Роман

I

Жители больших городов не в состоянии понять масштаба жизни маленького города. Они полагают, что достаточно им приехать в маленький городок, пойти на его рыночную площадь и, улыбаясь с видом превосходства, осмотреться кругом. Они могут посмеяться тогда и над домами, и над мостовой улиц. Да, они часто так думают! А между тем, разве нет в маленьком городе людей, которые помнят ещё те времена, когда дома в городе были меньше, а мостовая ещё хуже? На их глазах город стал вырастать. Во всяком случае, Ионсен выстроил для себя у пристани огромный дом, и это был почти господский дом, с верандой и балконом, и деревянной резьбой вдоль всей крыши. Многие другие, дорого стоящие здания, появились в городе: школа, амбар на пристани, различные купеческие дома, таможня, сберегательная касса... Нет, в самом деле, нельзя смеяться над маленьким городом! Ведь там существует даже нечто вроде предместья. На скалистых холмах, по направлению к верфи, живут по крайней мере около двадцати семейств. Маленькие домики, смотря по вкусу владельцев, выкрашены красной или белой краской. Впрочем, и для больших городов бывают ведь времена расцвета и упадка. Это уж наверное! А разве, кто слышал или видел когда-либо, чтобы Ионсен стоял с пустыми руками на пристани и не знал, как ему быть?

И маленькие города имеют своих знаменитостей, своих почётных граждан, с сыновьями и дочерьми, пользующихся у жителей неизменным уважением и доверием. Маленький город гордится своими великими людьми и с величайшим вниманием следит за всем, что их касается. Впрочем, почтенные горожане, в сущности, заботятся тут и о собственном благополучии. Они живут под покровительством власти и благоденствуют. Но так ведь и должно быть! Жители города хорошо помнят тот день, когда Ионсен сделался консулом на пристани. Тогда каждый, приходивший в его магазин, получал угощение, вино и пирожное, а некоторые даже не стыдились и по два раза наполнять свои стаканы!

В то утро рыбак Иёрген отправился в море, так же, как он это и теперь делает, и доставил рыбу для большого пира у Ионсена. Какой это был чудный, блестящий праздник! Новый консул был ещё так молод тогда, что широко раскрывал свои объятия всем. Притом же он был такой простой и приветливый, любил песни, женщин и вино. Весь город был приглашён к нему. Да, да, всё было великолепно! И всё было описано в газетах. Люди и теперь ещё помнят о том пиршестве, а женщины разговаривали о нём у колодца. Случалось даже, что они ожесточённо спорили друг с другом по поводу каких-нибудь мелочей, касающихся этого празднества. Лидия, например, говорила:

— Уж мне ли не знать этого, когда я целый день провела там на кухне!

Но другая женщина спорила с ней и настаивала на своём утверждении:

— Ты можешь пойти и спросить самого Ионсена!

— Мне это не нужно, потому что я подобрала и прочла газету, — заявляла третья.

И вот с этого великого дня прошло уже шесть или восемь лет...

Однако и кузнец Карлсен так же хорошо помнит этот день, как и женщины, спорившие у колодца.

Кузнец был очень уважаемым человеком; он был вдовец, имевший взрослых детей. Значит, он не был молодым повесой. О, нет! Он скромно стоял тогда в своей кузнице и благодарил Бога за этот праздничный день и за все другие дни, которые ему ещё суждено прожить. Такой это был благочестивый человек! И при всяком великом и радостном событии в городе он считал нужным благодарить Бога, и находил, что другие также должны поступать. Он не тратил много слов. Впрочем, люди, пожалуй, и не обратили бы особенного внимания на его слова, но его самого они всё же ценили и уважали; они, как всегда, были неблагодарны и туго расплачивались с ним за его работы.

Но было не мало и других замечательных людей в маленьком городе. Например, Олаус, живший на выгоне, рыбак Иёрген, столяр Маттис, доктор, почтмейстер и ещё много других. Почтмейстер был, в своём роде, такой же благочестивый человек, как и кузнец Карлсен, но в городе преобладал светский образ мыслей. Жители там не были склонны к глубоким и благочестивым размышлениям. В общине как будто даже совсем нет пастора. Между тем, он ведь существует там и выполняет все свои обязанности, крестит, причащает, венчает и хоронит. Других же отношений жители с ним не имеют и даже никогда о нём не говорят.

Сегодня рыбак Иёрген ловил рыбу тоже для большого пиршества у консула, как это было шесть или восемь лет тому назад. Несмотря на воскресное утро, он всё ещё сидел в своей лодке. Ему очень бы хотелось привезти побольше рыбы домой.

Наконец, он решился повернуть лодку назад. Он ведь уже два часа просидел в лодке и может теперь вернуться домой!

В городе ещё никто не вставал. Иёрген шёл по улице с большой связкой рыб в руках и стучал своими огромными и тяжёлыми сапогами. Рыбак был довольно неуклюжий человек, небольшого роста, тощий и приземистый, одетый в исландскую куртку и в морской фуражке, называемой зюйдвесткой. Он отличался большой выносливостью и трудолюбием, никогда не имея унылого вида и всякую простуду лечил тем, что не обращал на неё внимания.

Прежде всего, Иёрген пошёл к большому дому К.А. Ионсена, и там повесил свою связку рыб на дверь кухни. Затем он отправился к себе домой.

Да, из трубы его дома уже вьётся дымок! Лидия, значит, уже встала? Она наверное следила за его лодкой и уже приготовила для него кофе. Лидия — это его жена. У неё тёмные, волнистые волосы. Правда, нрав у неё сварливый, но она зато очень работящая, как раз такая женщина, какая нужна ему, для его дома.

Иёрген вошёл, стуча сапогами. «Потише!» — шепчет ему сердито Лидия, испуганно взглядывая в ту сторону, где спят её дети, мальчик и две девочки, которые только что пошевелились во сне.

Сняв сапоги и куртку, Иёрген уселся за стол и принялся за кофе и еду. Покончив с этим, он пошёл в каморку, чтобы выспаться. «Не хлопай дверью!» — прошипела ему вслед Лидия сквозь зубы.

Но конечно старшая из девочек уже проснулась! Всегда так бывает! За нею проснулась и младшая, лежавшая рядом. Лидия вышла из себя. Она с силой дёрнула дверь в каморку и крикнула мужу:

— Ну вот! Ты мне их разбудил!

И она так долго и громко кричала на него, что разбудила также и мальчика.

Лидия была очень вспыльчива, но гнев её всегда быстро проходил. Пока ребятишки занимались друг с другом, она убрала комнату и, успокоившись, стала даже что-то напевать. Кончив уборку, она очень осторожно открыла дверь в каморку и спросила:

— Как, ты не спал? Да, что я хотела спросить? Ты много наловил рыбы для них? Не знаешь ты, что за общество будет там?

— Нет. Все ещё спали.

— Да? Ну теперь молчи и выспись хорошенько, — сказала она и снова заперла дверь. Но, обратившись к детям, она громким голосом стала бранить их, приказывая им сидеть смирно.

Лидия была очень заинтересована тем, что за праздник будет у Ионсена? И в прежние годы, в его доме на набережной, тоже бывали большие собрания. Целый день тогда шли приготовления и в кухню приглашали помощниц. Звали также и Лидию. Но на этот раз она не получила никакого уведомления. Может быть, вовсе не большое общество соберётся там сегодня? Вероятно, это только Шельдруп, сын Ионсена, захотел пригласить к себе своих товарищей?

Несколько позднее, когда на улицах уже появились люди, стало известно, что в этот день отправляется в море корабль К.А. Ионсена. Лидия тоже узнала это. Конечно, у Ионсена состоится великое торжество в честь капитана судна и будут присутствовать все почётные лица города. Но на кухне они хотят обойтись без неё? В добрый час!

Лидия одела детей получше, хорошенько вымыла их, вычистила им башмаки и сама принарядилась.

После обеда началось настоящее паломничество на береговой вал у пристани. Весна давно уже наступила, поэтому все были одеты в лёгкие, светлые платья. Картина была оживлённая и красивая. Пароход «Фиа» стоял у пристани, нагружённый и уже готовый к отплытию.

Ионсен купил этот старый пароход на пристани в Гётеборге за недорогую цену, исправил и отделал его, и назвал по имени своей маленькой дочурки «Фиа». А разве это мало стоило ему? Говорили, что одно только переименование судна стоило уже кучу денег. Но какое это имеет значение для богача Ионсена? И вот теперь «Фиа» — единственный пароход города. Он красуется у пристани и все любуются им и смотрят на него, как на какое-то чудо.

Разумеется, маленькая Фиа тоже находилась на пароходе с ними, в тот момент, когда он должен был выйти в море. Она сидела в каюте, со своими родителями и с капитаном. Её братец, юный Шельдруп, тоже был на пароходе.

Славный юноша, сынок Ионсена, с карими глазами, как у отца, и с лёгким пушком на щеках. Все снимали шапки перед ним, и он тоже кланялся в ответ, так что почти до самой каюты дошёл с обнажённой головой.

Пароход уже развёл пары и из трубы вырывался дым. На палубе, впрочем, ещё царило спокойствие. Рулевой и матросы стояли, облокотившись на борт, плевали в воду и перебрасывались словами со знакомыми на берегу. Матрос Оливер Андерсен стоял впереди. Это был опытный моряк, голубоглазый сын народа, большой удалец и силач. Он жил со своей матерью, вдовой. Небольшого роста, плотный и хорошо сложенный, он представлял раньше некоторое сходство с Наполеоном и только, когда он отпустил бороду, это сходство исчезло.

Как раз в этом году он покрыл красной черепицей крышу своего домика и построил мезонин. Значит, он уже подумывал о будущем?

Он говорил своей матери, стоявшей на берегу и прятавшей руки под платок на груди:

— Да, я напишу тебе, когда мы придём в Средиземное море!

Это было сказано весело и бодро. Он говорил и со многими другими на берегу, с девушками и с Петрой, которую он должен был теперь покинуть.

— Не забудь же поливать в саду! — прибавил он, обращаясь к матери.

Конечно, это была шутка с его стороны, так как всем было известно, что никакого сада у него не было. Мать его сажала только картофель и репу вдоль стены дома.

По лицу матери скользнула лёгкая усмешка. Она знала ведь своего сына! Разве он говорил это, чтобы посмеяться над ней? Ничуть не бывало! Он просто шутил. Ничего, кроме хорошего, она не могла сказать про него. Он был способным человеком и умел пользоваться своими дарованиями как следует.

Оливеру очень хотелось сойти на берег, хотя бы только на одну минуту, чтобы сунуть в руку своей невесты свёрток с изюмом, который он держал в кармане. Но, и стоя на палубе, он желал показать себя всем с хорошей стороны.

— Карлсен! — крикнул он, заметив на берегу кузнеца. — Хорошо, что я вас вижу! Я, ведь, остался вам должен за водосточную трубу?

Карлсен смутился, заметив, что все на него смотрят.

— Пустяки! — проговорил он с замешательством. — Нечего тебе беспокоиться. Ты заплатишь, когда вернёшься.

Но Оливер уже вытащил свой кошелёк и протягивая деньги через борт, спросил:

— Кажется, столько я вам должен?

Оливер очень гордился тем, что может в присутствии всей толпы народа, на набережной, выказать такую добросовестность. Кто же тут, в толпе, мог видеть это? Да все решительно! Тут была Петра, его невеста, и все остальные. Была тут и Лидия со своими детьми. Её муж, рыбак Иёрген, стоял поодаль. Но когда почётные лица города мало-помалу собрались и прошли мимо него, то он отошёл от вала и постарался найти себе удобное местечко поближе к пароходу.

Наконец, собрались все знатные граждане: кораблевладельцы, доктор и наиболее уважаемые купцы в городе. Некоторые из них были очень возбуждены после пиршества у консула. В петлицах у них были цветы, а на головах цилиндры. Пришёл и адвокат Фредериксен. Очевидно, ещё не наступила подходящая минута, иначе он, разумеется, воспользовался бы случаем и произнёс бы несколько торжественных слов. Он, ведь, привык говорить речи и в городе всегда председательствовал в собраниях.

Из каюты вышла семья Ионсена: консул К.А. Ионсен, с живыми карими глазами и круглым брюшком человека, любящего хорошо пожить, и его жена, которая вела за руку маленькую Фию. Когда они сошли на берег, то все расступились перед ними. Ни один человек не стоял у них на дороге. Людям, владеющим пароходом, ведь, должна быть открыта широкая дорога на их собственной набережной! Это так должно быть.

Капитан поспешно вошёл на мостик и дал сигнал в машинное отделение. «Готово! Давай ход!» Сейчас же отпустили канаты, капитан замахал фуражкой и его семья и друзья отвечали ему. Судно вздрогнуло и отошло от набережной. Оливер бросил в последнюю минуту свой свёрток с изюмом на берег, и видел, что свёрток упал туда, куда надо.

И вот наступила подходящая минута: адвокат Фредериксен, стоявший впереди, высоко поднял свой шёлковый цилиндр и торжественно произнёс пожелания удачи и благополучного пути пароходу, а также счастья его владельцу и экипажу. Толпа, стоящая на набережной, ответила громкими криками «ура!».

Пароход «Фиа» отплыл в Средиземное море.

Свёрток Оливера упал, куда он метил, но упал очень неудачно. Этот отвратительный свёрток лопнул при падении, и изюм рассыпался по доскам набережной. Вот было положение! Петра улыбалась, но с досады готова была расплакаться. Мать Оливера всё же собрала в свой платок рассыпавшийся изюм, с большим трудом удерживая ребят, чтобы они не наступали на этот божий дар. Мимо неё прошли все почётные лица города, а также и вся семья Ионсена, причём молодой Шельдруп Ионсен, проходя мимо Петры, улыбнулся и тихонько шепнул ей: «Собери же свой изюм!». Петра густо покраснела и потупила голову. Ей хотелось бы провалиться сквозь землю в эту минуту...

Женщины ещё долго разговаривали у колодца об этом дне. Они могли быть не согласны относительно той или другой мелочи, но что касается красивого чёрного шёлкового платья госпожи Ионсен и её шляпы с большим пером, то споров тут не было никаких.

После этого дня никто уже больше не вспоминал о пароходе, потому что в свои права снова вступила будничная жизнь, со всеми её заботами и трудом.

Осенью вернулся домой Оливер, но без парохода. Оказывается, с ним случилось несчастье: он чуть не был убит на месте! Теперь он был калекой и тут уже ничего нельзя было сделать. Если упадёшь с такелажа и сломаешь себе рёбра, то, хотя и можешь остаться в живых, но всё-таки будешь всю жизнь помнить об этом случае. Оливер же попал под бочку с ворванью¹ и повредил себе паховую область и бедро. Он был совсем изувечен, но всё же остался жив. Его положили в больницу, в одном маленьком итальянском городке, где уход был очень плох, и ногу ему пришлось отнять, так что прошло целых семь месяцев, прежде чем он мог вернуться домой.

Петра, его невеста, очень хорошо держала себя во время этого страшного испытания и даже выказала себя с прекрасной стороны. Она ничем не отличалась от других девушек в городе, но у неё были хорошие качества.

Маттис, бывший раньше в учении у столяра и ставший теперь подмастерьем, пришёл к ней и сказал:

— Это большое несчастье.

— Какое несчастье? — спросила она.

— Да то, что случилось с Оливером. Разве ты не знаешь?

— Как же мне не знать этого? Ведь я же получила письмо после этого, — возразила она с неудовольствием.

— Он был искалечен, — сказал Маттис.

— Ну, да, — подтвердила Петра.

— Так вот. Он теперь уже не может обойтись без чужой помощи. Как же он будет жить?

— Об этом тебе нечего заботиться, — коротко ответила Петра.

Она даже не выказывала никакого особенного горя, ни особенного сострадания к самой себе в тот день, когда Оливер вернулся. Может быть, она и не очень жалела своего возлюбленного?

— Добро пожаловать домой! — сказала она ему. Оливер был молчалив, но мать его заговорила сама.

— Да, да, — сказала она. — Ты видишь, каким он вернулся?

— Ах, у тебя деревянная нога? — заметила ему Петра.

— А то как же? — отвечал он, не глядя на Петру.

Мать прибавила:

— У него есть и костыль.

— Это только для начала, — возразил он, — пока я ещё не окреп и не стою твёрдо на земле.

— Болит? — спросила Петра, указывая на ногу.

— Ни чуточки.

— Ну, тогда всё хорошо!

Она собралась уходить.

— Я только хотела посмотреть, как ты справляешься с этим, — сказала она.

Он не мог передать ей свои два подарка, которые привёз для неё: белую фигуру ангела и украшенный различной деревянной резьбой кофейный поднос. Отчего она была такая неразговорчивая и такая неласковая? Она ведь знала, что он всегда привозил ей что-нибудь, когда возвращался из дальних стран. И на этот раз он не забыл о ней. Что касается деревянной ноги, то, конечно, она должна была произвести на неё неприятное впечатление. Оливер понимал это. Но, всё-таки, она была как-то уж слишком холодна и неразговорчива.

Была ли Петра холодна вообще? Всё, что угодно, только не это! Послушайте только, что говорил о ней Маттис каждому, кто только готов был слушать его: «Петра? Ну, я бы её не взял! Такую девушку, которая задыхается, когда рассердится, и у которой вздрагивают ноздри? Нет, благодарю покорно!»...

Оливер должен был подумать о том, чтобы найти себе какую-нибудь работу. Пока в доме ещё были припасы и он мог питаться, как следует, то силы у него прибывали. Он заметно поздоровел. Но когда из его жалованья уже ничего не осталось, то мука и мясо в доме заметно стали убывать.

Быть может, Оливер был ещё не так стар и мог бы научиться какому-нибудь ремеслу? Он мог бы сделаться часовщиком, или портным, или даже поступить в семинарию и стать школьным учителем. Но разве такое женское занятие годилось для его сильных рук? И чем же будет жить его мать, в то время как он будет учиться? Притом же, море было его родной стихией. Море, и ничто другое!

Он был молод и его внезапная беспомощность была в высшей степени непривычна для него. Он, большею частью, сидел неподвижно, а когда хотел передвигаться по комнате, то хватался за стулья руками. Чем же заняться ему теперь? Для такого прирождённого матроса подобное положение было совершенно необычным. Порой он сам себе удивлялся, неужели он калека, беспомощный? Прежде всего, ему надо бы приобрести лодку, чтобы ловить рыбу для дома. Да, это было большое несчастье. Он лишился ноги, но когда ему отняли поражённую гангреной ногу и он перенёс это, то всё же почувствовал, что у него ещё остался запас жизненной силы.

Но рыбная ловля не была особенно удачна. Наступила морозная погода, и бухта покрылась льдом почти до самого открытого моря. Даже почтовый пароход не мог сохранить для себя свободный проход и всякий раз должен был пробиваться через лёд. Оливер мог бы, как это делали другие рыбаки, пробить во льду полынью и ловить рыбу, так сказать, пешком, с берега. Иёрген делал это, а также старый Мартин, живший на холме. Но Оливер был ещё новичком в этом ремесле и притом, ему не хотелось прибегать к таким крайним мерам. Люди не должны были думать, что он ловит рыбу из нужды. О, нет! Он занимается этим только ради развлечения, чтобы скоротать время.

Неприятная погода продолжалась и даже на Рождество она не изменилась к лучшему. Только на Новый год произошла наконец перемена. Началась буря, которая и разломала лёд в бухте. Тогда Оливер стал выезжать в море на лодке ежедневно и по целым дням ловил рыбу. Он всё дольше и дольше оставался в море, иногда до самого вечера, и приносил домой рыбу. Но всё же, пусть не думают, что он ловил из нужды! О, нет!

Мать сказала ему:

— Знаешь, Ионсены на пристани спрашивали меня, не принесёшь ли ты им рыбы?

— Я? — отвечал он. — Они спрашивали? Но я не ловлю для других рыбу!

— Да, я тоже это думала, — согласилась с ним мать.

Она больше не заговаривала об этом и сделала вид, что совсем об этом не думает. Ведь Ионсены, там, на пристани, сами могут ловить для себя рыбу. Однако, в конце концов, она всё-таки заметила, как бы вскользь:

— Они сказали, что хорошо заплатили бы за рыбу.

Наступило молчание. Оливер задумался.

— Ионсен должен был бы прежде всего заплатить мне за мою ногу, — сказал он спустя несколько минут.

Всё это время Оливер очень мало видел Петру. Она заходила ненадолго раза два, взяла его подарки, обменялась с ним несколькими равнодушными словами и опять ушла. Но она всё ещё носила на пальце колечко Оливера и как будто не собиралась порвать с ним отношения. Нет, она этого не делала! Но Оливера всё же тревожили разные мысли. Говоря по справедливости, он ведь не многого стоил теперь! Он был получеловеком, уродом и к тому же ничего не имел. Даже платье на нём уже стало изнашиваться.

Да, он сознавал, что был слишком легкомысленным, когда служил матросом! Он был такой, как другие, и очень мало откладывал из своего заработка.

Однажды, в воскресенье, под вечер, пришла Петра и была с ним гораздо приветливее, чем обыкновенно.

— Я увидала, что твоя мать отправилась в город, — сказала она Оливеру, — и мне захотелось немного взглянуть на тебя, посмотреть, что ты делаешь.

Оливер почувствовал что-то неладное. Его невеста была какая-то странная сегодня. Она нежно проговорила: «Бедный Оливер!» и прибавила, что их обоих постигло тяжёлое испытание.

— Да, — согласился с нею Оливер.

— Такова наша судьба! — прошептала она со вздохом.

— Что ты хочешь этим сказать? — спросил он.

— А ты что хочешь сказать? — возразила она. Он промолчал, отчасти из прежней гордости, а отчасти и потому, что не мог не признать, что она была права. Закрывать глаза на голые факты нельзя.

Они поговорили об этом между собой, и хотя она говорила очень осторожно, стараясь беречь его, но её намерения были ему вполне ясны.

— Я нисколько этому не удивляюсь? — сказал он, потупив глаза.

Когда она собралась уходить, то всё же как будто ещё не высказала самого тяжёлого, что, по-видимому, лежало у неё на душе. Она пошла сначала к двери, потом снова вернулась к Оливеру, погладила его щеки и приподняла ему голову.

— Не думай только о нас обоих! — проговорила она. — Ведь ты не только о себе должен заботиться, но так же и о своей матери. Нелегко это тебе!

Он с недоумением посмотрел на неё. Ведь они уже обсудили всё и он больше ничего не хотел слышать об этом.

— Я знаю это, — сказал он.

— А без здоровых членов и всего другого...

— Я это тоже знаю! — прервал он её с раздражением.

— Нет, ты не должен так относиться к этому, Оливер!

Но заметив что он готов сказать ей что-то более резкое, она сморщила брови и внезапно заявила, уже без всяких околичностей:

— Что бы ты ни говорил, это не поможет ничему! Положение твоё не очень хорошее теперь, но потом, наверное, оно станет лучше. Я кладу это кольцо сюда. Ты можешь обратить его в деньги. Бесполезно возражать мне. Вот, я кладу его на стол! Кольцо это тяжёлое и дорогое. Я уверена, что многие купят его.

— Что такое? Ах да, кольцо! Да, положи его вон туда, — сказал он и кивнул ей головой.

Она, видимо, желала избежать всяких лишних разговоров, и он в эту минуту даже как будто ничего не имел против того, чтобы получить обратно своё кольцо. Во всяком случае, это была ценная вещь. Когда Петра ушла, то он надел кольцо на кончик своего мизинца и стал вертеть его перед глазами. И вдруг он растрогался. Продать кольцо? Превратить его в какие-нибудь другие нужные ему вещи? Никогда! Скорее он бросит его в морские волны...

Нет, эту память он сохранит до конца своей жизни! Он будет вынимать кольцо по воскресеньям и смотреть на него. Ведь, в сущности, такая жизнь не может продолжаться бесконечно долго!

II

После этого разговора Оливер уже не ездил больше на лодке в море и не ловил рыбу ежедневно, как это было раньше. Нет, он не мог делать этого! Слова Петры отчасти лишили его бодрости. Он уже не помышлял о работе и не мог принять никакого решения. Мать иной раз спрашивала его:

— Ты не выезжаешь сегодня? Нет?

И он отвечал ей:

— А разве у тебя не осталось больше рыбы?

— Осталось, — говорила она. — Я вовсе не потому спросила.

И она умолкала.

Ах! Ей всё же хотелось бы иметь хоть немного муки и других вещей, в которых она так сильно нуждалась теперь!

Маттис, бывший подмастерьем столяра, усердно занимался устройством своего дома. Очевидно, он тоже помышлял о будущем, и в один прекрасный день Оливер заковылял к нему на своей деревяшке. Ведь они оба ничего друг против друга не имели!

Оливер сказал ему:

— Я велел сделать две двери для своей пристройки. Они были изготовлены твоим же хозяином.

— Да, помню, — отвечал Маттис. — Это было зимой, год тому назад,

— Ты мог бы теперь купить у меня эти двери и здесь их поставить, в своём новом доме.

— Разве ты хочёшь их продать?

— Да. Они мне больше не нужны. Я решил другое.

— Я знаю эти двери. Я ведь сам их делал, — сказал Маттис. — Так, так! Значит, ты решил иначе? Ты не хочешь жениться?

— Пока нет.

— Что же ты хочешь получить за двери?

В цене они скоро сошлись. Двери были не новые и даже не были выкрашены. Но Оливер купил для них петли и замки, цена, следовательно, была подходящая.

Оливеру больше уже нечего было продавать. Не мог же он продать лестницу в мезонин? Он и его мать некоторое время недурно прожили на деньги, полученные за двери. Но вот опять наступила весна. Оливер был молод и ему не хотелось показываться в изношенном платье. Так как он, к сожалению, уже навсегда превратился в сухопутного жителя, то ему хотелось иметь хоть соломенную шляпу. Мать его всё безнадёжнее и безнадёжнее смотрела в будущее. Она даже высказала мысль, что они могли бы отдать внаймы свою пристройку.

Оливер заявил, что он ничего против этого не имеет.

— Да, но ведь там нет дверей! — заметила она.

Оливер на мгновение призадумался и затем спокойно ответил:

— Нет дверей? Ну, что ж такое. Я могу велеть сделать двери.

Мать покачала головой.

— Но там нет и печей! — возразила она.

— Печей? А зачем людям печи теперь, летом? — сказал он.

— Что ж, они не должны разве готовить обед? Им не нужен разве очаг? — возразила она.

Очевидно, голова Оливера пострадала от удара при его падении! Он теперь не так быстро соображал, как раньше.

Оливер опять потащился к Маттису, поговорил с ним несколько минут и сказал ему:

— Да! Вот, ты строишь себе дом. Ты хочешь его выкрасить, поставить в нём двери и окна. Значит, ты имеешь намерение жениться?

— Я не знаю, что должен ответить тебе на это, — возразил Маттис. — Но действительно, я не мог выкинуть это у себя из головы! Я всё думал об этом!

— Я понимаю, — отвечал Оливер и несколько времени молча смотрел, как работал столяр.

— Ну, что ж? Кто бы ни была она, а с тобой она может жить спокойно, — снова заговорил Оливер. — Да. Ты уже купил золотое колечко?

— Золотое колечко? Нет.

— Нет? Ну, уж если дело зашло так далеко у вас, то я могу предложить тебе кольцо.

— Покажи его... Но ведь там стоит твоё имя?

— Так что ж? Ты можешь велеть выцарапать его.

Маттис рассмотрел кольцо, взвесил его на руке и оценил. Опять-таки они сошлись в цене и Маттис купил кольцо.

— Только бы оно годилось, — сказал он.

Оливер многозначительно ответил:

— Ну, это меньше всего заботит меня. Насколько я понимаю...

Маттис прямо посмотрел на него и спросил:

— Ну, а ты что скажешь на это?

— Что же я могу сказать? — возразил Оливер. — Меня это не касается больше! Но, может быть, и для меня найдётся что-нибудь впоследствии. Я ведь ещё не совсем мертв!

— О, нет, конечно нет! — воскликнул Маттис.

— Как ты думаешь, однако, — спросил польщённый его словами Оливер, — могу я всё-таки на кого-нибудь рассчитывать?

— Ты шутишь, Оливер. У тебя такие же шансы, как у меня.

Маттис был, видимо, доволен оборотом, который принимал этот разговор. Они старались говорить друг другу приятные вещи, хотя и соблюдали при этом некоторую сдержанность в обращении.

— Как это несчастье случилось с тобой? — спросил Маттис. — Ты свалился на палубу?

— Я? — воскликнул обиженно Оливер. — Я слишком много бывал в плавании, поэтому упасть во время качки не мог.

— А я думал, что ты свалился во время качки.

— Нет. Но на судно хлынула огромная волна.

— Должно быть, она была велика, если уж так расправилась с тобой? — заметил Маттис.

— О, да, чертовски велика! — хвастливо отвечал Оливер. — Она сорвала весь груз на палубе и, бросила мне прямо в руки бочку с ворванью. Она подняла бочку на воздух, и та полетела на меня, словно пушечное ядро.

— Волна подняла на воздух бочку? — повторил Маттис. — Ты кричал?

— Зачем бы я стал кричать? Разве это могло мне помочь?

Маттис с улыбкой покачал головой.

— Да, да, ты остаёшься верен себе, — сказал он.

Маттис чувствовал большое облегчение. С Оливером можно было иметь дело! Он был такой обходительный человек. Он лишился половины туловища, лишился всего, и всё-таки посадите его в коляску, прикройте ноги кожаным фартуком — и ничего не будет заметно! Он остаётся Наполеоном.

Оливер и его мать снова зажили хорошо на некоторое время. Он ловил рыбу, так что им хватало и для себя, и для своей кошки. На деньги же, вырученные за кольцо, они купили керосин и муку. Но теперь опять ему нечего было продавать. Ведь не мог же он продать трубу с крыши своего дома?

Мать его всё больше и больше тревожилась. Так не может идти дальше! Она несколько раз намекала сыну, что ему надо предпринять что-нибудь! Она даже решилась выказать некоторое неудовольствие. У них уже ничего не было в доме!

— Ты бы мог хот заняться плетением, — сказала она ему. — Разве ты не можешь попробовать?

Но Оливер ничего не мог делать. Он ничему не учился, никогда даже не старался чему-нибудь научиться! Когда надо было учиться, он отправился в море.

— Мне очень нужна мутовка², — говорила мать. — Ты можешь сделать её мне, если постараешься.

Оливер, однако, счёл это за неуместную шутку со стороны матери и возразил ей:

— Не должен ли я, пожалуй, ещё вязать рукавицы?

Но он всё-таки задумался. Да, что-нибудь должно быть сделано! Несомненно, надо что-нибудь предпринять!

Под заклад дома ничего уже нельзя было получить. Всё было уже давно заложено адвокату Фредериксену. Пристройка ещё не была заложена, но когда Оливер, тотчас по возвращении, обратился к Фредериксену насчёт нового займа, то получил отказ. Пристройка? Но ведь она составляет принадлежность дома.

— А новая черепичная крыша? — спросил Оливер.

— Тоже, — ответил Фредериксен.

А когда Оливер намекнул, что он мог бы занять в другом месте деньги под эту пристройку, то адвокат пригрозил ему, что подаст на него к взысканию, и дом будет немедленно продан с аукциона.

Они долго спорили, и, наконец, адвокат с удивлением спросил его:

— Неужели у тебя, в самом деле, ничего нет?

— У меня? — воскликнул Оливер и гордо выпрямился.

Да, адвокат подумал это! А так как он считал, это только эта пристройка и новая черепичная крыша могли служить обеспечением долга Оливера, то и предложил ему подписать заявление, что все сделанные в доме улучшения тоже относятся к залогу. Согласен ли Оливер, как порядочный человек, подписать такое заявление?

И Оливер, недавно вернувшийся домой из плавания, привыкший во время своего пребывания в морских гаванях к простоте отношений и добродушный от природы, подписал то, что требовал от него адвокат.

Он простился с Фредериксеном самым дружеским образом. Да, это было тогда! Потом он часто жалел о сделанной им глупости, но ничего уже нельзя было изменить. А разве он не мог бы без дальнейших околичностей сам продать дом, выплатить свой долг адвокату и отделаться от него? Хватило ли бы на это вырученных за дом денег? Вернее, он сам остался бы тогда без крова.

И Оливер продолжал раздумывать о своём трудном положении.

Мать, возвращаясь из города, часто многое рассказывала ему. Она больше встречала людей, чем он, и слышала больше на улице и у колодца. Она всё передавала ему, всякие сплетни, рассказы, ложь и правду. Иногда, впрочем, она забывала, что слышала, но порой её случайные сообщения приносили пользу Оливеру. Она рассказала ему про Адольфа, сына кузнеца Карлсена.

Адольф был молодой парень. Он нанялся матросом и собирался теперь идти в море.

— На какое же судно он нанялся? — спросил Оливер.

— На барку Гейберга. Говорили, что он хочет заказать для себя матросский сундучок.

Спустя минуту Оливер кивнул головой матери и сказал:

— Ведь он мог бы купить мой сундук.

— Как? И его ты хочешь продать? — вздохнула мать.

— А на что он мне теперь? — отвечал он. — Сколько раз я ездил с ним и туда, и сюда. А теперь он стоит тут неподвижно на одном месте! Скажи же Адольфу, пусть он купит мой сундук. Я не могу его больше видеть!

Оливер был убеждён, что Адольф охотно возьмёт его сундук. Ведь этот сундук совершил столько морских путешествий! Это был хороший, испытанный корабельный сундук. Он был товарищем Оливера, верным другом, и Оливер скучал по нём, как по живом существе. Но теперь пусть он отправляется! Счастливый путь!

Во время его последнего путешествия из Италии домой этот сундук был для него настоящей обузой. Оливер стал калекой, не мог носить его, как прежде, и на железной дороге ему пришлось за него платить. Не надо его больше!

И всё же Оливер не мог отнестись равнодушно к разлуке со своим сундуком, когда мать привела к нему Адольфа. Всё-таки, это был славный сундук, старый морской товарищ!

— Вот, посмотри на него! — сказал Оливер Адольфу. — Ведь он никогда не обращал внимания ни на важных капитанов, ни на маклеров, ни на консулов, а стоял себе на месте, как всегда, и только силой можно было его сдвинуть.

Отставной матрос мог, конечно, многое порассказать юноше о той жизни, которая ждала его. О, это вольная, здоровая жизнь, но всё-таки не всё в ней можно похвалить! Безбожие, разгул и дурное поведение — всё это, несомненно, было. Многое испытал Оливер во время своих отпусков на берег в иностранных городах и гаванях. Ну что! Ему везло! Во всех городах он находил себе возлюбленных, хвастался Оливер. Но не каждое дело обходилось без спора и драк. Впрочем надо было только умеючи схватить за шиворот соперника и вышвырнуть его за окно, в сточную канаву. Ведь не всегда же Оливер был калекой и вынужден был только смирнёхонько сидеть на стуле!

Оливер начинал философствовать. Его матросская болтовня была ни лучше, ни хуже болтовни других матросов. Она была полна таких же пустых избитых слов. Правда и неизбежная ложь, хвастовство, высокопарные угрозы и смирение — всё тут можно было найти. Он распространялся насчёт искушений, подстерегающих юношу, примешивал к своей речи английские слова и предостерегал его от пьянства.

— Ты думаешь, может быть, что моё несчастье произошло от кутежей, от разгульной жизни? О, нет! Я всегда был таким же трезвым, как ты. О, Господи! Случилось это среди бурного моря. А разве я в чём-нибудь провинился тогда? Смотри же, никогда не напивайся, как некоторые другие, иначе Господь Бог накажет тебя за это и ты уже не сможешь ничего изменить. А если другие увидят, что у тебя есть с собой деньги, и ты будешь вытаскивать из кармана английские фунты, то за тобой будут следовать, как чайки за плотвой, потому до отплытия сделай себе в жилете внутренний карман и прячь туда деньги.

— А разве тебя был такой карман? — спросила мать.

— Был ли у меня? — возразил Оливер и тотчас же расстегнул свой жилет. Но кармана в нём не оказалось. — Должно быть, он в другом платье, в том, которое я надевал, когда съезжал на берег.

— В каком? — спросила мать.

Но он сделал вид, что не слышит вопроса, и продолжал:

— Как бы то ни было, но Адольф должен извлечь пользу из моих советов. Да, ты, Адольф, должен запомнить это! Ты должен помнить Бога, когда будешь ночью стоять на вахте или на руле. И ещё вот что: ты должен научиться английскому языку. С ним ты можешь объехать весь свет и везде тебя поймут. Тебя поймут и в кабаке, куда ты зайдёшь, чтоб выпить кружку пива, и в церкви, и в консульстве... Ну, а теперь бери мой сундучок и постарайся с ним вместе пробиться вперёд в жизни. Он ведь ни к чему иному и не привык!

— О каком это платье ты говорил? — снова спросила мать. — Разве у тебя есть какое-нибудь другое платье, кроме того, которое на тебе?

— Есть ли у меня? — возразил Оливер. — Я привёз его из Италии. Что ты только болтаешь?

Но мать чувствовала себя храброй в присутствии третьего лица, поэтому она улыбнулась немного насмешливо на слова сына. Чулан-то был уже совершенно пуст у них, запасов не оставалось!

Опять нечего было продавать! Матросский сундук был последней вещью, которую Оливер мог продать, и больше ничего не осталось, за что он мог бы получить деньги и купить на них новое платье и соломенную шляпу. Дни проходили за днями и однажды он высказал мысль, что можно было бы продать лодку.

— Лодку! — вскрикнула мать.

Он сказал, что ошибся в словах. В сущности, никакой лодки у него нет для продажи. Это не лодка, а просто старый ящик, который он засмолил, чтобы он держался на воде. Он купил его за ничтожную сумму.

— Я должна сама попробовать и выехать на ней в море, — пригрозила ему мать. — Ведь ты больше так сидишь?

Но Оливер с самым равнодушным видом и пренебрежением к словам матери взял свой костыль и заковылял на улицу.

Прекрасная погода! Он потянул воздух и почувствовал запах моря. На улицу опустилась стая голубей, ребятишки весело прыгали через верёвку. И Оливер когда-то так же точно прыгал!

Он стал переходить от одной лавки к другой. «Ого! К нам пришёл гость!» — ласково встречали его и выносили ему стул. Он должен был рассказать всё по порядку, как случилось с ним несчастье. Не первый раз рассказывал он это другим и мало-помалу научился говорить складно, украшая свой рассказ всё больше и больше, и делая разные интересные добавления. Он рассказывал о госпитале, в котором лежал, о своей болезни. Тут уже никто из его товарищей, вернувшихся с пароходом «Фиа», не мог контролировать его рассказов и опровергать их.

— Одна из больничных сиделок хотела даже выйти за меня замуж, — говорил он.

— Так отчего же ты не женился? — спрашивали его.

— Что же? Разве я должен был сделаться католиком?

Однако с течением времени, в лавках перестали интересоваться им. Для людей он не представлял уже ничего нового и поэтому на него не обращали никакого внимания, когда он приходил. Он должен был сам отыскивать для себя сидение или же стоять, облокотившись локтями на прилавок. И больше уже никто не спрашивал его о больничной сиделке.

Так прошло ещё несколько дней, и посещения лавок сами собой прекратились. Оливер снова занялся рыбной ловлей. Консул Ионсен как-то лично попросил его продать то немногое из его улова, что ему самому не будет нужно. «Хорошо», — отвечал Оливер, только чтобы прямо не отказать ему. Хитрый Ионсен! Он ведь прекрасно знал, что делает! Он был кораблевладельцем и хотел воспользоваться изувеченным матросом со своего корабля: пусть он ловит для него рыбу! Ну, нет, благодарю покорно! Оливер будет сам есть свою рыбу!

Выехав на своей лодке в море, Оливер увидел там Иёргена. Сидя в своих лодках и поставив их рядом, они болтали друг с другом. Но о чём же они разговаривали? — Да о всяких мелочах, о погоде, о рыбной ловле, о заработках. Иёрген был настоящим рабом труда.

— Ты никогда не выезжаешь из бухты, — сказал ему Оливер. — Будь у меня твоя лодка, то я бы уехал дальше. Что зарабатываешь ты в день своей ловлей?

— Неодинаково. Иногда больше, иногда меньше. Бывают хорошие и плохие дни.

— Нет, знаешь, что я скажу тебе, Иёрген! Ты остаёшься здесь, в бухте, точно мы все только рыбаки-любители, занимающиеся рыбной ловлей ради собственного развлечения. О себе я не говорю, потому что я, ведь, уже никуда не гожусь. Если б ты выехал дальше в море, то мог бы ловить камбалу и других больших рыб.

— О, да! — воскликнул Иёрген. — Пожалуй, я стал бы ловить китов.

Оба засмеялись. Подобное предложение со стороны Оливера было только шуткой, простым разговором. У Иёргена не было для этой цели ни подходящей лодки, ни необходимых снарядов для такой ловли. Притом же, он не мог заняться таким делом один.

— А что, если б мы с тобой соединились вместе и приобрели бы хорошую морскую лодку? — проговорил опять Оливер, как будто продолжая шутить.

Иёрген, как и все остальные, снисходительно относился к калеке и говорил с ним о разных вещах, поэтому и теперь он также, шутя, ответил ему:

— Хорошую морскую лодку? О, да! И, кроме того, все нужные приборы, глубоководные сети! Мы могли бы тогда захватить весь рыбный рынок в свои руки.

Оливеру приходили в голову разные мысли, но они не задерживались и так же быстро исчезали, как и появлялись. Он побывал в разных странах, видел много удивительных вещей и в голове у него образовалась настоящая каша.

Он усиленно грёб, размышляя. Возможно, что ему хотелось удивить своей силой Иёргена. И это удалось ему. Оливер был точно создан для жизни на рыбачьей лодке или, вернее, только теперь он сделался искусным рыбаком. Он превосходно управлял вёслами: руки ведь сохранились у него. И эту истину он, как будто, только теперь сознал. Вероятно поэтому он так усердно занимался рыбной ловлей все следующие дни. Он уходил на рассвете и оставался в море целый день, отъезжая на лодке всё дальше и дальше и отыскивая новые рыбные места. Он возвращался днём домой с целой кучей рыбы и часть её продавал в городе. Полученные за неё деньги он откладывал.

— Ты плывёшь так быстро, точно пароход, — сказал ему однажды Иёрген. И такое же замечание сделал Мартин на холме. А ведь Мартин был самым старым рыбаком в этой местности!

— Вы находите? Ну да! Я ведь, плавал по самым различным морям на свете и видел очень многое! — отвечал им с гордостью Оливер.

Иёрген возразил на это свойственной ему поучительной речью. В природе скрывается многое, чему мы могли бы у неё научиться!

Оливер, однако, не сказал им, куда он отправляется. Но у него была известная цель: он хотел собрать на островах птичьи яйца. Может быть, ему удастся также достать немного плавучих дров для дома. Он спрятал бы под ними яйца, собирание которых было запрещено.

III

О, нет, рыбак Иёрген вовсе не был спекулянтом. Он был просто рыбаком и довольствовался своим небольшим заработком, соразмеряя с ним и свои потребности. У него был собственный домик и ещё кое-что. Его трое детей были хорошими, здоровыми детьми и во всех отношениях ему жилось недурно.

Правда, Лидия была вспыльчивая и сварливая женщина, но способная ко всякой работе. Всё она умела делать. О, да, она порой была нестерпима! Но муж и дети не могли обойтись без неё. Люди втихомолку подсмеивались над нею, над её огромным телосложением. Она любила наряжаться и находила, что дети её были красивее других детей и сама она была красивее всех других женщин по соседству. Это тщеславие было у неё болезнью, которой она заразилась ещё в свои девические годы. Когда она была молода, то служила в разных богатых домах, например, у купца Гейберга, и затем, в течение нескольких лет, у Ионсена, на корабельной пристани. Разве после этого она не могла считать себя принадлежащей к лучшему кругу людей? Разве даже сам К.А. Ионсен, когда был молод, не заглядывался на неё? Она прекрасно это помнила. Конечно, он ничего от неё не добился, о нет! Но это было не по его вине...

Потом она познакомилась с Иёргеном. Она заставила его целых три года ухаживать за собой, но, в конце концов, всё же вышла за него замуж.

Конечно, он не отличался особенной красотой. У него были самые обыкновенные, мелкие черты лица, но выражение у него было добродушное, а его тёмная, мягкая бородка всё-таки представляла нечто особенное. Правда, он был несколько неуклюж, не был хорошим танцором, и всякий уже издали мог слышать его тяжёлые шаги. Постоянное неподвижное сидение в лодке не могло способствовать лёгкости его походки. Но зато он был вполне благонадёжным, спокойным человеком, на которого можно было положиться. И Лидия ещё ни разу не раскаялась, что вышла за него замуж.

Иёрген постоянно занимался своим делом. Он так к нему привык, что даже чувствовал себя не по себе, когда, по случаю дурной погоды не мог выйти на лодке в море. А весной и ранним летом праздники Пасхи и Троицы, когда нельзя было работать, были для него истинным испытанием. Он не мог в эти дни удить рыбу. Это было бы ещё ничего, если б он не мог иметь тогда сбыта для своего улова. Но как ни был мал город, а в нём всегда ощущался недостаток в рыбе и цены на неё росли с каждым годом. Пусть Оливер сколько угодно смеётся над его заработком! Но рыбная ловля всё же обеспечивала Иёргена, как ни была она ничтожна, и даже хорошо обеспечивала. Кроме того, Иёрген прочёл как-то в одной газете, что рыбная ловля представляет такой же благословенный труд, как и земледелие. Это было ведь тоже своего рода собирание ежегодной жатвы. Значит, и он, Иёрген, был на службе у земли.

Но в праздники он должен был сидеть на берегу и ждать, пока они минуют. Вот, наконец, прошли все большие праздники: Вознесение, Семнадцатое мая³ и День покаяния! Но началась буря; море забушевало и целых три дня нельзя было собирать морскую жатву. Иёрген был недоволен. Он целыми днями гулял со своими ребятишками, и часто бродил с ними до тех пор, пока они не обливались потом. Он взбирался с ними на горы, и они смотрели на море, считая проходившие пароходы. Потом они шли к лодке, Иёрген осматривал, хорошо ли она прикреплена, не набралось ли в ней воды и не надо ли её вычерпать. Он просто изнывал от своей подневольной праздности.

Однажды он встретил Оливера. Так как им обоим нечего было делать, то они уселись под крышей сарая и стали разговаривать. Оливер вовсе не страдал от праздности. Напротив, он чувствовал себя прекрасно. Дурная погода позволяла ему ничего не делать, и его прилежание испарялось. Вообще он был игралищем судьбы. Только что он начал откладывать деньги на покупку нового костюма, как наступило это продолжительное и невольное ничегонеделание. Его доброе намерение не могло осуществиться. Единственно, о чём он горевал, было то, что ему невольно приходилось изо дня в день оставаться дома и ссориться с матерью.

Оливер за это время научился мало-помалу философствовать. Он был молод и порой сильно негодовал на свою судьбу и произносил по этому поводу возмущённые речи:

— Посмотрите-ка! — говорил он. — Разве всё идёт на этом свете так хорошо и справёдливо, как нас учит Святое Писание? Вон Олаус, на выгоне, пострадал однажды от взрыва мины. Лицо у него стало совсем синим после этого. А в прошлом году, когда он работал на корабельной верфи, ему оторвало рычагом руку. Теперь он пьёт без просыха и дерётся со своей женой. Как хочешь, Иёрген, но несчастье может изменить каждого из нас, хотя мы все Божьи создания!

— Да, да, — согласился Иёрген.

— Разве это не правда? И как бы ты ни был хорош, но если пуля попадёт тебе в спину, то ты не станешь лучше от этого. О нет! А может быть ты думаешь, что это не так, что ты от этого сделаешься лучше?

— Ах, ведь это то, что называется божьим наказанием! — добродушно заметил Иёрген.

— Ты глуп, Иёрген! Сам утешай себя этим, если с тобой случится несчастье.

Оливер даже побледнел от волнения. Но заметив, что Иёрген хочет уйти, он пожалел о своей вспыльчивости и, засунув руку в карман, вытащил оттуда свою трубочку. Он подал её Иёргену, говоря:

— Не хочешь ли? Я принёс её для тебя.

— Разве ты уже бросил курить?

— Давно уже. Ещё в больнице. Эту трубку я как-то купил за границей. Если ты хочешь её иметь...

— Нет. Ты должен её поберечь.

Они пошли домой.

— О, пожалуйста, не старайся представиться благочестивым и не криви рта усмешкой! Нет, Иёрген, не трать усилий для этого! — воскликнул Оливер, снова вспылив. — Не стоит! Меня постигло как раз то, что ты говорил. У тебя твоя судьба, у меня своя, и мы оба должны нести её. Вот, например, ты не можешь выйти в море и это происходит от того, что у тебя всё есть в достаточном количестве, даже больше чем нужно тебе. Господь ведёт точный счёт всему, говорю тебе! Он как будто крадёт у тебя избыток. Конечно!

Иёрген наморщил брови и открыл рот, словно собираясь что-то ответить. В этот момент он был похож на раздражённого человека. Но он так и не произнёс ни слова,

Впрочем, Оливер успокоился и снова заговорил другим тоном:

— Я знаю хорошо, что всё в руце Божьей. И если мы попытаемся поступать согласно его заповедям, то нам будет хорошо... Что ж, ты всё-таки не хочешь взять мою трубку?

— Ты не должен её отдавать, — ответил Иёрген уклончиво. Но, заметив огорчённое выражение лица калеки, он изменил своё решение: — Зачем мне такая дорогая трубка? — сказал он.

— Ты должен её иметь, — сказал Оливер. — Я отдаю её тебе, потому что я всё время о тебе думал. Ты тоже можешь сделать мне, при случае, одолжение, и я уверен, что ты это сделаешь, если понадобится.

В последнее время услужливые соседи не раз оказывали помощь Оливеру. Он сам никогда не просил об этом, но его мать отправлялась вечером, когда запирались лавки, и просила одолжить ей «до следующего утра» либо чашку кофейных зёрен, либо тарелку ржаной муки. И чего только не умела выпросить старуха для себя! Однажды вечером она даже выпросила у старого Мартина навагу.

С сыном она часто вступала в пререкания.

— Куда ты только девал деньги, которые заработал до наступления бури? — спрашивала она.

— Так я и сказал тебе! — отвечал он.

Но она была настойчива и продолжала приставать к нему, пока наконец он не вышел из себя и не бросил ей деньги на стол. Единственное, что осталось у него от заработка, был голубой галстук, который он успел купить. Вообще денег было немного, о нет! Он собирал эту сумму по копейкам и очень старательно откладывал каждую получку за проданную рыбу. Но много ли, мало ли было тут денег, а всё-таки их могло бы хватить на покупку нового костюма и на соломенную шляпу, о которой он мечтал. Это рушилось теперь. Разумеется, он не отдал бы этих денег, если б на то не воля Божья! Господь вмешался в это дело, послав дурную погоду и воспрепятствовал Оливеру выполнить своё доброе намерение. А уж если он не мог его выполнить, то пусть всё пропадает целиком!

Он выпрямился с вызывающим видом и сказал матери:

— Теперь оставь меня в покое!

Но мать этим не удовлетворилась. Всё ли он отдал ей?

— Да, — возразила она. — Я конечно оставлю тебя в покое. Но если я должна уплатить наши долги, то знай, что этих денег не хватит!

Он высказал тогда то, что давно уже мелькало у него в голове.

— За себя я не боюсь, будь в этом уверена. Если ты можешь пробиться как-нибудь, то ведь и я могу тоже!

— Что ты хочешь этим сказать? — спросила она.

— Что я хочу сказать? Только то, что я калека, что я беспомощный, нет у тебя глаз, что ли?

— Не должна ли я идти просить милостыню?

— Ну, не совсем... Нет! Но разве ты не могла бы получить какое-нибудь пособие из вспомогательной кассы?

— Вот оно что! — сказала она и поджала губы.

— Разве это совсем немыслимо? Ведь я же такой беспомощный...

— Беспомощный! — воскликнула она, выйдя окончательно из себя. — Я скажу тебе кое-что теперь. Ты сам не хочешь ничего делать, решительно ничего! Почему ты не посмотрел вчера и не отправился в море, когда оно стало спокойным? А сегодня опять сильное волнение,

— Вчера также было.

— Да? А не можешь ли ты мне сказать, отчего выезжал Иёрген? — спросила она многозначительно.

— Разве Иёрген выезжал? О, ему это можно сделать. У него прекрасная, новая лодка, — сказал со вздохом Оливер.

Они замолчали. Но мать всё ещё была очень возбуждена и не скрывала этого.

— Ты продаёшь двери дома, — проговорила она. — Хорошо, что ты ещё не продал стен! Ах, я была бы рада лежать в земле!

— И я тоже. Прежде тебя!

— Ты? — возразила она с презрительной насмешкой. — Ты ведь лежишь в доме! Я уверена, что если мне выдадут что-нибудь из вспомогательной кассы, то мне ещё придётся тебя кормить.

Тут Оливер разразился громким смехом. Что за неразумные речи!

— Нет, это уже слишком! Ха, ха, ха! замолчи же теперь. Остальное ты можешь сама себе говорить.

Но спустя некоторое время в доме опять не было рыбы к варёному картофелю и не было ни одного полена дров для очага. Можно было иногда в течение дня улучить какой-нибудь час и выехать в море, когда оно несколько успокаивалось, но Оливер всегда упускал удобную минуту, и бухта снова покрывалась кипучими пенистыми волнами. Что бы это значило? Небо было безжалостным. Никогда ещё гром не гремел с такой силой над городом.

Оливер пересаживался с одного стула на другой, сидел целыми часами с сонным видом или же засыпал, облокотившись на стол и положив голову на руки. По временам он дразнил кошку, тыкая в неё своей деревяшкой. Однажды он полез на крышу. Оливер был старый матрос. Ему хотелось влезть на высоту. На крыше он подошёл к громоотводу, поправил пару черепиц и снова спустился, он чувствовал себя очень скверно. Мать больше не готовила обеда. Однажды утром она ушла и не возвращалась целый день. Когда она не пришла и на другой день, Оливер отправился к одному знающему человеку и сказал ему:

— Не можешь ли ты оказать мне услугу и осмотреть мой громоотвод? Я боюсь, что попортил его, когда поправлял на крыше черепицы.

— Разве ты так торопишься? — спросил тот.

— Да. Будь так добр и пойди со мой сейчас. Ведь начинается гроза и я боюсь, что в дом ударит молния.

— Да, — сказал он Оливеру, осмотрев громоотвод. — Если бы случилось несчастье, то ты сам был бы виноват в этом.

— Как так?

— Бог мой, ведь громоотвод-то у тебя разломан! Он доходит до крыши и там прекращается. Если б ударила молния, то прямо бы попала в очаг.

— Теперь я вижу, как хорошо, что моя мать как раз в это время пошла в гости. Несчастье поразило бы только одного меня.

Когда всё было исправлено, то Оливер спросил, что он должен за работу.

— Ничего, — получил он в ответ.

— Всё-таки я хочу заплатить за это.

— Да, но торопиться нечего. Если ты поймаешь когда-нибудь лишнюю навагу, то можешь принести её мне.

— О, я принесу тебе целую связку! — сказал Оливер.

Он говорил нарочно громко и развязно, чтобы все проходящие слышали его. Как раз Петра проходила мимо. Пусть она слышит, что он предлагал заплатить за работу и даже хотел хорошо заплатить.

Петра пошла дальше, вероятно, к новому дому Маттиса. Ведь он будет её домом! Оливер жалел, что у него нет новой соломенной шляпы. Тогда он мог бы поклониться девушке как следует. Но у него ровно ничего не было!..

Мать не вернулась. Что же такое случилось с нею? В самом деле, не пошла ли она действительно просить подаяния?

Оливер возобновил свои посещения мелочных лавок. Он довольно долго не делал этого и теперь везде находился для него какой-нибудь ящик, на котором он мог отдохнуть во время своего визита, и, и придачу, он ещё получал морской сухарь, который грыз с большим удовольствием. Посмотрите-ка, он грызёт эти твёрдые, как камень, сухари, делая это только ради собственного удовольствия, просто ради шутки! Никто не удивлялся, что бывшему матросу всё ещё приходятся по вкусу корабельные сухари. Притом же у него были такие чудесные зубы!

Обойдя молочные лавочки, он отправился дальше, на холм, к старому рыбаку Мартину, и там его угостили чашкой кофе, да ещё с белым хлебом. Он разговаривал с хозяином о погоде, а женщинам рассказал о своём лежании в госпитале и, конечно, о больничной сиделке. Да, он был дураком, что не взял её, говорил он. Но ведь дело в том, что ему не хотелось менять религии. Ведь надо жить и умереть, исповедуя ту религию, которой учился с самого раннего детства. Притом же, на родине у него оставалась девушка, с которой он был помолвлен.

— Разве между тобой и Петрой всё уже кончено? — спрашивали его женщины.

— Ах, лучше не говорите мне об этом! — ответил он.

Он заковылял к новому дому, который был только что построен, присел на несколько минут и начал разговаривать. Да, это стоит хороших денег, такая постройка! Дом, ещё куда ни шло, но двери и окна! Просто голова кружится, когда подумаешь, как дорого это стоит!

— Если вам понадобятся ещё две двери, — сказал он, — то я могу вам предложить их. У меня как раз есть две двери, особенно хорошие.

С холма Оливер направился к столяру Маттису. Столяр был, как всегда, за работой, но, увидав Оливера, тотчас же отложил рубанок в сторону, смахнул со стула пыль и предложил калеке сесть. Они стали говорить о буре, которая без конца продолжалась на море и на суше. Оливер жаловался, что не может выйти и заработать что-нибудь для себя. Впрочем, и другие рыбаки находятся в таком же положении. Ни Иёрген, ни Мартин тоже не могут выйти в море.

— Будь у меня моя трубочка, я бы тебе подарил её, — сказал Оливер.

— Нет, зачем? Ты не должен отдавать её.

— Отчего же нет? Но я отдал её Иёргену!

— Ах, вот что! Иёрген получил её?

— Да, это была совсем новая трубочка. Я купил её где-то за границей. Впрочем, что я хотел сказать? Когда же ты намерен жениться?

— Да, видишь ли, — отвечал Маттис, как будто сконфузившись. — Я хотел бы очень скоро обвенчаться.

— Вот как!

Оливер проговорил это совершенно спокойно. Он понимал всё и покорялся неизбежному. Столяр чувствовал сострадание к нему. Ведь это, всё-таки, был Наполеон! Оливер сидел, потупив взор. Одно мгновение ему стало грустно и он даже почти закрыл глаза. Потом вдруг он словно очнулся и, не поднимая глаз, указал костылем куда-то и проговорил.

— Вон те двери, я бы хотел получить их обратно.

Маттис широко раскрыл глаза от удивления.

— Что такое? — спросил он.

— Я хочу получить обратно вон те двери.

— Двери? Вот что!

Оливер поднял глаза и взглянул на него.

— Ты можешь отдать их мне назад? — сказал он.

Несколько мгновений они смотрели друг на друга. Наконец Маттис проговорил:

— Я посмотрю. Может быть, у меня найдётся время сделать тебе двери.

— Нет, — возразил Оливер. — Или эти самые двери или никаких!

Была ли это угроза с его стороны? Оливер выпрямил свой мощный торс и неподвижно стоял перед Маттисом. Он смотрел на него с видом превосходства. Костыль же, как будто, служил ему только для прогулки. Разумеется, это должно было окончательно смутить столяра и изменить его взгляд на калеку. Маттис имел вид совершенно растерявшегося человека, ничего не понимающего. Его длинный нос точно вытянулся ещё больше. Он явно чувствовал большое замешательство.

— Ну что же, ты можешь получить двери назад, — наконец проговорил он.

— Ты делаешь мне большое одолжение, — отвечал Оливер. Он ушёл, оставив Маттиса в глубокой задумчивости, и поплёлся домой.

Дома он был опять таким, как прежде: сидел за столом, дремал и спал, облокотившись на стол, и временами толкал кошку своим костылем. Он смотрел на совершенно безлюдную улицу и скучал. Дни казались ему бесконечно долгими.

Двери, которые он хотел получить, были принесены и поставлены в сенях, он не повесил их на место, но они стояли совсем готовые. Маттис сам принёс их на голове, одну дверь за другой. На этот раз он был неразговорчив и это было неприятно Оливеру.

— У тебя громадная сила, Маттис, — сказал ему Оливер.

Вскоре после того пришла мать. Она вошла, не поздоровавшись с сыном и не протянув ему руки. Но у неё не было сердитого вида, как раньше,

— Ты получил двери назад? — сказала она, увидав их. Это видимо произвело на неё хорошее впечатление и ей показалось дома несколько уютнее, чем раньше.

— Где же ты была? — спросил её сын.

— Я просто немного постранствовала кругом, — отвечала она.

— Вот видишь ли, — сказал он, — даже когда тебя не бывает, я всё-таки приношу в дом то или другое. Теперь я получил назад двери.

— Мне всё равно. Ты можешь делать, что хочешь. Можешь иметь в доме двери или не иметь их, для меня это безразлично, — возразила мать и поджала губы.

— А вот как! Тебе безразлично, что есть у нас дома? Так пусть же сам дьявол делает для тебя двери!

Оливер поднялся, взял костыль и заковылял на улицу. Ему хотелось воспользоваться случаем и хорошенько отвести душу. Он повернул на дорогу к холму, к новой постройке. Во время его отсутствия мать занялась обедом. Она принесла с собой, под платком, разные припасы: вафли, кровяной пудинг, копчёные селёдки, яйца, сало и хлеб. Вынув это, она хорошенько уложила всё и спрятала под свою кровать.

Оливер вернулся домой не один, а привёл с собой какого-то человека. Тот взвалил себе на голову одну дверь и унёс с собой.

Мать и сын не разговаривали друг с другом. Человек вернулся, взял другую дверь и пошёл по дороге к новой постройке.

Оливера взяло раздумье. Пожалуй, он зашёл слишком далеко! И ему захотелось умилостивить мать.

— Если ты захочешь купить одну только дверь, то должна будешь уплатить за неё огромные деньги. Не вздумай только продавать её, тебе за неё дадут так мало, что не хватит даже на то, чтобы заплатить за хороший обед!

— Я надеюсь, что ты не продал двери? — сказала мать.

— А на что мне они? — воскликнул Оливер. — Чёрт с ними! И тебе они тоже не нужны!

— Ах, храни меня Бог от тебя! — вскрикнула она. Оливер готов был снова вспылить, наговорить матери всякой всячины и взвалить всю вину на неё. Он быстро заковылял по комнате и застучал своей деревяшкой. Но он одумался.

— Вот деньги за двери, — сказал он, выкладывая их на стол. — Ты можешь взять их.

Но на неё это не подействовало. Она посмотрела сбоку на деньги и отвернула голову.

— Как? Ты, пожалуй, думаешь, что я остальное пропил? — сказал он обиженным тоном. — Я оставил только немного, на случай дальней поездки.

— Какой это дальней поездки? — спросила она.

— Но если я поеду дальше на лодке, то ведь нужно же мне иметь деньги, чтобы закупить себе немного провизии?

— Да, как раз теперь подходящая погода для дальней поездки! — заметила насмешливо мать.

— Буря стихает. Ветер повернулся. А вообще, я не хочу с тобой спорить, — прибавил он.

Ведь должен же он сдерживать себя! На что же у него существует ум?

— Ах, вот как! — сердито ответила она.

— Да, не хочу. Потому что, как бы я ни поступал, всё ты будешь недовольна.

«Чёрт меня побери!» — думал Оливер, уходя. Он чувствовал себя ещё более обиженным во всей этой истории с дверями.

IV

Наконец-то наступила хорошая погода! Казалось даже, что она установилась надолго. Оливер пошёл к Иёргену.

— Слушай, — сказал он рыбаку. — Будь так добр и поменяйся со мной лодкой на завтра.

— Это зачем?

— Я хочу поехать дальше в море, но не могу решиться на это в моей собственной лодке... Ага, ты употребляешь-таки трубку? Какова она?

— Хороша, — ответил Иёрген.

— Да? Ты должен ею пользоваться. Ведь она теперь принадлежит тебе.

Лидия хотела угостить Оливера кофе. Но у него были теперь деньги и он мог доставить себе удовольствие отказаться от угощения.

— Я уже напился перед уходом из дома, — сказал он. — Ну что ж, Иёрген, согласен ты оказать мне услугу?

Иёргену было неловко отказать ему и он сказал:

— Я вынужден согласиться. Но ты должен очень осторожно обращаться с лодкой.

И вот Оливер отправился в своё дальнее путешествие.

О том, что произошло после этого, старожилы в городе вспоминают и по сегодняшний день. Это было вовсе не какое-нибудь ничтожное событие. Оливер не утонул и не случилось с ним новой беды. Ну, нет! Он вернулся домой, вместе с судном, потерпевшим аварию в море, и потребовал выдачи премии за спасение корабля. Правда, он не мог запрятать эту премию только себе в карман. Когда он увидал там, в море, корабль, перед шхерами, прибиваемый к ним волнами, то должен был грести к ближайшему берегу, чтобы призвать на помощь других рыбаков. Корабль казался вымершим и экипажа на нём не было. Но хотя к Оливеру пришли на помощь другие люди, во всяком случае он первый увидал этот корабль. Притом же он, как опытный моряк, мог взять в свои руки руководство кораблём. Он тотчас же пустил в ход помпы, убрал обрывки парусов и висящие верёвки и отдавал своим товарищам все нужные приказания во время буксирования корабля. Сам он стоял на руле. Теперь уже никто не мог заметить, что он был калека!

Ах, если б он мог доставить на берег с этим судном груз кофе, но, к сожалению, этого не было. Судно было нагружено кирпичом, который служил для него как бы балластом. Это было датское судно. Быть может, оно несло этот груз кирпичей в ближайший город на берегу, но сильная буря угнала его в открытое море. Правда, этот старый ящик не многого стоил, но всё же это была находка для Оливера, подарок судьбы. Корабль был повреждён, он был самого неказистого вида, просто старый, вонючий ящик! Спасательной лодки тоже не было. Но всё же это не был никуда негодный обломок судна. По всей вероятности, судно находилось во время долго свирепствовавшей бури в открытом море и было покинуто своим экипажем вследствие недостатка провианта, так как почти ничего съедобного на корабле не нашлось.

Да, можно было наблюдать в тот день редкое зрелище! Весь городок высыпал на берег бухты, блестевшей, как зеркало, Что же это такое? Из фиорда приближается нечто вроде морской процессии. Впереди лодка, ведущая на буксире корабль, а позади корабля, тоже на буксире, другая лодка! Толпа постепенно заполнила всю набережную. Иёрген тоже явился и узнал свою лодку. Но корабль был ему совершенно незнаком, однако, он узнал стоящего там на палубе Оливера.

Да, Оливер стоял у борта, твёрдо и уверенно, точно он не был калекой! Он не скупился на сильные выражения, отдавая приказания двум рыбакам, которых он призвал на помощь для спасения судна. Затем он послал одного из них на берег, к консулу. Иёрген крикнул ему с берега, скромно спрашивая, что это за корабль он привёл, но ответа не получил. Оливер был слишком занят в эту минуту. Олаус с выгона, постоянно вертевшийся на пристани, неумытый и растрёпанный, громко проговорил:

— Он украл это судно!

Оливер был страшно возмущён, потому что консул не сам приехал, а прислал своего сына, молодого Шельдрупа.

— Где же твой отец? — спросил его Оливер.

— Мой отец? А это что за судно? — отвечал Шельдруп.

— Пойди и приведи сюда своего отца! — возразил Оливер. — Ты можешь положиться на то, что он сделает всё, что нужно, составит протокол и наложит печати на всё, что здесь находится.

— Я спрашиваю, что это за судно?

Оливер крикнул двум маленьким мальчикам на набережной, чтобы они пошли за консулом, и когда это было сделано, то он обратился к Шельдрупу и сказал:

— Это датское судно, иностранное поскольку я могу судить на основании его осмотра.

Наконец появился консул, К.А. Ионсен, и толпа на набережной тотчас же почтительно расступилась, чтобы пропустить его. Он сначала колебался, идти ли ему, так как он ведь был не такой человек, которого может позвать каждый, кто угодно! Но он обладал большой сообразительностью. Ему достаточно было задать два или три вопроса, чтобы сразу всё понять.

— Я привёл редкого гостя! — сказал ему Оливер. Консул обвёл глазами судно, которое, разумеется, не могло произвести на него большого впечатления. Ведь это не был пароход, это не была его «Фиа»! Он велел сыну принести письменные принадлежности, записал все показания и составил протокол. Это продолжалось целый час. Но толпа, на набережной, ждала терпеливо. Полгорода собралось там. Была Петра, был и адвокат Фредериксен. Он спросил:

— Кто же этот герой, который спас судно?

Молодой Шельдруп позволил себе шутливо ответить ему:

— Это Оливер... Говорю на случай, если вам вздумается произнести по этому поводу речь.

Юноша подшучивал и над Петрой. В самом деле, этот молокосос начал уже слишком много позволять себе и вёл себя, как взрослый мужчина!

— В моих глазах это настоящий поступок моряка! — заявил Фредериксен.

Да, конечно, это был поступок моряка! Об Оливере написали в газетах и многие заговорили о нём. Сам Оливер не придавал этому акту большого значения, но «сухопутным крысам» ему пришлось объяснять всякую мелочь. Однако он не возгордился, не подражал знатным лицам города, не напускал на себя важности и не делал себя смешным. Но, разумеется, он чувствовал большое внутреннее удовлетворение. Он тотчас же потребовал для себя новый костюм, вполне им заслуженный теперь. Шёлк и бархат были не по его вкусу, но синий морской костюм, конечно, был для него вполне подходящим и никто не мог оспаривать этого.

— Как это произошло? — отвечал он спрашивающим. — Да совершенно так, как если бы ты во время прогулки неожиданно увидел золотое кольцо и поднял его!

И все смеялись над его шуткой. Вовсе это было не так уже просто совершить подобный морской подвиг! Это все понимали. Он был точно король, который снисходил к своему народу и благосклонно разговаривал с ним. Он вовсе не относился свысока к другим, к тем, кто сидел дома, в то время как он спасал судно.

Но уже через несколько дней он начал помышлять о том, как бы извлечь больше выгоды из этого случая. Рыбаку Иёргену он сказал:

— Знаешь ли, я ведь хотел добыть для себя плавучие дрова, но кто-то точно толкал меня, заставляя грести всё дальше и дальше в море. Точно это было мне предназначено!

Иёрген задумчиво кивнул головой при этих словах:

— Да, в природе многое скрыто! — проговорил он.

— Ах, я вовсе не хочу ничего преувеличивать, — сказал Оливер. — Я никогда не мечтал о потерпевшем аварию судне, там в море. Но когда я сидел в своей лодке и грёб, то как будто кто-то подталкивал меня. Дальше! Дальше! Ты, ведь, знаешь, что я много объездил морей. Я с четырнадцати лет странствовал. Я видел земной шар и по другую сторону. И, видишь ли, я как будто уже не принадлежал к этому городку. А вот теперь я должен здесь жить и умереть. Такова воля Божья. Тут уже ничего не поделаешь!

Просто удивительно, каким беспечным стал теперь Оливер! Случайное счастье, которое повезло ему, постепенно изменило его взгляды. Раздражительность у него исчезла, он стал приветливее, терпеливее. Нет, он не взял себя в руки, не стал прилежнее, трудолюбивее! Он разгуливал в своём новом костюме и хотя пустая штанина болталась на его деревянной ноге, но он больше не проклинал своего несчастья.

— Купи для меня лишь то, что сама хочешь, — говорил он своей матери и был очень уступчив.

Однажды он встретил старуху, которая ходила по улицам и предлагала купить у неё лотерейный билет. Она разыгрывала скатерть.

И он купил у неё лотерейный билет ради доброй цели.

— Ну, покажи-ка, — сказал ей Оливер. — Э, да это прекрасная скатерть!

Прошла неделя, и дела Оливера пошли хуже. Консул выдал ему аванс за причитающееся вознаграждение, но не мог так, без дальних околичностей, продать судно и груз, чтобы уплатить Оливеру всю сумму сразу. Разве Оливер думал, что он может постоянно получать авансы?

Во всяком случае, Оливер действительно полагал, что это будет продолжаться дальше. Какое это было прекрасное время! Оливер мог ежедневно посещать повреждённое судно и получать под него деньги. Он смотрел на судно почти как на свою собственность.

Но вот, откуда ни возьмись, вдруг вынырнул экипаж судна. Они прибыли издалека, с юга: шкипер и три матроса. Это были владельцы судна. Не могло быть и речи о том, чтобы судно употребить на слом. О, нет! Они тотчас же принялись за его исправление. Но раз они явились в Норвегию, то не хотели уже везти опять назад свои кирпичи. Они продали их консулу и нагрузили судно, вместо этого, деревянными балками. Затем, рассчитавшись за всё, они уехали.

Золотые дни миновали. Оливер снова сидел на мели. Как всё это произошло? Правда, получение премии за спасение судна, было обеспечено, но он должен был разделить её с двумя другими рыбаками. Каждый получил, таким образом, небольшую сумму, которая не представляла уже целого состояния.

— Не могу ли я получить часть этой суммы? — спросил Оливер.

Ему выдали её и, кроме того, он получил ещё отдельную плату за выкачивание судна. И всё это вместе он уже получил авансом. Да, как это могло случиться?

Кратковременное счастье, правда, принесло ему огромную пользу. Но это прошло, и он почувствовал себя обделённым теперь. Что думали об этом Иёрген и Мартин? Оливер отправился к Маттису, чтобы узнать его взгляд на это.

Маттис в этот день вёл себя загадочно. Он не ответил на поклон Оливера и не подвинул ему стул, как делал это раньше. Он выглядел очень сердитым. В самом деле, если какой-нибудь человек скрежещет зубами и беспокойно вертится взад и вперёд, то уже нельзя сомневаться, какое у него настроение!

Но Оливер был поглощён собственными делами. Его обманули, провели и он сел в болото!

— Посмотри, например! — сказал он Маттису. — Ведь это я нашёл судно и привёл его! А что же я получил за это? Жалею только, что я взял за это от них какие-то гроши. Видит Бог, что я швырну им эти деньги назад, в глотку!

— Прекрати свою болтовню, наконец! — вдруг крикнул Маттис.

Оливер взглянул на него. Маттис работал, как безумный, и руки у него дрожали, уж не был ли он пьян? Ну, если ему хочется враждовать с ним, то пускай! Оливер выпрямил верхнюю половину своего мощного туловища.

— Я хочу получить назад свои двери! — сказал Маттис.

— Что такое? — возразил Оливер. — Что ты сказал? Двери?

— Ну да, двери! — прошипел злобно столяр. — Я ведь за них уплатил. Они принадлежат мне, эти двери. Понимаешь ты или нет?

Такое явное неблагоразумие, выказанное Маттисом, поразило Оливера и он с минуту молчал, а потом сказал ему:

— Ведь ты же мне их подарил? И ты мог это сделать, конечно, после всего того, что было между нами.

