Посвящается тебе, другу детей, моей дорогой дочери Дюсе.
Рождественский рассказ из жизни детей
I
Лужайка, которая виднелась с балкона из-за деревьев, была усыпана, как бисером, полевыми цветами. Ближе к балкону росли большие деревья, все в листьях, сочных, светло-зеленых. Листья шумели, и вершины деревьев гнулись от ветра.
На балконе под навесом ветра не было; грело солнышко, и пахло цветами. В кресле около стола сидел маленький мальчик, лет семи, желтый и сгорбленный, как старик. Его большая голова, как бы от тяжести, свесилась к нему на грудь, и исподлобья смотрели большие, черные глаза мальчика. Взгляд их был жгучий, напряженный.
Мальчик смотрел на лежавший перед ним красный, прозрачный от солнца тюльпан, на мушек, которые черными точками шевелились внутри него, и думал. Он думал о том, что, может быть, это вовсе не тюльпан, а заколдованный замок, а те черные мушки — рыцари и дамы: придет ночь, загорятся огни в замке, оживут рыцари и дамы. Мальчик скосил немного свои уставившиеся в тюльпан глаза и подумал, снисходительно улыбаясь: «А если заглянуть в тюльпан, ничего там, кроме мушек, и нет».
Как шумят деревья, какой сильный ветер: деревья большие, а ветер сильнее, — он гнет деревья, хоть и не хочется им гнуться. Разве деревьям может хотеться?
Мальчик стал смотреть в небо: в голубом, нежном небе бегут белые облака, — все тот же ветер, который качает эти деревья, гонит и те облака.
Мальчик закрыл глаза, и ему показалось, что и он качается, что и деревья, и он, и облака несутся куда-то далеко, далеко.
Мальчику стало страшно, и он опять открыл глаза: каким желтым все вдруг стало. Давно уже не приезжал дядя. Дядя так редко бывает. Он больше всех дядю любит. Мама говорит, что когда у дяди кончатся дела, то он не будет тогда уезжать; тогда он всегда, всегда будет с дядей. Ах, если б дядя приехал!
И вдруг дядя приехал. Он вошел с мамой и сказал:
— Здравствуй, Дим.
— Дядя! — крикнул Дим и бросился к нему.
О, какое счастье! Такое счастье, как будто Диму подарили что-то такое хорошее, с чем никогда бы он не расстался, всегда держал в руках.
Большие глаза его горели, как черные алмазы, как горит солнце из-под нависшей уже черной, страшной тучи, а маленькое сердце так сильно билось, как будто торопилось поскорее отсчитать побольше ударов: сильных, ярких, больных.
— Пойдем в сад, дядя, — сказал Дим.
— А ты не устанешь? Он устанет?!
Дим за руку с дядей спустился с лестницы и пошел по дорожкам сада.
В саду немного сыро, но солнце горячо греет, ароматно пахнет тополем, пахнет распаренной травой, где-то в листьях звонко щелкает какая-то птичка.
Как хорошо, только кружится голова, и Дим просительно говорит:
— Не так скоро, дядя.
— Прости, мой мальчик, — хочешь, сядем на скамейку?
— Хочу, — говорит Дим.
И они садятся на скамейку. Вот теперь хорошо. Дим смотрит на дядю, и лицо его опять выражает радость, и ему хочется поскорее рассказать что-то дяде, но от радости он все забыл и напряженно старается вспомнить.
— Знаешь, дядя… — тихо начинает Дим. — Я люблю спать, когда в другой комнате горит свечка. А если свечка потухнет, я так боюсь…
Дим оборвался, потонув в тяжелых ощущениях ночного страха.
— Чего же ты боишься? — ласково обнял его дядя.
— И сам не знаю. Мальчик пожал плечами.
— Привидений, может быть, боишься?
— Ну, привидений?
И мальчик, оттопырив губки, скосив весело глаза, уставился перед собой: кто верит в привидения?
— Я, знаешь, — заговорил опять Дим, — сижу сегодня, дядя, смотрю на тюльпан и думаю: может, это не тюльпан, а дворец, в нем живут рыцари, дамы… Отчего мне это показалось?
— Ты, вероятно, читал какую-нибудь сказку про рыцарей и дам?
— Нет… Ах, да, читал… Мама мне читала давно, давно мне мама читала про цветочную фею: я, верно, и вспомнил, и все перемешалось в моей голове.
И Дим, облокотившись на колени, снисходительно кивал головой.
— А ты знаешь, Димочка, — сказал дядя, — ведь сегодня приедут к нам целых три доктора лечить тебя.
— Они узнали, что я заболел, и приедут? Они позволят мне бегать? они добрые?
