Буйным вихрем к забытому дому

я на Буре-коне прискакал.

И опять на родимой соломе

под божницей резной задремал.

И открылось глазам зачерствелым

в полусвете меж явью и сном:

Конь мой огненный сумраком белым,

белым вечером встал за окном.

А с божницы синее поречья

глянул светлый и ласковый Бог,

И с мудреной безгласною речью

улеглась тишина на порог.

Золотым херувимом в лампаде

засиял золотой огонек;

О какой-то небесной награде

прошептался с избой ветерок.

И с полатей любимого Деда,

с бородой, как снег и пурга,

Свел дорогой по зорнему следу

сенокосить на божьи луга.

Взоржал конь многострунным молчаньем,

чуя корм неотцветших лугов,

И откликнулось мудро речами

на приступках златых облаков.

Вышла бабка из красна чулана,

встала в небе сребристой луной,

Чтоб на избу, на внука-Буяна

заглянуть в вырезное окно.

Поглядела, поникнула долу --

в злых годинах я стал уж не тот,

И прикрылася тучкой-подолом,

и рассыпала звезд решето.

И грустила, не злом ли я спутал

золотистых кудрей моих лен,

Не на слабых ли буйную удаль

разносил огнехрапый мой конь.

Только утром, под солнечным стогом

слышал я между явью и сном,

Ей рассказывал Дед босоногий

о слепом лихолетьи земном.

1916