Маттис швырнул свои инструменты и тоже выпрямился перед ним.

— Между нами? — крикнул он. — Я не хочу ничего общего иметь с тобой, ни крошечки! Нет! Ни вот столько, сколько помещается у меня под ногтем! Что мне из этого? Нет, нет, это так! Я уже говорил раньше: если у кого-нибудь так вздрагивают ноздри, то уж лучше не иметь с ним никакого дела. К чёрту! И я не хочу, чтобы ты тут вертелся у меня! А свои двери я хочу получить назад!

Что за глупость? Ведь Оливер пришёл к нему с самыми мирными намерениями, хотел только найти у него сочувствие! А он, между тем, выгоняет его!

— Должно быть что-нибудь у него неладно с Петрой, — подумал Оливер, и сказал: — Если у тебя вышли какие-нибудь неприятности, и ты испытал какую-нибудь подлость со стороны женщины, то произошло это лишь потому, что собственно я раньше должен был бы иметь её. Но я тут ничего не могу поделать!

Столяр снова принялся за работу, злобно рассмеявшись:

— Вы думаете, что могли бы теперь принудить меня к этому? — проговорил он.

— О чём ты говоришь? — спросил Оливер.

— Это такое лукавство, так хитро вами всеми придумано! — снова вскричал Маттис и ещё язвительнее засмеялся. — Но Маттис не такой дурак! Он всё это предвидел! И Маттис не хочет! — прибавил он с ударением.

Оливер подождал с минуту, держась за ручку двери. Что же дальше будет? К своему удивлению он вдруг увидал, что столяр плачет и всё его тело дрожит. Когда же Оливер открыл, наконец, двери, то услыхал за собой невнятный голос, говоривший ему:

— Теперь ты можешь взять её! А я приду и возьму свои двери...

Оливер привык в течение уже долгого времени, что с ним, как вообще с калекой, обращались предупредительно. А тут Маттис заговорил с ним так, как будто у Оливера не было деревянной ноги. Поведение столяра рассердило Оливера и он должен был употребить большие усилия, чтобы сдержаться. Он подавил, однако, свою вспышку и сказал:

— Ты можешь броситься на меня, если хочешь! Не думаешь ли ты, что я тебя боюсь?

Столяр опомнился, снял свою куртку со стены и сказал:

— Я сейчас пойду с тобой и возьму двери.

Это серьёзное заявление смутило Оливера. Он распахнул дверь и быстро вышел:

— У меня больше нет дверей, — сознался он. — Я продал их на холме.

Всё было тихо в комнате. Столяр, вероятно, от изумления, лишился слова. Ну, и пусть он стоит там, в дверях, с разинутым ртом!

Однако, Оливер всё же не чувствовал себя спокойным. Он несколько времени бродил по улицам, прежде чем наконец решился повернуть к дому. Ведь столяр мог всё-таки надуматься и пойти к нему! Вот так хорошее отношение к калеке!

Петра показалась на улице. Она увидела его и кивнула ему головой. А, так значит у него действительно произошло что-то с Петрой! Но что бы это ни было, а всё же это значит, что она не захотела взять в мужья столяра. О, нет! Видно, она не хочет Маттиса с длинным носом! А разве он не плакал в присутствии Оливера, вместо того, чтобы держать себя, как подобает мужчине?

Оливеру вдруг пришло в голову, что он как раз мог бы опять предпринять теперь ту дальнюю поездку в лодке, которая была прервана тогда столь удивительным образом. Но, пожалуй, Иёрген не захочет дать ему опять свою лодку. Люди бывают иногда такие странные! Теперь, конечно, уже поздно собирать яйца, но он мог бы найти плавучие дрова. И притом же, кто может знать, что его ожидает? Быть может, счастье где-нибудь подстерегает его.

После обеда он снова увидел на улице Петру и она опять кивнула ему. Как странно! В последние дни он всё чаще и чаще встречал её случайно на улице. Раньше ведь он не видал её целыми неделями и даже месяцами. Впрочем, он и не старался её встретить. И теперь это было простой случайностью, которую он не искал. Но его положение изменилось: он спас судно и его имя попало в газеты. Он был одет в новый костюм и потому ответил ей на поклон, сняв свою соломенную шляпу. Но он вовсе не старался попадаться ей на глаза, этой девушке, и не выставлял себя напоказ. Нет, теперь он помышлял только о своей дальней поездке!

Снова начались между ним и матерью раздоры и однажды произошла даже серьёзная ссора. Мать спросила его:

— Ну, не должна ли я опять ходить просить подаяния?

— А мне что за дело?

— Слышал бы это твой отец, когда был жив! — сказала она, чуть не плача.

— Почему?

— Да. Он был не такой человек, чтобы сидеть, ничего не делая, в комнате. Он рано вставал и работал до поздней ночи. Притом же он был обходительным человеком.

Оливер насмешливо расхохотался. Его отец — обходительный человек? О, да! Это как раз по-женски! Когда человек умрёт и его похоронят, то женщины начинают горевать о том, кого потеряли. Оливер с детства помнил драки, происходившие между его отцом и матерью. Ого, это вовсе не были пустяки!

— Да! — продолжала мать. — Ты вон тут сидишь и свистишь себе под нос и ни о чём не думаешь! Я бы хотела знать, как ты представляешь себе, что будет дальше?

— За себя я не боюсь, — возразил он. — Боже сохрани! Я опять уеду дальше, в море. Кроме того, я подумываю о том, чтобы похлопотать о месте на маяке.

На этот раз у него не было с собой большой корзины с провизией. Но Иёрген всё же дал ему свою лодку. Он взял с собой всё нужное для рыбной ловли и кастрюлю, имея в виду ловить рыбу для собственного потребления. В течение трёх дней, которые он провёл в море, отсутствовала и его мать. Она просто ушла из дома, и когда Оливер вернулся, то нашёл дом пустым.

На этот раз счастье не особенно благоприятствовало ему. Он даже для себя не мог наловить рыбы в достаточном количестве. Дома он поставил на очаг только горшок с картофелем.

Но всё-таки он не совсем с пустыми руками вернулся домой. Он привёз с собой изрядный груз плавучих дров и, кроме того, тайком, спрятанное под мышкой, порядочное количество гагачьего пуха. А какие это были хорошие, беззаботные дни, которые он провёл там, на островах!

Наевшись картофеля, он почувствовал полное удовлетворение и пошёл назад к лодке. Он продал большую часть своего дровяного груза людям, не хотевшим торговаться с калекой, и в кармане у него опять завелись деньги.

Дни проходили. И вот, однажды вечером, явилась Петра, Оливер сначала даже не поверил своим глазам. Петра была одета в новую серую мантилью. И притом не могла же Петра придти к нему, к своему прежнему жениху, которого она бросила?

— Эй, что за визит? — воскликнул он с некоторым смущением.

— Я хотела посмотреть разок, как вы тут живёте. Где же твоя мать? — сказала она.

— Ты спрашиваешь меня, а я спрошу тебя! — отвечал он.

— Вот как! Кто же для тебя готовит?

— Кому же готовить? — уклончиво ответил он, вероятно подумав: «Что ей за дело?».

Она сидит тут, перед ним, в красивой мантилье, но он не намерен ухаживать за ней. О, нет!

— Что произошло у тебя с Маттисом? — спросил он, чтобы отделаться от неё.

— С Маттисом? Что это значит?

— Он ведь плакал из-за тебя, — сказал Оливер с насмешливой улыбкой.

— Из-за меня? Ты шутишь! Из-за меня никто не плачет.

Ну вот, теперь он как следует смутил её. Теперь она покажет себя в настоящем виде! И он ещё враждебнее взглянул на её новую мантилью.

— Отчего ты такой? — спросила она, вставая.

— Да, да. В сущности меня это не касается, — прибавил он, чтобы показать ей, как мало он интересуется её делами.

— Я читала то, что было о тебе написано в газете, — снова заговорила она.

Он должен был бы чувствовать себя польщённым, что она читала о нём, а между тем... нет! Что же такое случилось с Оливером? Он совершенно изменился, совсем стал другим, точно это был не тот же самый человек! Она совсем не понимала его теперь и пробовала разными путями подействовать на него. Наконец она спросила его, не может ли он дать ей газету? Она бы хотела прочесть ещё раз эту статью, где говорится о нём.

Оказалось, что газету он носил при себе в бумажном мешочке. Он вытащил её из кармана и подал ей.

— Ты можешь взять её с собой, — сказал он. — Но только я хочу получить её обратно.

Дня через два, под вечер, Петра снова пришла к Оливеру. Это было воскресенье, и потому она была одета ещё наряднее. Быть может, он ждал её и потому сделал некоторые приготовления к её возможному визиту: вымел пол в комнате, вытер очаг и отнёс немытые чашки и горшки наверх, в пристройку. Случай пришёл к нему на помощь. В кармане своего старого жилета он нашёл несколько мелких итальянских монет и бросил их на стол. Пусть там лежат. Можно похвастать ими. Сам он уселся за стол, чтобы подремать. Когда Петра вошла, он выпрямился и потянулся с равнодушным видом.

— Я принесла тебе назад газету, — сказала она. Она выучила наизусть эту статейку и процитировала её. Да, пусть он слышит, что о нём говорится в газете, как восхваляется его поступок! Он мог бы объехать весь мир!

— Я уже объездил его, — отвечал он, чувствуя прилив гордости.

— О, да, в этом нет у тебя недостатка! Кто же вымел у тебя пол?

Что за дело было ей до этого? Не пришла ли она для того, чтобы дать ему почувствовать своё превосходство?

— Девушки, — отвечал он, насторожившись.

— Какие девушки?

— Зачем ты спрашиваешь? — сказал он наставительным тоном.

— Я бы тоже могла это сделать, — отвечала она. Она плохо выглядела, Петра! Вид у неё был не свежий, не здоровый, далеко не блестящий, о нет!

— Если ты ничего не имеешь против, то я сварю для тебя кофе, — смиренно прибавила она. — Я, на всякий случай, захватила его с собой.

На этот раз её предложение не вызвало неудовольствия у него, но...

— Нет. Зачем тебе трудиться, — сказал он.

— Бог мой! Точно я не могу сделать этого? — возразила она и тотчас же принялась за дело.

Ему бросилось в глаза, что она опиралась на стул, точно чувствуя слабость, и несколько раз отворачивалась и отплёвывалась.

— Отчего ты не снимаешь мантильи? — спросил он. — Разве ты не можешь снять её?

— Это ведь тоненькая, весенняя мантилья... Что это за удивительные монеты у тебя? Какие это деньги?

— Это иностранные деньги.

— Ты всюду побывал, — заметила она.

— Они из Италии. Там у них все такие деньги, сольдо. Хотела бы ты их иметь?

— Нет, нет! Ты не должен себя грабить.

Он собрал в кучку все монетки и бросил их ей в карман мантильи.

Затем они заговорили о его матери. Она, должно быть, скоро вернётся. Говорили о его последней поездке на острова, это было слишком уже смело уплывать на лодке так далеко!

Он принёс сверху, из пристройки, чашки. Она налила ему кофе. Она сама только недавно пила кофе, заметила она, смеясь, и больше пить не может. Она присела на стул. На лбу у неё выступили светлые капли пота.

Оливер, наоборот, мало-помалу пришёл в хорошее настроение. Он даже стал немного поддразнивать её насчёт столяра, но делал это без всякого озлобления, не выказывая ни малейшего неудовольствия ни против Маттиса, ни против неё.

— Да, да! Что-то ведь было между тобой и Маттисом, — говорил Оливер.

— Ты болтаешь вздор! Что могло быть между мной и ним?

— Разве ты не хотела выйти за него замуж?

— За Маттиса?

Петра всплеснула руками. Она отрицала какие бы то ни было тайные сношения с Маттисом и ровно ничего общего не имеет с ним. Да, она даже посмеивалась над его длинным носом!

— Это удивительно! — сказал Оливер, которому было всё-таки приятно слушать все её уверения. — А ведь я так понимал это!

Петра опустила взор на свою мантилью и прошептала:

— Существует только один человек, которого я когда-либо любила в своей жизни...

Оливер задумался и потом вдруг спросил:

— Ты всё ещё служишь у Ионсена? Каков теперь Шельдруп?

— Шельдруп? Причём тут он?

— Я просто так спросил. Он вёл себя как молодой прохвост, когда я пришёл с повреждённым судном. И всё, всё надо было ему заносить в протокол!

— Вот что! — проговорила Петра. Она опять наполнила его кофейную чашку и, усевшись на стул, сказала:

— Слушай Оливер. Как ты думаешь, если бы...

— Если бы что?

Она замолчала.

— Нет, я всё-таки не знаю! — вдруг заговорила она и побряцала в кармане итальянскими монетками. — Как ты думаешь, не могло ли бы опять всё вернуться и мы были бы с тобой, как прежде?

Однако её слова не произвели на него, по-видимому, никакого особенного впечатления. Он ожидал этого и у него были на этот счёт свои соображения.

— Как это пришло тебе в голову? — спросил он.

— Я всё время думала об этом, — отвечала она.

— Я не гожусь больше ни для кого, — заметил он.

— Не говори этого. Ты мог бы получить какое-нибудь занятие у консула.

— У консула? — насмешливо сказал он. — О, нет! Но я уже думал о том, чтобы похлопотать о каком-нибудь месте на маяке.

— Да, и это тоже годится. Что-нибудь да найдётся для тебя!

Снова молчание.

— Об этом нечего и думать, — опять заговорил он. — Калека-муж и пустой дом! Конечно, я бы, пожалуй, мог получить двери, чтобы навесить их, но...

Она полагала, что тут нет ничего невозможного, но не стала больше приставать к нему. Но она намекнула всё-таки, что у неё дома есть две двери. Затем она показала ему, что всё ещё носит его кольцо, как было раньше. Да, это было неопровержимо. Оливер с изумлением взглянул на неё, когда она заговорила о кольце. Он чувствовал себя несколько смущённым, и если б ему надо было что-нибудь сказать, то наверное у него вырвалось бы только проклятие.

— Ха-ха-ха! Но там ведь стоит другое имя? — засмеялся он.

— Другое имя? Нет, я велела выцарапать его. Хочешь взглянуть?

Петра во многих отношениях была дьявольски хитра и рассудительна. Но это было уже чересчур!

— Разве ты не должна была вернуть ему кольцо? — спросил Оливер.

— Кольцо? Этого бы не доставало!

Оливер громко расхохотался, чтобы избавить и себя, и её от замешательства.

— Отдать назад кольцо? — сказала Петра. — На, посмотри какое оно тяжёлое! Ведь это же чистое золото!

Оливер обиженно возразил:

— Как ты странно говоришь? Разве я стал бы покупать для тебя за границей медное кольцо? Это червонное золото.

— Да, я знаю. Кольцо это больше никогда не покинет моей руки!

Однако так легко не могло всё это разрешиться. Она полагала, что они опять обручены, но об этом ещё надо хорошенько поразмыслить, хорошенько всё обдумать. Столяр, конечно, не умрёт от этого. Он ведь сам отошёл от неё. Притом же человек, так дурно обошедшийся с калекой, заслуживал, чтоб над ним посмеялись. Но всё же тут надо было о многом подумать.

— Что это я сижу и не вижу, что чашка у тебя пустая! — воскликнула Петра и вскочила со стула, чтобы заглянуть в котелок.

И Оливер предоставил ей угощать себя. Кофе был хороший, крепкий. Вообще присутствие Петры внесло с собой какой-то уют, и Оливеру было необыкновенно приятно, что она облокачивалась на его плечо, наливая ему кофе.

— Там, откуда взят этот кофе, осталось ещё много, — сказала она и присела к нему на колени. — Ты ведь можешь меня держать?

— Могу ли? — воскликнул он с гордостью. — Совершенно так же, как и прежде!

— Ну, вот видишь ли! Так почему же этому не быть?

Она прижималась к нему со своей мантильей и всем своим телом, поцеловала его и настойчиво напоминала ему о прежнем.

— Ну, как же ты думаешь, Оливер? Хочешь ты взять меня?

Этого было более чем достаточно. Но всё равно, хорошенько взвесив все обстоятельства, пожалуй, можно было придти к заключению, что это вовсе не так уже глупо. Ведь как ей хочется этого, как хочется!

— Гм, — проговорил он наконец. — Вот, когда я здесь сижу и размышляю обо всём, то начинаю верить... — Он остановился и на минуту воцарилось глубокое молчание. — Да, я полагаю, что это, пожалуй, возможно, — договорил он.

— Да? — прошептала она.

— Раз ты этого хочешь?

— Да, — шепнула она...

V

И снова потекли дни за днями, но ни в каком случае для Оливера не стало хуже, чем было раньше. Когда Петра переселилась к нему, то принесла с собой в дом разные вещи. Оливер гораздо прилежнее ловил теперь рыбу, хотя страсть к приключениям всё же не вполне оставила его. Он мог в хорошую погоду выехать далеко в море на своей плохонькой лодке, пробыть в отсутствии целые сутки, и потом вернуться. В этом отношении он был удивительный чудак.

Нет, во всяком случае, хуже не было, чем прежде! Если не грозила настоящая нужда, то Оливер был доволен. А когда мать снова вернулась из своих странствований, то пришла не с пустыми руками, у неё был за спиной мешок и в нём находились и съестные припасы, и одежда. В прежнее время такой мешок непременно послужил бы поводом к ссоре, но теперь их было трое в доме и они всё поделили между собой поровну. Может быть, они сделали это только из чувства стыда, если уж не из каких-либо других побуждений? Оливер, как жених, был безупречен.

Однажды к ним пришла старуха. Оливер знал её и думал, что она снова хочет предложить ему лотерейный билет, но оказалось, наоборот, что он выиграл в лотерею, и старуха принесла ему скатерть.

— Вот видишь, — сказал, смеясь, Оливер, — Господь не забывает меня!

Теперь у них стол был покрыт скатертью, а Петра действительно достала двери для комнаты и каморки в мезонине.

В прежние годы, когда Оливер возвращался из плавания, он привозил своей невесте разные подарки. Все эти вещицы украшали теперь её комод. Там была и глиняная собачка, и зеркало, а также белый ангелок, и украшенный деревянной резьбой кофейный подносик.

После венчания Оливер позволил себе лениться в течение пары дней и не выезжал на рыбную ловлю. Ему очень нравились остатки праздничного обеда, но вслед затем мать, по старой привычке, опять стала приставать к нему, чтобы он поехал на рыбную ловлю.

Оливер отвечал ей, что он и без её напоминаний сделал бы это, потому что он знает свой долг. В самом деле, его жизнь сложилась теперь лучше, чем он это думал раньше. Оливер больше не жаловался. Он был женат, и всё, относящееся к его семейной жизни было уже заранее установлено. Больше никаких сомнений у него не оставалось. Хорошо, что он не отдал тогда взаймы верхнюю пристройку, мезонин! Теперь он ему самому понадобился.

Но вот в один прекрасный день Маттис прислал к Оливеру маленького мальчика, который передал ему, что столяр желает поговорить с ним.

— Нам не о чем говорить с ним! — сказал Оливер. — Что он хочет от меня? Передай Маттису, что ему не зачем беспокоиться и приходить сюда. Скажи ему это!

Они могли видеть столяра из своего окна. Он ходил взад и вперёд, и выступал с таким заносчивым видом, как будто уже не впервые имел дело с «Наполеоном», как он называл Оливера прежде.

— Он достаточно безумен и может напасть на калеку, — сказал Оливер, увидев его в окно. — Пусть говорят с ним те, кому надо с ним посчитаться, — прибавил он, вернувшись в комнату.

Петра пригладила волосы, принарядилась и с кокетливым видом вышла на улицу. Оставшиеся в комнате и смотревшие в окно заметили, что столяр вздрогнул. Куда девалась вся его заносчивость? Он говорил с Петрой и она ему отвечала, но видно было, что они не могли никак согласиться друг с другом. Если они говорят о дверях, то пожалуйста! Но нет, они говорят о кольце. Оливер сидел в глубине комнаты. Он только высунул нос, чтоб поглядеть на выступление Петры. Вот столяр опять заволновался. Он собрался с мужеством и взглянул прямо в лицо Петры. Он опять забегал, говоря что-то, и форменно стал кружиться около неё. А Петра? Хотя у неё на лице прыщи и она не очень красиво выглядит, но она всё-таки умеет действовать на него своим тихим печальным голосом, несмотря на его сильное возбуждение. Вот она стоит перед ним и так мило, так обольстительно улыбается. В конце концов, Маттис мрачно уставил глаза в землю и когда Петра подала ему руку, то он взял её, не поднимая глаз. Он удержал с минуту её в своей руке и потом отпустил. Пётра ушла. Потом ушёл и Маттис...

Оливер продолжал сидеть на своём месте. Ему было жалко Маттиса.

После этого никаких неприятностей больше не возникало. Разве никаких? Ой ли?

Дни шли своим чередом и многое произошло за это время. Дурная погода целыми днями мешала Оливеру отправляться в море. Петра была привязана к дому. У неё был ребёнок, мальчик. Старуха мать отказалась от забот о доме и больше не уходила странствовать, чтобы потом вернуться с полным мешком.

Но это было ничего. Оливер не терпел никакой нужды. Он благоденствовал — он и кот. О, этот старый кот уже ни на что больше не годился. Он мог только целыми днями лежать в комнате, да наедаться рыбой. От изобилия пищи брюхо у него стало толстым, и, в конце концов, обе женщины подумали даже, что это был не кот, а кошка.

Оливер тоже сидел дома и был доволен. Он качал ребёнка и наблюдал за тем, что делалось на улице. Руки у него стали нежнее и белее и он сам стал красивее. Однако его всё же раздражало то, что он не видел никакой возможности раздобыть себе меховую шапку на зиму. Ведь не мог же он, в самом деле, выезжать в море, зимой, в соломенной шляпе?

— Не можешь ли ты добыть себе морскую фуражку? — спросила его мать.

Когда-то такой красивый голубой галстук теперь потерял свой глянец. Если его нельзя выкрасить, то Петра может его перевернуть на другую сторону. Но оказалось, что и левая сторона также выцвела. Настроение духа Оливера несколько испортилось после этого, и он сказал Петре:

— Ты ведь говорила мне тогда, что я мог бы получить какой-нибудь заработок у Ионсена. Как же обстоит дело?

Бедная Петра! Ну да, она конечно поговорит с консулом.

— Почему ты всегда называешь его консулом? — заметил ей Оливер.

— Мы всегда называли его консулом, когда я была там, у них, в доме.

— Но ведь теперь много есть и других консулов, — сказал Оливер. — Гейльберг стал консулом, Грюце-Ольсен тоже консул.

Это верно. В городе постепенно много развелось консулов, вице-консулов и консульских агентов — так много, что они грызлись из-за каждой кости! Они просто кишели там и не всегда дело обходилось без раздоров и неприятностей всякого рода и тайных интриг. Один купец не хотел допустить другого процветать у него за спиной. Ионсену пришлось пережить то, что рядом с ним появилось много других, занимающих такое же положение, как он. А чего только не пережила за это время его жена! Бог свидетель!

Петра пришла к Ионсену вероятно в особенно неблагоприятный момент. У него не было никакой работы для её мужа. Но, пожалуй, если б она лучше выглядела, была бы привлекательнее, то получила бы другой ответ? Бедная Петра! Лицо у неё побледнело, щеки ввалились, и консул наотрез отказал ей. Тут уж ничего не поделаешь! Она должна попытаться у других, новоиспечённых консулов. Одному Богу известно, почему они сделались консулами! Не может ли её муж устроиться у Ольсена? Разумеется, это очень хорошо, что она сперва пришла к Ионсену. Он постарается потом сделать что-нибудь для Оливера, но сейчас он ничего не может. Однако она не должна унывать и иметь такой удручённый вид. Кроме неё есть ещё много других, которым тоже приходится трудно в последнее время. Пароход «Фиа» ведь тоже не имел большого успеха, и дела были не особенно хороши. А отчего Оливер не ездит на рыбную ловлю?

Консул смотрел на Петру своими добрыми, карими глазами, обсуждая с ней её положение и выказывая ей участие, но она всё же ушла от него ни с чем.

Что же теперь делать? Ничего другого не оставалось, как опять приниматься за рыбную ловлю. Оливер подтянулся и стал мужественно выезжать в море на своей лодке каждый день. Рано или поздно он покажет им себя! И ни разу он не принёс Ионсену рыбы, а нарочно проходил мимо. Когда позднее ловля стала успешнее и рыбы у него было больше, чем он мог унести с собой, то он установил на валу набережной пустые ящики и устроил там настоящий рыбный рынок. Он стоял там, как крупный торговец.

Жители сначала не хотели идти так далеко за рыбой, но так как недостаток рыбы в городе давал себя чувствовать всё сильнее, то им пришлось покориться и идти на новый рынок.

У Оливера стали совсем тусклые глаза и на вид он казался больным, точно опухшим, и умственные способности его ослабли. Но это было не всегда, о нет! Когда надо было прибегнуть к какой-нибудь уловке, проделать какую-нибудь штуку, то он оказывался очень хитёр. Он стоял у своих рыб, но не зазывал покупателей. Он только навинчивал цену и продавал рыбу чрезвычайно дорого. «Вы хотите рыбы? Нет? Так не надо!» — говорил он покупателям. Но он прекрасно знал, что всегда продаст рыбу на суда, регулярно приходящие в гавань. Притом же порядочные люди никогда не торговались с калекой!

Оливер прожил со своей семьёй всю осень лучше, чем когда-либо в другое время. Мать и жена берегли своего кормильца, заботились о нём и он получал всегда лучшие куски. Вечером ему давали сироп и кашу, а в воскресенье он получал на завтрак вафли. Его положение изменилось к лучшему. Он заплатил лавочникам часть своих старых долгов и даже выкрасил обе двери в пристройке. Кроме того, в глазах своих профессиональных товарищей, рыбаков Иёргена и Мартина, он пользовался теперь большим уважением. Они ведь все эти годы таскали свою рыбу в город, и разносили по домам, пока не явился Оливер, и не научил их стоять за столиком на валу и возвышать цену на рыбу. Они благодарили его, что он надоумил их.

— Да, да, — отвечал он, — я ведь недаром попутешествовал по свету, побывал во многих местах!

Уважение, которое теперь выказывали ему близкие и многие другие люди, хорошо действовало на Оливера. Когда он возвращался домой после дневной работы и проходил мимо окна своей комнаты, то замечал, что там сейчас же начиналось оживление и он мог слышать, как Петра говорила ребёнку: «Вон идёт отец!». Удивительно было, что эти слова действовали на ребёнка успокоительным образом, и Оливер уверял даже, что ребёнок в своей колыбельке понимает их. Впрочем, тут не было ничего удивительного. Слова эти повторялись каждый день в определённое время и за ними всегда следовал скрип дверей, врывалась холодная струя воздуха и входил мужчина, который кивал головой на колыбель. Через несколько времени впрочем, когда мальчик уже один играл в своей колыбели, нельзя было больше сомневаться, что он замечает то, что делается в комнате, около него. Эдакий маленький плутишка! Стоило только матери начать расстёгивать корсаж, как он уже принимался чмокать, а когда мать говорила: «Вон идёт отец!», то он сейчас же обращал свои карие глазки на дверь.

Между Оливером и ребёнком существовала тесная дружба. Когда мальчик протягивал ручонки и тянулся к нему, то калека бывал очень растроган. Это маленькое создание, такое крошечное, такое ничтожное! Видали ли это когда-нибудь? А какой плутишка, какой хитрый парнишка, чёрт возьми! Плохо было, когда отец уходил и ребёнок начинал плакать и опять тянуться к нему. Этого отёц не мог вынести. Он и сам готов был заплакать вместе с ним, и кричал Петре: «Дай ему грудь, говорю тебе!». И после этого он убегал из дому на своей деревянной ноге.

О, да, он часто спорил дома с женой и матерью насчёт того, что понимает ребёнок и что ему непонятно! Вообще он много возился с ребёнком, показывал ему буквы и картинки. Тут они оба были детьми, такими глупыми, и забавными!

— Я думаю, что ты сошёл с ума! — кричали ему жена и мать. — Ты даёшь ребёнку в руки кофейный котелок!

— А что ж? Ведь ему не по чему стучать, — отвечал он беспечно.

Он брал разные безделушки с комода и давал ребёнку играть ими. А когда ребёнок бросил на пол зеркальце, то Оливер взял вину на себя и сказал, что он сам нечаянно уронил его.

Какие это были хорошие дни! Петра опять похорошела и ей хотелось уходить куда-нибудь из дому по воскресеньям. Оливер ничего не имел против её ухода. Да, пусть она идёт! Бабушка тоже может идти. Вообще, он не понимает, как это здоровые, спокойные люди могут сидеть дома!

Сам он конечно не выходил из комнаты, и когда ребёнок спал, то и он дремал у стола. Мечтал ли он о чём-нибудь? Возникали ли в его отяжелевшем мозгу какие-либо воспоминания о прежних временах? Он, разумеется, имел все основания размышлять о своей печальной участи, но, пожалуй, это обстоятельство и сделало его таким тупоумным теперь.

В сумерки вернулась Петра. Пора было ей вернуться, наконец, потому что ребёнок кричал, как ужаленный. Дело было в следующем. Оливер хотел учить его читать и как раз, среди ученья, ребёнок поднял крик. Отец стал его качать и всячески успокаивал. «Ну, ну!» — говорил он ему. — «Ты не должен терять мужества. Не будь я Оливер Андерсен, если ты не научишься читать!» Однако ребёнок продолжал кричать, потому что ему хотелось получить молока. Никакой другой причины для крика не было.

Если бы только Петра вернулась домой в другом настроении! Если бы она раскаивалась в том, что задержалась так долго вне дома! Но об этом не было и речи. Правда, для Петры это было слишком резким переходом непосредственно от оживлённой улицы, к комнате, где её встретил крик ребёнка. Она была так молода, и уже так связана, так подавлена жизненными обстоятельствами!

— Ах, да замолчи же! Ведь я же пришла! — сказала она ребёнку. Но раздевание отняло у неё время. Она не торопилась снимать свой праздничный наряд, и стоя перед зеркалом, осматривала себя со всех сторон. Это было довольно противно видеть, и в самом деле Оливер выказал большое терпение, не пустив в дело свой костыль!

Наконец и он вышел из себя.

— Отчего ты не берёшь ребёнка на руки? — с бешенством закричал он.

— Как не беру? Я сейчас возьму его.

— Да... после того, как он весь посинел от крика!

— Пусть кричит! Это не угрожает его жизни.

О, несомненно, Оливер должен был бы пустить в ход свой костыль! Не угрожает жизни? Скажите, пожалуйста! Но ребёнок голоден, поэтому он сейчас же замолчал, как только получил то, что требовал.

— Следовало бы тебе понять это, — сказал Оливер, и тотчас же почувствовал своё превосходство над ней.

О, да, она всё отлично понимала, всё! Петра была недовольна. Откинув голову назад, она тихонько роптала на свою судьбу. Бедная Петра! Она ведь была связана теперь! Не понимала она, что ли, своего теперешнего положения? Она была несвободна, была замужем и поэтому никаких надежд у неё не могло быть. Она должна была превратиться только в дойную корову, ничего больше. О, какой крест она взвалила себе на плечи! Но она не в силах была его нести, как другие женщины из народа. Некоторые девушки ведь не несут его, о нет, чёрт возьми! Как ей доверяли в консульском доме! Два раза ей повышали там жалованье, а Шельдруп был даже влюблён в неё, и теперь ещё влюблён! А вот она должна сидеть тут! Так возмущалась Петра своей судьбой.

— Ты, как будто, совсем не думаешь о ребёнке! — выговаривал ей Оливер тоном судьи.

— О, я думаю о нём днём и ночью! — отвечала она. — Не должна ли я привязать его себе на спину, когда выхожу из дома?

Она издевалась над ним. Оливер внимательнее посмотрел на неё, и когда её дыхание коснулось его носа, то он понял, в чём дело. Она была в разных местах и очевидно выпила. Ого, это было великолепно! Вот откуда она почерпнула свою смелость и свою говорливость!

— Где ты была? — спросил он.

— О, вовсе не во многих домах! — отвечала она.

— Во всяком случае, ты где-то была, где тебя угощали вином.

— Ты это заметил? Да, я была у консула. У них были гости, и я немного помогла в хозяйстве. Госпожа Ионсен угостила меня.

Петра не была склонна к пьянству и этого объяснения было достаточно. Но говорила ли она правду? Она не стеснялась солгать в случае нужды, дать фальшивое показание.

А так как она была не очень изобретательна в этом отношении, то, солгав, становилась особенно любезной, ласковой и развязной. Этим она многого достигала. Оливер мог верить или не верить тому, что она была у консула, это было не важно! Она всё же сидит тут, перед ним, и кормит ребёнка. Немного глупая, но молодая и красивая, пожалуй, немного ветреная, легкомысленная — что за беда? Выдающегося в ней не было ничего. Она была самой обыкновенной, ничтожной бабёнкой, но у неё были и хорошие стороны. Её тело было такое тёплое и столько в ней было проклятой женственности! Всё-таки она вернулась и осталась в доме. Она принадлежала своему мужу, кормила ребёнка своим молоком, и Оливер смотрел с удовольствием на её вздутую грудь.

Но теперь Петра выпила очевидно больше, чем следует. Быть может, она была голодна, когда ей дали вина. При таком условии она, конечно, не могла перенести больше одного стакана. Она становилась дерзкой, неласковой и равнодушной. Ну, посмотрите, как она укачивает ребёнка, швыряет его во все стороны!

Этого Оливер не выносил, и она это отлично знала. Они поссорились, но Петра не полезла за словом в карман. Её даже не остановило и то, что в комнату вошла бабушка и слушала их. «Что ж это? — подумала старуха. — Серьёзная это ссора у них или нет?» Она слышала, как Петра говорила мужу:

— А что ты-то можешь делать? Чем ты можешь похвастаться?

— Я?

— Да, ты! И как тебе не стыдно?

— Я такой, как ты меня видишь, — отвечал он. — Никакой перемены во мне нет.

Она засмеялась и возразила:

— Если б это было так, по крайней мере!

Бабушка ничего не понимала, но её всё-таки удивляло, что Оливер не вышел из себя. Петра так странно говорила. Что бы это значило? Оливер даже смолчал на её слова.

— Что случилось? — спросила старуха. Но никто ей не ответил.

И вдруг Оливер заговорил тоном, не предвещающим ничего хорошего:

— Зачем же ты пришла сюда и захотела иметь меня? Этого я не могу понять!

— Ты всё же должен был бы понять это! — сказала она.

— Понять? — спросил он с удивлением. Она не отвечала.

Бабушка прошла через комнату в каморку и начала снимать свой воскресный наряд. Но она продолжала прислушиваться. Что такое Петра знает про своего мужа, чего не знает никто другой? Что это за тайна? Не сидел ли он в тюрьме, или это ещё грозит ему? Тут бабушка вспомнила, что Петра уже давно язвительно разговаривает с мужем и насмехается над ним, частью шутя, частью презрительно. Она часто смеялась и говорила ему неприличные вещи, например, что он никуда не годится, как и домашний кот у них, который только жрёт рыбу.

Но в комнате опять замолчали. Ребёнок спал и спорящие, по-видимому, успокоились.

— Что же нового в городе? — спросил Оливер, чтобы высказать ей дружелюбие.

Петра не отвечала и потому мать заговорила вместо неё.

— Что касается меня, то я ничего нового не слышала, — сказала она. — Впрочем, нет. В городе будет открыта высшая школа.

— Как? Здесь откроется высшая школа?

— Да. Так, по крайней мере, говорят. Хотят построить для этой цели большой каменный дом.

Оливер непременно хотел втянуть в разговор свою жену и потому спросил её:

— Кто же был там, в гостях?

— Где?

Ага, она уже забыла! Очевидно это был обман! И Оливер решил завтра же проверить это.

— Ах, ты говоришь про консула? — спохватилась Петра. — Ну, там были все знатные люди.

— Со своими жёнами?

— Нет... Впрочем, я не знаю, — ответила она.

— Значит ты не прислуживала за столом?

— Что это ты меня всё расспрашиваешь? — прервала она его, смеясь. — Может быть, ты мне не веришь?

Она смеялась, но смех её был ненатуральный, и она была неспокойна. Они оба точно балансировали на кончике ножа. Вдруг она выпрямилась и, проведя по волосам с какой-то решительностью, проговорила, словно шутя:

— Знаешь ли что? Тебе было нужно жениться на своей больничной сиделке, в Италии. Тогда ты стал бы мужчиной!

И Оливер ответил, полушутливо, полусерьёзно:

— Конечно. И я с раскаянием вспоминаю о ней.

VI

Зима миновала.

Дни проходили один за другим, но так как у Оливера не было никакой выдержки и его прилежание было искусственным, то ему надоела рыбная ловля и он опять занялся ребёнком.

Мало-помалу ребёнок очутился у него на первом плане. Когда Оливер возвращался домой с рыбного рынка, то сейчас же направлялся к ребёнку, осматривал его, прислушивался, хорошо ли он дышит. Он задавал ему обидные для матери вопросы: «Ты, верно, голоден, Франк? Они забыли дать тебе поесть?». Вначале женщины смеялись над этим, думая, что он шутит. Но Оливер заявил, что он серьёзно боится за ребёнка. С течением времени ребёнок стал служить для Оливера предлогом, когда ему не хотелось выезжать на рыбную ловлю. Ребёнок ведь так отчаянно кричит, когда он уходит из дома!

Своё место на рыбном рынке он передал Иёргену. Он даже просил Иёргена занять его.

— Это самое лучшее местечко, и ты должен получить его. Ты ведь знаешь, Иёрген, мы с тобой неразлучны! Ты и я!

А сам он, разве не хочет больше ловить рыбу?

— Только не на продажу, — заявил Оливер. Он будет ловить лишь для собственного употребления. Иёрген может занимать его место всю зиму, а весной Оливер, пожалуй, опять займёт его. Кроме того, он объяснил Иёргену, что не может решиться оставить своего маленького Франка одного. Пусть будет, что будет, но ребёнок постоянно тянется к нему! Это очень странно. Может быть, Иёрген объяснит ему, почему ребёнок предпочитает отца своего своей матери и всем другим?

Вероятно, это у него врождённая привязанность к отцу.

Да, Оливер и сам так думает. Ведь собственно отец является творцом ребёнка. Мать — только почва, на которой ребёнок вырастает, как вырастает посаженное в землю растение. Разве это не ясно для всех? Трава растёт, корабли плавают по воде, небо усеяно звёздами — всё это понятно само собой. Но ведь тут дело совсем иное. И никто, ни один человек во всём мире не может объяснить, почему Франк, такой ещё крошка — он ведь меньше аршина длиной! — всё-таки обладает уже рассудком. Иёрген, не отличавшийся разговорчивостью, повторил лишь свою обычную поговорку: в природе много скрыто тайн!

Но в городе иначе судили об Оливере. Там находили, что его семья должна была бы посадить его на хлеб и на воду за его леность. Разве это дело оставаться дома из-за маленького ребёнка вместо того, чтобы выезжать в море?

Однако если многое было скрыто в природе, то и у Оливера была своя тайна. Конечно он был ленив, но разве у него не было оснований для этого?

Однажды утром он заметил, что у Петры лоб покрылся крупными каплями пота, в то время как она варила кофе.

— Ты нездорова? — спросил он её.

— Да, — отвечала она,

Он не сказал больше ничего, съел свой завтрак и отправился удить рыбу. Он вернулся только к вечеру. Петра сделалась совсем нестерпимой. У неё был такой вид, как будто дна страдает зубной болью. Оливер заметил, с какой осторожностью она жует. Она не хочет пить кофе, не может видеть его и даже ощущать его запах. Она уходит и плюёт по углам...

— Тебе всё ещё нехорошо? — опять спрашивает он.

— Ну да. Ведь ты же слышал это! — отвечает она с раздражением.

Он посмотрел на неё каким-то двусмысленным образом. Совершенно открыто, не скрываясь, он медленно обвел её взором всю, с ног до головы, нарочно так, чтобы она это заметила. Петра потупила глаза и вздохнула.

О, Петра обладает большой сообразительностью, она всё поняла!

— Не хочешь ли ещё кофе? — спросила она и налила ему чашку.

Он не ответил, вздыхая и как будто погружённый в размышления, точно не видел и не слышал ничего. Тронул ли он и её своим вздохом? Во всяком случае, она как-то притихла, стараясь не шуметь, убирая в комнате.

— Пей же кофе, пока не остыл, — сказала она. И вот Оливер, словно очнувшись, пришёл в себя и встал. Где были его мысли? Быть может в стране, где растут апельсины, или... в преисподней?

Всё сошло бы хорошо, без шума, но случай опять всё испортил.

— Да, да, Франк, теперь я ухожу, — обратился Оливер к спящему ребёнку. — Вечером я приду к тебе.

Он стал что-то искать, сначала в карманах, потом на полке, открыл ящик комода и заглянул в него. Но нигде он не находил того, что искал. Наконец, он нашёл это в колыбели ребёнка. Это был рыбный нож — страшная вещь, оружие, которое он всегда брал с собой на рынок. Он дал поиграть им ребёнку накануне вечером и потом забыл. О, это было невероятно! Петра всплеснула руками и разразилась громким смехом. Впечатление, произведённое на неё вздохом Оливера, испарилось, и он, точно побитый, крадучись вышел из комнаты и отправился на работу.

Чем вызвана была эта выходка? Разве это не была простая игра с ним? Разве замужняя женщина не может быть нездоровой, не может почувствовать отвращение к кофе?

Но Оливеру всё это казалось тяжело и невыносимо. Однако он не стал рассудительнее от этого. Он только смирился перед неизбежностью. Он не взваливал на других вину за собственную леность, не жаловался другим на судьбу, но всё-таки выдвигал ребёнка на первый план и таким образом находил оправдание для своей лени.

Зима прошла.

Дни тоже проходили, в праздности, в домашних ссорах, в темноте. Семья Оливера и он сам питались плохо и ходили в лохмотьях. Но наступила весна, и он опять приободрился.

До самой осени он прилежно ловил рыбу, и дома опять положение стало лучше. Он заплатил торговцам за взятую у них в долг зимой муку, и за маргарин и таким образом семья могла не испытывать больших лишений. Но уважение, которое раньше приобрёл Оливер, теперь исчезло. Люди попросту игнорировали его и, может быть, по заслугам.

На этот раз у Франка появился маленький братец: чёрноглазое, маленькое существо, которое лежало в колыбельке. Отец отнёсся к этому, как и следовало. Он не приходил в отчаяние и хорошо относился к обоим мальчикам, но Франк был всё же его первородным сыном и остался любимцем.

На Абеля же он меньше обращал внимания. Но даже мать предпочитала старшего, может быть потому, что он был красивее. Когда Франк вырастал из своих платьев, то Абель должен был донашивать их, поэтому он из года в год бегал в заштопанных штанишках. Но это не обижало его. Даже наоборот: он бывал доволен, получая одежду брата, потому что большею частью находил у него в карманах какие-нибудь забытые им вещицы: карманный ножичек, свисток, обломок карандаша, пуговицы, удочки, гвозди. Эти вещи он тотчас же менял на другие, из осторожности. Абель таким путём умножал своё имущество и это был один из его ловких способов накопления богатства. Он очень подружился с сыном рыбака Иёргена Эдуардом. Эдуард был немного старше его, и Абель многому научился у него. Они оба зарабатывали несколько пфеннигов, исполняя разные поручения, оказывая при случае услуги, как посыльные, а иногда умножали свой фонд какой-нибудь случайной счастливой «находкой». Один раз они действительно нашли мешочек с кофе в складе у Ольсена. Ну, как же им было удержаться от соблазна? Мешочек был раскупорен и лежал прямо на полу. Должно быть, кто-нибудь забыл его здесь! Мальчики решили, что это полезная находка и что-нибудь да стоит. Они насыпали кофе в карманы, которые, однако, не могли вместить всего количества. С другой стороны, их карманы ещё никогда не были так полезны для них!

На обратном пути у Эдуарда возникли некоторые сомнения. Может ли он идти прямо домой со своей добычей? Но Абель прямёхонько пошёл домой. Мать его взяла кофе, даже пообещала ему что-то дать за это, но всё же запретила ему на будущее время «находить кофе». Когда же Абель на следующий день опять зашёл в склад и захватил с собою кое-что, в чём он намеревался унести остальной кофе, то Эдуард рассказал ему скверную историю, которая произошла с ним. Во-первых, его заставили отнести кофе назад и украдкой высыпать его в мешочек, а затем, когда он вернулся после этого домой, то получил побои. Это очень возбудило Эдуарда против его родителей.

Однако, кофе, который мог сделаться для Абеля источником продолжительного благоденствия, доставил и ему неприятности. Мать не сдержала своего обещания и ничего ему не дала за кофе, который он принёс ей. Он всячески пробовал воздействовать на неё, добром и злом, но когда ничто не помогло, то он пошёл к отцу и со слезами стал ему жаловаться.

— Если что-нибудь обещают человеку, то должны это обещание сдержать, — сказал Оливер, наставительно рассуждая, как справедливый человек.

— Вот как! Значит я должна купить у него кофе, который он украл? Хорошие же уроки ты даёшь своему сыну, — ответила она.

Но отец всё же чувствовал себя польщённым, что сын обратился к нему, и так как в этот день рыбная ловля была особенно удачна, то он подарил Абелю целую крону.

— Не надо поступать несправедливо с тобой, — сказал он в присутствии всех.

Когда Эдуарда отдали в школу, то Абель почувствовал себя одиноким.

По старой памяти он продолжал ходить к Иёргену. Там, в семье, была ещё маленькая девочка, с которой он иногда играл, но разве она могла заменить ему прежнего товарища? Маленькая Лидия, названная так по имени матери, была занимательной девочкой и с ней могло быть не скучно Абелю. Однако порой она бывала очень неприятна, потому что поднимала крик из-за всяких пустяков.

Да, Абель был одинок! Его брат Франк тоже ходил в школу и был слишком учён для него, слишком преисполнен самомнения, и потому они никогда не были дружны. Между ними существовали большие разногласия во взглядах и пристрастиях. Абель увлекался рыбной ловлей, а Франк любил книги, газеты и разные красивые вещи. Франк начал ходить в школу раньше положенного возраста и уже очень много знал для своих лет. Он должен сделаться телеграфистом или банковским чиновником, честолюбивая мать мечтала о том, что он попадёт в высшую школу, будет находиться среди детей лучшего общества и будет учиться всевозможным предметам. У всякого есть своё честолюбие, почему же его не иметь и Лидии, супруге рыбака Иёргена? Конечно! Но только у неё честолюбие было глупостью и весь город смеялся над нею. Она записала своих детей в танцевальный класс. Разумеется, Лидия хотела возвыситься над своим общественным положением.

Это привело лишь к тому, что Генриксены с кораблестроительной верфи, семья таможенного инспектора, и жена Ионсена взяли назад своих детей из танцкласса. Но, конечно, они сделали это не потому, что там учатся дети рыбака, о нет! Госпожа Ионсен, например, взяла Фию, оттого, что у неё развилось сильное малокровие, она так похудела и побледнела, что на неё жалко было смотреть!

Однако сюда всё же замешалась политика. Бедная приезжая учительница приходила в отчаяние. Она не знала, как ей быть, как поправить дело, так как тут многое, было поставлено ею на карту. Наконец, она придумала выход. Первый курс был полон, — как она раньше не сообразила этого! — но в виду большого спроса, она решила открыть другой, параллельный курс.

Тогда всё оказалось в порядке.

И вот, уроки танцев приобрели в городе большую популярность. Никто из женщин уже больше не смеялся над Лидией, и дети прибывали в танцевальном классе. Если уж дети Лидии учатся там, то почему же не учиться там и детям других жителей городка, детям Бётхера, например, и цирюльника Гольте? Ни разу в жизни учительница не была так счастлива! Она обеспечила своё существование и притом научилась танцевальной политике. Эдуард тоже был записан на эти уроки и Франк также, потому что Оливер, в это время, как раз усердно занялся рыбной ловлей и заработал деньги.

— Да, да, Франк! — сказал ему отец. — Ты должен учиться всему, чему учатся другие.

Однако, что касается Эдуарда, то он побывал на уроке танцев всего лишь один раз. Он пришёл к Абелю и стал просить его, чтобы он пошёл за него танцевать. Абель, конечно, готов был услужить товарищу. Но так как он не был одет, как следует, и даже не был умыт, то его прямо отослали домой. И, таким образом, оба товарища оказались на свободе.

VII

Весь город был полон звуками танцев. Что это было такое? Наступило ли время большого подъёма благосостояния в городе? Появились ли у берегов огромные стаи селёдок, или же Англии понадобились большие грузы леса и других материалов, в виду новой английской войны? Ничего подобного! В городе царило большое оживление, но за его стенами всё было спокойно.

Это приезжая танцовщица развратила всю общину! Прихожане пробовали сопротивляться заразе и устраивали в молельне христианские собрания, но было уже поздно. Эпидемия слишком распространилась. Она заразила, также и родителей. Сначала она захватила главным образом класс служащих, а потом распространилась дальше, на высшие городские классы. В столовой консула Грюце-Ольсена вальсировали, а также у Генриксена на корабельной верфи. Почётные граждане города напевали мелодии танцев, идя по улице.

Около танцкласса всегда можно было увидеть людей, которые слушали несущиеся оттуда звуки весёлой музыки и раскачивались в такт, представляя себе, вероятно, что они находятся там, в танцевальном зале, и танцуют вместе с другими. Полицейский Карлсен не принимал никаких мер против этого и никого не арестовывал.

Петру также видали однажды наверху, на тёмной лестнице танцевальной залы. Она печально сидела там, мечтая под звуки скрипки и постукивания ног в зале. Ах, бедная Петра! Мечты её были безнадёжны. Ведь она была замужем и всё для неё было потеряно. В довершение всех её огорчений, она опять стала толстеть и сделалась очень неуклюжей. Ей тяжело было стоять, и она могла только сидеть. Много лет удавалось ей сохранять свою стройность. Она была красиво сложена, когда была девушкой, но и это тоже миновало. Ей бы следовало лучше оставаться дома и не показываться людям! Но её уже видели на лестнице...

Шельдруп нашёл её там и спросил с участием.

— Ты всё здесь сидишь, Петра?

— Да, — отвечала она. — Уходи, Шельдруп!

Но он стал выказывать ей такое большое участие, что она поднялась на ноги и наградила его самой настоящей и заслуженной пощёчиной, хотя он и был сыном Ионсена. А как раз в это время кто-то находился внизу лестницы и, услышав этот звук, стал быстро подниматься по ней. Он увидал, что Шельдруп поспешно проскользнул в залу, а плачущая Петра стала, шатаясь, спускаться по лестнице и вышла на улицу.

Во всём этом была виновата одна только танцевальная учительница! Зачем она приехала? Лучше бы она оставалась в соседнем городе! Волнение, которое она внесла в городскую жизнь, никак не могло улечься. Наоборот, когда назначен был прощальный вечер в школе для учеников и учениц, кончивших курс, то между их семьями возникло ожесточённое соперничество. Родители старались одеть своих дочерей в шёлковые и тюлевые платья и завистливо поглядывали на наряды других детей.

Докторская семья возвращалась домой с этого вечера вместе с Ионсенами. Фиа была очень довольна и много танцевала. Её раньше отправили домой, чтобы она поскорее легла в постель и её усталые ножки могли бы хорошенько отдохнуть.

Взрослым же хотелось ещё немного побыть вместе и госпожа Ионсен пригласила зайти посидеть некоторых знакомых и, между прочим, адвоката Фредериксена, который особенно интересовал её. Она пригласила также и Генриксенов, хотя они и не принадлежали к их обществу.

— Да, да, Генриксен, приведите свою жену и приходите сами. И вы тоже, господин почтмейстер! — говорила она. Но особенно церемонно пригласила она докторскую семью. Конечно, нельзя было их обойти. Ведь все они известны были своими злыми язычками и консул прекрасно знал это.

Сколько скрытой вражды существовало между всеми этими друзьями и задушевными подругами! Неприязнь редко вырывалась наружу, хотя никогда не исчезала и лишь тлела под пеплом.

Все возвращались домой, оживлённо беседуя и то, и дело останавливаясь. Шли четверо в ряд и таким образом заграждали дорогу прохожим. Кто хотел пройти по улице, тот должен был протиснуться вперёд, через их ряды. Летний вечер был слишком хорош и располагал к прогулке.

— Поздравляю вас, — обратилась докторша к госпоже Ионсен. — Фиа ваша была такая хорошенькая сегодня!

О, докторша могла быть беспристрастной и не завидовать другим родителям. У неё не было детей, учившихся в танцевальном классе. Семья доктора вообще была бездетной.

— Не думаете ли вы, что было бы лучше одеть её в платье из более лёгкой материи? — заметила докторша.

— Ей хотелось непременно иметь шёлковое платье, — отвечала консульша. — Притом же, там было и без того достаточное количество дешёвых нарядов. — А заметили вы, как Гейльберги нарядили свою Алису?

Одна из дам вдруг произнесла:

— У одной из молоденьких девушек была такая толстая часовая цепочка!

— Это была одна из дочерей консула Ольсена, — заметил кто-то.

— Да, да, — бедняжка! Семья Грюце-Ольсена очень тщеславна, — проговорила госпожа Ионсен снисходительным тоном.

Она не могла простить Ольсену, что он тоже сделался консулом и был богатым человеком. Казалось бы, ей следовало радоваться, что круг её знакомых дам расширяется. Но нет, это было ей неприятно. И все это замечали. Отчего у неё так пожелтело лицо? Вероятно от досады. Госпожа Ионсен, впрочем, страдала катаром желудка⁴.

— Перейдём к другим темам, — заметил адвокат Фредериксен, народный оратор. Его голос громко раздавался среди тихого летнего вечера, точно это ораторствовал матрос в кабачке.

— Да, поговорим о другом! — повторил он, обращаясь к Ионсену. — Что, ваши пароходы уже находятся на обратном пути, господин консул?

Вопрос этот был приятен Ионсену и он ответил:

— Да. Пароход «Фиа» возвращается. Он довольно долго пробыл в отсутствии.

— Рад бы я был иметь деньги, которые заработала «Фиа»! О, это далеко не пустяшная сумма, о нет! — заметил Генриксен, владелец верфи.

Как приятно было консулу слышать это! Но он возразил:

— Я отвечу вам, потому что моё молчание может быть ложно истолковано. В действительности «Фиа» вовсе не принесла мне такого большого дохода. Частенько я мог только радоваться тому, что в состоянии выдержать конкуренцию. Но, разумеется, в последние годы...

— Ого! — воскликнул Генриксен и покачал головой.

— Напрасно так нападают на общественную нравственность, — внезапно проговорил доктор.

— Как так?

Доктор продолжал, как будто не расслышав вопроса:

— Если уж такой человек, как консул Ионсен, пользуется правилами общественной морали, то значит она хороша!

— Общественная мораль? Что это значит?

Наступило продолжительное и неловкое молчание. У доктора вовсе не было охоты говорить что-нибудь такое, над чем другие могли бы презрительно посмеяться, поэтому он ограничился лишь общим замечанием, обращённым вскользь:

— Это клевета, что деловые сделки и спекуляция всегда идут рядом.

— Но я ещё никогда не...! — воскликнул удивлённо Генриксен, подняв брови, как будто он вдруг услышал что-то очень важное в эту минуту.

Однако консул Ионсен был неуязвим. Может быть, его нельзя было считать образцовым во всех отношениях, но он был крупным и способным человеком. В народе называли его первым консулом, в отличие от других, явившихся позднее и не имеющих большого значения.

— Торговые дела представляют тоже работу, заслуживающую вознаграждения, — отвечал Ионсен.

— Да, я тоже так думаю, — возразил доктор. — Поэтому я и считаю неправильным называть торговые сделки спекуляцией.

— Всё-таки, в известной степени, это спекуляция. Мы все спекулируем. Прежде чем доктор сделается доктором, он ведь тоже спекулирует. Он рассчитывает, что докторская практика даст ему средства к жизни и стремится к ней... Вы покачиваете головой?

— О да... и очень сильно!

— Ха-ха-ха! — засмеялась жена доктора.

— Медицина — это наука! — заявил доктор. — Но принесёт ли «Фиа» маленький или большой доход, это всё-таки будет...

— Отчего вы не договариваете?

— Это именно и есть то, что люди называют спекуляцией... По-моему, совершенно несправедливо.

— Тут, значит, не существует разногласий, — вмешался почтмейстер. Он, как добрый человек, хотел дать другой, более безобидный оборот разговору, который мог обостриться.

«Ну, и задам же я этой неумытой роже!» — подумал консул, но разумеется не высказал этого вслух. Он только незаметным образом перешёл на сторону жены Генриксена и стал с нею оживлённо разговаривать. Это была молодая, хорошенькая женщина, мать двух маленьких девочек, уже учившихся в танцкласс, хотя ей самой ещё не было тридцати лет. Она, как и её муж, вышли из народа. Консул Ионсен был очень предупредителен с нею и занимал её разговором. Порою он понижал голос для того, чтобы другие не могли слышать то, что он ей говорил. В будничной жизни он не всегда был так любезен и такой весёлый, как в эту минуту. Он хотел воспользоваться удобным случаем, который представился ему, и поухаживать за хорошенькой женщиной. Разве он не был здоровой, сильной натурой? И хотя в волосах его проглядывала седина, он всё-таки был настоящий мужчина, в полном расцвете сил.

Его раздражало то, что его взрослый сын Шельдруп вертелся тут и слушал.

— Иди вперёд и распорядись дома! — сказал он ему.

А госпожа Генриксен? Как она была довольна, как польщена его вниманием и такой почётной свитой! Она радовалась уже заранее, что увидит так много прекрасных вещей в доме первого консула Посещение консула было таким событием, таким великим событием в её жизни!

— Хотите вы кое-что обещать мне? — спросила она консула.

Он почувствовал дьявольское искушение и с развязностью ответил ей:

— Я не смею давать вам обещаний!

— Но... почему?

— Обещание? Вам? Ведь тогда мне надо будет сдержать его!

Молодая женщина рассмеялась и подумала, что первый консул просто очаровательный человек! Она высказала ему свою просьбу: не посетит ли их как-нибудь господин консул вместе со своей женой?

— Что же вы не идёте? — позвала их, остановившись, госпожа Ионсен.

Ничего другого не оставалось, как присоединиться к другим. Но консул дал себе слово, что ещё поговорит с госпожой Генриксен позднее, когда муж её будет всецело поглощён приготовлением пунша. Ионсен, как любезный хозяин, скажет ему:

— Пожалуйста, Генриксен, не стесняйтесь, будьте как дома...

И, когда Генриксен займётся пуншем, то консул займётся его женой.

Почтмейстер завёл речь о потомстве. Он был тощий, незаметный человек, и в городе его считали неудачником. Он известен был своим благочестием и любил говорить весьма многозначительно: «Да, чему же надо верить?». Когда он был молодым студентом, то мечтал об искусстве, о занятии архитектурой, о соборах и замках, но ему не удалось осуществить свою мечту и он не мог решиться избрать какую-нибудь определённую профессию. В конце концов, он поступил на почту. Он рисовал теперь церкви и дома, в свободное время начертил план дома высшей школы в городе. Это было красивое здание с колоннами, которое видно было уже издалека на берегу фиорда. Он ничего не взял за свою работу, но городское управление высказало ему много приятных вещей по этому поводу. У него была хорошая жена, хотя она и не была красива. Для него она была настоящим подарком судьбы. Она была старше своего мужа, но не настолько, чтобы это могло иметь какое-нибудь значение. Всегда молчаливая в чужом обществе, она и теперь почти не вмешивалась в разговор и не любила говорить о себе.

— Потомство, — сказал её муж, излагая свою теорию, что вообще родители должны иметь гораздо меньше значения, нежели дети, — именно дети являются центром, вокруг которого всё движется. Посмотрите, весь сегодняшний вечер родители просидели на скверных скамьях, вдоль голых стен. А между тем, разве они не испытывали огромное наслаждение, глядя на своих детей? Матери вовсе не были разряжены, зато дети были очень хорошо одеты. Некогда и матери их также бывали нарядно одеты, когда сами ещё были дочерьми. Тогда, лет тридцать тому назад, носили необычайно широкие юбки... Смотря на танцующую молодёжь сегодня, я вспоминал старые времена.

— Элегия! — заметил холостой адвокат Фредериксен.

— Да, да, совершенно справедливо, — возразил доктор. Но ему хотелось всё же сказать несколько слов почтмейстеру, который, хотя и считался ничтожным и безвредным человеком, но по существу был очень хорошим. — Вы говорите о потомстве? — сказал доктор, обращаясь к почтмейстеру. — Чего вы хотите этим достигнуть? Разве это такой мир, в котором можно иметь потомство! Как долго проживём мы сами и для какой другой цели мы живём, как не для себя? Будем же пользоваться временем, которое уделено нам, господин почтмейстер. Ведь смерть и так следует за нами по пятам и во всякую минуту может схватить нас. Мы находимся между двумя мельничными жерновами. Некоторые из нас мягки и податливы и позволяют размолоть себя без всякого ропота. А другие извиваются, как вы, господин почтмейстер, поворачивают свою голову назад и боятся за своё лицо. Но через секунду и они бывают размолоты жерновами. Это, должно быть, удивительное чувство, но мы все когда-нибудь испытаем его. Если начнётся снизу, то мы почувствуем, как постепенно, ноги и тело...

Доктор заметил одобрение на лицах своих слушателей, поэтому продолжал дальше шутить, приводя всех в содрогание.

— В конце концов, может быть и остаётся там частица, ещё не размолотая и двигающаяся независимо от других... Ну, разве не всё великолепно, не всё совершенно в этом мире?

Всеобщее молчание.

— Слишком безотрадно думать об этом! — заметил почтмейстер. — Но даже и при таких условиях хорошо всё же оставлять...

— Потомство? — подхватил доктор. — Да ведь и оно тоже будет размолото в свою очередь! Безотрадно, говорите вы? Я не знаю! Что меня касается, то я имею мужество порой ловить себя на том, что прикрываю свою лысину волосами и, следовательно, хочу снова восстановить то, что разрушено временем. Но я плюю на это!

— Да... конечно, — согласился почтмейстер, не желая дальше развивать эту тему.

Но консул подхватил брошенную кость. В самом деле, он не мог остаться в долгу перед таким высокомерием доктора.

— Если не будет никакого потомства, то человечество должно будет исчезнуть, — возразил он доктору.

— Пожалуйста! Это мне безразлично.

— Но ведь как раз вы обязаны спасать людей от смерти! Не так ли?

— Господин консул, господин первый консул! Неужели вы ищете логику у людей, находящихся между двумя жерновами? Скажите мне, где вы видите логику жизни? Где логика управления вселенной?

— Я допускаю, что вы, господин доктор, лично стоите за истребление человечества, но ваше ремесло, ваше жизненное призвание, заключается в том, чтобы помешать этому, чтобы сохранить человечество, — возразил ему консул.

Доктору не хотелось сначала выставлять на показ свою учёность перед малообразованным человеком. Но консул стал таким важным, достиг такой высоты, что доктор увидел себя вынужденным отвечать ему.

— Это, конечно, уже несколько превышает понятие о торговой сделке, не правда ли? — сказал он. — Тут дело идёт уже о целом мировоззрении. Когда врач склоняется над больным, чтобы помочь ему, то он делает это главным образом из сострадания к бедному человечеству.

— Ах, конечно!

— Да, смейтесь. Но, во всяком случае, он тут не спекулирует.

— Однако он получает свои пять крон, — возразил небрежно консул. — Врач такой же, какие все мы. Он спекулирует с пятью кронами, а я с тысячами. В этом вся разница!

Консул, улыбаясь, обвёл глазами всех окружающих и этим усилил общую неловкость. Доктор вынужден был тоже смеяться.

— Ну, вы порядочно-таки разогрели нас, господин почтмейстер, — обратился он к нему.

— Я? — удивился тот.

— Да, со своим потомством.

Тут почтмейстер не мог удержаться.

— Позвольте, милый доктор, — сказал он, — ведь потомство мы всё же должны иметь! Можно говорить, что угодно по поводу мельничных жерновов. Но нашей целью они всё-таки не могут быть!

— Мы носим нашу цель в самих себе. Когда я умру, то умрёт и всё, что меня касается. Вы верите в Бога, господин почтмейстер?

— А во что же мы должны верить? Вы разве не верите?

Доктор покачал головой.

— Никогда не встречал его, — отвечал он. — Думаете ли вы, что он происходит отсюда?

— Ха-ха-ха! — расхохоталась докторша.

— Но какая же это цель, которую мы должны носить в себе? — спросил почтмейстер.

— Каждый старается устроить своё существование как можно лучше. Например, наслаждаться жизнью.

— Жалкая цель, очень близорукая! Однако можно представить себе и другую, более дальновидную цель — это наше вечное продолжение через потомство. Что вы серьёзно думаете об этом? Я полагаю, что до сих пор вы только шутили с нами.

— Вовсе нет.

— Возьмите меня, например. Я здесь, в этом городе, почтмейстер. Одно положение может быть так же хорошо, как и другое. Но какие надежды могут быть у бездетного, когда он умирает? Я не получу удовлетворения, если даже займу более высокое положение. Наоборот, меня радует, ради моих собственных детей, что я не растратил своих дарований. Если я увижу, раньше чем умру, признаки, указывающие, что дети мои должны превзойти меня во всех отношениях, то я, что вполне естественно, буду преисполнен глубокой благодарности к Всевышнему. Я ничего не видел более печального в своей жизни, чем сыновья и дочери великих людей, дети знаменитых родителей. Это такое же печальное зрелище, как и дети, совсем не имеющие родителей. Относительно же меня, слава Богу, не может уже быть сомнений, что мои дети будут стоять выше меня. Да, да, с этой надеждой я умру. С возвышением моих детей, возвышусь и я сам. И это служит мне утешением.

Никто ничего не стал возражать против его теории. Разумеется, это была теория, утешительная для людей, не имевших успеха, достигших лишь очень немногого в своей жизни. Но она не годилась для тех, кто уже занимал высокое положение. О, нет!

— Вы славный человек! — сказал ему ласково доктор.

И консул, который сам по себе был значительным человеком, не только отцом своих детей, и который мог достигнуть ещё большего, так как дорога была перед ним открыта, и он кое-что имел уже в виду — консул тоже захотел сказать что-нибудь приятное. Он ласково кивнул ему головой и проговорил:

— По моему некомпетентному мнению, в ваших словах многое справедливо, господин почтмейстер.

— По вашему мнению? — возразил доктор.

Адвокат Фредериксен, которому надоедал своим разговором Генриксен, обрадовался случаю отделаться от него.

— Мнению, говорите вы! — сказал он. — Ну, да. Мы, холостые и бездетные, можем также иметь своё мнение относительно этого.

И когда он заговорил, то все испугались. Теперь он будет говорить без конца и никто уже не в состоянии будет вставить ни словечка. Консул ускорил свои шаги, распахнул двери дома и пригласил всех войти.

— Во всяком случае, — сказал он, смеясь, — мы должны теперь испытать, не исчезнут ли наши разногласия за стаканом вина?

В тот же самый момент, когда гости вошли в дом, молодой Шельдруп вышел, через кухню, на улицу. Его нисколько не интересовали пустые споры, вроде тех, которые вызвал почтмейстер своими рассуждениями. Никто не имел права осудить за это юношу! В его годы жизнь не представляется загадкой, и летняя ночь принадлежит молодости...

VIII

Пожилые люди обыкновенно ясно запоминают дни и числа прошлых времён. Им нравится хранить в своей памяти всякие мелочи, как будто это что-нибудь важное и когда-нибудь может оказаться полезным для них. Они сохраняют даже газетные вырезки.

И вот, люди услышали звук парового свистка в бухте. Это не был почтовый пароход или небольшое грузовое судно, приходившее в бухту каждую неделю. Свисток услышали в каждом доме и поэтому все жители повылезли на крыши своих домов и стали смотреть в бухту.

— Это «Фиа»! — послышались голоса. — Взгляните, как она разукрашена флагами!

И в тот же момент мысли всех невольно унеслись в прошлое, к тому давно уже прошедшему воскресенью, когда толпа устремилась на набережную. Многие, всплеснув руками, говорили в котором году это было. Они высчитывали по возрасту своих детей. Тогда было настоящее переселение народов, об этом они хорошо помнят. «Фиа» отправлялась в Средиземное море. Теперь она возвращается после долгих, долгих странствований по далёким морям. Какое чувство гордости должно переполнять в эту минуту сердца многих, ожидающих парохода на набережной.

Матрос Оливер тогда ведь тоже был на пароходе при его отправлении в дальнее плавание. И теперь он пришёл встречать его и стал спускаться с вала к набережной, напрягая усилия и проталкиваясь вперёд на своей деревянной ноге. Он наивно думал, что его прежние товарищи будут высматривать его в толпе и будут ждать его прихода. Но нет, никто его не ждёт! Его позабыли. Они видят, стоя у борта, калеку и узнают его, но радости никто не выказывает при этом. Он первый должен приветствовать своих старых друзей.

Оливер стоял перед ними, и они разглядывали его. Он немного поседел и волосы у него повылезли, хотя он был ещё молод. Но зато он сильно растолстел, обрюзг и щёки у него отвисли. Неужели ему так хорошо жилось на суше? Может быть, про него можно сказать, что «не бывать бы счастью, да несчастье помогло!».

Матросы, опираясь на борт, обменялись с ним несколькими словами, только потому, что он калека. Но им некогда было разговаривать с ним. Они смотрели ищущими глазами на дорогу, идущую наверх, в город. Вон там идёт невеста какого-нибудь из них, или мать, или жена с детьми.

Матросы спешили немного принарядиться, пока ещё они не подошли.

Конечно, и Олаус был тут же. Он был такой же, как всегда, пьяный и бахвал. Если матросы «Фии» надеялись прихвастнуть при своём возвращении домой из невероятно далёких стран, то Олаус сразу испортил им всё дело. Он не выказал к ним ни малейшего уважения.

— Откуда вы пришли? — спросил он.

— Из страны, которая называется Китаем.

Но это ровно ничего не значило в глазах Олауса.

— Ах, вот что! Из Китая? — сказал он. — Да, да, свет уже не так велик теперь. Прежде моряк мог сказать, что он пришёл издалека. На прошлой неделе тут ходили два человека и просили денег и хлеба. Я спросил их, откуда они? «Из Персии», отвечали они. Да, из Персии, о которой мы знаем из священной истории, а где она лежит никому неизвестно! Есть у тебя табачок для моей трубки? Ему передали с парохода набитую табаком трубку. Он взял её, но не выразил никакой благодарности и только заметил, закуривая её:

— Ну, я курил и похуже этого!

Бросив сходни на пароход при помощи своей одной руки и половинки другой, он скомандовал:

— Берите же и укрепите канатом!

Вот каков был Олаус! Судьба тоже преследовала его. Он лишился руки и его лицо было испещрено синими пятнами, но разве он стал толстым и смирным от этого? Нет, чёрт возьми! Он не разжирел, как животное, не стал неподвижным, как мертвец. Лицо его не стало бледным, как у знатных людей, он остался пьяницей и бахвалом. Он тратил свои сбережения. Но к чему же иметь сбережения, если не тратить их?

Оливер взошёл на пароход. Нет, этого ему не следовало делать! Его не встретили с восторгом, как он думал. Матросы только пожали его протянутую руку и произнесли при этом лишь самые необходимые слова. Все были заняты свиданием со своими близкими. Неужели Оливер должен был с удивлением смотреть на людей, вернувшихся из Китая? Он сам так много путешествовал, побывал и там! Для него уже ничего не было нового. Нет, Оливеру не следовало приходить на пароход! Притом же он позабыл английские слова и уже не мог так хорошо, как прежде, разговаривать на матросском языке.

Помещение экипажа на пароходе осталось таким, как было — тёмный, дурно пахнущий трюм, хотя там и было всё вымыто, как по воскресным дням. Оливер уселся за хорошо знакомый ему стол и болтал без умолку, но всё больше про себя. Сначала его слушали, но матросам лучше хотелось узнать что-нибудь про своих и про важных лиц города. Поэтому они опять вышли на палубу и стали высматривать своих близких.

— Ну вот, вы видите, что я стал калекой, — сказал им Оливер.

— Да, ведь тебе совершенно отшибло пах и нижнюю часть брюха!

— Как? Мне? Я женатый человек и имею много детей. Бочка с ворванью не может же разбить человеку пах!

— Что за бочка? — спросил его Каспар. Оливер смутился.

— Разве ты не свалился на палубу и тебе не попала между ног поперечная балка?

— Нет, — отвечал Оливер.

В течение такого долгого времени он постоянно рассказывал о бочке с ворванью, что, может быть, и сам поверил этому. Чего он хотел достигнуть этой ложью? Не хотел ли он скрыть что-нибудь? Однако он скоро овладел собой и продолжал болтать. Капитана он совсем не увидал, а матросы вели себя очень сдержанно с ним. Они наверное знали из писем, получаемых из дому, как он жил. Он дурно вёл себя и много сплетен распространялось о нём и его семье в городе. Бедняга Оливер! Даже когда он вытащил из кармана газету и показал статью, восхваляющую его подвиг, то и это не произвело на матросов особенного впечатления. К тому же теперь явились на пароход их родные.

Глаза Оливера сверкнули. Правда, он разжирел и его умственные способности ослабели, но порою у него замечалась грубая хитрость, вырывающаяся наружу при случае. И теперь он обратился к своему прежнему приятелю и сверстнику Каспару:

— Разве твоя жена не придёт сюда, Каспар? — спросил он.

— Конечно, придёт, — отвечал Каспар.

— Так значит она опять вернулась домой?

— Домой? А где же она была?

— Этого я не знаю. Она была в отсутствии целый год. Говорили, что она за границей.

— Что ты такое рассказываешь? — спросил встревоженный его словами Каспар.

— Я? Ах, да разве не безразлично, что говорит такой бедняк, как я! Но и тебе, и другим должно быть всё равно, чем я был изувечен, балкой или бочкой с ворванью.

— Да, конечно, всё равно, — согласился Каспар. — А что же она делала за границей? — опять спросил он про жену.

— Говорят, она служила горничной на корабле.

— Нет, этого не может быть. Я каждый год получал от неё письма отсюда.

— О, да! — сказал Оливер.

По дороге домой он встретил жену Каспара. Она была в праздничной одежде, имела невинный вид и шла на пароход за своим мужем. Проходя мимо, Оливер сказал ей, что муж её ждёт, но она ничего ему не ответила, не желая останавливаться, может быть, потому что была слишком невинна, или слишком нарядно одета. Она торопливо прошла мимо.

Оливер вернулся домой, к своей семье. Посещение парохода было несомненно ошибкой с его стороны. В добрый час! Он не часто будет ходить туда. Что же касается Каспара и его жены, то с этой стороны ему нечего было опасаться. Ведь весь город знал это. К тому же калеку должно было защищать его собственное несчастье, даже если он и в самом деле вызвал разлад между супругами.

