Сейчас же после выборов и обеда в честь старого предводителя дворянство разъехалось, и городская жизнь вошла в свою колею.
Это сразу почувствовалось на ближайшем же губернаторском журфиксе {определенный день в неделю для приема гостей (от франц. jour fixe).}.
В комнатах губернаторской квартиры царила обычная какая-то зловещая тишина. В полусвете абажуров гостиных, кабинета тонули мебель, ковры, картины. Проходили беззвучно все те же знакомые фигуры; торопливо, но бесшумно проносили лакеи подносы с печеньями, чаем, фруктами; из игральной методично и сонно неслось: "пики", "пас", "трефы", а в большой гостиной на первый взгляд казалось, что и хозяйка и все ее гости спали.
И если не заснули, то только потому, что появилась Дарья Ивановна Просова, жена одного видного деятеля.
Сам Просов пользовался большим уважением, и из-за него и супруге его прощали ее невоспитанность и эксцентричность.
Говорили:
-- Человек таких способностей, такого образования, и вся карьера разбита этой ужасной женитьбой.
Все несчастье Дарьи Ивановны заключалось в том, что она хотела во что бы то ни стало казаться дамой большого света. Она не знала, например, французского языка, но постоянно вставляла в свою речь французские словечки, перевирая их смысл и произношение. Отсутствие манер, знание этикета она возмещала развязностью.
Дарья Ивановна вошла быстро, энергично и так твердо, что, несмотря на мягкие ковры, слышался топот ее шагов, а шелковая юбка ее так шуршала, как будто их было десять на ней. Она сразу огорошила:
-- Какой фурор,-- я, кажется, последняя приехала.
Она хотела сказать: horreur {ужас (фр.).}.
Хозяйка мучительно вскинула куда-то к потолку глаза, все гости сделали такие движения, как будто каждый собрался лезть под тот стул, на котором сидел, а довольная собой Дарья Ивановна громко и звучно, заглядывая постоянно в стенное зеркало, затрещала о своей последней поездке с мужем.
Нервная и болезненная губернаторша, не выносившая никакого крика и шума, совсем съежилась в своем кресле и, казалось, вот-вот отдаст богу душу.
Губернатор скучал за всех и только занимался тем, что каждого нового гостя спешил сплавить то в гостиную жены, то в игральную, то в маленькие гостиные, где в уголках группами приютились менее сановные и более молодые гости.
В кабинете губернатора остались трое: губернатор, Денисов, Сергей Павлович, и я.
Денисов, лет под тридцать, молодой человек с хорошим состоянием, жил вне всяких наших дворянских партий и слыл за оригинала и буку.
Его черные большие глаза смотрели всегда угрюмо, исподлобья; он занимался археологией и в каком-то отдаленном будущем мечтал о радикальном переустройстве жизни на почве равенства и братства.
Но к действительной жизни Денисов относился не ровно, то принимая ее, как она есть, обнаруживая терпимость, доходившую даже до попустительства, то становился вдруг требовательным и строгим.
В общем очень добрый, очень порядочный, Денисов был неуравновешенный, неудовлетворенный собою человек. Он постоянно рылся в себе, сомневался, мучил себя, но как-то все это сводилось к мелочам.
Губернатор любил Денисова, называл его "человек будущего", "enfant terrible" {сорванец (франц.). } и позволял ему многое.
Сегодня Денисов был угрюмее обыкновенного, сидел и озабоченно грыз свою бородку, подстриженную à la Henri IV, а губернатор, полулежа на кресле, с закинутыми за голову руками, дразнил его:
-- Ну-с, человек будущего, что же еще вас огорчает?
Денисов сдвинул брови.
-- То, что я здесь сижу...
-- Как вам нравится? -- посмотрел на меня губернатор.
-- ...и ничего не делаю, -- кончил Денисов, не обращая внимания на вставку губернатора.
Донесся голос Дарьи Ивановны.
-- Ах! -- тоскливо вздохнул или зевнул губернатор,-- что о ней вы скажете?
Денисов стал еще угрюмее и сказал:
-- Дарья Ивановна очень добрый человек, это знают те бедные, которым она помогает, и те больные, за которыми она ходит.
-- Я предпочитаю не пользоваться ее добротой и быть ни бедным, ни больным,-- бросил губернатор.
Наступило молчание.
-- Ну, а насчет выборов,-- начал опять губернатор и, обращаясь ко мне, показывая лениво на Денисова, сказал: -- Я хочу его непременно сегодня рассердить. Что вы скажете, например, о предводительстве Старкова?
-- Ничего не скажу,-- ответил Денисов. Губернатор пожал плечами и заговорил:
-- Их три покойника: отец Старкова, брат его и брат его жены,-- славились своей феноменальной глупостью... Уже там было вырождение и... жажда общественной деятельности. Таких тогда еще не выбирали в предводители, и они устроили бюро справок. Отец вот этого Проскурина,-- десять таких, как теперешний,-- зашел как-то к ним в бюро: все трое стояли за прилавком. "Сколько стоит справка?" -- "Двадцать копеек".-- "Вот вам двадцать копеек, и я навожу справку: кто из вас троих глупее?" Это, заметьте, был единственный двугривенный, который они заработали. Денисов мрачно сказал:
-- Я не знал отца Старкова, но молодой Старков порядочный и не глупый человек.
