Одно событие сменяется другим. Госпожа Ионсен шла по улице со своей дочерью и обе были в хорошем настроении и довольны собой. Вдруг они увидали в одной из поперечных улиц, молодого художника, сына волостного старшины, который рисовал портрет госпожи Ионсен. Он шёл под руку с одной из дочерей Ольсена.
Это было самое неприятное, что пришлось перенести госпоже Ионсен, но Фиа совершенно спокойно отнеслась к этому и сказала:
— Да, я слышала, что вы помолвлены.
Госпожа Ионсен, однако, не могла с этим примириться. Если бы, по крайней мере, это был другой художник, его товарищ, сын маляра! Конечно, ни тот, ни другой, не могли рассчитывать получить руку Фии. Но всё-таки, совершить это перед самым носом Фии! Не хватает теперь, чтобы другой проголодавшийся художник, сын маляра, явился бы к ним просить руки Фии. О, госпожа Ионсен показала бы ему тогда на дверь, широко бы распахнула её перед ним! Хорош же этот мир, в котором приходится жить!
Консул Ионсен принял это известие совершенно равнодушно и сказал жене, почти так же, как Фиа:
— А, они обручились? Но не мешай мне, Иоганна.
И с этими словами он опять погрузился в чтение газеты.
— Но подумай только! Эти молодые люди, для которых мы так много сделали!
— Да, да. Но не мешай мне, слышишь ли?
Консул был занят другим. Адвокат Фредериксен, теперь депутат, сделал запрос правительству что оно намерено предпринять по поводу многочисленных жалоб матросов на норвежских судах. Он не называл определённо пароход «Фиа», но упомянул, что даже в его маленьком городке говорят о резко выраженном недовольстве матросов. Во всяком случае, это дело надо расследовать.
Точно удар грома разразился над консулом. Как? Этот ничтожный, неумытый адвокатишка, которого он так любезно принимал и угощал вином в своём доме? Вот как он отплачивает ему за это. Действительно, надо много выносить, если занимаешь такое высокое положение, какое занимает он, Ионсен!
Но консул не удивился бы такому поступку Фредериксена, если б знал, что произошло раньше. Его собственная дочь была виновницей злой выходки депутата. А между тем она прогуливается с самым невинным видом, не подозревая, что из-за неё в стортинг внесён запрос!
Фредериксен был несколько удивлён, что она так решительно отказала ему. Он ведь уже был избран в стортинг и перестал быть только адвокатом. Но на неё это, по-видимому, не произвело особенного впечатления. Она даже не попросила у него времени на размышление, а сразу сказала: «Нет!» — улыбаясь и качая головой.
Конечно, он постарался не выдать своего возмущения и просто спросил:
— Вы не оставляете мне никакой надежды, фрёкен9 Фиа?
Она очень сожалеет, но должна сказать: нет. Однако Фредериксен, желая показать и далее своё благородство, проговорил:
— Значит, вы не свободны?
Нет, она была свободна. Но Фредериксен её не понимал. Он доказывал ей, что она сама себе вредит таким образом. И она, желая смягчить свой отказ, в действительности обидела его ещё больше, сказавши, что так как она происходит из хорошего дома, то не может себе представить, как она покинет его.
— Вы можете иметь другой хороший дом, — возразил Фредериксен.
Но это будет не то же самое! Всё привязывает её к родному дому. Тут она имеет образованное общество, книги, иллюстрированные журналы, старую культуру...
Это не понравилось Фредериксену. Он посмотрел на неё и засмеялся:
— Но, милая фрёкен Фиа, — сказал он, — всё, что вы тут перечислили, вы можете получить и в другом месте. Не так ли?
— А где же?
На это он не нашёл ничего ответить и замолчал уже окончательно. Некоторое время после этого он редко показывался на улицах, ни с кем не разговаривал и всё больше сидел дома и размышлял. Может быть, он думал о великолепном приданом, которое мог бы получить, но не получил?
В первое время в стортинге он тоже держался в стороне и был молчалив. И только в деле матросов он выступил с горячей речью и даже растрогал стортинг, страну и народ своим заступничеством за угнетённых и своими гуманными идеями. Против него выступил один консервативный депутат, тень прошлых времён. Но большинство всё же оказалось на стороне нового депутата Фредериксена и его предложение о назначении следственной миссии было принято. Это было многообещающее начало и избирательный округ Фредериксена мог им гордиться.
