10-го февраля после полудня должны были состояться -- как мы уже слышали от самого Дюбура -- похороны масленицы. Так как эта потеха происходила каждый год в первый день великого поста, то публика была некоторым образом приготовлена к безумствам, которые при этом совершались, и наверно в высшей степени удивилась бы, если бы этого не было по-прежнему.
Поэтому уже с 2-х часов дня авиньонская молодежь, бывшая вчера маскированной, расхаживала по городу в том же наряде в сопровождении толпы музыкантов, оглушавших своими тамбуринами, флейтами, барабанами и кларнетами. Участники похорон держались за пестрые платки с узлами на концах и составляли собою длинную вереницу, которая то извивалась, то вытягивалась по прихоти или команде предводителя.
А предводителем труппы был не кто иной, как Дюбур.
Труппа состояла не из одних мужчин, но и из взрослых девушек и даже замужних женщин. Само собою разумеется, что эти последние не принадлежали к числу почтенных горожанок, потому что, решившись принимать участие в затеях и увеселениях вместе с молодыми, легкомысленными и полупьяными людьми, они принуждены были допускать творить над собою многое такое, чего не позволяют приличие и добрые нравы. Похороны обыкновенно завершались дикой попойкой, на которой предавались самым постыдным излишествам.
Тогдашние духовные власти в Авиньоне не обладали достаточной энергией, чтобы вдруг отменить столетиями освященный обычай, и старались только несколько ограничить его. Они разрешили эту последнюю сатурналию под тем условием, чтобы маски не надевались; поэтому мужские участники в маскараде прицепили их в петлицах, а женщины -- к затылку. Принц Карнавал, в виде большой, уродливо разряженной куклы, лежал на разукрашенном одре, с короной на голове, сделанной из картона и сусального золота. Хоровод скоморохов извивался и вертелся вокруг венценосного чучела, выделывал уморительные прыжки и исполнял разные танцы; тысячеголовая толпа испускала крики радости, восторга и ликования, в промежутках раздавалась пушечная пальба и ружейные выстрелы, гоготанье мужчин и пронзительное взвизгиванье женщин, с которыми проделывали разные бесчинства и сумасшедшие выходки. Одним словом, все ликовало и предавалось самому разнузданному веселью. Все население или торчало у окошек, или высыпало на улицу, редко кто продолжал заниматься работой, потому что каждому хотелось вполне насладиться последним днем масленицы 1768 года или хоть посмотреть, по крайней мере, на беснование сумасшедших.
Процессия с масленичной куклой двигалась по той улице, где жил Альмарик, и Дюбур нарочно задержал толпу на несколько минут перед его домом. Из окон всех соседних домов повысовывались головы их обитателей, но не было видно ни столяра, ни его семьи.
-- Жалкий упрямец! -- сердито пробормотал про себя Дюбур. -- Он не одобряет нашего небольшого удовольствия, а сам в мои годы, наверно, пускался во все тяжкие. Не стоит, впрочем, беспокоиться из-за этого вновь испеченного святого!
-- Вперед, друзья! -- крикнул он толпе громовым голосом. -- Вперед -- к костру, и запевайте предсмертную песню!
И при громких возгласах непристойной песни шествие снова двинулось по улице, направляясь к набережной.
Дюбур схватил за руку семнадцатилетнюю девушку и пошел с нею впереди толпы. В противоположность остальным участницам, она была сравнительно прилично одета, да и вообще не походила на прочих. Она еще стыдливо краснела от речей, которые по дороге говорил ей ее спутник, тогда как у ее товарок со стыдом дело было решенное. Она примкнула к веселой компании из любопытства и была настолько безрассудна, что дала своему кавалеру обещание принять участие после похорон в приятельской вечеринке. Если бы она знала, в каком виде она вернется домой, то, наверно, не давала бы такого необдуманного обещания. Но любопытство, легкомыслие и тщеславие искони были подводными камнями, о которые терпела крушение невинность молодой девушки, и вечно будут такими, пока стоит свет, потому что в сердце женщины вечно тлится непреоборимая страсть полакомиться запрещенным плодом.