Ах, как все хорошо. И лучше всего то, что дядя с ним. Ах, какой секрет знает Дим. Но он его никогда не скажет дяде. Он, как скряга, прячет его в своей душе. Егор ему его сказал: он похож на дядю. Неужели похож и будет такой же, как дядя, с густыми волосами, маленькой бородкой, большими задумчивыми глазами? Какое счастье, что он похож как раз на того, кого больше всех любит. Только отчего дядя всегда такой грустный?
А отчего вдруг что-то как будто остановилось в груди у Дима, и дядя так испуганно смотрит на него?!
А Дим сидит бледный, неподвижный, без дыхания, с широко раскрытыми глазами.
В это время подошла мама, и испуганно замерли — и мама и дядя.
И так стихло кругом, как будто на мгновение в этот зеленый уголок вдруг заглянуло страшное лицо смерти, и все увидели его.
Мальчик, наконец, тяжело вздохнул и тихо сказал:
— Я устал, дядя…
— Хочешь, Дим, милый… я тебя отнесу в кроватку?
Дим кивнул головой, и дядя, осторожно подняв, понес его в спальню.
Там он положил Дима на кровать и сам сел возле него.
— Мне показалось, — сказал Дим, — что я куда-то вдруг провалился… А я никуда не проваливался.
Дим держал руку дяди, смотрел на него и думал, какое счастье, что дядя с ним. И мама с ним, но мама всегда с ним, а дядя так редко бывает, что кажется ему, что и теперь все это только во сне: вот сейчас он проснется и не будет больше дяди, — будет темная ночь, и свечка в другой комнате потухнет, и так страшно ему станет.
Приехали доктора, осмотрели Дима, выстукали и повторили то, что уже все знали, — что у Дима порок сердца. В детстве иногда это и проходит: не надо бегать, не надо волноваться, надо принимать лекарства.
II
Уехали доктора, уехал дядя, и опять Дим сидел на балконе и думал о дяде.
«Ах, — думал Дим, — если бы у меня были братья или сестры. Как бы я любил их!»
А вдруг и у него будут когда-нибудь они? Вдруг выйдут из-за деревьев, подойдут к нему и скажут: «Мы твои братья и сестры».
И они обнимут Дима, и так хорошо ему будет, и никогда больше он не разлучится с ними.
И вот раз, когда так думал Дим, вдруг в саду из-за деревьев показалась маленькая девочка в светлом платьице, с светлыми как лен волосами.
Она тоже увидела Дима и остановилась удивленная.
Потом она подошла ближе и спросила Дима:
— Ты леший?
Дим сам испугался было и не знал, что подумать, — он уже подумал даже, не дочь ли уж она какой-нибудь волшебницы, но, когда девочка заговорила, он улыбнулся и спокойно сказал:
— Нет, я Дим. А ты кто?
— Я Наташа… Нет, а ты леший: в чужом саду всегда сидит леший.
— Это в том саду, — серьезно сказал Дим и показал рукой на соседний сад.
— А у тебя есть папа и мама? — спросила Наташа.
— У меня только мама.
— А у меня и мама, и папа, и дяди, и тети… А братики и сестрички у тебя есть?
— Нет.
Наташа ближе подошла и сказала:
— И у меня нет… У меня есть двоюродные… А у тебя есть?
— Нет.
Наташа еще ближе подошла и грустно спросила:
— Ты совсем бедный?
— Отчего? — спросил Дим.
Наташа подумала и сказала:
— Ты сиди здесь, а я пойду к маме.
И Наташа важно ушла назад.
А Дим долго не мог прийти в себя от удивления и радости. Наташа была совсем похожа на ангелов, каких Дим видал на картинах: голубые, как кусочек неба, глаза, вьющиеся светлые волосы. А может быть, у нее и крылья есть? Маленькие крылья сзади? На ней был надет беленький с кружевами фартучек, и сзади на плечах, в том месте, где всегда растут крылья, этот фартучек, кажется, немного даже отдувался так, как будто под ним и были крылья. В следующий раз, как придет Наташа, Дим непременно так, совсем незаметно, заглянет и увидит, есть ли у Наташи крылья.
Наташа пришла на другой день; на этот раз поднялась по лестнице на балкон, села на верхнюю ступеньку и сказала.
— Вот я и пришла.
Потом Наташа спросила:
— Зачем ты все сидишь? Будем бегать…
— Я не могу бегать, — мне можно только ходить, — я хожу с Егором каждый день, знаешь, где большая аллея?
— А я могу бегать… Я могу бегать, качаться на качелях, и я не хочу больше с тобой сидеть.
