I

-- Ну, кажется, в этом доме не очень-то любят рано вставать! Стою я целых десять минут, а никто не выйдет отворить; это, право, досадно.

-- Вы ошибаетесь, господин Дюбур. Минсы очень прилежные люди и вовсе не сони. Они просто не слыхали вашего стука.

-- Да, черт возьми. Я так сильно стучал в дверь молотком, что весь дом дрожал. Вот послушайте!

С этими словами говоривший, красивый молодой человек лет около двадцати трех или четырех, схватил висевший у двери молоток и изо всей силы ударил им три или четыре раза в дверной косяк.

-- Черт, что ли, в вас сидит, Дюбур?! Вы меня оглушили своим стуком! -- воскликнул другой мужчина лет за пятьдесят, затыкая себе уши.

Дюбур громко засмеялся.

-- Я только хотел доказать вам, что моего стука трудно не слыхать, -- отвечал он. -- Да разве у вас такие слабые нервы, мастер Альмарик? Тогда я ото всей души жалею, что немного пощекотал ваши уши! Вы такой здоровенный столяр, что, кажется, должны быть привычны к такого рода вещам.

-- Разумеется, привык, -- сердито отвечал Альмарик, задетый насмешливым тоном своего собеседника, -- но если это шалости, то тогда ко мне лучше не подступайся.

-- Ну, ну, -- сказал молодой человек примирительным тоном, -- зачем принимать сейчас же в дурную сторону два-три слова, сказанных в шутку. Я пришел сюда не затем, чтобы дурачиться.

Столяр пожал плечами и сейчас же ответил:

-- Вам лучше знать, затем вы сюда пришли. Мне мало до этого дела.

-- Разумеется! Я пришел сюда, чтобы переговорить с господином Минсом де Фонбарре об одном важном деле, и меня удивляет, что никто еще не поднялся с постели, а уже семь часов.

-- Зато вы сегодня, кажется, раненько поднялись, потому что, судя по вашему странному костюму, вы провели ночь в маскараде.

Говоря это, столяр насмешливо обозревал с головы до ног стоявшего перед ним молодого человека.

И в самом деле, на нем было странное одеяние. Он точно нарочно выбрал его, чтобы обратить на себя внимание. На нем был черный фрак, широкие турецкие шаровары и турецкий камзол; с правого плеча небрежно спускался в многочисленных складках плащ такой широкий, что в него можно было закутаться всему человеку; а кудрявую голову украшала или скорее безобразила калабрийская шляпа с какими-то шишками. Лицо было как-то расписано, и в то же время на лбу виднелись остатки пепла, посыпанного священником [ Действие происходит в Пепельную среду -- начало Великого поста в западном христианстве. В этот день верующим с помощью освященного пепла наносится на лоб знак креста (Здесь и далее прим. изд.) ].

-- Вы отчасти правы, мастер Альмарик, -- возразил Дю-бур. -- Я был на балу в "Золотой акуле", но исполнил и долг христианина.

-- Что вы хотите этим сказать? -- спросил столяр.

-- Только то, что я был и в церкви, -- отвечал молодой человек.

-- В церкви? -- переспросил недоверчиво Альмарик. -- Вы шутите?

-- Совсем нет. Я был во францисканской церкви.

-- И в этом одеянии?

-- Разумеется. Почему же бы и не так? Разве вы не видите, что я надевал плащ?

Столяр неодобрительно покачал головой.

-- Это кощунство, Дюбур, -- сказал он серьезно. -- Вам не следовало бы этого делать.

-- Ну вот! -- воскликнул молодой человек. -- Для милосердного Бога все равно, в каком платье ни молятся; так, помнится, где-то сказано в священном писании. Я чувствовал себя в таком именно настроении, чтобы быть у обедни, и не мог идти еще домой, чтобы переодеться.

-- Но я не понимаю, как мог священник посыпать священным пеплом турка, -- заметил Альмарик.

-- Я же сказал вам, что я закутался в плащ и затем... аббат Сестили видел во мне только доброго христианина.