Консул прочёл этот отчёт в газете и швырнул её. Он давно не чувствовал себя таким взволнованным, как в эту минуту. В конце концов он отнёс газету Бернтсену и сказал ему: «Прочитайте эту болтовню!». Он не мог успокоиться. Он царил в городе, раздавал направо и налево, взял к себе на службу калеку, платил за учение его детей, делал только добро, — и вот награда! Если б хоть Шельдруп был дома и мог бы взять на себя защиту! Консул Ионсен устал. Эта борьба за существование должна была возобновляться каждый день, и он больше был не в силах выносить её. Если б было хоть одно единственное место, куда бы он мог обратиться, облегчить свою душу. Не пойти ли опять к почтмейстеру? Но у него нет желания выслушивать его религиозную болтовню. Не лучше ли пойти в сад, прогуляться и затем с новыми силами приняться за работу?
Консул увидел свою дочь в саду. Она сидела там и рисовала цветы, ничего не подозревая, счастливая и довольная, что рисунок ей удавался.
— Как ты думаешь, я могла бы гордиться этой картиной? — спросила она отца.
— О да! — отвечал он.
— Я тоже так думаю. А ведь я только что начала рисовать её!
Удивительная эта Фиа! Самыми счастливыми часами в её жизни были те, которые она проводила в Национальной галерее: она копировала картины и они были удачны. Если бы кто-нибудь заинтересовался её живописью и в газетах появилась бы заметка о ней, то она была бы вполне счастлива. Но вообще её честолюбие не причиняло ей никаких страданий. Характер у неё был хороший, и она полна была благожелательности ко всем. Она всегда была спокойна, ничего не делала дурного, ни в чём не раскаивалась и не знала никакой печали. Её стареющий отец, сидя около неё и слушая её, согревался её весёлостью и приветливостью.
— Может быть, она самая разумная из нас всех! — думал он и глядел на неё. — Судьба не преследует и не наказывает её, а мы все изнемогаем от вечной борьбы.
— В стортинге начался поход против нас, кораблевладельцев, — сказал он ей. — Там говорят, что мы заставляем голодать наших матросов и превращаем их в калек.
Однако Фиа спокойно приняла это известие. Она лишь опустила кисть и проговорила:
— В самом деле? Тебя это огорчает?
— Не то чтобы огорчало, но всё же это мне неприятно. Я стараюсь и не могу больше так работать, как раньше, а Шельдрупа тут нет. Хорошо, что ты у меня остаёшься, Фиа!
— Если б я могла что-нибудь сделать для тебя, папа! Они не называли тебя по имени?
— Прямо не назвали, но на меня было ясно указано и притом нашим же депутатом Фредериксеном.
— Таак! — сказала она задумчиво.
— Не знаю, что я ему сделал, за что он так обрушился на меня? — заметил консул.
— Это только недостаток культуры, — ответила она.
— Ты им нисколько не интересуешься? — спросил он.
— Я? — проговорила она с удивлением.
— Нет? Я так и знал! Он, конечно, способный человек и чего-нибудь добьётся... Но если ни ты, ни твоя мать, не интересуетесь им теперь, то незачем нам поддерживать с ним отношения. Мы больше не будем его приглашать. Поговори об этом с матерью. Она раньше очень ценила его.
Вопрос был решён и консул мог бы уйти, но он снова заговорил с дочерью.
— Это правда, что художник — как его зовут? — помолвлен теперь? Кто его невеста, старшая или младшая дочь Ольсена? Ты, вероятно, слышала об этом, Фиа?
— Я первая услышала об этом, — отвечала она, смеясь. — Говоря между нами, я ведь была посредницей между ними!
— Ты... Фиа? Посредницей?
И он тоже начал смеяться.