Наконец процессия достигла площади перед папским дворцом. Здесь должна была совершиться главная сцена всей забавы.
Посреди площади, на глазах легата, был воздвигнут громадный костер для сожжения масленицы среди всевозможного веселья. Когда траурная процессия пришла на площадь, то эта последняя была уже полна любопытных обоего пола.
Костер был окружен тройной цепью шутов и принц Карнавал был брошен на самый верх его. Тогда Дюбур рукой дал знак молчать, и когда все смолкло, запел сочиненную им самим песню, и последние слова каждой ее строфы повторялись всеми присутствующими.
Собравшаяся толпа разразилась исступленным криком одобрения, когда молодой человек окончил свою песню, и раздалось многоголосое: "Да здравствует Дюбур!" Последний скромно поблагодарил и дал знак обоим факельщикам поджигать костер.
Только что эти последние приготовились исполнить приказание, как вдруг два папских солдата протолкались сквозь толпу и вырвали у исполнителей факелы.
-- Это что такое? Кто вам позволил мешать нашему удовольствию? -- вспылил Дюбур.
-- Да, да, что вам нужно? Прочь отсюда! -- кричали некоторые молодые люди.
-- Монсеньор легат приказывает вам спокойно разойтись по домам, -- отвечал один из солдат.
-- Нам никто не смеет приказывать! -- закричали женщины. -- Что мы хотим, то и делаем!
Из толпы посыпался град ругательств и проклятий.
-- К черту легата! -- послышался один голос.
-- В огонь солдат! -- крикнула какая-то грязная старуха.
-- Сегодня мы еще имеем право веселиться, и никто не должен мешать нам, -- спокойно заметил Дюбур. -- Итак, не обращайте внимания, друзья, -- обратился он к товарищам. Вперед, к костру!
Тотчас человек двадцать участников маскарада бросились на солдат, чтобы обезоружить их. К великому удовольствию толпы костер был зажжен, огромный столб дыма поднялся кверху и густым облаком закутал на минуту всю толпу. Страшные голоса заревели уличную песню и пушечная пальба завершила аутодафе.
Веселье и ликованье дошли до невозможного, каждый старался перекричать другого, как вдруг шум прекратился и наступила глубокая тишина.
Папским солдатам не удалось остановить неистовый рев толпы, но она мгновенно стихла при появлении достопочтенного, пользовавшегося всеобщим уважением и за свои добродетели и по своему высокому сану, человека. То был папский генерал-прокурор, аббат Сестили, семидесятипятилетний старик, исполненный достоинства и с ласковыми чертами лица, изобличавшими сердечную доброту.
Боязливо расступалась направо и налево толпа, чтобы дать ему место; он дал знак, что хочет говорить. Наконец к нему подошел Дюбур и подвел его к каменной скамье.
Аббат встал на нее и начал серьезным, убедительным тоном:
-- Возлюбленные братья и сестры, выслушайте меня внимательно и не перерывайте, потому что то, что я намерен сообщить вам, исполнит сердца ваши ужасом. Приказывая вам разойтись по домам, легат сделал это не с тем, чтобы помешать вашему удовольствию, им же разрешенному; нет, напротив, монсеньор мне велел даже выразить вам свое живейшее сожаление о том, что он принужден превратить вашу радость в горе и ваши ликования в вопли. Братья и сестры, сердце мое наполнила скорбью мрачная весть, которую я имею вам передать: прошлой ночью в городе совершено ужасное преступление. Боюсь, что совершивший его гнусный злодей находится все еще в стенах нашего города и, может быть, среди вас, чтобы заглушить голос совести весельем и ликованием... Ввиду такого ужасного несчастья, вы будете сетовать, что предались удовольствию, и сожалеть о своей радости и веселье. Станет ли у вас духу продолжать свою пляску?