-- Замолчите, насмешник! Хорош христианин, который проводит ночь на балу, ходит в маске и в турецких штанах! Христианин!

-- Ба, что же делать? Когда молод -- пожить хочется, да к тому же и масленица. Прошла масленица, наступил пост: мне и это на руку! Я говею и каюсь во грехах так же аккуратно, как поочередно перебывал на всех балах. Следовательно, нет никакой причины упрекать меня в безбожной жизни.

-- Гм, вы так думаете? Посмотрим, какие-то вести вы принесете на пасхе, когда вы будете просить об отпущении грехов. Не думаю, что вести будут хорошие.

-- О, на этот счет я совершенно спокоен! Мой духовный отец не особенно строг ко мне, да к тому же, мастер Альма-рик, он сам поступает немного лучше меня. В прошлую ночь он был на одном балу вместе со мною...

-- Что?! -- перебил с удивлением молодого человека столяр, невольно попятившись на один шаг назад. -- Вы хотите уверить, что аббат Сестили, этот на самом деле набожный священник, был...

-- Был на балу! -- перебил, смеясь, Дюбур. -- Да, это верно. Я сам его видел и сам говорил с ним. И поэтому ни чуточки я не боюсь аббата! На грехи, которые за собою водятся, всегда смотришь сквозь пальцы. Но, черт возьми! Я заболтался с вами и совсем позабыл, зачем я пришел сюда. Возьмусь еще раз за молоток; авось кто-нибудь да выйдет отворить.

За словом последовало дело, и Дюбур с громом ударил в дверь дома, перед которым они оба стояли с Альмариком.

Но ответа не было, и внутри здания не слышно было ни малейшего шума.

Зато из нескольких окон противоположных домов высунулись головы соседей, поднятых с постелей необыкновенным стуком в такой еще ранний утренний час и желавших собственными глазами удостовериться в его причине.

-- Эй, что там случилось? -- крикнул в открытое окно один из соседей двум нашим знакомцам.

-- Что за содом на первой неделе великого поста, да еще ни свет, ни заря! Это черт знает что! Нужно послать за полицией! -- кричал другой.

-- Я не виноват, что тут спят как колоды, -- возразил с досадой Дюбур.

-- Тогда нужно скромно дождаться, пока люди соблаговолять отворить вам дверь, а не беспокоить других честных людей, -- крикнул опять первый сосед и со звоном захлопнул окошко.

-- Ну, вот, Дюбур, что вы наделали! -- сказал Альмарик молодому человеку. -- Вы всю улицу подняли на ноги. Ну, как можно заводить такой скандал!

-- Ну, вот еще, -- возразил тот сердито. -- Долго ли же мне ждать, пока отворят? Сами знаете, что я здесь стою уже с полчаса. Не странно ли, что никто не отвечает?

-- Ваша правда, я и сам удивляюсь, -- согласился столяр, покачивая головой.

-- Может быть, Минсы были эту ночь также на балу? Как вы думаете?

-- Отчего же нет! Но они -- и балы... что-то не вяжется! Сын еще туда-сюда, еще можно поверить, но отец и дочь? Они уж наверно нет, они люди набожные. Нет, нет, скорее солнце взойдет на западе вместо востока, чем мы доживем до этого.

-- Гм, тогда я совсем не понимаю! Кстати, не пошли ли они в церковь?

-- В церковь? Нет. Я живу против них, с рассветом принимаюсь за работу и должен был бы видеть, когда они вышли из дома.

-- Странно, очень странно! -- бормотал про себя Дюбур, делая вид, что он о чем-то раздумывает.

-- Знаете, что я думаю, -- начал снова Альмарик после минутного молчания.

-- А что? -- спросил Дюбур, вопросительно взглянув на своего товарища. -- Что вы думаете?

-- Они, должно быть, заболели; может быть, чем-нибудь объелись. Бывают иногда такие случаи.

-- Заболели? И все разом? Это невероятно! -- возразил молодой человек, скорчив сомнительную мину. -- Нет, нет, я этого никак не могу вообразить себе. Из четырех кто-нибудь один да отвечал бы. Но вот мне приходит мысль, и это уж верно... Они, вероятно, отправились вчера в свою усадьбу.