Он уселся к столу и начал ругать весь экипаж парохода.

Это сброд какой-то! Он должен был бы всех их отколотить хорошенько, когда у него ещё были силы.

Петра ничего не отвечала. Она даже не смотрела в его сторону. Он так надоел ей и своей болтовнёй, и своей собственной особой. О, как хорошо она знала его, изучила вдоль и поперёк! Это кусок сала, только одетый, как настоящий мужчина, в платье с пуговицами, в шляпе, косо сидящей на его верхнем конце. Он сидит на стуле и сопит, его деревянная нога высовывается и заграждает маленькую комнату. Как знакомы ей и все его речи, его ложь, его бахвальство, его голос, который всё более и более становится похожим на женский, его бесцветные водянистые голубые глаза и вечно мокрый рот. С каждым годом он всё более и более разрушался и только аппетит у него остаётся прежним. Но не всегда бывало достаточно пищи в доме...

Между тем, жизнь в городе протекала обычным порядком, хотя и заметен был во всём большой подъём. После того, как учительница танцев уехала из города, кончив своё дело, каждую субботу, вечером, устраивались танцы в зале ратуши. Развитие городской жизни ясно отразилось и на костюмах, и на образе жизни жителей. Только у Оливера и Петры не только не замечалось улучшения, но всё приходило в упадок с каждым днём. Сумасшедший муж хотел даже распродать её безделушки, стоявшие на комоде: белого ангелочка и копилку в виде свиньи, привезённые им в подарок ей из-за границы. А затем, в один прекрасный день, он отправился в город и продал дом, в котором они жили. Это был совсем уже бессовестный поступок.

Оливер не раз уже покушался продать дом. Адвокат Фредериксен, которому этот дом принадлежал по закладной, не будет же преследовать калеку! Но адвокат Фредериксен полагал, что он уже достаточно помог Оливеру, напечатав в газете заметку, восхваляющую его морской подвиг и прославившую его. Отчего же Оливер не совершал больше подвигов? Но продать дом, дом, принадлежащий другому!

И на Оливера была подана жалоба в суд.

Да, этого Оливера Андерсена давно уже следовало вышвырнуть из дома, но город покровительствовал калеке. Теперь Оливер сам, своим преступлением, лишал себя этого покровительства.

Он поплёлся к адвокату и стал просить пощады. Сделка о продаже будет уничтожена и, следовательно, всё останется по-прежнему. Но никакие мольбы Оливера не помогли — адвокат хотел воспользоваться случаем и очистить дом. Ничего не помогало, пока Петра не пошла сама к Фредериксену и не попросила его хорошенько. Но и ей не удалось получить от него согласие с первого же раза.

Что же было удивительного, если Петра украдкой уходила из дома вечером и садилась на лестнице танцевального зала, чтобы часок помечтать наедине? Её муж ведь не умер от стыда и лишений. Наоборот, он продолжал бахвалиться по-прежнему, ругал адвоката, этого живодёра, который обращался не по-человечески с калекой. Однако, не всё ли равно, если даже он обманулся в своих расчётах получить деньги за дом? Он ведь не стал от этого беднее, чем был. Сидя дома и разговаривая со своей семьёй, он не находил безвыходным своё положение. Он больше уже не думал о месте на маяке, но кто же мешает ему приобрести тележку и разъезжать с нею по деревням или поехать в большой город и там играть на шарманке?

— Да, — сказала Петра. — Ты бы сделал это!

— Так, так! — отвечал он. — А чем же ты и твоя семья будете жить?

Да, чем же они будут жить, в самом деле! Может быть, впрочем, он в состоянии будет заработать столько, что пришлёт кое-что домой? Но Петра в этом сомневалась. Сомневалась Петра, и даже прямо высказала это, говоря, что Оливер сожрёт свой заработок.

Мысль о поездке Оливера была оставлена, и семья его продолжала жить по-прежнему, изо дня в день. Но почему жизнь так плохо складывалась для них? Правда, в физическом отношении Оливер, кормилец семьи, был изувеченным человеком. Но ведь Ганнибал был кривым, Александр хромал. Таких примеров можно найти много! Оливер всё же не был совершенно лишён хороших качеств. Чего же хотят от него? В сущности, он был мирного нрава, не бегал кругом с налитыми кровью глазами, и не скрежетал зубами. С детьми он был ласков. Правда, он был калекой, без ноги, и пустая штанина жалко болталась вокруг деревяшки, когда он ходил. Но ведь это лучше, чем быть горбатым, так как, когда горбатый идёт, то кажется, будто он сам несёт себя на спине! Разве же у Оливера вовсе не было хороших качеств? Он не пил, о нет! Он даже не курил и в этом отношении скорее был похож на женщину.

Конечно, жизнь не стала лучше, когда родился третий ребёнок, девочка, которая кричала по ночам и будила утомлённого Оливера, кормильца семьи. Но это давало ему повод исчезать из дому, удовлетворяя свою страсть к бродяжничеству и он оставался дни и ночи в своей лодке и отплывал далеко, Что он искал там, в море, и что находил — одному Богу известно. Обыкновенно он совершал эти дальние поездки после бури, свирепствовавшей на море. Быть может, он надеялся ещё раз встретить повреждённое судно? Однажды он нашёл плавающий в море ручной чемодан. Там было немного белья и кое-какие женские наряды. Оливер отнёс всё это домой и очень хвастался своей находкой. Ему не захотелось приниматься в этот день ни за какую работу. В другой раз он нашёл пустой, но закупоренный жбан, а порою приносил домой кучку гагачьего пуха с островов, где птицы вили свои гнёзда. Он знал, что этот пух стоил дорого, но не решался нести его продавать в город, так как похищать этот пух из гнёзд было запрещено.

Но больше всего его раздражало отношение Петры к его находкам. Она пренебрежительно взглянула на них и промолвила:

— Это весь твой заработок за три дня? Зачем нам нужен гагачий пух? И что нам делать с пустым жбаном? Посмотри на малютку в колыбельке. Разве она лежит на пуху?

Оливер поднял глаза на ребёнка. Правда, он лежит в лохмотьях, но разве ему чего-нибудь не хватает? Он плачет только потому, что у него режутся зубы... Но вдруг Оливер встал и впервые пристально взглянул на девочку.

— Откуда у неё, чёрт возьми, голубые глаза? — спросил он.

Петра вздрогнула и отвечала:

— Откуда? Почём я знаю? Как ты можешь спрашивать это?

Оливер остановился, словно пригвождённый к полу, и не спускал глаз с ребёнка. Как это глупо! Разве дитя голубоглазых родителей не может иметь голубые глаза? Но у других, у мальчиков, глаза ведь карие! Тут что-то новое. О, конечно, у Оливера были собственные мысли на этот счёт, но он с каким-то тупым равнодушием относился ко всему. Теперь же перед ним была загадка. Где бывала Петра? Женщина, которая дала пощёчину Шельдрупу Ионсену, не может возбуждать подозрений.

Разве не может?

Калека впервые испытал жгучее, ревнивое чувство, причинявшее ему такое сильное страдание, что лицо его исказилось. Петра испугалась и прикрыла ребёнка.

Оливер, шатаясь, поплёлся к окну и стал смотреть в него. Если у старших детей были карие глаза, то от чего же младший ребёнок родился с голубыми глазами? Он хорошо знает сплетни, которые ходят про него и про его семью. Даже он понял намёки, которые были сделаны, так как они отличались грубостью и бесцеремонностью. Последнее, что он слышал, это было насмешливое замечание, что Петра, без сомнения, не всегда награждала Шельдрупа Ионсена пощёчинами.

Но даже если это так, то ведь у Шельдрупа Ионсена карие глаза, а у девочки голубые! Оливер не мог оставаться спокойным. Он стал подстерегать Петру на углах улиц и порой хватал её за грудь и спрашивал, куда она идёт? День и ночь он сторожил её и ни на минуту не находил спокойствия. Волосы его поседели. Единственное место, куда Петра могла беспрепятственно ходить, это был дом Ионсена на пристани. В лавку она тоже могла ходить без всякого предлога. Но он всегда шёл за нею и наблюдал, в самом ли деле она пошла туда.

Его безумство продолжалось. Ради выслеживания Петры он совершенно забросил рыбную ловлю и выпрашивал рыбу у других рыбаков, чтобы принести домой хоть что-нибудь. А Петра, глупая Петра, вместо того, чтобы успокоить его ревность, точно нарочно ещё сильнее разжигала её. Увидя, что это не угрожает ей никакой опасностью, она начинала дразнить его и доводила почти до бешенства. Ребёнок ведь мог наследовать свои голубые глаза от столяра Маттиса, и когда это пришло в голову Оливеру, то он не находил достаточно слов, чтобы излить своё презрение к нему, этому носорогу, к этому юбочнику! А Петра защищала его.

— Разве его ужасный нос стал меньше теперь? — говорил он.

— Нет. Но он не портит его, — отвечала она.

— Молчи! — вскрикивал Оливер. — Он столяр, так он должен бы сделать футляр для своего носа.

Странное дело, но были и другие люди, которые тоже как будто ревновали Петру из-за этих голубых глаз. Консул Ионсен, например, подшучивал над Петрой, делая вид, что тоже ревнует её.

— У тебя родилась девочка, Петра, как говорили мне?

— Да, — сказала она.

— И у неё небесно-голубые глаза?

Петра потупилась и ничего не ответила.

— Не все могут иметь небесно-голубые глаза, о, нет! — продолжал он шутить. Потом вдруг заговорил серьёзно: — У меня нет никакого места для твоего мужа, слышишь? Попробуй у Грюце-Ольсена!

И Петра опять ушла от него с пустыми руками. Дома её ждали семья и нужда. Временами она плакала и жалела сама себя. Но она была слишком молода и слишком здорова и потому не могла уж так предаваться отчаянию. Нередко она стояла в дверях своего дома, смеялась и болтала с проходившими мимо. Во всяком случае, всё это не глубоко затрагивало её.

Время проходило, и оба сына Оливера уже были в школе. Франк был одарён большими способностями, был освобождён от платы и получал превосходные свидетельства из школы. Но Абель тоже не был глуп, только он был совсем другой и обнаруживал удивительно бандитские наклонности. Он сам питался и одевался независимо от семьи, но случалось ему не раз терпеть голод во время его похождений. Однако он не унимался. Брат его Франк был слишком благоразумен, чтобы пускаться в такие предприятия. Впрочем, и он порой получал в городе обед и кое-что из одежды, а однажды он получил полный костюм из магазина консула Ионсена и пришёл домой одетый в новое с ног до головы. Конечно, консул Ионсен был как раз такой человек, который мог пользоваться жизнью сам и давать жить другим.

Семья Оливера, таким образом, влачила своё существование. Иногда бабушка снова отправлялась странствовать и приносила домой разные хорошие вещи: картофель, сало, муку и сыр. Часто только ей одной семья Оливера была обязана тем, что можно было кое-что сварить на обед. Но Оливер всё же чувствовал себя хуже всех. Болезнь его не проходила. Он занялся рыбной ловлей, но лишь на короткое время, да и то потому только, что достал для себя новую лодку. Видите ли, он нашёл эту лодку в море во время одной из своих поездок! Вероятно, её оторвало и унесло волнами, быть может, издалека, может быть даже из-за границы. Конечно, Оливер должен был бы заявить о своей находке, однако, он этого не сделал, оставил лодку у себя и только! Никто не поставил ему этого в вину. Ведь калека нуждался же в хорошей лодке! Он мог утонуть когда-нибудь в своей прежней полуразвалившейся лодке. Сначала Оливер хотел было продать лодку, но город не допустил этого. «Нет! Если уж ты нашёл эту лодку, то должен оставить её у себя», — говорили ему. И вот он стал ездить в ней на рыбную ловлю в свои свободные часы.

Свободные часы? Их было немного у него. Его болезненное состояние удерживало его на берегу, удерживало дома. У Петры снова явилось лёгкое отвращение к кофе, а между тем он просто изнемогал от своей постоянной бдительности. В течение целых месяцев он подстерегал Петру на всех углах улиц, на всех закоулках, подслушивал и подсматривал. Он был плохо одет, плохо питался и всё-таки ревность заставляла его часами простаивать на холоде с бьющимся сердцем, и ветер развевал его пустую штанину, точно флаг, обёртывающийся вокруг палки. Он испытывал адские мучения и не был спокоен ни днём, ни ночью. Но что же он мог сделать? Не лучше ли было предоставить ей бегать и запереть дом на ключ? Её наглость была безгранична. Она смотрит на него невинными глазами и проходит мимо, как ни в чём не бывало! Он ждёт её с одной стороны, а она приходит с другой, напевая песенку, как будто нет ничего такого, что могло бы угнетать её. О чём она думает? Отчего она улыбается и раскачивает бёдра на ходу?

— Зачем ты тут стоишь и подсматриваешь? — спрашивает она, нисколько не смущаясь.

— Откуда ты? Ведь уже ночь!

— Разве я не была у консула? А что это у тебя в руке? Нож?

— Ты же видишь сама!

— Зачем же ты стоишь тут с ножом в руках?

— Он мне был нужен там, на валу.

— Пустое. Но ты думал, что можешь напугать меня? Не старайся, пожалуйста.

Петра была спокойна. Он был труслив и противен ей. Он ничего не стоил в её глазах, и она презирает его!

Она прошла вперёд, он вслед за нею. Но она остановилась на минуту в сенях, чтобы пристыдить его, показать ему, что она, ночная странница, всё-таки остаётся порядочной женщиной и на неё можно положиться. Именно она заперла двери дома за собой и за ним!

— Ты хочешь запереть? Но ведь Абель ещё не вернулся? — говорит Оливер.

— Если он не вернулся, то пусть ночует на улице! — спокойно отвечает она.

— Он не должен ночевать на улице! — крикнул Оливер.

Внезапная ярость овладела им, и он с силой отбросил к стене Петру.

— Отчего ты не убьёшь меня сразу? — воскликнула она с негодованием.

Они начали осыпать друг друга бранью. Старуха мать, лежавшая в комнате с детьми, приподнялась на локти на кровати и стала прислушиваться. Такая ссора не была новостью для неё. Однако Оливер на мгновение забыл свою ревность. Он был доволен, что показал свою силу, как мужчина. Пусть она знает!

Ночная стычка между родителями оказалась на руку Абелю. Он мог в то время как, они переругивались, незаметно проскользнуть в комнату, и никто не сделал ему ни одного замечания, когда он ложился в постель.

IX

Что может быть тяжелее и мучительнее того напряжённого состояния, в котором находился Оливер? Он ходил по улице, мимо окон своего дома, но не мог ничего увидеть, потому что окна его комнаты были завешаны юбками и передниками. Наконец, он увидал свою мать, и она сказала ему:

— Опять девочка!

Ах, не всё ли ему равно! Но он её расспрашивает, чтобы услышать от неё ещё что-нибудь.

— Девочка? А члены у неё прямые?

— Да. Я не заметила ничего особенного.

— У неё обе ноги?

— Да.

— Ну, так мы должны радоваться. Не легко ведь жить с деревянной ногой! А что, она открывала глаза?

— Что такое ты говоришь?

— Я спрашиваю просто так. Отчего она не кричит? Ведь она же, не мертворождённая? Могу я на неё взглянуть?

— Она спит теперь.

Оливер только к вечеру мог, наконец, увидеть новорождённую девочку. Она проснулась. Оливер взял её на руки, поднёс к окошку и начал рассматривать, какие у неё глаза. Петра видела это со своей постели, но была спокойна: у девочки глаза были карие.

Просто удивительно, как могло такое незначительное обстоятельство подействовать успокоительно на Оливера. Он похвалил ребёнка и сказал даже несколько дружеских слов Петре. Все эти последние месяцы в душе у него кипела злоба против неё. Может быть, она снова поступала подло? Но теперь он думал иначе. Нет, она была не так уж неразумна! Слава Богу! Ребёнок родился опять с карими глазами, настоящими фамильными глазами. Природа победила и порядок восстановился. Но в слабом мозгу возникают по этому поводу странные мысли.

В один из дней он встретил Шельдрупа Ионсена на улице и сказал ему:

— Приближается зима, и теперь ты должен подумать обо мне.

— О тебе? — спросил Шельдруп.

— Ну, да. О том, что я калека.

— А мне-то что за дело!

— И что у меня много детей, — добавил Оливер.

— Какие глупости могут говорить люди! — сказал Шельдруп нерешительным тоном.

Оливер почтительно улыбнулся и опустил глаза,

— Да, да, это вполне возможно, — заметил он. — Но теперь ты должен быть так добр и дать мне работу.

— Я? Какую работу?

— В товарном складе, — отвечал Оливер.

— Об этом ты должен поговорить с моим отцом.

Оливер медленно поднял на него глаза и, посмотрев в упор, проговорил:

— Нет, это ты должен сделать!

Что это? Угроза? Шельдруп отступил на шаг и взглянул на калеку. Но взор Оливера, выразивший бешеную злобу в первую минуту, уже потух. Шельдруп немного задумался, вспомнил своё поведение, пощечину и все сплетни, ходившие про него,

Ему было очень неприятно касаться этого ещё раз и потому он сказал Оливеру:

— Ну, хорошо, я могу спросить отца, если ты хочешь.

— Это правильно, — отвечал Оливер.

Несколько дней спустя, Оливер снова повстречал Шельдрупа, и тот спросил его:

— Как ты думаешь, ты мог бы заведовать складом? Мой отец хочет поговорить с тобой.

Оливер вернулся домой уже как заведующий складом, и спросил Петру:

— Разве Ионсен не отказался тогда дать мне место?

— Да. И я больше не пойду просить его! — отвечала она.

Многозначительное молчание со стороны Оливера. Наконец, он произносит:

— Я сам поговорю с ним! — и выходит из дома. Оставшиеся дома женщины переглянулись. Пойдёт ли Оливер к Ионсену или нет, это ничему не поможет! Петра гордо закинула голову назад.

Вернувшись домой, Оливер несколько минут молчал, желая придать себе больше важности. Женщины его не спрашивали и слегка улыбнулись, когда он вошёл. Петра сказала только: «Я бы хотела знать, кто ходил к консулу и разговаривал с ним?».

Наконец, Оливер заговорил:

— Мою исландскую куртку надо сегодня же вечером заштопать. В складе ведь холодно.

— Как? Ты поступаешь в склад? — вскричала Петра.

Даже старуха-мать вытаращила на него глаза от изумления и разинула рот. Оливер обвёл их взором, не понимая, что с ними? Эти женщины представляют для него загадку!

— Разумеется, я поступаю в склад, — ответил он. — Уже с завтрашнего дня!

Они всплеснули руками. Какая перемена! Он будет получать жалованье и может двигаться вперёд. Это очень много значит! Но им трудно поверить. Он сидит тут перед ними, весь преисполненный гордости, заломив шапку на бекрень! Это только бахвальство, решают они.

— Я ведь сказал, что пойду к нему и буду с ним говорить, — повторяет Оливер.

— Но я, ведь, уже много раз просила консула! — замечает ему Петра.

— Это не одно и то же, когда говорит мужчина! — возразил Оливер.

Конечно, это означало перемену к лучшему в их жизни, но Оливер знает, в чём дело. Больших благ он ожидать не может, Ионсен не так богат, но всё же он был первым консулом и для семьи Оливера являлся спасителем.

Работа в складе была не трудная. Оливеру, большею частью, совсем нечего было делать, за исключением тех дней, когда у маленькой пристани останавливалось грузовое судно. Тогда у Оливера было не мало дела. Он должен был убрать в склад привезённые товары и к вечеру, действительно, чувствовал усталость. Кроме того, он должен держать склад в порядке, выметать и смотреть, чтобы все товары лежали на своих местах и выдавать их покупателям, когда они являлись с запиской из мелочной лавки, Он должен был также каждое утро наполнять ящики в лавке колониальными товарами из склада и записывать, какие товары были уже на исходе, для того, чтобы контора могла вовремя сделать новые заказы для пополнения склада.

В общем, консул Ионсен дал всё же Оливеру недурное место, и люди имели полное основание хвалить его доброту. Правда, Оливер сделался калекой, когда служил у него на пароходе, но всё же это не обязывало консула ни к чему особенному. Он мог бы ограничиться лишь простой благотворительностью в данном случае и потому все восхваляли его, как великого человека и благодетеля.

Вообще, что можно было сказать против этого? Очень часто в складе ощущался дурной запах от испорченной рыбы и печёнки, в особенности летом. Но что за беда? Оливер не жаловался. В общем, Оливер был такой же невзыскательный человек, как прежде. Теперь он зарабатывал достаточно, чтобы покупать маргарин для хлеба. Он мог лениться по воскресеньям, мог купить себе великолепный пёстрый галстук, новую шляпу, которую он надевал на бекрень, и носить всегда хорошо вычищенные башмаки. Благодеяние, оказанное ему консулом, отразилось и на отношениях к нему людей. Оливер замечал это на разных мелочах. В городе уже не обращались с ним так пренебрежительно, как раньше, и адвокат Фредериксен, не желая отставать от других, не стал его дальше преследовать.

О, да, счастье улыбнулось Оливеру. Его тщеславие было удовлетворено, когда покупатели из города вежливо здоровались с ним, прежде чем передать свой список требуемых из лавки товаров. Да, теперь уже стоило быть несколько любезнее с калекой! Ведь от него зависело отвесить покупателю товар полностью и вообще многое сделать для него. Все признавали также, что Оливер всегда был вежлив с покупателями и отвечал на их поклон.

Пришёл в склад рыбак Иёрген, а также Каспар, бывший матрос с парохода «Фиа». Каспар не решался больше покидать свою жену, опасаясь, чтобы она не вздумала снова предпринять заграничной поездки. Приходили в склад: Мартин, полицейский Карлсен, столяр Маттис, а затем и все остальные жители города. Оливер встречал их в дверях и выслушивал их желания. В самом деле, он был точно Иосиф из священной истории, сделавшийся великим человеком у египетского фараона.

— Да, теперь ты порядочно-таки возвысился! — заметил ему рыбак Иёрген со свойственным ему добродушием.

— Я не жалуюсь, — отвечал Оливер. — Провидение позаботилось обо мне.

Своё место на валу пристани, где он устроил рыбный рынок, Оливер передал навсегда Иёргену, вместе со своим ящиком, желая ему удачи.

— Ты не раз снабжал меня рыбой, когда я бедствовал и не мог выезжать в море, — сказал он при этом. — Теперь я и моя семья обеспечены насущным хлебом, а что же больше нужно человеку! И твои, и мои дети процветают. Франк ходит в высшую школу и становится учёнее с каждым днём. Веришь ли, он уже может читать немецкую книгу прямо с листа!

Иёрген поддакнул ему и прибавил, что его мальчики и девочка очень хорошо отзываются о Франке. Заставив Иёргена подождать, чтобы всё-таки показать ему, насколько его положение изменилось теперь, — ведь не каждый может занять такое место! — Оливер почистился и вышел вместе с ним. Он запер дверь склада, петли которой заскрипели, но этот скрип был самой приятной для него музыкой, как вечерняя лебединая песнь. Он возвещал ему отдых.

Оливер спрятал тяжёлый ключ в карман и пошёл рядом с Иёргеном. Иёрген молча слушал его речи, всё же не лишённые бахвальства.

У Иёргена, как будто, было что-то на душе, и он заметил Оливеру:

— Мы должны постараться, чтобы наши мальчики больше сидели дома. Вчера они опять поздно вернулись. Я часто очень беспокоюсь о них.

— Об Эдуарде и Абеле? Напрасно, Иёрген! — Оливер проговорил это с чувством своего превосходства. — Ничего с мальчуганами не случится!

— Всё-таки! Они иногда так поздно возвращаются. Я бы желал, чтобы ты не давал им лодки.

— Оставь в покое мальчуганов! — сказал Оливер. — Когда я ездил заграницу и бывал во всех городах мира, то везде видел маленьких мальчиков, которые катались на лодке. Побывал бы ты в океане, то увидал бы тогда, как они прыгают прямо с лодки в воду и плавают, точно угри.

— Но тогда они ведь не учат своих школьных уроков!

Они оба стали всесторонне обсуждать этот вопрос, но Оливер был более опытным и объездил свет кругом, поэтому Иёрген прислушивался к его мнению. Но вдруг Иёрген сказал ему:

— Однако, они, ведь, крадут рыбу!

— Ну! — проговорил Оливер. Но тут ему пришло в голову, что воровство несовместимо с его новым положением. Он внезапно остановился и спросил:

— Разве они крадут рыбу?

— Не у меня, — отвечал Иёрген. — Но Мартин жалуется на них...

— Ну, так я поговорю с ними. Да, да, надо хорошенько поговорить с ними! — заявил Оливер.

Рыбак Иёрген и Оливер в течение уже многих лет встречались, разговаривали друг с другом, но потом расходились и каждый шёл своей дорогой. Но на этот раз Оливер вдруг сказал ему:

— Не хочешь ли зайти к нам? Посмотрим, может быть, у Петры найдётся чашка кофе и немного печений.

— Нет, благодарю, — отвечал Иёрген. — Уже поздно.

— Поздно? Ну, что делать! Кланяйся дома!

Иёрген был поражён. Никогда ещё он не слыхал подобных слов от Оливера. Разумеется, придя домой, он рассказал об этом своей жене. Умная Лидия сразу смекнула в чём тут дело.

— Они с ума сошли, — сказала она. — Конечно, кофе не обходится им дорого, потому что они могут получать его из склада. Но печенья! Петра была даже у директора школы и спрашивала его, не может ли Франк сделаться пастором?

Почтенная Лидия всё же чувствовала некоторую зависть. Эка Петра! В самом деле, у неё есть чем гордиться!

Столько детей с тёмно-карими глазами! Конечно, она не может больше носить ту самую серую мантилью, которую получила перед своим замужеством. Но щеголять в светлой, красно-бурой мантилье, недавно полученной ею в подарок от госпожи Ионсен, — это неприлично замужней женщине!

Бедная Петра! Все осуждали её. В сущности, она была несчастным существом, как привязанное на цепь животное, которое стремится вырваться и безумствует. Для неё самой и для других всего хуже было то, что она была так требовательна и ничем не довольна. Ведь у неё был свой дом, обеспеченный кусок хлеба, муж и дети? Не так уж плохо приходилось ей! Или, может быть, нет? Она стоила большего? Но разве она не могла быть счастлива, имея такого мужа, как Оливер, занимающий такую должность у консула Ионсена?

Вернувшись домой, Оливер повесил на гвоздь, возле окна, огромный ключ от склада и уселся за стол. Он ведь сам дал мелкие деньги на покупку печений, и они были принесены. Но их оказалось немного. О нём, о кормильце семьи, не подумали! Притом же Петра очень невежливо вела сегодня с ним. Она прямо положила пирожное на стол. Чтобы проучить её, Оливер снял свою чашку и положил пирожное на блюдечко. Но Петра сердито заметила: «Я не знала, что ты находишься в гостях!». Оливер, в сознании собственного достоинства, теперь не спорит с нею, когда может избежать этого. Он дал девочкам по пирожному и одно оставил себе. О, да! Оливер такой же лакомка, как женщины. Он с наслаждением ест сладкий хлеб и пьёт кофе, а на ужин намазывает маргарином ломоть хлеба и съедает его.

— Что это Иёрген нёс в жестянке? — спросила Петра.

— Олифу, — отвечал Оливер.

— Он хочет выкрасить дом? Да, есть люди, которые могут это делать и украшать своё жилище! — сказала она.

Оливер ничего не ответил. Спустя минуту, она снова заговорила:

— Маттис сделал ещё лучше. У него приделан красный почтовый ящик на его доме.

— Откуда ты это знаешь?

— Откуда? Я проходила мимо и видела.

— Что тебе надо было в той стороне?

— Ого! — насмешливо возразила Петра. — Уж не надо ли мне спрашивать позволения у тебя, когда я захочу выйти из дверей своего дома?

— Зачем же ты не вышла за Маттиса? Тогда бы у тебя был красный почтовый ящик.

Петра промолчала.

Оливер стал терпеливее и больше не проклинал своей судьбы, как это делал раньше. Он даже находил грехом и стыдом, если другие это делали. Он чувствовал себя в настоящее время счастливым человеком. Но столяр Маттис... он отравлял ему всякую радость! Он был бы доволен, если б с ним случилась какая-нибудь беда. В самом деле, как это было забавно и как глупо со стороны Оливера, что он не мог думать о столяре иначе, как в связи со своей голубоглазой девчуркой! Но погодите! Оливер посмотрит, не окажется ли у девочки впоследствии такой же длинный нос, как у Маттиса?

Однако до сих пор столяра нельзя было упрекнуть ни в чём. Он был солидным, трудолюбивым человеком, имел свою мастерскую, подмастерья и ученика. Он не выказывал никакого намерения обзавестись женой, точно сам сказал себе: «Нет, благодарю покорно! Мне уж однажды наклеили длинный нос, и я не хочу, чтобы он стал ещё длиннее!». У него была домоправительница, пожилая женщина, которая не могла ввести его в искушение. И он, из года в год, стоял в своей мастерской, стругал и пилил с угрюмым видом, и всё становился печальнее и молчаливее. Но свою работу он исполнял хорошо. Как раз то именно, что Маттис оставался холостым, усиливало подозрительность Оливера. Что у него было в голове, у этого столяра? Не бегал ли он за Петрой? Ревность снова вспыхивала в душе Оливера, как только он слышал имя Маттиса.

— Что это за украшение для дома — почтовый ящик? — спросил Оливер Петру.

— Ну, это всё же придаёт хороший вид дому. Не у всякого есть такой почтовый ящик на доме! — отвечала она.

— О, я видал, когда путешествовал, даже вызолоченные почтовые ящики.

— Вызолоченные?

— Ну, да! Сверху донизу. И с императорской короной сверху.

Но Петра ведь уже столько раз слышала рассказы о том, что видал Оливер во время своих странствований по свету!

X

Оливер, действительно, поговорил с мальчиками по поводу похищенных у Мартина рыб. Но разговор этот заключался лишь в том, что он подарил им целую крону, чтобы они уладили это дело. Ведь он не был так глуп и по своему хорошо относился к детям! И дети любили его за это. Абель даже покупал для него лакомства на свои собственные деньги. Мальчики пошли к Мартину и принесли ему четыре рыбы, взамен тех, которые они взяли из его ящика. Они ведь только позаимствовали у него, чтобы пополнить количество, обещанное ими доктору.

— Вот эти рыбы, Мартин, — сказали они. — Мы сами от себя отдаём их тебе и в другой раз принесём тебе за это ещё четыре штуки!

Такая честность со стороны мальчиков смутила Мартина и он только пробормотал, что незачем было так торопиться отдавать ему.

— Всё-таки! — возразили мальчики. — Вот рыбы, и мы благодарим тебя за помощь.

Откуда же Абель доставал деньги? Он ловил рыбу. Мальчики увлекались своим ремеслом, голова у них была занята отнюдь не школьными уроками и между собой они разговаривали не об учителях, а о состоянии своей кассы. Счёт деньгам у них был в голове. Они помогли немного одному товарищу, который очутился в затруднительном положении, часть денег проиграли, но у них всё же осталось кое-что, серебро и кредитные билеты.

Абель часто виделся с маленькой Лидией. Он знал её за хорошую девочку и она не раз оказывала мальчикам услуги во время их проделок, охотно исполняла роль часового и предупреждала их об опасности, когда они совершали набег на сад аптекаря.

Когда Абелю минуло двенадцать лет, то он решил посвататься к Лидии. С некоторого времени она очень похорошела и Абелю показалось, что за нею ухаживает другой мальчик, сын кистера⁵ Рейнерт, который носил модные штаны до колен и часовую цепочку своего отца. Это побудило Абеля не откладывать своего решения. Он привёл его в исполнение в одно из воскресений, когда они вдвоём сидели на маленьком дворике у Иёргена и весело болтали. Лидия, говоря про одну девочку, сказала, что не понимает, как это она может играть в куклы! «Я на свою куклу и смотреть не могу!», прибавила она. Абель, услышав эти слова, решил, что Лидия стала взрослой и потому ей можно сделать предложение. Но маленькая Лидия не сразу поняла его, хотя он говорил прямо и высказал всё, что нужно. Он должен был ещё раз повторить ей свой вопрос, уверенный в её согласии. Однако когда она наконец поняла его, то, наморщив бровки, наотрез отказала ему. Она обдумала всё хорошенько. Они были всегда такими друзьями, но обручиться с ним? О нет, никогда!

Бедный Абель был так потрясён таким неожиданным отказом, что в первый момент совершенно растерялся и не мог выговорить ни слова. Наконец он собрался с мужеством и сказал: «Прощай!». Он хотел её поблагодарить за её дружбу, но лицо у него вдруг передёрнулось и он поспешил уйти.

Это событие нанесло большой удар его жизнерадостности. Он похудел и прежняя его весёлость и беспечность совершенно исчезли. Им овладело уныние, и он обыкновенно прятался в тёмных углах и там сидел, печальный и одинокий. Это были самые тяжёлые зимние месяцы, которые он когда-либо переживал. И никого у него не было, кому бы он мог довериться. Он жил словно в пустыне, среди развалин, со своей тяжёлой мукой в душе. Маленькая Лидия не делала никаких попыток к сближению. Может быть, она уже позабыла его? Похоже на то! Она, как будто, даже избегала его.

Абель попросил своего отца, чтобы он отдал его в военную школу. Отец не посмеялся над ним, а обсудил с ним этот вопрос, говоря, что он должен немного подождать, о немного! — всего несколько месяцев. Абель увидит, как они скоро пройдут! Ведь скоро наступает весна, а на Пасху или на Троицу, он отправится с отцом в дальнюю поездку.

Но Абеля вовсе не радовала мысль о дальней поездке. Лучше всего хотел бы он сидеть, незамеченным, где-нибудь в укромном местечке, и думать. Так провёл он всю зиму. Дома он бывал только по ночам. Днём он ходил в школу и занимался смертельно скучными уроками, а вечером отправлялся к городскому инженеру, которому он служил в качестве рассыльного, и исполнял его поручения. Его брат, Франк, отличался от него. Он шёл по прямому пути, никуда не уклоняясь. Какая огромная разница существовала между братьями! Франк переходил из класса в класс и в школе хвалили его, как способного и умного ученика. Казалось, будто они произошли не от одних и тех же родителей, и как будто не было даже никакой родственной связи, не только между братьями, но и между Франком и его родителями. Дома Франк тоже держал себя как-то неприступно, был очень серьёзен и прилежен и постоянно читал Абелю нравоучения, как взрослый. Он говорил Абелю тоном настоящего школьного учителя: «В твои годы это следовало бы знать!» — поучал Абеля как держать себя в школе, вставать и кланяться, когда учитель входит в класс. Это было невыносимо!

Франк выдержал экзамен в средней школе и тогда возник вопрос, что ему делать дальше? Конечно продолжать учение. И сам Франк хотел этого. Но директор школы и доктор советовали ему, как и другим юношам, которые слишком много занимались, совершить прогулку в горы, для подкрепления сил. Это было решено, но прежде, чем отправиться в экскурсию, аккуратный Франк тщательно взвесил все вещи, которые брал с собой, свой ранец и даже свои башмаки.

Если бы Абель так же хорошо учился, то и он мог бы отправиться в горы и это укрепило бы его силы. Но как раз в это время Абель находился в очень удручённом состоянии и ничего не хотел делать. Однажды Эдуард пришёл к нему и сказал, что им надо выехать на рыбную ловлю, так как в море показались целые стаи мерланов. Однако и тут ему пришлось целый час уговаривать своего товарища. Абелю было особенно тяжёло отказаться от своего места у инженера. Правда, он получал там гроши, но с ним обращались очень ласково и жена инженера угощала его большими бутербродами. Если же Абель займётся рыбной ловлей, то вынужден будет оставить это место. Ему это было так трудно, что он откладывал изо дня в день. Наконец Эдуард рассердился и сказал ему, что он поищет себе другого товарища.

— Ах, так! Но откуда же ты возьмёшь лодку? — возразил Абель.

Эдуард смутился. Ведь лодка была Абеля, так как принадлежала его отцу. И впервые в своей жизни Абель испытал некоторое чувство торжества, особенно приятное ему, потому что это касалось Эдуарда, брата маленькой Лидии. Эдуард сразу присмирел после этого. Тем не менее, Абель был всё-таки привязан к своему старому товарищу, и хорошенько обдумав дело, пошёл к инженеру и отказался от места. Всё сошло бы гладко, если бы жена инженера не приласкала его, как мать, и не сказала бы ему, прощаясь с ним: «Бедняжка Абель, у тебя такая маленькая, худенькая ручка!». Абель ушёл от неё, заливаясь слезами. На улице, кто-то крикнул ему: «Ого! Уж не побили ли тебя там?».

Очутившись снова на лодке, Абель мало-помалу пришёл в себя. Он чуть не превратился окончательно в сухопутную крысу, в простого слугу, в конюха! А теперь он снова качался на волнах и всё кругом было так хорошо знакомо ему. Товарищи опять стали зарабатывать и у них завелись карманные деньги. Купец Давидсен продал им хорошие приборы для рыбной ловли, согласившись принять в уплату рыбу. О, с ним можно было вести дела! И теперь ни один рыбак в городе не был так хорошо снабжён всем необходимым, как они. Через неделю Абель уже окончательно втянулся в прежнюю жизнь.

Но воспоминание о маленькой Лидии всё же мучило его. Он делал большие обходы, чтобы только не встречаться с нею и никогда не упоминал её имени. Однако ему хотелось услышать его от Эдуарда и он прибегнул к хитрости, чтобы заставить Эдуарда заговорить о ней, или хотя бы только произнести её имя.

— Это кто там идёт в жёлтом платье? Не Алиса ли? — спросил он.

— Нет, это маленькая Лидия, — ответил Эдуард. Тем дело и ограничилось. В прежние дни Абель часто носил для неё вещи, когда встречал её с пакетами, и оказывал ей разные услуги. Но теперь всё это миновало. Пусть уходит! Теперь, когда она начала посещать танцевальные классы, чего не делал Абель, дороги их разошлись окончательно. Так решила судьба.

Но через две недели ни один из мальчиков ни о чём уже больше не думал, как о море. Они обсудили между собой план Абеля поступить в военную школу. Конечно, это было бы хорошо, но позднее они узнали, что и там придётся иметь дело с учителями и учить уроки. Это им было не по вкусу, о нет! И они решили, что после конфирмации, они наймутся на судно и уйдут в море. Это было единственное дело, пригодное для мужчины!

— Кому мы отнесём сегодня рыбу? — спросил Эдуард товарища.

— Сегодня я отнесу её домой, — отвечал Абель. — Отец сказал, чтобы я принёс её к вечеру, потому что Франк вернулся.

Эдуард задумчиво молчал некоторое время и потом проговорил:

— Так вот оно что: Франк вернулся? А как ты думаешь, если он будет пастором, то ведь он сможет тогда проклясть нас.

— Проклясть? — спросил удивлённый Абель. — Разве он может это сделать тогда?

— Конечно. Ведь он будет учиться заклинаниям.

После этого разговора Франк стал в их глазах уже каким-то мистическим существом, с которым не следует вступать в пререкания. Это было бы не совсем безопасно.

XI

Что за новый щит с гербом появился над дверью конторы в консульском доме? Уж не получил ли консул Ионсен дворянское звание?

Жители давно замечали, что Ионсен имеет в виду что-то особенное. Теперь это разъяснилось: он сделался бельгийским консулом. Очевидно, он давно стремился к этому, чтобы снова занять в городе такое же положение, как другие консулы. Это не мало значило. Ещё один щит на его доме, и ещё одно кольцо с драгоценным камнем на пальце госпожи Ионсен!

Когда директор школы увидал этот щит и прочёл надпись на нём, то немедленно почистил от пыли свой старый, поношенный сюртук и отправился к консулу. Если он воспользуется этим случаем, чтобы поговорить с Ионсеном, то это будет очень ловко сделано! Он поздравил консула в почтительных словах: господин консул избран доверенным лицом ещё одного правительства? О, да, но ведь это означает только увеличение работы и соединено далеко не с малыми расходами! Но отказаться от этого было нельзя.

— Я хотел бы, господин директор, поблагодарить вас за мою маленькую Фию, — сказал консул. — Я очень рад, что она выдержала экзамен. Конечно, результаты экзамена могли быть более блестящими, но что же делать! Ей ведь не надо быть учительницей.

— Она могла бы быть учительницей, отчего же нет? — возразил директор. — Она могла бы преподавать другим многие предметы. А теперь я хочу обратиться к вам с просьбой, с очень серьёзной просьбой. Дело идёт об ученике, обнаружившем блестящие способности. Нельзя допустить, чтобы они погибли даром, и надо предоставить ему возможность дальнейшего развития. Я говорю о Франке, сыне Оливера.

— Что же с ним такое?

— Вы, господин консул, в течение всех этих лет одевали его и выказывали столько участия всей семье...

— Отнюдь нет! — прервал его консул.

Директор школы взглянул на него с удивлением и прибавил:

— У вас была его мать...

— В услужении, — поторопился сказать консул. — Да, Петра служила у нас.

— И потом вы дали кусок хлеба его отцу. Поэтому я нахожу, что вы оказали этой семье огромные благодеяния. А теперь в помощи нуждается Франк. Она чрезвычайно нужна ему. Помогите же ему, господин консул!

Консул был сначала далеко не в восторге от этого обращения к нему. Он даже слегка поморщился. Теперь он был первым в городе кто достиг такой высоты, на какую только мог подняться, и не имел охоты подниматься ещё выше во мнении людей. Зачем ему это?

— Если вы перечисляете мои благодеяния, как вы любезно называете их, господин директор, то не находите ли вы, что нет оснований требовать от меня больше?

— Мы хотели бы поставить имя первого лица в городе на подписном листе, прежде чем обратиться к другим, — отвечал директор. — Но теперь я вижу, да я вижу это! что мы не должны злоупотреблять далее великодушной помощью человека, которому вообще так трудно отказывать кому-либо.

— К чему же стремится этот юноша?

— Он может достигнуть всего, чего захочет. Он способен и трудолюбив. Особенно легко даются ему иностранные языки.

Консул призадумался, вперив взор в пространство, потом вдруг сделал следующее неожиданное замечание:

— Если я и далее буду помогать этой семье, то это может быть ложно истолковано.

— Ложно истолковано? — удивился директор.

Консул тотчас же переменил тон. Очевидно директор ничего не знает о пощёчине!

— О, да! — сказал он. — Сплетничают и не стыдятся. Говорят, что я оказываю эти маленькие благодеяния только из одного тщеславия.

Но директор ничего подобного не слыхал ни от кого, никогда!

— Такой человек, как вы, господин консул, должен быть выше этих сплетен, — сказал он. — Вы ведь стоите на недосягаемой высоте над ними. Все лучшие элементы в городе находятся на вашей стороне.

Они обсудили далее это дело, но консул, по-видимому, всё-таки не мог вполне успокоиться. Возможные сплетни и общее осуждение смущали его. Но он всё же согласился в конце концов и сказал директору:

— Да... конечно! Я окажу пособие...

Директор несколько смутился, но всё-таки очень осторожно проговорил:

— Горячо благодарю вас, господин консул. Я знал, что не уйду от вас с пустыми руками. О, это как раз такой случай, когда человек, занимающий высокое положение, может показать величие своей души. Иначе ведь необыкновенные способности и дарования юноши будут потеряны как для умственной жизни, так и для страны.

— Вы ведь сказали, что хотели бы получить для него пособие? — спросил консул.

— Разумеется, в том размере, в каком вы находите это возможным сделать.

— Что вы называете пособием?

— Дело идёт об ежегодной поддержке в течение всего периода учения.

Ну, нет, консул вовсе не был расположен к такой щедрости.

— Ах, вот что! — сказал он и покачал головой.

В этот момент в дверь постучали рукой, одетой в перчатку. Вошла жена консула и сказала ему:

— Извини, я сейчас уйду.

Это была самая большая неприятность, какая только могла выпасть на долю консула. Надо же было, чтобы жена его вошла как раз во время такого разговора. А тут ещё директор, в своей простоте, счёл нужным тотчас же посвятить её в свои великие планы относительно юного Франка.

— Ах, вот что! — сказала госпожа Ионсен.

Но, к удивлению, именно её присутствие помогло уладить дело. Заняв положение выше всех других дам в городе, госпожа Ионсен тоже захотела выказать великодушие.

— Да, — обратилась она к мужу, — тебе надо будет оказать тут помощь.

Консул почувствовал большое облегчение. Значит, его жена ничего не имеет против того, чтобы он оказывал благодеяния семье Оливера?

— Великое счастье иметь такую рассудительную жену! — воскликнул консул. — Мне очень хотелось знать твоё мнение, Иоганна.

— О, мы ведь хорошо знаем вашу супругу! — возразил директор.

Госпожа Ионсен смутилась и спросила, что он имеет в виду для юноши?

— После конфирмации он должен тотчас же поступить в гимназию, — отвечал директор. — Мы этого добиваемся.

— А кого ещё вы хотите привлечь к этому делу? — спросил консул.

— Обоих консулов: Гейльберга и Ольсена.

— Я против этого, — заявила госпожа Ионсен.

— Пожалуй, это не нужно! Мы подумывали об адвокате Фредериксене. Он ведь владелец дома Оливера и мог бы для этой цели подарить этот дом.

Но консул, которого поддержка жены очень ободряла, только пожал плечами на слова директора и заметил:

— Ах, этот адвокат! Он только занимается политикой и хочет добиться избрания в стортинг⁶. Пусть же он продолжает добиваться этого! На что-нибудь другое он вряд ли годится.

Директор рассмеялся, выражая этим и своё согласие со взглядами консула. Затем он назвал Генриксена, к которому тоже решено было обратиться.

— Какой это Генриксен? — спросила госпожа Ионсен.

— Генриксен, владелец верфи.

— А, тот! — воскликнула она.

— Ну, это уже не так смешно, — возразил консул, желая несколько удержать жену. Но в этот день она вовсе не была расположена выносить какие-либо стеснения и потому лицо её тотчас же приняло недовольное выражение.

— Самое главное, — продолжал консул, — что ведь неизвестно, сколько, вообще, Генриксен может дать.

— Мы этого, конечно, не знаем, — сказала госпожа Ионсен. — Но мы ведь не имеем с ним и никаких сношений.

Директор сидел точно на горячих угольях. Ему так хотелось уладить это дело поскорее. Заговорили о Генриксене и все трое сошлись на том, что он и его жена в своём роде хорошие люди. Но они мало образованны и потому не подходят к их обществу, а сам Генриксен, кроме того, любит выпивать.

— Ну, вот, что, — о6ъявила госпожа Ионсен, обращаясь к своему мужу. — Я ведь пришла к тебе за банковским билетом.

Консул подошёл к своему денежному шкафу.

— Тебе довольно одного билета? — спросил он.

— Да, если только сумма достаточно велика.

По уходе жены консул снова заговорил с директором:

— Ежегодная стипендия, говорите вы? Это как раз то, что и я предполагал. Вы уже разговаривали об этом деле с доктором?

— Да. Он также хочет помочь нам. Но сам он имеет немного.

— Что он может иметь? Но слушайте, я сам покрою эти расходы. Вы можете идти домой, господин директор, и спокойно заснуть. Да, да, я это сделаю! Я один буду выдавать это пособие в виде ежегодной стипендии юноше.

Директор встал, поражённый таким великодушием консула, и пробормотал:

— Я снова узнаю вас, господин консул!

И вот Франку больше не нужно было возвращаться в ту обстановку, из которой он вырвался. Директор мог торжествовать и мог каждому знакомому, которого встречал на улице, сообщить эту новость. Он лично сообщил об этом и самому Оливеру. Какой это был счастливый день для директора! Самым большим счастьем было для него, когда он мог доказать, таким путём, превосходство учения, содействовать и поддерживать стремление к знанию. Это было его призванием и его страстью.

По дороге домой директор встретил толпу школьников, возвращающихся из своей экскурсии в горы. Среди них находился и Франк. Разумеется, директор тотчас же сообщил им новость, которая касалась их товарища. Некоторые из школьников отнеслись к этой новости равнодушно, другие же почувствовали зависть. А сам Франк, конечно, не отнёсся вполне равнодушно к этому известию и его загорелое лицо слегка покраснело. Но он не выказал никакой радости. Он уже раньше получал подарки. Ему оказывалась помощь в течение всех этих лет и он никогда не был вынужден сам находить для себя нужные средства. Он привык думать, что всё устроится. Почему же он вдруг должен почувствовать теперь особенную радость? Этот юноша в течение всей своей жизни ни разу не испытывал истинного чувства радости! Он очень старательно учился в школе и был удовлетворён тем, что другие люди высоко ставили его прилежание и его честолюбие. Но он был совершенно неспособен горячо увлекаться, уноситься в высь, парить в небесах и падать на землю, никогда не подвергал себя никакой опасности и благоразумно избегал её. Он был умён и способен, но представлял во всех отношениях ничтожество. Он был создан, чтобы сделаться филологом.

Попрощавшись с товарищами, Франк пошёл домой. Там его ожидал ужин, свежая рыба, что было очень кстати. Отец уже вернулся. Абель тоже, вопреки обыкновению, был в этот раз дома. Старый, дряхлый кот вертелся вокруг стола, ощущая запах рыбы, и мяукал.

Но когда Франк вошёл, то как будто кто-то чужой пришёл в комнату. Он так не подходил ко всей обстановке. После конфирмации он уедет, и бабушка уже теперь чувствует в его присутствии стеснение, как грешница перед пастором. Но может быть, он окажется полезен ей когда-нибудь, как пастор в исповедальной?

Оливер сидит у стола, держа самую маленькую девочку на коленях. Другая девочка, постарше, голубоглазая, сидит у матери. Все ужинают. Оливер имел какой-то придавленный вид и болтал с малюткой, чтобы несколько рассеять торжественное и гнетущее настроение в комнате. Он кормил малютку, но не забывал при этом и себя. Ого! Он мог есть много, если Петра не сидела перед ним.

— За эту рыбу мы должны быть благодарны Абелю, — говорит он, точно это было что-то важное и не находилось в порядке вещей.

Петра, наоборот, была чрезвычайно заинтересована тем, что касалось Франка, и приставала к нему с вопросами.

— Гимназия! — говорит Оливер, кивая ей головой. — Это настоящая дорога!

Но у него не хватало ума, чтобы развить эту тему дальше, поэтому, кончив ужин, он опять принялся болтать с малюткой, давая ей играть белой фигуркой ангела, которую он снял с комода. Вообще, на комоде осталось уже мало безделушек, украшавших его прежде. Слишком часто он давал играть ими детям. А маленькое зеркальце в медной оправе, он взял к себе, в склад, чтобы там смотреться в него. Этот попорченный образ мужчины, эта баба, всё ещё хотел любоваться на себя в зеркало!

Оливер подождал, пока ему можно будет вставить слово. Что это за новость, которую он хотел сообщить? Ионсен стал консулом вдвойне? Это уже известно. Но Оливер внезапно обратился к Петре.

— Говорят, что у Ионсена соберётся большое общество, — сказал он.

От времени до времени он передавал ей, что её помощь нужна в доме консула. Госпожа Ионсен говорила это, намекал об этом и Шельдруп, а также и сам консул иногда находил для неё порою работу. Впрочем, ничего подобного не было сказано Оливеру. Он не так понял, или просто выдумал! Но всякий раз Петра, услышав это, надевала своё воскресное платье и уходила. Никому это не мешало, а она во всяком случае имела свободную минуту.

— Разве у них будут гости? — спросила она Оливера.

— Вероятно, раз он сделался консулом вдвойне. Ты это узнаешь, конечно.

— В таком случае, я должна идти помогать им?

— Разумеется. Может быть даже, ты должна пойти туда сегодня вечером и вымыть контору. Я хорошо не расслышал.

Петра ушла. Бабушка осталась у детей, и комната постепенно опустела. Оливер украдкой последовал за женой и ревниво наблюдал, идёт ли она прямо к консульскому дому. Но Петра уже привыкла к его подсматриванию и знала, что он подстерегает её на каждом углу. Во избежание ссоры, она идёт прямо, не уклоняясь ни в какую сторону.

XII

Годы проходили. Фиа Ионсен выросла. Она была теперь почти одного роста с матерью, с тёмными глазами и бледным личиком, но она была хорошенькая. Жители города обладали ведь хорошей памятью и помнили, когда она родилась. Да, они помнили это, а также вспоминали, как она была одета во время конфирмации! Женщины у колодца часто и теперь разговаривали об этом. Не худо быть Фией Ионсен!

Брат Фии, Шельдруп, ездил учиться в разные страны. Жители города иной раз совершенно теряли его из вида. Но Фиа оставалась дома. Она училась танцевать, играть на рояли и недурно рисовала. Сначала она училась рисованию в школе и брала отдельные уроки у учителя, но затем она побывала в больших городах и столицах и там развила свой талант. Она смеялась над своими прежними рисунками, хотя отец её с гордостью показывал всем гостям разрисованные ею тарелки, украшавшие стены столовой в его доме.

Фиа была ещё очень молода, но на неё жалко было смотреть, так она была худа. Конечно, она питалась хорошо, но мускулы у неё совсем не были развиты, она не упражняла их. Какую же работу она могла исполнять? Ей не нужно было иметь какую-нибудь профессию в жизни, её талант был бесполезен. Её жизнь была бессодержательна.

— Ей надо какую-нибудь настоящую работу, — говорил доктор.

Он повторял это в течение многих лет и раздражал этим родителей. Работу? Какую же работу должна исполнять их дочь?

— Может быть, она должна сделаться прислугой? — насмешливо спрашивал консул.

— На это она не годится, — отвечал доктор.

— Даже и на это не годится?

— Нет. Но снимите у неё из ушей брильянтовые серьги, и пусть она работает в саду.

— Для этого у меня существуют учёные садовники.

Бедненькая Фиа всё же постоянно занята. Она работает очень усердно для того, чтобы устроить выставку своих рисунков.

— Ах, Боже мой, — вздохнул доктор.

Оба сидели в конторе двойного консульства и консул не мог поэтому предоставить доктору идти своей дорогой и не разговаривать с ним.

— Моя дочь ведь не мешает вам своим искусством, — заметил консул. — Между тем многие критики одобрительно отзывались об её таланте.

— Знаем мы это! Но на что девочке, чёрт возьми, её искусство, если она больна и слаба?

— Это пройдёт, когда она вырастет.

— Ну, это неизвестно.

Удивительно, как это консул выносил такие речи доктора, и ни разу все эти годы не указал ему на дверь! Правда, доктор пользовался огромным уважением в городе, но разве можно было это сравнить с тем почтением, которое оказывалось консулу всеми гражданами? Да, в самом деле, это было загадкой, что доктор мог столь смело разговаривать с такой важной особой, как консул! И как раз теперь консул имел ещё меньше оснований выносить дерзкие речи доктора и сдерживать своё раздражение. Однако, он сказал только:

— Мы, родители, надеемся, что Провидение окажется более милостивым к нашей Фие, чем вы, господин доктор. Не хотите ли сигару? — предложил он.

— Охотно, когда буду уходить. Если вы примете меры относительно Фии, то вам не нужно будет непременно рассчитывать на милость Провидения. Не следует ли выдать её замуж?

— Может быть, она и для этого не годится!

— Мужчина женится для того, чтобы иметь жену, а не художницу!

Консул рассмеялся.

— Ну, в таком случае она может позднее приобрести качества, необходимые для замужней женщины. Времени ещё много впереди. Теперь же она занимается пока искусством.

— Предположим, что она не могла бы доставить себе подобное удовольствие, — возразил доктор. — Она была бы вынуждена тогда развивать у себя качества, нужные для женщины. И предположим, что она не в состоянии была бы приобрести их?

Консул снова улыбнулся и сказал: .

— Тогда уж вам придётся заботиться о ней!

— Но вы слышите, я ведь говорю условно!

Навязчивость доктора была просто невыносима и если бы консул знал, почему он так невыносим сегодня, то, пожалуй, всё-таки указал бы ему на дверь.

Ах, новое брильянтовое кольцо, которое получила Фиа, это оно не давало покоя докторше! Зачем оно такому ребёнку? В сущности, Фиа должна бы ходить ещё в коротеньких юбочках! А кольцо это давно уже наметила себе докторша. Всё это, вместе взятое, было так печально. Жизнь так мало доставляла радостей...

Но консул ничего не знал о той глухой борьбе, которая не прекращалась между его женой и докторшей. Слова доктора всё же подействовали на него и он призадумался. Он любил Фию и всегда был готов угодить ей. Жизнь её в больших городах стоила ему очень дорого, но ведь это было необходимо для её дальнейшего образования, и он не хотел стеснять её для того, чтобы она не стыдилась перед своими новыми знакомыми и друзьями. Фиа, по своей доброте, стала покупать картины у других художников, но тут отец счёл уже нужным вмешаться, так как издержки сразу увеличились. Ведь его денежный шкаф вовсе не был так уж неистощим!

Фиа покорилась и сократила свои расходы. Она относилась к людям немного свысока, в особенности когда находилась среди чужих, Тогда она охотно давала понять, что происходит из высококультурной семьи и отец её миллионер. Если она опаздывала на почтовый пароход, то порой обращалась к окружающим со слезами: «Ах, если бы тут был наш собственный пароход!». Но у парохода, носящего её имя, было другое дело и он существовал не для одной только перевозки дочери своего владельца. Впрочем, и пароход-то этот уже никуда не годился, делая не более восьми миль в час и принося доходу не более пяти процентов, а иногда даже два процента убытка. И как раз теперь он ещё раз принёс убыток.

Добрейший консул далеко не был опытным кораблевладельцем. Он для того именно и послал своего сына Шельдрупа за границу, чтобы тот хорошенько изучил там корабельное дело. Не только убыток, приносимый пароходом, беспокоил консула. Среди матросов замечалось брожение. Люди жаловались на плохую пищу и уходили с парохода, а консул никак не мог понять, отчего это происходит. Ведь пища была такая же, как и в предшествующие годы!

Были ещё причины, поддерживающие его дурное настроение: во первых то, что купец Давидсен тоже стал консулом, — правда, только простым консулом, но всё-таки! Это было невероятно! Давидсен не более как лет двадцать тому назад переехал сюда из соседнего города, и многие местные жители, природные уроженцы города, до сих пор считали его чужестранцем. Давидсен много раз сам стоял за прилавком, продавал удочки детям и вообще самый простой товар для судов. Приказчики у Ионсена носили крахмальные воротнички, а у Давидсена они ходили с засученными рукавами и руки их должны были ворочать канаты. Это было прекрасно и, разумеется, труд никого не позорит, но разве же это было то, что нужно для консула, для представительства?

Другая неприятность вышла у него из-за Оливера. Он обвесил покупателя. Конечно не в свою пользу, а в пользу хозяина. Хорошо иметь верных слуг, но обманывать они всё-таки не должны! Покупателем был столяр Маттис, которому Оливер отпустил мешок крупчатки. У Маттиса явилось подозрение относительно правильности веса и он тотчас же пошёл к Ольсену, перевесил муку и убедился в правильности своих подозрений. Он бегал из лавки в лавку, перевешивал муку и везде рассказывал, что произошло с ним. В конце концов он вернулся в склад Ионсена, взбешённый до последней степени и весь выпачканный в муке. Как раз в это время пришёл туда и Олаус, пьяный ещё более, чем обыкновенно. Услышав, в чём дело, он закричал:

— Как? Фальшивый вес!

— Да, — подтвердил столяр. — Это уже доказано!

Приказчик и конторщик пробовали успокоить его.

— Не кричите так! — говорили они ему. — Ведь консул сидит в конторе.

— Пусть выходит! Я ничего не имею против, — сказал Маттис.

— Долой консула! — крикнул Олаус.

Приказчик дал пьяному Олаусу табаку для его трубки и постарался вывести его из лавки, а Маттиса пригласил с собой в склад, к Оливеру.

Оливер держал себя очень прилично и в высшей степени снисходительно в отношении Маттиса, который всё ещё не мог успокоиться. Ему тотчас же отвесили недостающее количество и дело наконец уладилось. Однако, консул, которому было передано всё, очень взволновался. Он был конечно выше всяких подозрений, но его рассердило то, что покупатель бегал по всему городу и перевешивал товар, купленный у него. И ещё, кроме того, кто-то осмелился кричать в его лавке: «Долой консула!». Ведь это было аналогично тому, что происходило у него на пароходе, где матросы постоянно жаловались на пищу. Нет, исчез прежний хороший дух в населении! Все границы должны быть сглажены, все должны быть уравнены и все считают себя в праве залезать к нему, вмешиваться в его дела! А доктор даже воображает, что он может всё говорить в его присутствии! А тут ещё это множество всяких консулов, которые точно вырастают из под земли!

Вряд ли доктор мог найти другую менее подходящую минуту, чтобы явиться к консулу и подвергнуть испытанию его терпение!

В дверь конторы постучали, и так как консул ничего не ответил, то доктор вместо него крикнул: «Войдите!». Это тоже позволил себе доктор! Несколько лет тому назад консул сразу прекратил бы такие замашки. Он не был тогда таким присмиревшим, как теперь. Его точно угнетало что-то.

Чего же он мог бояться? Уж не знал ли про него что-нибудь доктор, этот шарлатан? Не имел ли он какого-нибудь оружия против него?

В контору вошёл аптекарь, маленький, нервный человек, совершенно без всякой растительности на лице. Он женат, имеет хорошие средства, детей не имеет и до сих пор сохранил все замашки холостяка. Платье у него было в пятнах, и от него несло лекарствами и табаком.

— Добрый день! — сказал он.

— Вы думаете? — возразил доктор. — А я нахожу, что сегодня день плохой.

Аптекарь поздоровался с консулом, пожав ему руку, и обратился к доктору, протягивая ему руку:

— Могу я поздороваться с вами?

— Вы хотите сказать: позволяю ли я вам?

Доктор имел такое обыкновение шутить, однако он не взял руки аптекаря.

— А где теперь Шельдруп? — спросил доктор консула.

— В Гавре⁷. Почему вы спрашиваете?

— А когда же он вернётся?

— Этого я не знаю. Он ещё пробудет в отсутствии некоторое время.

— Прошло ведь уже девять месяцев, с тех пор, как он был здесь в последний раз, — сказал доктор.

— Да, это верно, — отвечал консул, подумав немного.

Доктор зевнул самым бесцеремонным образом, потом встал и, подойдя к окну, стал смотреть на улицу. Он очень странно вёл себя перед консулом, прямо поворачиваясь к нему спиной.

— Могу я вам служить чем-нибудь сегодня? — спросил консул, обращаясь к обоим посетителям.

Аптекарь поблагодарил и заметил доктору:

— Пойдёмте, господин доктор. Не будем мешать господину консулу!

— Я смотрю на детей, внизу, на улице, — сказал доктор, даже не оборачиваясь. — Там маленькая девочка с карими глазами. Она наверное из семьи Оливера... Не находите ли вы, что постепенно в городе оказалось много детей с карими глазами? — вдруг обратился он к аптекарю.

— Да? Нет, я не заметил этого, — ответил аптекарь уклончиво.

— А вчера явился на свет ещё новый ребёнок с карими глазами, — добавил доктор.

— Новый ребёнок? У кого же? — возразил с некоторым смущением аптекарь.

— Да... У Генриксена, на верфи, то есть у госпожи Генриксен. Это у неё уже второй темноглазый ребёнок!

Желая побудить доктора высказаться, аптекарь сказал торопливо:

— Что вы говорите? Ведь это напоминает историю Иакова! Белые и чёрные прутья...

Доктор застегнул своё пальто и с равнодушным видом приготовился уйти.

— Что тут можно сказать, спрашиваете вы? — отвечал он. — Ну, можно и молчать об этом. Тут нет никакого чуда, ни в том, ни в другом доме. Это вполне естественно. У этих голубоглазых супругов родятся дети с карими глазами от отца с такими же тёмными глазами.

— Что вы такое говорите?

— А почему мне не говорить этого? Тут нет никакой случайности атавизма. Я несколько исследовал это дело. В семье нет карих глаз, по крайней мере нет их у таких родственников, которые могли бы оказывать влияние на потомство.

— Это странная история, извините меня.

Консул принимал участие в этом разговоре, улыбаясь временами или небрежно произнося «гм!». Но он видимо ждал, чтобы его посетители удалились.

— Прошу извинения, господин консул! — откланялся наконец доктор. В дверях он однако снова обратился к нему:

— Подумайте о том, что я сказал вам относительно вашей дочери, господин консул. Надо постараться укрепить её здоровье. Я чувствую особенное расположение к этому молодому существу.

Консул остался один в своей конторе. Он попытался заняться выкладками, но опять отложил в сторону бумаги и задумался. Чего хотели от него эти господа? Может быть, они вовсе не случайно встретились тут? Вероятно, они заранее сговорились, чтобы сделать ему неприятность. Не даром же доктор тотчас же крикнул: «Войдите!», как только аптекарь постучал в дверь. Наверное он боялся, что его достойный сообщник уйдёт!

Консул был неспокоен. Он не мог уже, как прежде, относиться легко ко всему. Разные неприятные мысли возникали у него и мешали ему работать. И теперь он не мог заняться делами как следует. Доклады подождут. Впрочем, их может написать и его делопроизводитель Бернтсен...

Консул встал и подошёл к зеркалу. Он надел свою шляпу и постарался придать своему лицу прежнее беспечное выражение. Захватив письма, лежавшие на столе, он вышел из конторы и отправился на почту.

XIII

Только такое угнетённое душевное состояние, в котором находился консул, могло заставить его уйти из конторы в рабочее время. Конечно, отправка писем была только предлогом. Ведь это обыкновенно поручалось мальчишке рассыльному. И то, что он остановился на почте и стал внимательно изучать карты пароходных линий, висящие на стене, тоже было только предлогом дать время служащим сообщить во внутреннее отделение почтовой конторы, что консул стоит там, где принимаются письма.

Удивлённый почтмейстер тотчас же вышел и спросил консула, не может ли он чем-нибудь служить ему? Консул поблагодарил его и сказал, что ему нужно только получить сведения относительно одного заказного письма, в которое был вложен чек. До сих пор он не получил на него никакого ответа.

Почтмейстер пригласил его к себе в кабинет, и тотчас же дело это было расследовано. Консул получил все нужные сведения, но он всё-таки не ушёл, а продолжал разговаривать с почтмейстером. То, что говорил почтмейстер, было так не похоже на обычные разговоры, которые слышал консул вокруг себя. Не для того ли он и пришёл сюда? Почтмейстера все находили необыкновенно скучным человеком, и доктор даже бегал от него, заявляя, что Господь не наградил его терпением, чтобы слушать эту болтовню. Но консул сидел теперь на стуле и слушал терпеливо. Почтмейстер, должно быть, пережил что-то приятное в этот день. Что это было никто не знал, но во всяком случае он был в очень хорошем настроении. Впрочем, он был очень нетребовательный человек, и нужно было очень немного, чтобы обрадовать его. Его сын выдержал экзамен на штурмана и тотчас же получил место. Этого было достаточно, чтобы отец был вне себя от

радости. Конечно, он сообщил об этом консулу и рассыпался в похвалах своим сыновьям.

— Шельдруп всё ещё в Гавре? — спросил он консула.

— Да, — отвечал консул.

— Я догадался по его письмам. Вчера доктор отправил ему письмо.

— Вот как!

— Ну, да. А ваша Фиа похорошела и какая она милая! Моя жена увидела её сегодня в окно и позвала меня, чтобы посмотреть на неё... Простите, вы, как будто, хотели что-то сказать?

— Нет! О, нет!

— Сегодня утром я сделал большую прогулку, — продолжал рассказывать почтмейстер. — На краю леса я увидал странного человека. Я нарочно свернул с дороги в лес, чтобы не встречать людей, но этот человек уже заметил меня и потому я не мог миновать его. Это был какой-то рабочий, бродяга. Он сидел и играл на губной гармонике. Я вступил с ним в длинный разговор. Он оказался весьма неглупым человеком, но разговор наш главным образом вертелся около денег и еды. «Зачем ты тут сидишь?», спросил я. — «А разве я не смею тут сидеть? И вообще что тебе за дело?», сказал он. Я попросил его продолжать играть на своей гармонике, и когда он осведомился, что получит от меня за это, то я обещал ему пару грошей. Мы продолжали разговаривать дальше. Я сказал ему, что служу почтмейстером в городе, и что через мои руки проходит много денег в течение года, но эти деньги мне не принадлежат. «Ну, ну! — возразил он. — Вы уже приберёте к рукам когда-нибудь пару денежных писем!» — «Ну как я могу это сделать? — возразил я. — Меня сейчас же арестуют!» — «О, нет! возразил он. — Образованные и богатые люди всегда защищают друг друга. Хватают только нас, бедняков!». Конечно это были глупые речи и я объяснил ему, что так как я получаю определённое жалованье и мне его хватает, то я имею всё, что мне нужно. Но он не мог этого постигнуть. Ведь ему никогда не хватало, сколько бы он ни зарабатывал! Если он заработал на башмаки, то ему не хватало денег на штаны, и наоборот. Крестьянин вечно мучается, говорил он. Чтобы есть, он должен работать, и как ещё тяжело работать! Рубить лес — это самая тяжёлая работа летом! Вечером он получает за это на ужин кашу с молоком, разумеется, снятым. Сливки-то идут хозяину... Очевидно это был один из недовольных, ленивых и угрюмых рабочих. В самом деле, прибавил почтмейстер, если мы признаём для всех людей закон эволюции, то этот человек, очевидно, ушёл недалеко вперёд. Быть может, он уже много раз живал на земле, но ни разу в своей жизни не подвинулся ни на шаг по пути прогресса. Поэтому он снова возвращался в своём прежнем виде во тьму небытия и оттуда опять вступал в жизнь, чтобы сызнова начать своё земное существование.

— Вы верите в это? — засмеялся консул.

— А во что же мы должны верить? Не можем же мы допустить существование несправедливого Творца? Мы натолкнулись бы тут на множество противоречий. Мы должны признавать, напротив, что Творец справедлив. И не можем же мы допустить, что справедливый Творец с самого начала времени осудил этого бродягу на бедственное существование. Вероятно мы все одинаково начинали своё земное существование и нам даны были одинаковые возможности, но одни воспользовались ими, другие нет. То, чего мы достигли в своей земной жизни, принесёт нам пользу в следующем нашем существовании на земле. Если же мы опустились, то и вернёмся туда же. В этом, очевидно, заключается причина, почему мы, к сожалению, не замечаем никакой перемены в людях в исторические времена. Мы сами лишили себя этих возможностей.

— Вы, значит, верите, что мы умираем и потом ещё много раз возвращаемся на землю?

— А чему же надо верить? Нам постоянно предоставляется новая возможность. Время есть у Творца, он представляет вечность, и так как мы сами являемся частицей Творца, то никогда не исчезаем. Но мы не всегда возвращаемся на землю в своём прежнем состоянии. Нам ведь предоставлена возможность улучшить свою судьбу для своего следующего возрождения в жизни.

— И тогда каждый человек будет получать молоко со сливками?

Почтмейстер засмеялся.

— Такие вещи имеют значение только в теперешнем нашем существовании, — сказал он. — Я же имею в виду лишь наше душевное состояние, содержание нашего ума. Даже этот бродяга, игравший на губной гармонике на опушке леса, тоже не оставался на месте в своих прежних воплощёниях. Он так хорошо играл на своей гармонике и с таким увлечением рассказывал мне об одном музыкальном инструменте, который он видел у какого-то еврея. Это был род Эоловой арфы. Я с удовольствием слушал его рассказ. Нет, он, во время своих прежних существований на земле всё же двинулся вперёд. В его душе произрастал только один-единственный цветок, и теперь вопрос заключается в том, сделает ли он так, чтобы в его следующем существовании этот крошечный цветок превратился уже в большой сад со многими цветами?

— Но вся эта теория зависит от вопроса, существует ли вообще творец всего, — заметил консул.

— Ещё труднее было бы нам обойтись без такого верования! Этот вопрос выходит за пределы нашего разумения. Но мы чувствуем в себе потребность верить в какую-то силу, которая всем управляет. Мы ничего в точности не знаем об этом, но верим в неё, в силу нашего влечения к ней, и это влечение тоже ведь составляет частицу Творца, которому мы принадлежим. Оно было вложено в нас с самого начала. Если бы это было не так, то его бы у нас не было вовсе. Находите ли вы неправильными мои выводы?

— Я не знаю, не понимаю этого.

— Я тоже не знаю, и никто ничего не знает. Но мы носим в себе светоч, который никогда не угасает. Иначе всё было бы погружено во мрак.

— Что же это за светоч?

— Это человеческие мысли. Они сбиваются с пути, уклоняются в сторону, но они всё же существуют у нас. Мы ими наделены. Они даны нам божеством.

— Божеством? Но каким? Если наше человеческое мышление на что-нибудь годится, то мы должны были бы наконец найти истинного Бога.

— Он ведь найден и заключается в нашем стремлении к нему.

— Но ведь люди постоянно меняли свои божества! Греки меняли их, египтяне, и мы, северяне, тоже меняли их. Теперь мы пишем древние имена богов на наших рыбачьих судах.

— Вы говорите о богах, а я о Боге. Ваши слова относятся к теологии.

Оба замолчали. В сущности, это был скучный разговор и консул давно бы ушёл, но он не знал в эту минуту, куда ему идти? Домой ему не хотелось. Что же касается почтмейстера, то он вообще удивлял его. В самом деле, это был человек всегда всем довольный! А кто же здесь был доволен, кроме него? Все, старые и молодые, большие и малые, все находились в вечной тревоге, всюду происходила травля. Только один этот неудачный академик, почтмейстер маленького городка, составляет исключение. Он хотел пользоваться миром и если не мог получить его, то сам создавал его для себя. Но он не позволял на себя наступить, о нет! Неприятны были только его бесконечные философские рассуждения, которые надоедали людям, и потому для многих он был настоящим страшилищем. Конечно, не будь консул встревожен чем-то, он бы давно ушёл. Но где же ему искать мира и покоя? И он продолжал сидеть и слушать почтмейстера, изредка вставляя слова.

— Ах, человеческие мысли! — проговорил консул. — Они ищут, ищут и не находят ничего.

— С этим я не вполне согласен с вами. Да, мы не находим, но разве мы ищем? О, нет. И зачем нам искать, если мы найти не можем? Если бы ещё эти искательства являлись движением по направлению к цели! Между тем, мы ищем мало и немногие из нас вообще занимаются изысканиями. Вместо этого мы идём учиться, мы упражняем наш ум. Как это бедно, как бесплодно! Посмотрите на этих людей, выучившихся тому, что им было нужно. Они это изучили, в этом заключается успех школьного учения. Но ведь это дело памяти.

Консул засмеялся.

— Я, со своей стороны, совершенно неучён. То есть: мне надо было учиться другому, но этому я не учился, — сказал он.

— Но разве мы все недостаточно пригодны для своего земного существования? О, нет! В этом отношении люди не остались позади. Мы, в исторические времена, достигли даже очень многого. Но спасение для нас заключается не в приобретении ещё больших знаний, не во внешних успехах, а в размышлении, в углублении в самого себя.