Всеобщий ужас охватил толпу, внимательно прислушивавшуюся к словам любимого священнослужителя. Теперь каждый сознавал свою вину и, по-видимому, раскаивался в неисполнении приказания идти домой. Несмотря на то, лишь немногие потихоньку прокрались вон из толпы, большинство же точно окаменело на своих местах и стояло в молчании, не проронив ни одного слова. Один боязливо, тревожно, украдкой поглядывал на другого, как бы желая прочесть на лице соседа, не он ли тот безбожный злодей, о котором говорил аббат.
Дюбур побледнел как мертвец и дрожал всеми членами, не будучи в состоянии вымолвить ни слова.
Аббат только что хотел спуститься со скамьи, как один из ближе стоявших к нему людей обратился к нему с вопросом:
-- Над кем же совершено это страшное преступление, ваше высокопреподобие? Кто убийца?
-- Убийство с грабежом? -- спросил другой из толпы.
-- Не знаю, -- отвечал старец. -- Власти не могли еще привести это в полную известность. Я знаю только то, что убиты Минсы, как я уже сказал вам перед этим.
Достойный служитель Божий, вследствие легко понятного возбуждения, в котором он находился, совершенно забыл, что он до сих пор не называл жертвы преступления. Этим известием, по-видимому, особенно поражен был Дюбур, потому что в сильном испуге он попятился на шаг назад и, запинаясь, воскликнул:
-- Как? Что вы говорите... ваше высокопреподобие... семейство... Минсов... все семейство?
Аббат с прискорбием склонил голову и повторил:
-- Да, все семейство! Как жаль!
-- О, Боже мой! -- горестно пролепетал молодой человек, приложив руку к сердцу.
Вдруг, по-видимому, у него блеснула слабая надежда, потому что его лицо как будто несколько просияло и прерывающимся голосом он воскликнул:
-- Все убиты?... Невозможно!... Вы ошиблись, ваше высокопреподобие... не может быть, как вы сказали... Вы качаете головой. Как? Неужели же это правда, страшная, ужасная истина?.. Все, все... и... дочь... и Юлия?
-- Все, -- подтвердил старец глухим голосом и со слезами на глазах.
-- Это ужасно! -- бормотал Дюбур, закрывая лицо руками. -- И она! О, это страшно, я не в силах этого вынести...
Рыдания заглушили его голос. Слезы самой глубокой скорби брызнули из его глаз.
Аббат нежно провел рукой по его голове и, наклонясь к нему, сказал растроганным голосом:
-- Утешьтесь, мой бедный друг! Я понимаю вашу горесть, я знаю, как вы были близки к бедной девушке и какую страшную потерю вы понесли. Но мужайтесь и будьте уверены, что Господь налагает на человека крест не тяжелее того, что он может снести, и что кого он любит, тех и наказует.
-- Но это наказание слишком жестоко, -- ваше высокопреподобие, -- возразил, плача, молодой человек.
-- Не слишком жестоко, -- возразил аббат. -- Оно послужит к вашему благу и очистит душу вашу.
-- Я знаю, отец мой духовный, что я много согрешил и во многом должен каяться, -- отвечал Дюбур, опустив глаза, как будто пристыженный. -- На все бы я согласился спокойно и безропотно в наказание за свои грехи, но это горе -- слишком жестокое наказание, которое я должен нести всю мою жизнь, которое я век буду помнить.
-- И все же вы перенесете это горе, -- сказал аббат. -- Время исцеляет все недуги; заживет и рана, нанесенная вашему сердцу, сын мой, будьте в этом уверены.
-- Никогда! -- с жаром воскликнул молодой человек.
Затем, вытирая свои слезы, он быстро прибавил, вдруг осененный внезапной мыслью:
-- Когда, сказали вы, ваше высокопреподобие, было совершено преступление?
-- В прошлую полночь, -- отвечал старец. -- Я уже говорил вам, что хорошенько это еще не приведено в известность.
