Высокий, стройный для своих пятидесяти шести лет, генерал-майор Суходольский молодел лет на двадцать, когда ехал впереди Н-ского гусарского полка, которым командовал.
Это была типичная фигура "старого гусара" той эпохи, о которой так любят вспоминать в темные, зимние вечера, у камина, наши дедушки и бабушки -- эпохи, полной трогательных рыцарских подвигов и легендарных приключений.
И лицо генерала было чисто гусарское: длинные седые усы и такие же нависшие брови, из-под которых смотрели серые проницательные глаза...
Стоял его полк в Польше, недалеко от прусской границы, в типичном польско-еврейском захолустье. Сотня с чем-то домов, частью каменных, частью деревянных... серая башенка костела... тминное управление... два-три дома местной администрации... А остальное -- или еврейские лавки, торговавшие одновременно и дегтем и бархатом, или обывательские дома, однообразные и по виду, и по жизни...
Так же однообразно проходила и жизнь полка. Утреннее ученье на плацу, выводка и проездка лошадей... галопы... аллюры... рыси... А вечером -- офицерское собрание с неизбежными картами и биллиардом, редкие танцевальные вечера, там же, со своими полковыми дамами... И так день ото дня...
Но если скучали офицеры, с наступлением каждого вечера чувствовавшие себя забытыми Богом и судьбой, заброшенными и оставленными, то не находил себе места старый командир гусарского полка, как только кончался служебный день и оставался он один в своей большой казенной квартире. Из нее выходил он очень редко, да и то больше в офицерское собрание в дни официальные, когда его присутствие было необходимо... И, как только чувствовал, что есть возможность вернуться к себе, -- делал это незамедлимо...
Дома же он все ходил и думал... О чем?.. Об этом не знали ни полковой адъютант -- щеголеватый корнет Репейников, -- навещавший, по делам службы, чаще всего командира, ни заходившие по вечерам господа офицеры, ни даже денщики, постоянно соприкасавшиеся с генералом... Видели только, что ходит генерал по своему кабинету из угла в угол, хотя бы даже и сидел кто-нибудь тут же -- ходит, заложив руки за спину, рассеянно слушает, что говорят, и, видно по отблеску в глазах, -- думает о постороннем. И только иногда остановится посреди комнаты, поднимет слегка брови и спросит:
-- Так о чем вы говорите?!
Надо оговориться, что все это бывало с генералом только в свободное от службы время. На плацу, или вообще перед полком, это был совершенно другой человек -- преображенный... Летал перед полком на коне, как орел, зычно выкрикивал, что было нужно, и держал всех в строгости. Знали в полку, что у генерала воспитывается в столице единственный сын -- кадет... Знали также, что раньше генерал служил в гвардии, но после смерти горячо любимой жены перевелся в армию и решительно разорвал со всем, что его раньше связывало в столице...
Два года назад приезжал кадет к отцу недели на две, и генерал все время носился с сыном по всему городу, приводил его в офицерское собрание...
Хвастался перед офицерами:
-- Вот это мой сын!.. Молодец, не правда ли?! Вот увидите: будет он у меня лихим гусаром!
Кадет был великовозрастным, кончавшим корпус. Лицо у него было нежное, с румянцем, как у женщины. И глаза были не мужские, а тоже женские -- с поволокой. При словах отца он смущенно опускал эти глаза, и тогда от больших ресниц ложились на щеки бархатные тени... Побыл у отца молодой Суходольский и уехал. И опять заходил, по вечерам, генерал по своему кабинету, сдвинув седые брови и о чем-то думая...
* * *
Прошло два года. По-прежнему было все в польско-еврейском городишке на прусской границе. По-прежнему слонялись по сонным улицам для чего-то люди, одетые в форму, в штатское и в лапсердаки, про что-то говорили, о чем-то спорили...
Как и всегда, толпились у лавок польские крестьяне, приехавшие из дальних деревень, тупо смотрели на товары и так же тупо брели дальше, чтобы убить время у другой лавки...
И, как и раньше, как только солнце пряталось за соседний лесок, и на городок наползала серая мгла, -- запирались поспешно лавки, улицы окончательно вымирали, и только огоньки в домах доказывали человеческое бытие...
И только один генерал Суходольский все реже и реже ходил по своему кабинету, и не так часто сходились седые брови над светящимися теперь лаской глазами...
И вот, в один вечер, он сказал вошедшему адъютанту:
-- А у меня, Павел Васильевич, радость!
Адъютант почтительно выдержал паузу...
-- Коля окончил кавалерийское и произведен в корнеты! Да-с, батюшка; в корнеты! -- продолжал генерал, и в голосе его дрогнули очень нежные нотки. -- Прислал свой портрет! Я сейчас покажу!
Юношеским бегом направился к письменному столу, открыл один из ящиков и подал карточку адъютанту.
-- Ну, не гусар ли?!. А?.. Что вы скажете?
-- Так точно, ваше пр-ство!.. Настоящий гусар! -- искренно воскликнул адъютант.
Генерал был растроган. Он взял карточку и вдруг, неожиданно для адъютанта, а может быть, и для себя, стремительно поцеловал ее... Затем смутился, виновато поднял глаза на стоявшего перед ним офицера и сконфуженно начал:
-- Не скрою: люблю!.. Больше жизни люблю вот эту мордочку! Ведь, единственный он у меня... понимаете: единственный!.. Может быть, и не к лицу мне, старому вояке, все это говорить... не гусарские это слова, но каюсь: люблю!