Столяр иронически рассмеялся на эти слова своего собеседника.

-- Что же тут смешного? -- спросил этот последний, несколько обидевшись. -- Разве мое предположение так невероятно?

-- Ах да, пожалуйста, господин Дюбур, -- заметил Аль-марик, продолжая смеяться. -- Зимой в усадьбу! И в девятнадцать градусов мороза, как во вчерашнюю ночь. С Минсами вы, пожалуй, более знакомы, чем я, и должны знать, что подобные предприятия не в их привычках.

-- В этом отношении вы, пожалуй, и правы. А все-таки я считаю свое предположение верным, -- отвечал решительным голосом Дюбур, -- и докажу вам это. Мне пришел в голову разговор господина Минса, каких-нибудь дней восемь назад, что в среду великого поста он не останется здесь в Авиньоне, а отправится куда-нибудь в другое место, может быть, в Бертулоссу. Как вам известно, он враг маскарадов и всяких уличных торжеств, но особенно он ненавидит ряженых. С другой стороны, он очень любит охоту, так что, вероятно, его выманила из дома прекрасная погода.

-- Если это так, как вы говорите -- я спорить не стану -- тогда они должны были бы уехать, когда вы разъезжали по городу в Аполлоновой колеснице, -- ответил Альмарик. -- Боже мой! вы опять пустились во все тяжкие, господин Дю-бур! И откуда вы набрали такую кучу конфет, чтобы бросать их женщинам! Правду сказать, вы умеете весь свет взбаламутить. Пока вас не было, город был точно мертвый, да и опять будет такой же.

-- Доживете -- увидите, что на будущий год не то еще будет! Не моя вина, если в "звучащем" городе, как наш Петрарка зовет Авиньон, тихо, как в могиле. Могу вас уверить! -- воскликнул со смехом молодой человек.

-- Верю, но это не к вашей чести, -- произнес столяр тоном серьезнее прежнего, -- напротив, вы только унижаете себя этим в глазах тех, кто к вам дружески расположен...

-- В ваших, например, мастер Альмарик! -- вставил Дю-бур с насмешливой улыбкой.

-- В моих? Ну, это еще не Бог знает что, а вот в глазах других особ, мнение которых насчет ваших глупостей для вас не может быть нипочем. Минс предан вам от души и возлагает на вас большие надежды; он часто говорил со мною о вас. И, наверно, им было бы очень больно видеть вас вчера на вашей колеснице. Ради него вам следовало бы немножко сдерживаться.

Дюбур разразился веселым хохотом.

-- Вы умеете читать превосходные проповеди, мастер Альмарик, -- возразил он насмешливо, -- только жаль, что у вас не кафедра, а верстак. Но, все-таки, они сродни между собою, потому что сделаны из брусьев и досок.

-- Это правда, -- сухо отвечал столяр. -- Но знаете, что еще сделано из брусьев и досок? -- прибавил он, пристально глядя на насмешника.

-- А что?

-- Эшафот!

Это слово, сказанное спокойным и непринужденным тоном, произвело на молодого человека особенное действие, которое не ускользнуло от его собеседника.

Дюбур побледнел как мертвец, и по его телу пробежала легкая нервная дрожь. Только что бывшее перед тем насмешливое выражение на его лице мгновенно исчезло, в его чертах выразились смущение и мучительная тоска и, растерянный, испуганный, он уставился в землю.

Но это продолжалось вряд ли и секунду, и молодой человек снова овладел собой.

-- Что с вами? -- не мог не заметить Альмарик. -- Вы страшно переменились в лице!

Дюбур сделал над собой большое усилие, его голос еще дрожал слегка, но он отвечал возможно непринужденно:

-- Да? Вы находите? Да, вы правы.... кровь вдруг сильно прилила к сердцу, точно в наказание за мое высокомерие... Это со мной часто бывает, когда я распущусь.... этими припадками я страдал еще в детстве... я когда-нибудь умру от них.

