настоящему не слѣдовало расходиться, мы должны бы провести весь вечеръ вмѣстѣ,-- продолжалъ онъ,-- впрочемъ, вѣдь Ёнъ никуда не можетъ съ нами пойти.
-- Какъ, онъ-то не можетъ?..
-- Да развѣ же онъ можетъ выйти на улицу въ соломенной шляпѣ?
О, да, сынъ богача Тру можетъ себѣ это позволить. И Ёнъ нахлобучилъ на голову соломенную шляпу и пошелъ, пошатываясь, впереди всѣхъ по лѣстницѣ. Когда мы вышли на улицу, Кьюслингъ направился по дорогѣ, ведущей въ кафэ Штрихъ. Желтая соломенная шляпа Ёна свѣтилась точно ореолъ вокругъ его головы, и онъ долженъ былъ придерживать ее обѣими руками, чтобы вѣтеръ не снесъ ея.
Кьюслингъ молча шелъ впереди до тѣхъ поръ, пока мы не поравнялись съ кафэ.
-- Катакомбы! -- тутъ онъ остановился.
-- Нѣтъ, это право, не годится, Ёнъ Тру,-- сказалъ онъ,-- люди таращатъ на тебя глаза и говорятъ, что ты шутъ, изображающій елочнаго дѣда. Не можешь же ты допустить, чтобы о тебѣ такъ отзывались!
Ёнъ весь вздрогнулъ.
-- Кто говоритъ, что я шутъ? -- крикнулъ онъ и, казалось, былъ готовъ кинуться на перваго встрѣчнаго. Онъ умышленно подошелъ совсѣмъ близко къ фонарю у подъѣзда кафэ, чтобы дать людямъ возможность хорошенько разсмотрѣть его соломенную шляпу. Онъ даже снялъ ее, нѣсколько разъ помахалъ ею въ воздухѣ, затѣмъ надѣлъ на затылокъ, говоря, что онъ вспотѣлъ, до того ему жарко, и что вообще онъ бы хотѣлъ видѣть того, кто отважится таращить глаза на сына богача Тру.
Послѣ того, какъ Кьюслингъ довелъ его до этого состоянія, уже не стоило ни малѣйшаго труда затащить его въ "Катакомбы", гдѣ ему пришлось-таки раскошелиться и разстаться со своими пятью кронами.
И тутъ-то оказалось, что Кьюслингъ цѣлый день ничего не ѣлъ, хотя самъ накормилъ меня на славу.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Затѣмъ другой товарищъ началъ разсказывать.