Усадил адъютанта, а сам стал ходить по кабинету и говорить о сыне. Говорил, что никого у него не осталось на свете после смерти жены, кроме этого мальчика, и что тяжело он страдал, будучи вынужден воспитывать сына на стороне... И вот, когда женится адъютант, и как пойдут у него самого дети, тогда поймет он, что значит иметь только одного ребенка!..
-- Вот вы все, небось, часто за моей спиной говорили: "а о чем, мол, думает все этот старый дурак?!". А думал я, батенька мой, все о нем же, о моем сыне, потому что казалось мне все время, что он и болен, и то-то с ним, и то!.. Все дни и ночи чувствовал себя, как на угольях!..
Генерал замолчал и, слегка склонив голову, задумался. Был хороший летний вечер. Окна кабинета были открыты, и с полей несло свежескошенным сеном. И вдруг генерал быстро заходил, жестикулируя, с вдохновением изливая перед адъютантом свою душу... А тот сидел почтительно, не перебивая, и думал о том, что как не похож этот человек на того, который еще сегодня утром разносил эскадронных командиров на полковом учении... Не было у "того" ни пылавшего лица, ни тех слез, которые улавливались сейчас в голосе...
-- Куда же думает ваш сын? -- спросил адъютант, когда генерал замолчал, любуясь опять карточкой сына.
-- Конечно, сюда! -- воскликнул Суходольский. -- Он на этих днях приезжает! Я уже устроил это!..
* * *
Война налетела быстро, как ураган при безоблачном небе. Не успели оглянуться, как пришлось выступать в поход. Быстро собрались н-ские гусары, и скоро пыль, стоявшая по дороге от казарм к границе, была единственной памятью от полка в польско-еврейском городишке...
Генерал ехал впереди, счастливый, еще более помолодевший, с огнем старого бойца в глазах... Счастлив он был и оттого, что чувствовал, как сзади, среди "его" полка, едет любимый сын...
Границу перешли с песнями, с лихим присвистыванием, на крупных рысях...Так шли верст двадцать, как вдруг услышали, за леском, грохот ружейных выстрелов и рокотанье пулемета... Поняли, что идет бой с врагом, прибавили рыси и пошли на подмогу...
И вот, чуть стали огибать лесок, -- саранчой вылетела неприятельская конница... Привстали н-ские гусары на стременах, выхватили шашки и, как ураган, ринулись врагу навстречу...
Два часа лязгала острая сталь, слышались крики, ржание и бег коней, хрустели человеческие кости... Два часа старый генерал Суходольский, двадцатилетним юношей, носился на своем коне, среди коней вражеских, рубил зверские, искаженные злобой, лица... Временами, в этом чаду он видел милое лицо сына своего, прорубал к нему широкую дорогу среди неприятельских тел и только кричал юноше:
-- С плеча их, Коля!.. Наотмашь их, негодяев!..
* * *
Спускалось солнце за холмом, когда остатки неприятеля рассыпались на горизонте... Все поле было усеяно телами убитых врагов, трупами лошадей и оглашалось стонами раненых и последними, далекими уже выстрелами...
Н-ский полк приводил себя в порядок, подсчитывал раненых и убитых... На взмыленном, слегка раненом, коне сидел генерал, принимая донесение адъютанта:
-- Убитых нижних чинов сто восемьдесят два!.. Раненых сто одиннадцать!
-- Офицеров?
-- Раненых шесть.
-- Убитых?
-- Два! Ротмистр Щуровский и...
Адъютант запнулся...
-- И? -- услышал он ровный голос генерала...
-- Корнет Суходольский!
Полк замер от жуткости момента. Стало вдруг сразу тихо, и казалось, что люди и лошади затаили дыхание...
Генерал плотно сжал губы, но ничего не ответил...
На взмыленном коне подлетел ординарец командующего дивизией...
-- Ваше превосходительство! Генерал просит немедленно ваш полк к себе! Нам нужно охватить фланг неприятеля!
-- Передайте дивизионному, что через четверть часа буду!
-- Слушаюсь!
Ординарец ускакал обратно, а Суходольский обратился к адъютанту:
-- Продолжайте, корнет!..
-- Убитых лошадей семьдесят одна, раненых триста четыре! В остальном состояние полка более, чем удовлетворительное!
-- Все?
-- Так точно!
После маленькой паузы, генерал спокойно спросил:
-- Где лежит убитый корнет Суходольский?
-- Недалеко отсюда, около вяза, ваше пр-ство!
Не спеша подъехал к указанному месту. Полк стоял в походном порядке, ожидая... Генерал слез с лошади, подошел к лежавшему на шинели сыну, стал перед ним на колени, поднял голову юноши и долго смотрел в любимые черты. Затем поцеловал в лоб, в глаза, в слегка разомкнутые уста... Перекрестил три раза медленным, размашистым крестом... Бережно опустил голову сына на шинель, нежно закрыл ему глаза...
И вдруг вскочил на лошадь, подлетел к ожидавшему полку и зычно, уверенно крикнул:
-- Ну, молодцы, гусары-орлы... за мной! Крупной рысью ма-арш!..
И скрылся, с полком, в облаке пыли...
1915