— Не можем же мы все стать философами!

— Точно так же, как не можем мы все быть механиками! Но все выигрывают от этого. В последние столетия ничто не пользовалось таким уважением, как занятие наукой. Высший класс заразил этими взглядами низший класс, так что теперь каждый стал стремиться принять участие в научных занятиях. Какое громадное значение в мире приобрела механика чтения и письма! Стыдно не владеть ею, и благословен тот, кто вполне усвоил её себе. Однако, ни один из великих основателей религий не занимался этими искусствами, а в настоящее время они необходимы для каждого, старого и молодого. Никто не хочет склонить голову и углубиться в размышления. Пишут и читают только то, что нужно современному человеку. Низший класс говорит: «Читать и писать — более благородное занятие, чем работа руками... Мой сын не должен возделывать землю, которая питает всякий сброд. Он должен жить работой других...». Высший класс слышит это. И вот в один прекрасный день раздаётся клич массы, достаточно уже научившейся приёмам высшего класса: «Берите все блага мира, они ваши! К чёрту работу ради одного только существования! Высший класс ведь избавляет себя от неё!».

— Не думаете ли вы, что было бы лучше, если бы только немногие умели читать и писать? — спросил консул.

— Эта мысль не нова. Но было бы всего лучше, если бы можно было уничтожить великое преклонение перед всеми этими внешними знаниями, эту веру всех человеческих классов в механическое знание. Уверяют, что этот крик недовольных прекратится, если учёность станет больше и станет всеобщей, если ещё больше искусств будут изучаться и будут достигнуты ещё большие успехи в этом отношении. И головы становятся всё более пустыми и теряется способность к глубокому размышлению. Нет, на этом пути мы не двинемся дальше и даже непременно собьёмся с дороги! Я частенько заглядывал в учебники своих детей, когда они ещё были малы, и должен сознаться, что понял лишь часть того, чему их учили. Учите как можно больше, начиняйте их науками, крики всё-таки не умолкнут! Будущая жизнь? Но мы везде читаем, что будущая жизнь служит лишь утешением для благочестивых женщин, а нам она не нужна. О, как мало милосердия имеют люди к самим себе! У них есть в душе уголок сада с цветами, но состояние их души останется таким же, хотя условия их следующего земного существования могут быть совсем иные.

Консулу наскучили эти длинные философские рассуждения и взор его блуждал по комнате, останавливаясь на рисунках, висевших на стенах. Он не в состоянии был сразу усвоить себе теорию почтмейстера о множественных земных существованиях. Но если он и в последующей своей земной жизни будет находиться в таких же хороших условиях, будет принимать у себя большое общество, играть такую же роль, как теперь, побеждать своих соперников и шутить с молоденькими девушками, то ничего лучшего не желает! Однако, тут он вспомнил вдруг слова почтмейстера, что в своём следующем земном существовании можно уже оказаться в других условиях. Что если он, консул, вернётся в жизнь матросом или бродягой и будет ничем, тогда как теперь он занимает такое высокое положение? Нет, слишком неприятно это думать!

— Вы говорите, что мы не ищем? — сказал консул. — Но ведь многие думают, что уже нашли решение. Некоторые считают наиболее вероятным, что всё кончается для человека с его смертью, ничего не остаётся.

— За исключением его последнего крика, перед тем как погрузиться в мрак, ожидающий его, — поспешно отвечал почтмейстер. — Но к чему же мы существовали на земле? Неужели только ради одного бесцельного движения на ней? Зачем?

Испугавшись, что почтмейстер снова пустится в длиннейшие философские рассуждения, консул поспешил встать, чтобы покончить этот разговор. В самом деле, зачем он пришёл сюда?

— Да, да, — сказал он. — Всё это совершенно скрыто от нас. Если б мы могли знать что-нибудь определённое относительно будущей жизни, то уже теперь старались бы иметь её в виду, приспособиться к ней и поступать сообразно с этим. Я думаю, что это побуждало бы нас к улучшению в этой жизни, если б мы знали, что нас ожидает в последующем нашем существовании.

Когда консул вернулся в свою контору, то в голове у него был такой хаос, что он должен был сначала собраться с мыслями, прежде чем приступить к какой-нибудь работе. Он сердился сам на себя за это посещение. В самом деле, он пошёл чтобы развлечься, а вовсе не для того, чтобы поучаться! Единственным реальным результатом его посещения было то, что он узнал про письмо, написанное доктором Шельдрупу. Что там заключалось? Может быть сплетни, злобные намёки, последствия докторского посещения родильницы там, на верфи. К чёрту доктора, получившего пять крон за свой визит! И вдруг консул снова вспомнил о почтмейстере. Какую только болтовню должна выносить его жена! Не послать ли и ему в подарок несколько бутылок вина? Но он наверное отошлёт их обратно с посыльным... Консул не мог не засмеяться при мысли о таких людях, как почтмейстер и кузнец Карлсен, сказочно нетребовательных и довольствующихся всем, что имеют. Работать над самим собой, как говорит почтмейстер? Да разве Провидение награждало когда-нибудь за это? Вон кузнец Карлсен, чрезвычайно богобоязненный человек, такой тихий, никому не делающий ничего дурного и никого не заговаривающий до полусмерти, рассуждая о многочисленных повторениях земного существовании! Между тем Карлсена преследует несчастье. Дети у него неудачные и один сын превратился в бродягу. Домашние заботы не дают ему покоя. А разве это справедливо? Брат его, полицейский, старая лисица и негодяй, но имеет богатую жену, играющую на рояли, сына, служащего в церковном департаменте, и дочь — в миссии. Может быть, он имеет всё это от того, что никогда не работал сам над собой, как его брат? Будем же лучше работать сами для себя!

XIV

Генриксен горячо надеялся, что его жена и на этот раз благополучно перенесёт свою тяжёлую болезнь. Но это была напрасная надежда. Как раз, когда он собирался идти домой, ему сообщили, что ей стало хуже. Он стоял среди своих рабочих и прибивал какой-то гвоздь, но тотчас же бросил молоток и побежал домой.

Она лежала совсем спокойно. Утром доктор ещё подавал надежду, а днём послали за пастором. Но он пришёл слишком поздно...

Надо было позаботиться о погребении, о похоронном обеде, цветах, траурных платьях и о спуске флага на верфи. Генриксен не мог один позаботиться обо всём, но ему помогли другие женщины. А он должен был прибегнуть к крепким напиткам, чтобы иметь силу перенести это горе. Самое тяжёлое для него было то, что его жена не позволила позвать его в то страшное утро, когда она умирала. Она вероятно жалела его! Она всегда была такая добрая! «Но позовите же пастора!» — шептала она. Пастор не застал её в живых!

И вот она лежала в гробу, такая молодая, цветущая. Это было так грустно, что хотя Генриксены были лишь простыми людьми, пробившимися в жизни и достигшими богатства, но все знатные лица явились почтить умершую. Жена консула Ионсена сначала не хотела идти, говоря: «Ведь мы же не были у купца Давидсена, когда он сделался консулом!» — «Да, мы не были, — сказал консул. — Но ведь его не хоронили!» — «Эти Генриксены! — возразила она мужу. — Мы же не поддерживали с ними сношения? Зачем же нам идти на похороны?» — «Но наше отсутствие вызовет разговоры», — ответил консул.

Госпожа Ионсен уступила. Многочисленная толпа, сопровождавшая траурную процессию, несколько утешила Генриксена. Он поклонился консулу Ионсену и доктору и своих маленьких девочек научил сделать книксен. Вид у него был более сияющий, чем это полагалось бы при таких печальных обстоятельствах. И он шёл за гробом, который несли рабочие верфи, а за ним растянулась процессия. Почти весь город принимал в ней участие.

А там, у колодца, стояли несколько женщин и, запрятав руки под свои передники, наблюдали процессию, переговариваясь друг с другом. Генриксен, конечно, хорошо угостит всех! Он не был скупым и его рабочим хорошо живётся. А теперь все люди из города могут сесть за длинные столы, поставленные у него в саду. Вообще, такие похороны не были обыденным явлением. Весь город участвовал в процессии и за гробом шли четыре консула. Даже шведский бриг, стоявший у пристани и выгружавший для Ольсена мучные товары, тоже спустил на половину мачты флаг в знак траура.

На этом бриге находился один больной и поэтому было послано за доктором, который в это время был на кладбище. Он сказал посланному, что придёт тотчас же после похорон, и, действительно, не теряя ни минуты, поспешил на пристань. Увидав издали, что бриг стоит со спущенным на половину мачты флагом, в знак траура, доктор подумал: уж не умер ли больной матрос? Смерть жены Генриксена, его пациентки, сделала его боязливым.

Бриг казался точно вымершим. Ни одного человека не было видно на палубе. Доктор спустился в матросское помещение и там увидал человека, лежащего на койке.

— Я доктор, — сказал он ему. — Могу я пощупать у вас пульс?

Матрос, швед, протянул ему руку.

— Покажите мне язык!

Швед широко раскрыл рот и высунул язык.

— Вы можете есть?

— О, да! Конечно! — ответил швед.

— Вы спите по ночам?

— О, да!

Доктор выслушал и выстукал ему грудь со всех сторон.

— Вы сильно потеете, — сказал он. — А как действует у вас желудок?

— Не совсем хорошо. Вчера у меня был запор, но теперь уже лучше. Это пройдёт.

— Да, но вы не должны запускать этого.

— Как так?

— Вы должны следить за отправлениями желудка. Сейчас я пропишу вам лекарство, за которым вы пошлёте в аптеку.

— Зачем? — спросил удивлённый швед.

— Как зачем? — Доктор взглянул на него с недоумением.

Проклятый швед! Смеётся он что ли над ним?

Матрос объяснил ему, наконец, в немногих словах, что он совсем здоров. Болен один из его товарищей.

— Что такое? А где же больной? — спросил доктор.

— Видите ли, и он-то не по-настоящему болен. Он порезался о разбитую бутылку и так как сильно шла кровь, а доктор не приходил, то он сам сделал себе перевязку,

Доктор был недоволен. Это можно было сразу заметить. Он резко сказал:

— А где же больной спрашиваю я! Где тот человек, который порезался?

Где? Он пошёл к доктору на дом и, вероятно, сидит у него и ждёт.

Доктор не мог удержаться, чтобы не спросить матроса сердитым тоном:

— А зачем же, чёрт возьми, вы дали себя исследовать?

Но швед дал на это правдоподобный ответ. Он произнёс слово «карантин» и сказал, что он думал: это исследование касается вообще только санитарного состояния на судне.

Однако, доктор всё-таки рассердился. Он ведь не мальчишка, а почтенный человек! Он не может допустить подобных шуток над собой!

Если б доктор сам посмеялся над этим недоразумением, то ничего бы не произошло. Но он обозлился и наговорил резкостей шведу. Тот сначала довольно неуважительно расхохотался, отвечая ему, а потом вдруг поднялся на своей койке. Тогда доктор поспешил уйти.

Разумеется, в маленьком городке все скоро узнали об этом забавном приключении с доктором, и тот, кто имел против него что-нибудь, не упускал случая посмеяться над ним. Консул Ионсен, например, первый раз, в течение уже многих дней, расхохотался самым искренним образом.

— Каков этот доктор? — говорил консул адвокату Фредериксену. — Ему же не надо было расспрашивать больного. Как врач, он должен был, с первого же взгляда, увидеть сам, в чём дело. Он просто дурак! Он нашёл, должно быть, что у этого шведа тоже родильная горячка?

— Да. Может быть, это так и было! — засмеялся адвокат.

— Ха-ха-ха! Это чудесно! — сказал консул и пригласил адвоката войти, выпить с ним стаканчик за хороший исход выборов.

Под хорошим исходом каждый из них подразумевал нечто другое. Консул Ионсен не был фанатиком и не был политиком. Он был только опорой общества. Он мог быть выбран в стортинг уже много лет тому назад без всяких затруднений. Но он сам не захотел. Он был и так слишком занят и притом он, и без этого, занимал высокое положение в обществе. Постепенно, однако, ветер подул в другую сторону и вряд ли он получил бы теперь столько голосов, сколько ему было нужно. Адвокат Фредериксен очень старательно агитировал в свою пользу. В сущности это было безразлично для консула. Пусть будет выбран Фредериксен, хотя он и не принадлежит к числу его друзей. Во всяком случае, не мешает угостить этого выскочку вином и потому он пригласил его войти. Ведь ему может придти в голову раздуть историю с матросами на пароходе «Фиа», и превратить её в крупное дело. Нет, уже лучше быть с ним любезнее! Ведь он, Ионсен, останется консулом вдвойне, каким был раньше, будет ли он избран в стортинг или нет.

— Войдите же, господин адвокат! Вы такой редкий гость в моём доме.

Но адвокат Фредериксен вовсе не хотел быть у него редким гостем. За последние годы он даже лелеял мысль сделаться членом семьи Ионсена. Конечно, он скрывал это желание от всех, пока он был не более как простой адвокат в маленьком прибрежном городке. Но выборы? Они могли изменить его положение и побудить его высказаться.

— Ваша дочь, кажется, вернулась домой с гостями? — спросил он.

— Да, — небрежно ответил консул. — Это два художника, её коллеги. Если бы у нас в доме не было так много запасов и так много места, то, пожалуй, хороший совет обошёлся бы нам дорого.

— Но ведь это ещё молодые люди. Разве они могут быть так опытны?

— Я не знаю. Впрочем, вероятно они своё дело знают. О них много говорят и пишут. Кроме того, они внесли большое оживление в наш дом.

— Вот как!

— Они работают у нас. Один из них рисует мою жену, другой меня. И мы позируем им, сидим совершенно неподвижно перед ними. Хуже всего, что жена моя надевает для этой цели своё самое нарядное платье и проявляет такое усердие в этом отношении, что позирует и утром, и после обеда, и каждый день щеголяет в шёлковом платье декольте. Никогда не женитесь, господин адвокат!

— И вы это говорите?

— Да. Иначе будут у вас жена и дети. А это требует постоянных расходов. Ха-ха-ха!

Адвокату это не понравилось. Он видел тут только бахвальство со стороны консула. Разве это не наглость с его стороны намекать адвокату, что ему жениться не следует. Но почему? Из-за больших расходов? Только поэтому? Адвокат подумал в душе, что сам-то консул вовсе не проиграл, оттого, что женился. Далеко нет! Его жена принесла ему хорошее приданое и сразу помогла ему выдвинуться. Иначе, разве он женился бы на ней? Ведь она не была ни особенно красива, ни особенно умна. А без своей жены он до сих пор оставался бы мелким торговцем и никогда не стал бы консулом, да ещё вдвойне, как теперь. Пусть же он не забывает этого! Но именно об этом консул вспоминал особенно неохотно. Доктор, со свойственной ему едкостью, однажды напомнил ему это и с тех пор они стали недругами. Однако, жена Ионсена сама не забывала этого, хотя и не всегда напоминала об этом мужу, чтобы помучить его. В более молодые годы, когда она поймала его на том, что он позволял себе любезничать с горничной, и даже хотела из-за этого развестись с ним, она потребовала от него выдачи своего капитала. Но, так как дела её мужа могли совершенно расстроиться из-за этого, то ему пришлось волей-неволей изменить своё поведение и быть более осторожным в другой раз. Конечно, он не мог поступить иначе.

Адвокат мог бы ответить ему так, что консул сделался бы совсем ручным. Но Фредериксен не решился прибегнуть к такому крайнему средству. Ведь он может добром достигнуть своей цели! Поэтому он ограничился только тем, что процитировал изречение:

— «Женись и ты будешь раскаиваться!» Но все мы должны пойти по этому пути. Это так же неизбежно, как и смерть.

— И вы тоже, господин адвокат? Да, да, ещё не слишком поздно! Конечно, ещё не поздно и для вас!

Консул чокнулся с ним. Фредериксен молча выпил вино. Слишком поздно? Но ведь он был на несколько лет моложе консула, который всё ещё был не прочь продолжать свои любовные похождения, — соблюдая лишь нужную осторожность. Не понравился также Фредериксену и тон консула, пожалуй, немного слишком высокомерный. Очевидно он забыл, что перед ним человек, который может быть выбран в стортинг.

— В данном случае, я вовсе не имею намерения ждать, пока будет слишком поздно, — проговорил Фредериксен. — Мы все должны были бы избегать переступать границу нашего возраста и помнить о своих годах!

«Пусть получает!» — подумал он и простился с консулом.

«И вот этот человек может попасть в стортинг, стать его членом?» — размышлял консул. Нет, в таком случае, он, консул, предпочитает оставаться тем, чем был! И он сразу развеселился при этой мысли. К нему вернулись его прежний юмор, его работоспособность. Он отправил свои донесения иностранным правительствам, обдумал свой образ действий в отношении матросов и решил не спускать доктору. Он старался усилить в своей душе негодование, вместо боязни, и дать энергичный отпор своим противникам. Пусть будет, что будет!

И он продолжал быть самым любезным хозяином по отношению к гостям своей дочери. Он разговаривал с ними, служил для них моделью, угощал их вином и лакомствами из своей лавки. Он простирал свою любезность до того, что посылал каждому из них жёлтое шёлковое кашне, если они засиживались в саду до позднего вечера.

Консул прекрасно видел, что Фиа привела таких гостей к нему лишь для того, чтобы помочь им. И вот он должен был оставить у себя портреты, которые они рисовали и, даже не спрашивая молодых художников о цене, вручить им изрядную сумму. Но разве он мог поступить иначе?

Впрочем, это было не важно: он не был особенно расчётлив в таких случаях и притом это удовлетворяло его тщеславие. В городе ведь все знали, что делают у него молодые художники. Но об этом стало известно и в столице. В газетах появилось извещение, что молодые художники находятся в гостях у консула Ионсена, матадора береговой полосы, и пишут портреты его семьи.

— Зачем это вы упомянули обо мне в газетах? — шутливо заметил консул художникам. — Я не хочу никакого шума по этому поводу. И притом не забывайте, что ваше пребывание у меня должно составлять тайну. Ведь если узнают, что вы пишете наши портреты, то мне придётся платить больше налогов!

О, как он хорошо умел разговаривать с молодыми людьми и, снисходительно улыбаясь, слушать их рассказы о весёлых проказах, в которых они были участниками. Впрочем, все их проказы были довольно невинного свойства, так как это были приличные и благовоспитанные юноши. Фиа обращалась с ними по-дружески, по-товарищески, но никогда не переступала известных рамок, поэтому художники и прозвали её графиней. Фиа, со своей стороны, ничего не имела против такого прозвища. Кого же называть так, как не её, дочь такого важного отца, художницу, талантливую и поэтичную? Алиса Гейльберг тоже ведь была консульской дочерью, но разве такое прозвище подходило к ней? У неё не было никаких особенных талантов. Она училась только домашнему хозяйству. Дочери Ольсена были способными девушками, но глупые родители страшно избаловали их и внушили им важность, которая была им не к лицу. Кто же ещё был в этом маленьком городке? Дочери Генриксена были ещё малы, но из них вероятно ничего настоящего не выйдет. Остаётся Фиа. Она-то и есть настоящая графиня, высокая, стройная, с прекрасными манерами.

Консул не мог себе представить, чтобы Фиа могла увлечься молодыми художниками, которых она пригласила к нему в дом. Если б он подозревал это, то поговорил бы с нею серьёзно. Молодые люди были образованы, но оба одинаково бедны. Один был сыном волостного старшины, а отец другого был маляр. Консул Ионсен не имел классовых предрассудков, но у него была только одна единственная дочь, его любимица, и он хотел бы для неё более подходящей партии. Сын какого-нибудь дельца, во главе крупной старой коммерческой фирмы, был бы ему больше по душе в качестве зятя.

Однако консулу было приятно услышать однажды, во время обеда, что молодые художники получили заказы.

— Этим мы вам обязаны! — сказали они консулу.

— Поздравляю! — отвечал консул. — Какие же это заказы?

— Мы должны писать портреты консула Ольсена и его жены.

— Ольсена! — вскричала госпожа Ионсен. — Нет, знаете ли!

Все за столом рассмеялись.

— Заказ всё же остаётся заказом, Иоганна, ты это понимаешь? — заметил консул дружеским тоном.

— А что, Гейльберг и Давидсен ещё не сделали вам такого заказа? — спросила насмешливо консульша. — Наверное они скоро обратятся к вам.

И снова все засмеялись.

Консул обратился к обоим художникам и объяснил им, что в городе развелось много консулов теперь и все новоиспечённые консулы хотят непременно подражать старшим консулам.

— Над этим можно только посмеяться, Иоганна! — прибавил консул. — Не стоит принимать это всерьёз!

Госпожа Ионсен возразила, что она вовсе не принимает это всерьёз. Если кто-нибудь смотрит с улыбкой на этих консулов, так это именно она.

— Что касается Давидсена, — заметил консул, — то он совсем в другом роде, без всяких претензий, без образования, но не дурак. Он человек труда, стоит за своим прилавком и продаёт зелёное мыло. Я научился ценить Давидсена.

Госпожа Ионсен проговорила, многозначительно улыбнувшись:

— Я думаю вот о чём: так как я нарисована в шёлковом платье, то что же наденет жена Ольсена, чтобы выглядеть ещё наряднёе?

Консул пожелал успеха обоим художникам, а Фиа спросила, когда они начнут свою работу у Ольсена?

— Как только захотим! — отвечали они и прибавили, что вероятно будут рисовать также портреты и обеих дочерей Ольсена.

— Вот видите! Это будет ещё более великолепно! — воскликнула госпожа Ионсен. — И я знаю теперь, что наденет госпожа Ольсен! Она будет позировать в двух шёлковых платьях.

Снова раздался громкий смех за столом. Госпожа Ионсен вообще так редко шутила, что никто не ожидал от неё такой выходки. Консул тотчас же пришёл в восторг от её остроумия, но похвалы его испортили всё, так как его жена, продолжая свои шутки, спросила:

— А что же будет на ногах госпожи Ольсен? Двое башмаков?

Опять стали смеяться, но оба художника подумали: хорошо бы, если б она прекратила свои остроты!

Однако художникам очень понравилось у консула Ольсена. Нигде они ещё не получали такого хорошего вина за завтраком, таких пирожных и такого послеобеденного кофе, со сливочными вафлями! А вдобавок и обе молодые дочери Ольсена, такие здоровые и весёлые девушки, были очень хорошенькие и один из художников сразу влюбился в обеих.

Госпожа Ольсен тоже оказалась оклеветанной. Она была чрезвычайно любезная дама, очень добросердечная и ласковая. Все её мысли и заботы принадлежали дочерям. Она баловала их, предоставляла им делать, что они хотят, и воспитала из них каких-то пустоголовых кукол.

Нет, госпожа Ольсен вовсе не желала, чтобы рисовали её портрет! Она каждый день восставала против этого и хотела, чтобы вместо неё рисовали её дочерей. Консул Ольсен всякий раз должен был уговаривать её сидеть спокойно. И, покоряясь воле мужа, она позировала, разряженная в пух и прах, со множеством колец на пальцах и с золотой часовой цепочкой. Её муж, выскочка и счастливый спекулянт, любил окружать себя пышностью и выставлять своё богатство. Но в то же время ему нравилось распевать уличные песни и дурачиться. А затем он снова напускал на себя важность, сидел молча и только изредка покачивал или кивал головой. Он делал вид, что размышляет о каких-то важных делах и тогда госпожа Ольсен говорила дочерям: «Сидите смирно. Не мешайте отцу, девочки!».

Ольсен был тоже любезный и добродушный человек. Но он был очень тщеславен, поэтому ему нравилось, что все сидели смирно, когда он обдумывал свои крупные дела.

— Превосходно! — говорил художник. — Теперь как раз у вас такое выражение, как нужно. Твёрдость характера, ум! Продолжайте так сидеть, господин консул, — говорил он Ольсену, точно собираясь фотографировать его.

И консул Ольсен, из тщеславия, принуждал себя думать о крупной хлебной торговле в Аргентине, вместо того, чтобы напевать и корчить гримасы.

Портрет обещал быть очень удачным, и художник даже попросил разрешения выставить его в Христиании. Сам Ольсен не особенно желал этого, но согласился из любезности к художнику. Если это может принести ему какую-нибудь пользу, то отчего же? В доме все были предупредительны к художникам, даже дочери. Но они не влюбились в них, о, нет! Они были детьми купца и, конечно, хотели оставаться в купеческом сословии. Они часто говорили о Шельдрупе Ионсен и однажды, когда художник только что начал рисовать их портрет, они ни с того, ни с сего прервали сеанс, сказав, в своё оправдание, что они неожиданно увидели Шельдрупа Ионсена на улице и хотят поболтать с ним. Он ведь приехал ненадолго!

Разве это могло служить извинением? Художник был оскорблён до глубины души.

XV

Шельдруп Ионсен неожиданно вернулся и так же неожиданно должен был уехать.

Он позвал с собой Бернтсена, делопроизводителя своего отца, и пошёл на приём к доктору. Слегка поклонившись ему, он спросил:

— Что означают ваши письма? Я приехал, чтобы получить от вас объяснение.

Застигнутый врасплох, доктор сказал, улыбаясь:

— Письма? Ах, да!

— В одном письме вы пишете мне, что на свет родился ёще один экземпляр ребёнка с карими глазами, а дня через два сообщаете, что мать этого ребёнка умерла. Я бы хотел знать, почему вы поставили меня в известность по поводу этого события?

— Не можем ли мы поговорить наедине? — кротко спросил доктор.

— Нет. Я хочу иметь свидетеля моего разговора с вами, — отвечал Шельдруп.

— Но то, что я хочу сказать вам, не годится для посторонних ушей.

— Но зато я знаю, что годится для ваших ушей! — возразил Шельдруп и ближе подошёл к доктору.

Доктор отступил назад и проговорил дрожащими губами:

— Нет... Подождите немного! Я вижу, что ошибся и прошу извинения. Я сделал это... Я также ошибался и в вас, и ещё в ком-то, извините меня! В сущности, я не имел такого дурного намерения.

— В сущности, я бы должен был попросту отколотить вас, — проговорил Шельдруп дрожащим от гнева голосом. — Вы клеветник! Вы...

— Подождите немного! Пустите меня!

— Негодяй! Отвратительный сплетник! Я уж намылю вам хорошенько голову!

Доктор немного оправился и сказал Шельдрупу:

— Но подождите же немного! Ведь я же написал вопросительные знаки! Разве вы не помните? Я просто хотел только спросить вас кой о чём, только ради научных целей, ради моей собственной науки! С вами ли эти письма?

— Если бы они были со мной, то я заставил бы вас разжевать их и проглотить, — ответил Шельдруп.

— Нет, нет! Поговорим об этом спокойно, не так ли? Я прошу у вас извинения. Это было сделано только ради науки. Я думал, что могу это сделать. Ведь мы же знаем друг друга! Вы помните, что я спрашивал вас в письме, я поставил вопросительные знаки? Это ещё не вполне установлено в науке...

Но Шельдруп не стал дальше слушать. Он был взбешен и не скупился на крепкие выражения по адресу доктора:

— Да, наука и ваша болтовня! — кричал он. — Вы, просто, поганый трус! Вы хотите истолковать ваше письмо по-другому! Вам стоит наплевать в физиономию!

— Не горячитесь! — сказал доктор, овладев собой. — Дело не стоит этого, отнюдь не стоит! И потом, это неразумно с вашей стороны. Я прошу у вас извинения.

— Что вы хотите сказать? Почему неразумно?

— Я бы вам объяснил, если б мы были одни. Это неразумно, потому что может пройти не безнаказанно для вас.

— Я не боюсь вашей мести, чёрт побери! — крикнул Шельдруп.

— Я прошу извинения, — повторил доктор. Такие громкие голоса, раздававшиеся в комнате доктора, где всегда было тихо, привлекли всеобщее внимание. Хозяйка дома пришла в комнату, и Шельдруп, вынужденный поклониться ей, тотчас же поспешил уйти, вместе со своим провожатым.

Вот каков был результат его поездки из Гавра сюда! Перед ним извинились, сказали ему пару ничего не значащих слов! Шельдруп подумывал ещё раз посетить доктора вечером и даже говорил об этом с Бернтсеном, но ему посоветовали вовремя воздержаться от этого нового визита. Доктор получил от него достаточно, более чем достаточно.

О, консул Ионсен был хороший делец и давал прекрасные советы. Ничего нет невозможного, что он прекрасно понимал намёки доктора. Конечно, это были сплетни. Но Шельдруп должен молчать об этом, как ради себя самого, так и ради всей своей семьи.

— Нет, лучше оставьте это! — сказал Бернтсен. — Вы и так напугали его до полусмерти. Больше он не сможет перенести.

Шельдруп успокоился и решил удовлетвориться извинением. И на следующий день, рано утром, он уже уехал назад в Гавр. Однако тут-то доктор и попал в затруднительное положение. Он тоже рано утром пошёл на отходящий почтовый пароход, желая немного освежиться. Конечно, если б он знал, что Шельдруп будет на пароходе, то не пошёл бы туда! Шельдруп, ведь, обыкновенно приезжал домой на более продолжительное время.

Он увидал Шельдрупа, когда тот шёл на пристани в сопровождении своего отца, матери и сестры, и двух молодых художников. С минуту доктор стоял в затруднении. Как ему быть? Должен ли он поклониться? Конечно, ведь там были дамы. Доктор отступил назад, но всё же поклонился, и ещё дальше отошёл в сторону.

При виде его, в душе Шельдрупа снова вспыхнула злоба. Он считал большой наглостью со стороны доктора появление его на пароходе. Однако, когда он, торопливыми шагами, направился к нему, то откуда ни возьмись, делопроизводитель Бернтсен тотчас же появился между ними. Он обратился к Шельдрупу с каким-то деловым вопросом, касающимся отправки товаров, и таким образом предупредил столкновение, так как Шельдруп, волей-неволей, должен был отвечать и даже вынул свою записную книжку, чтобы записать то, что говорил ему Бернтсен.

Но доктору всё-таки казалось, что он получил удар в лицо, когда шёл с парохода на пристань. Ему понадобилось несколько минут, прежде чем он окончательно вернул своё хладнокровие. Он увидал барышень Ольсен, которые спешили на пароход. Они были очень хорошенькие, с разгорячёнными лицами, и задыхались от быстрой ходьбы. Молодые художники сопровождали их. Конечно, они сделали вид, что не знали об отъезде Шельдрупа, но доктор, увидя их, не преминул язвительно заметить им:

— Вы опоздали! Он уже уехал!

Теперь, когда опасность столкновения с Шельдрупом больше не угрожала ему, к доктору вернулась его самонадеянность.

Он остановился, чтобы поговорить с Фредериксеном.

— Нас прервали, — сказал он адвокату. — Но мне хотелось бы получить от вас разъяснения по этому вопросу. Ведь это всё-таки касается гражданского общества?

— О, да, — отвечал адвокат. — Но это ведь совершенно частное дело.

— Я полагал, что вы, как знаток законов, и притом такой человек, который, быть может, сам, с Божьей и человеческой помощью, скоро станет законодателем, в состоянии указать меры против такого социального зла, — заметил с язвительной усмешкой доктор.

— Увеличение числа рождений в какой-нибудь стране нельзя же считать социальным злом, — возразил адвокат.

— Ну вот! Это как раз элегия о потомстве, которую распевает почтмейстер.

— О нет! Я ведь не разделяю его взглядов.

— А я считаю это злом. Однако, тут ведь речь о том, что один определённый человек наполняет город своим темноглазым и незаконным потомством.

— Вы это говорите?

— Я это знаю!

— Во всяком случае доказать что-нибудь подобное трудно.

— Конечно, в особенности если свидетели умирают. Но тут, пожалуй, может помочь наука. Она-то служит нам неопровержимым свидетелем.

— Вы это думаете?

Это было сказано адвокатом с довольно дерзким выражением. Но ему не следовало раздражать льва!

— Как? Вы сомневаетесь в науке? Это ваша точка зрения? — спросил изумлённый доктор.

Но адвокат не хотел придавать серьёзный характер этому разговору.

— Нет, вы меня не поняли, — сказал он. — Наука.. конечно! Но послушайте, однако, господин доктор! Ведь дети с тёмными глазами — это красивые дети. Если это так, как вы говорите, то отец их, следовательно, сильный человек и имеет возможность упражняться в этом деле. Значит, он может сделаться хорошим родоначальником. В наши либеральные времена...

— Вы смеётесь надо мной? — воскликнул доктор. — До свидания, господин адвокат!

Доктор был вне себя от ярости. Все были против него, этот адвокатишка, обросший щетиной, небритый, самого демократического вида, с пером на шляпе, точно альпинист! Молодой красавец, нечего сказать! Все эти неприятности раздражали доктора и ему хотелось бы вскочить и хорошенько проучить всю эту свору, которая осмеливается смеяться над ним. Если б у него не было в душе такого глубокого презрения к большинству этих людей, то он непременно обернулся бы и спросил: «Отчего это они, чёрт возьми, посмеиваются, когда он проходит мимо?».

К тому же, и консул Ионсен, этот лавочник, прислал ему длинный счёт за товары, которые доктор забирал у него. Ну, он пошлёт ему эти деньги, пошлёт по почте! Пусть все узнают это! Но с этого дня и часа он прекратит все закупки в лавке Ионсена. Ведь это же такое место, где обвесили одного почтенного гражданина города!

Сейчас же у доктора мелькнула мысль, что он может пойти к Маттису и подробнее расспросить его об этом деле. Он взглянул на часы. Да, ещё не поздно!

Столяр, по обыкновению находившийся в своей мастерской, очень удивился такому важному визиту и тотчас же повёл доктора в комнату, заставленную мебелью. Стены были увешаны фотографиями эмигрировавших родственников столяра и украшены картиной, изображающей стортинг 1884 г. Было тесно и душно в маленьком помещении, переполненном всякими вещами, и разговор как-то не клеился. Маттис как будто совсем стал другим, чем был прежде, и по-видимому был не в духе.

Доктор придумал какой-то заказ для него и, поговорив об этом, спросил:

— Ну, а как вы живёте, Маттис? Служанки всё-таки остаются служанками, хотя, быть может, ваше хозяйство ведётся хорошо?

Маттис вдруг оживился и несколько раз покачал головой.

— Да, хозяйство было в порядке. Но теперь она должна уйти.

— Должна уйти? А почему же?

— Я не хочу об этом говорить. Женщины ведь сумасшедшие!

— Да, как её зовут?

— Марен Сальт. Она уже старая. Может быть, ей пятьдесят лет. И всё-таки она сходит с ума. Ах, что за время теперь! У них раздуваются ноздри, точно у молодых жеребцов.

— Ну, всё опять придёт в порядок у вас, — сказал доктор.

— Да, порядок! Чёрт приведёт всё в порядок! — воскликнул с раздражением столяр. — Всё уже покончено, — прибавил он.

Доктор хотел уйти. Его вовсе не интересовали домашние дела какого-нибудь рабочего, а бесцеремонность столяра оскорбляла его. Ведь они же не были равными! Но он вспомнил, зачем пришёл, и спросил Маттиса:

— Слушайте, Маттис, — сказал он. — Вас ведь обвесили как-то в лавке у Ионсена?

— Что такое?

— Я спрашиваю вас потому, что ведь другие тоже могут пойти туда купить что-нибудь.

— Нет, — коротко ответил Маттис и отрицательно покачал головой.

— Нет, говорите вы?

— Это вовсе было не у консула в лавке, а в складе. Это сделал Оливер, никто другой. Я не понимаю, впрочем, почему вы спрашиваете меня об этом? Прошу извинения, господин доктор!

Доктор ушёл с разочарованным видом. Он был важным лицом в городке, авторитетом, и такая мелочь могла до такой степени раздражать его! А когда-то и у него были золотые мечты юности, он многого ожидал от жизни, надеялся достигнуть больших высот. Кровь у него была горячая, и он мог весело смеяться, и был влюблён. Куда всё это девалось? Жизнь, жестокая жизнь всё это поглотила! Он всё больше и больше погружался в мелкие интересы и с каждым днём становился раздражительнее и лицо его покрывалось морщинами. Один, со своей женой, в пустом доме, без семьи, без детей, один, со своей учёностью и своими жизненными неудачами, он стал мелочным, любопытным и сплетником. Единственное, что сохранилось у него от прежних времён, это студенческий жаргон с его радикализмом, свободомыслием и резкостью. Но то, что украшало молодость, даже её ошибки, всё это исчезло. Он точно переродился, изменился его ум, его мысли. Нет, жизнь не дала ему ни одного единственного удовлетворения, ни одной яркой, радостной минуты. Он умрёт, и в тот же момент о нём забудут...

Он встретил Генриксена по дороге. В самом деле, как мал этот городок! Все постоянно встречаются. Доктор подумал о гонораре, который он получил бы от Генриксена, если б всё кончилось иначе. Этими деньгами он мог бы покрыть счёт Ионсена. Но пациентка умерла! Это была такая неудача, такой удар для него!

— У вас всё благополучно? — спросил доктор Генриксена. — Новорождённый здоров?

— Да, слава Богу. Чудный мальчик!

Доктор понял, что этот ребёнок является утешением для Генриксена в его горе. Жена его умерла, но оставила ему этого чудесного мальчика. Генриксен не потерял бодрости духа, не был раздавлен обрушившимся на него несчастьем, и у доктора мелькнула мысль, что надежда на получение гонорара ещё не совсем потеряна.

— Я пойду с вами и посмотрю ребёнка, — сказал доктор.

Генриксен обрадовался и поблагодарил доктора.

— А вы как себя чувствуете, Генриксен?

— Что мне сделается? — отвечал он.

— Разумеется. Вы настоящий кремень... А что ваша жена, ничего вам не говорила перед смертью, ни о чём не просила вас? — спросил доктор.

— Нет, — отвечал Генриксен. — Вы хотите знать, просила ли она меня заботиться о малютке? Нет.

— Когда люди умирают, то обычно у них возникает побуждение просить прощения у близких в чём-нибудь. Они могли ведь втайне совершить какой-нибудь неправильный поступок, какую-нибудь ошибку... Умирающие иногда просили меня передать их просьбу о прощении.

— Нет, о нет! И притом, ей не в чём было просить у меня прощения, далеко нет! К тому же я ведь отсутствовал...

— Я слышал, что она хотела видеть пастора?

— Да, — отвечал Генриксен, без малейшей тени подозрения. — Она хотела причаститься.

Мальчик действительно был хорош, такой крепкий и здоровый.

— Он уже вырос, — сказал Генриксен, хотя воспитывается на рожке. И такой крикун, такой сердитый!

— Но у него карие глаза, — заметил доктор.

— Да. Разве это не удивительно? Она все месяцы своей беременности желала, чтобы у этого ребёнка были тёмные глаза. «Если б у него были карие глаза! Они такие красивые!» — говорила она. И вот, её желание исполнилось.

— Это хорошо, — сказал доктор с насильственной улыбкой.

Но Генриксен принял его слова за чистую монету. Он был доволен и увёл доктора в другую комнату, чтобы угостить его вином, он говорил доктору о своей жене, о своём одиночестве, которое вынести так трудно! Днём, за работой, ещё ничего, но когда приходит вечер, ночь!

Генриксен был чрезвычайно внимателен и любезен со своим высокопочитаемым гостем. Даже благодарил его за оказанную помощь больной.

— К сожалению, не в моей власти было помочь ей, — ответил доктор.

— Во всяком случае, вы делали всё, что могли. Я прямо говорю это. Вы часто приходили сюда, прописывали лекарства. Все мы делали всё, что могли, и это служит нам утешением. Но, видно, настал её час!

Генриксен весь сиял, угощая доктора вином.

— Это такая честь для меня, в самом деле большая честь для моего дома! — говорил он. — Жаль, что моя жена не испытала этого. Но я бы хотел, господин доктор, чтобы вы прислали мне счёт, настоящий счёт. Мне этого хочется. Или, может быть, вы сейчас скажете мне сумму, которую я вам должен?

— Ещё будет время. Торопиться не к чему.

— Ах, что может быть сделано сейчас, то должно быть сделано — в этом моё утешение! Позвольте же мне сделать это!

Он открыл свою конторку и достал оттуда большой банковский билет.

— Вот, — сказал он, протягивая его доктору. — Соответствует ли эта сумма? Может быть, она недостаточна?

Но доктор не был жадным. Этот банковский билет был для него подарком.

— Нет, — сказал он, — это слишком много. Достаточно половины. Я не хочу брать столько!

Но Генриксен настаивал:

— Берите, господин доктор. Это от неё и от меня. И больше не будем об этом говорить.

— Я готов приходить к вашему ребёнку во всякое время. Днём и ночью.

Доктор ушёл от Генриксена, чувствуя себя помолодевшим. Теперь у него было оружие в руках: он мог уплатить счёт Ионсену. «Пожалуйста, господин консул, получите почтовую повестку на денежное письмо». Конечно, доктор мог бы по дороге зайти в лавку и уплатить Бернтсену по счёту. Но он этого не хотел. Он заранее радовался мысли, что напишет Ионсену злобное письмо, в которое вложит деньги.

Что это? Он опять встречает одного из темноглазых мальчиков! Положительно город кишит ими. Доктор останавливает его и спрашивает:

— Это не ты приносил мне рыбу?

— Да. Это было раньше.

— А теперь разве ты больше не ловишь рыбу? Что же ты делаешь?

— Я... Я уйду в море.

— Но теперь-то чем ты занимаешься? Ты такой грязный!

— Сейчас я нахожусь у кузнеца... но...

— Но тебе это не по вкусу? Да? Ну, иди лучше в море. А как тебя зовут?

— Абель.

— Вот что. Скажи своему отцу... слышишь? своему отцу дома, чтобы он пришёл ко мне на приём. Мне надо поговорить с ним.

XVI

Да, Абель вообще, всю свою жизнь, был не особенно чистоплотен и всегда имел неумытый вид. Разумеется, у кузнеца он не стал чище. Работа в кузнеце была для него совершенно необычным делом, но он должен был чем-нибудь заняться. Он был такой высокий, здоровый юноша. К кузнецу он попал случайно. Как-то раз, когда он проходил мимо, кузнец Карлсен позвал его и попросил помочь ему. «У меня спешная работа, — сказал он. — Не можешь ли ты взять этот большой молот и вместо меня ударять им?». Абель тотчас же взялся за это и нашёл эту работу весьма занимательной. Ему нравилось стучать по раскалённому железу, из которого вылетали блестящие искры. Он проработал в кузнице до самого обеда, и Карлсен был очень доволен его работой. Он покормил его и спросил, не может ли он и после обеда помогать ему?

— Конечно, могу, — отвечал он.

Вечером кузнец покормил его ужином и когда Абель собрался идти домой, то он дал ему крону и пригласил его придти на другой день.

— Хорошо, — ответил Абель. Он всегда решал сам за себя. С ранних лет он привык к самостоятельности, предоставленный самому себе во всех отношениях и до сих пор сам выпутывался из всех затруднений.

Через неделю отец его спросил, что он делает теперь, и Абель рассказал ему, что работает у кузнеца, получает за это обед и ужин, да ещё крону в день.

— Ах, Абель, ты! — сказал Оливер, чувствуя прилив отцовской гордости. — Что же, ты хочешь совсем остаться у кузнеца?

— Совсем? Нет. Только на то время, пока у него много работы.

Но у кузнеца всегда оказывалось много работы, целые недели и месяцы, и Абель должен был оставаться у него. Однако, он не поступил к нему в ученье настоящим образом и не забыл своего намерения сделаться моряком, но у кузнеца ему было хорошо и он достаточно зарабатывал на свои нужды.

Между, кузнецом и Абелем установились дружеские отношения. Частенько они вместе, среди работы, садились отдыхать и выкурить трубочку. Кузнец при этом жаловался ему, что он чувствует себя усталым и больше не может работать так, как прежде. Но Абелю казалось, что он вовсе не торопился кончать работу, а получаемые им заказы были уж не так велики, чтобы он один не мог их выполнить без своего помощника.

Карлсен рассказывал иногда Абелю о своей жизни. Он никогда не выезжал из города, не покидал своей кузницы и жил теперь со своей дочерью, вдовой, которая вела у него хозяйство. Он не старался расширить своё дело: у него не было на то ни нужных средств, ни помещения. Многочисленная семья всегда мешала ему добиться в жизни чего-нибудь.

— Подумай только, — говорил он Абелю, — пять девочек и к тому же ещё два мальчика! И всю жизнь я работал, стучал вот этим молотом! Мой сын Адольф плавает на корабле. Он женился в Англии и зарабатывает лишь столько, сколько ему нужно для содержания собственной семьи. У него не остаётся ничего лишнего и поэтому сюда он посылать не может. Я даже всякий раз писал ему, что в случае нужды, скорее я мог бы послать ему что-нибудь. Адольф был самым младшим и вот прошло уже восемнадцать лет с тех пор, как он уехал на корабле. Это ведь большой срок! Он ещё купил тогда корабельный сундук у твоего отца. И вот с тех пор он плавает в море. Как странно: когда я об этом думаю и вспоминаю, как он бегал тут в кузнице, когда был маленьким, то мне кажется, что прошло вовсе не так уж много времени с тех пор... А мой старший сын? Он всякую работу исполнял тут в стране, но ни на чём не мог остановиться и странствовал из одного места в другое. Может быть, это было хорошо, но... Я не знаю! Он никогда не бывал дома. Он очень упрям. Он вбил себе в голову, что не должен вернуться, пока не заработает достаточно денег, чтобы выстроить дом. Он хотел, чтобы мы возвысились. И вот он всё ещё продолжает странствовать и вероятно у него всё перемешалось в голове ещё больше. Подняться выше? Как будто мы можем летать? Я хотел бы, хоть раз, поговорить с ним хорошенько обо всём. Однако, его сестра, та, которая живёт со мной, иногда встречает его и он играет ей на губной гармонике. Он ещё маленьким мальчиком хорошо играл на ней, а теперь играет ещё лучше. Не так давно она встретила его и он играл для неё. Он так оброс бородой, что она его с трудом узнала. И у него появилась седина. Но он не хочет вернуться домой и, пока он не разбогатеет, мы его не увидим! Это своего рода помешательство! Но однажды он всё-таки пришёл в кузницу, колотил молотом, носил куски железа и разговаривал сам с собой. Это было не так давно, всего несколько лет. Когда мать его была жива, то она часто давала ему особенную порцию пищи, потому что он быстро рос, а когда он, ещё мальчиком, получал новое платье, то всегда протягивал нам свою ручонку и благодарил. Странно всё это!

Побеседовав с Абелем подобным образом, он вдруг вскакивал и весело говорил:

— Что это мы так заболтались? Готов ли ты, Абель? Хорошие мы с тобой работники, нечего сказать!

Он шутил и смеялся, но наверное у него было вовсе не так весело на душе. Дети доставили ему немного радости. О6 одной из его дочерей, которая была замужем за Каспаром, очень много болтали в городе в своё время по поводу её легкомысленного поведения. Каспар должен был даже отказаться от матросской службы, чтобы не оставлять её одну, и теперь работал на верфи.

Но всё-таки кузнец Карлсен как будто был доволен собой. По вечерам он благодарил Бога за прожитый день и точно удивлялся, что день прошёл благополучно и что ничего дурного не случилось. Ведь как легко можёт произойти несчастье! Когда Карлсен бывал в хорошем настроении и вечером, по окончании работы, шутил с дочерью и с Абелем, то Абель решался его спросить, надо ли ему приходить завтра. Но тогда кузнец сейчас же становился серьёзным и спрашивал его, почему он так торопится и хочет уйти в самый разгар работы? Абель снова объяснил ему, что он хочет записаться матросом на корабль.

Карлсен стал его отговаривать. Теперь уже слишком поздно отправляться в море. Ведь скоро наступит зима! Лучшее время для этого весна. Не останется ли Абель, по крайней мере, ещё хоть на месяц? Работы в городе накопилось очень много.

И Абель оставался. Но влечение к морю у него не исчезало. Его товарищ Эдуард уже два года плавал и, по последним известиям, находился теперь в Южной Америке. А он, Абель, всё ещё сидит на суше, и работает в кузнице! Впрочем, это не было уж так худо. Люди могут видеть, как он работает! Притом же он хорошо питался теперь, ложился спать вовремя и вообще условия его жизни стали лучше. Разве не было уютно в доме этого старого ремесленника, где было так чисто и всё было на своём месте, а на окне цвели фуксии? По воскресеньям кузнец надевал своё праздничное платье, медленно прогуливался по городу и отправлялся в поле и в лес. В церковь он не ходил, хотя был благочестивым человеком, но всегда сокрушался о своих грехах и благодарил Бога за все его благодеяния.

В одно из воскресений Карлсен встретил Абеля на улице, и позвал его прогуляться. Он спросил его, куда он хочет идти? Но Абелю было безразлично. Он был одинок. Маленькую Лидию он больше не видел и не стремился увидеть. Её брат, Эдуард, который был его близким другом, тоже, очевидно, заважничал теперь, и даже ни разу не написал ему. Абелю некуда было идти в воскресенье, но и дома ему не хотелось оставаться. Его брат Франк посещал высшую школу и дома никогда не бывал, а отец его Оливер уехал на лодке в шхеры, что он делал каждое воскресенье; он всё ещё искал приключений. Абель пояснил кузнецу, что он знает в пустоши такое местечко, где водятся гадюки, и хочет пойти туда, чтобы убить несколько штук. Он всё ещё оставался таким же мальчиком, как был.

Абель пошёл вместе с кузнецом. Пусть его видят в обществе почтенного, уважаемого человека! Когда они миновали дом рыбака Иёргена, то кузнец заметил, что Абель ничего ему не отвечает и, по-видимому, даже не слушает его. Впрочем, он не видел, что Абель взглянул украдкой на одно окошко в доме Иёргена, и не подозревал, что в этот момент сердце юноши забилось очень бурно. Но, тем не менее, Карлсен почувствовал, что он слишком стар для Абеля и поэтому сказал ему, смеясь:

— Благодарю тебя, Абель, за то, что ты пошёл со мной. Но теперь я должен повернуть в другую сторону.

Абель пошёл на пустошь искать гадюк. Когда он был школьником, то часто отправлялся туда с товарищами, на охоту за гадюками. Эта охота, конечно, была сопряжена с опасностями, но доставляла почёт и потому она была очень популярна среди школьников.

Заслышав громкие голоса у подножия холма, Абель перешёл на другую сторону. Ему не хотелось встречаться с людьми. Он спустился с холма, растянулся на траве и некоторое время забавлялся эхом, а потом ему это надоело. Нельзя же без конца разговаривать с этим попугаем в горах! Абель задумался. Многое в жизни интересовало его, но не было никого, кто мог бы руководить его умственным развитием, направлять его мысли. Абель и в этом отношении был предоставлен сам себе. Он привык к одиночеству и самые приятные часы для него были те, которые он проводил наедине с собой, размышляя о вопросах, занимавших его. Старый кузнец, со своим простодушием и добротой, со своей бодрой весёлостью, оказывал, со своей стороны, хорошее влияние на юношу.

Абель встал, зевнул и потянулся. Уж не задремал ли он, размышляя о далёких странах, о море, о бесконечности? И вдруг он увидал около себя огромную гадюку с раскрытой пастью. Один момент с нею было покончено. Кто же видел его подвиг? Только небо и земля, больше не было никого! Абель поднял гадюку за хвост и стал её рассматривать. Это был великолепный экземпляр, очень красивый, но до чего отвратительный! Абель взял змею с собой, рассчитывая по дороге положить её в муравейник, пусть муравьи полакомятся ею! Но он не нашёл ни одной муравьиной кучи и, повесив змею через плечо, понёс её в город. Кругом было пусто. Ни один человек, ни одно животное не встречалось ему по дороге.

Вдруг Абель почувствовал какое-то странное колотьё в правой руке. Должно быть, змея укусила его раньше, и, осмотрев руку, он увидел, что рука распухла. Странно, что он не почувствовал укуса, и теперь яд уже находился несколько минут в его теле. Боль в руке усиливалась и он был рад, когда увидал вдали какого-то человека.

Это был кузнец Карлсен, сидевший на лугу. Значит он тоже пришёл сюда? Карлсен сидел одиноко, на камне, сложив руки на своей потухшей трубке.

— Ах, это ты, Абель! — сказал он. — Вот я сижу здесь, ничего не делая, и смотрю на горы и долины. Взгляни-ка на верхушку горы, вон там, на эту скалу. Какими камнями она увесила себя кругом? Я не могу не восхищаться всем, что вижу. О, как прекрасен мир! Ты хочешь идти домой?

— Да, — отвечал Абель и рассказал, что . его укусила змея.

Кузнец вскочил, весь дрожа от испуга.

— О, это не опасно! — старался успокоить его Абель.

Но участие, высказанное Карлсеном, ему было очень приятно. Абель смеялся, чтобы показать себя взрослым мужчиной, и только попросил Карлсена перевязать ему руку повыше.

Они пошли домой.

— Я ещё в жизни не встречал такого хладнокровного, мужественного человека, как ты! — сказал кузнец.

Абель сделал обход, чтобы отыскать муравьиную кучу, и старик Карлсен пошёл с ним, хотя и покачал головой. Оттуда он проводил его до самого дома. Он немного гордился юношей и дорогой указывал на него всем прохожим, вызывая таким образом всеобщее внимание.

Они дошли до города и увидали рыбака Иёргена, стоящего у дверей своего дома.

— Посмотри-ка на руку юноши, — крикнул Карлсен, но Абель был горд теперь и не хотел останавливаться именно у этого дома. Он только засмеялся и прошёл мимо. Кузнец тоже торопил его:

— Скорее иди к доктору! Прямо к доктору! — говорил он. Абель был весь покрыт холодным потом и чувствовал себя очень плохо, но он был счастлив безмерно. Вон стоят два человека, и говорят о нём. Пусть знают некоторые люди, как держит себя укушенный змеёй мужественный и сильный мужчина!

— Ты передавал своему отцу, что я зову его? — спросил доктор Абеля.

— Я не помню.

— Ну так скажи ему, чтобы он пришёл немедленно, а не то его приведут! Скажи ему это! Дай мне поглядеть на твою руку. Пфуй, как нехорошо!

Но доктор знает своё дело. Каждое лето ему приходится лечить укушенных гадюкой и ещё никто не умирал от этого. Однако, всякий раз, доктор говорит пациенту: «Это особенно скверный случай!». Но больной выздоравливает и очень гордится, так как может рассказывать всем и каждому, что он был на краю гроба. Однако относительно Абеля доктор повторил несколько раз, что это очень опасный случай.

XVII

Ну нет, Оливер был не такой человек, чтобы тотчас же бежать на зов доктора! Он был теперь важным лицом. Его должность заведующего складом ставила его на одну ступень с делопроизводителем Бернтсеном. Оливер даже считал себя несколько важнее его, так как не бегал ни в погреб, ни на чердак, чтобы удовлетворить требования покупателей. Оливер был доволен своим положением. Он зарабатывал деньги на еду и одежду и у него было достаточно времени, чтобы смотреть на себя в зеркало и заботиться о своей наружности. Ему нравилось также, что покупатели кланялись ему. А по воскресеньям он всегда уезжал в шхеры и там, лёжа в лодке, смотрел в небеса и мечтал. О чём? Одному Богу известно. Он всегда привозил домой что-нибудь из этих экскурсий: яйца чаек, которые собирать запрещено, и самую запрещённую и драгоценную вещь — гагачий пух. Ни разу он не был пойман с этими запрещёнными предметами, так как никому не приходило в голову обыскивать калеку и потому Оливер был уверен в своей полной безнаказанности. Вообще он не мог видеть этот драгоценный пух без того, чтобы у него не явилось желание тотчас же завладеть им. Он накопил уже большое количество этого пуха за многие годы, но так как сбыть его не мог, то он и сохранялся у него в доме. Его домашняя жизнь сложилась в последнее время лучше, чем прежде. Петра, с годами, стала смирнее и больше оставалась дома. Она с удовольствием пила теперь кофе, который Оливер имел возможность доставать по дешёвой цене. Оливер не выслеживал её, как прежде, вооружившись своим рыбным ножиком. Но всё-таки она часто бывала невыносима, часто презрительно фыркала и ноздри у неё раздувались. Притом же, она никогда не бывала довольна, всё ей было мало. Она вообще была несчастным существом, очень требовательным, в противоположность Оливеру, который довольствовался малым. Но всё было хорошо, пока она держалась скромно и не распутничала. Впрочем, развратной её нельзя было назвать. Она ведь только один раз принесла голубоглазого ребёнка. Принимая всё это во внимание, Оливер мог быть доволен ею. Она была возле него каждый день, он мог согреваться около неё, обедать рядом с нею и лежать на её постели, ощущая её дыхание, когда она спала возле него. Разве этого было мало? Во всяком случае, она была его женой, как это было всем известно, а не женой кого-нибудь другого. И притом она была красива, хорошо сложена и привлекательна. Не будь этого, он бы, конечно, не женился на ней. Но она не была свободна от увлечений. И всё-таки, если б столяр ушёл прочь с дороги, то Оливер мог бы успокоиться. Ведь она даже Шельдрупа Ионсена наградила пощёчиной! Нет, нет, может ли кто-нибудь думать, что её легко купить? Ничего подобного! Петра была как раз такой женой, какая была ему нужна и он часто думал, что никакой другой и не желал бы для себя. Ну, а её дети с карими глазами? Правда, голубоглазая девочка долгое время возбуждала его подозрение, но ему всё же приходилось нянчить её, когда никого не было дома, и качать её колыбельку. По мере того, как он становился всё более дряблым и бессильным, он не мог долго противиться влиянию своей семейной обстановки. Притом же его подозрение относительно этой девочки постепенно проходило. Ведь он ожидал, что у неё будет огромный нос, а между тем девочка росла очень хорошенькой и носик у неё был маленький. Кто может объяснить это? Раньше Оливер не раз разговаривал с разными людьми о том, что у него вдруг родилась голубоглазая девочка, тогда как все другие дети были темноглазые. Как объяснить это обстоятельство? Но он получал всегда уклончивые ответы, когда поднимал этот вопрос. Рыбак Иёрген, впрочем, не выражал никакого удивления по этому поводу. Мало ли тайны скрыто в природе!

Оливер мог считать себя счастливым отцом. Из таких детей, как у него, наверное что-нибудь выйдет. Немногие могут считать себя счастливее в этом отношении. Когда он уже не в состоянии будет работать в складе, то дети его будут помогать ему. Они уже вырастут к тому времени. От Абеля он не ожидал многого, но Франк, — о, Франк ведь посещает высшую школу, он будет учёным и со временем займёт высокое положение! Он был уже студентом и продолжал дальше учиться.

Так проходили дни и годы и Оливер жил так хорошо, как только мог, как будто он не был калекой с одной только ногой. В течение восемнадцати лет он разыгрывал роль настоящего мужчины, не хуже всякого другого, а пожалуй даже лучше. Как-то, в субботу вечером, Оливер вычистил свои башмаки и платье и собрался уже выйти из склада. В последнее время он вёл себя несколько загадочно. Прежде чем выйти на улицу, он высматривал, не идёт ли кто-нибудь и, заметив доктора, тотчас же отходил и ждал. Отчего же он избегал его, когда все другие считали за честь, если доктор на улице останавливал их и разговаривал с ними?

Доктор прохаживался по улице, вместе с почтмейстером, которого он всегда старательно избегал. Уж не подстерегал ли он Оливера? Оливер знает, что доктор не может лично посетить его в складе. Он слышал отрывки разговора почтмейстера, но ничего не понимал. Доктор, однако, всё понимает, но слушает рассеянно. По-видимому, он воспользовался почтмейстером, лишь как предлогом, чтобы прохаживаться здесь и высматривать Оливера. Это уж некрасиво! Странно, что доктор уже два раза посылал за Оливером и Оливер не понимал, что это означает. Но хитрый и любопытный, как женщина, он подумал, не имеет ли это какого-нибудь отношения к консулу Ионсену? И он решил поговорить об этом с консулом и самым почтительным образом спросить его, что может означать это, зачем доктору нужен такой ничтожный и необразованный человек, как он?

Консул удивлённо засмеялся и ответил:

— Почему я знаю?

Но потом он точно спохватился и спросил:

— Он звал тебя?

— Да. Два раза.

— Так. Что же ему нужно от тебя?

— Не знаю.

— Не заботься об этом!

Оливер так и поступил и оставил без внимания зов доктора.

Однако доктор, на этот раз, вышел на улицу и, должно быть, поджидал Оливера. Если бы Оливер мог понимать то, о чём доктор разговаривал с почтмейстером, то, быть может, извлёк бы из этого какую-нибудь пользу.

— Да, это касается потомства. Вы мне не ответили на мой вопрос, — сказал доктор.

— Я не совсем понял, — возразил почтмейстёр. — Разве это не так? Когда дети вырастут, то родители уже перестают о них заботиться и гораздо больше думают о своих внуках. Не доказывает ли это, что в человеке заложено стремление к бесконечному продолжению рода?

— Но с другой стороны, разве это не слишком большая беспечность производить непрерывно детей, осуждённых на жалкое существование, на позор и гибель? Если б хоть все они, по крайней мере, рождались в хороших условиях!

— Не знаю, можно ли так ставить вопрос, — заметил почтмейстер. — Возможно, что тут влияет судьба, которую заслужил для себя человек в своих предшествовавших существованиях на земле. Кое-что указывает на это в нашей жизни. Некоторые дети рождаются в лучших домах и воспитываются в лучших условиях и всё же вырождаются, а другие появляются на свет в нищете, в самой ужасной обстановке, и тем не менее из них выходят порой превосходные люди. Они сами воспитывают себя. И тут, в нашем городе, нет недостатка в примерах подобного рода. Жизнь вообще представляет беспорядочную смесь подобных случаев и нашей логики не хватает, чтобы распутать её.

— Оставим в покое логику, — нетерпеливо возразил доктор.

Он готов был застонать от негодования, оттого что ему приходится расхаживать тут и слушать болтовню почтмейстера, стараясь быть вежливым. Почтмейстер сел на своего конька и остановить его было трудно. Он заговорил о социальном вопросе.

— Разве, когда говорят: «мы рабочие», то подразумевают под этими словами крестьянина или рыбака? О нет! Тут имеется в виду только фабричный рабочий. Вспомните, господин доктор, что мы ведь с вами жили здесь, когда тут не было ни одного фабричного рабочего, и в каждом доме производилось то, что нужно для семьи. Но мы не были до такой степени заняты, чтобы не иметь времени праздновать воскресные дни. Образ жизни был проще тогда, но недовольства было гораздо меньше. Затем началось господство механики, возникло массовое производство, и появился на свет фабричный рабочий. Кто получил от этого выгоду? Кому это доставило радость? Только фабриканту, никому больше! Он хотел получать больше денег, его семья хотела наслаждаться большими земными благами, роскошью. Он не верил, что должен умереть...

— Нет, послушайте! — воскликнул доктор. — Разве фабрикант не доставляет работу многим, не даёт хлеб голодным желудкам?

— Хлеб? Вы подразумеваете деньги на покупку хлеба. Он даёт фабричную работу, а земля остаётся необработанной. Он увлекает молодёжь, заставляя её покидать своё естественное место в жизни, и пользуется её силами для собственной выгоды. Он создал в мире четвёртое сословие, создал целый класс фабричных рабочих, самых бесполезных в жизни. И вот посмотрите, во что превращается фабричный рабочий, когда он изучит приёмы высшего класса. Он бросает лодку, бросает своё поле, забывает родной дом, своих родителей, братьев и сестёр, не заботится о скотине, не интересуется ни деревьями, ни цветами, ни морем, ни небом, но за это он получает другое: Тиволи⁸, общественные дома, рестораны, хлеб и зрелища. И ради всех этих хороших вещей он выбирает жизнь пролетария. И тогда восклицает: «Мы рабочие!».

— Значит, не надо промышленности? — спросил доктор.

— Как так? Разве раньше не было промышленности?

— Так не надо фабрик?

— Не знаю, что ответить вам. Исключения могут быть.

— Ага!

— Например: фабрикация оконных стёкол. В жарких странах они не нужны, но в нашем климате...

Доктор расхохотался. Почтмейстер очень часто путался в своих рассуждениях и попадал в затруднительное положение.

— Ха-ха-ха! — смеялся доктор. — Скажите мне, господин почтмейстер, как это вы ухитряетесь всегда быть счастливым при всех обстоятельствах?

— Не всегда и не при всех обстоятельствах, — отвечал почтмейстер и замолчал.

— Это, должно быть, привычка, — сказал доктор. — Вы не можете обходиться без счастья. А мы, другие люди, мы должны жить без него... Разумеется, это привычка, ничего больше.

Но почтмейстер ничего не ответил. Он вдруг сделался молчаливым и доктору даже не удалось, вернувшись снова к вопросу о потомстве, заставить его разговориться. Очевидно, почтмейстер не хотел допустить насмешки над собой в этом вопросе, Он вдруг проговорил:

— Разве не вы, господин доктор, упоминали тогда о любви? Что же вы понимаете под любовью? Вам бы следовало сказать: чувственное влечение, животная функция, разврат. Но, во всяком случае, разврат должен быть разумным и бездетным, насколько возможно!

Однако, у доктора пропало желание спорить. Почтмейстер перестал существовать для него. Доктор взглянул на часы и, проходя мимо склада, крикнул:

— Выйди, Оливер. Мне надо поговорить с тобой.

— Вот ещё! — подумал Оливер, и остался сидеть в своём укромном уголке, в складе, до тех пор, пока доктор не удалился. Тогда Оливер запер склад и вышел.

Но избежать встречи с доктором ему так и не удалось. Доктор прошёл мимо него в первом же переулке и совершенно другим тоном сказал ему, даже притронувшись пальцем к своей шляпе:

— Добрый вечер, Оливер, хорошо, что я тебя встретил! Не можешь ли ты зайти со мной в мою приёмную?

Оливер пошёл. Может быть, он повиновался из любопытства, или ему просто хотелось наконец отделаться от доктора.

— Ты ничего не имеешь против того, чтобы я осмотрел твои бёдра? — сказал доктор.

— Зачем?

— Ради науки. Ты хороший объект. Разденься. Это скоро будет сделано, — прибавил он, видя, что Оливер не решается. — Довольно пяти минут... даже двух. Я только хочу взглянуть на твои бёдра. Они не болят у тебя?

— Нет.

— Ну, так дай же посмотреть!

Но Оливер не соглашался. Сегодня суббота и он хочет поскорее идти домой.

— Что за вздор! Только две минуты! — убеждал доктор,

Может быть, у Оливера были какие-нибудь особенные причины, почему он не хотел этого сделать? Лицо его приняло сердитое, хитрое выражение. Он искоса посмотрел на доктора и медленно произнёс:

— Нет, я этого не стану делать!

— Ты глуп, — возразил доктор. — У тебя больше не растёт борода, отчего это? И ты стал такой жирный и гладкий, точно баба!

— Я совершенно здоров.

— Вот я и хотел это исследовать. Ты ничего бы не потерял от этого. Я хотел кое-что выяснить, осмотреть твою паховую область. Для этого довольно одной минуты.

— Нет, я не хочу!

Но доктор не отступал.

— Как это случилось с тобой? — спросил он.

— На меня свалилась бочка.

— Я всё-таки не понимаю.

— Она раздавила мне ногу, которую потом должны были отнять.

— Позволь мне взглянуть, как высоко отнята у тебя нога.

Оливер показал снаружи рукой.

— Нет, ты сними штаны! — сказал доктор.

— Я не хочу, — ответил Оливер.

— Как тебе угодно, — произнёс доктор с чувством достоинства. — Я ведь только хотел тебе помочь.

Оливер пошёл домой. Было уже поздно и до него донеслись звуки музыки из танцевальной залы. В самом деле, ведь сегодня суббота! Но тут ему пришло в голову, что он недостаточно хорошо одет и потому, чтобы не попасть на глаза нарядным юношам и девушкам, идущим в танцевальный зал, он сделал обход и вдруг случайно увидал Петру. Она стояла и разговаривала, ни с кем иным, как со столяром Маттисом! Оба были очень заняты разговором. Маттис даже видимо был очень взволнован. И снова Оливер почувствовал укол ревности в сердце. Скрежеща зубами, он приближался к ним, но как только Маттис заметил его, то немедленно удалился в свою мастерскую. Конечно, он поступил благоразумно, избегая взбешённого Оливера, и так же благоразумно поступила Петра, не убежав от него.

Они пошли вместе. Оливер молчал и скрежетал зубами. Петра, чувствуя, что готовится буря, тотчас же сама перешла в наступление.

— Гм! — пробормотала она. — Вот так положение!

— Да... Положение! — проговорил Оливер грозным тоном, оборачиваясь к ней.

— Я говорю о Маттисе. Ты уже слышал? — спросила она.

— Слышал? Что такое? Ты что-нибудь слышала от него? — возразил он.

— Что ты там ворчишь? — проговорила она самым невинными беспечным тоном. — Ну, значит, ты это-то не слыхал!

Должно быть, это что-нибудь интересное? Любопытство Оливера было возбуждено и поэтому чувство ревности несколько притупилось.

— В чём это ты хочешь уверить меня? — спросил он ворчливым голосом.

— Ни в чём я не хочу уверить тебя. Я буду молчать, — отвечала Петра, притворившись обиженной. Она, конечно, не хотела упустить случая помучить Оливера, зная, как он любопытен. И поэтому Оливер должен был переменить тон и просить. Но новость была всё же слишком хороша и ей хотелось первой рассказать об этом, Петра не могла долго выдержать и сказала:

— Это Марен... Марен Сальт.

— Что же с ней?

— Она лежит в постели. У неё родился ребёнок.

Оливер не знал хорошенько, как ему отнестись к этому известию. Во всяком случае, крупное объяснение с женой не удалось на этот раз. Он только полусердито заметил ей:

— Так это ты об этом вела такой длинный разговор с ним?

— Длинный разговор? Он вышел из дверей и сообщил мне это. У него был совершенно расстроенный вид.

— Поделом ему!

— Но ты же не думаешь, что Маттис отец этого ребёнка?

— Ну, это тебе должно быть известно!

Они серьёзно поспорили по дороге домой. Оливер был голоден и сердит, но когда ему дали есть и он хорошо насытился, то настроение его изменилось. Он даже начал смеяться и расспрашивал Петру подробности о Маттисе. Петра была довольна, что гроза миновала и посмеивалась над Маттисом. Он, ведь, тотчас же потребовал от неё, чтобы она ушла из дома до того, как ей надо будет лечь в постель, но Марен сказала, что это будет ещё не так скоро и вообще солгала ему. И вдруг, ночью, он слышит крик ребёнка! Маттис соскочил с кровати, побежал за акушеркой, побежал за доктором. Доктор недоверчиво сказал: «Марен Сальт? Да ведь ей под пятьдесят лет? Это невозможно». Маттис отвечает: «Уж не думаете ли вы, что это у меня родился ребёнок?» — «Да ты уверен, что там действительно есть ребёнок?» — опять спрашивает доктор. — «Во всяком случае, он там лежит и кричит», — говорит Маттис.

Петра хохочет, Оливер смеётся и бабушка смеётся. Даже обе маленькие девочки, как будто понимают, как смешно вёл себя столяр Маттис, и тоже хихикают.

— Посмотрели бы вы на Маттиса! — говорит Петра. — Он стоял, переминаясь с ноги на ногу, сопел носом и вообще пришёл в полное отчаяние оттого, что не удалил вовремя эту старую женщину из своего дома. Говорят, что ей около сорока, или даже около пятидесяти лет, но ей по крайней мере под шестьдесят! «Разве это натурально? — восклицал он. — Разве можно в таком возрасте, когда уже сыплется песок, разгуливать и раздувать ноздри, словно кролик, двигающий своими ушами». Петра лукаво сказала ему на это: «Ты бы хорошо сделал, если б взял её, Маттис!» — «Взять её? — крикнул он. — С какой стати? К чёрту! Если наступит такой день, когда я захочу жениться, то уж, конечно, не возьму такую девку! Ты это должна знать!»

И все громко хохотали, слушая её рассказ. Но Оливер вдруг напустил на себя важность и проговорил:

— Но разве всё-таки можно было болтать об этом с чужим мужчиной, да ещё на улице?

— Ну, конечно, мне следовало пойти к нему в дом, но я не захотела, — возразила Петра.

— Попробовала бы ты это сделать! — воскликнул Оливер.

— Отчего же нет? Он такой добрый и простой. Нет человека лучше его. Это я знаю наверное, что та, которая вышла бы за него замуж, могла бы рожать одного ребёнка за другим, без его участия, и он бы даже не понял этого!

— Ого. Это бы тебе понравилось! Идите спать, дети! — вдруг крикнул Оливер девочкам и они тотчас же исчезли. Бабушка тоже ушла из комнаты.

— Да, это, разумеется, понравилось бы тебе! — повторил Оливер.

— Мне? — возразила Петра. — Стоит ли говорить обо мне?

— Ты наверное думаешь, что получаешь слишком мало удовольствия и что ты не можешь далеко шататься в гавань? — проговорил Оливер.

— Я? — расхохоталась Петра. — О нет, у меня такой муж, который за мной следит! Это я прекрасно знаю.

Оливер мрачно взглянул на неё. Уж не смеётся ли она над ним? Но Петра может обернуть его вокруг пальца и говорит ему льстивым голосом:

— Впрочем, ты должен бы быть добрее и позволять мне ходить, куда я хочу. Да, ты не должен был бы до такой степени стеснять меня, Оливер. Ведь ты знаешь, что я ничего не делаю дурного. Я только посматриваю кругом, поглядываю в окна и прохаживаюсь.

— Это не идёт замужней женщине, — заявил Оливер, — тем более, если она принадлежит к лучшему кругу. Ты хотела бы пойти в танцевальный зал? Я этому готов верить.

— Но если бы даже я хотела пойти туда, на минутку, поглядеть на танцы?

— Ну да, если ты возьмёшь туда с собой маленьких девочек! — посмеивался Оливер. — Но говорю тебе: пока ещё меня зовут Оливером Андерсен и пока я занимаю мою теперешнюю должность, этого не будет. Вот тебе мой ответ!

— Ты имеешь право приказывать и если ты говоришь нет, значит — нет!

— Да, это верно, — отвечал самодовольно Оливер.

— Но ведь мне же можно будет пойти туда разок, навестить Марен Сальт? — спросила Петра.

Оливер возмутился.

— Мне было бы очень приятно, — проговорил он с ударением, — если б ты поняла, наконец, что ты не можешь ходить к подобным людям и не должна ходить в этот дом. Слышишь ли? Ведь если твой муж стал заведующим, то ты уже не можешь ходить повсюду, а должна вести себя сообразно со своим положением. Я этого не потерплю и ты должна уяснить себе, что я этого попросту не хочу!

— Хорошо, — проговорила Петра со вздохом.

Оливер был польщён тем, что она просила у него предоставить ей несколько больше свободы. Ведь не все жёны обращаются к своим мужьям с подобной просьбой. Многие из них совершают дурные поступки и делают это тайком, не теряя понапрасну слов.