Наташа встала и быстро пошла к себе домой. Пройдя несколько шагов, она крикнула:
— Я не люблю мальчиков, которые не могут бегать!
Но скоро она опять пришла, подошла вплоть к Диму, долго смотрела в его обрадованные глаза и строго сказала:
— Может, ты хочешь, чтобы я ушла?
— Нет, я очень рад, что ты пришла.
— У тебя какая кроватка, с решетками? У меня с решетками. А когда я вырасту большая, я буду писать стихи и книги, как дядя Коля… Зачем ты так сидишь, как горбатый? Если ты будешь так сидеть, я от тебя уйду.
Наташа строго и медленно погрозила Диму пальчиком и опять заговорила:
— А сегодня один дядя пальчик в нос засунул; я говорю ему: «а мама сказала, что не надо пальчика в нос класть», а мама меня в угол поставила, и я плакала, потому что я гадкая девочка… Ты опять горбишься, Дим? Я тебе все говорю, а ты меня все не слушаешься? Ну, я уйду.
Дим рассмеялся и сказал:
— Ну, я больше не буду.
— Ну, смотри… И ты тоже не играйся с мальчиками, которые грязные. Их папа и мама мужики, они всегда пьяные и так кричат: а-а! — и растрепывают свои волосы. У них нет духов и кареты нет: они на козлах ездят. А теперь я пойду, а ты сиди здесь… Сиди!
Наташа строго погрозила пальчиком Диму. Так Наташа познакомилась с Димом и каждый день по несколько раз приходила к нему.
III
Зимой Егор топил печи, а летом возился в саду. Егор — маленький, рябой, с козлиной бородкой, с оттопыренной нижней губой, благодаря которой он имеет вид человека, которому все нипочем. Но так бывало только в редких случаях. Когда он выпивал, — тогда он начинал рассуждать, жаловался, обижался. И тогда Егора укладывали спать, а на другой день снова Егор становился тихим и безответным. Выпивал Егор редко и большею частью тогда, когда мать Дима уезжала в город.
Раз после обеда, когда мать Дима как раз уехала в город, Егор был выпивши. Он с Димом, по обыкновению, отправился гулять. Егор, взволнованный и потный, жаловался Диму на дворника, кухарку, горничную. Потом он перешел на свои дела.
— Пять лет, — говорил он, — своих не видал: кто там, что там, — жена, дети, посылаешь, посылаешь эти деньги… Все равно, как и прежде люди в рабство на чужую сторону себя продавали… Ну, так там хоть кучка денег сразу на руки приходила, — продал себя и знаешь за что, — а здесь так по двугривенному весь разойдешься: на последний двугривенничек только выпить и пах, — лопнул гнилой пузырь!
Дим шел и думал: бедный Егор, — он оттого и пьет, что пять лет не видал жены и детей.
Они проходили в это время мимо маленькой деревянной церкви. Двери церкви были раскрыты, и шла вечерняя служба.
Дим любил вечернюю службу, любил, когда поют «Свете тихий», и сказал:
— Зайдем в церковь, Егор.
И они вошли.
В церкви было мало народа. Что-то у алтаря читал дьякон, любительский хор певчих пел, по стенам церкви стояли старушки, старики, а ближе к алтарю небольшая толпа из женщин, детей, изредка мужчин.
У Дима было свое место у иконы Христа с детьми. Спаситель в голубой ризе, окруженный детьми, ласково смотрит и держит руку на голове одного из мальчиков. Над иконой по-славянски было написано: «Не мешайте детям приходить ко мне».
Дим любил эту картину и, сидя на стуле, который приносил ему сторож, рассматривал ее.
Запели «Свете тихий», и полились звуки, как лился в окна вечерний свет: тихий, мирный, и стало тихо в церкви, и только вздрагивало кадило в руках дьякона, да в длинных лучах солнца играли волны кадильного дыма, да мигали лампадки в углах образов, то замирая, то ярче вспыхивая.
Как волны дыма, плыли мысли Дима и уносились куда-то.
Он смотрел на икону и думал, и брови его сдвигались, и черные глаза упорно и жгуче смотрели. Он думал: где Христос теперь, видит ли он теперь его, Дима, увидит ли он, Дим, когда-нибудь его, и как будет тогда смотреть на него Христос? Ласково, как на той иконе, или рассердится? Рассердится, если он, Дим, будет говорить неправду. Но зачем ему говорить неправду? Если он съест два куска хлеба, а скажет один? Чем больше он съест, тем больше обрадуется мама.
Дим усмехнулся, пожал плечами и весело скосил глаза.