Консул вернулся в контору. Правда, он не получил ни от кого хорошего совета, которым мог бы воспользоваться относительно Фредериксена, и не заработал десяти тысяч гульденов на каком-нибудь деле, но всё-таки был доволен. «Удивительно, какое облегчение могут доставить четверть часа, проведённые подобным образом!», — подумал он. Однако, мысль об адвокате Фредериксене не давала ему покоя. Недостаток культуры? Может быть, Фиа права! В самом деле, она умно поступает, интересуясь любовными историями лишь в качестве посредницы. Консул ничего не имел против того, чтобы она ещё в течение некоторого времени ограничивалась только товарищескими отношениями. Он ведь знал, какой великой силой обладает любовь. Но и она достаточно рано узнает это!
В конторе консул нашёл целые горы накопившейся работы, писем, телеграмм и накладных. И опять он подумал: если б Шельдруп был дома! Но Шельдруп был современный тип эгоиста и думал только о себе. Теперь он даже поговаривает о том, что хотел бы остаться на год в Новом Орлеане!
Консул встал и позвал из лавки Бернтсена,
— Что это за молодой человек в студенческой фуражке, который стоит там? — спросил он Бернтсена.
— Это Франк, — отвечал Бернтсен.
— Франк?
— Ну, да, за которого вы платите, господин консул. Это сын Оливера.
— Ах, тот?
— Он пришёл за новым платьем, которое он ежегодно получает у нас.
Консул указал Бернтсену на груду бумаг и попросил его заняться ими. Он рассказал ему о Фредериксене и о том, что, может быть, явится комиссия и предложит всякие вопросы.
— Ну, так мы будем отвечать ей, — сказал Бернтсен.
Ну, значит дело теперь находится в хороших руках! Консул почувствовал большое облегчение и уже окончательно овладел собой.
— А студента пришлите ко мне сейчас же, Бернтсен! — сказал он.
Франк явился.
— Мне это нравится, что вы не так часто бываете дома, — обратился к нему консул, как-то невольно говоря ему «вы», а не «ты», — значит вы усердно учитесь? Я вас даже не узнал сразу, вы так выросли! Итак, вы студент! Хорошо ли вам теперь?
— Благодарю вас, — отвечал Франк.
— Меня это радует. Мы все должны чего-нибудь добиваться. Да, вот ещё. Я надеюсь, что вы, несмотря на свою молодость, воздерживаетесь от всякого рода легкомыслия и распущенности?
Ах, этот консул! Он может заставить рассмеяться даже надгробные памятники.
— Да, да, — продолжал он, — вы должны быть благоразумным молодым человеком и избегать соблазнов. Я жду этого от вас.
Франк сохранял серьёзность. Высокий и худой, он стоял, несколько склонив голову, как в церкви. А консул, может быть, желая, чтобы у юноши, которому он благодетельствовал, осталось хорошее впечатление от этого визита, продолжал ласково разговаривать с ним. Ведь Франк может даже оказаться ему полезным со временем. Кто знает? Консулу хотелось, кроме того, воспользоваться случаем и выказать себя юноше человеком со строгими нравственными принципами.
— Существуют благородные и неблагородные, пустые развлечения, — сказал он. — Я сам пришёл к заключению в мои позднейшие годы, что истинное удовольствие можно найти только в своей семье. От других удовольствий можно отказаться, если серьёзно хочешь этого. Говорю по собственному опыту.
Каков этот консул! Теперь, когда кровь у него охладела и страсти постепенно угасли, он захотел извлечь из этого выгоду и похвастаться тем, что он сумел их преодолеть. Даже и тут он остался купцом! Впрочем, он не ограничился только одними пустыми речами и сделал лучше. Одну минуту он думал предложить молодому студенту стул, но вместо этого подошёл к своему денежному шкафу и, вынув оттуда крупный банковский билет, передал его Франку. Тот поблагодарил.
— Но разглашать это не стоит, — прибавил консул. — Левая рука не должна знать, что делает правая. Не так ли? Вы вероятно хотите сделаться пастором?
— Я ещё не знаю, — отвечал Франк.
— Не знаете? — спросил консул.
— У меня больше способностей к языкам. К филологии.
— Вот что! У вас есть виды?
Консул чувствовал некоторую неловкость. Может быть, у него явилась мысль, что учёный филолог, пожалуй, не будет ему так полезен в будущем, как пастор. Но он ласково попрощался с Франком и сказал ему только, чтобы он всё же обдумал хорошенько своё решение.