XVIII

Одно событие сменяется другим. Госпожа Ионсен шла по улице со своей дочерью и обе были в хорошем настроении и довольны собой. Вдруг они увидали в одной из поперечных улиц, молодого художника, сына волостного старшины, который рисовал портрет госпожи Ионсен. Он шёл под руку с одной из дочерей Ольсена.

Это было самое неприятное, что пришлось перенести госпоже Ионсен, но Фиа совершенно спокойно отнеслась к этому и сказала:

— Да, я слышала, что вы помолвлены.

Госпожа Ионсен, однако, не могла с этим примириться. Если бы, по крайней мере, это был другой художник, его товарищ, сын маляра! Конечно, ни тот, ни другой, не могли рассчитывать получить руку Фии. Но всё-таки, совершить это перед самым носом Фии! Не хватает теперь, чтобы другой проголодавшийся художник, сын маляра, явился бы к ним просить руки Фии. О, госпожа Ионсен показала бы ему тогда на дверь, широко бы распахнула её перед ним! Хорош же этот мир, в котором приходится жить!

Консул Ионсен принял это известие совершенно равнодушно и сказал жене, почти так же, как Фиа:

— А, они обручились? Но не мешай мне, Иоганна.

И с этими словами он опять погрузился в чтение газеты.

— Но подумай только! Эти молодые люди, для которых мы так много сделали!

— Да, да. Но не мешай мне, слышишь ли?

Консул был занят другим. Адвокат Фредериксен, теперь депутат, сделал запрос правительству что оно намерено предпринять по поводу многочисленных жалоб матросов на норвежских судах. Он не называл определённо пароход «Фиа», но упомянул, что даже в его маленьком городке говорят о резко выраженном недовольстве матросов. Во всяком случае, это дело надо расследовать.

Точно удар грома разразился над консулом. Как? Этот ничтожный, неумытый адвокатишка, которого он так любезно принимал и угощал вином в своём доме? Вот как он отплачивает ему за это. Действительно, надо много выносить, если занимаешь такое высокое положение, какое занимает он, Ионсен!

Но консул не удивился бы такому поступку Фредериксена, если б знал, что произошло раньше. Его собственная дочь была виновницей злой выходки депутата. А между тем она прогуливается с самым невинным видом, не подозревая, что из-за неё в стортинг внесён запрос!

Фредериксен был несколько удивлён, что она так решительно отказала ему. Он ведь уже был избран в стортинг и перестал быть только адвокатом. Но на неё это, по-видимому, не произвело особенного впечатления. Она даже не попросила у него времени на размышление, а сразу сказала: «Нет!» — улыбаясь и качая головой.

Конечно, он постарался не выдать своего возмущения и просто спросил:

— Вы не оставляете мне никакой надежды, фрёкен⁹ Фиа?

Она очень сожалеет, но должна сказать: нет. Однако Фредериксен, желая показать и далее своё благородство, проговорил:

— Значит, вы не свободны?

Нет, она была свободна. Но Фредериксен её не понимал. Он доказывал ей, что она сама себе вредит таким образом. И она, желая смягчить свой отказ, в действительности обидела его ещё больше, сказавши, что так как она происходит из хорошего дома, то не может себе представить, как она покинет его.

— Вы можете иметь другой хороший дом, — возразил Фредериксен.

Но это будет не то же самое! Всё привязывает её к родному дому. Тут она имеет образованное общество, книги, иллюстрированные журналы, старую культуру...

Это не понравилось Фредериксену. Он посмотрел на неё и засмеялся:

— Но, милая фрёкен Фиа, — сказал он, — всё, что вы тут перечислили, вы можете получить и в другом месте. Не так ли?

— А где же?

На это он не нашёл ничего ответить и замолчал уже окончательно. Некоторое время после этого он редко показывался на улицах, ни с кем не разговаривал и всё больше сидел дома и размышлял. Может быть, он думал о великолепном приданом, которое мог бы получить, но не получил?

В первое время в стортинге он тоже держался в стороне и был молчалив. И только в деле матросов он выступил с горячей речью и даже растрогал стортинг, страну и народ своим заступничеством за угнетённых и своими гуманными идеями. Против него выступил один консервативный депутат, тень прошлых времён. Но большинство всё же оказалось на стороне нового депутата Фредериксена и его предложение о назначении следственной миссии было принято. Это было многообещающее начало и избирательный округ Фредериксена мог им гордиться.

Консул прочёл этот отчёт в газете и швырнул её. Он давно не чувствовал себя таким взволнованным, как в эту минуту. В конце концов он отнёс газету Бернтсену и сказал ему: «Прочитайте эту болтовню!». Он не мог успокоиться. Он царил в городе, раздавал направо и налево, взял к себе на службу калеку, платил за учение его детей, делал только добро, — и вот награда! Если б хоть Шельдруп был дома и мог бы взять на себя защиту! Консул Ионсен устал. Эта борьба за существование должна была возобновляться каждый день, и он больше был не в силах выносить её. Если б было хоть одно единственное место, куда бы он мог обратиться, облегчить свою душу. Не пойти ли опять к почтмейстеру? Но у него нет желания выслушивать его религиозную болтовню. Не лучше ли пойти в сад, прогуляться и затем с новыми силами приняться за работу?

Консул увидел свою дочь в саду. Она сидела там и рисовала цветы, ничего не подозревая, счастливая и довольная, что рисунок ей удавался.

— Как ты думаешь, я могла бы гордиться этой картиной? — спросила она отца.

— О да! — отвечал он.

— Я тоже так думаю. А ведь я только что начала рисовать её!

Удивительная эта Фиа! Самыми счастливыми часами в её жизни были те, которые она проводила в Национальной галерее: она копировала картины и они были удачны. Если бы кто-нибудь заинтересовался её живописью и в газетах появилась бы заметка о ней, то она была бы вполне счастлива. Но вообще её честолюбие не причиняло ей никаких страданий. Характер у неё был хороший, и она полна была благожелательности ко всем. Она всегда была спокойна, ничего не делала дурного, ни в чём не раскаивалась и не знала никакой печали. Её стареющий отец, сидя около неё и слушая её, согревался её весёлостью и приветливостью.

— Может быть, она самая разумная из нас всех! — думал он и глядел на неё. — Судьба не преследует и не наказывает её, а мы все изнемогаем от вечной борьбы.

— В стортинге начался поход против нас, кораблевладельцев, — сказал он ей. — Там говорят, что мы заставляем голодать наших матросов и превращаем их в калек.

Однако Фиа спокойно приняла это известие. Она лишь опустила кисть и проговорила:

— В самом деле? Тебя это огорчает?

— Не то чтобы огорчало, но всё же это мне неприятно. Я стараюсь и не могу больше так работать, как раньше, а Шельдрупа тут нет. Хорошо, что ты у меня остаёшься, Фиа!

— Если б я могла что-нибудь сделать для тебя, папа! Они не называли тебя по имени?

— Прямо не назвали, но на меня было ясно указано и притом нашим же депутатом Фредериксеном.

— Таак! — сказала она задумчиво.

— Не знаю, что я ему сделал, за что он так обрушился на меня? — заметил консул.

— Это только недостаток культуры, — ответила она.

— Ты им нисколько не интересуешься? — спросил он.

— Я? — проговорила она с удивлением.

— Нет? Я так и знал! Он, конечно, способный человек и чего-нибудь добьётся... Но если ни ты, ни твоя мать, не интересуетесь им теперь, то незачем нам поддерживать с ним отношения. Мы больше не будем его приглашать. Поговори об этом с матерью. Она раньше очень ценила его.

Вопрос был решён и консул мог бы уйти, но он снова заговорил с дочерью.

— Это правда, что художник — как его зовут? — помолвлен теперь? Кто его невеста, старшая или младшая дочь Ольсена? Ты, вероятно, слышала об этом, Фиа?

— Я первая услышала об этом, — отвечала она, смеясь. — Говоря между нами, я ведь была посредницей между ними!

— Ты... Фиа? Посредницей?

И он тоже начал смеяться.

Консул вернулся в контору. Правда, он не получил ни от кого хорошего совета, которым мог бы воспользоваться относительно Фредериксена, и не заработал десяти тысяч гульденов на каком-нибудь деле, но всё-таки был доволен. «Удивительно, какое облегчение могут доставить четверть часа, проведённые подобным образом!», — подумал он. Однако, мысль об адвокате Фредериксене не давала ему покоя. Недостаток культуры? Может быть, Фиа права! В самом деле, она умно поступает, интересуясь любовными историями лишь в качестве посредницы. Консул ничего не имел против того, чтобы она ещё в течение некоторого времени ограничивалась только товарищескими отношениями. Он ведь знал, какой великой силой обладает любовь. Но и она достаточно рано узнает это!

В конторе консул нашёл целые горы накопившейся работы, писем, телеграмм и накладных. И опять он подумал: если б Шельдруп был дома! Но Шельдруп был современный тип эгоиста и думал только о себе. Теперь он даже поговаривает о том, что хотел бы остаться на год в Новом Орлеане!

Консул встал и позвал из лавки Бернтсена,

— Что это за молодой человек в студенческой фуражке, который стоит там? — спросил он Бернтсена.

— Это Франк, — отвечал Бернтсен.

— Франк?

— Ну, да, за которого вы платите, господин консул. Это сын Оливера.

— Ах, тот?

— Он пришёл за новым платьем, которое он ежегодно получает у нас.

Консул указал Бернтсену на груду бумаг и попросил его заняться ими. Он рассказал ему о Фредериксене и о том, что, может быть, явится комиссия и предложит всякие вопросы.

— Ну, так мы будем отвечать ей, — сказал Бернтсен.

Ну, значит дело теперь находится в хороших руках! Консул почувствовал большое облегчение и уже окончательно овладел собой.

— А студента пришлите ко мне сейчас же, Бернтсен! — сказал он.

Франк явился.

— Мне это нравится, что вы не так часто бываете дома, — обратился к нему консул, как-то невольно говоря ему «вы», а не «ты», — значит вы усердно учитесь? Я вас даже не узнал сразу, вы так выросли! Итак, вы студент! Хорошо ли вам теперь?

— Благодарю вас, — отвечал Франк.

— Меня это радует. Мы все должны чего-нибудь добиваться. Да, вот ещё. Я надеюсь, что вы, несмотря на свою молодость, воздерживаетесь от всякого рода легкомыслия и распущенности?

Ах, этот консул! Он может заставить рассмеяться даже надгробные памятники.

— Да, да, — продолжал он, — вы должны быть благоразумным молодым человеком и избегать соблазнов. Я жду этого от вас.

Франк сохранял серьёзность. Высокий и худой, он стоял, несколько склонив голову, как в церкви. А консул, может быть, желая, чтобы у юноши, которому он благодетельствовал, осталось хорошее впечатление от этого визита, продолжал ласково разговаривать с ним. Ведь Франк может даже оказаться ему полезным со временем. Кто знает? Консулу хотелось, кроме того, воспользоваться случаем и выказать себя юноше человеком со строгими нравственными принципами.

— Существуют благородные и неблагородные, пустые развлечения, — сказал он. — Я сам пришёл к заключению в мои позднейшие годы, что истинное удовольствие можно найти только в своей семье. От других удовольствий можно отказаться, если серьёзно хочешь этого. Говорю по собственному опыту.

Каков этот консул! Теперь, когда кровь у него охладела и страсти постепенно угасли, он захотел извлечь из этого выгоду и похвастаться тем, что он сумел их преодолеть. Даже и тут он остался купцом! Впрочем, он не ограничился только одними пустыми речами и сделал лучше. Одну минуту он думал предложить молодому студенту стул, но вместо этого подошёл к своему денежному шкафу и, вынув оттуда крупный банковский билет, передал его Франку. Тот поблагодарил.

— Но разглашать это не стоит, — прибавил консул. — Левая рука не должна знать, что делает правая. Не так ли? Вы вероятно хотите сделаться пастором?

— Я ещё не знаю, — отвечал Франк.

— Не знаете? — спросил консул.

— У меня больше способностей к языкам. К филологии.

— Вот что! У вас есть виды?

Консул чувствовал некоторую неловкость. Может быть, у него явилась мысль, что учёный филолог, пожалуй, не будет ему так полезен в будущем, как пастор. Но он ласково попрощался с Франком и сказал ему только, чтобы он всё же обдумал хорошенько своё решение.

XIX

Франк снова вошёл в лавку и стал выбирать готовый костюм. Найти подходящую для себя куртку ему было не трудно, потому что он был худ и плечи у него были узкие. Но так как он сильно вырос, то брюки оказались слишком коротки. В лавке была сюртучная пара, которая вполне годилась для него, но Бернтсен сказал, что она слишком дорога.

— По моему мнению, ты ещё слишком молод для такого костюма, — сказал он Франку. — Ты можешь подождать ещё пару годов.

— Рейнерт уже носит такой костюм, а он ведь моложе меня, — возразил Франк.

— Мало ли что! — отвечал Бернтсен. — То, что делает Рейнерт, сын кистера, не может быть правилом для всех. И притом, отец его платит за него.

Франк давно уже привык понимать намёки и получать отказ. Его это не обижало теперь. Ему указывали его место и он старался не переступать поставленных ему границ. Если же это случалось с ним, то он скромно отходил в сторону. И теперь он взял костюм, который Бернтсен выбрал для него, и поблагодарил. Какое значение мог иметь для него тот или другой костюм? Его мысли были заняты другими, более важными вещами.

Дома Франк пользовался большим почётом. Все ходили перед ним на цыпочках.

— Покажи-ка, что за костюм ты получил на этот раз? — сказала Петра. — Надень его сейчас.

Франк рассказал, что консул позвал его к себе, и поэтому должен был ответить на бесчисленные вопросы матери и бабушки, любопытство которых было возбуждено в крайней степени. Что было ему нужно, консулу? Но Франк представился равнодушным и отвечал очень односложно, а иногда даже совсем не отвечал. Однако молчание бывает порой самым лучшим ответом. Обе женщины были очень разочарованы, узнав, что он не хочет быть пастором, в особенности бабушка, находившая, что голова у него достаточно хороша для этого. По губам Франка мелькнула слабая улыбка. В сущности это была даже не улыбка, а лишь намёк на неё.

— Ну, вот тогда они станут об этом говорить! — задумчиво пробормотала бабушка.

— О чём? — спросил Франк.

— О том, что ты не можешь быть пастором! Она, конечно, думала о болтовне женщин у колодца.

Но Франк ничего не ответил.

— Франк ещё должен хорошенько обдумать это, — сказала мать, очевидно не потерявшая надежды, что Франк ещё может изменить своё решение.

Но Франк молчал. К чему ещё разговаривать об этом? Решение его было твёрдо: он знал своё призвание.

Мать занялась исправлением его костюма и так как брюки были слишком коротки, то она постаралась удлинить их, торопясь поскорее сделать это, потому что Франк должен был идти к директору школы.

Франк застал директора сидящим в кресле, в шлафроке¹⁰ и туфлях, и отдыхающим за грамматическими упражнениями, после школьных экзаменов. Ничто так не освежает после напряжённой работы, как такое спокойное занятие, именно изучение синтаксиса какого-нибудь иностранного языка! Ничего возбуждающего, ничего выдуманного, всё тут так просто и ясно!

— Ах, это ты, Франк! Как мило, что ты пришёл! — сказал ему директор. — Знаешь ты эту книгу, дружище? Я её только что получил. Мне бы нужно было получить этот новый синтаксис до экзамена, но пришлось вернуться к старому руководству. Моя дочь почти целый год преподавала за меня французский язык, и я должен был подготовляться к экзамену. В нашей профессии всегда так: если некоторое время не упражняешься, то забываешь то, что знал раньше. Но зато, как приятно бывает снова погрузиться в эти знания, не правда ли? Какое наслаждение опять преклонить колени в священном храме науки и быть помазанным елеем божественной мудрости!

Директор постарел за эти годы, но он остался всё таким же ребёнком, только седым и с выцветшими глазами, смотрящими через очки. Он был доволен Франком, слышал о нём до сих пор только хорошее и возлагал на него очень большие надежды.

Старый филолог был очень скромным человеком. Жизнь придавила его и приучила к смирению. Он не имел возможности двигаться вперёд в науке и никогда не кичился своими знаниями в области филологии. Он не должен был заниматься исследованиями, а только учить других — учить для того, чтобы самому жить и дать возможность выдержать экзамен своим ученикам. Это было печальное существование, полное лишений и напряжённой работы. Но для старого учителя было утешением, когда он встречал светлые головы среди своих учеников и мог поддержать, как он это сделал относительно Франка, их стремление вперёд. Он рассказал Франку, что у него есть два новых ученика, таких же способных, как он. Франк теперь больше не нуждается в его содействии, и директор может отдать всё своё внимание другим способным детям.

Франк ушёл от своего бывшего директора довольный и в повышенном настроении духа. Хотя Франк и не говорил ему, какую профессию он намерен избрать в будущем, но старый учитель почему-то был твёрдо уверен, что он выберет филологию. В сущности это было безразлично, лишь бы он много читал и учился, что он и делал теперь. Дома он поражал своей учёностью, прочитывая и переводя английские надписи на пустых консервных банках и коробках. Только однажды, когда он принёс пустую жестянку от консервов, на которой была английская надпись, и спросил их, как они думают, что там написано, мать, взглянув на жестянку, сказала: «Вероятно, лососина?» — «Да, — отвечал Франк, — но это не по-английски». Ему было досадно, что мать, которой была знакома эта надпись ещё с того времени, как она служила у Ионсена, прочла её по-английски: «Alaska salmon», и, таким образом, своими практическими познаниями посрамила его учёность. А отец, который был матросом и много знал, важно произнёс:

— Аляска — это такая страна. Я же знаю, что такое Аляска!

Но в других случаях Франк торжествовал и поражал родителей своими знаниями языков. Абель, сидевший тут же, скромно молчал и на одно мгновение его старший, учёный брат почувствовал к нему сострадание. Он только что вернулся домой и вовсе не хотел возвышаться перед ним и потому сказал ему:

— Тут нет ничего удивительного, Абель. Ты знал бы столько же, сколько и я, если б ты учился!

Абель только смущённо улыбнулся и покачал головой.

Как-то вечером Оливер пришёл домой и после ужина Франк опять должен был демонстрировать свои познания в английском языке. Оливер пришёл в восторг и воскликнул:

— Нет! Иметь такую голову на плечах, какую имеет его сын Франк — это лучше всего на свете!

Почувствовала ли Петра ревность в эту минуту? Она вспыхнула и, задрав голову, возразила:

— Твой сын?

Оливера точно сразил удар. Он весь как-то съёжился и его жирные пальцы безжизненно остались лежать на столе.

Но Петра спохватилась и пояснила:

— Это ведь не только твой сын, а также и мой!

Мало-помалу Оливер оправился.

— Ну да, конечно. Кто же может в этом сомневаться? Он также и твой сын!

К Оливеру опять вернулось его всегдашнее самодовольство. Он не хотел делать различия между своими сыновьями и потому, притянув к себе Абеля, сказал:

— Да, мои мальчики, если мне удастся хорошо поставить вас в жизни, помочь вам приобрести полезные знания или же стать учёными, то обязанность моя будет исполнена. Больше я уже ничего не могу сделать!

Но Франка не удовлетворяли такие демонстрации своей учёности в узких рамках собственного семейства. Он вытаскивал свои учебные книги и в особенности поражал их математическими терминами. Все смотрели на него, выпучив глаза.

— Неужели вы всё это должны учить? — спросил его Оливер.

— Да, мы всё должны учить! — отвечал Франк. Он уже далеко поднялся над своим общественным положением и окружающие его не понимали.

— Наверное тут нет ни одной иностранной газеты, в этом городе? — спросил он Абеля.

— Я не знаю, — отвечал Абель. — Но городской инженер получает газеты.

— Иностранные? На иностранных языках?

— Этого я не знаю. Но я видел норвежские газеты.

— Норвежские? — с презрением заметил Франк. Однако, в этом маленьком прибрежном городке каждый понимал кое-что по-английски. Да и как могло быть иначе?

Но Франк знал слишком много и потому ему не с кем было говорить. Он должен был сам себя спрашивать и сам себе отвечать, сам разговаривать с собой и молча верить. Иногда у него вырывался стон. Это был стон закованного в цепи.

Абель был поразительно прост. Он мог взять книгу в руки и спросить брата:

— Это что за книга?

— Латинская книга. Ты этого не поймёшь.

— А! Значит, она напечатана по-латински.

Франк не отвечал ничего.

— Не хочешь ли ты в воскресенье поехать с нами на лодке? — спросил его Абель.

— А кто же поедет с вами?

— Целое общество, — отвечал Абель, — Маленькая Лидия едет с нами.

— Маленькая Лидия! — повторил насмешливо Франк.

Удивительно глуп этот Абель! Он не чувствует никакого восторга, когда читает книги, и мыслит, как кузнец. Но Франк никогда не интересовался поездками на лодке, а теперь тем более, так как привык оставаться сам с собой. Он даже избегал общества Рейнерта, хотя они были оба студентами и раньше разгуливали вместе. Но Рейнерт слишком уж высокомерно и развязно держал себя на улице. Он носил пальто и на цепочке медальон напоказ и разговаривал, как совершенно взрослый мужчина. Однажды, встретив Фию Ионсен на улице, он поклонился ей и сказал какую-то любезность. Это было уже чересчур, и Фиа молча прошла мимо него. Франк стоял поблизости и Рейнерт хотел и его впутать, поэтому он громко засмеялся и нахально обратился к нему:

— Видал ты, Франк?

Франк тотчас же повернул домой.

Нет, у него было другое дело! Он вовсе не имел намерения шататься с Рейнертом по улицам, раскланиваться с девушками и дамами и провожать их домой. Пустое развлечение! Вместо этого, он иногда шёл на верфь, к Генриксену, который питал большое уважение к такому учёному юноше, как Франк. Порою Франк ходил гулять со старшей из его дочек, Констанцией, и рассказывал ей про другой неизвестный ей мир, другие страны. Констанца была ещё маленькая девочка, но очень понятливая и с большим вниманием слушала его. Да, это были такие приятные прогулки! Франк держал себя у Генриксенов, как настоящий образованный и серьёзный молодой человек, с хорошими манёрами. Его товарищ Рейнерт был совсем другой. Он вёл себя легкомысленно и у него являлось порой желание громко засвистеть или запеть на улице. Но Франк воздерживался от всяких увлечений.

В воскресенье Абель пришёл домой за своими сёстрами и ещё раз спросил Франка.

— Что же, ты не едешь с нами?

— Нет.

— Мы берём с собой провизию, потом пристанем где-нибудь к берегу и будем танцевать. Мы взяли гармонику.

— Нет! — категорически отказался Франк. Однако он долго смотрел им вслед, когда они ушли. Он чувствовал какой-то слабый огонек в своей душе, отражение внешней жизни. Бедняга с самого начала шёл по ложной дороге. Его пульс забился сильнее, его грудь дышала глубже и в его детском восемнадцатилетнем мозгу словно загоралось какое-то странное пламя.

Бабушка его, сидевшая в комнате, была довольна, что он отказался ехать на лодке. Это был настоящий поступок будущего пастора! Ей было приказано не мешать студенту, когда он занимается, но она осторожно открыла дверь и принесла ему чашку кофе. Это было как раз кстати.

— Ты хорошо сделал, что остался дома, — сказала она.

— А что мне там делать? — отвечал он. Франк нисколько не сомневался, что он поступил правильно, оставшись дома. Но он ещё не знал, что только те не ошибаются, кто ничего не делает.

И он снова уткнул нос в свои книги. Призыв к обеду вернул его к действительности. Но голода он не чувствовал.

XX

Возможно, что Абель сделал ошибку, устроив эту поездку на лодке. Маленькая Лидия не пришла и день был испорчен. Абель провёл целый день на зелёном острове, кричал и дурачился, забавляя других, но вернувшись домой, тотчас же отправился к маленькой Лидии, чтобы узнать, отчего она не явилась. Он не застал её дома. Она была у полицейского Карлсена и упражнялась в игре на рояле. На следующий вечер он опять пошёл к ней и опять не застал её. Дома были только её сёстры. То же самое было и на третий вечер. Но на улице он увидел маленькую Лидию и двух её подруг и с ними Рейнерта. Этот сын кистера всегда вертелся около девушек и Абель решил в душе, что надо спасти от него маленькую Лидию. Однако он вовсе не хотел опять идти к ней, о, нет! Он надеялся встретить её на улице. Но когда он и через несколько дней всё-таки не увидал её, то решил отправиться в знакомый ему задний дворик дома Иёргена.

Маленькая Лидия вероятно даже поджидала его, потому что она ласково улыбнулась ему и сказала:

— Ах, это ты, Абель?

Это сразу обезоружило его и он робко стоял и смотрел на неё.

— Отчего я не пришла в воскресенье? — отвечала она. — Я должна была играть на рояле и ты понимаешь, что я же не могла делать и то, и другое в одно и то же время!

— Да, конечно, — согласился он.

Но ведь она играла не целый день, а только вечером, хотел он сказать! К тому же она обещала его сёстрам придти и обманула. Как это объяснить?

Маленькая Лидия сидела на плохонькой, узенькой деревянной скамейке и что-то шила или перешивала. Она подумала в эту минуту, с какой стати она позволяет так обращаться с собой! Этот ученик кузнеца и его сёстры воображают, пожалуй, что они равные ей? Ну, она им это покажет!

— Мне ведь надо больше учиться, чем тебе, — сказала она. — Ты думаешь, легко учиться играть на рояли?

— Но зачем же ты учишься? — спросил Абель.

Ах, как он глуп! Зачем она учится? Да потому, что все люди лучшего круга учатся этому! Она училась танцевать, теперь должна учиться играть на рояли, вышивать и вязать кружева для своих рубашек. Её сёстры ведь тоже много учились. Они тоже были не первые встречные и не хотели унизиться. Они оставались дома и дожидались, что явится и посватается за них какой-нибудь штурман или приказчик. Так должны вести себя приличные люди.

— Нет, я вот что хотел сказать! — начал Абель. — Ведь это бессмыслица учиться тебе играть на рояли: когда мы поженимся, то всё равно тебе нельзя будет применить своё уменье.

Маленькая Лидия была поражена его дерзостью. С минуту она не находила слов. Потом воскликнула:

— Поженимся? Я выйду за тебя замуж, я? Этого никогда не будет в жизни!

Абель понял из её слов, что она ему отказывает, но он всё же остался стоять, точно пригвожденный к месту, и только угрюмо посматривал на неё. Но маленькая Лидия, находя вероятно, что она слишком резко обошлась с ним, и желая загладить, обратилась к нему несколько более дружеским тоном:

— Ты можешь мне немного помочь и подержать эту складку на моём платье.

Но Абель не двинулся.

— Ты слышишь? — воскликнула она и кольнула ему ногу иголкой.

Он подскочил, и, как это ни странно, не на шутку рассердился. Это удивительно! Он, так хладнокровно перенёсший укушение змеи и так часто ранивший свои руки в кузнице, вдруг вскрикнул от укола иголкой! И маленькая Лидия, заметившая это, захотела загладить свой поступок.

— Слушай! Ведь Рейнерт настоящая обезьяна, неправда ли?

Эти слова напомнили Абелю его долг спасти Лидию.

— Да, — сказал он.

— Он хвастунишка! — продолжала маленькая Лидия. — Но всё-таки он весёлый парень. И какие у него красивые кудри!

— Значит, он тебе нравится?

— Мне? Моя мать находит, что он выровнялся теперь. И притом он много учился.

— Ха-ха-ха! — засмеялся Абель. — Пустяки! Он многому учился? Да я во сто раз больше знаю чем он, скажу тебе. Я знаю не то, что он, не то, что в книгах написано, но о других вещах я знаю гораздо больше.

— Да, о других вещах! — повторила она насмешливо.

— Да, и заметь себе это: во сто раз больше, чем он. И ты увидишь, он никогда не будет пастором. С ним будет то же самое, что с Франком. Он тоже никогда не будет пастором. Я тебе скажу, что ты глупа, если полагаешься на него. Он совсем не таков, как кажется.

— Я ничуть не интересуюсь им, — сказала она.

Абель почувствовал большое облегчение. Он хотел бы поцеловать её за это, но ведь нельзя же так вдруг наброситься на девушку и покрыть её поцелуями. Это трудно и требует известной технической ловкости и вот Абель, вместо этого схватил точильный камень, стоявший у стены, вынул его из стойки и, ради шалости, чтобы показать свою громадную силу, положил его на руки маленькой Лидии. Она подняла такой оглушительный крик и так стала ругать его, что он поторопился взять точило и водрузить его на место.

— Свинья! — прошипела маленькая Лидия со злостью. — Как ты смел? Смотри, как ты выпачкал мою работу... моё свежевыстиранное платье!

— Я отнесу его к колодцу, — смущённо предложил он.

— Дурак!

Он хотел её успокоить, наговорил о своих чувствах, о том, что он её любит! Он готов из любви к ней обойти все колодцы в городе! Она должна простить ему его глупую выходку.

Маленькая Лидия встала, и, стряхнув песок с платья, опустилась на ступеньку лестницы с такой силой, что та затрещала. Абель опять стал оправдываться, но она ничего не отвечала ему и только бросила на него сердитый взгляд. Однако через несколько минут гнев её прошёл и она даже чуть-чуть улыбнулась.

— Что ты хотел этим доказать, дурачок? — спросила она, смеясь.

— Я не знаю, — отвечал он.

— Отчего ты не садишься, слышишь? — спросила она вдруг и села сама.

Но Абель не сел, а облокотился, возле неё, на перила. Она опять протянула ему складку своего платья, чтобы он держал её, пока она будет шить, и он повиновался.

— Я думаю о том, не лучше ли мне остаться на всё время ученья у кузнеца, — сказал он. — Как ты полагаешь?

— Я не знаю. А долго это продлится?

— Нет, недолго. А тогда я могу получить кузницу за дешёвую цену, говорит Карлсен. Он мне в этом поможет.

— Кузницу? А зачем она тебе? Ах да, ты будешь в ней ковать. Но разве ты хочешь остаться там навсегда?

— Другая какая-нибудь работа тоже будет не лучше. Да и другие люди не кажутся мне лучше.

— Но ты будешь всегда такой чёрный! — сказала маленькая Лидия.

— А когда придёт время и мы женимся...

— Из этого ничего не выйдет! — прервала она его решительным тоном.

— Тогда этого хватит на то, чтобы иметь дом.

— Никогда! — заявила маленькая Лидия.

— Как так? — спросил он с недоумением.

— Я не люблю тебя.

Он посмотрел на её руки, на её лицо, и, подумав с минуту, сказал таким тоном, как будто бы уже всё было решено между ними:

— О, это придёт!

Но маленькая Лидия возмутилась, вырвала у него платье, которое он держал в руках, и сказала:

— Ты должен бы стыдиться!

Однако они опять помирились и заговорили о своих годах.

— Боже, как ты преувеличиваешь! — воскликнула маленькая Лидия. — Ты полное ничтожество! Ты ведь только в позапрошлом году конфирмовался. Ты думаешь, я не знаю, когда ты родился?

Абель рассмеялся.

— Извини, маленькая Лидия. Когда я родился, то о тебе никто ещё и не думал. Что бы ни говорили люди, а всё так, мне уж не так далеко до двадцати лет. Ведь мне же лучше знать!

— Ну! А я буду конфирмоваться весной, — сказала она.

— Это хорошо, — проговорил Абель.

— Хорошо? А почему?

Абель не ответил. Он не решился ей сказать, что это хорошо потому, что тогда она будет свободна и может выйти замуж. Но он боялся рассердить её.

— Ну вот, я кончила работу, — сказала она, вставая.

— Тогда я уйду. Добрый вечер! — проговорил он, но тут же был настолько смел, что попросил у неё воды напиться.

— Пойди туда, в дом, и напейся, — сказала она.

— Нет, уж я лучше пойду домой и напьюсь, — возразил он.

— Ни за что! — воскликнула она. — Я сейчас принесу тебе воды.

Когда он напился, то они ещё поговорили немного, но прежде чем он ушёл, он несколько раз обнял её и поцеловал. И какие у этого помощника кузнеца необыкновенно ловкие и сильные руки! Абель размахивал ими, идя домой. У него точно выросли крылья. Он был избранник девушки и будущий владелец кузницы! Лучше всего ему хотелось побыть одному в эту минуту, но дома он нашёл посетительницу. В комнате сидела Марен Сальт.

Все, кроме студента, были дома и уже успели переговорить о многом. Марен Сальт спешила. Ей надо было сделать в городе кое-какие закупки и тут у неё явилось желание навестить своих старых знакомых. Оливер тоже сказал ей несколько слов, пока она пила кофе и ела печенья.

— Ты можешь, значит, уходить из дома? — спросила Петра. — Мальчик твой спит?

— Нет, я не знаю. С ним Маттис, — ответила она.

— Маттис?

— Да. Я могу совершенно спокойно доверить ему мальчика.

— Ты хочешь сказать, что Маттис нянчится с твоим ребёнком?

— А почему же нет? Как же быть иначе? — возразила Марен Сальт. — Ведь мне нужно было выйти сегодня вечером и кое-что купить для дома, а Маттис остался. Он всегда это делает. Иначе невозможно.

Оливер с важностью проговорил:

— Я думаю, что Маттис возьмёт тебя, Марен, когда наступит такой день, что он захочет жениться.

Марен Сальт было приятно услышать это, но Петра как будто почувствовала некоторую ревность.

— Не думаю, — сказала она. — Впрочем, мне всё равно.

— Ну, это было бы уж далеко не так глупо, — заметил Оливер, стоявший возле Марен. — У него был бы тогда сынок и он мог бы обучить его, когда настанет для этого время и затем передать ему мастерскую.

— Ах, ведь мальчик только что родился! — возразила Марен. — А до тех пор ещё много воды утечёт.

— Я бы хотела посмотреть на него, — сказала Петра, — Что, он уж вырос?

— О да! Доктор говорит, что в нём заметна раса.

Петра пристально взглянула на Марен.

— Доктор сказал это? — спросила она.

— Ну да. Что же тут особенного?

Молчание. Петра немного подумала и потом проговорила:

— Нет, тут нет ничего особенного. Доктор иногда говорит это. О моих детях он тоже сказал, что у них видна раса. Я не знаю, что это означает.

Оливер снова заговорил:

— Насколько я понимаю, доктор хотел только этим сказать, что ребёнок большой, крепкий и здоровый. Да, слава Богу, наши дети, все были крепкими детьми.

— А какие глаза у твоего ребёнка? — спросила Петра.

— Карие, — отвечала Марен.

Петра как-то странно вспыхнула, словно опять её кольнула ревность и, не удержавшись, воскликнула:

— Откуда ты взяла для него карие глаза?

— Хе-хе! Это ты бы могла знать! — возразила Марен, кокетливо рассмеявшись.

— Могу себе представить! — резко и с досадой проговорила Петра. — Он повсюду!

Марен посмотрела на неё:

— Как странно ты говоришь! На кого ты намекаешь?

— Ах, ни на кого! Я ни про кого не говорю! — отвечала Петра.

— И нечего тебе отгадывать. Всё равно ты не угадаешь!

Марен произнесла это с лукавым, таинственным видом и замолчала. Ах, проклятая старая баба!

Она делает вид, как будто сама ещё не решила этого вопроса, как будто у неё есть выбор и она не знает, на ком остановиться.

— В кофейнике есть ещё кофе для Марен? — спросил Оливер.

Налита была четвёртая чашка, и Марен выпила её. Разговор между тем не прерывался. Болтали о том, о сём, и Петра опять пришла в хорошее настроение. Она увидала, что у самой Марен карие глаза. Что ж удивительного, если её ребёнок наследовал их? Однако, у Петры как будто родилось какое-то подозрение, от которого она никак не могла отделаться.

— Это всё-таки он! — сказала она. — Только теперь он был настолько хитёр, что взял женщину с карими глазами, для большей верности.

— Не понимаю твоей глупой болтовни, Петра, — возразила Марен. — Должна прямо сказать тебе, что ты говоришь глупости!

Петра была обозлена и поэтому она уже не в состоянии была соблюдать приличия в отношении гостьи.

— Не думаешь ли ты, что он взял тебя по какой-нибудь другой причине, а не потому, что у тебя карие глаза? Нет, Марен, ты ведь должна понимать что ты уже не молоденькая!

Когда разговор достиг этого пункта, то Оливер решил, что ему надо вмешаться, но, вместо этого, он взял свою шляпу и ушёл, захватив с собой Абеля. И вот пять женщин, старые и молодые, остались одни. Но взволнованная «Петра, конечно, не могла доставить своим присутствием удовольствия своей гостье, и Марен очень хотелось швырнуть чашку с кофе на пол. Но она удержалась и только проговорила глубоко обиженным тоном:

— Я, конечно, уже не молоденькая, о нет! Но и ты, Петра, тоже уж не годовалый зайчик, помни это! И притом, ты ведь уже более, чем достаточно, получила от человека, с которым ты меня связываешь теперь в своих подозрениях.

Но Петра заметила, что её девочки навострили уши, и поэтому она стала смеяться, чтобы выйти из затруднения, и воскликнула:

— Я получила? Да я ни одного гроша не получила ни от кого другого, кроме как от своего собственного мужа, поверь мне! Да и за что же мне будут давать деньги другие мужчины? Слава Богу, нам хватает того, что зарабатывает Оливер.

Конечно, это было сказано лишь для того, чтобы дать другой оборот разговору. Мало-помалу и обе спорящие матери успокоились и позднее заключили мир. Стали говорить о разных городских новостях и принялись за пятую чашку кофе. Женщины перегнулись через стол и, разговаривая, засматривали друг другу в лицо. В городе снова произошёл скандал — у Каспара, который работает на верфи. Он поколотил свою жену. Марен слышала об этом вчера вечером.

Петра возмутилась.

— Что же она сделала, жена Каспара?

— Ах, вероятно это вышло из-за другого рабочего на верфи.

— Посмел бы он тронуть меня рукой! — воскликнула Петра.

— Но, во всяком случае, что за жена у него! — заметила бабушка. Она состарилась и кровь охладела у неё давно. — Что только она выделывала в том году, когда Каспар был в плавании! Она отправилась на иностранном судне и долгое время служила кельнершей¹¹ за границей.

— Это удивительно, что она не принесла ребёнка, — заметила Марен Сальт.

— Почём ты знаешь, был у неё ребёнок, или нет?

— Тогда бы у неё был опять ребёнок потом.

— О, нет! — возразила Петра. — Она не из тех, которые рожают детей. Она может делать, что ей вздумается.

Бабушка задумалась об этом давнем событии, о поездке молодой матросской жены за границу. Тогда в городе очень много сплетничали по этому поводу. А между тем у неё такой чудесный отец, кузнец Карлсен, такой добрый и почтенный человек! И всё-таки...

— Да, всё так идёт в мире! — сказала Марен Сальт.

Но у неё есть ещё в запасе и другие городские новости.

— Младшая дочь Ольсена в середине прошлого месяца обвенчалась в Христиании, — сообщила она.

— В Христиании? Почему же именно там?

Так сообщалось в газете. Марен слышала, как это читали в лавке Давидсена.

— Кого же она получила в мужья?

— В газете сообщалось, что она вышла замуж за художника.

— Это тот самый художник, который рисовал картины у Ионсена и у Ольсена, — объявили маленькие девочки. О, это они знали наверное, эти вострушки! От них, ведь, ничто не укроется!

— Вероятно он происходит из богатой и знатной семьи, судя по тому, что говорил Давидсен.

— Странно! Всё совершилось так тихо и никто не слыхал об этом ни слова.

— Говорят, что невеста должна была обвенчаться как можно скорее, — сказала Марен многозначительно.

— А! — воскликнули все и несколько минут молчали, размышляя об этом.

— Да, все женятся и без конца изнуряют себя, — заметила Петра и снова вернулась к опасной теме разговора. — Ты, Марен, должна радоваться, что не вышла замуж.

— Ещё не поздно, — сказала бабушка.

— Петра думает, что поздно, — возразила обиженно Марен.

Но Петра не хочет прекратить этот разговор.

— Если я должна сказать тебе правду, — прибавляет она, — то, по-моему, ты давно уже выкинула всё это из головы. В сущности, сколько же тебе лет?

— Столько, что я и сама не знаю, — отвечала Марен, вставая. — Но я засиделась, почти весь вечер сижу здесь! Премного благодарна за угощение и за вашу любезность. Не забудь, Петра, зайти ко мне, когда будешь проходить мимо!

Нет, конечно, Марен была уже не молода. Но когда она быстро шла по улице и несла тяжёлые пакеты, как будто даже не замечая их тяжести, причём шаги у неё были такие лёгкие, как во время танцев, то, разумеется, никому бы не пришло в голову назвать её старухой. Впрочем, она и не выглядела старой. Её карие глаза были чистые и блестящие. Можно судить о том, какова была эта женщина, если она могла в таком возрасте родить ребёнка? Не говорите о Марен Сальт! Про неё ничего нельзя сказать дурного. А разве дочери Иёргена и его жена Лидия были лучше от того, что сидели дома и стремились возвыситься над своим положением? Разве лучше была Фиа Ионсен, которая рисовала сирень и с одинаковым выражением смотрела на мужчину и на дорожный столб?

— Я долго пробыла в отсутствии, — сказала Марен, входя в комнату. Маттис ничего не ответил и по-видимому вовсе не был расположен ласково говорить с нею. Впрочем, он как раз в эту минуту напевал какую-то песёнку ребёнку и только что начал куплет.

«Не попробовать ли мне задобрить его сообщением городских новостей? — подумала Марен. — Не рассказать ли ему про свадьбу в Христиании, или про то, что Каспар поколотил свою жену?»

Но Маттис был не из таких людей, которые интересуются городскими новостями. Поэтому она ограничилась вопросом:

— Он не спал?

Маттис докончил куплет и только тогда ответил ей:

— Нет, он спит, но ты его разбудишь своей болтовней.

— Это не беда. Он должен получить грудь теперь, — возразила она.

Странное зрелище: столяр Маттис сидит у детской кроватки и поёт!

Он не знал, что ему делать от бешенства. Судьба сыграла с ним злую шутку. Он не успел отослать Марен Сальт из дома раньше родов и его выводило из себя, что он так попался. Чёрт возьми! Такая вещь случилась в его доме! Ну это долго не будет продолжаться, два-три дня и он её вышвырнет на улицу. Он крикнет ей: «Не забудь же взять с собой своё отродье!». Но дни проходили за днями и всё оставалось по-прежнему. Ему бы следовало помелом выгнать её, но куда же она пойдёт, да ещё с новорождённым ребёнком? Правда, это был крепкий мальчонка, с очень сильными лёгкими, но всё-таки...

Столяр Маттис был добродушным человеком. Он позволил обобрать себя, взять пару дверей, отпустил на свободу молодую женщину, отнявшую у него золотое кольцо, и так далее. Правда, он сначала был взбешён, но потом примирился с этим. Впрочем, что же он мог тут сделать?

Марен Сальт скоро опять была на ногах и принялась за свою работу. Ребёнок не был особенно в тягость никому и еды не требовал никакой. Он сосал грудь и спал в комнате матери, на её собственной кровати, следовательно, не отнимал места ни у кого. Маттис придумывал всевозможные основания не так уж строго относиться к его неуместному появлению на свет. Но летом, когда не так будет холодно и никто замёрзнуть не сможет, он, во всяком случае, выставит их за дверь! Тут уж ничто не поможет! Или, самое позднее, через два года, когда мальчик будет сам ходить...

Маттис бранился и клялся, что ни за что и смотреть не хочет на ребёнка. Пусть он никогда не показывается ему на глаза! Но это трудно было осуществить. Случалось, что в то время, когда Марен бегала к колодцу, ребёнок поднял крик и самым бесцеремонным образом вынуждал Маттиса обратить на него внимание. Маттис скрежетал зубами от негодования, но ведь он был не каменный! Он заметил, что ребёнок умолкал, когда он говорил с ним, и успокаивался, слыша человеческий голос возле себя, поэтому он всё чаще и чаще разговаривал с ребёнком, чтобы успокоить его, и в конце концов стал петь ему песни. А когда ребёнок стал уже немного понимать и узнавал Маттиса, когда он подходил к нему, то Маттис кончил тем, что стал брать его на руки и носил по комнате. Этот крошечный мальчишка такой ничтожный и такой лёгкий, что его совсем не чувствуешь на руках! И Маттис носил его на руках, приговаривая: «Ну, замолчи же, не кричи так громко, а то услышат тебя в мастерской!». Он клал его на подушку, чтобы ему было мягко и тепло.

— Ему холодно! — говорит он Марен.

— Холодно?

— Я не знаю, да и не хочу знать. Это не моё дело. Но ты не должна заставлять его голодать.

— Он вовсе не голоден.

— Уж не думаешь ли ты, что он плачет так себе, без всякой причины? И это мать!

Но Марен пришла к заключению, что полезнее для неё не спорить с Маттисом.

— Я сейчас покормлю его, — сказала она.

— И покорми хорошенько! Он ни разу ещё не кричал так сильно.

Маттис снова уходит в мастерскую, но он взбешён и ему стыдно, поэтому он оборачивается в дверях и говорит Марен:

— Не воображай, что я всякий раз буду приходить к нему. Мне всё равно. Пусть докричится до смерти! Но мы не желаем слышать детский крик в мастерской, в моём собственном доме. Ты не можешь оставлять его кричать до смерти.

В мастерской Маттис продолжал бранить Марен вместе с её ребёнком.

— Что только не приходится переносить в своей жизни! — говорил он своему подмастерью. — Но это не может долго продолжаться. Я знаю одного, который не потерпел бы этого в своём доме. Если б не было установлено наказание за изгнание из дома! Но за это присуждают к наказанию и притом очень большому. Ты ведь это знаешь?

Подмастерье ничего не слыхал об этом, но считает это вполне вероятным.

— Да, очень большое наказание. Несколько лет! И я не хочу подвергать себя этому!

Днём Маттис был занят особенной работой. Он делал маленькую детскую кроватку по частному заказу одной семьи из другого города. Он говорит, что мерка была ему дана. Кроватка будет очень хорошенькая, с решёткой и украшенная резьбой. И Маттис хочет выкрасить её белой краской, прежде чем отошлёт по назначению. Но забавно, что он постоянно ловит себя на том, что напевает детскую песенку во время работы. Эта проклятая песенка не выходит у него из головы. И ему даже кажется порой, что подмастерье втихомолку посмеивается над ним.

Маттис отослал кроватку к маляру и получил её назад, снежно-белую и блестящую, так что он мог тотчас же запаковать её и отослать заказчику. Но судьба снова сыграла злую шутку с Маттисом! Заказчик отказался от кроватки, так как уже купил готовую. Маттис получил от него письмо, уведомляющее его об этом. Да, судьба вновь подшутила над ним, но Маттис, на этот раз, удивительно спокойно отнёсся к этому.

— Ну, что ж, — сказал он, — это не беда. Кроватку я всегда смогу продать. Чего, чего только не приходится переживать! Нет, никогда не следует брать заказов из другого города!

Короче говоря, ему пришлось оставить кроватку у себя и сынок Марен Сальт мог временно пользоваться ею, в течение недели или около этого, пока не найдётся для неё покупатель. Ведь кроватке это не повредит!

XXI

Конечно, лучше было бы отпраздновать свадьбу своей дочери в собственном доме, но консулу Ольсену больше улыбалась мысль устроить это празднество в столице, в пальмовом зале первоклассного отеля. У него были всевозможные планы в голове. Кто знает, быть может он даже подумывал о том, чтобы отпраздновать свадьбу в какой-нибудь заокеанской стране, в Аргентине или Австралии? Ему нравилось поражать своими широкими затеями, да притом такое празднество, устроенное в большом столичном отеле, в значительной мере избавляло его жену от множества забот и хлопот, сопряжённых со свадьбой.

Итак, молодой художник обвенчался со своей моделью. В родном городе невесты не мало чесали язычки по этому поводу. Разумеется, у колодца разговаривали об этом; когда всё хорошенько обсудили, то пришли к заключению, что, во всяком случае, всё это очень странно! Молодая девушка, значит, окончательно отказалась от купеческого сословия и от Шельдрупа Ионсен. Шельдруп уже не был ей милее всех, как прежде. Милее стал другой!

Адвокат Фредериксен был приглашён на свадьбу. Он находился в это время в столице, как депутат и председатель комиссии. Нельзя было обойти его. Он стал значительным лицом и носил даже на груди какой-то официальный значок. Ольсен приветствовал его и повёл на почётное место за столом. А Фредериксен решил воспользоваться этим случаем и заложить фундамент для своего будущего счастья. Он хотел переговорить с Ольсеном относительно его старшей дочери. Конечно, всё это должно сохраняться в тайне; он хотел, почему-то, подождать немного. Но будущие планы адвоката были связаны с этим. Ведь он же не будет вечно депутатом! Однако, предварительный уговор должен был считаться обязательным для обеих сторон.

Итак, Ольсен и свою вторую дочь удалял из купеческого круга. Это была высокая, здоровая девушка, с густой массой пепельных волос на голове. Ну, а адвокат был уже не молод, немного нечистоплотен, не имел греческого носа, но имел жирный затылок и на голове у него было мало волос, но зато это был чертовски ловкий парень! Он вернулся в свой город. Разумеется, как председатель комиссии по расследованию дурного обращения с матросами, он высоко задирал голову. Какую он сделал карьеру! Голос его как будто даже стал громче, чем прежде. Но это, вероятно, произошло от частого упражнения в стортинге, где ему приходилось произносить речи, когда он внёс туда свой знаменитый запрос.

Под вечер он пошёл прогуляться по городу. Ведь у кого-нибудь могло явиться желание поговорить с ним, и депутат Фредериксен с каждым милостиво разговаривал, проходя мимо. Однако, по каким-то причинам ему было неприятно, что как раз теперь к нему привязался доктор и не отставал от него. Фредериксен не мог от него отделаться. Доктор ничуть не изменился. Он всё также посещает больных, пишет латинские рецепты, верит в свою собственную учёность и в свою науку, и зарабатывает себе кусок хлеба. Ежедневные заботы достаточно измучили его и лишь редко ему улыбнётся счастье, как тогда, когда Генриксен неожиданно хорошо заплатил ему, после смерти своей жены. В общем, у доктора мало радости. В своё время, когда Ионсен прислал ему счёт, доктор перешёл к другому купцу, к Давидсену, и стал у него забирать товар. Но и Давидсен также прислал ему счёт. Хотя этот бедняга и был консулом, но он был не богат и поневоле должен был соблюдать экономию. Все они, в сущности, были лавочниками! Это обстоятельство мешало доктору иметь постоянного поставщика.

Вообще, позавидовать существованию доктора было нельзя. Разумеется, в своём неумении устроить свою жизнь лучше, он обвинял не себя и свой характер, не свою глупую гордость, вечное брюзжание и угрюмость, а своих сограждан, весь город и частью даже Провидение. Его язычка везде боялись, так как он жалил, как оса, и был доволен, что не каждый мог ответить ему как следует на его злобную выходку. Это было для него большим торжеством и он радовался и смеялся. Он не был зол от природы, но все дурные свойства своего характера он приобрёл потом. Школа и схематическое книжное развитие сделали его таким, каким он был. С годами и неудачами в жизни у него всё больше и больше развивались эти недостатки: язвительность, злоба и зависть, жёлчная раздражительность и страсть к сплетням. Если кто-нибудь умирал, то этот врач, обладающий злым языком, говорил: «Ну вот, освободилась ещё одна пара сапог!». И его радовало, что на лице его слушателя появлялось недоумевающее выражение. Конечно, он не мог оставить нового депутата в покое и не щадил для него уколов. Он высказал, между прочим, удивление, что адвокат носит ботинки на высоких каблуках и поэтому ходит теперь переваливаясь. Он и прежде ходил плохо, когда ещё не был депутатом. Нельзя же надевать такие башмаки на такие ноги!

Адвокат возразил, что он не находил до сих пор ничего особенного в своих ногах.

— Это происходит оттого, что вы ничего не смыслите в анатомии, — ответил доктор.

— Я знаю в ней столько, сколько мне нужно.

— Так и есть! Человек вступает в стортинг и думает, что он не должен знать больше того, что он знает!

— Но иногда возвращаются в свой округ, к своему окружному врачу и пополняют у него свои знания, — сказал адвокат.

— Ого! Пополнение ничего не значит. Надо начинать начала, мой дорогой друг.

Адвокат не имел охоты вступать с ним в пререкания, в его глазах доктор был слишком ничтожен. Но ему хотелось от него отвязаться. Поэтому он заговаривал с каждым встречным, рассчитывая, что доктор наконец уйдёт. Увидев парикмахера Гольте, он остановил его и спросил, когда к нему можно будет придти постричься, чтобы народу было немного и не пришлось бы долго ждать?

— Вы могли бы позвать его к себе, — заметил доктор.

— Мы, демократы, не так важны, — отвечал Фредериксен.

Они встретили столяра Маттиса. Адвокат остановил его и немного поговорил с ним. Маттис пошёл дальше.

— Добряк Маттис тоже имеет в своём доме тёмноглазое потомство, — сказал доктор. — Не думаю, чтобы это очень обрадовало его.

Немного погодя доктор вдруг заговорил о запросе, внесённом в стортинг, и похвалил депутата. Он, конечно, был доволен, что консул был унижен, и поэтому выказал Фредериксену своё благоволение.

— Разумеется, — сказал он, — многое делается в стортинге, чего мы, стоявшие поодаль, не можем даже подозревать. Какую работу вам приходится исполнять! Это хорошо, что вы заговорили, наконец, об отношениях между матросами и кораблевладельцами. Пролейте, наконец, свет на всё это дело, Почему, чёрт возьми, так богатеют кораблевладельцы? Невежественные и необразованные люди, они учились только стоять за прилавком, но они курят сигары в золотой обложке, пьют старую мадеру, а жёны их и дочери носят брильянтовые кольца... Ай, вон там идёт почтмейстер! Вы меня извините, но я улизну. Он ведь снова начнёт распространяться о множественных существованиях. Можете вы себе представить что-нибудь ужаснее этого человека? Уж одно то, что его жизнь сознательно и непрерывно направлена только к добру! Ха-ха! Он говорит о потомстве и радуется на своих детей. Нет, я скроюсь от него... Добрый вечер, господин почтмейстер! Вы вероятно опять ищете Бога? Мы только что о вас говорили.

— Благодарю за всё то хорошее, что вы говорили обо мне, — сказал почтмейстер.

— А если говорилось также что-нибудь дурное?

— Во всяком случае, вы в этом не участвовали... Да, я думаю, если вы будете говорить хорошее о всех людях, то и себе принесёте этим добро.

Доктор сначала хотел уйти и не вступать в разговор с почтмейстером, но кроткий отпор, данный ему почтмейстером, заставил его остаться. Язвительно улыбаясь, он сказал ему:

— Вы, господин почтмейстер, совсем не годитесь для этого мира. Вы верите в добро и говорите: «Чему же надо верить?». А этот мир требует логики и реальности, ему не нужна пассивная чувствительность.

В такого рода спорах почтмейстер имел то преимущество, что он оставался в пределах знакомой ему области и потому всегда готов был защищать свою точку зрения, выказывая порой большую находчивость в своих ответах. Так и теперь спор возник по поводу взаимного значения науки и метафизики.

— Что хочет этот мир — я не знаю, — сказал почтмейстер, — и дело не в том, что он хочет, а что он должен хотеть. С логикой далеко не уедешь, и, может быть, миру нужно ещё кое-что, кроме логики.

— С нею можно уйти далеко в науке, — возразил доктор.

— Вы думаете?

— Конечно. Науке не нужна метафизика, не нужно суеверие. В этом заключается её логика.

Почтмейстер покачал головой.

— Наука танцует вокруг метафизики и постоянно ударяет в неё своим копьём, не причиняя ей впрочем ни малейшего вреда. А почему? Потому что это основная жизненная сила и она остаётся вечной и неуязвимой. Нельзя ведь копьём ранить море!

— Вы не были в высшей народной школе? — спросил его доктор.

— Нет, я не учился, как вы, в высшей школе, — ответил почтмейстер.

Доктор увидел в этих словах язвительный намёк и грубо возразил:

— Очень жаль. Это бы вам не повредило. Может быть, тогда вы не сидели бы здесь, в этом прекрасном городе, как почтмейстер!

— Вы полагаете, что это слишком ничтожно?

— А вы сами как думаете?

— Я доволен. Некоторые, конечно, не могут отказаться от желания повеличаться, даже если это им не нужно вовсе. Но такой недостаток существует у многих.

— Мы говорили о науке, — заметил ему доктор, но почтмейстер прервал его:

— Нет, извините меня! Я ведь не человек науки, как вы. Я не могу обсуждать научные вопросы.

— И это ошибка с вашей стороны. Научные истины либо понятны сами собой, либо их можно доказать логически. Но к метафизике это неприменимо.

— Но, господин доктор, я не говорю, что метафизика — наука, и не думаю этого. Она как раз представляет противоположность науке.

— Тогда это не более, как пустая болтовня. Если б не было у нас науки, то что было бы у нас? Моисей и пророки? Так слушайте их!

— Метафизика начинается там, где прекращается наука.

— Наука никогда не прекращается. Она порой идёт ощупью, не всегда находит верный путь, но всегда стремится всё дальше и дальше вперёд.

— Да, так говорят! — возразил почтмейстер. — Но я неправильно выразился. Я хотел сказать, что метафизика вступает в свои права там, куда наука не вполне достигает, в таких немногих пунктах и подробностях, в отдельных мелочах, куда наука не проникает до самой верхушки, и, хотя бы только на расстоянии одного волоска, не достигает её...

— Да вы смеётесь! — воскликнул доктор. — Вы хотите разрешить загадку жизни при помощи своей теории множественных земных существований. Вы оттуда заимствуете свет на своём жизненном пути.

— Чему же надо верить! — возразил почтмейстер. — Иногда это бывает лишь слабый свет, подобно звёздам, которые светят ночью. Конечно, это не яркий солнечный свет, но это всё-таки свет звёзд и кое-что можно при этом различить.

— Не лучше ли, однако, пользоваться светом науки там, где он достигает?

— Да, и я им пользуюсь. Но там, где он прекращается, я должен обходиться без него. И наука остаётся позади меня. Может быть, на расстоянии только одного волоска, и она лишь смотрит, куда я иду.

— Ну, извините меня! — воскликнул доктор. — У науки есть другое дело и нечего ей смотреть вам вслед. Наука поступает разумно, не делая этого. Она должна иметь твердую почву под своими ногами.

Спор продолжался в таком же роде, но когда почтмейстер сказал, что для нашей духовной жизни математика совершенно безразлична, то доктор поднял обе руки, точно хотел зажать ими уши. И зачем это он вступил в этот бесполезный и скучный спор, который только утомил его! Он готов был закричать с отчаяния и бежать, но всё-таки сдержался и, сняв шляпу, сказал:

— Благодарю, с меня довольно! Я должен, со своей жалкой наукой, посетить ещё нескольких больных.

И с этими словами он завернул в боковую улицу.

Почтмейстер тоже хотел уйти, но адвокат удержал его. Они как раз проходили мимо конторы Ионсена и адвокату хотелось, чтобы около него находился кто-нибудь, с кем бы он мог в это время разговаривать. И он нарочно говорил очень громко, проходя мимо окон консульства. Но он преследовал при этом известную цель и, конечно, не имел в виду продолжительную беседу с почтмейстером на отвлечённые темы. Когда они миновали дом Ионсена, то Фредериксен сказал:

— Я хочу идти на гору, где открывается вид. Вы, вероятно, не пойдёте со мной так далеко?

— Нет, — отвечал почтмейстер и повернул обратно.

Фредериксен облегчённо вздохнул. До сих пор его расчёты оправдывались. Он взглянул на часы. Больше всего его радовало то, что он, наконец, отделался от доктора. Он знал ведь, что доктор находится в натянутых отношениях с консулом, и поэтому не хотел, чтобы его видели в обществе доктора. Плевать он хотел на всякую метафизику и духовность! Это такие вещи, которые только мешают нашим достижениям в жизни. Он не хочет сбивать с ног другого и перешагивать через него, но не позволит наступать и на себя. Он только ощущает в себе здоровое стремление к деятельности. Делопроизводитель консула Бернтсен, конечно, ждёт обыска и допроса теперь, но ничего подобного не будет. Пусть господин кораблевладелец живёт в мире! Нет, этого бы не доставало, чтобы он причинил консулу Ионсену ещё большие неприятности после всего, что уже было сделано им в этом направлении. Он показал консулу зубы, но в ход их не пустит. Как председатель комиссии, он имел для этого гуманные основания, а как адвокат Фредериксен он действовал под влиянием причин интимного характера.

Он прошёл мимо дома консула, украшенного резьбой, с верандой и балконом. Это был большой дом с садом, в котором росли сирень и жасмин, с различными украшениями, урнами, фонтанами, флагштоками и вообще всем, что относится к такому дому, окружённому атмосферой богатства и культуры.

Фредериксен пошёл дальше, в горы. Действительно, он угадал верно: Фиа отправилась на свою вечернюю прогулку. Она всегда ищет отдыха после своей дневной работы. Адвокат не забыл её и не отказался от неё. Он смотрит на неё такими же глазами, как и раньше, как смотрит бедность на миллионы. Он был уверен, что он имеет теперь больше шансов, чем прежде. Может быть, она понимает свою выгоду теперь? Разве её семья не питает высокое уважение к его депутатскому званию?

Фиа видела, что он идёт за нею, и прибавила шагу. Ах, она не привыкла думать о выгоде и не чувствовала в этом никакой потребности! Она шла всё скорее и скорее, но это не помогло — он всё-таки настигал её. В этот вечерний час, освещённый розовыми лучами заката, он должен, наконец, получить от неё окончательный ответ!

Как быстро она шла! Как старалась избежать его! Как было велико вероятно её желание видеть закат солнца, любоваться красотой вечернего неба, если она так быстро бежала! Но адвокат Фредериксен был не такой человек, чтобы отказаться от чего-нибудь так скоро.

Он крикнул ей издали приветствие и запыхавшись проговорил:

— Вы заставляете меня бежать так, что у меня душа готова выскочить из тела, фрёкен Фиа!

Фиа, бледная и изящная, несколько нарядная, как всегда, и как всегда холодная и спокойная, ответила:

— Мне очень жаль. Я задумалась. Обыкновенно я хожу сюда гулять, чтобы быть одной.

— Разве вам так приятно ходить одной? О чём вы думаете, когда вы бываете тут одна? — спросил он.

— О том, что находится там, далеко, о целом мире, об облаках, о море, о нирване... Да, я чувствую себя хорошо тогда, — отвечала она.

Она не понимала этого человека, это животное, стоявшее около неё, которое не в состоянии было наслаждаться красотами природы. Как можно было не чувствовать такой красоты!

— Я только что вернулся сюда из стортинга и мне хотелось видеть вас, — сказал он.

— Очень любезно с вашей стороны.

— Вы тоже, кажется, уезжали отсюда?

— Вы ведь знаете, я приезжаю и уезжаю. Теперь я хочу поехать в Париж.

«Чёрт возьми! — подумал он. — Как это великолепно! Она увидит Собор Парижской Богоматери, Эйфелеву башню, Ротшильда...» И в этот момент у него мелькнула боязливая мысль, что он, пожалуй, стоит несколько ниже её.

— Что можем мы, депутаты и адвокаты, сказать по поводу такого величия? — возразил он. — Что оно недостижимо? Но и мы всё же можем понять его, фрёкен Фиа... Я хочу сказать, что и мы тоже можем подниматься со ступеньки на ступеньку, достигая всё более и более высоких положений. Это и составляет хорошую сторону демократического общественного строя, так как при этом строе высшие посты могут быть достигнуты каждым.

Фиа не отвечала. По-видимому, она не хотела понимать его намёков. Но адвокат Фредериксен решил осуществить свой план и постарался дать ей понять, как много она значит для него. В сущности она для него составляет всё! Не даст ли она ему хоть маленькую надежду?

— Нет, — отвечала она.

Хорошо ли он слышал? Может быть, она ещё подумает об этом?

— Нет! — повторила она и покачала головой. — Смотрите же на закат солнца! Взгляните, какие краски! Какой чудный вид открывается с этого места!

— Да, вид хорош, но виды?

Она с недоумением взглянула на него.

— Мои виды? Моё будущее? — отвечал он на её взгляд.

Тут она действительно немного рассердилась. Ведь он мог бы сказать ей что-нибудь другое, в ответ на её приглашение любоваться чудными переливами красок! Неужели у этого человека нет ни капли поэзии, ни культуры?

— Извините меня, — сказала она, — но о своём будущем вы должны говорить с другими...

XXII

Невинный Оливер должен был поплатиться за неудачу, которую испытал адвокат Фредериксен, хотя он был тут не при чём. Он шёл домой, хромая, из склада, когда адвокат перехватил его по дороге и тотчас же заговорил с ним о делах.

— Ну, Оливер, — сказал он. — Теперь ты имеешь постоянную должность и пора тебе подумать о том, чтобы выкупить свой дом.

Что была за причина, что адвокат так решительно требовал теперь уплаты. долга? Ошибся ли он в своих расчётах? Может быть, он не полагался на прочность соглашения, заключённого с консулом Ольсеном относительно его дочери? Или он не доверял её приданому? Во всяком случае он говорил так, как говорит человек, который хочет спасти то, что ещё можно спасти, и его требования были вполне определённы.

Оливер возразил ему, что разве он в состоянии из своего жалованья выкупить дом. Ведь он получает лишь столько, сколько нужно, чтобы жить ему и его семье!

— Да мне-то что за дело до этого? — сказал адвокат. — Продай дом и заплати мне мои деньги. Тогда мы будем квиты.

Но куда же он денется со своей семьёй тогда?

— Опять то же самое! — возмутился адвокат. — Разве моя обязанность заботиться об этом? Рассуди сам. Ведь дом теряет ценность из года в год. Ты даже не покрасил его. Дом разрушается.

— Я хотел его выкрасить этим летом.

— Нет, так не может дальше продолжаться! — воскликнул адвокат. — Ты знаешь, где моя контора. Или ты придёшь сам, или пришли свою жену.

С этими словами адвокат отпустил Оливера домой. Разумеется, Оливер должен был послать свою жену. Однажды она уже уладила это дело и лучше всего подходила для этого. Как раз именно теперь она выглядела очень хорошо и была весела.

Она имела теперь прекрасное бельё и поэтому была преисполнена чувством собственного достоинства. Никто не мог поставить ей этого в вину. Она хотела тотчас же идти, как только Оливер сказал ей про адвоката.

— Но, ведь, контора теперь закрыта, — возразил Оливер.

— Ничего. Я постучу к нему в комнату, — сказала Петра.

Оливер не мог не восхищаться её готовностью и только заметил:

— Я надеюсь, что ты хорошенько объяснишь ему, как он намерен поступить с калекой!

Когда Петра ушла, Оливер вытащил из кармана разные сладости и печенья, которые он принёс для себя и для девочек. Он не делал никакой разницы между ними и делил всё поровну. Пожалуй, голубоглазая получала даже больше, потому что она была милее и в сущности сердечнее своей сестры. Оливер долго ждал, что у неё вырастет лошадиный нос, как у Маттиса, и был приятно разочарован. Он любил теперь голубоглазую девочку, так же, как другую, с «семейными карими глазами». Однажды голубоглазая свалилась с пристани в воду и Оливер бросился спасать её, забыв, что у него только одна нога. Он вытащил её, зацепив своим костылём, но когда она открыла глаза, то он накричал на неё и нашлёпал за то, что она шалила на пристани и так страшно напугала его. Но вообще Оливер никогда не бил своих детей и предоставлял матери наказывать их. Он умел лучше всех обращаться с детьми, и всё его сердце принадлежало им.

Оливер и обе девочки прекрасно чувствовали себя, оставшись одни, и, сидя за столом, уничтожали лакомства. Впрочем, они не забыли отложить и для брата студента и для другого брата, подмастерья кузнеца. Дети были счастливы. Разве есть другой такой отец, который так угождает своим детям? Затем Оливер стал рассказывать им о своих морских путешествиях. Чего, чего только ни видал он! И девочки слушали его с восторгом и не спускали с него глаз. Потом они играли с ним и все трое так весело смеялись, как только могут смеяться дети.

Спустя некоторое время пришёл Франк. Он был такой бледный, такой измождённый. Умственная работа изнуряла его так, как изнуряет разгульная жизнь. Он молча съел свой ужин и свои пирожные, и имел такой печальный вид, точно ничто не радовало его. Он знал языки, но не созрел для жизни и словно не замечал, что его окружало. Оливер подумал, что он должен что-нибудь сказать сыну. Это не повредит ему.

— Ты не должен так чрезмерно много учиться, Франк, — сказал Оливер, — Ты можешь заболеть от этого. Насколько я вижу и понимаю, ты знаешь уже больше, чем кто-либо другой в нашем городе.

Франк ничего не ответил.

— Расскажи же нам, чем ты занимался сегодня, что читал и изучал.

Ах, конечно, они ничего тут не поймут! Но он всё же снисходит к ним и говорит им о разных грамматических формах, о суффиксах, родах и падежах. Он поправляет девочек, когда они неправильно произносят какое-нибудь слово. Он тщательно изучил все эти грамматические тонкости, занимающие его днём и ночью и, словно паутиной, окутывающие его мозг. Но никто, ни один человек не научил его думать, и под гнётом своей задачи он двигался дальше в том же направлении. Никто не мог бы сказать, что он растратил попусту свои силы и время, но он жизнь превратил в филологию и не чувствует себя обманутым. Он идёт дальше, продолжает своё странствование в пустыне, подобно другим таким же странникам, идёт не для того, чтобы придти куда-нибудь, а потому что такова его задача в течение всей его жизни.

Он наскучил своим слушателям. Оливер начал зевать, однако, всё-таки не последовал примеру девочек, которые встали из-за стола. Франк заметил, что им наскучило слушать его. Он немного обиделся и, с усмешкой, сказал им: «Конечно, я должен был тут сидеть и забавлять вас!». Маленькие девочки снова уселись осторожно на свои стулья, и отец постарался извинить их в глазах учёного брата.

— Они ведь этому не учатся, — сказал он. — Для них это слишком возвышенная вещь. Но мы всё думаем, что это самое удивительное из всего, что мы слышали когда-либо. А ведь я там, в обширном мире слыхал даже, как говорили негры!

Однако, слова отца не вернули Франку хорошего настроения. Он утомлён и не может продолжать. Поэтому он встал и собрался уходить.

— Ну, так мы благодарим тебя за всё, что мы слышали от тебя сегодня, — обратился к нему отец. — Я не знал, что немецкие слова имеют род, а я ведь слышал, как говорят немцы, больше, чем кто-нибудь другой здесь! Но если ты это говоришь...

Голубоглазая девочка прервала его, сказав брату:

— Слушай, у тебя галстук перевёрнут!

Франк исправлял их речь, с точностью указывая на их ошибки, но тут он почувствовал всю безнадёжность этого. Стоит ли трудиться? Ведь они не с восьми лет начали учиться языкам! И Франк уходит, забыв поправить галстук.

Оливер и девочки снова остались одни, но их весёлое настроение уже испарилось, и голубоглазая девочка очень сердита на Франка. Отец старается извинить его.

— Но ведь он же не будет пастором, к чему же ему так много учиться? — возражает она.

— Глупенькая! Начальник школы ведь тоже не пастор, а он всё-таки учёный человек.

Абель вернулся домой и так как он уже поужинал у кузнеца, то ему дали только два маленьких пирожка. Но Абель, в своём роде, славный парень. Он съел оставленные для него лакомства и тотчас же вслед затем вынул из своего кармана другие лакомства, которые он сам принёс для них. Абель ежедневно получает обед у кузнеца, но дома не всегда есть припасы в достаточном количестве, и его сестрёнки далеко не всегда ложатся спать сытые, так же, как и отец их. Когда же Абель вынул два маленьких свёртка, то немедленно объявил девочкам, чтобы они не смели трогать сладости, которые он принёс только для себя, и намерен лакомиться, когда ляжет в постель. Но дети отлично понимали, в чём дело, и набросились на лакомства.

— Ах, вы, грабители! — воскликнул Абель.

— Нет ли у тебя ещё? — спросила чёрноглазая девочка.

— Кабы не так, дам я тебе! — засмеялся Абёль и девочки весело вторили ему.

Однако, отец вспомнил о Франке.

— А ему ничего не осталось? — спросил он. Но оказалось, что Абель припрятал в кармане два сладких пирожка, специально для Франка. Все были довольны, сидели за столом, ели сладости и чувствовали себя очень весело. О матери и бабушке никто не вспоминал. Оливер сам ввёл такие тайные празднества для детей, когда мать и бабушка отсутствовали. Ему хотелось доставить удовольствие детям и мало-помалу он привык действовать тайком. Он находил удобнее совать что-нибудь вкусное детям, когда они встречали его в сенях и съедали тут же то, что он приносил им. Они любили его за его доброту и находили, что другого такого отца нет ни у кого.

Вечер прошёл в тесном семейном кругу. О внешнем мире никто не думал. Никто не стремился ни к чему лучшему в жизни и довольствовался настоящим. Отец сидел, окружённый своими детьми, и радовался. Девочки такие славные, умненькие и наблюдательные. Франк уже теперь стал учёным, Абель тоже стал взрослым мужчиной. Что может быть лучше такой жизни? И когда, притом, у него есть чем полакомиться, то Оливер чувствует себя, как в раю!

Девочки ушли спать и вскоре Абель тоже отправился на своё место. Он спал в каморке, у бабушки, на скамье, но он всегда бывал так утомлён, что засыпал крепчайшим сном. Ведь утром рано ему надо идти на работу, в кузницу!

Оливер остался один за столом. Он думал о том, что Петра слишком долго остаётся в отсутствии. Бог весть, что она делает! Оливер зевает и рассматривает себя с вниманием в карманное зеркальце. Он решил непременно спросить Петру, что она делала так долго. Да, он непременно расспросит её!

Когда Петра пришла, то она сейчас же сообщила ему новость и с первых же слов предупредила с его стороны всякое порицание.

— В город пришёл иностранный пароход, — сказала она.

Старый матрос проснулся в душе Оливера и он с живостью спросил жену:

— Где он остановился?

— Он бросил якорь у набережной.

Услышав это, Оливер забыл всё остальное. Он тотчас же заковылял из дома, чтобы посмотреть на новое судно, и, когда вернулся, то сейчас же с важностью заявил:

— Судя по флагу, это английское судно.

— Английский пароход! — вскричала Петра.

— У него такие люки, какие бывают на судах, перевозящих хлебные грузы. Очевидно, этот груз привезён для Ольсена.

Петра, чтобы угодить ему, притворяется очень заинтересованной.

— Для Ольсена? — воскликнула она. — Только ты один мог сразу догадаться об этом!

— Да, — самодовольно отвечал он. — Не даром же я так много странствовал по свету!

Воспользовавшись тем, что он пришёл в хорошее настроение, Петра сказала:

— Я очень долго пробыла у адвоката. Ведь надо было хорошенько поговорить с ним!