А Егор молится, обливается потом и все, как во сне, твердит, вздыхая:
— О, господи, господи…
Вот и кончилась служба, и быстро разошлись все, и никого уже нет в маленькой, глухой церковной ограде, куда после службы вышли Егор и Дим.
Диму еще не хочется уходить, хочется побыть еще в ограде, посидеть на уютной, зеленой, недавно выкрашенной скамейке.
Тихо кругом, никого нет, и кажется Диму, что никого, кроме Егора и его, больше и нет на свете.
— Ты хотел бы, — спрашивает Дим Егора, — чтобы у тебя было столько братьев и сестер, сколько на той иконе в церкви?
Егор повернулся, пригнулся к Диму и посмотрел на него так, как будто в первый раз его видел. Глаза его стали большие, лицо красное, и в каждой мокрой ямочке лица блестит крупная капля пота. И губы у него мокрые, а нижняя отвисла, и дышит Егор прямо в лицо Диму, и несет от него водкой.
— А я хотел бы, — продолжал Дим, — знаешь, мне всегда кажется, что у меня есть и братики и сестрички.
— А может, и есть, — сказал Егор, — может, чует ангельская душа родную душу?
Егор закрыл глаза и стал качать головой. Дим подумал и сказал:
— Я не понимаю, что ты говоришь, Егор.
Егор мутными глазами смотрел на Дима.
— Ох, сказал бы я вам… сказал бы, да вы расскажете маме и дяде, а Егора прогонят…
— Я не скажу, Егор.
— Не-ет, — мотнул головой Егор, — вы побожитесь, тогда я поверю вам, — вы скажите: пусть мне царствия не будет божьего, если я выдам Егора.
Диму и страшно, и хочется узнать, что скажет Егор, и он испуганно говорит:
— Пусть мне царствия не будет божьего, если я выдам Егора.
Какие странные вещи рассказывает Егор. Он говорит, что его дядя не дядя ему, а папа, что у него есть и братья и сестры.
— Вот теперь, — кончает Егор, — Егор по крайней мере знает, что сказал правду, а правда дороже всего на свете.
«Да, правда дороже всего на свете», — думает и Дим и радостно говорит:
— Егор, ведь это хорошо, что дядя — папа, что у меня есть и братья и сестры. Знаешь, я всегда думал, что у меня есть братья и сестры… Егор, а отчего же дядя не хочет сказать мне, что он мой папа?
— Да ведь как же ему это сказать, — развел руками Егор, — он с вашей мамой не в законе.
— Не в законе? — переспросил Дим.
— То-то не в законе, — ему и нельзя.
Дим еще подумал, вздохнул и спросил:
— Егор, а много у меня братьев и сестер?
— Два брата да три сестрицы.
— А где же они живут?
— Летом вон там, версты три отсюда, — и Егор показал пальцем.
— Егор… а зачем же они ко мне не приходят?
— Да ведь как же? Откуда они знают? Им все равно, как и вам, не говорят.
— Отчего же не говорят?
— Да как же сказать, когда дело-то не в законе.
Дим подумал и спросил:
— Закон страшный, Егор?
— Да ведь закон, известно, закон…
Егор тяжело вздохнул.
— Охо-хо, — сказал он, — вот где грех-то.
— Какой грех, Егор? — испуганно спросил Дим.
Егор угрюмо сказал:
— Не ваш грех.
Дим как будто вдруг все, что имел, потерял и теперь опять находил что-то другое, новое, но все это новое было хорошее: отец, братья и сестры… И во всем этом было и что-то неясное, такое неясное, что, как ни напрягался Дим, — он никак его понять не мог и не знал, как и что спросить еще Егора, чтобы все стало ему ясным… Какая-то тревога или неудовлетворение охватывали Дима, и он напряженно вдумывался, стараясь проникнуть в какой-то полусвет, окутавший вдруг всю его жизнь.
— Егор, — сказал Дим, — а нельзя хоть потихоньку посмотреть мне на моих братиков и сестричек?
Егор сначала не хотел и слушать, потом стал отговариваться расстоянием, но Дим так просил, что Егор, наконец, согласился.
Они взяли извозчика и поехали. Не доезжая до места, они отпустили извозчика и пошли пешком.
Как сильно билось сердце Дима, когда они с Егором подкрадывались к решетчатой ограде.
Там за оградой, на лужайке перед домом, играло много детей. Егор шепотом объяснял ему, что это все его родные и двоюродные братья и сестры.
«Это хорошо, — думал радостно Дим, — вот сколько у него родных и двоюродных братьев и сестер. То-то он расскажет Наташе».
Какие они все хорошенькие и добрые!