-- В самую полночь, -- повторил про себя Дюбур, но может быть, нарочно настолько громко, чтобы его слова слышали стоявшие вокруг него и аббата. -- О, значит, меня все-таки не обмануло мое предчувствие!
-- Вы догадывались об этом, Дюбур? -- спросил с удивлением один из молодых людей. -- Как же можно было догадаться или предчувствовать такое ужасное преступление?
-- Какой же ты дурак, Брютондор, -- вспылил Дюбур. -- Разве я говорил, что я предчувствовал преступление? У меня было только какое-то темное предчувствие, что с Минсами случилось несчастье, вот и все! И это оттого, что сегодня, рано утром, когда я стучался у Минсов, желая спросить их, не хотят ли они принять участие в нашем маскараде, никто мне не отворил дверей, что может подтвердить и столяр Альмарик, с которым я разговаривал.
-- Ну, ну, из-за этого нечего сейчас же горячиться, -- спокойно заметил Брютондор. -- Твое замечание показалось мне как-то странным, и так как...
-- Странным, -- ты, кажется, пьян, иначе не стал бы городить такую чепуху! -- сердито воскликнул Дюбур.
Между молодыми людьми готова была завязаться сильная ссора, которая, пожалуй, перешла бы и в более серьезное дело. Но видя это, достойный аббат вмешался и сказал:
-- Полноте, любезные друзья! К этому дню печали и скорби не станем прибавлять нового горя.
Затем, обращаясь прямо к Дюбуру, он прибавил:
-- А вы, мой сын, умерьте свою неуместную горячность, которую я уже не раз порицал в вас. Ваш приятель не так понял вас, что при возбуждении, которое причинило нам ужасное преступление, весьма извинительно. Дайте ему руку, чтобы я видел, что вы друг друга прощаете, и чтобы мне не вернуться домой с неприятной мыслью, что своим сообщением я поселил еще и раздор.
-- Я не допущу этого, -- отвечал тронутый Брютондор, -- по крайней мере, я не желаю этого, ваше высокопреподобие.
С этими словами он протянул, улыбаясь, Дюбуру руку, которую тот взял, хотя и нерешительно.
-- Благодарю вас, друзья мои, теперь я спокойно ухожу отсюда, -- сказал старец, сходя со скамьи и готовясь уходить с площади.
-- Еще на минуту, ваше высокопреподобие, -- обратился к нему Дюбур.
-- Что вам угодно, сын мой? -- спросил ласково аббат.
-- Известно ли имя злодея, совершившего преступление? -- спросил Дюбур.
-- Нет еще, насколько мне известно, -- отвечал старец.
-- По крайней мере, кого подозревают в убийстве? -- расспрашивал Дюбур.
-- Гм-да, не знаю, -- отозвался нерешительно аббат, -- но оно до того чудовищно, что неизвестно, на кого и подумать.
Затем, после некоторого раздумья, он прибавил, как бы озаренный внезапной мыслью:
-- Я думаю, было бы очень полезно, если бы вы пошли со мной на место преступления, сын мой. Впрочем, я за этим и пришел сюда. Вы были лучшим другом несчастной семьи и часто виделись с ними. Я буду предлагать вам вопросы на этот счет; во всяком случае, вы можете дать правосудию самые лучшие и точные сведения.
-- Конечно, ваше высокопреподобие, конечно, -- с готовностью откликнулся молодой человек. -- В этом отношении вы можете на меня положиться, я вам расскажу все, что я знаю. Так пойдемте же, меня влечет туда непреодолимое желание взглянуть на мою бедную несчастную Юлию. О, Боже мой, в каком состоянии я ее увижу!
С этими словами он вынул из кармана платок и быстро утер им глаза.
Затем, взяв за руку аббата, он пошел с ним через площадь.
Несколько минут спустя площадь покинули и остальные участники торжества и разошлись по ближайшим улицам или отправились по домам.