— Конечно, — согласился Оливер. — Что же он сказал?

— Он ворчал.

— Этакий живодёр! Ах, если б у меня были прежние силы и здоровье! На чём же вы порешили?

— Он немного уступил. Во всяком случае, он согласился подождать ещё. Но с одного раза нельзя было уговорить его.

— Неужели?

— Ну, да. Я должна на будущей неделе опять пойти к нему.

— Всё-таки, это отсрочка! Я надеюсь, что ты уладишь дело. Ты сумеешь ответить ему на всё, что он говорит. Этакий негодяй!

Оливер снова ушёл из дома. Все мысли его были заняты иностранным судном и его сердце моряка стремилось туда, на набережную. Ему хотелось посмотреть вблизи на это судно, пришедшее из-за границы, на матросов и кочегаров, снова ощутить запах морского корабля, услышать английскую речь. На валу набережной уже собрались любопытные. Оливер нашёл там рыбака Иёргена и неизбежного Олауса с трубкой в зубах.

— Хорошо, что ты пришёл, — обратился к нему Олаус. — Помоги мне объяснить им, чтобы они дали мне табачку для трубки. А то они никак не поймут меня.

Оливер был не прочь разыграть из себя человека, знающего английский язык, и, как только были положены мостки, он тотчас же отправился на пароход. Но Олаус остаётся таким, как всегда. Он издевался над тем, что ему дали лишь крошечную щепотку табаку, которую можно поместить на одном ногте. Ему случалось курить гораздо лучший табак, чёрт возьми! Неужели на пароходе нет никого, у кого нашёлся бы хороший, крепкий табак? Где же шкипер?

Но английский матрос как будто понял на этот раз желание Олауса. Он взял у Олауса трубку и набил её, как следует. Оливер взглянул на матроса и у него мелькнуло в голове смутное воспоминание. Он где-то встречал этого иностранного матроса. Но где, он не помнил. Быть может, в каком-нибудь кабаке, или на улице за границей, или в конторе, где нанимают матросов. Мир ведь так велик и он побывал в стольких местах!

Оливер заговорил с другим матросом, припоминая полузабытый им английский язык. Он узнал от него, откуда пришёл корабль и для кого предназначен груз. Всё это было ему интересно и он переносился в свою прежнюю жизнь на море. Он узнал, какой груз может взять корабль, сколько на нём матросов, сколько лет капитану и сколько времени понадобилось пароходу, чтобы придти сюда из Балтийского моря. Оливер сообщил, что он сам был матросом и много плавал, пока с ним не приключилось несчастье и он лишился ноги. Рассказал он также и о том, что он спас судно, потерпевшее аварию, и о нём писали в газетах. А теперь он служит заведующим складом у консула Ионсена, имеет жену и четверо детей и один сын у него уже студент.

Олаусу надоело слушать разговор на непонятном ему языке, и он ушёл, Англичанин оказался терпеливее. Оказалось, что это был второй штурман. Он был простой, и, по-видимому, славный малый и даже выказал некоторое участие Оливеру. Он очень понравился последнему.

Сойдя на берег, Оливер тотчас же собрал своих знакомых и стал рассказывать им про иностранное судно. Рыбак Иёрген с большим вниманием слушал его. Иёрген состарился и имел какой-то пришибленный вид. Его жена Лидия, очевидно, подавила его окончательно. Она была по-прежнему бодрая, энергичная женщина, прекрасная работница, лучшая в городе прачка, но до сих пор обладала злым и острым, как бритва, языком. Она не сумела заставить мужа подняться выше. Он был слишком тяжеловесным человеком, честным и покорным. Может быть, он стал таким именно потому, что дома у него было слишком много дочерей? Его единственный сын Эдуард ушёл в море.

Хотя английский пароход был лишь простым грузовым судном, но Оливер так расхваливал его, как будто это был его собственный корабль, и уверял, что он везде побывал на нём, всё осмотрел. Салон на корабле был украшен красным деревом с позолотой.

— Да ты вовсе и не был в салоне! — прервал его Олаус.

Оливер возмутился.

— Я не был в салоне, по твоему? — крикнул он.

— Ты хочешь нас уверить? Но ведь шкипер находится на берегу, — в свою очередь закричал Олаус.

Оливер уступил.

— Я проходил мимо салона и всё рассмотрел. Не понимаю, как это ты никогда не можешь заткнуть свою глотку, — возразил он Олаусу и, обернувшись к другим, прибавил: — Капитан должен быть очень богат.

— Он тебе сам сказал это? — вмешался Олаус.

Тут Оливер напустил на себя важность, вспомнил, что он заведующий складом и не подобает ему спорить с человеком, который стоит настолько ниже его. У калеки ведь существует собственная гордость!

Но и у Олауса тоже есть своя гордость. Видел ли кто-нибудь, чтоб он отступал когда-либо? Поэтому он остаётся на пристани, когда все уходят, и остаётся просто лишь потому, чтобы показать, что он не из тех, которые уходят. Упрямый, взбалмошный человек, но без всякой злобы, только большой крикун, он был неисправимый пьяница, но никогда не выпрашивал ничего, кроме табаку. Он был невежлив, никогда не кланялся почётным лицам города и никого не признавал. Благодаря своему железному здоровью, он мог спать, где попало, под открытым небом или под крышей. Он был только простым рабочим в гавани, жалким калекой, но всё же остался человеком. Конечно, у него были основания сетовать на свою судьбу, но он никогда не жаловался и топил своё горе в вине. Вообще, он был большой чудак. Ему даже и во сне не снилось что-нибудь украсть и можно было вполне доверить ему товары на пристани. Но если представлялся случай, то он резко высказывал своё мнение людям, не щадя никого. Его дерзость, в сущности, была всегда чистосердечной, он никогда ни от кого не прятался, говорил прямо, что хотел сказать, никого не боясь, как грубый и безответственный человек. Он привык, в конце концов, к тому, что у него была только одна рука; он мог ведь и одной рукой поднимать и носить тяжести. Всё-таки лучше иметь одну руку, чем совсем их не иметь, и Олаус примирялся со своим несчастьем. Он смотрел свысока на жирного Оливера. Этот жалкий дурак имел только одну ногу! И оба калеки презирали друг друга. Но перевес, конечно, был на стороне Оливера и он, в сознании своего преимущества, выказывал подчас навязчивое сострадание своему собрату по несчастью. Он жалел, что несчастье сделало его пьяницей и в состоянии бешенства он бьёт свою жену.

— Я не бью её! — кричал Олаус. — Это случалось лишь тогда, когда она начинала с другими заигрывать. Смотри ты лучше за своей женой!

Но Оливер не отставал и участие его к Олаусу принимало совсем трогательный характер. Он говорил ему:

— Тебя можно искренно жалеть. Уже не говоря про твоё лицо, но ещё хуже с твоими руками. Ведь ты не можешь сам себе помогать ни в чём, не можешь даже вдеть нитку в иголку! Да, мне сердечно жаль тебя!

Конечно, Олаус не мог вдеть нитку в иголку, но зато он не стал безбородым и гладким, как баба. Наоборот, у него было костлявое лицо тёмного цвета, и пороховые зёрна, застрявшие у него в щеках, конечно, не стали светлее от времени. А лицо Оливера было гладкое и круглое, как задняя часть у ребёнка, щеки у него отвисли и рот был всегда мокрый. Наружность Олауса была разумеется мало привлекательна, но в наружности Оливера было что-то отталкивающее.

Возвращаясь домой, Оливер был занят мыслью, нельзя ли ему будет воспользоваться теперь случаем и продать свой гагачий пух? Правда, это был запрещённый товар, но ведь он не украл его ни у кого! Во всяком случае, если уж он совершил это воровство, то вина его не увеличится от того, что он продаст пух, вместо того, чтобы отдать его в жертву моли на чердаке дома!

Другие люди были ведь не лучше его. Они тоже готовы были бы выкинуть такую штуку, но это им не было нужно. Быть может, у них и рождалось подчас такое желание, но их положение связывало их, и они, пожалуй, даже негодовали, что не могли позволить себе ничего подобного. А что же можно ожидать от такого человека, как Оливер, от жалкого калеки, обременённого семьёй? Были ли у него когда-нибудь деньги? Он проводил свою жизнь, как гриб, растущий в полумраке, и всюду, в каждом углу, он подвергался соблазну, занимая должность заведующего в складе. Он терпел холод зимой, так что руки у него покрывались ранами, а летом он задыхался от пронизывающего запаха печёнки и ворвани, так что, открывая дверь склада утром, он невольно отскакивал назад. Что же удивительного, что он не мог сохранять полную невинность и не имел душу, мягкую, как бархат. Словно какая-то тень затемняла всё для него, и самое удивительное было то, что он не убил консула и не ограбил до сих пор его склада.

Но он был слишком рассудителен и не делал никаких глупостей, которые могли бы выплыть наружу. Он вешал товар, соображаясь с покупателями. Его воскресные поездки на лодке были по-прежнему окружены таинственностью. Он привозил и то, и другое, и между прочим привозил гагачий пух, спрятанный под мышкой. В течение многих годов у него накопилось большое количество пуха, и он надеялся сбыть его теперь на английский корабль.

Однако, Оливер не обнаруживает торопливости, чтобы не испортить дела. Он спросил Франка, как называется по-английски гагачий пух. Франк заглянул в словарь и тотчас же нашёл нужное слово. По вечерам, заперев склад, он несколько раз приходил на пристань, разговаривал с англичанами и наконец вскользь упомянул, что у него есть гагачий пух. Быть может, он им нужен? «Отчего же?» — сказал один моряк, второй штурман, и спросил, сколько у него пуху? Хватит ли у него на две кровати?

Они скоро сговорились. Оливер не имел права торговать пухом, у него не было лавки, но он мог принести пробу ночью. Так и было порешено.

Оливер принёс обещанную пробу. Пух оказался безукоризненным, и торг был заключён. Оливер, однако, не мог взять от них английские фунты, потому что это было бы слишком подозрительно. Англичане переговорили между собой и сказали, что заплатят ему норвежскими деньгами, если не раньше, то в последнюю минуту. Он может быть уверен в этом. Оливер обладал сердцем моряка, ему нравились эти английские матросы и он сказал, что доверяет им. Он будет приносить пух небольшими количествами и получит от них деньги под конец.

Эти иностранные матросы были с ним очень любезны и всегда угощали его. Не то, что прежние товарищи на пароходе «Фиа», едва обращавшие внимание на калеку! Матросы интересовались всем в городе. Они видели уже почти всех жителей, только ещё не видали почтмейстера. Неужели он сидит день и ночь в своей конторе и сторожит свои денежные письма? Они интересовались также семейной жизнью Оливера. Значит, у него есть сын студент? Это великолепно. Они знали, что у него красивая жена, они видели её на пристани. Отчего он не приведёт её с собой? Ведь они не съедят её!

Они угощали Оливера вином, но заметили, что он не пристрастен к нему и его больше прельщает хорошая еда. Поэтому они сделали знак буфетчику, чтобы он принёс разные лакомства. Ну, разве это не прекрасные люди!

Наконец, судно разгрузилось, и Оливер принёс свой последний запас пуха. В этот вечер на пароходе оставался только один матрос. Погода была скверная — ветер и дождь. Капитан и штурман были приглашены на прощанье к Ольсену, а у второго штурмана болели зубы и он извинился, что не может придти. Он хотел, несмотря на погоду, согреться быстрой ходьбой по городу. Экипаж был на берегу.

Всё было в порядке. В этот вечер Оливер должен был получить свои деньги, норвежские деньги, и штурман отправился главным образом за ними на берег.

Матрос был один на судне со своим гостем и он пригласил его в матросское помещение, чтобы угостить бифштексом с жареным картофелем. Оливер наелся досыта и сидел, отдуваясь и благодушествуя. Вдруг он увидел корабельный сундук, стоявший у стены, и в мозгу у него возникло воспоминание. Оливер взглянул на матроса и едва удержался, чтобы не назвать его Адольфом.

— Как тебя зовут? — спросил он.

— Ксандер, — отвечал он.

— Удивительно, как этот сундук похож на мой сундук! — проговорил Оливер.

— Да? Это не мой сундук. Он принадлежит другому, — равнодушно отвечал матрос.

— Совсем как мой корабельный сундук! — сказал Оливер. — Совершенно такая же ручка и такая же зелёная крышка. Мы на ней резали табак. Следы этого ещё можно заметить.

— Так, — проговорил матрос.

— Как, ты сказал, тебя зовут?

— Ксандер. Пойдём отсюда. Скоро и все остальные вернутся на пароход.

Они вышли на палубу. Ветер и дождь не прекращались. Они постояли у борта и поговорили о погоде. На пароходе уже всё готово к отплытию, и лоцман ждёт на берегу, в отеле. Но вероятно ночью нельзя будет выйти в море.

На валу, где стояли ящики, в одном месте приподнялся брезент и показалась чья-то голова, прислушиваясь. Это был Олаус, он тут улегся на ночлег.

Оливер слишком много ел, и голова у него стала тяжёлая. Он снова спросил матроса:

— Откуда у тебя этот сундук?

Матрос не понимал, чего он хочет.

— Сундук, — повторил Оливер. — Я продал его одному парню, которого звали Адольфом.

— Я ведь тебе сказал, что это не мой сундук!

— Извини. Он не принадлежит тебе, но...

— Уходи теперь, — прервал его матрос. — Приходи завтра пораньше. Мы не уходим сегодня!

Было около одиннадцати часов вечера.

XXIII

Оливер шёл домой, точно оглушённый, и в голове у него был хаос. По дороге он встретил англичан с парохода. Они шли из трактира и были навеселе. Оливеру это было так хорошо знакомо!

У дома консула Ольсена он увидел группу людей, стоявших с зонтиками и фонарями в руках. Это были гости, приглашённые к Ольсену на прощальный вечер. Они стояли у дверей и прощались друг с другом. Не было между ними ни консула Ионсена, ни консула Гейльберга, который тоже важничает и не ходит в гости к Ольсену. Оливер увидал адвоката Фредериксена, громкий голос которого раздавался по всей улице. Он узнал также обоих англичан, капитана и штурмана, консула Давидсена, почтмейстера, городского инженера и управляющего таможней.

Ему приходит в голову, что, идя за ними следом, он может в точности узнать, когда отойдёт пароход, и таким образом обеспечить себе получение денег. В этот момент его рассудительность вернулась к нему.

— Доброй ночи! Доброй ночи! — послышались голоса.

Почтмейстер не мог отдать свой зонтик, но он предлагает фонарь. Ему ведь не далеко до своего дома.

Почтмейстер пошёл с Давидсеном, так как им было по дороге, и разделил с ним свой зонтик. Он держал свой фонарь так, что он больше освещал дорогу Давидсену, чем ему. Они разговаривали дорогой о самых обыденных вещах, о сильном ветре и дурной погоде. Но Давидсен, мелкий лавочник, ставший теперь консулом, всё же кое-что заметил в этот вечер и когда они остановились у дверей его дома, то он таинственно спросил:

— Вы не заметили, как адвокат ухаживал за старшей дочерью консула?

Нет, почтмейстер этого не заметил!

— Это что-нибудь да значит, — прибавил Давидсен.

— Возможно. У консула Ольсена красивые дочери. И та, которая вышла замуж за художника, и другая, обе очень милы. Но я думаю о том, что вы сказали. Ведь она так молода и красива, Фредериксен по крайней мере вдвое старше её.

— Такие нелепые вещи случаются на свете!

— Ах, да! Мы трудимся, изнуряем себя, радуемся и боремся, мучаемся и стараемся лишь о том, чтобы позднее умереть! Извините, вы хотели что-то сказать?

Консул Давидсен вероятно ничего не хотел сказать, но он сделал движение, испугавшись, должно быть, что почтмейстер опять начнёт свои длинные, скучные рассуждения. Поэтому он поторопился ответить:

— Адвокат думает только о приданом...

Но почтмейстер продолжал развивать свою мысль:

— Ах, что мы за люди! День и ночь мы не имеем покоя, никогда! Не в том дело, чтобы иметь достаточно, а чтобы получить как можно больше. Наша душа поднимается на высоту и снова падает вниз. И так повторяется постоянно. А в один прекрасный день мы умираем... Английский капитан хочет сегодня ночью поднять якорь. Погода не благоприятствует, но он всё же хочет выйти в море. Ему надо взять груз леса в одном городке, в двенадцати милях отсюда, и он хочет начать грузить завтра уже с раннего утра. Оттуда он пойдёт в Северное море, в другую гавань. Если он уйдёт сегодня, то выиграет день. Но выиграет ли он день для своей жизни? О, нет! Он изнуряет себя, но выигрывает один дневной заработок. А животные и птицы ведь по ночам спят... Английский капитан говорил о Боге...

— Да, он, как я слышал, благочестивый человек. Ну, а теперь мы должны идти спать, господин почмейстер.

— Благочестивый человек, говорите вы? Я, может, быть не всё понял. У англичанина своя религия, и он исповедует её на свой образец. Он порабощает один народ за другим, отнимает у них самостоятельность, кастрирует их, откармливает их и усмиряет. И вот в один прекрасный день он говорит: «Будем поступать согласно священному писанию», и дарует этим кастратам нечто такое, что называется самоуправлением.

— Да, это так, как вы говорите, господин почтмейстер. Доброй ночи!

— Доброй ночи! Вы хотите спать? Однако меня тут интересует другая вещь. Я спрашиваю себя, нет ли у англичан другого, своего собственного бога, английского бога, так же как у них есть и свой собственный, особенный расовый отпечаток? Можете ли вы иначе объяснить, почему они ведут на всём свете завоевательные войны и потом, когда победят, они воображают, что они совершили хорошее и великое дело? Они требуют от всех людей, чтобы они так именно смотрели на это, и они благодарят своего английского бога за то, что им удалось их злодеяние, а после того они делаются благочестивыми. И всего удивительнее, что они предполагают заранее, что и другие народы будут радоваться тому, что они сделали. И вот они говорят: «Пусть и другие народы станут благочестивыми! Пусть господствует везде справедливость!». А другие народы удивляются, что англичане не потупляют глаз при этом. Очевидно, у них есть свой собственный бог, который ими доволен и оправдывает их. И все должны принять их программу, стать другими, повесить другие картины на стенах, иметь другие книги на своих полках, других проповедников п церквах. Мы должны развить у себя другое народное сознание. Всё, всё должно быть другое! Но англичане никогда не будут другими. А человечество лишь очень медленно и после многих, многих повторных существований на земле станет другим, чем было раньше.

Почтмейстер оглянулся и заметил, что он стоит один. Давидсен ушёл. Очевидно, Давидсен больше не мог выдержать и бежал. Почтмейстер тут впервые убедился, что он проповедует в пустыне. То, что он говорит, непонятно и неожиданно для других, и потому его покидают. Все против него. С поникшей головой он идёт домой. Задняя дверь, как всегда, была открыта, и он вошёл в коридор. Вдруг он замечает, что у стены что-то движется и, подняв фонарь, он видит какого-то человека. Это был незнакомец, лет тридцати, с тёмно-русой бородой и в резиновом плаще, который был перевязан ремнём на поясе. Несколько секунд они пристально смотрели друг на друга. Очевидно оба были поражены своей неожиданной встречей. Затем незнакомец направился к выходу, чтобы взять зонтик, висящий на стене. Вид у него был совершенно растерянный. Он как будто забыл, что повесил тут зонтик. Почтмейстер, такой же растерянный, как он, стоял у стены, подняв свой фонарь.

Наконец незнакомец заговорил. Он видимо хотел что-то объяснить почтмейстеру, но говорил так странно, точно пьяный или сумасшедший. Он произносил английские слова и пробовал раскрыть зонтик, разговаривая с ним. «Зубной врач! — говорил он. — Я это именно и хочу сказать. Что же надо сказать дальше? Вы меня поняли?»

Почтмейстер смертельно побледнел и как будто что-то хотел сказать этому человеку. Ведь он же говорил по-английски с капитаном и штурманом. Но он только прошептал:

— Подожди немного!

— Зубной врач! — проговорил незнакомец. — Не понимаете вы, что ли? Я с ума схожу от зубной боли! Разве он не живёт здесь? Я видел доску...

— У меня был сын... — прошептал почтмейстер.

— Это не я, — отвечал незнакомец и повернул к выходу.

— Откуда вы?

— Прочь отсюда! — приказал незнакомец.

И вдруг почтмейстер взглянул на дверь, ведущую во внутреннюю контору, где хранились денежные письма, что было самое важное из всего. Дверь была приоткрыта. Почтмейстер поспешил туда и тотчас же оттуда послышался стон.

Выйдя на двор, незнакомец вдруг остановился, подождал с минуту и вернулся назад. Он снова вошёл в коридор, повесил захваченный им зонтик назад, на стену, и в открытую дверь взглянул на почтмейстера. Тот сидел, откинувшись на кресле, горящий фонарь стоял возле него. Незнакомец опять вернулся на улицу и бросился бежать.

Ветер и дождь не прекращались. Оливер возвращался в это время с пристани и увидал бегущего мимо него человека. «Ах, да это второй штурман! — подумал он. — Должно быть у него ужасно болят зубы».

— Алло! — позвал он его, желая напомнить ему о деньгах, но тот продолжал убегать.

У Оливера возникло подозрение. Что надо на берегу второму штурману? Ведь ко времени прилива, сегодня ночью, ветер вероятно спадёт и буря уляжется, тогда корабль может отплыть. Оливер ещё раз позвал его, но напрасно. И вот он тоже бросился бежать за ним по дороге и надо было удивляться, какие он мог делать прыжки при помощи своего костыля. Когда надо, то Оливер мог не отставать, а теперь ведь дело шло о его деньгах.

Он настиг его, наконец, и остановился, когда и тот остановился и дал какой-то сигнал. Как раз в этом месте дорога поворачивала в лес, в густой лес, и оттуда послышался ответный сигнал. Оливер это ясно расслышал.

«Ну, теперь не такая погода, чтобы бегать за юбками», — подумал он и решил, что тут что-то другое. Он заковылял дальше, к опушке леса, и спрятался за деревьями.

На дорогу вышли какие-то две фигуры навстречу второму штурману, и все трое остановились и, по-видимому, о чём-то переговаривались. Всё это было очень таинственно и странно. Ветер дул в сторону Оливера и он слышал их голоса, но не мог разобрать слов. Они выглядели, точно привидения, и Оливеру стало жутко. Он охотно бы ушёл, если б не то, что тут дело шло о деньгах, которые он должен был получить.

Время шло. Миновала полночь и наступил прилив. Ветер повернул и вдруг в этой маленькой группе обнаружилось какое-то беспокойство. Они двигались, как привидения, но Оливер слышал, что они разговаривали между собой. Оливер увидал, кроме второго штурмана, ещё какую-то женщину и длиннобородого мужчину. Когда они подошли к нему совсем близко, то он выскочил на дорогу. Все трое вскрикнули от изумления и испуга. Второй штурман, по-видимому, хотел скрыться, но Оливер обратился к нему и потребовал от него деньги.

— Пойдём на пароход! — сказал второй штурман, но, по-видимому, передумал и нетерпеливо вытащил из своего ватерпруфа¹² пачку денег, много банковских билетов. Так как было совсем темно, то длиннобородый зажёг спичку.

С моря донеслись три коротких звука пароходной сирены. Очевидно, это был призыв экипажа. Второй штурман тотчас же пустился бежать. Как это ни странно, но Оливер в эту минуту не столько был заинтересован деньгами, которые ему дал второй штурман, сколько обществом, в котором тот находился. Разумеется, Оливер спрятал деньги в карман, но тотчас же, с величайшим удивлением, взглянул на женщину и спросил её, назвав по имени:

— И ты тоже выходишь в такой вечер?

— Да, — отвечала она в смущении.

Конечно, она думала, что в темноте её не узнают, но зажжённая спичка выдала её. Она совершенно растерялась. Конечно, такая странная обстановка не могла не возбудить любопытства Оливера. Тёмная ночь, таинственные деньги в таком количестве, запрятанные в ватерпруф, тайное свидание в уединённом месте и, наконец, присутствие этой женщины, которую Оливер узнал тотчас же. Да, это была дочь кузнеца Карлсена, вдова, которая занималась его хозяйством. Оливер до сих пор ничего дурного не слышал о ней, но, быть может, и она пошла по дороге своего брата, бродяги? Кузнец Карлсен был несчастлив в своих детях. Что делала его дочь тут поздней ночью?

— Я тебя видел, — сказал ей Оливер.

Ответа он не получил. Если он надеялся извлечь какую-нибудь выгоду для себя из того, что в этот вечер сделался сообщником какой-то тайны, то очень ошибся в своих расчётах.

— Что тебе было нужно здесь? — ещё раз спросил он.

Но тут вмешался длиннобородый человек и сказал ему:

— Мы распевали дуэты. А ты сам-то что здесь делал?

— Я? Ты же видел! Я получал свои деньги.

— Деньги? Ах да, это за гагачий пух!

— Так тебе это известно?

— Разумеется.

Оливер снова обратился к женщине:

— Кто это с тобой? — спросил он. — Твой возлюбленный?

— А если бы и так? — отвечал за неё мужчина и ближе подступил к Оливеру.

Оливер тотчас же отошёл назад.

— Я только хотел услышать, откуда ты? — возразил он. — Я ведь тебя почти не знаю. Или, может быть, знаю?

— Я оттуда же, откуда у тебя пух! — засмеялся он.

Оливер смирился, видя, что он ничего тут не добьётся, и кротко ответил:

— У меня нигде нет пуховых гнёзд. Этот пух я скупал постепенно в течение двадцати лет. Вот это я могу сказать. К сожалению, я не такой человек, чтобы охотиться за гнёздами. Ты ведь видишь, что я не такой человек, который может искать гнёзда. Я ведь калека.

Длиннобородый человек отвернулся от него и заговорил с женщиной.

— Лучше не могло сойти! — сказал он ей. — Дождь перестал и он скоро уже достигнет своей лодки... Без него они не могут уехать, иначе они будут выброшены. Нет, лучше не могло сойти, ни на чуточку! И он был бы уже на пароходе, если б его не задержала выплата денег. Слышала ты что-нибудь подобное? Пух? Краденое добро? Тебе не холодно? — вдруг он спросил её.

— Нет.

— Так не будь же такая унылая! Что это с тобой? Он уедет, а мы расстанемся, вот и всё! Он парень ловкий.

— У него так сильно болели зубы, — вмешался Оливер, желая угодить им. Но длиннобородый не обратил на него никакого внимания.

— Что за свинская погода была, когда мы, в полном неведении, решили тут встретиться с ним! Отчего ты не взяла у него резиновый плащ, когда он предложил его тебе?

— Мне не хотелось брать от него.

— Ну да, тебе не хотелось. Но он не имел дурного намерения.

— Я ничего не хочу брать от него.

— Разве он не твой возлюбленный? Что ты тут болтаешь?

— О, помолчи же!

— Я думаю, что ты имеешь право встречаться со своим возлюбленным. Во всяком случае, никто из нас не может что-нибудь сказать против этого. Мы спокойно шли своей дорогой и случайно встретили его. Ничего тут дурного нет! Но разве мы останемся тут стоять на дороге?

— Если б я всё это знала!

И вдруг длиннобородый совершает неожиданный поступок. Он вытаскивает из кармана губную гармонику и начинает на ней играть какую-то мелодию. Он это сделал, быть может, для того, чтобы ободрить её, или же, чтобы подчеркнуть свою беспечность и представить в невинном освещении своё пребывание на улице ночью. Это невероятно, но это так, и Оливер слушает музыку. Желая его задобрить, Оливер восклицает:

— Это великолепно! Я объездил весь свет и ничего подобного не слышал.

Длиннобородый остановился и, обратившись к Оливеру, спросил:

— Чего же ты ждёшь здесь?

Калека понял, что этот человек относится к нему враждебно, и потому ответил:

— Ничего. Я пойду теперь вниз, хочу посмотреть, как отойдёт пароход.

Оливер ушёл, но в голове у него зародились подозрения. Теперь он знал, кто был этот бродяга. Он вспомнил, что слышал его игру в юношеские годы и всякие легенды, которые распространялись про этого игрока на гармонике. Это был уроженец города, сын кузнеца Карлсена, виртуоз на губной гармонике и бродяга, которого можно было увидеть на всех железнодорожных и шоссейных работах. Что он тут делал теперь этот бродяга? С ним была его сестра, а его брат Адольф, тот самый, который имел корабельный сундук, находился на судне. Хороша вся эта банда, нечего сказать! Оливеру было досадно, что он не может сказать им в глаза того, что думает о них.

В глубоком раздумье Оливер пришёл домой. Кто знает, стоит ли ему так много размышлять о том, что имели в виду все эти люди? Он мог только радоваться, что его собственное дело кончилось удачно и карман его был набит деньгами. Ведь это была награда за его прилежание, за то, что он из года в год отправлялся на острова к птичьим гнёздам. Оливер дошёл уже до самого дома, когда послышался снова длительный звук сирены и английский пароход отошёл, наконец, от пристани.

Это был день, полный событий для Оливера, и он испытывал такое же самодовольное чувство, как тогда, когда он привёл потерпевшее аварию судно. Он бы очень хотел, придя домой, похвастаться всем, что он сделал. Ведь он вернулся домой с деньгами и, кроме того, напал на след какой-то тайны. Но Петра спала и весь дом спал, когда он вернулся. Петра вовсе не была его поверенной, вот ещё! Однако, в этот момент ему очень хотелось, чтобы она слушала его. Он бы с важным видом шепнул ей кое-что и заставил бы её встрепенуться. Но она спала, бедняжка, вероятно утомлённая своими посещениями адвоката Фредериксена, с которым вела переговоры о доме. Она, должно быть, вернулась только недавно и сейчас же сладко и крепко заснула.

Оливер разбудил её, намеренно уронив костыль на пол. Полный сознанием собственной важности в эту минуту, он сказал ей недовольным тоном:

— Ты бы могла припасти для меня какое-нибудь тёплое питьё, когда я прихожу домой после важного дела. Я совсем закоченел.

Петре надоело его вечное хвастовство своими важными делами и она сердито ответила ему:

— Что-нибудь тёплое? Но ведь я тоже ничего тёплого не нашла, когда вернулась домой.

— Так! Тебя тоже не было дома?

— Ведь я должна была опять идти к адвокату!

— Что же, ты никогда не кончишь с ним, с этим адвокатом?

Петра молчала.

— И о чём вам столько времени переговариваться? Неделя за неделей проходят, а дело всё не подвигается. К чёрту, наконец! Теперь он меня увидит! Ну, если он мне станет говорить что-нибудь, то я заткну ему глотку деньгами, — воскликнул Оливер. — Ты мне не веришь? В сущности, мне наплевать, веришь ли ты мне, или нет. Ты ещё меня не знаешь! Я вовсе уже не так глуп, как ты думаешь...

Но Петра не отвечала.

Тогда Оливер решил попробовать дружеский тон, чтобы заставить её заговорить:

— Ну вот, — сказал он, — английский пароход уже отправился...

Но тут он увидал, что она действительно спит.

Да, для него всё было испорчено в эту минуту! Хороша радость вернуться домой подобным образом к своей семье, с туго набитыми карманами! Никто и внимания не обратил на него...

Оливер снял мокрое платье, отвязал свою деревянную ногу и улегся рядом со своей женой. Она спокойно и глубоко дышала и от её тела исходила такая приятная теплота. Однако, Оливер всё-таки не мог заснуть, его ночное приключение слишком занимало его, и когда, наконец, рассвело, то он немедленно достал деньги и повернувшись спиной к кровати, начал их пересчитывать. Но он так был недоволен на Петру, что ничего не стал ей говорить. Она имела возможность узнать кое-что, но проспала, следовательно, лучшего не заслуживает. Однако, тут преимущество оказалось не на его стороне, потому что Петра сама сообщила ему утром о неслыханном событии в городе. Она пошла к колодцу и не успела наполнить ведро, как уже услышала о том, что почтовая контора была вчера ночью ограблена. Почтмейстера нашли на лестнице в каком-то доме далеко в городе, он сидел без шляпы и, по-видимому, был не в своём уме.

В другое время Оливер, конечно, тотчас же взялся бы за свой костыль и заковылял бы в город. Но он был зол на Петру за то, что она помешала ему торжествовать, и потому остался дома. Он даже не хотел показать ей, что сколько-нибудь интересуется её рассказами о ночных грабителях. Он завтракал, стараясь выказывать полное равнодушие, и ни о чём её не расспрашивал, хотя любопытство его было страшно возбуждено. Впрочем, и Петра была сердита. Она даже не захотела ему налить ещё чашку кофе, хотя видела, что он уже выпил. Пусть он сам заботится о себе! Наконец, она обратилась к нему:

— Что, ты потерял язык сегодня ночью? — спросила она.

— Это как тебе угодно, — отвечал он. — Я не знаю, о чём я должен говорить с тобой.

— Разве ты не слыхал, что я рассказывала?

— Я? Да я знаю гораздо больше!

Она удивлённо взглянула на него и вдруг у неё мелькнула мысль:

— Уж не был ли ты сам при этом? Не впутался ли тут?

Это превосходно! Он сидит здесь, невинный, как ребёнок, с чистыми руками, и вдруг на него взводится подобное подозрение? Он с достоинством выпрямился и воскликнул:

— Заткни свою глотку!

— Я ведь ничего дурного не хотела сказать. Я только спросила!

— Слушай, придержи свой язык! — повторил он, вставая с места.

Петра с досадой вышла из комнаты и отправилась к бабушке, чтобы поделиться с нею своей новостью.

Весь город был в большом волнении по случаю последних событий, и потому в складе не было почти никакой работы, так что Оливер имел время всё обдумать. Хорошо, что он не имел возможности обо всём рассказать ночью. Петра, наверное, разнесла бы это повсюду и примешала бы его к ограблению почты. И тогда он мог бы иметь неприятности из-за денег, полученных за пух, несмотря на свою невинность. Но теперь надо соблюдать осторожность, не делать никаких особенных расходов, не покупать нарядов. Ярко-красный галстук, выставленный в витрине магазина вышивок, не будет красоваться у него на шее...

Обо всём этом Оливер раздумывал теперь. Он не сомневался в том, что в кармане у него лежит часть похищенных денег, но ведь не он же их похитил! Быть может, дети кузнеца Карлсена могли бы дать какие-либо объяснения по этому поводу, но уж конечно Оливер не станет указывать на них! У Оливера были достаточно развиты отеческие чувства и он не хотел навлекать на Карлсена ещё новое горе, если впутает его детей в это дело. Возможно, впрочем, что дети Карлсена тоже не были виновны и один только второй штурман знает больше всех. Но его-то никто не знает здесь. А между тем, он и Адольф наверное были преступниками. Хорошо, что он не повёл Петру на английский пароход, хотя они просили его об этом, говоря, что не съедят её. Мало ли чему она могла подвергнуться там, в этой разбойничьей берлоге! Нет, он не из таких, которые водят своих жён в подобные места!

В городе распространялись самые невероятные рассказы. В газете была напечатана статья, написанная авторитетным лицом, и полицейский Карлсен производил повсюду самые тщательные розыски. От почтмейстера ничего нельзя было добиться. Он сидел, совершенно подавленный случившимся и растерянный, не поднимая глаз: сначала он описал незнакомца, которого увидал в передней конторы около двенадцати часов ночи, и сказал, что он был стар, имел большую седую бороду и, может быть, даже на лице у него была маска, Кроме того он говорил по-английски. А на следующем допросе он изменил своё показание: незнакомец был вовсе не стар, скорее даже молод, и он, почтмейстер, конечно, не мог бы одолеть его. Никакого дождевого зонтика у незнакомца не было. Словом, почтмейстер болтал всякий вздор и только путал показания, По-видимому, у него сделался удар и его умственные способности пострадали. Доктор определил у него кровоизлияние в мозг. И этот человек ещё не так давно рисовал башни и дома с колоннами!

Слухи и толки в городе продолжались. Никто однако не мог утверждать, что следствие не велось достаточно энергично с самого начала. Все дела были приостановлены ради этих розысков, но ничего не было раскрыто. И вследствие такого волнения в городе, совершенно прошла незамеченной другая важная новость — получение орденского креста консулом Ионсеном. Никто не обратил на это внимания. В газете было напечатано несколько строк и поздравление консулу, но тем дело и ограничилось. Но госпожа Ионсен, разумеется, придавала большое значение такому отличию и сейчас же телеграфировала об этом Шельдрупу, в Новый Орлеан, и Фии, в Париж.

XXIV

В больших городах существует мнение, что в маленьких городах почти не совершаются никакие важные события. Это, конечно, совершенно неправильный взгляд, так как ведь и там бывают банкротства, обманы, смерти и всякого рода скандалы, совершенно такие же, какие случаются и в большом свете. Конечно, местная газета не станет выпускать по этому поводу экстренных номеров, но и без этого всякая новость быстро распространяется от колодца по всему городу и достигает всех самых укромных уголков. Был ли в этом маленьком приморском городке хоть один чёловек, который не слышал бы ровно ничего об ограблении почтовой конторы? Разве только консул Ольсен мог ничего ещё не знать об этом, потому что такие важные люди обыкновенно долго лежат по утрам и часто даже завтракают в постели.

Но если в маленьких городах не бывает недостатка в крупных, выдающихся событиях, то не бывает также и недостатка в разнообразии таких событий. Не будь этого, такой факт, как ограбление почты, не мог бы так скоро перестать служить главной темой для всех разговоров в городе. Дольше всех занимался этим доктор, которому это давало возможность торжествовать победу над окончательно побитым судьбой почтмейстером. Однако всем скоро надоело слушать его разглагольствования по этому поводу.

Чем же это кончилось? Вернее, ничем. Предполагаемый преступник — был ли он старый или молодой, носил ли на лице маску и говорил ли по-английски — так и не был найден. Телеграфировали английскому пароходу, но он уже успел принять груз и ушёл из Норвегии. Вероятно, он уже находился на пути в какую-то английскую гавань. Телеграфировали, впрочем, и туда, даже сняты были показания с матросов, но это не привело ни к чему. Выяснилось, конечно, что на пароходе находился в то время Адольф Карлсен, норвежский матрос, сын кузнеца. Но он был женат в Англии и жил там постоянно, поэтому на английском судне он находился под защитой английского флага. Притом же капитан парохода был богобоязненный человек.

И второй штурман тоже оказался норвежцем, сыном почтмейстера из одного маленького городка. Он не был женат, имел превосходные свидетельства о своём поведении и, конечно, подозрение не могло бы его коснуться. Притом же отец наверное узнал бы его в проходе если бы это был он тогда. Но и относительно него дело обстояло так же, как и относительно Адольфа. Он также находился под защитой английского флага, который ни одного дня, ни одной минуты не стал бы покровительствовать преступнику! Это ведь известно всему свету. Итак, Адольф и второй штурман находились на английской службе, под защитой богобоязненного английского капитана, и о выдаче их не могло быть и речи.

Но отчего же ни тот, ни другой не навестили своих родителей, когда пароход пришёл в их родной город? Это был, конечно, очень щекотливый вопрос, но они дали на него вполне удовлетворительный ответ: они, видите ли, не хотели являться в свою родную семью с пустыми руками, а до сих пор им ещё ничего не удалось отложить из своего заработка. Вот причина такого странного поступка. Второй штурман даже призвал Бога в свидетели, что не раз он, по вечерам, бродил вокруг отцовского дома, заглядывал в окна, вздрагивая, когда слышал, как открывалась дверь, и складывал, как на молитву, руки, когда видел тень матери, падавшую на занавески. Он говорил с таким чувством, что даже суд был растроган, а это уже много значит!

Относительно матроса Адольфа были обнаружены довольно странные вещи. При осмотре его вещей и его самого оказалось, что всё его тело было сплошь татуировано самыми непристойными рисунками. Когда его спросили, где ему делали это, то он отвечал: «В Японии». Такая живопись сильно повредила ему во мнении следственного судьи, но обвинить его в ограблении почтовой конторы всё-таки было нельзя. Второй же штурман никаких татуировок на теле не имел, оно было совершенно чистое, и ничего подозрительного в его поведении не было обнаружено. Таким образом, дело об ограблении почтовой конторы кануло в воду. Но воры или один вор не так уже много получили при этом: семь или восемь тысяч крон в ценностях. Если их участвовало много в этом, то доля каждого оказывалась очень ничтожна, и пожалуй можно даже было порадоваться, что они ошиблись в расчёте.

Мало-помалу все толки об этом происшествии в городе затихли. Полицейский Карлсен не выказывал уже такого рвения в своих розысках преступников. Да оно и понятно. Ведь всё-таки тут был отчасти замешан его племянник и это не могло быть приятно ему. Да и начальник Карлсена не желал обострять из-за этого дела отношений с английским торговым судном, а вообще в городе хотели щадить кузнеца Карлсена, который был такой уважаемый человек и, конечно, заслуживал иметь лучших детей.

Бедный почтмейстер так близко принял к сердцу это событие, что его совершенно нельзя было узнать. Это был окончательно разбитый судьбой и подавленный человек с безумным взглядом и что-то шепчущими губами. Он был слишком самолюбив и не мог перенести ущерба и позора, которые обрушились на него в его профессии, хотя на самом деле ему нечего было так особенно огорчаться, так как сын его не сделал тут ничего дурного. Конечно, все жалели почтмейстера, и хотя он многим разумным людям надоедал раньше своими скучными метафизическими рассуждениями, но теперь все вспоминали только его благородные качества, забывая о недостатках. Разве не он нарисовал и составил план школьного дома с колоннами, восхищающего путешественников, когда они впервые видят его с моря? Поэтому в городе не забудут о нём до самого конца. А теперь рассудок у него помутился и он стал, как ребёнок.

— Он счастлив, потому что он сумасшедший, — сказал доктор. — Он умер для всех. Мне он казался подозрительным уже в последнее время и достаточно было маленького толчка, чтобы он окончательно свихнулся. Его вера была причиной его падения.

В противоположность всем остальным в городе, доктор никак не мог забыть этого случая и был уверен, что деньги находились на английском судне. Что могло помешать второму штурману, так хорошо знакомому со всеми ходами и выходами в отцовском доме, проскользнуть туда незаметно и украсть ценности? А как почтмейстер любил рассуждать о потомстве? Хорош «потомок», который на всё способен! Другой «потомок», Адольф, такого же сорта. Непристойная татуировка на его теле позволяет судить об его качествах. В самом деле оба отца имеют право гордиться своими потомками!

Доктор не мог удержаться от некоторого злорадства, когда думал об этом. Такие слабые головы, какая была у почтмейстера, не должны были бы самостоятельно углубляться в размышления. Пусть бы они строили церкви, да рисовали бы школьные здания и оставались бы верны своему катехизису! Конечно, тут нечего было особенно радоваться, но доктор испытывал удовлетворение, так как его материализм подтвердился. Тот случай, что почтмейстер сошёл с ума как будто укрепил положение доктора и его авторитет. Его утверждения никто не решался оспаривать. Когда он говорил, что вера погубила почтмейстера, то некоторые спрашивали: «Вы говорите: вера?» — «Да, суеверие!» — отвечал он, и никто уже не спорил.

Но тем не менее жизнь доктора оставалась всё такой же безрадостной, как и раньше. Если б он не мог доставлять себе, от времени до времени, удовольствие сердить кого-нибудь, то просто не мог бы выдержать. Так, например, он попробовал переменить поставщика, порвал многолетние отношения с консулом Ионсеном и перешёл к консулу Давидсену, в его лавку. Но заметьте, он вовсе не имел в виду при этом повредить Давидсену! Напротив, он хотел помочь ему развить свою маленькую лавочку. И что же? Давидсен совсем не оценил этого и также послал ему счёт за забранный товар. Все они одинаково, эти консулы! И при этом Давидсен даже не такой человек, с которым доктор мог бы действительно беседовать по-настоящему. Обыкновенно он ничего не отвечал или смотрел удивлённо на доктора, ничего не понимая. Над ним можно было только посмеяться, над этим ночным колпаком! При таких условиях Ионсен был, конечно лучше, хотя и он только купец и кораблевладелец. В городе поговаривали о посещении доктора, пришедшего к Ионсену поздравить его с получением ордена. Должно быть, это и в самом деле было презабавное зрелище! Доктор захватил с собой аптекаря и оба выказали при этом большую почтительность консулу. Они прошли в консульство через лавку, чего обыкновенно не делали, и через одного из приказчиков послали консулу свои карточки. Затем они сняли тут же свои калоши и шляпы, поставили в уголок палки и пригладили карманным гребнем волосы и бороду. У обоих на руках были перчатки.

Консул вышел к ним с несколько удивлённым видом, держа в руках визитные карточки. Он встретил их у дверей и шутя спросил: «Желаете получить аудиенцию?». Они отвечали утвердительно, поклонившись ему, и он, таким же шутливым тоном, пригласил их войти. Но когда они вошли и с такой же торжественностью принесли ему свои поздравления, то ему самому стало казаться, что пожалуй так именно и нужно поздравлять с получением подобного ордена. Разумеется, он старался выказать равнодушие и говорил, что не стоит придавать этому такое значение и держать себя так формально. Но оба посетителя держались стойко и сохраняли торжественный вид.

Консул предложил им сигары и они взяли с поклоном. Точно так же они с поклоном отвечали на всё, что он говорил, и очень почтительно слушали его. И консул тоже был изысканно вежлив с ними и так же церемонно держал себя. Но это наконец надоело доктору и он, повернувшись к аптекарю, когда наступила пауза в разговоре, сказал тихо, конечно, из уважения к кавалеру ордена:

— Мне кажется, нам следовало оставить за дверью свои башмаки!

Консул понял насмешку и, может быть, даже внутренне скорчил гримасу, но на лице его не отразилось ничего, когда он отвечал доктору:

— Вы должно быть боялись, что носки у вас изорваны?

Ага! Он ловко отпарировал доктору и тот был даже ошеломлён в первую минуту. Но оправившись, он сказал, усмехаясь:

— Это возможно.

Однако сейчас же его раздражительность вырвалась наружу и он прибавил:

— Впрочем, за мои носки и за всё, что я забирал в вашей лавке, я уже заплатил!

— В самом деле? — сказал консул, с выражением сомнения.

— Я могу представить вам квитанции.

— Так? — сказал консул и видя, что доктор молчит, прибавил: — Собственно говоря, я не понимаю, к чему вы ведёте?

— Я ни к чему не веду. Это всё, — отвечал доктор. Конечно, если бы консул остановился на этом, то всё хорошо бы кончилось. Но он был обижен и поэтому не мог удержаться, чтобы не заметить несколько высокомерным тоном:

— О ваших маленьких покупках и таких же покупках других я ничего не знаю, этим занимается Бернтсен. Я сижу здесь в конторе и должен решать более крупные дела.

— О, я в этом нисколько не сомневаюсь! — поспешил заявить аптекарь. Он испугался, что разговор принимает такой оборот и хотел сгладить впечатление.

Но доктор не унимался и, язвительно улыбаясь, проговорил:

— Само собою разумеется! Великий человек сидит здесь, распоряжается, пишет и приказывает по поводу маленького торгового судна, а все остальные стоят за прилавком, продают мыло и напёрстки...

Доктор проговорил это сквозь зубы, словно прошипел, и при этом у него был такой вид, словно у него сделался озноб. Но у него это было, вероятно, от бешенства.

— Совершенно справедливо, — отвечал консул. — Я в мелочи не вмешиваюсь.

— О, как мы высоки, Боже, как мы высоки, вы и я! — воскликнул доктор.

— Нет, — вдруг обратился аптекарь к доктору. — Мы вовсе не это имели ввиду. Что с вами, доктор?

Доктор вскочил:

— Нет, знаете ли, вы, аптекарская душа! — проговорил он.

— Помолчите! — сказал аптекарь. — Видите ли, господин консул, дело в том, что мы хотели сегодня придти... Мы полагали, что, как ваши старые знакомые, мы можем позволить себе маленькую шутку. Конечно, нам и в голову не приходило смеяться над вами. Мы просто хотели немного подшутить по поводу ордена и рыцарства, которому ни вы, ни мы не придаём большой цены. Может быть, мы не так повели себя, но уверяю вас, что мы имели в виду только немного посмеяться вместе с вами.

— Я так и понял это с самого начала. Вы видели, что я пошёл навстречу вашей шутке, — ответил консул.

— Удивляюсь, что вы так долго могли разъяснять то, что само собою понятно, господин аптекарь, — воскликнул доктор. — Пойдём же! До свиданья.

Аптекарь встал, но он пропустил доктора вперёд, а сам остановился и снова пустился в объяснения, прибегая к самым почтительным выражениям. Он выражал надежду, что это не вызовет никаких недоразумений между старыми знакомыми. Доктор немного хватил через край, снимать башмаки не имело смысла. Но руководить большим пароходом и посылать его из одной гавани в другую, один день из Генуи, другой день в Цюрих — это уж почти превосходит силы человеческого разума!

— Цюрих, в сущности, не морская гавань, — заметил консул, улыбаясь с видом превосходства.

— Пусть нет. Я, к сожалению, мало знаю толк в морских гаванях, — отвечал аптекарь. — Я знаю только, что получаю из Цюриха пилюли. Да, но что я хотел сказать? Во всяком случае, это гигантский труд быть директором кораблей на океане и руководить в то же время самыми крупными торговыми делами города. Вот, ради этого мы и должны были бы снять у входа свои башмаки. Говорю это прямо! Но насколько я вас знаю, вам это было бы неприятно. Доктор мог уже заранее многое испортить, но я хотел бы просить вас, господин консул, чтобы вы не сердились на нас за это.

— Я давно же забыл об этом, — возразил консул. — Стану я сердиться на доктора, этого бы ещё не хватало! У меня в самом деле много другого дела. Пожалуйста, не беспокойтесь насчёт этого, — прибавил он добродушно.

— Что же касается ордена, то вы ведь первый, в городе, получивший такое отличие. И, конечно, никто не станет отрицать, что вы вполне заслуживаете этой чести. Это лишь признание того, что вы сделали за двадцать лет из старого, никуда негодного судна.

— Ну, — смеясь, заметил консул, — с тех пор сюда прибавились ещё кое-какие другие мелочи.

— Разумеется. Целая масса важных вещей и, в особенности, ваши ценные доклады. Другое правительство не могло не последовать за вами. Кажется, это была Боливия?

— Как Боливия? Я не консул Боливии.

— Нет? Извините!

— Либо Ольсен, либо Гейльберг консул Боливии.

— Но ведь вы же двойной...

— Консул! — подсказал Ионсен и расхохотался над замешательством аптекаря. — Да, я двойной консул, конечно. Но кто-нибудь другой, а не я, двойной консул Боливии.

— Ах, я ведь имел в виду Голландию! — воскликнул окончательно сконфуженный аптекарь. — Я очень несчастлив. Всё же, ваш орден приносит честь не только вам, но и всему городу, всем нам. Голландское правительство, конечно, тоже не будет долго мешкать и признает ваши заслуги.

— Как так? Нет, для этого нет никаких оснований... Не хотите ли закурить вашу сигару, прежде чем уйдёте? Ну, как хотите!

«Они наверное сконфужены, — подумал консул, когда они ушли. — Доктор ошибся в расчёте, затевая этот дурацкий визит».

Но сами посетители, быть может, думали иначе. Аптекарь смеялся, рассказывая доктору о своём выходе из консульства. Ох, уж эти руководители судов на всех морях мира! Ведь всем было известно, что консул Ионсен вовсе для этого не годился, и грузовой пароход «Фиа» находился больше в распоряжении его сына Шельдрупа.

Доктор, несмотря ни на что, был очень доволен.

— По-видимому он совсем не понял насмешки, — сказал он про консула. — Вероятно, он сидит в эту минуту и примеряет свой орден.

Но аптекарь полагал, что он всё же понял.

— Пустяки! Что он понимает! — воскликнул доктор. — Разве вы не упомянули о «гигантском труде»?

— Да, я сказал: гигантский труд.

— Называли Боливию и Цюрих? И он вас не выбросил за дверь?

— Просветление потом наступит. Он, в конце концов, поймёт.

— Ничего подобного. Эта была неудачная затея.

Доктор отправился к Ольсену. В последнее время он почти каждый день бывал там. Художник, зять Ольсена, приехал на лето, с женой и ребёнком, к родителям жены. Ребёнок был здоров, но молодая мать, как и все молодые матери, постоянно требовала врача. Доктор ничего не имел против этих частых визитов. Он прекрасно зарабатывал за них и начинал входить во вкус таких получек. У Ольсена была не такая изысканная обстановка, как у Ионсена, не было ничего размеренного, но зато во всём были заметны пышность и избыток, даже расточительность. В комнатах особенного беспорядка не было заметно, но всё слишком бросалось в глаза своим богатством, всё говорило о том, что тут не было и следа какой-либо скаредности, и всё невольно наводило на мысль о приобретённом, новоиспечённом богатстве.

И доктор благодушествовал, распивая у Ольсена дорогое вино и куря превосходные сигары. Во всяком случае в этом доме он встречал радушное гостеприимство и полную готовность признавать его авторитет. Он сидел в уютном уголке мягкого дивана, и всё не спускали с него глаз, когда он говорил. Что за беда, если это лишь новоиспечённое богатство? Деньги всегда остаются деньгами. Но доктор был не такой человек, чтобы ему можно было импонировать богатством, хотя в этой обстановке он и казался немного обтрёпанным. Его крахмальная манишка скрипела при его движениях, а манжеты он должен был придерживать мизинцем, чтобы они не спускались ему на руки.

— Нет, ребёнок совершенно здоров, — говорил он. — Он получит ещё парочку зубов чтобы быть похожим и в этом на свою прелестную мать.

Молодая женщина, краснея, ответила:

— Ну, значит всё хорошо. А мы уж так беспокоились о ней! И забавнее всего, что не я тревожилась главным образом.

— А кто же? — спросил консул Ольсен.

— Ты, папа. Ты уж должен сознаться в этом!

— Вовсе нет, — сказал Ольсен, оправдываясь. — Я вовсе не боялся, но я не видел причины, зачем заставлять ребёнка испытывать боль, когда можно ему помочь... Её, ведь, назвали в честь меня, доктор.

— Это объясняет многое, — заметил доктор.

В доме Ольсена доктор был другим человеком. Ему не надо было постоянно быть настороже и не надо было разбрасывать колкости. Здесь он пользовался необходимым уважением и без этого. Тут он был приветлив и снисходителен и чувствовал себя привольно. В сознании своего собственного превосходства, он не хотел ещё больше углублять пропасть, разделяющую его с этими людьми. Кроме того в доме Ольсена господствовало всегда хорошее настроение и это не производило жалкого впечатления. Доктор не был избалован в этом отношении в собственном доме. А здесь царили веселье и здоровье, но при этом, конечно, замечался и отпечаток какой-то детской важности.

Посещения в доме Ольсена бывали часто. Кроме зятя с семьёй приезжал туда и другой художник, сын маляра. Его приняли в семью, хотя он не породнился с нею, как его коллега, но ему всегда были рады и для него была устроена в мансардном помещении комната, убранная коврами и занавесками, спускающимися до самого пола.

И вот этому художнику взбрело на ум нарисовать портрет доктора.

— Зачем вам это надо? — спросил его доктор. — Я ведь не могу купить его у вас, а вряд ли найдётся кто-нибудь другой, кто его купит.

— Я хочу вас нарисовать ради вашего собственного лица. О вознаграждении тут не может быть и речи, — отвечал весело молодой художник.

Этот сын маляра был вовсе не плох. Он мог быть даже очень находчив порой, легко воспламенялся и всегда был влюблён. Лицо у него было славное, только руки были большие и неуклюжие. Доктор смотрел на них с неудовольствием.

— Ну, что ж, рисуйте! — сказал ему доктор притворяясь равнодушным.

— Благодарю вас. Но я хочу нарисовать вас в вашем рабочем кабинете, окружённого медицинскими препаратами и толстыми книгами, и погружённого в свою науку.

Доктор видимо встрепенулся. Вот это удивительный художник, какое он обнаруживает понимание и уважение к учёному и его деятельности! Доктор был явно тронут таким отношением и даже чуть-чуть покраснел. Он выпил свой стакан, чтобы скрыть своё смущение.

Да, у Ольсена было в самом деле хорошо! Доктор совсем не ожидал этого вначале. Он хотел облагородить своим присутствием этот дом, как другие дома: Генриксена на верфи, Гейльберга, мелочную лавку Давидсена и Ионсена. Теперь же он хотел только благодушествовать в доме Ольсена, пока было можно. Но была у него и другая цель. Ему хотелось подставить ножку Ионсену, создать для него соперника в лице Ольсена и разделить город на два лагеря. Но все его планы разбились о добродушие и пассивность семьи Ольсена и её неспособность к интригам. Они понимали толк в хорошей еде, в деньгах и в дорогой мебели, приличествующей дому крупного купца. Но у них не было культуры, не было иллюстрированных журналов и тарелок, разрисованных которой-нибудь из дочерей. Семья Ольсен не стремилась ввысь, она была прикреплена к земле.

— Ионсен получил орден, — сказал доктор Ольсену. — Теперь ваш черёд.

Ольсен печально покачал головой и ответил:

— На это нет никаких шансов.

— Ничего тут нет недостижимого. Надо только немного потрудиться для этого, — заметил доктор.

Ольсен ещё раз покачал головой.

— Я ведь консульский агент такой страны, где орденов не существует, — сказал он.

— Так. Но во всяком случае вы могли бы иметь загородный дом, не так ли?

— Загородный дом? Конечно.

— Не правда ли? Почему только Ионсен один должен иметь загородный дом? Ведь вы же богаче его!

Ольсен засмеялся.

— Ну, не преувеличивайте! — сказал он.

— Итак, у вас будет загородный дом. И вы будете ездить туда на паре лошадей.

— На паре лошадей? О нет!

— Ведь вы же можете позволить себе это?

— Да, конечно, — отвечает Ольсен, и ударяя себя в грудь, восклицает: — На паре лошадей? Нет, извините меня! Я не могу ехать даже на одной лошади!

— Возьмите кучера. Ведь вы же понимаете это. Нарядите его в кафтан с блестящими пуговицами и в шапку с золотым околышем.

— Нет, нет! Кучер сам будет смеяться во всё горло, — заявил Ольсен. — А я не могу сидеть сзади двух лошадей.

— Ну, так в первый раз поеду я, вместе с госпожой Ольсен, — предложил доктор. — Вы согласны, не правда ли?

— Я? О нет! — воскликнула она. — Храни меня Бог! Пусть едет ваша жена. Она это может...

Так ничего и не вышло из этой затеи.

XXV

В городе всё шло по старому, только почтмейстер не оправился от удара. Он получил отставку и маленькую пенсию и семья его перебралась в небольшой домик на верфи. На его место был назначен новый почтмейстер.

Лето прошло и двое молодых людей, считавшихся светочами в городе, Франк и Рейнерт, вернулись к своим занятиям. Они оба уехали на одном и том же пароходе.

Франк значительно опередил своего товарища в науках за летние месяцы и можно было сразу увидеть, как много он учился. Он накопил в своём мозгу массу различных филологических познаний, вкладывая их туда, одну крупицу за другой, без особых усилий и лишь тратя на это время и жизненную силу. Теперь он стоял на палубе судна, немного пожелтевший и худой, почти без мускулов, точно созданный для того, чтобы учиться всё больше и больше. Окружающая обстановка не приковывала его внимания, он тупо смотрел на работу матросов, ничего не умея делать сам, своими собственными руками, а кочегаров он находил невероятно грязными. Конечно, он не мог грузить в трюм бочки и ящики, не для того он находился здесь, но он мог заглядывать в словари и знал столько священных грамматических правил! Можно ли было сравнивать его с грубыми матросами!

На пароходе он встретил своего товарища со школьной скамьи, Тот выскочил из машинного отделения, полуодетый, с потным лицом и расстёгнутой на груди рубашкой.

— Здравствуй! — сказал он, кивнув Франку.

— Здравствуй! — отвечал Франк, стараясь припомнить его. — Ты здесь?

— Да, — отвечал тот. — Разве ты не знал? Я кочегар. А как поживает Абель? Хорошо?

— Абель? Кажется.

Кочегар хотел возобновить школьные воспоминания и говорил Франку: «Знаешь ли? Помнишь ли об этом?». Когда он смеялся, то его белые зубы сверкали и он совсем не думал о том, что он так грязен. Он стоял прямо на сквозном ветру и не замечал этого. Франк несколько раз отодвигался в сторону, говоря:

— Здесь очень дует!

— Дома у тебя всё благополучно, сёстры здоровы?

— Кажется.

— Ха, ха, ха, можно, пожалуй, подумать, что ты не из дома едешь! И как странно, что ты не знал, что я здесь служу? Сёстры твои ведь знают это.

— У меня так много занятий, — отвечал уклончиво Франк.

— А помнишь ты, как мы разбили окна и как раз в это время пришёл директор?

— Нет, это было так давно, — сказал Франк, который уже был так далёк от всего этого.

Товарищ его заметил, что Франк очень учён и попробовал заговорить с ним о его собственных делах.

— Ты хочешь опять вернуться в университет? — спросил он.

— Само собою разумеется.

— Ах, Боже мой! И далеко ты ушёл? Скоро ты будешь пастором?

— Пастором? — улыбнулся Франк. — Нет, конечно нет!

— А что же?

— Я изучаю языки.

— А, языки всего мира? Ну, это тоже не пустяк. Все языки всего мира, как начальник школы? Но Рейнерт будет пастором?

— Нет, я не знаю.

— Как, ты не знаешь?

Франк неохотно ответил:

— Я не знаю, кем хочет быть Рейнерт.

— Я сегодня утром видел его, но он вероятно не узнал меня.

— Это возможно. Ты ведь такой чёрный.

— Во всяком случае, я с ним поздоровался, — сказал кочегар и принялся выгребать золу из топки и выбрасывать за борт.

Конечно, Рейнерт узнавал только тех, кого хотел узнать. Он едва узнавал Франка, который, однако, был его коллегой. Франк почти не видел его на пароходе. Рейнерт имел второе место, но постоянно вертелся на первом месте, а Франк занимал третье место, но был полон сознания, что он знает много языков. Ему было холодно и он всё старался разыскать себе тёплое местечко на палубе, когда пароход повертывался в другую сторону и ветер давал себя чувствовать сильнее. Франк решил, что, по приезде в Христианию, он первым делом купит себе пальто с бархатным воротником.

Он прошёл мимо курительного салона, заглянул туда и остановился в дверях. Поклонившись, он хотел уйти, но было неловко, потому что там сидели знакомые — адвокат Фредериксен, чистивший ногти перламутровым ножичком и болтавший с Рейнертом. Оба курили.

Франк не подошёл к ним ближе, но не хотел скрываться. С какой стати? Ведь его всё-таки знают и признают. Он заговорил с Рейнертом из дверей и сказал ему, что встретил здесь их прежнего школьного товарища.

— Он спрашивал про тебя, — прибавил Франк.

Рейнерт ничего не ответил. Он представился, как будто размышляет о чём-то.

— Он тут служит кочегаром, — продолжал Франк.

— Да? — ответил рассеянно Рейнерт.

— Кто это? — спросил адвокат, точно не зная о ком идёт речь.

— Один наш школьный товарищ, — отвечал Рейнерт. — Да, я очень радуюсь, что ещё раз увижу «Корневильские колокола»¹³, — сказал он, продолжая свой разговор с Фредериксеном.

— Я не видал этой пьесы, — отвечал адвокат.

— Клаузен в ней великолепна. Это все говорят.

— У меня так мало времени для театра и для цирка, — нарочно громко произнёс адвокат. — У меня моя работа в стортинге и, кроме того, я ведь председатель одной парламентской комиссии...

Франк понял, что ему тут нечего делать и пошёл дальше. Он снова отправился искать тёплое местечко и тихонько улыбался про себя. Он ведь знал больше языков, чем они оба вместе. Фредериксен же не знал ничего, кроме нескольких слов по-немецки. Это было всё.

Однако и адвокат Фредериксен мог самодовольно улыбаться. Он знал языки лишь настолько, насколько это ему было нужно, так же, как и анатомию. Теперь он возвращался к своей комиссии, хорошенько отдохнув, и тотчас же намерен был приняться за ожидавшую его работу. Эти заседания в комиссиях были вовсе не плохи. В газетах сообщалось о его возвращении и он мог получить из государственной кассы деньги на проезд и содержание во время пути. Вечером он встречался со своими коллегами и другими равными ему лицами за стаканом пунша и длинной трубкой. Это придавало ему вес в глазах других и какая-то мелкая местная газетка даже назвала его, в числе прочих, будущим государственным советником. Разумеется, это не могло ему повредить. Даже наоборот, он был доволен, будущее было перед ним и он мог уже, разговаривая с небрежным видом, вытащить из кармана перочинный ножичек и чистить себе ногти.

И вот трое детей маленького приморского городка, Франк, Рейнерт и адвокат, ехали в Христианию, каждый имея перед собой своё собственное будущее, свои честолюбивые мечты и свои планы.

Родной город снова удалялся от них, оставаясь позади.

Отсутствие Франка мало ощущалось в его семье, разве только бабушка почувствовала перемену, так как ей не надо было ходить на цыпочках и она могла греметь посудой на очаге сколько ей угодно. Но это всё же нельзя было назвать переменой к лучшему. Каморку брата наследовал Абель; конечно это было всё равно, так как он проводил в ней только ночи. И притом, он ведь не был учёным.

Адвокат Фредериксен оставил, впрочем, совсем другого рода пробел со своим отъездом. Не то чтобы у него были уже такие большие дела в городе, все эти дела можно было посылать ему по почте и он мог рассматривать их, сидя на скамье в стортинге. Но адвокат заключил до отъезда предварительное соглашение с фрёкен Ольсен, и она вероятно чувствовала его отсутствие. Во всяком случае, ей должно было казаться особенно тихо, когда перестал раздаваться громовой голос Фредериксена, и по лестнице больше не слышались его тяжёлые шаги. Может быть, она вспоминала, как он, тяжело сопя, входил в комнату, вспоминала его толстый затылок и протянутую руку и разговор, в котором он излагал свои взгляды на любовь и политику.

— Чего мы собственно добиваемся в этой жизни? — ораторствовал он. — Чтобы нам было хорошо, чего же другого? Мы стремимся подниматься вверх и наше положение улучшается. Мы живём лучше, едим и одеваемся лучше, откладываем деньги, становимся состоятельными, приобретаем дома в городе, имеем доли в торговых судах, летние виллы, экипажи, лодки — словом всё, что угодно! Мы не делаем ничего такого, что нам не нравится, мы не стараемся сгладить неровности — пусть это делают другие, каждый по своему вкусу! А потом... потом мы заводим дела и даём людям работу. Мы можем тогда кругом протягивать свою руку, несущую помощь. Мы слышим о семье, не имеющей крова, и поселяем её в одном из наших домов. «Пожалуйста, поселяйся тут, вместе со своими!» Мы слышим о несчастных случаях и сейчас же являемся на помощь. И мы вовсе не жестокосердны. Если матросы становятся калеками, выполняя свою опасную работу, то мы вступаемся за них и защищаем их права. Таким путём между нами развивается солидарность. Мы добиваемся прогресса и демократии. Предоставьте нам привести в порядок всё, что касается службы нашему знамени и отечеству...

— Разумеется, — соглашалась с ним фрёкен Ольсен.

— Не правда ли? Так всё идёт на свете и так должно идти! Но не хорошо быть человеку одному. Как он сам так и его положение нуждаются в помощнице, фрёкен Ольсен...

— Не хотите ли закурить сигару? — прервала она его.

— Пожалуйста. Благодарю! Так вот, я сказал: помощница. Она необходима по многим причинам. В доме должна быть хозяйка. Она должна держать комнаты в порядке, делать закупки для дома. Приходит кто-нибудь и желает говорить с её мужем. Но он занят, он в государственном совете, и она служит его представительницей. К ней обращается за её влиятельной поддержкой административный совет какого-нибудь учреждения, приюта для стариков или для слабоумных и она ставит своё имя под воззванием. Она заняла теперь более высокое положение, достигла большого почёта, но зато у неё явились новые обязанности. Она не может от них отказаться, так как на неё обращено внимание общественного мнения и общество ставит ей свои требования. Могли бы вы выполнить эти требования, фрёкен?

— Я? — воскликнула, смеясь, фрёкен Ольсен. — Право не знаю. Но, если это будет нужно, то конечно я смогу это сделать. Как вы думаете?

— В этом я уверен. Теперь надо выяснить окончательно, хотите ли вы этого? Со времени нашего последнего соглашения прошло уже несколько месяцев. У вас было время много раз подумать об этом. Но я жду некоторых перемен, которые должны наступить. Спешить нечего, я даю вам ещё больше времени.

— Соглашение, говорите вы? Какое соглашение? — спросила она, несколько удивлённая его словами.

— Милая барышня, я говорю о нашем предварительном соглашении. Разве вы не помните? Это было на свадьбе вашей сестры. Я думаю, что мы были тогда единогласны.

— Да, разногласия между нами не было.

— Вот видите ли!

— Но ведь это вы придумали такое соглашение!

— Ну да, об этом я не буду спорить с вами. Я больше всего говорил, — это вы правы. Я дал вам своё обещание...

«Она немного представляется», — подумал Фредериксен, но чтобы быть более уверенным, кое-что выяснить и заставить её высказаться по поводу того, что бросилось ему в глаза, он решил продолжать. Эти художники, явившиеся в дом, пожалуй могут у него из-под носа выхватить девушку. Это было бы недопустимо и вот на это именно он хотел намекнуть в своём обращении к ней.

— Я положил к вашим ногам моё предложение и оно остаётся там лежать, — сказал он и вдруг прервал свою речь: — Гм! Кто это поёт там наверху?

— Это художники. У них на чердаке мастерская.

Адвокат засмеялся.

— Ах, эти молодые беззаботные парни! Они распевают и разрисовывают холст! О другом я не говорю, но ведь ваш зять происходит из образованного дома. Я был с его отцом в университете. А что же вышло с сыном? Такой ещё молодой человек и ему не за что ухватиться, он ничего по настоящему не знает, ничему не учился. О его товарище я совсем не стану говорить, но у вашего зятя уже с самого рождения могли существовать виды на будущее. Ну, конечно, он может иметь успех и продать кому-нибудь ту или другую картину. Я сам, позднее, что-нибудь куплю у него и попрошу вас сделать выбор.

— Что такое?

— Да, я это хочу сделать, — кивнул он с важностью. — Я хочу купить картину и просить вас выбрать её. Вы согласны?

— Вы доверяете это мне?

— Я буду доверять вам ещё гораздо более важные вещи со временем. Что же касается картин, то мы купим у него не одну картину, а две, это наше желание. Я теперь опять уезжаю в Христианию, на службу моего отечества. Наше соглашение пока остаётся, но когда придёт время, то я надеюсь, что мы будем одинакового мнения. Я твёрдо надеюсь на это.

Так было дело с соглашением. В сущности адвокат только один участвовал в деле. Он устроил это дело уже несколько месяцев тому назад и притом к полному своему удовлетворению. Но сегодня ему пришло в голову, что и другая сторона должна высказаться по этому поводу. Само собою разумеется, что она не будет противиться, он только должен спросить её, немного позондировать. Это было сделано. Конечно, она немного поломалась, но всё же дело кончилось тем, что она обещала купить картины для своего дома. С этим адвокат уехал на пароход.

И вот фрёкен Ольсен опять сидела одиноко и размышляла. Что обещала она этому человеку? Ничего, ровно ничего! Но она не отвергла его с первого же раза. Некоторые девушки никого не отвергают сразу, даже самый невозможный из претендентов всё-таки годится на то, чтобы занять их мысли в течение некоторого времени, и они держат его про запас. Фрёкен Ольсен не принадлежала к расчётливым и хитрым натурам, но во всяком случае, она хотела придержать этого человека. Всё же лучше было иметь его, как опору, нежели никого не иметь. Она становилась старше, сестра её была замужем и ей надо было подумать о будущем. Государственный советник ведь представляет нечто заслуживающее внимание. О6 этом можно подумать. Она, до сих пор, ни в чём не знала недостатка, неужели же теперь она будет чувствовать недостаток в поклонниках? Всего другого у ней было вдоволь и теперь есть даже государственный советник в запасе, если только он будет им! Само собою разумеется, что фрёкен Ольсен должна была сожалеть об отъезде адвоката.

Где же ещё жалели об его отсутствии? Может быть, в доме Оливера? Ну, это вряд ли. Оливер, конечно, радовался, что его несносный кредитор уехал из города. Да и Петре, вероятно, надоела постоянная беготня к адвокату. Наконец-то кончились её переговоры! Разумеется, она не могла испытывать никаких чувств к этому человеку, который так измучил её. О привязанности тут не могло быть и речи. Этого бы ещё недоставало! Во всяком случае, если у колодца и разговаривали об удивительной и безумной любви, то конец её наступил. Адвокату принадлежала кровля над головой Петры и чтобы сохранить эту крышу над собой, Петра должна была ходить к адвокату. Что ж тут удивительного? Она должна была разговаривать с ним об этом и Оливер ворчал иногда, что она никак не может кончить. Но разве она когда-нибудь наряжалась особенно для этих визитов, старалась быть красивее? Она надевала только новую рубашку под своё платье. Она получила как-то эти новые рубашки и хотела их носить теперь. Она была замужняя женщина и никакие попытки к сближению со стороны мужчин не могут производить на неё впечатления. Ведь несколько лет тому назад она дала Шельдрупу Ионсену пощёчину за нежное словечко, сказанное ей. Может ли она поступить иначе теперь, когда волосы у неё уже начали седеть на висках и она имеет взрослых детей?

Оливер, следовательно, не имел никаких причин не доверять ей. Он спросил её:

— Он, значит уехал?

— Да, — отвечала Петра. — Я бы хотела, чтобы он не возвращался никогда!

— Ты думаешь, он уехал навсегда?

— Не знаю, но я была бы рада, если б это было так!

Оливер видел, что Петра говорит серьёзно. Она сделала жест, выражающий отвращение и даже сплюнула в сторону. Ясно было, что она ненавидит адвоката.

— Да, хорошим человеком его нельзя назвать, — сказал Оливер. — Но эти адвокаты! Разве они бывают когда-нибудь другие?

— И я говорю тебе, что в следующий раз ты можешь сам идти к нему, — заявила Петра. — Я не сделаю больше ни шага.

Можно ли было говорить определённее? Оливеру это понравилось и он тотчас же объявил с важностью, что он сам пойдёт к адвокату и выскажет ему правду в глаза. Он швырнёт этому кровопийце деньги на стол и потребует от него расписку. Да, это так же верно, как то, что его зовут Оливер Андерсен! Калека и трус, он уже рисовал себе яркими красками картину своего появления перед адвокатом.