Вот сидят и строят что-то из песка две девочки и маленький мальчик в латах. А вот эти бегают и гоняются друг за другом. Два мальчика, как он, обнялись и ходят взад и вперед, не обращая ни на кого внимания, а к ним все пристает девочка с задорными, черными глазками, а они говорят ей:
— Ну, оставь же над, Нина.
— Не оставлю, — говорила Нина, — не говорите секретов.
Одна маленькая девочка сидит спиной ко всем и возится с куклой. Длинные, мягкие, как шелк, волосы то и дело падают ей на глаза, и то и дело она, оставляя куклу, покорно двумя ручонками откидывает свои волосы назад. Но они опять падают.
Нина отошла от мальчиков и подсела к маленькой девочке.
— Вот умница, Тото, ты любишь куклу?
Тото подняла головку, оправила волосы и, радостно показывая на куклу, сказала счастливым голосом:
— Пупе…[13]
Она только и знала одно слово: пупе.
— Ах ты, пупе, — сказала Нина и поцеловала Тото.
— А ты знаешь, Нина, — подходя, озабоченно заговорила девочка немного постарше Тото, — няня говорит, что если мы будем хорошо играть с куколками, они полюбят нас и сделают нас тоже куколками.
— А ты хочешь быть куколкой?
У девочки загорелись глаза, и она счастливо сказала:
— Хо-очу…
— А кто эта большая дама в шляпке, которая вышла из дома и идет к детям?
Егор шепчет, что это его, Дима, тетя. Все дети увидели тетю и закричали:
— Тетя Маша, тетя Маша…
Тетя Маша, здоровая, веселая, полная, идет, и руки у нее заложены назади, но Дим видит, что она прячет, — она держит в руках повозочку с лошадкой и кучером.
— А кто, — весело, громко говорит тетя Маша, — из вас рожденник сегодня?
Маленький мальчик в латах покраснел и встал.
— Ах, это ты, Женя? — сказала тетя Маша, — твое рожденье? Ну, поцелуй тетю.
Тетя Маша присела к земле, подставила Жене свою щеку; и, когда Женя поцеловал ее, она спросила:
— А ты тетю Машу любишь?
— Люблю, — сказал Женя.
— А ну-ка, покажи — как?
Женя обнял изо всей силы шею тети Маши.
— А бозеньке ты молишься? — продолжала тетя Маша.
— Молюсь..
— Тетя Маша, тетя Маша, — вмешалась Нина, и глаза ее загорелись, как огоньки, — Женя так богу молится: пошли, господи, здоровье папе, маме, братьям, сестрам, дядям, тетям и потом всему, что увидит, и так говорит: сапогам, которые стоят под кроватью…
— Ну, уж ты, — говорит тетя Маша, — всегда все подметишь, не мешай нам…
И, обратившись опять к Жене, тетя Маша спросила:
— А молочко ты пьешь?
— Пью.
— Ну, умница, вот же тебе…
И тетя Маша дала Жене повозочку с лошадкой и кучером.
— Вот я тоже подметила, — говорит Нина, — что ты, тетя Маша, всегда подаришь как раз то, что больше всего нравится.
Тете Маше было это приятно, и она рассмеялась. Как раз в это время Дим увидел водном из окон того, кого он привык называть своим дядей.
— Дядя! — сказал он удивленно Егору, — разве он здесь живет?
— Так ведь где же ему жить? — сказал Егор.
Что-то точно обожгло Дима, и он забыл и о братьях своих, и о сестрах, и о большой тете Маше, которая вдруг, увидев прильнувшее к ограде желтое лицо и большие, черные глаза мальчика, сказала нарочно громко:
— Зачем чужие дети подходят к ограде?
И все дети оглянулись и стали смотреть на Дима.
Но Дим ничего не слышал и не видел: сердце его билось так, как будто кололо и говорило: здесь, здесь живет дядя.
А Егор в это время уже тащил его по дорожке, приговаривая испуганно:
— Как же это можно так делать, а если бы дядя увидел?
— Егор, не так скоро… я не могу… сядем…
И Дим сел, белый как стенка, потому что что-то жгло и разрывало ему грудь; его тошнило…
— Ах, если бы немножко воды…
«Что говорит Егор? Да, надо уходить…»
И Дим, пересиливая себя, озабоченно. опять поднялся на ноги, и они торопливо пошли дальше. Испарина выступила на всем его теле, неприятная, липкая; желтое лицо его вдруг осунулось, и под глазами сильнее обрисовывались темные круги, и глаза казались еще больше. Кололо в боку, и, согнувшись, Дим шел через силу, прижимая рукой то место, где кололо… Точно буря неслась над ним, и все тонуло в вихре нескладных мыслей, тяжелых ощущений. И так больно было: точно вдруг что-то острое, чужое глубоко вошло в его сердце и осталось там, и замерло сердце в нестерпимой боли.
