Бойня у Нарвской заставы
— Прямо идти к Нарвской заставе или окольными путями? — спросили меня. — Прямо к заставе, мужайтесь, или смерть, или свобода, — крикнул я.[136] В ответ раздалось громовое «ура». Процессия двигалась под мощное пение «Спаси, Господи, люди твоя», причем, когда доходило до слов «императору нашему Николаю Александровичу», то представители социалистических партий неуместно заменяли их словами «спаси Георгия Аполлоновича», а другие повторяли: «Смерть или свобода». Процессия шла сплошной массой.[137] Впереди меня шли мои два телохранителя и один парень с черными глазами, с лица которого тяжелая трудовая жизнь не стерла еще юношеских красок. По сторонам толпы бежали дети. Некоторые женщины настаивали идти в первом ряду, чтобы своими телами защищать меня, и большого труда стоило уговорить их. Не могу не упомянуть как о знаменательном факте, что, когда процессия двинулась, полиция не только не препятствовала нам, но сама без шапок шла вместе с нами, подтверждая этим религиозный характер процессии. Два полицейских офицера, также без шапок, шли впереди нас, расчищая дорогу и направляя в сторону встречавшиеся нам экипажи. Таким образом подходили мы к Нарвской заставе. Толпа становилась все больше, пение более внушительным и вся сцена более драматичной. Наконец, мы находились всего в двухстах шагах от войск. Ряды пехоты преграждали нам путь, впереди пехоты стояла кавалерия с саблями наголо.[138] Неужели они тронут нас? На минуту мы смутились, но затем снова двинулись вперед.
Вдруг сотня казаков бросилась на нас с обнаженными саблями. Итак, значит, будет бойня. Сообразить что-либо, отдать приказание, тем более выработать план какой-либо не было времени. Раздался крик ужаса, когда казаки обрушились на нас. Передние ряды расступились направо и налево, и казаки пронеслись по образовавшемуся проходу, рубя на обе стороны. Я видел, как подымались сабли и мужчины, женщины и дети падали как подкошенные. Стоны, проклятья и возгласы наполнили воздух. По моему приказанию передние ряды снова сомкнулись за казаками, которые, проникая все глубже и глубже в толпу, выехали, наконец, с противоположной стороны. Снова торжественно, но уже с яростью в сердце, мы двинулись вперед. Тем временем казаки, повернув лошадей, снова стали прорезать толпу в обратном направлении. Промчавшись, они направились к Нарвской заставе, где ряды пехоты, расступившись, чтобы пропустить казаков, снова сомкнулись. Мы все подвигались вперед, хотя ряды грозно сверкавших штыков не сулили нам ничего доброго. Когда процессия еще только двинулась в путь, мой добрый друг, рабочий Кузин, сказал мне: «Мы принесем нашу жизнь в жертву». Да будет так.
Мы были не более как в 30 шагах от солдат, нас разделял только мост через Таракановку (которая считается границей города), как вдруг, без всякого предупреждения, раздался залп. Как мне говорили потом, сигнал был дан, но за пением мы его не слышали, а если бы и слышали даже, то не знали, что он означает.
Васильев, шедший со мной рядом и державший меня за руку, внезапно выпустил мою руку и опустился на снег. Один из рабочих, несших хоругвь, также упал. Когда я сказал об этом одному из двух полицейских офицеров, сопровождавших нас, тот немедленно крикнул: «Что вы делаете, как вы смеете стрелять в портрет государя!» Но это не помогло, и, как я узнал позже, оба офицера пали, один убитый, а другой опасно раненный.
Обернувшись к толпе, я крикнул, чтобы все легли на землю, и лег сам. Пока мы лежали, залп раздавался за залпом, и казалось, конца им не будет. Толпа стала сперва на колени, а потом легла плашмя, стараясь защитить головы от града пуль, задние же ряды обратились в бегство. Дым от выстрелов, подобно облаку, стоял перед нами и щекотал в горле. Старик Лаврентьев, несший царский портрет, был убит, а другой, взяв выпавший из его рук портрет, также был убит следующим залпом. Умирая, он проговорил: «Хоть умру, но в последний раз увижу царя». Одному из несших хоругвь пулей перебило руку. Маленький 10-летний мальчик, несший фонарь, упал, пораженный пулей, но продолжал крепко держать фонарь и пытался встать, но был убит второй пулей. Оба кузнеца,[139] охранявшие меня, также были убиты, как и все те, кто нес образа и хоругви, теперь валявшиеся на снегу. Солдаты продолжали стрелять во дворы прилегающих домов, куда толпа старалась скрыться, и, как я узнал потом, пули через окна попадали и в посторонних лиц.
Наконец стрельба прекратилась. С несколькими уцелевшими стоял я и смотрел на распростертые вокруг меня тела. Я крикнул им: «Встаньте», но они продолжали лежать. Почему же они не встают? Я снова посмотрел на них и заметил, как безжизненно лежат руки и как по снегу бежали струйки крови. Тогда я все понял. У ног моих лежал мертвый Васильев.
Ужас охватил меня. Мозг мой пронизала мысль: и все это сделал «батюшка-царь». Мысль эта спасла меня, так как теперь я был убежден, что с этого момента начнется новая глава в истории русского народа. Я встал, и вокруг меня собрались несколько рабочих. Оглянувшись назад, я увидел, что процессия наша расстроилась и многие бежали. Напрасно было взывать к ним, и я стоял, дрожа от гнева, в центре небольшой кучки людей, на развалинах нашего рабочего движения. Когда мы стояли, снова раздались выстрелы, и мы снова легли.
После последнего залпа я встал невредим, но оказался один. В эту минуту отчаяния кто-то взял меня за руку и повел в боковую улицу в нескольких шагах от места бойни. Сопротивляться не имело смысла. Что большего мог я сделать? «Нет у нас больше царя», — воскликнул я.
Неохотно отдался я в руки своих спасителей. Все, за исключением небольшой кучки людей, были убиты или бежали в ужасе. Ведь мы были безоружны. Оставалось только ждать дня, когда виновные будут наказаны, зло будет исправлено, дня, когда мы придем безоружными только потому, что в оружии более не будет надобности.
Из соседней улицы к нам подошли несколько рабочих, и я узнал в моем спасителе того инженера, с которым я виделся предыдущею ночью у Нарвской заставы. Вынув из кармана ножницы, он обрезал мне волосы, и рабочие поделили их между собой. Один из них снял с меня рясу и шляпу и дал мне свою поддевку, но она оказалась в крови, тогда другой рабочий снял с себя свое рваное пальто и шляпу и настоял, чтобы я надел их. Все это заняло не больше 2–3 минут. Инженер торопил меня пойти с ним в дом одного из его друзей. Я согласился.[140]
Тем временем солдаты стояли у Нарвской заставы и не только не помогали сами, но не позволяли никому помочь раненым. Только долго спустя стали укладывать мертвых и раненых на санки и отвозить в мертвецкую или в больницы. По свидетельству докторов, подавляющее большинство серьезных ран были в голову и корпус и весьма редко в руки и ноги. В некоторых телах было по несколько пуль. Ни на одном из убитых не было найдено никакого оружия, даже камня в кармане. Один из докторов, в больницу которого было привезено 34 трупа, говорил, что вид их был потрясающий, лица искажены ужасом и страданием и пол кругом покрыт лужами крови.