В последнее время Оливер действительно стал более смелым. Сознание, что у него есть деньги в кармане придавало ему уверенность. В первое время после ограбления почтовой конторы, он всё же чувствовал себя не совсем спокойно и просил Петру сделать ему внутренний карман в жилете. Она посмеялась над ним, сочла это за его обычное бахвальство и он должен был обратиться к бабушке. Теперь же, когда деньги его были запрятаны, он совершенно успокоился. Никому ведь не придёт в голову обыскивать калеку, который притом ничего не сделал дурного. Деньги за пух были на самом деле его собственностью. Досадно было лишь то, что он не мог похвастать ими, покупать то, что ему вздумается. К счастью для него там были и мелкие банковские билеты и он мог, от времени до времени, вынимать их и тратить, не возбуждая подозрений. Он купил девочкам ботинки с бантами и себе новый галстук и крахмальный воротник. Оливер довольствовался малым и хотя любил лакомиться, но всё-таки не был обжорой. Петра представляла противоположность ему; она была жадна к деньгам. И как раз теперь Оливеру нужно было всё его добродушие, чтобы ладить с Петрой. Она стала такая капризная, упрямая, всё было не по ней, всякая еда была ей не по вкусу. Она не могла выносить то того, то другого, и последний кофе ей показался совершенно испорченным.

— Что за кофе ты приносишь домой? — сказала она Оливеру.

Она видела у Давидсена кусок швейцарского сыра. Вот если бы она служила горничной у консула Ионсена, как в прежнее время, то получала бы такой сыр! А у парикмахера Гольте она видела кусок золотистого мыла, который прельстил её. Оливер мог сказать ей, что она не должна быть такой жадной и довольствоваться тем, что имеет. Но Петра показала тут свой неистовый характер, бранила и насмехалась над ним и говорила, что она живёт с калекой, говорит с калекой, лежит в кровати возле калеки и умереть должна с калекой. И это жизнь! При этом она сплюнула в сторону так, как будто её тошнило.

Что же сделал Оливер? Вместо того, чтобы пустить в ход свой костыль и пригрозить ей, он совершил совершенно к

неожиданный поступок. Он пошёл в город и вернулся с куском сыра и мылом. Петра была совершенно ошеломлена в первую минуту, но затем начала плакать. Она не хочет иметь эти вещи. Как можно быть таким дураком и делать ради этого долги?

Оливер пробовал её уговаривать, но ей невозможно было угодить. По его настоянию, она взяла кусочек сыра в рот, но тотчас же должна была выплюнуть его.

— Это другой сыр! — кричала она. — Ты думаешь, что можешь меня обмануть?

Она побледнела от негодования и набросилась на маленьких девочек за то, что они смеялись. Когда же она понюхала мыло, то должна была зажать нос.

Так шли дни за днями. Семья Оливера, без сомнения, жила теперь лучше, чем многие другие маленькие люди в городе. У многих ли было постоянное место и карман, наполненный деньгами?

Несчастному почтмейстеру с его семьёй, конечно, жилось очень плохо. Доктор не замечал у больного никакого улучшения. Почтмейстер сидел, куда его посадят, неподвижный и безмолвный, точно умерший. Его жена и дочери были трудолюбивые достойные женщины. Одна из дочерей получила место в лавке Ионсена, а сын, бывший сельским хозяином, помогал матери сколько мог и благодаря этому скудной пенсии хватало кое-как на жизнь. Но, конечно, стольким взрослым людям всё-таки трудно было жить на эти деньги. Совсем было бы плохо, если б не пришёл на помощь сын, находившийся в Англии, второй штурман. Когда он узнал об ограблении почты и несчастии своего отца, то показал себя настоящим человеком. В своём прекрасном письме к своим родителям он призывал их и своих сестёр уповать на Господа в час испытания. Сообщал, что и он тоже подвергся неприятностям, на него пало подозрение и его подвергли допросу. Но, конечно, он остался чист, как был. Он прощает миру, что его подозревали и на него донесли, но право восторжествовало. В Англии всегда торжествует право. В заключение он высказал надежду, что этот случай заставит одуматься весь город, всех людей, и обратиться на истинный путь. Словом, это было письмо благочестивого человека. Какой сын! Но он ни одним словом не коснулся самого главного, того, что у него теперь больше денег. Получал ли он теперь больше жалованья или же нашёл в Англии новую угольную копь, во всяком случае, он послал матери достаточную сумму денег и обещал прислать ещё больше. Это было спасением для семьи и его прекрасный поступок доставил его матери и сестре много радости. Они пошли к отцу и рассказали ему эту великую новость. Они надеялись, что он встрепенётся и что радость повлияет на него и ум его просветлеет. Но надежды эти не оправдались. Он остался таким же безмолвным и неподвижным, как был, и разве только сделался ещё несколько бледнее. Жена его разразилась слезами при виде его такого безучастного состояния.

— Нет, — сказал доктор, — ваш сын, второй штурман, не может вылечить вашего мужа.

Жена почтмейстера вообще всегда была неразговорчива, но её сердила такая авторитетность доктора в этом отношении и она спросила его:

— Отчего же нет?

— Отчего? — отвечал доктор. — Да я думаю, скорее вашему мужу самому надоест так сидеть неподвижно и созерцать свой пупок!

Разве так можно говорить семье, сражённой несчастьем? Но у доктора было такое обыкновение и тут уж ничего нельзя было сделать.

Доктор отправился домой, в свой рабочий кабинет. Он позировал в это время художнику и поэтому надел свой поношенный сюртук и полосатые брюки, которые сшил себе на конфирмацию Фии Ионсен, а это было уже давно.

Проходя мимо консульства Ионсена, — а он всегда замечал всё, что там делалось, — он заметил новую вывеску: «Модные товары, блузы, вышитые вещи». По всей вероятности эту вывеску повесили ночью на дверь консульского дома.

Доктор остановился и стал внимательно рассматривать вывеску, затем он повернулся и пошёл дальше, улыбаясь. Он увидал художника, который стоял у дверей дома и видимо поджидал его. Доктор крикнул ему ещё издали:

— Открытие, молодой человек! Целое событие!

Обыкновенно он не имел привычки вступать в беседу с сыновьями маляров, но этот молодой человек, хотя и был сын маляра, но он был художник, а это уж совсем другое дело. Хотя он был поразительно невежественным человеком во всём, что касалось книжной учёности, но по крайней мере обладал достаточным тактом и молчал, когда говорила учёность.

Позируя художнику, доктор перебирал по косточкам весь город, начиная с несчастного почтмейстера и кончая Ионсеном и всеми остальными жителями, вплоть до Оливера с его тёмноглазым потомством. Художник услыхал от доктора много интересных подробностей, касающихся городской жизни и отношений. Злой и острый язычок доктора работал в то время, как художник писал с него портрет. В комнате мало было принадлежностей докторской профессии, хотя художник имел в виду нарисовать картину, которая должна была называться «Врач», но у доктора не было на столе ни микроскопа, ни скелета, ни даже просто черепа, для доказательства мужества врача в сношении с мертвецами. Но тем не менее это были приятные, уютные сеансы для художника, который с интересом слушал болтовню доктора, изредка прерываемую приходом какого-нибудь больного. И доктор был доволен, что он может так хорошо разъяснить молодому художнику, что представляет из себя этот город. Это болото, яма, ничего больше!

Разумеется, доктор не мог удержаться, увидев художника, чтобы не излить ему то, что у него кипело на душе. Он тотчас же заговорил о новом предприятии консула Ионсена, и дал волю своему злому языку. Художник даже не мог вставить ни одного слова, но, наконец, поток прекратился и доктор сказал:

— Ну, теперь идём рисовать.

— Я бы хотел сегодня баклушничать, — отвечал художник.

— Баклушничать! Ну что ж, на здоровье. Может быть, у вас есть что-нибудь другое в виду?

— Нет, но я сегодня не расположен.

— Вот как! В таком случае, до свидания.

Доктор посмотрел на художника и ему показались подозрительными его отговорки. Ведь у него был с собой ящик с красками! Уже не пошёл ли он куда-нибудь в другое место?

Действительно, художник отправился в другое место. Госпожа Ионсен пригласила его придти в консульство и нарисовать на портрете её мужа орден, который он получил недавно. Она объяснила художнику в своей записке, что хотя портрет и очень похож, но Фиа, только что вернувшаяся из Парижа, высказала мнение, что цветная орденская ленточка на груди только украсит портрет. Пастёр¹⁴ ведь тоже носит ленточку Почётного Легиона на своём чёрном сюртуке.

XXVI

Настала осень, за нею зима, и дни стали очень короткие. В известной степени в кузнице было хорошо работать и многие юноши находились в гораздо худших условиях, нежели Абель. Впрочем, и он сам находил это. Старик кузнец в последние месяцы очень опустился, жаловался на упадок сил и говорил о том, что хочет бросить кузницу и что скоро умрёт. «Всё равно, все мы должны умереть», — говорил он. На него сильно подействовало ограбление почты. Его брат, полицейский Карлсен, не удержался и рассказал ему о допросе, который был произведён в Англии, и что у его сына Адольфа всё тело оказалось разрисованным самым непристойным образом. Но старый кузнец возразил:

— Это не наш Адольф!

— И представь себе, — продолжал полицейский, — всё это время, пока пароход стоял здесь, он ни единого раза не побывал у тебя!

— Нет, — отвечал кузнец, — он вероятно виделся со своей сестрой, как я думаю. Оба брата навещают её, а зачем же им меня посещать? Ты не должен быть несправедлив к ним.

— Значит, он всё-таки был здесь? — спросил полицейский.

— Нет, — отвечал кузнец.

Отец знал больше дурного, нежели хорошего про Адольфа, и не обманывал себя. Он вспоминал, как ещё несколько лет тому назад, маленький Адольф бегал по кузнице, засыпал отца вопросами и колотил по маленьким кускам раскалённого железа, причём часто обжигал себе пальцы. Адольф в Англии вероятно был уже совсем другой, Он тоже обжёг себе пальцы, но он был ещё молод! «Все люди, вместе взятые, хороши, за исключением негодяев», — говаривал кузнец. Но он уже отказался от мысли передать свою кузницу кому-нибудь из сыновей. Кто же будет его преемником? Кузнец говорил Абелю:

— Через год ты будешь знать больше, чем я, так как мне ведь самому пришлось начинать для себя.

Что значили эти слова? Была ли это просто похвала и признание работы Абеля, или тут заключался другой смысл? Во всяком случае, это был луч света для Абеля и он тотчас же подумал о маленькой Лидии. Возвращаясь домой из кузницы, он встретил отца и тотчас же посвятил его в свои дела. Оливер был занят мыслями о том, что у него происходило дома, но всё-таки с вниманием выслушал сына.

— Карлсен наверное хочет, чтобы ты взял его кузницу и продолжал его дело, — сказал Абелю отец. — Я не вижу тут ничего невозможного. А сам ты как об этом думаешь?

— Я не знаю, — отвечал он.

Нельзя отрицать, что Оливер был действительно другом своих детей. Они всегда шли к нему со всеми своими сомнениями и заботами, зная, что всегда найдут у него сочувствие. Он был точно создан, чтобы быть отцом и самому воспитывать своих детей. Когда пылкий Абель намекнул ему однажды, что он хотел бы водвориться на месте и жениться, то отец не разразился хохотом по поводу такой затеи, а, наоборот, сказал, что это уже не так нелепо и что, в сущности, он этого ожидал. Когда Абель сделается ремесленником и кузнецом в городе, грудь и плечи его расширятся и он станет выше ростом, то, конечно, он тогда уже будет иметь право поступать, как ему угодно. Нужно выждать только ещё небольшой срок, чтобы всё хорошенько обдумать и устроить для себя очаг и жилище. Два года скоро пролетят, он сам в этом убедится. Но Абель возражал, что он не может выдержать два года. Ведь во время вакаций всегда приезжает Рейнерт и вертится тут!

— Рейнерт? — с удивлением воскликнул Оливер. — Да ведь он ещё совсем мальчишка! Ему не более восемнадцати лет!

Абель, которому недавно минуло семнадцать, поспешил возразить:

— Мне тоже не больше восемнадцати.

— Да, — сказал Оливер, — но между ним и тобой существует разница. Ты ремесленник и специалист. Когда ты кончишь ученье, то в тот же день можешь сделаться мастером и подмастерьем в одно и то же время. Говорю тебе: один или два года пролетят быстро.

Оливер имел в виду такими речами помочь пылкому юноше преодолеть своё нетерпение и действительно ободрял его. Он уверил его, что старый кузнец серьёзно намерен передать ему своё дело. Иначе не может быть! И эта уверенность сообщилась и Абелю.

— Пойдём теперь домой, — сказал ему Оливер, — и сообщим твоим сёстрам. Это важное дело. А год пройдёт быстрее, чем ты думаешь. Что такое год? Господь один единственный раз моргнёт глазом, и вот уже год прошёл!

Он пустился в пространные рассуждения, перемешанные с бахвальством и выражениями трогательного чувства к детям.

— Да, вы, мальчуганы, в самом деле ушли вперёд, ты и Франк, — сказал он. — А теперь, если ты подождёшь кофе, то я принесу от булочника пирожное. Сегодня суббота, и тебе не надо завтра идти в кузницу.

Но у Абеля много дел и он несвободен. Он хорошенько вымылся, приоделся и снова ушёл. Этот Рейнерт целое лето торчал здесь и порядочно отравлял жизнь Абелю. Теперь он уехал, но и после его отъезда маленькая Лидия стала совсем не такая как была, и Абель не раз уходил от неё с тяжёлым сердцем. Впрочем, теперь у него на сердце легко, и маленькая Лидия тотчас же заметила, что с ним случилось что-то.

— Тебе нужно что-нибудь от меня? — спросила она.

— Во-первых, — отвечал он, — я на следующих днях беру на себя кузницу!

Затем он сразу выложил маленькой Лидии все свои планы, преувеличивая многое и не отвечая на вопросы, которые она задавала ему. Конечно, он теперь уже сделался подмастерьем, учёным подмастерьем, и в этом, и в будущем году может делать что угодно. Его отец сказал ему, что он должен уже позаботиться об очаге и жилище...

— Тут нет ничего такого, над чем можно смеяться, как гусыня! — проговорил он обиженно.

— Нет, — отвечала она уступчиво. — Но всё же он совсем неблагоразумен. Ведь он даже не конфирмован, или как?

— На это я тебе не буду отвечать! — сказал он.

Бог мой, что только он болтает! Её мать всякий раз смеётся, когда видит его. Сколько же ему лет?

— Двадцать три года и три месяца, — твёрдо заявил Абель с таким видом, как будто он и сам верил своим словам.

Тут уж маленькая Лидия не выдержала и громко расхохоталась.

— Сколько? — говоришь ты. — Храни меня Бог от тебя, Абель!

— Ты только умеешь смеяться! А тебе-то самой сколько лет? Ты об этом не думаешь? — обиженно сказал он.

Маленькая Лидия в самом деле не хотела, чтобы её принимали за маленькую девочку. Она получила работу для модного магазина Ионсена и давно уже носила длинные платья.

— Сколько мне лет? — повторила она. — Зачем ты спрашиваешь? Я больше не хочу стоять здесь и слушать тебя.

— Ну, конечно! Ты хочешь слушать только Рейнерта. Но этому должен быть положен конец. Я не могу поверить, маленькая Лидия, чтобы он тебя интересовал!

— Меня? Моя мать говорит, что он красив.

— Он просто шалопай! Я его раздавлю, как букашку, если он снова придёт сюда! Понимаешь? — вскричал Абель, вспыхивая.

— Я должна идти в дом, — сказала она.

— Раздавлю вот этими моими ногтями! — Он потрясал, вне себя, кулаками. — Я достаточно взрослый для этого. Вот увидишь!

По-видимому она поняла, что он уже не владеет собой, и поэтому стала сговорчивее. Он говорил ей, что дольше ждать не может, и голос его при этом дрожал и имел какой-то чуждый оттенок. Тогда она ответила ему серьёзно, пожалуй, даже слишком серьёзно для её детских лет:

— Да, но я не могу сказать, что я тебя люблю.

Он недоверчиво улыбнулся. Всё-таки она его любит! И он стал развивать ей свои планы. Может быть, они могли бы поселиться у кузнеца? У него есть наверху каморка, выкрашенная голубой краской и с красивыми деревянными панелями. Наверное кузнец хочет отдать её ему. Там Абель поселится с ней, и тогда больше не будет шататься тут во время вакаций этот пустоголовый франт в коротких штанишках! Жизнь станет совсем другая... И он стал распространяться о преимуществах и выгодах такой жизни. Маленькая Лидия сначала слушала его, ничего не возражая, но потом закрыла глаза и наконец вскочила, повернулась и ушла. Больше она не выходила.

Абель подождал несколько минут. Он в течение своей жизни должен был уже привыкнуть к некорректному обращению маленькой Лидии. И на этот раз она поступила с ним не хуже, чем обыкновенно. Но когда он уже приготовился уйти, то увидал, что маленькая Лидия приотворила дверь и выглядывает оттуда. Очевидно, она не могла дольше выдержать в комнате.

— Я вижу тебя, — сказал он. — Ты можешь выйти.

Он расстегнул свою куртку и ударил себя в грудь, но сделал это лишь с тою целью, чтобы она заметила у него часовую цепочку, хотя никаких часов у него не было. А она с самым невинным видом спросила:

— Как? Ты всё ещё здесь стоишь?

— Да, — отвечал он хладнокровно. — Я тебя поджидал.

Хитрая маленькая Лидия взяла охапку щепок и понесла. Она сделала это нарочно, чтобы помешать ему разговаривать с ней. Тогда он сказал ей развязным тоном, играя своей цепочкой:

— Раз ты этого хочешь, маленькая Лидия, то я вернусь через полчаса.

В сущности, ему не о чем было говорить с нею, но он хотел находиться возле неё, только это и было нужно ему! Когда он вернулся, то застал её дома одну. Родители её улеглись спать, а сёстры куда-то вышли, так как это была суббота. Маленькая Лидия шила и была чрезвычайно прилежна. Он заметил ей, что они, кажется, расстались не совсем дружеским образом, но она спокойно отрицала это и попросила его не трогать своими пальцами её белых лент.

Если она будет говорить с ним и дальше в таком тоне, то он не далеко уйдёт и в этот вечер. Что ж удивительного, что он начал сердиться и на её замечание относительно белых лент воскликнул:

— Ах, не будь такая! Я уже раньше имел в руках тончайшие ткани и бархат. Впрочем, моим рукам тут действительно нечего делать...

Он ошибся, рассчитывая, что она будет тронута и ласково заговорит с ним, быть может, даже бросится к нему на шею. Ничего подобного! Она продолжала усердно работать. Наконец, он не выдержал и несмотря на множество иголок, которые были заколоты у неё на груди, он обнял её и стал целовать. Она не противилась, хотя несколько раз вскрикивала: «Да ты с ума сошёл! Что тебе надо?». Но ведь это случилось с ними уже не в первый раз.

Однако потом Абель чувствовал себя не совсем приятно. Он пробовал смеяться, обратить всё в шутку, но это ему не удавалось. Маленькая Лидия быстро пригладила волосы, поправила воротничок, съехавший на сторону, и снова взялась за платье. Она молчала и очевидно чувствовала себя оскорблённой.

— Я не хочу, чтоб ты меня целовал! — сказала она вдруг.

— Нет?

— Нет! Ни за что!

— Да разве я тебя целовал! — сказал он, напуская на себя развязность. Но это не помогало и он снова стал уверять её, что она должна взять его — его и никого другого — и что во время вакаций он не будет отпускать её никуда.

— Молчи же, наконец! — сказала она.

— Завтра же я иду и покупаю очаг, — решил он. — У Ионсена валяются во дворе два очага. Я возьму один из них и вычищу его от ржавчины. Да, да, я сделаю это завтра же!

— Посмей только! — пригрозила она.

Они немного поспорили об этом, но маленькая Лидия тут понимала больше, чем он, и она взяла верх.

— Как это ты нисколько меня не стыдишься! — сказала она ему.

— Ну, я могу подождать ещё пару дней, — сказал Абель, чтобы доказать свою уступчивость.

— Пару дней? — воскликнула она с пренебрежением.

— Неужели это никогда мне не удастся? — сказал он. — Если таково твоё мнение, то я хочу его знать!

Она ответила чрезвычайно холодно и презрительно:

— Да, таково моё мнение.

— Ты, значит, меня не хочешь?

— Да, ты должен это заметить, — ответила она и стала собирать свою работу, разложенную на столе. Она точно хотела этим дать ему понять, что для неё многое в жизни будет поставлено на карту, если она в эту минуту даст ему другой ответ.

Мать её вошла в комнату и сказала:

— Иди сейчас спать, Лидия! И ты, Абель, уходи сию же минуту! Я не хочу, чтобы ты тут постоянно вертелся с утра до поздней ночи. Ты слышал? Это ещё что за повадки у такого сопляка! Ты не в своём уме, что ли? Уходи домой и раньше перестань быть молокососом!

Дверь за Абелем захлопнулась, но через минуту мать Лидии снова выглянула и крикнула ему:

— Скажи своему отцу, чтобы он надавал тебе хороших шлепков!

Абель старался сохранить собственное достоинство. Он не сразу ушёл, а постоял несколько времени у закрытых дверей и даже попробовал вызвать маленькую Лидию, чтобы поговорить с нею, но она отказалась.

Абель пошёл домой. Родители его о чём-то спорили, и так как у него не было охоты слушать их ссору, то он прошёл прямо в свою каморку.

Между тем спор был не лишён некоторого интереса. Размышления Оливера привели к тому, что он подвергнул допросу свою жену. По-видимому Петра была опять беременна, но как это могло случиться? Она почему-то считала нужным скрывать своё положение как можно дольше, точно замужняя женщина не имеет права быть беременной? Возможно, что именно это обстоятельство и вызвало его подозрения. Но когда он в этот вечер, поставил ей вопрос напрямик, то она не стала ничего отрицать.

— Петра, — сказал он, — я думаю, ты опять тяжёлая?

— Ты видишь! — отвечала она.

— Чёрт возьми, как же это с тобой случилось?

— Скрывать не стоит, — сказала она заискивающим тоном, — потому что ты всё замечаешь.

— Да, — подтвердил он, — я уже замечаю это в течение нескольких недель.

— Как это случилось, ты сам знаешь, — отвечала она. — Что я сделала? Но если у меня родятся дети, то это не хуже, чем если они родятся у Марен Сальт.

У Марен Сальт? Что она хотела сказать этим? Оливер не понимал.

— Да, говорю это прямо! — продолжала она и при этом строго и обиженно посмотрела на Оливера. — Она была гораздо старше, чем я теперь, и я не могу понять, как это некоторые люди могли так увлекаться Марен!

— Я не понимаю, что ты болтаешь, — возразил Оливер.

— Ну вот! — отвечала она. — Я могу тебе сообщить, что тебя обвиняют в том, что ты отец ребёнка Марен Сальт.

Оливер разинул рот от удивления. Что это, люди с ума сошли? Он мог только проговорить:

— Ты... ты потеряла рассудок?

Петра что-то ворчала и имела ещё более обиженный вид.

— Да, если б я был также не виноват, как ты! — сказал он.

— Ты сам знаешь, что ты такое, — сердито ответила она.

Однако, Оливеру это понравилось в конце концов. В нём заговорила мужская гордость. В самом деле, он ничего не имел против такого обвинения и вовсе не имел намерения высказывать себя особенно щекотливым в этом отношении. Разве только это могло показаться ему несколько обидным, больше ничего!

— Кто же это сообщил тебе такую ложь? — спросил он.

— Тебе это должно быть всё равно, — отвечала она. — Но если уж ты хочешь, то я скажу тебе: это Маттис.

— Маттис сказал это?

— Да. И у него есть свои основания говорить это.

Оливер на минуту задумался, заломил шапку на бекрень и, ударив себя в грудь, проговорил:

— И чего только не приходится переживать в жизни! В сущности, меня мало заботит то, что ты и Маттис думаете обо мне. Но пусть он не будет так уверен, потому что я могу ведь и пожаловаться на него.

— Это тебе не поможет, если ты пожалуешься только на Маттиса. Ты должен тогда пожаловаться на весь город.

— Разве весь город говорит об этом? — спросил Оливер.

— Да, насколько мне известно.

Оливер снова задумался. Действительно, он очутился в совершенно неожиданном и необыкновенном положении. Но что-нибудь тут надо сделать, надо воспользоваться этим. Размышляя об этом, он начал напевать какую-то песенку. Петра с удивлением смотрела на него. Что происходило в нём, в этом искалеченном мужчине, перед странностями которого она становилась в тупик? Он напевал песенку. Быть может, в эту минуту он чувствовал себя счастливее, чем за все последние двадцать лет? Быть может, он чувствует, что к нему возвращается какое-то достоинство, какое-то значение, которого он был лишён? Он реабилитирован, правда, посредством обмана и окружён ложным освещением, но всё-таки что-то восстановлено теперь. Петра смотрит и удивляется. Отчего он имеет такой вид, как будто внезапно разбогател? Неужели разверзлись небеса и свершилось чудо? Он уже не самый жалкий калека, каким был раньше, и мысленно он снова унёсся в прежние времена, когда он странствовал по свету и в каждом приморском городе ему улыбалось счастье и он имел самых хорошеньких возлюбленных. Петра привыкла видеть его всегда пассивным, жирным и вялым, ковыляющим на костыле или дремлющим на стуле, за столом. Он всегда напоминал ей морских животных, акалеф¹⁵, тупых и ничтожных, прикрепившихся к краю моста и только дышащих. А теперь он сидит здесь, чему-то удивляется и радуется, но чему же?

Петра всё меньше и меньше понимала его, и наконец у неё явилось сомнение, в своём ли он уме? Она вернула его к действительности, сказав ему:

— Ты всё только поёшь!

— Что такое?

— Ты только распеваешь, говорю я.

— Распеваю? Мне просто вспомнилось! Нет, я не пою.

— Да, продолжай дальше. У некоторых людей это сидит в голове.

Но что же сделал Оливер? Он вдруг встал и схватил её, точно обезьяна, подражая движениям людей и протягивал к ней две непривыкшие руки, обнимающие её. Он представлялся, как будто не может устоять против её очарования, против её чувственной прелести, и даже высунул язык и смеялся своим влажным ртом. Но у неё был опыт! Если б она не знала, что за этими безумными выходками ровно ничего нет, то она конечно пошла бы к нему навстречу, быть может даже руководила бы им, но ей было хорошо известно, что это был пустой обман и потому она отпрянула назад, содрогнувшись. Как только он это заметил, то, словно обессиленный, опять опустился на стул и остался сидеть с тупым выражением на лице.

Петре было трудно удержаться, чтобы не сплюнуть, глядя на него. Она была здоровая натура, и вид морского студня на краю моста вызывал у ней дрожь отвращения. Однако, желая всё-таки сгладить впечатление, она сказала, как будто сама про себя и не глядя на него:

— Если б я только могла понять, что ты нашёл в Марен Сальт?

— Молчи! — ответил он вялым голосом. — Я этого не делал, слышишь!

— Ты знаешь сам, что ты сделал.

— Да, здравствуйте пожалуйста! Верь этому, если хочешь. Я об этом не забочусь.

— Нет, разумеется, — возразила Петра с видом мученицы. — Ты мужчина в доме, и мы, остальные, не имеем права говорить что-нибудь о твоём поведении.

— Ну, я всё-таки не такой тиран.

— Обо мне ты, во всяком случае, не заботишься, — сказала она.

Он опять стал прежним Оливером и довольно находчиво спросил её:

— А кто же это позаботился о тебе?

Ответа он не получил, да и не желал его получить. Но Петра всё-таки не осталась в долгу.

— Если б я принадлежала к тем, которые хотят, то ты бы увидал тогда, — сказала она. — Но я не такова. И я не так любопытна и не стараюсь выведать, что ты делаешь. А Марен Сальт по крайней мере шестьдесят лет, так ты бери её!

Петра, следовательно, не хотела отказаться от этой нелепой идеи, и поэтому Оливер тоже не стал больше противоречить ей. Она предоставила ему верить, что он находится у неё под подозрением. Это подозрение, конечно, не повредит ему, и если он сумеет хорошо использовать его, то это даже принесёт ему выгоду.

— Да, да, — сказал он, полусоглашаясь с нею — Разумеется я тоже могу иметь свои недостатки и я не знаю человека, который не имел бы своих недостатков, своих увлечений и страстей.

Просто удивительно, как легко Петра согласилась с ним, и после того они уже больше не спорили. Тон их разговора принял лёгкий, фривольный характер. Допрос, которому он хотел подвергнуть Петру по поводу её беременности, так и не состоялся. Оливер зашёл дальше в этом направлении и высказал ей удивление по поводу её чертовской плодовитости. Ей уже за сорок, а она всё такая же бешеная.

— Ну, — сказала она полушутливо, — что же, теперь я опять стала хорошей?

— Ты? — воскликнул он. — Такой, как ты, нет другой на свете! И я должен сказать, что это заложено в тебе и я тебе воздаю хвалу. Да, скажу по правде, тебе не надо было открывать назначение твоего пола, ты его чувствовала сама.

XXVII

На следующее утро у Оливера вновь возникли сомнения и он спросил Петру:

— Маттис в самом деле говорил это?

— Что?

— Да что я отец ребёнка?

— Ведь я же говорила тебе.

— Не понимаю, откуда он взял это?

Петра подбоченилась и, вызывающе взглянув на него, сказала:

— Ну, конечно, ты тут не при чём! Но только Марен знает лучше.

— Разве и Марен говорит это?

— Во всяком случае, она назвала ребёнка твоим именем.

— Как же его зовут?

— Оле Андреас.

Немного погодя, Петра сказала:

— Маттис имеет, следовательно, достаточные основания говорить то, что он говорил.

Оливер задумался. «Но как я мог это сделать?» — размышлял он и выйдя из дома, отправился к Маттису, чтобы получить от него разъяснения.

Было воскресное утро и он застал Маттиса полуодетого в кухне. Ребёнок был у него, так как Марен Сальт ушла в церковь. Он с удивлением взглянул на Оливера, который, ковыляя, вошёл к нему.

— Здравствуй!

— Здравствуй!

Оба молчали. Маттис не предложил стул Оливеру и тот должен был присесть на деревянный ящик. Затем они перебросились несколькими словами о погоде, о том, что внезапно наступили холода. Маттис был не разговорчив и лишь заговаривал с ребёнком, который сидел на полу, возле него.

— Он вырос, — заметил Оливер.

— Да, он растёт, — отвечал Маттис.

— Сколько ему лет? Ага, у него уже есть зубы! Как же его зовут?

Глаза столяра гневно сверкнули.

— Это всё равно, — сказал он. — Здесь он называется просто ребёнком.

— Я только так спросил. Меня ведь это не касается.

Мать дала ему не хорошее имя, но, вероятно, она сделала это с намерением. Но так как столяр был явно враждебно настроен и заставить его высказаться определённо было трудно, то Оливер заговорил сам:

— А на кого похож мальчуган? — спросил он.

— На мать, — коротко ответил Маттис.

— Ну, конечно, на мать. А на отца не похож?

— О ком ты говоришь? Может быть, ты знаешь отца? — вскричал раздражённый Маттис.

Оливер добродушно засмеялся. Но он должен был защитить себя и потому сказал:

— Ты всё такой же, Маттис! Если и я тоже чувствую себя таким же невинным!

— Это все говорят обыкновенно, когда дело становится серьёзным.

— Что ты хочешь сказать этим?

— Что хочу сказать? А то, что все всегда отрицают, и кто больше всех виноват, тот отрицает, может быть, сильнее всех. Я ничего другого не видал в жизни. Они прибегают к подкупу, дают деньги, только бы люди молчали.

Оливер вполне соглашается с этим. Он жалеет матерей, жалеет и детей.

— Бедные дети! — говорит он.

— Да, все они это говорят, — возражает Маттис, сажая к себе на колени ребёнка. — Твоя мать оставила тебя здесь одного! — обращается он к нему. — Да, ты смотришь на двери? Но она не придёт ещё целый час. Очень ей нужно! Вот тебе мои часы, играй с ними!

Оливер сидел молча, погружённый в собственные мысли. Он нащупал рукой свой внутренний карман и потихоньку, осторожно, вытащил два банковских билета из пачки. Украдкой посмотрев, подходящая ли сумма, он несколько времени сидел не шевелясь. Но так как Маттис, по-видимому, не намеревался высказаться яснее, то Оливер снова заговорил:

— Я слышал, что мальчика зовут Оле Андреас. Правда это? Мне это трудно верится!

— Ага, ты это слышал? — яростно воскликнул Маттис. — Так, чёрт побери, зачем же ты спрашиваешь? Уж не явился ли ты сюда, в дом, чтобы поразведать что-нибудь? Чего тебе надо?

— Нет, мне, во всяком случае, совершенно безразлично, как зовут ребёнка, — отвечал добродушно Оливер, отчасти даже довольный раздражительностью Маттиса. — Я больше не буду спрашивать тебя об этом...

— Ну, да, когда ты уже узнал это! — прошипел Маттис, фыркнув своим длинным носом.

После небольшой и хорошо рассчитанной паузы, Оливер сказал так же спокойно, как раньше:

— Ты наверное удивляешься, Маттис, что я пришёл к тебе?

Маттис отвечал утвердительно.

— Я понимаю это, — продолжал Оливер и, вынув два банковских билета, прибавил: — Что стоили двери, которые ты сделал тогда для меня?

— Двери?

— Те, которые ты мне оставил? Я хочу заплатить за них. Прошло довольно много времени, но я не мог раньше.

Маттис пришёл в сильнейшее замешательство и мог только проговорить:

— Спешить нечего.

— Но я не могу же требовать, чтобы ты ждал до скончания мира!

— Двери? Нет, тут торопиться не к чему. Ты пришёл ради дверей?

Оливер отвечал с видом собственного достоинства:

— Видишь ли, Маттис, ты тогда не прислал мне счёт и это отчасти оправдывает мою неисправность. Но теперь на счёт цены не беспокойся. Я заплачу каждый грош. И если что-нибудь между нами было, то я хотел бы это исправить теперь.

Маттис пробормотал, что вина, может быть, была с обеих сторон. Он уже раскаивался в своей вспыльчивости и поэтому обратился к Оливеру со словами:

— Не хочешь ли сесть на стул?

Однако, сдержанность ещё не покинула его. Посещение Оливера вообще стесняло его и потому он обращался преимущественно только к ребёнку.

— Да, ребёнку тут, у тебя, хорошо, — сказал Оливер. — Это для него счастье. Ну, я должен сказать, что Марен всё же заслуживает помощи. Она вовсе не плохо сложена.

— Ну!

— Вовсе не плохо. И когда два года тому назад у неё родился ребёнок, то ведь она ещё не была так стара, как теперь. Поэтому, мы не должны так уж удивляться этому.

— Нет, ты не должен засовывать часы в рот! — сказал Маттис ребёнку и затем снова обратился к Оливеру: — Что касается этого, то тут не всегда дело в возрасте, а скорее в том, что у них постоянно раздуваются ноздри.

— Ха-ха-ха! Ты это понимаешь, Маттис! Да, что я хотел сказать? У него, как я вижу, карие глаза?

Никакого ответа.

— Карие глаза — это хорошие глаза, — продолжал Оливер. — У меня самого голубые глаза и они мне хорошо служат. Но почти у всех моих детей глаза карие, как будто я должен был иметь детей только с карими глазами.

Маттис всё ещё не высказывал никакого обвинения, но не делал и никаких замечаний по этому поводу. Он только возразил Оливеру:

— У его матери карие глаза. Но вообще ты не должен говорить это при ребёнке. Он ведь понимает.

— Он не понимает этого.

— Он? Да ты ни о чём не можешь говорить, чтобы он не понял! Он всё понимает! Если ты говоришь: двери, то он смотрит на дверь. А если ты начнёшь напевать песенку за верстаком, то он сейчас же поймёт, что это относится к нему.

— У моих детей было то же самое, — сказал Оливер.

— Это просто невероятно, — продолжал столяр. — Я должен остерегаться, чтобы он не выучился читать газету с начала до конца, только слушая, как я читаю. Прочесть вечернюю молитву, сложив свои ручонки, ровно ничего не значит для него!

— Совсем так, как у моих детей! — возразил Оливер.

— Нет, такого другого ребёнка, как этот, на свете нет! — решительно объявил Маттис.

— Во всяком случае, это счастье для ребёнка, что он находится у тебя в доме, — повторил Оливер.

Вообще Оливер был разочарован.Разговор ровно ни к чему не приводит и ему постоянно надо возвращаться назад, к исходному пункту.

— Ах, да, что я ещё хотел сказать? Я такой забывчивый. Вот я сижу здесь, перед тобой, с деньгами в руке, как ты видишь, и мне приходит в голову следующее: ребёнок теперь у тебя, ты к нему привязался, а что, если в один прекрасный день явится его отец и потребует...

— Ты хочешь придти с ним сюда? — резко перебил его столяр.

— Я? С его отцом? Откуда же я его возьму? Ведь я только калека.

— О, от тебя всего можно ждать! — сказал Маттис.

— Я не хочу выставлять себя в лучшем свете, чем я есть в действительности. О, далеко нет! — возразил Оливер, улыбаясь. — Но теперь мы не будем об этом говорить. Однако, может ведь наступить такой день, когда ребёнок уже не будет больше у тебя...

— Ну, пусть-ка сюда придут и попробуют взять его у меня! Пусть попробуют! — грозно проговорил Маттис.

— Я хочу сказать, что в один прекрасный день ты женишься, так куда же тогда денется ребёнок?

— Куда? — вскричал в негодовании столяр. — Ты думаешь, я выброшу его за дверь? Нет, он останется здесь, я ручаюсь за это!

— А если придёт отец...

— Чего ты пристал всё с одним и тем же, всё долбишь одно и то же? Что ты хочешь знать, чёрт тебя возьми? Боишься ли ты чего-нибудь, трусишь ли за собственную шкуру? Сидишь тут и ведёшь грязные речи. Я ничего не хочу больше слушать!

Оливеру с трудом удалось вставить слово:

— Я не говорю никаких грязных речей! Я сижу тут, держу в руках твои деньги, два банковских билета...

— Слыхано ли что-нибудь подобное? — прервал его Маттис. — Сидишь тут с невинным видом и говоришь гадости! Деньги? Какое отношение имеют деньги? О! — вдруг вскричал он, как будто только что сообразив, в чём дело. Весь бледный от гнева, он встал, держа на руках ребёнка, и дрожащим голосом проговорил: — Спрячь свои деньги и убирайся!

Оливер, не желая ссориться, тоже встал и, ковыляя, направился к дверям, но он вызвал ещё большее возмущение столяра, сказав на прощанье:

— Хе-хе! Похоже на то, как будто это твой ребёнок. Уж не ты ли его отец?

— Я? И ты говоришь это?

— Я только спрашиваю, — отвечал Оливер. Но было очевидно, что он хотел ещё больше раздразнить Маттиса, потому что он прибавил: — Ведь ты сделал для него кроватку!

— Это было вовсе не для него, — оправдывался Маттис. — А ты что же, спишь на голом полу? Не слыхал ты что ли, что у детей бывают кроватки? Ну, а теперь ты должен убираться, это уж наверное! — закричал Маттис, снова сажая ребёнка на пол. — Бери свои деньги, которыми ты хотел меня подкупить. Ха-ха! Ты думал, можешь меня купить, чтобы скрыть своё отцовство? Но это тебе не удалось! Сохрани свои деньги для другого. О, ты большая скотина! Прочь из моего дома, говорю тебе!

Оливер ушёл. Однако, он чувствовал большое удовлетворение. Лучше не могло сойти, и Оливер снова начал напевать песенку. Когда он вернулся домой, то увидел, что Петра сгорает от любопытства. Но он ничего не рассказал ей и держал себя с ещё большим мужским достоинством. Он стоял в дверях дома, словно не чувствуя холода, и, заложив руку за жилет, болтал разный вздор с девушками и женщинами, которые проходили мимо.

Настали хорошие времена, согласие в доме и радость в жизни. Пусть бы так дела шли дальше! У Маттиса на доме был красный почтовый ящик, а Оливер купил медную ручку к своей входной двери и сказал Петре: «Смотри, чтобы она у меня блестела!». Даже рискуя прослыть расточительным, он покупал маленькие подарки для дочерей и для жены и вообще был очень добродушен и чаще, чем прежде, приносил матери мешочки с кофе, который, однако, ему ничего не стоил.

Да, жизнь была теперь очень приятна. Зима прошла и прошёл год. Оливер был прав, говоря, что ничто так быстро не проходит, как один год. Ничего крупного не произошло, лишь в семье одним ребёнком стало больше. У него опять были голубые глаза, но теперь это уже не имело такого большого значения, как раньше. Быть может, Оливер не решался ближе исследовать это? Что если и его самого подвергнут тогда исследованию? Разве не распространяются о нём в городе странные слухи?

Когда он, однажды, с некоторой язвительностью заметил Петре насчёт голубых детских глаз, то она ответила:

— А разве у нас с тобой не голубые глаза?

В разговоре со своим старым приятелем, рыбаком Иёргеном, Оливер пустился в рассуждения по поводу того, что и на земле растения бывают неодинаковы; одни приносят плоды над землей, другие под землей, да и плоды бывают разного цвета. Так же точно и с человеческими глазами: они бывают самой разнообразной окраски.

— Мне приходит в голову, уж не зависит ли это от меня самого? — сказал он. — Когда я всего необузданнее с женщиной, то получаются тёмные глаза. Как ты думаешь, Иёрген?

Ах, Иёргену уже минуло семьдесят лет! Он был женат на Лидии, которую прозвали «тёркой», имел трёх взрослых дочерей и глаза его стали бесцветными. Он ничего уже не знал. Он заметил только Оливеру, что и женщины бывают необузданные и злые.

Но Оливеру всё-таки хотелось, чтобы его поняли, и поэтому он пояснял:

— Возьми, например, Марен Сальт. Меня обвиняют в том, что я отец её ребёнка, а у него тёмные глаза.

— Ах, вот как! — сказал Иёрген.

— Или возьми многих других в городе. Там много тёмноглазых детей. Да и у меня почти нет других. Но ты не должен верить всему тому, что болтают про меня люди. Прошу тебя, Иёрген. Я не хочу извинять себя, потому что у меня пламенная, необузданная натура и потому дома у меня есть и карие, и голубые глаза, смотря по обстоятельствам.

— Да, — согласился Иёрген.

Оливер таким образом всё более и более возвышался в собственном сознании. Он создавал себе иллюзии и в этом мире, созданном его фантазией, он чувствовал себя гордым и счастливым. Однако порой и ему приходилось испытывать досаду.

Иногда у него являлось желание вечером шататься по улицам и любезничать с женщинами. Он ещё помнил слова и способ обращения с ними со времён своей матросской службы, но счастье уже изменило ему. Может быть, это происходило оттого, что он не нападал на настоящую дичь и стрелял не так метко, как прежде?

Но почему эти глупые девчонки так смеялись, когда он заговаривал с ними? Не верили они что ли, эти дурочки, его действительным намерениям? Отчего они отскакивали, когда он протягивал к ним руки?

Оливер снова занялся рыбной ловлей. Она служила для него хорошим отвлечением во всех домашних неприятностей. Он хотел немного приработать посредством рыбной ловли, потому что к ужасу своему видел, что его внутренний карман пустеет. Правда, у него было место и постоянное жалованье, жизнь, таким образом, была обеспечена. Но ему не хватало на наряды и лакомства, к которым он привык. Куда девались деньги, полученные им за гагачий пух? Он никак не мог понять, куда они так быстро исчезли. Ведь это была довольно значительная сумма. Между тем он ничего не заплатил адвокату Фредериксену за дом и не приобрёл запаса одежды для себя и своей семьи. А теперь его карман был пуст и он хотел бы сделать где-нибудь заём, или даже украсть деньги, чтобы наполнить его. Он выезжал на лодке в субботу вечером и возвращался в понедельник рано утром. Конечно, он снова искал на островах гагачий пух и высматривал какие-нибудь предметы и дрова, плавающие в море, но ни разу не находил ничего ценного. Дни проходили, таким образом, не принося никакой перемены. Абель, добрый малый, давал иногда отцу монету в две кроны; иначе Оливер не мог бы покупать для себя лакомства.

Денег у него не было и достать было неоткуда. Франк, который был настоящим чудом учёности, ничего не присылал домой. Он больше не приезжал и даже не писал домой ни разу. Прошёл слух, что он получил где-то место учителя и он продолжал дальше учиться. Когда же это кончится? Маленькая Констанца Генриксен получила от него письмо, в котором он сообщал, что ему остаётся ещё только год до окончания учения. До истечения года Оливер, следовательно, не мог рассчитывать ни на какую поддержку с его стороны, но он был уверен, что потом будет что-нибудь очень хорошее, наверное. Ведь не каждый мог похвастаться, что у него есть, про запас, учёный сын!

Оливер, впрочем, не делал никакой разницы между своими сыновьями, хотя теперь, пожалуй, Абель был ближе его отцовскому сердцу. Отправляясь в склад, Оливер часто заходил в кузницу, где Абель уже был за работой. О, это был такой сын, которым можно было гордиться! Абель уже стоял во главе кузницы и был первым во всём. Один раз к нему пришёл его бывший школьный товарищ, кочегар береговой пароходной линии и поинтересовался, купил ли он кузницу?

— Нет, — отвечал Абель, — у меня нет денег, чтобы купить её, но я здесь занимаю место мастера.

Товарищ посоветовал ему купить паровой молот для кузницы, который приводится в движение парафином. Тогда ему нужно иметь в кузнице ученика, который стоял бы у большого молота. Абель знал, что такое приспособление существует, но с какой стати он будет приобретать его для кузницы, которая ему не принадлежит? К тому же и денег на покупку ему не откуда взять. Но товарищ предложил ему взять у него взаймы. Видно он был очень влюблён в голубоглазую сестрёнку Абеля, за которую собирался посвататься, когда она станет постарше.

Кузнец Карлсен всё меньше и меньше вмешивался в дела кузницы. Он заходил туда поздно вечером и рано уходил, поэтому, когда Оливер заходил утром на кузницу, по дороге в склад, то он мог свободно пользоваться обществом сына. Они разговаривали о разных мелких событиях в городе и между ними никогда не происходило разногласий. Между прочим, Оливер сказал Абелю про Иёргена.

— Рыбак Иёрген постепенно сделается настоящим идиотом. Он уже не знает разницы между синим и жёлтым картофелем. Зачем я буду тратить время на разговоры с таким человеком? Я убегаю, когда вижу его...

Оливер любил рассказывать своему сыну о своём подвиге, когда он привёл в гавань судно, потерпевшее аварию в море, и после того о нём напечатали в газетах. Абель всегда терпеливо и со вниманием слушал его. Он не относился к отцу сверху вниз, а напротив, чувствовал к нему сострадание и делал вид, как будто ему нужно одобрение отца, если он что-нибудь хотел предпринять. Он заговорил с ним о паровом молоте и Оливер сказал, что как только он получит откуда-нибудь деньги, то немедленно же даст ему на приобретение молота. О, деньги уж найдутся! А если нет, так он будет каждую ночь выезжать на лодке и утром привозить груз плавучих дров, которые можно будет продавать.

Такая дружеская болтовня между отцом и сыном происходила постоянно. Но Абель не становился богаче, не получал от отца денег. Наоборот, он даже стал несколько беднее, так как проиграл отцу две кроны на пари. Дело было так: Абель сказал ему:

— Ты не можешь выезжать в море по ночам. На это у тебя уже не хватит сил.

— В верхней половине моего туловища сохранились прежние силы, — возразил отец.

— Но ты даже не можешь поднять этот кусок железа, — сказал Абель.

— Вот этот самый кусок? Да ведь я поднимал его раньше?

— Да, но теперь ты стал на год старше. Это тот же самый кусок. Я ставлю две кроны, что ты его не поднимешь.

Оливер даже не поплевал на ладони и сразу поднял кусок железа. Он выиграл две кроны.

— Я не хочу их брать, — сказал он сыну.

— Ну да, ты лучше хочешь, чтобы этот кусок полетел тебе в голову! — шутливо возразил Абель и передал отцу две кроны.

Ни тот, ни другой ни разу не упоминали о маленькой Лидии. Абель стал старше, серьёзнее и теперь занимал место мастера в кузнице. Но он не забыл урок, полученный им года два назад от матери Лидии, и теперь избегал встречаться с ней. Ему очень хотелось знать, когда вернётся Эдуард из Новой Гвинеи или из какого-то другого места, но он не заходил к Иёргену. Позднее, как-то он встретил мать Лидии, которая, по-видимому, была теперь более дружественно расположена к нему. Она даже кивнула ему головой. А спустя несколько недель он встретился и с маленькой Лидией. Он хотел избежать этой встречи, тем более, что он шёл из кузницы, весь покрытый сажей и немытый. Колени у него дрожали и он сделал только короткий поклон и прошёл мимо. Затем он ещё несколько раз встречал её в городе. Она шла с пакетами в руках. Он бы мог, конечно, взять у неё пакеты, но он этого не сделал. Он чувствовал, что сделался робким. Нет, о браке он больше не говорил!

Он шутил с отцом, который был в хорошем настроении, хотя именно в этот день он имел дурное предчувствие. Когда он был в складе один и оправлялся перед зеркалом, перед тем, как стать на работу, то почувствовал, что ему грозит опасность. Ведь он встретил в городе адвоката Фредериксена, этого кровопийцу, который так относился к калеке, как будто он был его собственностью. Но с последней их встречи прошло уже два года,

Однако Оливер сильно преувеличивал. Адвокат, как всегда, был приветлив. Он шёл задумавшись, но Оливер, у которого карман был пуст, не чувствовал в себе прежней смелости. Когда он пришёл домой к обеду и рассказал об этой встрече Петре, то оказалось, что это уже не было новостью для неё: она сама встретила Фредериксена.

— Что, он говорил тебе что-нибудь? — спросил Оливер.

— Ого, говорил ли? Станет он что-нибудь говорить мне на улице?

— А как он выглядел?

— Как он выглядел? Я не знаю. Я не смотрю на мужчин, не заглядываюсь на них. Эта старая свинья порядочно измучила меня, когда была здесь в последний раз.

— Мне показался он неприветливым.

Немного погодя, Оливер снова заговорил:

— Наверное адвокат опять начнёт свои приставания.

— Я больше с места не пошевелюсь из

за него, — сказала Петра.

— Ого! Лучше что ли будет, если вы все очутитесь на улице?

Оливер дальше развил свою мысль. Он никогда так не боялся остаться без крова, как теперь. Надо надеяться, что адвокат всё же выкажет себя человеком. Но если у него опять явятся убийственные замыслы против калеки, то Петре придётся снова энергично поговорить с ним, подействовать на его совесть.

— Как ты полагаешь? — спросил Оливер. Петра немного задумалась, но всё же сказала, что это возможно, хотя против этого у неё есть возражения. У неё нет даже порядочного платья.

— Платья?

Она уже износила те несчастные рубашки, которые были у неё тогда. Кроме того ей нужна блузка, одна из тех, у которых сделан спереди вырез, а также нужны и некоторые другие части одежды.

Если только дело за этим, то он надеется, что может получить авансом несколько штук одежды. И он снова воспламенился, излагая свой план, как будто у него были могущественные покровители. Заломив шапку на бекрень, он заговорил важным тоном кормильца семьи:

— Я сейчас иду в модный магазин и принесу тебе оттуда разные вещи.

При таких обстоятельствах он, конечно, должен был сделать всё, что было в его силах.

XXVIII

Адвокат Фредериксен меньше всего помышлял теперь о том, чтобы тревожить Оливера по поводу его дома. В самом деле, у него были другие важные дела, поглощавшие всё его внимание в данную минуту!

Произошло неожиданное событие, потрясшее весь город: пароход «Фиа» пошёл ко дну! Что значило в сравнении с этой крупной катастрофой ограбление почтовой конторы, вызвавшее в своё время такое сильное волнение? Это было уже настоящее тяжёлое испытание для города. Ведь если пароход действительно не был застрахован, как об этом носились слухи, то он должен был увлечь в своём крушении и консула Ионсена со всем его благосостоянием!

Неудивительно, что все остальные мелкие городские происшествия были забыты. Перед этим женщины у колодца, по обыкновению, вели разговоры о разных дневных событиях, о смерти старого директора школы, знавшего все языки мира и обучавшего последнее поколение тайнам грамматической науки. Он умер и вместе с ним погребена вся его учёность. Однако ещё больше оживлённых толков у колодца вызывала другая новость. Рассказывали, что жена доктора была уже два месяца беременна и горько жаловалась на свою судьбу. Ведь это случилось с нею в первый раз! Ах, Боже мой, как она проклинала своё состояние, как боялась и как ей было скверно! Этому несчастью помочь было нельзя. Но разве судьба не была справедлива в данном случае?

И вдруг, в один прекрасный день оказалось, что докторша вовсе не была беременна. Женщины у колодца пришли в неописуемое волнение. «Как это могло случиться?» — восклицали они. Ошиблась она, что ли, относительно своего состояния? Они так были заняты обсуждением этого вопроса, что оставались стоять с пустыми вёдрами у колодца, забывая наполнить их водой. «Ничего подобного, ошибиться она не могла!» — решили они. Но Господь Бог неодинаково разделил это между женщинами. Некоторые должны были из года в год рожать детей, а другие были совсем избавлены от этого на всю свою жизнь. Вот что значит иметь мужем доктора! Он был учёный и мог делать, что хотел. Тут никакого искусства нет...

Но все эти толки сразу умолкли, когда однажды утром словно удар грома, разнеслась над колодцем весть о гибели парохода «Фиа». О6 этом сообщил Шельдруп Ионсен из Нового Орлеана. Телеграмма пришла три дня тому назад. Никаких подробностей в ней не сообщалось, просто указывалось только время и место. Из этого выведено было заключение, что страховка парохода была в порядке. Но как раз этого-то и не было! Неудивительно, что у колодца всё пришло в волнение.

В маленьком приморском городке, где вся жизнь была связана с судоходством, каждая женщина понимала, какое значение имеет страховка судна. Не мог же не знать этого консул Ионсен! Ведь это и были те крупные дела, которыми он руководил сам. Его делопроизводитель Бернтсен ведал только лавку и модный магазин. Между тем консул утверждал, что он дал Бернтсену поручение возобновить страховку. Так и было в действительности и Бернтсен тогда исполнил это, Но после того он не возобновлял страховки, потому что консул больше не давал ему такого поручения.

— Но ведь оно было дано раз и навсегда! — говорил консул.

— Нет, — возражал Бернтсен. — Я не так понимал это.

Консул хватался за голову и настаивал на своём утверждении. Конечно он имел в виду постоянное возобновление страховки, да Бернтсен и сам должен был понимать это. Разве он не видел, какая кипа дел, накопляется на конторке у консула: огромная ежедневная почта, доклады его правительствам, книги — словом целый хаос, в котором надо было разобраться? Отчего же Бернтсен не понимал этого сам?

Но оказалось, что если бы Бернтсен не пытался разбираться в этом хаосе, то он был бы ещё хуже. Консул говорил, что он выложил страховые полисы на стол и Бернтсен не отрицал этого. Они лежали на столе недели три, а потом исчезли.

— Да, я их спрятал опять, — сказал консул, — полагая, что всё уже улажено.

Бернтсен однако не слыхал о том, что он должен был их отослать.

— Чёрт возьми! — восклицал консул, Ведь он уж раз и навсегда сказал это. Теперь пусть сжалится над ним Господь!

Госпожа Ионсен, шатаясь, бегала по конторе, ломая руки и плача. Она дрожала и говорила точно в лихорадке, вытирая нос и глаза. Ей это было вредно, потому что у неё была больная печень и цвет лица у неё был жёлтый. Пришла также и Фиа в контору, но она совсем иначе отнеслась к делу, стараясь облегчить тяжесть обрушившегося на них несчастья. Испытания надо уметь переносить, говорила она, и они должны показать, что у них есть культура. Что касается её, то она будет ещё прилежнее работать. Ведь у неё есть её призвание! Она намерена тотчас же отправить на аукцион свои две картины — копии, сделанные ею в Лувре. «Не бойся, папа!» — говорила она.

Но консул не видел и не слышал ничего.

Однако в городе был другой человек, который всё видел и слышал. Это был адвокат Фредериксен, О, это был умный, расчётливый человек и умел пользоваться обстоятельствами. Он опять вернулся в свой город, после того, как просидел целый год в стортинге и в своей комиссии. Но вид у него стал лучше. Уж не употреблял ли он массаж лица? Во всяком случае его находили теперь красивее и приветливее. Вероятно и то обстоятельство, что он был выбран представителем города, сделало своё дело. Однако вряд ли только это одно могло побудить адвоката посещать закоулки, где ютилась бедность и там расточать утешения. Он навестил дочь директора школы, потерявшую своего отца, посетил и старого почтмейстера, лишившегося рассудка, и везде выказывал самое тёплое участие. Таков он стал теперь! Он только улыбнулся, когда отвратительный Олаус обратился к нему на «ты» и назвал его просто Фредериксеном в тот момент, когда он сходил с парохода. Фредериксен ему сказал: «Снеси-ка мой чемодан, Олаус!». И Олаус отвечал: «Снеси ты его сам!».

Прежде чем заняться своими многочисленными общественными обязанностями и созвать в городе первое собрание, адвокат разрешил себе отдых в течение нескольких дней и разгуливал по городу в светлой одежде и широкополой шляпе. Он купил себе палку, носил светлые башмаки и постоянно курил папиросы. Нет, он стал теперь совсем другой! Отчего он бродил по городу и взбирался, несмотря на свою толщину, на гору, откуда открывался вид? Он точно искал уединения. Проходя мимо дома консула, он поклонился его жене и дочери и даже самому консулу, если он сидел в это время на веранде. Хотя он и был председателем комиссии, направленной против консула, но семейные отношения должны оставаться вне этого!

— Благополучно вернулись из Парижа? — крикнул он через решётку своим громовым голосом, обращаясь к Фии.

Она собственно уже давно вернулась из Парижа и, конечно она могла также ответить ему, поздравив его с благополучным возвращением в город, но решила только поблагодарить его, ограничиваясь лишь небрежным кивком головы.

Кто поймёт этого человека? Он положил свои толстые руки на перила и сказал:

— Вероятно вы находите теперь, что дома очень хорошо?

— Да.

— И я тоже.

Но как невежлив консул! Он сидит на веранде и читает газету. Заметив наконец адвоката, он слегка приподымает шляпу и кланяется и затем снова погружается в чтение.

— Да, — говорит адвокат. — Я нахожу, что дома очень хорошо. Если б даже у меня не было лучшей родины...

— Не хотите ли войти? — обратилась к нему госпожа Ионсен.

— Нет, благодарю вас. Теперь уже поздновато. Я немного прогулялся перед сном и могу вам передать поклон, фрёкен Фиа, от любимого вами местечка, откуда открывается вид.

— А хорошо там было сегодня?

— Великолепно. Чудный закат солнца и особенно красивые облака! Я конечно не могу так хорошо судить об этом, как, например, художники, но на мой взгляд это было зрелище изумительной красоты. Не позволите ли вы убедить вас сделать маленькую прогулку туда?

— Теперь? О нет!

— Ну, конечно! Вы больше всего любите ходить туда одна?

Консул снова закурил сигару, но всё ещё не может оторваться от газеты. Что так заинтересовало его? И что сделалось с его женой? Она стала такая неразговорчивая. В прежнее время она всегда так охотно болтала с адвокатом и как будто даже интересовалась им. Как стали богаты и высокомерны эти люди! Только зачем они показывают это? Например, эта девушка! Она уже достаточно взрослая и притом она так необыкновенно красива, но держит себя так неприступно и так упорно не хочет сделать ни одного шага навстречу, только потому, что она чрезвычайно богата и представляет хорошую партию! Между тем, адвокат Фредериксен мог бы быть во многих отношениях полезен её семье. Ведь он не был теперь первый встречный, он был депутат, стал значительным человеком и у него есть шансы приобрести ещё большее значение! Это решат новые выборы. Зачем же он стоит у решётки сада и оттуда добивается её внимания? Это совсем не соответствует его общественному положению. Но он всё же кой-чему научился в столице и в следующий раз дело пойдёт лучше: он просто заключит её в объятия.

— Добрый вечер! — поклонился он и пошёл дальше.

Тут и консул посмотрел в его сторону и приподнял шляпу. Но он увидел только его спину и жирный затылок. Консул бросил газету, потянулся и зевнул.

— Теперь я иду спать, — сказал он.

Кругом всё дышало миром и ничто не предвещало грозы, но на другой день ударила молния...

Адвокат Фредериксен первый услыхал об этом у парикмахера. Потом он встретил аптекаря и тот подтвердил ему это известие. Адвокат имел намерение хорошенько выбриться и затем ещё в течение нескольких дней прогуливаться мимо сада консула Ионсена по направлению к месту, откуда открывается вид, но узнав о крушении парохода» «Фиа», переменил своё первоначальное намерение и направился к дому Ольсена. Он шёл твёрдыми шагами, как человек, который всё уже хорошо обдумал и рассчитал.

У Ольсена его поджидали. Фрёкен Ольсен покраснела, когда услышала его громовой голос. Она знала, что он вернулся два дня тому назад, но к ним не показывался.

— Ну да, меня выбрали представителем во время моего отсутствия, — сказал он, — и я должен был хорошо познакомиться с делами. О, я много потрудился! А вечером я бывал так утомлён, что должен был совершать одинокие прогулки, для того чтобы отдохнуть и освежиться немного. Иначе я, конечно, давно бы явился к вам, фрёкен Ольсен.

— Мне сказали мои родители, что вы уже вернулись, — отвечала она.

Больше она ничего не прибавила, но если бы он дал ей теперь понять, что она должна ответить наконец на его пылкую любовь, то возможно, что она стала бы колебаться. Прошло ведь уже более двух лет с тех пор, как они виделись в последний раз. Она стала ещё старше за это время. Пара писем, полученных ею, поддерживали лишь бледное воспоминание о нём. С другим художником, сыном маляра, ничего не выходило. Он был очень легкомысленный человек и постоянно был влюблён то в ту, то в другую. Постоянства в нём не было ни капли. В конце концов он отправился на пристань и стал рисовать там Олауса. Разве это было уместно после того, как он рисовал портрет консула Ольсена? Положим, у консула Ольсена не придали этому значения, но люди будут говорить об этом! И притом, иметь мужем художника вовсе не так уже весело. Её сестра испытала это. Они поговаривают даже о разводе — новейшая мода здесь, в стране! У неё было уже двое детей и в первые годы своего замужества она подолгу гостила у своих родителей ради экономии, а когда уезжала к себе, то увозила с собой и деньги, и сундук с вещами. Но в последнем году обстоятельства изменились. Художник уже приобрёл известность, выставлял свои картины в Берлине и продавал их за более высокую цену. И в результате художник стал поговаривать о разводе — ведь он стоял теперь на собственных ногах! Это было очень печально и очень глупо. До сих пор удавалось предотвратить окончательный разрыв, но, во всяком случае, это был несчастный брак. Ох, эти браки художников, как они непрочны!

Ничего не вышло и с другими молодыми людьми. У одного кандидата юриста была невеста и он носил кольцо. Когда он пришёл с визитом, то фрёкен Ольсен осталась сидеть в своей комнате. На что он ей? Позднее она видела его в городе. Он похож был на беглеца в поношенных брюках и имел задумчивый унылый вид, хотя кольцо носил по-прежнему. Таких людей лучше оставлять в покое.

Итак, фрёкен Ольсен всё ещё оставалась на своём месте и жила воспоминаниями. Конечно сердце её не было задето, но адвокат представлял для неё верную добычу. Она хотела бы знать только, как велики были его шансы сделаться государственным советником. Но так или иначе, а должна же она всё-таки выйти замуж за кого-нибудь!

Адвокат заговорил о гибели парохода «Фиа». Он видел в этом перст Божий для семьи Ионсена. Подумайте только: не застраховать пароход! Что он там делает в своей конторе, этот консул, когда забывает даже о таких важных вещах? Ведь должна же быть граница всему! Конечно, надо жалеть о людях, которых постигло несчастье, но пожалуй такой урок был необходим для почтенного консула. Ведь они, все вместе, держали себя высокомерно до глупости!

— Я не знаю, — возразила фрёкен Ольсен. — Шельдрупа Ионсена я не считаю глупым.

— Что представляет из себя Шельдруп, я не знаю, — отвечал адвокат. — Я говорю о дочери и её родителях.

— Я бы хотела знать, как примет это несчастье Шельдруп, — сказала фрёкен Ольсен. — Как вы думаете, что он будет делать теперь?

Адвокат наморщил брови и, взглянув на неё, ответил с ударением:

— Ваш вопрос забавен. Меня это интересовать не может. Есть другие, более важные вещи, о которых мне приходится думать. Что будет делать тот или другой юноша? Да вероятно то же самое, что до сих пор делал. Разве он не стоял за прилавком, или что-нибудь в этом роде?

— Шельдруп? Нет, он никогда не стоял за прилавком.

— Да? Ну, мне это безразлично.

— Может быть он вернётся теперь домой и займётся делами.

Разговор этот начал сердить адвоката и он заметил надменным тоном:

— Кто займётся этим гибнущим делом и мелочной лавочкой, об этом я, конечно, не имел времени подумать. Быть может, Шельдруп и годится для этого. Я этого не знаю. Учился ли он чему-нибудь?

— Чему-нибудь? Конечно. Он все эти годы учился за границей.

— Да? Учился в иностранных университетах? Удивительно только, что никто об этом ничего не слыхал!

Но тут адвокату вдруг пришло в голову, что он говорит вовсе не то, что следует.

— Речь идёт теперь не о Шельдрупе, — поправился он, — а об остальной семье, которая хорошо сделает, если посбавит спеси. Я только их и имел в виду.

Однако, фрёкен Ольсен сочла нужным сказать что-нибудь в пользу Фии Ионсен.

— Фиа прекрасно рисует, — заметила она.

— Вы находите? — сказал он, как будто был противоположного мнения.

— А вы разве не находите? — спросила она.

— Поговорим лучше о другом, — отвечал он. Он заговорил о собственном деле. Может быть, было бы лучше, если б он не начинал теперь. Он не обладал светским тактом и молодой девушке, конечно, должно было казаться странным то, что он целые годы держал себя так равнодушно. Теперь он должен был объяснить свои поступки, а это было не легко. Где он мог научиться трудному искусству добиваться сердца девушки, имея в виду только её приданое? Кроме того, его громовый голос в данном случае вредил ему. Он годился для произнесения речей, для словесных битв. Но он не мог нашептывать нежные слова и, не понимая опасности, прямо шёл ей навстречу. Этот мужик, этот пентюх, говорил слишком уверенно! Какую такую «совместную работу» он имел в виду? Точно об этом могла быть речь между ними? Поэтому она ничего не отвечала ему.

Адвокат решил высказаться яснее. Он сказал, что в течение этих двух лет постоянно думал о ней и в доказательство привёл свои два письма. Он повторял в этих письмах всё, что говорил ей раньше при встречах с нею. Вопрос теперь заключается лишь в том, существует ли взаимное понимание и склонность с той и с другой стороны?

Ответа не было. Он довольно долго ждал, но в конце концов она ответила ему его же словами: «Поговорим о чём-нибудь другом!».

Что же это такое? Жеманство или что-нибудь другое? Он почувствовал некоторое беспокойство. Её разговор о Шельдрупе Ионсен мешал его прежней самоуверенности. Ведь она так настойчиво утверждала, что Шельдруп никогда не стоял за прилавком и что он вернётся теперь, чтобы взять дела в свои руки! Что означало это именно в такую минуту? Но он должен был выяснить своё положение, должен был получить решительный ответ. Для него настало время и неизвестность вынудила его придти сюда. Или, может быть, она хочет ещё подождать, чтобы обдумать своё решение?

— Да, — отвечала она.

В самом деле? Он должен сознаться, что его это несколько удивляет, по прошествии двух долгих лет и после того, что было между ними. Разве не правда, что этот город постепенно превращается в какую-то жалкую дыру? Этот город полон банкротства и бедствий, а в других местах люди смеются и всем им хорошо и весело живётся. Какого рода развлечения предпочитает она?

Она, смеясь, ответила:

— Я не привыкла к развлечениям!

Но она может полюбить их. Это ещё придёт, возразил он. И он стал описывать ей прекрасные улицы, кафе, великолепные витрины и зрелища. А что касается образа жизни, то это всецело зависит от себя самого! Нет ничего такого, чего нельзя было бы достать в большом городе. Можно устроить свою жизнь очень приятно. Газеты выходят каждое утро и каждый вечер. Играет музыка, стортинг украшается флагами. В воскресенье, если пожелаешь, можешь пролежать весь день в постели, или же пойти в театр, или поехать куда-нибудь по городской железной дороге, или совершить прогулку в студенческой роще, или послушать какую-нибудь интересную лекцию! А здесь, в этом городе, какие могут быть развлечения? Если бы у неё были такие же стремления, как у него, то она уехала бы отсюда.

Он говорил очень убедительно и удивлялся что никак не может возбудить её интереса. Что же ей надо, наконец, как вывести её из равновесия? Адвокат осторожно стал приближаться к ней и наконец очутился возле неё. Всё-таки он научился кое-чему в столице и действовал более смело. Он обнял её за талию и сказал:

— Милая барышня, если бы наконец мы могли лучше понять друг друга!

Она встала и выпрямилась, но не побежала к дверям. Ей не казался диким поступок адвоката и она только сказала ему:

— Я надеюсь, вы благородный человек, Фредериксен?

— Разумеется. Гм! Но дамы обыкновенно бывают довольны, если за ними немного ухаживают, — сказал он и лукаво подмигнул, желая дать понять, что он это хорошо знает. Он не имел никакого дурного намерения и просто хотел только некоторого сближения с нею. Ведь она же знает, кто он, знает его?

— Да, конечно, — отвечала она, и села на диван.

Он начал говорить, что встречался с очень многими дамами из общества, бывал во многих собраниях, даже в замке, слушал знаменитых певиц и познакомился с самыми интересными из них. Некоторые были очень изящны и красивы, совсем в его вкусе, очень нарядны, в платьях с очень низким вырезом и в бриллиантах. «Но создать семью вместе с одной из них, избрать её спутницей жизни — о нет, никогда!» — прогремел он и покачал головой. Наоборот, он всегда думал об одной известной даме из своего маленького города и на неё возлагал все свои надежды...

— На Фию, — заметила фрёкен Ольсен.

Адвокат несколько смутился. Это вышло так неожиданно.

— Отчего вы назвали её? — спросил он. Она засмеялась.

— Оставьте Фию в покое, — сказал он. — Пусть она разгуливает в своей красной шляпе и рисует картины! Разве это неправда, что трудно себе представить более бесполезное существо? Но это нас не касается и я не понимаю, зачем мы говорим о ней. Поймите меня, фрёкен Ольсен, искусство и хорошие картины — всё это имеет большое значение. Но, Боже мой, вы ведь совсем не такая, как она, не такая тонкая, хрупкая и не на таких длинных ногах, точно на ходулях. Сохрани меня Бог от неё.

Конечно, ей не было неприятно слышать, что она обладает преимуществами перед Фией Ионсен и адвокат Фредериксен был достаточно красноречив, доказывая это. Она встала и принесла ему пепельницу. Такое внимание, такая заботливость воспламенили его и он прямо заключил её в объятия. Но она только сказала ему: «Ведите себя благородно, Фредериксен!». И однако не ускользнула от него, как мечта, а просто села в кресло. Он был вовсе не опасен для неё, и конечно не съест её — он был только немного груб и не воспитан, как все мужчины, что впрочем не так уже плохо для них.

— Однако, вы должны сознаться, что очень увлекались Фией? — сказала она.

— Фией? Как вы можете это говорить? Художница, малокровная!

Он готов объехать весь мир ради неё, ради фрёкен Ольсен! А ради картин Фии не сделает ни шага! Искусство — это прекрасно, но в ежедневной жизни он предпочитает девушку с такой фигурой, с такими руками и ногами, как у фрёкен Ольсен.

— Ах! — воскликнул он.

— У неё такие прекрасные зубы, — проговорила фрёкен Ольсен.

И зачем они всё говорят о Фии? Он ответил ей на это тем, что приблизился к ней ещё больше, подсунул ей свою руку за спину и ему было приятно ощущать её теплоту. Он хотел сказать ей, что есть одна хорошенькая девушка, которая является украшением своего богатого дома. И это вовсе не Фиа! Он бывал в знатных домах, в высшем обществе, поэтому он может сравнивать. Взгляните на себя и на Фию, фрёкен Ольсен! Всё, что она говорит и делает, и как она выглядит! Ничего нет естественного, всё искусственное, утончённое, одно жеманство! Фрёкен Ольсен смеялась, но он почувствовал всё-таки, что она отодвигается от него. Однако его рука удержала её. Он должен же был высказаться наконец! Не может же он обвенчаться с воздухом! Он вовсе не принадлежит к таким людям, которые пренебрегают наслаждениями жизни. Наоборот. И если он хорошо понял её, то и она разделяет его взгляд.

— Ну, теперь вы должны отпустить меня, — сказала она, и отодвинулась от него.

Пришлось волей-неволей вернуться к более серьёзному и деловому тону. Он заговорил о том, что ближайшие выборы вернут его снова в национальное собрание, а затем, само собою понятно, он попадёт и в правительство. Может показаться, что он слишком уж радужно смотрит на будущее, но ведь нет представителя для мореходства, а он, в качестве председателя матросской комиссии, приобрёл уже основательные познания в этой области.

— Ой, значит, тогда вы сделаётесь государственным советником? — спросила она.

— Согласно всем человеческим расчётам, — отвечал он. Однако она не должна думать, что это его фантазия. Мало того, что уже в газетах на него указывали, как на человека, которому принадлежит будущее, но он и сам кое-что слышал по этому поводу.

— Итак, фрёкен Ольсен, я спрашиваю вас от всего сердца, — снова обратился он к ней, — можете ли вы согласиться разделить мою судьбу, стать женой известного политика, женой государственного советника?

Ответа не было.

Он продолжал говорить и, между прочим, дал ей всё-таки понять, что он, конечно, не придёт в полное отчаяние без неё и что у него есть большие знакомства. Но в данную минуту только она занимает всё.

— Вы хотите сказать, что должны ещё обдумать?

— Да, да, я должна обдумать.

— Как долго?

— Я не знаю.

— Можем ли мы вернуться к этому после выборов?

— А когда это будет?

— Через четыре или пять недель. Я бы так хотел взять вас в Христианию, когда должен буду опять поехать туда. Я тоскую о вас, я люблю вас. Мы устроим своё жилище, будем принимать гостей, разных влиятельных людей, политиков. И вот ещё что: мы купим у вашего зятя две картины. Если я это говорю, то так и будет. Вы должны будете сами выбрать. Подождём, значит, выборов?

— Да, да!

Но она ничего ему не обещала. Когда он ушёл, то она ещё осталась сидеть на месте некоторое время и размышляла. Ничто не было решено для неё, но ничто и не было потеряно. Может случиться, что у неё будет такой муж, к приезду которого город украсится флагами!

На лестнице послышались шаги. Неужели он возвращается? Нет, её ждала ещё большая неожиданность: в комнату вошёл её отец и консул Ионсен, никогда ещё не переступавший порога дома Ольсена. Он пришёл, чтобы предложить Ольсену купить его загородный дом.