Потом они сели на извозчика и поехали. Легче стало Диму, и, чужой себе и всем, он сидел, сгорбившись, рядом с Егором.
А кругом в садах так радостно щебетали птички, садилось солнце и в золотой пыли светились деревья, кусты. Вот открылась даль, вся в блеске заката с золотым небом, там, где садится солнце, где как будто туман горит над землей. Или то еще тоже земля, невидимая, призрачная, с неведомой в ней жизнью?
Егор говорит что-то о смерти. А что значит смерть и жизнь после смерти? Может быть, это значит, что после смерти все уходят туда, в ту даль, где собираются теперь все вместе: и земля, и небо, и солнце, где так светло, вон в той точке… Умрут все: и он, и мама, и папа, и все братья, и сестры, и тети, и все пойдут туда.
«Ах, хорошо тогда будет, — скорей бы только умирать всем», — думает Дим.
— Когда я умру, мне можно будет бегать, Егор?
— Можно.
Он быстро, быстро тогда побежит вон туда, к тому светлому.
— Ох, боже мой, боже мой, — говорит, подъезжая к дому, Егор, — лица на вас нет… и что только будет, что только будет!
— Ничего не будет, Егор, — отвечает Дим, — покажу, что мне сделалось дурно — вот и все, и мы взяли извозчика.
Но напрасно волновался Егор: мать Дима не приезжала еще, так и спать лег Дим, не дождавшись ее. В первый раз он был рад этому. Он так устал, что, как лег, так и заснул. Он крепко и хорошо спал всю ночь и утром, проснувшись, лежал в своей кроватке свежий и бодрый, ни о чем не думая.
Но, когда к нему вошла мама, он вдруг сразу все вспомнил, что было вчера, и ему стало так неприятно и неловко, что он закрыл глаза.
— Ты спишь, Дим?
Сердце Дима стучало, в ушах шумело, и он никак не мог ответить: ему не хотелось отвечать. Ему было на кого-то за что-то обидно, хотелось жаловаться, упрекать в чем-то. Хотелось рассказать все вчерашнее, но он так страшно поклялся Егору.
Он сделал усилие и открыл глаза.
— Какие у тебя сегодня мутные глаза, — сказала мама, наклоняясь и целуя его.
И он поцеловал маму, но ему показалось, что он целует не маму, а кого-то другого. Он быстро отвел глаза и тихо спросил?
— Где Егор?
— Егор в саду.
Значит, Егора не прогнали. Дим облегченно вздохнул. Он вспомнил, что вчера целый день не видал маму, и хотел было спросить ее, где она была, но подумал, что мама теперь не скажет уже ему правду. И он не может маме правду сказать. И так скучно и пусто стало на душе у Дима, и он опять вздохнул и подумал: «Ах, скорее бы уже все умирали». А мама все смотрит на него, наклонившись к нему, и грустно говорит:
— Бедный мой мальчик, может, ты сердишься на свою маму за то, что она тебя вчера на целый день бросила?
В ответ Дим порывисто обнял ее за шею и, прижимаясь, сразу смочил ей все лицо своими слезами.
— Милый мой, милый мой, дорогой…
И мама горячо, испуганно целовала лицо Дима, ручки его и грудь.
Слезы облегчили Дима, он опять смотрел на маму и улыбался ей сквозь слезы. И все, что было вчера, показалось вдруг Диму таким далеким. «Только ничего не надо говорить маме», — подумал он.
Он озабоченно оделся, напился молока и вышел на балкон.
Вон Егор копает грядку. Егор угрюмый, озабоченный копает и ни на кого не смотрит. Позвать его? Нет.
Мама села играть. Ах, скорее бы приходила Наташа. Только он и ее заставит поклясться, что она не скажет ничего ни его маме, ни дяде.
А вот и Наташа. Она подошла близко, близко к Диму и, кивая у него под самым носом головой, сказала:
— Ну, здравствуй, здравствуй!
Потом она села и заговорила:
— Дядя Коля приехал… Я плакала, а он мне сказочку рассказал. Я тебе расскажу ее. Есть такой дворец — знаешь? И сад, и ангелы — и там дети. А когда дети плачут — знаешь — ангелы собирают их слезы в такие маленькие чашечки, — вот такие, и потом поливают цветочки в саду: хорошенькие цветочки, нигде таких нету… А те слезы, которые не попадают к ангелу в чашечку, те падают — на пол падают, — вот так, — и делаются жемчугами… Понимаешь? Ангелы собирают этот жемчуг и строят из него детям дворец. — Наташа наклонилась к самому уху Дима и, кивая головой, грубо сказала: — А у мамы моей много, много жемчуга… Хорошая сказочка?