-- А я не знаю,-- заметил губернатор,-- молодого Старкова, не сомневаюсь, конечно, в его порядочности, но очень рад и за себя и за него, что он бросил мысль о газете.
-- Почему за себя?
-- Потому что избавлен от неприятности отказать ему в разрешении...
-- Это почему? -- совсем окрысился Денисов.-- На том основании, что вы имеете право запретить? Небольшое основание...
-- Вы вот в вашем там будущем и разрешайте.
Денисов раздраженно встал:
-- Не сомневаюсь, что и в настоящем вы так же поступили бы, потому что считаю вас порядочным человеком...
-- Как вам нравится? -- обратился ко мне губернатор.
-- ...а теперь прошу вашего позволения уйти к Марье Павловне.
Губернатор махнул рукой.
-- Идите: вы несносны сегодня.
Денисов ушел, а губернатор, проводя рукой по лицу, сказал мне:
-- Как я завидую вам.
-- В чем?
-- Вы уедете отсюда.
И он протянул мне руку ладонью вверх. В это время вошел изящный гвардейский офицер, и губернатор, лениво поднявшись, сказал:
-- Bonsoir {Добрый вечер (фр.).}.
И, взяв под руку гостя, лениво прошел с ним до дверей гостиной:
-- Marie! Prince Anatole {Мари! Князь Анатоль (фр.).}.
Гость прошел к хозяйке, а губернатор возвратился навстречу новому гостю -- председателю суда -- Владимиру Ивановичу Павлову.
Павлов был высокий, крепкий старик, с чертами лица, точно выбитыми из стали. Его большие красивые глаза смотрели в упор: серьезно и твердо. Павлов пользовался громадным уважением в обществе, и даже губернатор, любивший с кондачка относиться ко всем, Павлова уважал.
Этого нельзя было сплавить, и старики чинно уселись друг перед другом, а я ушел в другие комнаты.
В одной из маленьких гостиных сидела окруженная поклонниками Софья Николаевна Семенютина, хорошенькая вдова, очень интересовавшаяся выборами и все время выборов проведшая на хорах дворянского дома.
Увидев меня, она рассмеялась и сказала:
-- Несчастный, он совсем спит.
Я протер глаза и сказал:
-- Да.
-- Садитесь лучше к нам,-- будем скучать вместе.
Она показала на окружавших ее кавалеров и сказала:
-- Мы бы, конечно, не скучали, если бы ну хоть по душе поговорили об Дарье Ивановне,-- да вот... непозволяет...
Она показала глазами на Денисова. А Денисов сидел, опершись на колени, и, не поднимая головы, ответил:
-- Я думаю, что если бы Дарья Ивановна вдруг исчезла, нам окончательно не о чем бы было говорить.
-- О, да, да,-- рассмеялась Софья Николаевна, подняв вверх свои красивые руки,-- и не надо даже делать таких страшных предположений. Ну-с, на этот раз, так и быть, оставим Дарью Ивановну и поговорим о выборах. Нет, каков Проскурин?
-- Талантливый человек,-- ответил молодой, с глупой физиономией господин, одетый с иголочки.
Его фамилия была Алферов. Отец его, богатый помещик, незадолго до этого скоропостижно умер, и Алферов бросил военную службу, выйдя штык-юнкером в отставку. Он при жизни был в ссоре с отцом и нищенствовал в полку. Думали, что он начнет кутить. Но он оказался очень практичным и экономным. Говорили даже, что он занимается ростовщичеством. В купеческих кружках, несмотря на его молодость, относились к нему с большим уважением.
В ответ ему Софья Николаевна сказала:
-- Стыдно, стыдно. После этого всякий нахал, всякий не стесняющийся своей непорядочности -- талантлив.
Совершенно неожиданно Денисов поддержал Алферова и стал защищать Проскурина.
-- Вы, вы?!-- накинулась на него Софья Николаевна.
-- Да, я,-- упрямо ответил Денисов. Поднялся горячий спор.
Вошла моя жена и шепнула мне:
-- Не пора ли нам?
Софья Николаевна остановилась на полуслове и спросила:
-- А разве уже можно? В таком случае и я...
-- И я, и я...-- подхватили несколько голосов.
-- Господа, это выйдет демонстрация,-- запротестовала Софья Николаевна,-- я сказала первая и извольте соблюдать приличие. Что?
И она обвела всех своими немного близорукими смеющимися глазами и рассмеялась.
-- О, боже мой, как все это глупо, приеду домой и сейчас же приму душевную ванну,-- говорила она, прощаясь со всеми.
-- Шекспира? -- спросил я ее, зная ее любовь к Шекспиру.
-- Его,-- кивнула она, проходя в большую гостиную.
А я, стоя в дверях, наблюдал, как вдруг преобразилась вся она, серьезная не по летам; с достоинством и проникнутая в то же время как бы невольным уважением, она подошла к губернаторше и сделала ей непринужденный красивый, немного девичий реверанс.
Губернаторша облегченно спросила ее:
-- Уже? -- И, как бы боясь, что гостья передумает, дружески кивнула ей головой: -- Не забывайте.
И потянулись дни за днями с журфиксами, визитами, собраниями и концертами, скучные и утомительные дни провинциального high life'a {высшего света (англ.).}.