XXIX

Положение консула Ионсена было гораздо серьёзнее, чем это думали. Он вовсе не старался скрыть, что пароход не был застрахован. В первую минуту он так растерялся, что даже сам громко объявил это, и теперь обнаружились последствия его собственной неосторожности. И ему самому, и его делопроизводителю Бернтсену пришлось немало потрудиться, чтобы удержать перепуганных кредиторов, нахлынувших в консульство. Но Бернтсен был настоящее сокровище. Он старался их успокоить, насколько был в состоянии. Среди всеобщего волнения, господствующего в городе, он один сохранял свежую голову, хотя, конечно, он всё же должен был подумать и о себе.

На улицах, у домов, жители собирались маленькими группами и разговаривали о катастрофе. Консул Ионсен сделался банкротом! Он, никогда не знавший недостатка в деньгах, имевший всегда в своём распоряжении всевозможные вспомогательные средства, построивший такой прекрасный дом с верандой и балконом, раздававший направо и налево, и бывший центром, вокруг которого вращалось всё благополучие города — он стал теперь банкротом! И все это знали, все говорили об этом! Разве не приезжал вчера один господин из Христиании, чтобы потребовать свои деньги? А сегодня приехал другой, с той же целью, из Гамбурга! И наверное теперь каждый день будут являться всё новые и новые кредиторы, с подобными же требованиями. Все хорошо понимали, что это означало для консула полное крушение.

И эта катастрофа отразилась во всех отраслях городской жизни, даже доктор замечал это на своей практике. В верфи остановилась работа. Генриксен потерял голову и сказал своим рабочим:

— Идите по домам, ребята, я больше не могу!

Город не мог успокоиться. Но такое потрясение, такая катастрофа не должна ли была заставить наконец людей одуматься, обратиться на путь истины? В местной газете появилось воззвание, обращённое к населению и призывавшее его смириться и подумать о Боге. Женщины у колодца горячо обсуждали эту новую программу благочестия, однако скоро повсюду стало известно, что никакой перемены к лучшему не замечается. Благонравие не только не увеличилось в городе, но скорее даже стало хуже, чем прежде, в этом отношении. С тем же самым пароходом, который привёз из Гамбурга кредитора, приехала в город и старая знакомая танцевальная учительница. Правда, мир сошёл с ума! Как раз теперь, когда страх Божий должен был обуять все сердца, вдруг является эта особа и начинает обучать танцам новое поколение! Люди остаются такие, как были.

Но что же происходит с Бернтсеном? Он также, как и раньше, запирает свою лавку и идёт обычным шагом домой, мимо людей, стоящих группами у домов. Он не имеет удручённого вида, как будто ровно ничего не случилось. Так и должен был поступать делопроизводитель обанкротившегося главы торгового дома. Он должен, конечно, иметь в виду пользу своего господина и потому выглядит так, как будто у него имеются в перспективе хорошие дела. Однако он может думать также и о себе, и в этот вечер он не идёт прямо домой, в свою комнату, в мансарде, а направляется в консульский дом. Он хотел повидать Фию и переговорить с нею.

Бернтсен знал, что консула не было дома. Он всегда предпочитал идти куда-нибудь в другое место, а не домой, когда его что-нибудь угнетало. Но из гостиной доносились к Бернтсену посторонние голоса. Алиса Гейльберг, Констанца Генриксен, а также фрёкен Ольсен, и даже дочь почтмейстера, служившая в модном магазине, все пришли навестить Фию Ионсен, чтобы она не оставалась одна со своей печалью.

Но Фиа — эта графиня, как её называли, — держала себя великолепно. Она была так хорошо воспитана, что умела скрывать свои чувства и никому не показывать своего горя. Она сидела со своими гостями и рассказывала им содержание одной индейской сказки, которую прочла недавно и собиралась иллюстрировать.

Фиа сказала, чтобы Бернтсена проводили в маленькую комнату, в нижнем этаже, которую называли кабинетом, и сама пришла туда к нему, чтобы выслушать его. Последние дни Бернтсен много говорил и с консулом, и с его женой, которая в обычное время нисколько не интересовалась им, если только он продолжал исполнять своё дело. Оставалась только одна Фиа, с которой он мог говорить обо всём. Разговор их длился недолго, всего несколько минут и когда Фиа снова вернулась к своим гостям, то лицо её оставалась таким же спокойным, как было раньше. Молодые девушки, дожидавшиеся её, ничего не могли прочесть на нём, но они смотрели на неё с огорчением. Наверное Бернтсен сообщил ей о новом несчастье? Однако Фиа держала себя мужественно.

Да, ей нужна была вся её сила воли, чтобы сохранить наружное спокойствие. Её раздражало то, что эти молодые девушки, которых она считала гораздо ниже себя, навязывали ей теперь своё сострадание. И она улыбалась, входя в комнату. Увидев это, и они тоже начали улыбаться и радостно спросили:

— Хорошие известия, а?

— Да, как бы вы думали! Он мне сделал предложение!

— Кто? Бернтсен? — воскликнули поражённые гостьи.

Фиа, надменно смеясь, ответила:

— Да, приказчик моего отца.

Никто не нашёлся ничего сказать и несколько минут все молчали. Но Алисе Гейльберг хотелось показать свою принадлежность к лучшему обществу, хотя она и не была богата, поэтому она сказала:

— Слуги стали очень дерзки в настоящее время.

— Да, приходится допускать многое, — ответила Фиа,

Однако такое высокомерное отношение показалось фрёкен Ольсен не совсем уместным. Сила духа тоже должна иметь границы. В самом деле, отец Фии Ионсен должен был продать свой дом, дела его были из рук вон плохи — и, может быть, со стороны его главного приказчика вовсе не было уж так глупо, если он в такую минуту явился с предложением своей руки и сердца!

— Что же ты ответила ему? — спросила фрёкен Ольсен.

Фиа только взглянула на неё, высоко подняв брови, но ничего не сказала.

— Не знаю, можно ли это считать уже такой дерзостью, Фиа, — продолжала фрёкен Ольсен. — Бернтсен лишь немного старше тебя. У него будет со временем собственное дело, а внешность у него вовсе не плохая.

Она старалась изобразить его сватовство в привлекательном свете, точно ей и в самом деле хотелось, чтобы Фиа Ионсен сделала менее блестящую партию, чем она. Но Фиа только бросила взгляд на неё, не считая нужным отвечать ей. Конечно, она не была ни так изящна, ни так стройна, как Фиа. Она не могла копировать картины и не была особенно сильна в грамматике, а также не читала индейских сказок, но у неё были здоровые чувства и она вероятно думала, что для Фии теперь настало время выйти замуж.

— Должно быть у тебя есть кто-нибудь другой в голове, — сказала она ей. — В противном случае я не понимаю, почему ты так отнеслась к предложению бедняги Бернтсена.

«Вот тебе, получай!» — подумала она при этом.

— Послушай, что ты говоришь! — вмешалась Алиса Гейльберг.

— Я должна была бы, в самом деле, чересчур нуждаться в этом! — возразила Фиа.

— Ну, вот, я говорю: ты имеешь в запасе кого-то другого, — настаивала фрёкен Ольсен.

— У меня есть десять других, если я захочу, — возразила с некоторой досадой Фиа.

С минуту царило молчание. Быть может, молодые девушки думали, что со стороны Фии это было слишком смело сказано. Фрёкен Ольсен только проговорила:

— Ну, когда так...

— Конечно, это так, — сказала Фиа с ударением. — Но если бы даже у меня не было никого другого, я бы всё-таки не взяла Бернтсена и вообще, я бы не взяла никого отсюда, из этого города.

— Вот как! — протянула фрёкен Ольсен и чуть-чуть сжала свои несколько толстые губы. Она подумала о том, что у неё-то есть «синица в руках», она держит в запасе адвоката. Но он из этого города. Хотя при случае он может оказаться весьма подходящим женихом, и город может когда-нибудь украсится в честь его флагами, но всё же в душе её шевельнулось ревнивое чувство. Ведь он кружился раньше около Фии Ионсен, прежде чем прилетел к ней. Ох, что только ей ни приходится выносить!

— Я ведь всё-таки немного видела свет, — сказала Фиа. — Бывала в других городах. Многое видела и слышала. Меня интересует, главным образом, моё искусство, и художники составляют моё общество, а вовсе не здешние городские господа.

Однако это не понравилось Алисе Гейльберг. Она была увлечена одним из здешних жителей, сыном кистера Рейнертом. Правда, он был ещё молод, но какие у него были красивые кудри и как он умел ухаживать!

— Художники высмеяли бы меня, — заметила Фиа, задумчиво качая головой.

— Высмеяли бы, если б ты взяла Бернтсена? — сказала фрёкен Ольсен. — Ну, мой зять, во всяком случае не стал бы за это смеяться над тобой!

Не стал бы? — спросила с любопытством Фиа.

Она оживилась. Зять фрёкен Ольсен был не первый встречный, а художник, имя которого становилось всё более и более известным. Он был восходящей звездой. Поэтому она поинтересовалась узнать, что он мог говорить? Находил ли он, что она плохо рисует?

— Он говорил, что ты слишком разборчива, что ты не можешь любить и никогда не можешь забыться. Я не знаю, что он хотел этим сказать, но он говорил, что такова уж твоя натура и что наверное ты никогда не выйдешь замуж.

Фиа не обратила внимания на эти разглагольствования и только спросила:

— А что он сказал о моих картинах?

— А не знаю хорошенько. Мне кажется, он сказал, что в них нет огня.

— Чего в них нет?

— Ах, я право не знаю. Но ты холодный человек и это думают также все другие художники, по его словам.

Бедная Фиа! Она на мгновение призадумалась и замолчала. Ей было тяжело слышать это и она вдруг присмирела.

— Он не видал моих последних копий из Лувра, — сказала она. — В них есть огонёк. Я думаю, что могу это сказать. Он не видал также и иллюстраций, которые я хочу сделать к индейской сказке. Я думаю, что они откроют глаза каждому, кто бы это ни был!

Когда гости наконец ушли, то Фиа отправилась к своей матери. В первый раз она была встревожена до самой глубины души. Мать её уже лежала в постели, утомлённая всеми тягостными заботами дня. Но дочь не могла подействовать на неё ободряющим образом, о нет! Зачем только она пошла к ней?

Фиа, конечно, держала себя корректно, спросила, не мешает ли она матери и не лучше ли ей уйти? В сущности, ведь ничего нет, только...

— Что же такое, Фиа?

— Ах, тебе и самой не легко теперь! Это ничего. Лучше когда-нибудь позднее. Но не правда ли, мама, я ведь всё-таки художница? Немного критики не может же лишить меня мужества?

— Что ты говоришь, дитя? Ведь критика всегда отзывалась о тебе хорошо!

— Не правда ли? Да, я им покажу! Ты увидишь, с чего я завтра начну. Это будет самое лучшее, что я сделала когда-либо.

— Бернтсен был здесь?

— Да. Ты знаешь, что ему было нужно?

— Я думаю, что могу догадаться.

— О нет, ты не можешь! Он сделал мне предложение.

К величайшему удивлению Фии, мать её не привскочила на кровати и не потребовала, чтобы делопроизводитель Бернтсен был немедленно уволен. Нет, она осталась лежать спокойно и как будто стала о чём-то раздумывать.

— Ты знаешь, что твой отец продал виллу? — сказала она, немного погодя.

— Какую виллу? Наша вилла продана?

Фиа ничего об этом не знала. Это было неслыханное дело, и она хотела бы отменить продажу.

— Да, она продана Ольсену, — сказала мать. Фиа повалилась на постель матери. Так вот почему эти четыре молодые девушки пришли к ней сегодня вечером! Дочь Ольсена привела с собой свиту, которая должна была быть свидетельницей её торжества. Не будь у Фии её искусства, она была бы теперь настоящим банкротом, но у неё было её искусство и потому она чувствовала себя богатой.

— Мы с твоим отцом говорили об этом, — сказала мать. — Бернтсен нам посоветовал и мы согласились с тем, что ты во всяком случае должна что-нибудь иметь в запасе.

— Я? — возразила Фиа. — У меня есть моё искусство.

Мать и дочь ещё поговорили об этом. Госпожа Ионсен находилась в раздумье. Она понимала теперь поведение Бернтсена и, быть может, вообще лучше теперь понимала людей, стоящих ниже её. А Бернтсен? Он ведь в сущности сделал то же самое, что сделал некогда её муж и что делали многие из мужчин. Мать и дочь снова вернулись к этому вопросу, но Фиа думала только о своём искусстве. Художники сказали про неё, что она была холодная натура. Вот благодарность за ту помощь, которую она им оказала!

— Не правда ли, мама, я, ведь всё-таки помогла им? — сказала она.

— Конечно. Но теперь это кончено. Ольсены богаче нас.

— Зато у них нет никакой культуры, — возразила она.

— Но они очень богаты. Подумай только, у них даже полоскательницы из чистого хрусталя!

Обе, мать и дочь, засмеялись и на душе у них как-то стало легче.

— Да, да, подождём пока приедет Шельдруп. Он, может быть знает какой-нибудь выход, — сказала мать.

— Конечно, мама, конечно. Не бойся только. Видишь ли, художники не могли сказать ничего особенного. Они говорили только, что у меня нет никакого внутреннего огня, вот и всё. Но я им докажу, будь в этом уверена! О, они это увидят!

Бедная Фиа! Она была уже не такая молоденькая. Её нежный цвет лица, напоминавший прежде персик, уже не был таким свежим, как раньше. Она поблёкла постепенно. Все эти годы она прожила, не испытывая никакого волнения, ни успеха, ни неудачи и ничто не нарушало её спокойствия. Она оставалась неприступной и холодной. Она не искала новых путей и потому не могла заблудиться. Да и зачем ей было искать их? Она была так благонравна и так ограничена. Любовь и чувство материнства, заложенные в её душе, осуществлялись у неё в рисовании картин. У неё не было недостатка в средствах, чтобы заниматься живописью, и она рисовала не вследствие внутренней или внешней необходимости. Никто никогда не замечал у неё недовольства собой. Она никому не причиняла неприятностей, не делала никаких промахов, не была расточительна, умела хорошо говорить и красиво кланяться. Но что представляла она из себя — это был вопрос, на который она не могла бы найти ответа.

— Я — холодный человек! — сказала она и вскочила с постели матери, возле которой сидела. — И я никогда не могу забыться!

Мать и дочь вдруг пришли в хорошее настроение и стали шутить. Мать присела на постели и иногда посмеивалась. Обе имели одинаковый темперамент и искренно готовы были отогнать от себя все печальные мысли.

Фиа вдруг стала изображать бесшабашное веселье. Она приподняла пальчиками свои юбки так что стали видны её белые штанишки, отделанные кружевами и бантами, и сделала несколько танцевальных па. Ого, пусть бы посмотрели на неё художники теперь! Она раскачивалась из стороны в сторону, наклоняла голову, точно и вправду собиралась исполнить какой-то бесшабашный танец, чтобы доказать, на что она способна. Разве она холодна? О нет!

— А где Бернтсен? — вдруг спросила она. — Разве он ушёл? Как ты думаешь мама, отчего бы нет? Я теперь ко всему готова. Может быть, он ещё стоит внизу, не позвать ли мне его?

Но этой жертвы от Фии никто не потребовал. Судьба устроила так, что она получила возможность и дальше продолжать свою прежнюю благополучную жизнь, в которой было столько красоты. Зачем ей было изменять её?

В город приехал человек, который привёл в порядок все дела, спас фирму, поставил на место всех членов семьи и успокоил волнение города.

Шельдруп Ионсен вернулся домой.

В самом ли деле он привёл всё в порядок? В некоторых делах он всё же вызвал беспорядок. Ах, этого нельзя было избежать! Люди постоянно толкают друг друга с дороги и переступают друг через друга. Одни падают и служат мостом для других, некоторые из них тонут, именно те, которые не выдерживают толчков. А те, которые остаются наверху, процветают и благоденствуют. Так создаётся бессмертие жизни и всё это хорошо знали женщины у колодца.

Шельдруп Ионсен, приехавший из Нового Орлеана, не выказал особенного добродушия и кротости. Он не сказал дурного слова Бернтсену, но отца всё же привлёк к ответу.

Консул никак не мог понять, за что он должен расплачиваться? Слыхано ли что-нибудь подобное? Ведь он же настоятельно просил Бернтсена не забыть о страховке!

— А сам ты что же думал? — возразил Шельдруп. Не стоило пускаться в дальнейшие объяснения с таким глупым сыном, с таким упрямым, современным сыном! Он явился сюда из другого мира. Он перелистывал отцовские конторские книги, как будто только для того, чтобы находить там ошибки. Разве у консула было мало дел, о которых он должен был думать? Разве он не возвышался над всем городом, не был консулом двух государств и не должен был вовремя посылать свои донесения?

Но никакие оправдания не помогали и в своих столкновениях с сыном, консул всё более и более терял почву под ногами. Он дал понять, что хотел бы продать своё дело. Он обеспечил будущность Фии и продал виллу. Он и его жена проживут как-нибудь. Он может получить какие-нибудь агентуры, страховое агентство...

На губах Шельдрупа появилась широкая улыбка и отец заметил это. Он почувствовал себя обиженным. Его собственное достоинство страдало и он повторил, что продаст своё дело, чтобы всё уплатить и остаться честным человеком. Шельдруп возразил:

— Мы не будем платить.

— Напротив, — настаивал отец и в своём самопожертвовании пошёл ещё дальше: — Я откажусь от консульства, это решено.

— Ничего подобного, — решительно заявил Шельдруп.

Он просмотрел конторские книги и нашёл, что они велись несколько поверхностным образом и это, конечно, ошибка. Числа не есть нечто случайное. Числа — серьёзная и определённая вещь. «Не шути с числами!»

— Но положение вовсе не так уже плохо, отец, — прибавил Шельдруп. — Что будет хорошего, если мы потеряем голову! Посылай ко мне всех господ, приезжающих из Христиании, Гамбурга, Гётеборга и Гавра!

— Что ты говоришь?

— Ну, да. Но только с условием, что ты, отец, будешь теперь отдыхать...

Наконец-то сыновние чувства заговорили у Шельдрупа! Отец его нуждался в покое, он понимал это. И отец ничего не имел против этого. Ему, действительно, много пришлось перенести. Волосы у него поредели, глаза лишились блеска и он не имел ни покоя, ни радости.

— Но я же не могу всё время ничего не делать, — сказал он.

— Я хочу взять на себя руководство делами. Ты должен отдохнуть! — заявил Шельдруп.

С первого же шага Шельдруп повёл дело решительным образом. Он уволил Оливера Андерсена из склада, отменил выдачу ежегодной субсидии и одежды сыну Оливера, филологу Франку. Отказал от места старому заслуженному дровосеку, который служил из чести и за премию в виде серебряных ложек, ещё у родителей госпожи Ионсен, и уничтожил соглашение, заключённое его отцом с Генриксеном на верфи.

Снова у домов стояли люди группами и обменивались мнениями по поводу нового положения вещей. Никаких сомнений уже не могло существовать: консул был низвергнут и Шельдруп взял в свои руки управление делами. Как хорошие, так и дурные последствия этого уже успели дать себя почувствовать кругом, и обо всём этом велись жаркие споры и беседы у колодца. О, как усердствовали болтуньи! Смотрите, госпожа Ионсен теперь надела совсем маленькую шляпку! Прежде она всегда носила огромную шляпу с белыми краями, которая так колыхалась при малейшем её движении, точно она была на шарнирах, А теперь у неё шляпа, похожая на ту, которую носит маленькая жена консула Давидсена и которая стоит дёшево. Вероятно, и в это вмешался Шельдруп — он ведь вмешивается во всё! Таинственные отношения с верфью он тоже привёл в порядок.

Видите ли, между консулом и покойной женой Генриксена состоялось небольшое соглашение давно, тогда ещё, когда она была молодая и весёлая бабёнка. Ей было тогда не более тридцати лет. Да, да, тогда это было! А теперь верфь бездействовала. Там была тишина. Каспар и все остальные рабочие были без работы и больше им нечего было делать, как только оберегать своих жён друг от друга.

Шельдруп поступал решительно. Когда приехали кредиторы, то их отвели к нему в контору, где он сидел один. Он быстро поладил с ними и любезно проводил их к дверям. Что же он сделал? Он подписал им векселя. Но где мог он взять миллион, чтобы возместить потерю парохода? Должно быть он, действительно, имеет там, в большом свете, огромные связи!

Так болтали языки у колодца, а Шельдруп продолжал свою энергичную деятельность во всех направлениях. Но оказалось, что у него не одни только дела на уме. В самом деле, его сердце также не молчало. Однажды он отправился к Ольсенам, чтобы сделать им свой визит по приезде, и... ушёл оттуда, как жених! Это случилось само собой. Ни он, ни его невеста не раздумывали, а сразу порешили дело. В сущности это было лишь завершение любви, существовавшей между ними с детских лет. Оба достигли того, чего хотели, и стремились соединиться. Случилось это как раз в то время, когда адвокат был по горло занят своими избирательными собраниями и ему некогда было заниматься другим полем битвы и помешать сближению; поэтому он хотя и был избран в одной области, в другой потерпел поражение, и был отвергнут. Ещё ни разу в своей жизни адвокат Фредериксен так не ошибался в своих расчётах. Он бы легче перенёс свою политическую неудачу на выборах: ведь это он мог бы возместить в следующий раз! Но потеря невесты, которую он имел в виду, означала потерю на всю жизнь. Тут уж ничто не могло помочь!

Он был молчалив почти целую неделю, но его жизнеспособность была достаточно велика, и мало-помалу он вернулся к своим честолюбивым мечтам. Он ведь уже достиг многого. Он избран представителем города, депутатом стортинга, председателем бесконечной комиссии, и через некоторое время может быть будет министром юстиции! Какая удивительная карьера! Кто бы мог предполагать это несколько лет тому назад, когда он ходил в поношенном платье и был безработный. Он не только не мог покупать себе сигар, но даже брился в кредит у парикмахера Гольте, говоря: «Я забыл захватить с собой мелкие деньги. Запишите на мой счёт... до следующего раза!».

Фрёкен Ольсен, конечно, сыграла с ним подлую штуку, но он это преодолеет. Он всё может преодолеть! Он примет участие ещё в других комиссиях и найдёт богатую жену. И он уже мечтал о том, когда он будет министром юстиции. Он будет исполнять ни больше, ни меньше того, сколько нужно. Тот, кто опасается, что он будет делать что-нибудь необыкновенное, очевидно его не знает. Он будет делать только то, что нужно, для этого он создан. Он представляет одно из колёс государственной машины и вертится заодно с другими. Он не должен вращаться быстро, но не должен и останавливаться. О нём будут жалеть, когда его не станет.

XXX

Оливер снова попал в беду. Ему отказано от места и когда кончится срок, то он очутится на мели. Он очень подавлен этим. Что он будет делать? Он пошёл к Абелю, чтобы поговорить с ним. Больше идти было не к кому. Филолог Франк, учёный, на поддержку которого рассчитывал отец, никогда ничего не присылал домой. Говорят, он обручён с Констанцией Генриксен. Что же может ожидать от него отец?

Дела Абеля шли хорошо. Он платил небольшую аренду за кузницу, которую ему всецело предоставил Карлсен. У него был паровой молот, был работник и он теперь хорошо зарабатывал. Он не был разгульным человеком, не попивал своих денег и часто давал отцу монету в две кроны, когда тот приходил к нему.

Оливер сообщил ему, что Шельдруп Ионсен уволил его. Он лишается, таким образом, куска хлеба. Что же он будет делать?

— Да, — сказал Абель и, немного подумав, прибавил: — Я не вижу никакого другого выхода; мне надо жениться. У меня всё готово и я больше не хочу ждать.

Он показал отцу золотое кольцо, которое сделал сам из двенадцати грамм золота, купленных им у ювелира Эвенсена. Оливер сначала не поверил, что это его работа и Абель был чрезвычайно горд, когда отец похвалил его и сказал, что это кольцо вдвое тяжелее и лучше того, которое он когда-то купил для его матери за границей.

Посещение кузницы и разговор с Абелем приободрили Оливера. Он ушёл от него совсем в другом настроении, тем более, что у него опять были деньги в кармане, данные ему Абелем, а завтра — воскресенье и он мог опять выехать в море на лодке. Страсть к приключениям не исчезла у него и к тому же ничего он так не любил, как эти одинокие поездки и качание на волнах. Что могло быть лучше такой праздности? Он предоставлял лодке плыть по течению, удил рыбу, когда хотел есть, и, причалив к какому-нибудь островку, варил её, ел и спал. Кругом никого не было и только издали, из какой-то близлежащей деревни, доносился к нему колокольный звон утром, когда он просыпался.

Оливер не вернулся к ночи домой, но к этому уже привыкли. Однако на этот раз он поехал не за гагачьим пухом, как было раньше. Свой мешок он наполнял всем, что попадалось ему под руку, и что было принесено морем. На этот раз решил отправиться на Птичью гору, где ещё не был ни разу. Там уже не было птиц в гнезде и не было яиц. Птенцы уже улетели. Оливер мог, поэтому, спокойно исследовать нижнее гнездо, нет ли там чего-нибудь? Он стал рыться в нём и нашёл бумагу, письма. Что бы это такое было? Сдвинув пух на сторону, он достал оттуда все письма: изорванные конверты с печатями от денежных писем, нераспечатанные заказные письма. Оливер прочёл некоторые адреса. Он знал имена некоторых из тех, кому они были посланы. Распечатав одно из этих писем, он нашёл в нём деньги. Он распечатал ещё нёсколько других и во многих находил деньги.

Вот оно приключение! Оливер провёл почти весь день на Птичьей горе и тщательно исследовал все гнёзда. Он собрал всю свою добычу в кучу и быстро поплыл назад к острову, на котором провёл предшествующую ночь. Никто его не видал, свидетелей у него не было.

До самой своей смерти он не забудет того, что пережил в эту ночь! Сначала он подумал, что эти письма попали сюда после какого-нибудь крушения. Потом он вспомнил, что читал в газетах о бесчестных почтовых чиновниках, которые воруют деньги из денежных писем, а письма бросают в воду. Но после некоторого размышления он понял, что это был остаток ограбленной почты. Кто был этот вор, Адольф ли, назвавшийся Ксандером, или сын почтмейстера, второй штурман, во всяком случае он вёл себя, как последний дурак. Стоя в темноте, у борта, он опустошил лишь самые толстые письма, а всё остальное выбросил в море. И вот, безмолвные животные, птицы, сберегли сокровище. О, эти гаги очень умны! Они набивают свои гнёзда всем, что находят, а также и ценными пакетами.

Оливер не чувствовал голода и спать ему не хотелось. Он сидел неподвижно, пока не рассвело, а когда привёл в порядок почту, посланную морем, вынул из конвертов банковские билеты, запрятал их во внутренний карман, а письма сложил в кучу и сжёг. Затем он развеял золу и уничтожил все следы. Его поездка на рыбную ловлю хорошо послужила ему, но некоторые люди тоже могли радоваться, что письма эти были уничтожены.

Он стал быстро грести домой. Это было утром в понедельник. Он чувствовал себя утомлённым после большого напряжения сил и потому был неразговорчив, но тем не менее он был как-то необычайно приветлив и доволен поданной ему едой. Главное у него были деньги в кармане и он мог потом купить себе что-нибудь сладкое. В течение дня он несколько раз прятался за бочки и мешки в складе и считал свои деньги. Приходили клиенты и участливо здоровались с ним, жалея его, так как он лишается должности, но Оливер отвечал им: «Бог не оставит меня без помощи».

Он накупил прежде всего сладостей и принёс их домой. Такого великолепия давно уже не видали в его доме и, конечно, он чрезвычайно удивил своих домашних. Петра даже посмеялась над ним, говоря, что он, должно быть, нашёл сокровище во время своей последней поездки на рыбную ловлю. Оливер совершил ещё нечто большее: он накупил разные принадлежности, одежды для себя и для всех остальных, купил также блестящий медный рог, как стенное украшение и сказал Петре, чтобы она хорошенько чистила его. Но когда он всё это сделал и достаточно удовлетворил своё тщеславие, то опять заговорил о консуле и хвастался, что пойдёт к нему и скажет ему словечко. О, консул узнает его! Он скажет ему в глаза, кто он такой!

Однако он всё-таки откладывал со дня на день свой визит к консулу, а между тем получил от адвоката, теперь государственного советника Фредериксена, письмо, в котором тот сообщал ему, что хочет привести в порядок все свои дела на родине. Оливер должен уплатить ему долг или покинуть дом, в котором живёт.

Оливер перестал раздумывать и как только запер склад, то немедленно отправился к доктору.

Докторский кабинет был такой же бедный, как и раньше. Никаких научных приборов в нём не было, ни микроскопа, ни скелета, но на стене висел его неоконченный портрет. Доктор поссорился с молодым художником, рисовавшим его портрет, после того, как узнал, что тот прервал сеанс для того, чтобы пойти рисовать орден на портрете консула. Доктор так вышел из себя, что даже сказал художнику, когда тот опять пришёл: «Берите вашу мазню и убирайтесь!». Но художник не взял портрет и предложил доктору самому сжечь его, если он хочет. Портрет остался и сначала стоял в углу, вниз головой, но потом доктор переменил своё мнение и повесил недоконченный портрет на стену. Художник сказал ему: «Этот портрет похож на вас. Он не докончен, но он всё-таки представляет ваше точное изображение». И доктор понял язвительный намёк, заключавшийся в этих словах. Он считал себя учёным, считал себя сверхчеловеком в маленьком городке, обвинителем и судьёй, но в добрые минуты он признавал и многое другое. Он не был глуп и поэтому допускал, что и он, в некоторых отношениях, представлял нечто неоконченное, так почему же ему не повесить на стене свой неоконченный портрет? Это было всё же с его стороны таким поступком, который граничил с величием души.

— Чего же хочет от него Оливер?

— Чтобы доктор его исследовал.

— Что именно?

— Бёдра и всё кругом. Он хочет, чтобы было установлено, какое увечье было ему нанесено и хочет получить свидетельство об этом.

Но доктор не хотел. Зачем Оливер не дал себя исследовать, когда он предлагал ему? Теперь это не имеет смысла.

— Ступай домой! — сказал доктор.

Оливер удивился и стал просить его, говоря, что он и его семья находятся теперь в беде и такое свидетельство может принести ему пользу. Однако это не убедило доктора и он категорически отказался. Тогда Оливер засунул руку в карман и объявил тоном развязного матроса, что он готов уплатить за свидетельство сто крон.

— У тебя есть сто крон? — спросил доктор.

— Конечно, есть, — отвечал Оливер.

Лёгкая краснота покрыла щёки доктора. Не вспомнил ли он в эту минуту обещание, данное когда-то им своей жене во дни молодости, купить ей бриллиантовое кольцо? Это обещание так и осталось неисполненным. Но лёгкая краснота, появившаяся на лице доктора, сделала его почти красивым. Надев очки, он спросил:

— Бочка с ворванью упала прямо на тебя и раздавила тебе бедро?

Оливер несколько смутился вследствие своего прежнего обмана.

— В сущности, это не была бочка, а рея, на которую я упал верхом и был раздавлен. После того меня оперировали.

— Разденься.

Оливер разделся. Доктор осмотрел и ощупал его и наконец сказал:

— Что же ты хочешь знать от меня? Что ты не можешь быть отцом? Ты это и так знаешь. Впрочем, от меня это не было скрыто никогда, — прибавил он, так как не мог упустить случая похвастать своим превосходством и безошибочностью своего суждения.

— Зачем тебе это? — сказал он Оливеру, когда тот попросил его письменно засвидетельствовать его неспособность. — Сколько детей у твоей жены?

— У нас пятеро... у моей жены пятеро детей.

— Моё свидетельство опоздало уже. Карие глаза в городе погасли. Оденься.

— Я хочу получить это свидетельство не ради карих глаз. Нисколько! У нас есть двое детей с голубыми глазами.

Доктор, эта старая городская сплетница, тотчас же навострил уши. Но он не хотел показать, что заинтересован и поэтому с неудовольствием заметил:

— Избавь меня от своих семейных дел!

Однако, по всей вероятности, Оливер не сообщил бы ему ничего нового в этом отношений. Доктор, конечно, слышал кое-что и теперь мог выказать равнодушие. Он написал свидетельство и прочёл его Оливеру. Тот кивнул головой и полез в свой внутренний карман. Но доктор остановил его за руку.

— Надеюсь, ты не осмелишься предлагать мне плату за эту работу! — сказал он.

— Нет? — спросил удивлённый Оливер.

— Нет, — отвечал доктор.

Оливер удивил своих домашних, объявив им, что он намерен совершить поездку. Для него, столько раз совершавшего путешествие кругом света, такая поездка равно ничего не значит. «Я хочу просто съездить в Христианию, к одному известному государственному советнику, — сказал он. — У меня тут есть бумага, которую я хотел бы показать ему».

Он пошёл к Абелю и предложил ему привезти из Христиании такие инструменты, какие ему нужны. «Я привезу тебе самое лучшее. Это может сделать для тебя отец», — сказал он.

Когда он вернулся через несколько дней, то был в самом лучшем настроении. Он добился от своего мучителя того, чего хотел.

Оливер, конечно, хотел разыскать Франка, так как между своими детьми не делал никакой разницы, но Франк уже кончил университет и был учителем в какой-то большой школе. Кроме того, Оливер привёз поклоны от государственного советника Фредериксена. Какой чудесный человек, разговорчивый и любезный, как всегда! Он написал расписку на ту сумму, которая была дана под залог дома. Семья Оливера была вне себя от радости, но Оливер молчал и не удовлетворял любопытства своих домашних. Надев на бекрень новую соломенную шляпу, он только проговорил: «Это мне стоило лишь немного слов!». Впрочем, вечером в постели, он должен был всё же рассказать жене своей разговор с государственным советником. О, эта супружеская пара, Оливер и его жена! Они нисколько не стеснялись называть вещи своими именами и порою Петра хвалила его за ловкий ответ.

Что же он сказал адвокату? Да только то, что он находит в порядке вещей, чтобы господин государственный советник, без всякого шума, подарил дом ему и Петре, и детям...

— И детям? Но ведь они уже взрослые? — возразил государственный советник.

— Не все. Но те двое с голубыми глазами. Одна ещё совсем маленькая.

— Вот как!

— Да, очень маленькая. Теперь господину государственному советнику столько дела у короля и у правительства, и потому, господин государственный советник, вы должны написать мне квитанцию на дом.

— Квитанцию? О, нет!

Оливер тогда достал докторское свидетельство, подтверждающее, что он искалеченный мужчина. Государственный советник прочёл его, но он не может понять, почему это его касается?

— Нет? — сказал Оливер. — У господина государственного советника столько теперь важных государственных забот, что он должен совершенно и навсегда выкинуть из своей памяти дом в своём родном городе и написать расписку.

— Нет. Зачем же?

Оливер тогда взглянул ему в глаза и ответил:

— Иначе господину государственному советнику придётся ещё о многом подумать.

Может быть у государственного советника Фредериксена мелькнула мысль, что его доброе имя подвергается опасности? Так или иначе, но он понял, что ему не совсем удобно затевать дело с калекой, да ещё с таким изувеченным, как Оливер. Что скажет на это его прежний избирательный округ, его родной город? И он написал квитанцию.

Оливер торжествовал и не скрывал своего удовольствия. У него ещё были деньги, хотя он уже много потратил во время своей поездки в Христианию на разные покупки для семьи и купил Абелю фут, который тот желал иметь. Конечно, он тратил много и на лакомства. Но он чувствовал себя, как человек, честь которого восстановлена, и был счастлив. Однако, одно в его положении не изменилось. Ему было отказано от места и близился срок, когда он должен будет уйти из склада. Тут заключалось для него несчастье и скоро наступит конец его благосостоянию.

Наконец, он решился и, захватив своё свидетельство, пошёл с ним прямо к консулу. Это было последнее, на что он мог решиться, но если не было другого выхода? Никогда он не думал о себе так низко прежде и никогда не стал бы прибегать к таким вымогательствам. Он желал бы пощадить весёлые карие глаза и не заставлять их опускаться перед ним. Но что же ему было делать? В скором времени он останется без хлеба. Консул мог бы выказать столько участия к его семье, чтобы оставить калеку на его прежнем месте. И Оливер пошёл к нему. Но консул был уже не такой, как прежде. Он отдыхал, сын взял у него из рук всю власть и старая величественная башня рухнула. Даже во внешности консула произошла перемена. Он стал седой и бледный, и сюртук его был плохо вычищен. Прежней элегантности не было и следа. Трудно поверить, но он один из всех последовал призыву обратиться на путь благочестия. Он оставался по-прежнему консулом двух государств и писал донесения своим правительствам, но только и всего! Теперь первое место занимал Шельдруп. На консула уже не обращали прежнего внимания и даже он слышал, как иногда пренебрежительно отзывались о нём. Таковы люди! «Где остался экипаж парохода «Фиа»?, — спрашивали его. Правда, эти матросы уже более десяти лет были в отсутствии, но семьи их получали их жалованье до этого дня от кораблевладельца. Теперь они исчезли на дне моря. А кто в этом виноват? Конечно, Ионсен с пристани! Его уже не называли консулом, как прежде. Сначала он пробовал оправдываться, давать объяснения, но разумеется это было бесполезно. Ему даже не давали говорить, его прерывали, роптали. Прошли те времена, когда можно было разыгрывать из себя господина, навесив толстую, золотую цепочку на жилет!

Оливеру повезло счастье в Христиании, но здесь его постигла неудача. Ему было почти жалко консула, когда он так внимательно слушал его и так беспомощно смотрел на него. Оливер даже не показал ему свидетельства. «Я ничего не могу сделать для тебя, — сказал он. — Будем надеяться на лучшие времена».

О, как тяжело было верному слуге слушать это! Тогда Оливер решил пойти к этому негодяю Шельдрупу и показать ему кулак. Поможет ли это? О, конечно! Не даром же его зовут Оливером Андерсеном. Но по мере того, как уплывали деньги из его внутреннего кармана, исчезали и его мужество и решительность.

Наконец настал день, когда Оливер должен был отдать ключ от склада. Он был уволен окончательно.

Прошёл месяц. Оливер был в очень дурном настроении и почти не разговаривал дома. Дети побледнели и старуха бабушка только и делала, что плакала и вздыхала. Однажды утром дома даже не оказалось ни одной чашки какого-нибудь тёплого питья к завтраку. Петра вернулась от колодца и должно быть там немного поспорила с женщинами. Оливер молчал.

— Я бы хотела знать, что будет, если я сама пойду к Шельдрупу? — сказала она вдруг. Оливер ничего не ответил. Он похудел, и лицо его имело совершенно безжизненное выражение. Однако, когда он вернулся к обеду, то вдруг бросил костыль на стул и спросил насмешливо:

— Не ты ли хотела идти к Шельдрупу?

Бедняжка Петра была совсем не подготовлена к такому вопросу и несколько растерялась. Но потом сказала, что она не может сейчас идти. Она должна сперва подготовиться, вымыть себе бельё и приодеться. Когда же на следующий день она действительно принарядилась, то опять стала как прежде, чертовски хорошенькой женщиной. Стоило только взглянуть на её пухлые губы, на её улыбку! Оливер мог бы расцеловать её, но он оставался безжизненным и безучастным ко всему. Что ему было из того, что она была красива?

Но визит её к Шельдрупу не привёл ни к чему. Он был камень, бревно, и наотрез отказал ей. У него ничего нет для Оливера и он не намерен дольше кормить его. О, Шельдруп наверное не забыл пощечину, которую он получил во дни своей юности от Петры! Теперь он был женихом. Но какой он был мелкий человек! Он совсем не был похож на своего отца, который часто был очень щедр.

Ничего больше не оставалось Оливеру, как самому идти к Шельдрупу. И он сделал этот роковой шаг, имевший для него такие неприятные последствия. Шельдруп был современный, решительный и чёрствый человек, на которого не могли подействовать скрытые угрозы. Не думают ли, что он может испугаться скандала? Ничего подобного!

Оливер ничего не добился и потеряв самообладание, начал кричать:

— Смирно! — резко приказал ему Шельдруп.

Тогда он бросил своё ценное докторское свидетельство на стол Шельдрупу. Тот взял его, прочёл и спросил: «Что это значит?».

— То, что я не отец детей! — сказал Оливер.

Шельдруп, смеясь, спросил:

— Да? Чёрт возьми! Что же мне за дело до этого?

Этот купец не в состоянии был понять, какая ужасная судьба постигла человека, стоявшего перед ним. Он продолжал смеяться. На него произвели лишь поверхностное впечатление позор и бесчестие, заключавшиеся в словах калеки. Оливер, как всегда, съёжился и весь бледный стал говорить то, что он не должен был говорить, называл своих пятерых детей, повторялся и говорил о карих глазах, красивых глазах...

— Убирайся! — сказал Шельдруп.

— Карие глаза...

— Ну, что же с ними?

Оливер потерял всякую сдержанность

— Да, смейтесь! — воскликнул он. — Кто имеет карие глаза здесь, в городе?

— Я! — прервал его Шельдруп и засмеялся ещё громче.

— Нет, не вы, вы это хорошо знаете. И что вы имеете, это не имеет значения, но что некоторые другие...

— Ну, слушай, — сказал Шельдруп. — Это не принесёт пользы доктору и на этот раз. Бери его бумагу и убирайся. Теперь я говорю это серьёзно.

XXXI

Прошло немного дней и уже всем в городе стало известно, что Оливер потерял не только ногу: что он был искалечен совершенно особенным образом и имеет докторское свидетельство, доказывающее, что он не мог быть отцом своих детей. Что же оставалось от Оливера? Слух об этом достиг его собственных ушей и притом через посредство столяра Маттиса.

И этот позор прибавился ко всему другому! Как могла эта тайна, так долго сохраняемая, вдруг выступить наружу? Но разве какая-нибудь тайна может сохраняться долго? Она просачивается сквозь стены, камни мостовой толкуют об этом и всё безмолвствующее начинает говорить громко. Молодой купец вероятно, смеясь, рассказал это другим, как весёлую шутку.

Столяр Маттис очень огорчился, что он подозревал невинного человека, приписывая ему ребёнка Марен Сальт. От так искренно и так неловко оправдывался перед Оливером. Он высматривал его на улице и, увидев его, поклонился ему и протянул ему руку. Это была удивительная встреча. Маттис говорил очень осторожно и так запутанно, что Оливер сначала ничего не понял. Удивительный чудак, этот Маттис, смешной и чудесный человек! Он не помнил того, как недобросовестно поступал с ним Оливер, а только думал о том, чтобы извиниться перед ним за то, что подозревал его. Он не имел покоя с той минуты, как узнал про Оливера, что он такой...

— Какой же я?

— Да, такой изувеченный и так оперирован...

Оливер пристально посмотрел на него и наконец проговорил:

— А, так тебе это известно?

Ого, почему же ему могло быть это неизвестно? Весь город говорит об этом. Марен Сальт слышала об этом вчера у колодца и эта новость, украшенная разными подробностями и добавлениями распространилась дальше. Тут не было ничего печального, наоборот, все находили это смешным, бесконечно смешным. И к тому же Петра, которая сама себе сделала своих детей! Не все женщины сумели бы это, ха-ха!

Маттис, однако, не подчёркивал этого в своём разговоре с Оливером и просто сожалел беднягу, с которым жизнь обошлась так жестоко. Да, это очень печально! Но, может быть, всё это выдумано?

Оливер стоял перед Маттисом с опущенной головой. Он не знал, как ему поступить, сказать ли правду или отрицать? Наконец он решился и просто ответил:

— Нет, это всё правда.

Маттис вдруг почувствовал облегчение, услышав такой ответ, точно исчезло какое-то препятствие, стоявшее у него на дороге. Он сказал Оливеру:

— Да, да, бедняга, какой ты несчастный! А теперь я скажу тебе кое-что. Никто не знает своей судьбы. Подумай только, ребёнок у нас нашёл как-то спички и зажёг опилки в мастерской. Ведь он бы мог сам сгореть!

Он старался утешить Оливера, называл его: «Ах ты, бедняга!», старался развлечь его разговором и наконец сообщил ему, что Абель заказал ему кровать. Он хочет жениться. Удивительно, как быстро вырастает молодёжь! Не успеешь оглянуться, как они уже становятся самостоятельными.

— Я тоже хочу жениться, — вдруг сказал Маттис. — Это уже решено. Марен не хочет отдать мальчика, а я осёл эдакий немного привык к нему. А ведь ребёнок может поджечь опилки и тогда сгорит. Мы это всё знаем. Он всё время вертится около меня, а в воскресенье берёт меня за руку и требует, чтобы я шёл с ним гулять. Удивительный маленький парнишка! Не то чтобы я совсем не мог без него обойтись, но Марен не хочет отдать его.

— Ты, значит, берёшь Марен? — спросил Оливер. выслушав его длинные объяснения.

— А что ж мне делать? Да, я беру Марен.

Когда Маттис наконец сказал это, то как будто какая-то тяжесть свалилась у него с плеч, и женитьба на Марен уже не казалась ему таким ужасным, Самое худшее, что смущало Маттиса, теперь исчезло: кто бы ни был отец ребёнка, во всяком случае, это не был Оливер!

Калека пошёл домой. Разумеется, не нашлось ни одного человека на улице, который не постарался бы скрыться от него, не встречаться с ним. Ведь он был так ужасно изувечен, так обработан, что должен внушать отвращение людям! Неужели он может ждать, что кто-нибудь станет теперь охотно смотреть на него? Всё в нём производит отвратительное впечатление: его жирное тело, его прыжки, когда он идёт по улице. Даже как животное, как четвероногое, он не может считаться законченным созданием! Он не просто калека, но он выпотрошенный калека. А когда-то он был человеком...

Доктор стоял у окна и глазами следил за проходящим Оливером. Он представлял в глазах его проблему, своего рода загадку, и доктор судил о нём по своему. Этот хромой был человеком, но смерч подхватил его, молния ударила в него и он теперь уничтожен. Что не хватает его членам — это может видеть каждый. Он идёт, хромая, безногий, но только часть его тела идёт по улице, — и чего не хватает ему, чтобы быть цельным существом, это узнала прислуга доктора, у колодца. В один прекрасный день он был лишён общего всем людям жизненного содержания. Это было сделано сразу, разрезом ножа, и с этого дня он уже оказался вне человечества, потерял свою сущность и стал нереальным, представляя лишь пустую оболочку, ходячий обман. Несчастье превратило прежнего матроса в ничто. И он опустился вниз. Его гибель была мастерски выполнена. Но зачем пощадила его смерть? С какой целью? Он представляет лишь остаток человека, у него осталась одна нога, он может говорить... А некогда он был человеком!

Но ему всё же оставили столько, что у него хватило мужества и далее влачить свою жизнь. Он прибегал к искусственным приёмам для этого, он лгал, чтобы спасти видимость, выдавал себя мужчиной обманным образом и носил длинные штаны. Чтобы скрыть свой недостаток, он придумал бахвальство и рассказ про бочку с ворванью. Своё приключение он окружил известным достоинством и назвал это судьбой. Ему надо было спасать свою честь обманом, если он хотел не отличаться от других, и этот бедный безумец должен был сам убедить себя и поверить своей сказке. Быть может, в этом он находил утешение. Во всяком случае, ничего другого у него не было. Это была только хитрость, ни что другое, но во всяком случае она не была плохо выполнена.

И вот теперь всё вышло наружу и фокусник разоблачён. Прислуга доктора слышала у колодца удивительные вещи. Петру посетил месяц и она от этого получила своих детей. Ха-ха! Но Оливер был хозяином дома. Двадцать лет он стоял в складе и представлялся мужчиной. Каждый другой, подвергшийся такой операции, стал бы искать одиночества, стал бы искать Бога! Для чего же существуют наказания? А Оливер? О нет, он не сделал этого! Должно быть, это у него закоснелость души.

Докторша принесла от колодца эту сплетню и сообщила её мужу.

— Это забавно, — сказал он. — Неужели люди не могут понять, отчего у него существует недостаток смирения и покорности Господу? Разве Бог не был уничтожен в нём? Разве он мог объявить себя согласным с мероприятиями божественной власти?

Доктор смотрит вслед Оливеру и думает: к чему это привело, что его так изувечили? Но он сделался велик от этого. Он инвалид, конечно, но он ветеран. Всё время он стоял прямо на своей одной ноге, на своей деревяшке, и был в сущности святым столпником. Вот он каков, этот человеческий Промысел!

Оливер вернулся домой. Он не заметил ничего особенного в Петре, хотя она наверное уже знала всё. Но так как её тон и обращение остались прежними, то он приободрился. Он заметил, что голоден и, увидев холодную кашу на столе, принялся есть. Чтобы предупредить всякие упрёки со стороны Петры, он сказал:

— Ну, Маттис и в самом деле хочет жениться.

Но Петра поняла его хитрость и не обратила внимания на его слова.

— Что же это такое? Ты изволил съесть всю кашу? Нечего сказать! — восклицает она.

Оливер молчит. Однако, его новость всё-таки настолько интересна, что Петра не может удержаться и спрашивает:

— Кого же он хочет взять?

Оливер ничего не отвечает.

— Ну, это мне всё равно, — заявляет Петра и снова возвращается к каше. — Блюдо пустое, — говорит она. — Что же мы будем есть на ужин?

— Он хочет взять Марен, — наконец решается сказать Оливер.

Петра не сразу поверила этому, а потом вдруг почувствовала смешную ревность и стала ругать Марен. Старая баба, служанка, имеющая ребёнка!

Для Оливера было счастьем, что он пришёл домой с такой новостью. По крайней мере она отвлекла внимание его жены и его собственные злоключения отошли на задний план. И это было не единственный раз. В течение нескольких недель об его отвратительном недостатке не вспоминали. Всякий раз, когда он опасался, что опять зайдёт речь об его позоре какой-нибудь случай помогал ему выпутаться из затруднения. Прежде всего, это была женитьба Абеля. Это было важное и серьёзное событие, перед которым всё в доме Оливера отступило на задний план.

Абель женился. Но он взял не ту девушку, которой сначала добивался. Это была другая, Ловиза, дочь одного крестьянина, живущая вне города. Она была одних лет с Абелем и хотя они составили очень молодую супружескую пару, но у обоих были здоровые, крепкие руки и они не боялись работы. Конечно, такой беспечный юноша мог попасться хуже. Он удивил своего отца, но на этот раз сделал правильный выбор.

Маленькая Лидия отказалась от его золотого кольца, когда он принёс его ей, и после разговора с ней он убедился, что для него уже больше не оставалось никакой надежды. Но он не хотел показать ей, что окончательно подавлен горем, даже попытался шутить и, уходя, сказал ей:

— Ну, я могу ведь вернуться позднее!

Но он не вернулся. Он пошёл дальше по дороге, чтобы несколько успокоиться, сладить со своим горем. Он шёл всё быстрее и быстрее, почти бежал. По дороге ему встретился крестьянский двор. С ним у него были связаны некоторые детские воспоминания. На дворе стояла девушка и она тоже не была ему совершенно незнакома. Он изредка встречал её в городе. Абель заметил, что она слегка покраснела, увидев его. Он заговорил с нею. Это не было простой случайностью. Он пришёл сюда, потому что его отвергли, и в душе его бушевало негодование. Они поговорили немного в первый раз, во второй раз больше, а в третий между ними уже всё было решено, Абель торопился поскорее пустить в дело своё кольцо.

Абель с самого начала должен был содержать большую семью. Но он не унывал, хотя в первое время и было немного трудно. Он работал усиленно и отец помогал ему. Оливер заменял ему работника в кузнице. К тому же одним ртом стало меньше в семье: голубоглазая сестрёнка Абеля вышла замуж за его товарища, кочегара. Но этот удивительный чудак потихоньку плакал, расставаясь с нею. «3ачем ей было так торопиться!», — говорил он.

Однако, скоро и другая сестра, с карими «фамильными» глазами, покинула его. Она тоже могла бы не торопиться с замужеством, как думал Абель. Но явился Эдуард и взял её. Он пробыл в отсутствии много лет и вернулся уже совершенно взрослым, здоровым, широкоплечим матросом. Эдуард наткнулся на сопротивление у своих родителей и у сестёр, когда объявил, что женится на сестре Абеля. Во-первых, она ещё слишком молода, а во вторых...

— Что вы такое говорите? — сказал он с величайшим изумлением. — Что у неё такая мать и вообще нет отца?

Они объяснили ему всё подробно. Но Эдуард был моряком, был весёлым малым и к тому же был влюблён. Плевать ему на всякие бабьи сплетни! Пусть говорят, что угодно! Важно было только то, что видишь собственными глазами.

Для большей убедительности ему рассказали, что и маленькая Лидия не захотела вступить в эту семью и отказалась от Абеля.

— Ну, это напрасно, — сказал он.

Сделать с ним ничего нельзя было и свадьба состоялась. На ней присутствовали обе семьи, и Абель опять встретился с маленькой Лидией. Она заговорила с ним сама и хотя не спрашивала его прямо, забыл ли он её, но видимо желала получить от него объяснение, почему он не вернулся, как говорил ей. Она имела печальный и кроткий вид и слегка покашливала, хватаясь рукой за грудь. Он должен был видеть, что она стала другая, что она серьёзно относилась к жизни, плакала по ночам и даже харкала кровью. Но, разумеется, она была разодета в пух и прах, несмотря на свой благочестивый вид и глаза, в которых по временам появлялись слёзы. Однако нечего было опасаться за неё и кто посмеялся бы над её влажными от слёз глазами, тот увидел бы, что они немедленно стали сухими и сердитыми. Она умела себя защитить.

Эдуард со своей молодой женой не остались в городе. Они уехали в Америку. Эдуард увидал, что делается в его семье. Дом был полон взрослых дочерей, которые сидели за шитьём и держали себя очень важно. Абель, из-за своей сестрёнки, старался отговорить Эдуарда уезжать в Америку, но тот остался при своём решении.

Все эти браки и разные мелкие события разумеется имели значение только для семьи Оливера. Самому Оливеру жилось теперь лучше. Его уже больше не преследовали. Он обедал каждый день за большим столом Абеля и получал от него, как прежде, карманные деньги. Что ещё было нужно ему? На него не смотрели косо и Петра молчала.

К Оливеру снова вернулось мужество и прежняя устойчивость. Тогда, когда несчастье сразило консула, то этот большой человек сразу свалился и от всего отказался. Когда неожиданный удар был нанесён ночью мировоззрениям почтенного почтмейстера, то он с этой минуты сделался безмолвным и почти идиотом. Старый честный кузнец не мог выносить зла, не мог вынести мысли, что на него пало подозрение, будто у него есть сын, всё тело которого было разрисовано неприличной японской татуировкой. Он стал после этого как ребёнок, плакал, судорожно кривил губы, благодарил Господа за доброе и за злое и ждал смерти. Оливер был очевидно создан из более стойкого материала, как человек, и потому выносил жизнь. Кто мог бы опуститься ниже его? Но достаточно было какой-нибудь небольшой удачи, удавшегося воровства или мошеннической уловки, и он опять был доволен. Он ездил по свету, он видал пальмы, но что же это дало ему?

Дни проходили. Уличные мальчишки больше не кричали ему вслед, и только Олаус не оставлял его в покое и спрашивал его в присутствии других людей о докторском свидетельстве. Оливер пошёл домой, сжег это свидетельство и проклял его. Он старался избегать, насколько мог, своего мучителя и даже принёс ему табаку, чтобы задобрить его. Но Олаус не отставал от него и в особенности было неприятно Оливеру, когда он стал приставать к нему со своими назойливыми вопросами как раз при Иёргене, который подошёл к нему. Ведь Оливер раньше бахвалился перед ним и к тому же он теперь породнился с Иёргеном? Будь у Олауса сколько-нибудь такта и деликатности, то он не стал бы делать это! Но он спросил Оливера, зачем он собственно носит платье? Не всё ли равно было бы, если бы он ходил по улице нагишом?

Оливер был взбешён, и хотя Иёрген уговаривал его не обращать внимания на Олауса, но Оливер не мог успокоиться и, оставив Иёргена одного, быстро заковылял, свернув на главную улицу.

Какое счастье, что это была суббота! Оливер был в своём лучшем платье и потому решил развлечься, позабыть приставания Олауса. Он остановился перед витриной башмачника и стал рассматривать дамские ботинки, громко высказывая своё мнение, как распутный человек, и заговаривая с прохожими. Но какой-то юноша бросил ему в лицо обидное прозвище и поднялся хохот. В этот момент с ним опять заговорил Иёрген, который подошёл к нему, и это охладило несколько ярость Оливера. В своём отчаянии он всё же громко воскликнул:

— Теперь я пойду в танцевальный зал!

Он купил душистую воду и облил себя ею, так что от него уже издали несло духами, затем купил разные сладости и мелкоистолченый тальк. Видимо он решил забыться во что бы то ни стало, вернуться к прошлому, к прежним любовным историям, похищениям девушек. Кто знает, быть может, он черпал своё мужество в своей полной безнадёжности? Жизнь его была так жалка, почти до смешного. Он был бледен и покрыт потом, но, вынув карманное зеркальце, стал прихорашиваться.

Когда он вошёл в залу, то все глаза обратились на него. Раздались возгласы: «А, Оливер! Ха-ха! «... Оливер сел на скамейку и заговорил с соседями.

Он рассказывал о том, как он отплясывал раньше в Гамбурге, в Нью-Йорке, с женщинами всех рас и цветов и имел с ними любовные связи. Он кружился в вальсе с малайками, китаянками, индианками и негритянками, а самую прелестную из всех индианку он даже расцеловал!

Бледный и потный, Оливер напрягал свои силы, чтобы казаться весёлым. Ему поддакивали, но при этом говорили, что теперь ему ни о чём подобном думать нельзя. И он отвечал, почему же нет? Такая пламенная натура, как у него, не может погаснуть, не может перестать чувствовать! Он угощал сладостями молодёжь, слушавшую его рассуждения о том, как надо танцевать. Он бы хотел показать им это и, вынув мешочек с тальком, предложил посыпать пол, чтобы ноги легче скользили.

Это было сделано и действительно танцевать стало легче. «Ты понимаешь своё дело», — сказали ему и снисходительно разговаривали с ним. Но это маленькое, внимание, оказанное ему, тотчас же заставило его возгордиться.

— Посмотрите на эту девушку! — сказал он. — Какая у неё грудь! Подите и скажите ей, что я хочу с нею поговорить!

Девушка пришла и он угостил её конфетками. За нею пришла другая и затем приходили многие. Он угощал их и болтал, весь бледный и потный, о том, до какой степени они привлекают и возбуждают его.

— Тебя! — сказали они, взвизгивая от хохота.

— Да, да, — уверял он. — Вы чрезвычайно привлекаете меня.

Что за беда, что он хромой! Он не хуже других. Видели бы они, как ухаживала за ним больничная сиделка в Италии! Она непременно хотела выйти за него замуж. Он просто не знал, куда деваться от её поцелуев и ласк...

Танцы продолжались. Оливер отстукивал такт ногой и костылем. Ему сказали, чтобы он был потише, и некоторые из молодых парней стали сердиться, потому что он отвлекал молодых девушек своей фривольной болтовней и своими угощениями. Но ничто не помогало. Он чувствовал себя в праздничном настроении, он был любимцем девушек, и если их спросят, то они, конечно, не станут отрицать этого!

Ах! Одна пара поскользнулась и упала. Раздались крики, визг. На неё повалилась другая. Произошла суматоха. Что это такое? Тальк! Откуда он взялся? В платьях, выпачканных в пыли и тальке, танцующие бросились к Оливеру и стали поносить его. Напрасно Оливер старался возразить им, что он сам много раз танцевал на полу, посыпанном тальком. Они не слушали его, требовали, чтобы он заплатил за испорченные платья, и ругали идиотом и свиньёй. Тут Оливер, с видом собственного достоинства, объявил им, кто он такой, что он в течение многих лет был заведующим складом консула Ионсен, и они должны стыдиться обращаться так с человеком, занимавшим такое положение...

Тут поднялись неистовые крики. Какие только прозвища не посыпались на него! Ему ставили на вид, что он из себя представляет, какой остаток человека! Он пустая оболочка колбасы, кладеный баран! И ещё выдумал обливать себя духами! Вон его! Вон!

Разумеется, это приключение стало известно в городе, и женщины у колодца с негодованием говорили о нём. Они не могли понять, отчего этот погибший человек не обратится лучше на путь благочестия, не ходит в церковь? Для чего же и существуют церкви! Но, как это ни странно, а Петра на этот раз оставила Оливера в покое, хотя она отпрянула назад, когда он вошёл в комнату: до такой степени от него несло духами. Однако, дело не дошло до ссоры, судьба пришла к нему на помощь. От филолога Франка пришло известие, что он назначен временным директором высшей школы в городе.

И никто, в эту минуту не назвал Оливера бездетным человеком. Правда, его дети были его собственным изобретением, выдумкой, но они были у него, и он был тесно связан с ними в детстве и когда они подрастали. Между собой и другими они называли его отцом. И теперь Франк, учёный и важный, возвращался в свой родной город. Петра и бабушка жалели, что он не сделался пастором, но Оливер с достоинством проговорил:

— Это сын!

XXXII

В разных местах города и на верфи развевались флаги, это было сделано в честь Шельдрупа Ионсена и фрёкен Ольсен, ездивших венчаться в Христианию. Теперь ждали их возвращения и все жители высыпали на набережную. Почтовый пароход уже показался, когда ещё поднялся один флаг, на бриге консула Гейльберга, грузившем бочки с ворванью в углу набережной.

Из консулов отсутствовал только Давидсен, хитрый мелкий торговец, всегда державшийся поодаль от большого общества. Доктора тоже не было, но был тут молодой директор школы Франк. Он недавно женился на Констанце Генриксен, но жены его тут не было с ним, Франк держал себя с большим достоинством, сознавая свою филологическую учёность, возвышающую его над всем остальным городом. Он стоял несколько поодаль, возле целой горы бочек с ворванью, которые грузились. Конечно, он остерегался подходить к ним слишком близко, так как на нём был новый сюртук, в котором он венчался. Но он боялся сквозного ветра и потому прятался за бочками. Его отец стоял на другом конце пристани. Он не старался приблизиться к сыну. Он уже научился держать себя.

Оливер находился опять в хороших условиях. Он не занимал должности в складе, но он целый день находился в кузнице, у Абеля. «Мой сын — кузнечный мастер!» — говорит он. «Мой сын — директор школы!» — тоже говорит он. Его сыновья служат для него опорой, и он наслаждается тем уважением, которым они пользуются в городе. Ему живётся теперь хорошо и он доволен, что судьба оставляет его в покое. Само собою разумеется, что мальчики не могут осыпать на улице ругательствами отца своего директора. Понятно также, что Оливер больше не показывается в танцевальном зале и не вызывает там скандала. Он может бояться единственно только одного Олауса, да и тот, как будто, прекратил враждебные действия. Но среди всех этих скучных, обыкновенных людей, являющихся величинами маленького городка и разгуливающих в крахмальном бельё, Оливер всё же представлял нечто особенное. Он был жертвой роковых сил жизни. Да, он был изжёван ими и выплюнут на берег, но в нём всё же оставался неискоренимый жизненный инстинкт. На него не действовали призывы к благочестию, женщины у колодца не могли обратить его на этот путь. Конечно, жизнь, судьба и Бог — это в высшей степени сложные, возвышенные вопросы, но они разрешаются людьми, которые читают и пишут. Если Оливер станет задумываться об этом, то у него голова пойдёт кругом. Что он доволен своей судьбой теперь, это было видно по его лицу, по тому, как он стоит и ходит. И люди снова почувствовали к нему внезапное уважение. Он — отец директора школы, говорят они.

Почтовый пароход подошёл к пристани. Новобрачные стояли у борта, окружённые членами своей семьи. Перемены ни в ком не заметно. Фиа нарядная, в красном, держит в руках маленькую, белоснежную собачонку, с длинной, шелковистой, курчавой шерстью и голубым бантиком на шее. Она такая же неприступная и спокойная, как была, и вероятно у неё только одно желание: ещё долго иметь возможность заниматься своим искусством и иллюстрировать индейские сказки. Так как она хорошо воспитана и не вредит никому, то вероятно желание её будет исполнено.

Мать Фии уже не имеет такого удручённого, подавленного заботами вида, как раньше. Цвет лица у неё по-прежнему жёлтый, но она снова носит большую шляпу. Ходит слух, что гибель парохода «Фиа» и банкротство были только вымыслом. Госпожа Ионсен в течение трёх недель оставалась в уверенности, что она бедна, но затем она вдруг стала опять также богата, как была раньше. Толстая и внушительная, стоит она теперь рядом с дочерью у борта. Ведь благодаря её приданому Ионсен стал крупным человеком в городе, и теперь она как будто хотела сказать всем своим видом, что, хотя они и породнились с Ольсенами, но всё же между ними не существует близости. Её муж тогда потерял голову и продал виллу этой семье. Но зачем этим людям вилла? Они только раз побывали там и то не поехали туда на лошадях, а пошли пешком. Очевидно, этой прогулки им было вполне достаточно, потому что они подарили эту виллу новобрачным. Зачем таким людям вилла, когда они не знают, что с ней делать?

Вот идёт Ионсен, двойной консул, единственный из всего общества носящий цилиндр на голове. Чёрт возьми! Он опять стал таким же большим человеком, как был. У него теперь много отделений. Его оценивают в миллион, а может быть и больше. В Христиании он всё время носил на груди орден. Правда ли, что вся история с пароходом «Фиа» была только выдумкой? Но с какой же целью? Во всяком случае к консулу вернулось его прежнее значение в городе, он больше не нуждался в отдыхе, и к его голосу прислушиваются. Он стоит на пароходе и смотрит так же уверенно и беззаботно, как и раньше. Судя по виду, он мог бы перенести ещё три или четыре банкротства и снова выплыть. Должно быть, он надел узду на своего смелого сына и поставил его в известные границы. И в обращении с ним служащих сразу произошла перемена. Снова смотрят на него снизу вверх и ему оказывается преимущественное внимание. В сущности, ведь он отец, а Шельдруп только сын!

Является Олаус, как всегда пьяный, пожалуй даже больше, чем всегда. По обыкновению он говорил громко, высказывал своё мнение не стесняясь. Как будто не замечая на палубе Шельдрупа Ионсена, он громко крикнул кучеру, дожидавшемуся у пристани:

— Ага, ты повезёшь Шельдрупа на виллу? Хороший парень, нечего сказать! Спроси-ка его, как было дело со страховкой парохода «Фиа»? Вы слышали? Шельдруп, этот ловкач, сам застраховал пароход, а деньги запрятал к себе в карман!

Все люди на пристани слыхали это. Олаус, впрочем, передал только распространённый слух, ничего не преувеличивая. И ничего тут не было невероятного: Шельдруп был способен это сделать. Этим также можно было объяснить, почему Шельдруп, вернувшись домой, уселся на стул своего отца в конторе и стал выдавать вексель за векселем кредиторам. И затем понятно, почему консул снова завладел своим прежним местом, как только узнал всё, и снова воспламенился и обнаружил стремление к деятельности. Говорят, он поколотил своего современного сына и снова взял в свои руки руководство делами, так как находил это нужным. Ничто так не возбуждает энергию человека, как победа.

Новобрачные и всё пароходное общество сошли на берег. Начали выгружать пароход, и Олаус снова выступил вперёд. Он увидал Франка, учёного филолога, худого и молчаливого, и крикнул ему:

— Смотри, не выпачкай бочек с ворванью!

Кругом засмеялись. Успех поощрил Олауса и он продолжал:

— Ты тут стоишь в моей квартире, разве ты этого не знаешь? Да, да, тут в уголку лежит ночью Олаус под брезентом. Если ты придёшь сюда вечером, то я уделю тебе местечко.

Франк, чтобы показать своё равнодушие, заложил руки за спину и медленно пошёл прочь с пристани. Он говорил только, чтобы поучать, но поучать на пристани он, конечно, не станет!

Но Олаус не оставил его в покое:

— Да, ты можешь поверить, что я питаю к тебе уважение! — сказал он, но, увидав Оливера, крикнул ему, что там идёт его сын, сын Петры и месяца. Оливер, услышав это, остановился и потупил глаза. Но Олаус стал хвалить Петру. Он знал её ещё совсем маленькой девочкой. Она всегда была хорошенькая, говорил он, и жалко, что её постигло такое несчастье. Она вышла замуж за Оливера и стала на вечное время вдовой. Ах, Боже ты мой, Оливер! Разве можно было с тобой дело иметь? Такой жалкий бедняк, как ты! Я жалею тебя. Но ты ни к чему больше не годен, как только сидеть, как женщина, и вдевать нитку в иголку. А Петра...

Но тут Олаус увидел доктора и тотчас же течение его мыслей приняло другое направление. Его пьяная речь не пощадила никого.

— Петра, — сказал он, — она ведь не поступала, как докторша, которая не хотела иметь детей. Напротив, Петра, не имея возможности получить детей дома, пошла в город и достала их там. И это так должно быть, чтобы ни говорили об этом в церкви. Разве можно допустить, чтобы женщины не имели детей? Ведь это будет чёрт знает что!

Они тогда будут делать так, как докторша, и уничтожат их слезами и жалобами! Не так ли, доктор? Не должен ли был ты вытирать её слёзы тряпкой на полу? А ты отворачиваешься, не хочешь слушать! Но я всё-таки скажу тебе. Женщины, которые не дают своей жизни и крови, должны сами себя закопать в землю!

Разглагольствования Олауса были прерваны приказанием убрать мостки. Пароход отошёл от пристани.

Это было последнее выступление Олауса, и в следующую же ночь он умолк навсегда. Бочки с ворванью свалились на брезент, под которым он лежал, и раздавили ему грудь, Да, это был печальный конец. Может быть, он и не мог ожидать ничего лучшего и многое можно было сказать против него, но ведь и его сразила судьба, и он был раздавлен ею без жалости. Люди на бриге слышали ночью грохот, но потом всё стихло и они продолжали спать. Только утром, на рассвете, нашли его. Он лежал несколько более плоский и только около носа и рта виднелись пятна крови. Он казался спящим, но на лице его не было видно ни следа насмешки и злобы.

Жизнь текла по-прежнему. Быть может, бедняга почтмейстер был прав, когда говорил, что жизнь, за пределами видимого мира, управляется великим и справедливым мозгом. И многие в городе склонялись постепенно к этой вере. Как объяснить иначе, что всё опять пришло в порядок? Были и другие радостные события в городе, но самым большим счастьем было то, что верфь опять возобновила свою деятельность. Каспар опять имел работу, а также и другие рабочие. Генриксен сам не был богат, но ему оказана была богатая поддержка и ещё раз подтвердилось, что консул снова сел на своё место и стал руководить делами.

В кузнице идёт работа по-прежнему. Старый кузнец Карлсен приходит иногда навестить Абеля. Он остался таким, как был, скромным и тихим, и благодарит Бога за каждый прожитый день. Он зашёл как-то и стал искать что-то в кузнице. Это был маленький ящик, в котором лежали тоже разные маленькие мешочки.

— Что это такое? — спросил Абель. — Не надо ли это сжечь в горне?

Ящик давно стоял там в углу, но он его не трогал.

— Это просто несколько маленьких мешочков, — сказал Карлсен. — Там вещички, которые дети вырезывали для себя. Да, одно время они много этим занимались. Конечно, это были просто кусочки дерева, но одни из них изображали лодки, другие быков, а некоторые даже людей. Мы собирали для них эти кусочки, они так дорожили ими. И у каждого был свой мешочек. Как они остались тут лежать, это просто невероятно! Я возьму их с собой теперь и конечно выброшу их в печь.

Абель предложил ему отнести их, но старик отказался и взял свои сокровища с собой.

В кузницу пришёл человек и сделал новый заказ. Абель работал, обливаясь потом. Оп обратился к отцу, прося его помочь. Тон его был самый дружеский и в нём не было слышно никакого приказания. Оливер был доволен. Он не чувствовал себя лишним, потому что помогает сыну. Так проходит день в работе и разговорах между отцом и сыном. Днём заходила голубоглазая сестрёнка и Абель смеялся и подшучивал над нею. Ему было грустно, когда она ушла.

Вечером Оливер уехал на рыбную ловлю. Абель раньше вступил с ним в соглашение и купил у него улов, сказав, чтобы он повесил рыбу на кухонную дверь городского инженера. Но когда Оливер вернулся с рыбой и, связав её, понёс в город, то Абель тотчас же догадался, куда он пошёл. Кровь ведь гуще воды. Оливер понёс её прямо к директору школы. Он начисто вытер свои сапоги и тогда постучал в дверь кухни.

В кухне была служанка, и жена Франка, Констанца, тоже вышла к нему. Она стала толстая, потому что находилась в ожидании. Оливер теперь знает, как надо вести себя. Он снял шляпу и подал свою рыбу. Констанца не была высокомерна. Она лично поблагодарила его, но не предложила ему стула.

— Жаль, что мы не получили рыбу к обеду, — сказала она только, чтобы сказать что-нибудь. Но Оливер тотчас же поспешил её уверить, что в следующий раз он постарается принести рыбу раньше.

— Нет, нет, — поспешила она ответить. — Не надо больше приносить нам рыбу. Я не хочу и знаю, что мой муж этого не хочет. Ты хромой и ещё другое, к тому же! Не надо, говорю тебе.

Но Оливер, не понимая, разводил руками, стараясь доказать, что он не слаб и не разбит параличом. Молодой женщине ничего больше не оставалось, как уйти из кухни под каким-нибудь предлогом. Она так и сделала и он остался со служанкой. Оливер узнал в ней полногрудую девушку из танцевального зала, которую тогда угощал конфетками. Но, разумеется, он не напомнил ей об этом весёлом вечере.

Девушка была неразговорчива. Оливер похвалил её кухню, а потом спросил, дома ли директор?

— О, да! — отвечала она.

— Что же он делает? Занимается?

— Я не знаю, — сказала она и занялась своей работой.

Оливер подождал ещё несколько минут, но так как Констанца не выходила больше, то он попрощался и ушёл.

Неприятного не было тут ничего, он рад был, что отдал рыбу и больше не хотел думать об этом. Он находил теперь, что жизнь вовсе не так уж плоха и он не хотел бы умереть. В самом деле, не всем людям было так хорошо, как ему. У него есть крыша над головой, есть кусок хлеба и две кроны в кармане, есть жена и дети, и какие дети! Он представляет вечное, неразрушимое, человеческое начало...

Оливер шёл, хромая, домой и был спокоен. Правда, он немного попорчен, он представляет нечто недоконченное. Но есть ли что-нибудь законченное здесь? Он является, так сказать, прообразом жизни в городе. Она в нём воплощается, она медленно, но неустанно ползает. Начиная своё движение утром, кончает его вечером, когда люди ложатся спать, а некоторые из них ложатся под смолёным покрывалом...

Происходят мелкие и крупные события. Выпадает зуб из челюсти, выпадает человек из ряда, на землю падает воробей...