— Очень хорошая! — сказал Дим.
— А где этот дворец? — спросила Наташа.
Дим вдруг вспомнил то светлое, что видел он там, где садится солнце, и сказал:
— А я знаю, где он, — я его вчера даже видел: там, где солнце, небо и земля сходятся вместе, и там все прозрачное — я вчера его видел. Его можно видеть каждый день, когда садится солнце… Но слушай, Наташа, это после, а теперь я тебе что-то скажу, но только побожись, что ты не скажешь моей маме и моему дяде.
И Дим так строго уставился в Наташу, что даже скосил глаза.
— Только я не хочу, если страшное, — сказала Наташа, — я не люблю страшного, — я потом ночью всегда кричу.
— Нет, нет, не страшное… — И Дим, понижая голос, сказал — Ты знаешь: у меня есть братики и сестрички.
— Родные или двоюродные?
— Родные! И родные и двоюродные.
Наташа подумала и строго сказала:
— Ты, значит, меня обманывал?
— Нет, я и сам не знал, — мне Егор вчера сказал; и знаешь, мой дядя не дядя, а папа мой… И знаешь? Я даже видел вчера всех братиков и сестричек… Мы потихоньку с Егором подошли и все видели через ограду…
Дим хотел было рассказать Наташе, как он и папу увидел в окне, но ему стало так неприятно, что он ничего не сказал.
Наташа пригрозила Диму пальчиком и сказала:
— Ну, смотри… А ты кого больше любишь: меня или братиков и сестричек?
Дим смутился.
— Наташа, — сказал он, — я тебе правду скажу: одинаково.
— А я так не хочу, — сказала Наташа. — Ты меня люби больше, а если не будешь любить, я не буду к тебе ходить… Не буду, не буду: никогда не буду…
Наташа говорила и уже уходила, пятясь задом к лестнице.
— Ну, Наташа… Ну, хорошо, слушай: они мои братики и сестрички, а ты будешь… моей женой…
Наташа быстро подошла к Диму и сказала:
— Знаешь, мы их всех возьмем и пойдем в тот дворец…
— Только, Наташа, в тот дворец можно попасть после смерти…
Наташа подумала сперва, а потом несколько раз ласково хлопнула его по голове, приговаривая:
— Неправда… Вот тебе, вот тебе, вот тебе…
И она убежала, а Дим кричал ей:
— Скорей приходи!
IV
Наташа ничего не сказала Диминым маме и дяде, но она сказала своей маме.
— И больше ты к Диму не ходи, — сказала ей ее мама.
Но Наташа продолжала, ходить к Диму.
— Если ты не будешь меня слушаться и будешь продолжать ходить к Диму, я тебя высеку, — сказала опять Наташина мама.
Наташа пошла к Диму, принесла куклу и сказала:
— Ты будешь папа, а я мама, и это наша дочка: она непослушная, и теперь надо ее высечь.
Наташа села на стул, положила себе на колени куклу, подняла ей платьице и стала бить ее, приговаривая:
— Вот тебе, вот тебе, вот тебе… А теперь мы ее поставим на колени и лицом в угол.
Наташа торопливо слезла со стула и понесла куклу в угол балкона.
— Нет, — сказала она, — здесь она будет видеть сад: надо, чтобы она ничего не видела.
Наташа отнесла куклу в угол, где балкон примыкал к дому, и, поставив ее лицом к стене, сказала:
— У, противная!..
Потом Наташа возвратилась к Диму и, сев на стул, проговорила:
— Мне ни капельки ее не жалко, и мы не будем даже на нее смотреть, и пусть наша дочка целый день так стоит на коленях, потому что мне ни капельки не жалко ее: она гадкая… гадкая… и ты гадкий, гадкий, гадкий, и я никого не люблю…
И Наташа вдруг заплакала.
Она плакала, а Дим испуганно говорил ей:
— Наташа, милая, не плачь… Я никогда не буду тебя обижать, и куколка больше не будет…И я и она, мы очень тебя любим… Не плачь же, Наташа. — И Дим, нагнувшись к Наташе, спросил: — Можно тебя поцеловать?
— Нет, — сказала Наташа, продолжая плакать, — меня нельзя целовать, — никто не может меня целовать, только папа и мама могут меня целовать, потому что все другие — больные, и я тоже сделаюсь тогда больная… Поцелуй меня в лобик.
Дим поцеловал ее, но Наташа все продолжала плакать.