-- Следовательно, сердечная болезнь? -- спросил столяр с легкой иронией. -- Да, этим шутить нельзя; болезнь такой же неуловимый кредитор, как и совесть. Ну, надо полагать, что вы от этой болезни не умрете, по крайней мере не так-то скоро. Что же я, однако, за дурак! -- прибавил он, смеясь.

-- Знаете, г. Дюбур, как я объяснил себе вашу внезапную бледность?

-- А как? -- спросил молодой человек, успевший тем временем совершенно справиться со своим волнением.

-- Я подумал, что испугал вас словом "эшафот!" -- отвечал Альмарик, снова уставившись на Дюбура.

Дюбур громко расхохотался. Но было заметно, что его смех был принужденный, точно так же, как и беззаботный тон, который он старался принять, возражая Альмарику:

-- Ба, мне-то что до этого?! Мне нет ни малейших причин пугаться этого. Я до сих пор еще не заслужил наказания, не заслужу его и впредь. Наверно нет такого человека, который бы указал на какой-нибудь постыдный поступок с моей стороны.

-- Гм! -- насмешливо отозвался столяр.

-- Что вы хотите сказать своим "гм", Альмарик?! -- воскликнул молодой человек, разгорячаясь. -- Может быть, вы намекаете на то, что я воровал, обманывал или делал что-нибудь подобное?

-- Успокойтесь, молодой человек, -- возразил спокойно Альмарик. -- Кто же говорит об этом? Если нельзя за что похвалить вас, то только за то, о чем мы с вами за несколько минут перед тем говорили...

-- Охотно сознаюсь, что я немного легкомыслен, но за это ведь не сажают в тюрьму.

-- Зачем же! Но ведь всем известно, что церковь воспрещает всякого рода удовольствия, которым вы предаетесь и которые ведут прямо в ад.

-- Ну, вот еще! -- воскликнул, смеясь, Дюбур, снова совершенно развеселившийся. -- Молодым бываешь только раз в жизни и потому жизнью следует наслаждаться! Для чего же придуманы и посты, если не для того, чтобы после замаливать грехи? Итак, вы видите, мастер Альмарик, что на всякое зло есть и свое лекарство.

-- Гм! Вы думаете, что для мамзель Юлии Минс все равно, если она узнает, что на вашей колеснице было много и женщин и Афродит, не похожих на Лукреций? [ Имеется в виду упомянутая у Тита Ливия римлянка, жившая около 500 г. д. н. э. и славившаяся своей красотой и добродетелью. Будучи изнасилована царским сыном, заколола себя, что привело к восстанию и установлению в Риме республики ] Вы знаете не хуже меня, как девственно чиста и невинна мамзель Юлия и как она богобоязненна. Вы откровенно сказали мне, что думаете жениться на этой прелестной девушке, поэтому вы должны вести себя осмотрительнее по отношению к ней и не выходить на сцену с женщинами двусмысленного поведения.

-- Другими словами, ради своей невесты я должен поступить в какое-нибудь духовное братство?

-- Хотя и не поступить в братство, но по крайней мере искать более приличных удовольствий.

-- Вы отчасти правы, и я признаюсь, что вы меня окончательно выбили из седла своей проповедью, -- сказал Дю-бур таким тоном, в котором нельзя было разобрать, было ли это сказано серьезно или иронически. -- Увидим, может быть, я и обращусь. Это тем вероятнее, что масленица, а с нею и все удовольствия кончаются. Но, несмотря на мороз, погода так хороша, что нельзя сидеть за печкой, да набожно ловить сверчков. Поэтому я воспользуюсь ею и отправлюсь в деревню. Минсы, наверно, в Воклюзе. К ним я и отправлюсь отобедать. До свидания, мастер Альмарик!

С этими словами он протянул столяру руку, которую тот крепко пожал, и скорыми шагами стал спускаться по улице.

Альмарик долго следил глазами за удаляющимся, пока тот не скрылся из вида.

Затем, взглянув еще раз на тот дом, перед которым он стоял и ставни которого все еще были закрыты, и он возвратился домой.