— Отчего же ты еще плачешь?
— Потому что мама меня высечет, потому что я гадкая… я очень гадкая…
И Наташа, плача, слезла со стула и ушла, а Дим с ужасом думал: неужели высекут Наташу?! О, как стыдно, нехорошо и больно, когда секут такую маленькую девочку.
Когда Наташа пришла домой, мама спросила ее:
— Ты опять была у Дима?
— Была, — сказала Наташа.
— Что я сказала, что я сделаю с тобой, если ты пойдешь к Диму?
— Ты высечешь меня, — сказала Наташа.
— За что я тебя высеку? — спросила ее мама.
— За то, что я нехорошая девочка: я не слушаюсь.
Мама встала, взяла за руку Наташу и сказала:
— А теперь, когда ты знаешь, пойдем, и я тебя высеку, и сегодня я высеку тебя линейкой.
— Мне будет очень больно? — спросила Наташа.
— О, да, очень больно.
Когда они подошли к той комнате, где мама секла Наташу, Наташа вдруг вырвала свою руку и быстро пошла прочь, но мама догнала ее и повела назад.
Лицо Наташи надулось, сделалось испуганным, и она закричала:
— Я не хочу!
— Теперь поздно! — крикнула Наташина мама и изо всей силы дернула Наташу за собой.
Мама высекла Наташу.
Наташа пошла в детскую и написала на бумажке: «Меня высекла мама за то, что я хожу к тебе, потому что я гадкая, и я не буду больше к тебе ходить, а на елку я умру, и мы будем жить в нашем дворце, и я напишу тебе стихи».
Наташа взяла свое письмо и пошла к Диму.
У Дима захватило дыхание, когда он увидел Наташу, — Наташа была такая печальная и, когда подошла к Диму, она протянула ему письмо и сказала:
— Вот тебе письмо, — я теперь пойду, и ты не читай: ты читай, когда я уйду. Я скоро умру…
Из глаз Наташи потекли слезы; она медленно пошла назад и, вытирая слезы, оглядывалась на Дима: читает ли он ее письмо? Но Дим не читал и все только смотрел на нее большими, удивленными глазами.
В последний раз Наташа остановилась и долго, грустно глядела на Дима. Потом она ушла, и только светлое ее платьице мелькало между деревьями. Потом уж и платья не было больше видно, а Дим все сидел с письмом Наташи в руках.
Он прочел это письмо и долго плакал.
И всю ночь ему снилась Наташа, — где-то он с ней в темных проходах, все хочет спрятать ее так, чтоб не нашли ее и не высекли.
А потом он куда-то так спрятал ее, что и сам уже не мог найти ее, и он все искал, и так темно и страшно было ему.
Утром он проснулся желтый, горячий и сейчас же вспомнил весь свой сон, итак мучительно билось в груди его сердце.
V
Все пошло опять своим чередом, только Наташа не приходила больше, и Дим совершенно уже один сидел на своем балконе и думал о своих братьях и сестрах, о Наташе, думал о том, отчего никому нельзя с ним играться.
Дядя еще реже стал ездить: Дим знает, где дядя проводит свое время.
Иногда ему так хочется все сказать дяде. Но Дим молчит и только, сдвинув брови, исподлобья смотрит и смотрит на дядю…
Опять дует ветер, опять бегут облака по небу и качаются деревья.
Сидит ворона на вершине дерева и качается с ним. Ветер нагнул ветку, на которой сидела ворона, — ворона замахала крыльями и слетела на балкон. Потом она, переваливаясь, смело пошла прямо к Диму, остановилась, посмотрела на него и клюнула его за сапог. Так осторожно клюнула и улетела.
Дим все чувствовал то место, куда его клюнула ворона, и так приятно было ему. Может быть, он понравился вороне, и она хотела его поласкать. Может быть, ворона опять прилетит? И Дим сидел и ждал ворону. Но ворона не прилетала.
Вот и лето прошло. Дим не сидел больше на балконе; укутанный, он ходил по запущенным дорожкам сада и смотрел на балкон, усыпанный желтыми листьями.
Много желтых листьев и на балконе, и на дорожках, и на деревьях — желто-золотисто-прозрачные там вверху, в яркой синеве осеннего неба.
Пустой балкон, пустой сад, и нет больше Наташи, а все кажется, вот-вот мелькнуло ее платьице, и выйдет вдруг она из-за деревьев, как прежде, бывало, выходила, и скажет:
«Ты искал меня, и я пришла… А может быть, ты уже не хочешь? Ты скажи, и я уйду».
И Наташа внимательно, строго посмотрит на Дима, а потом сядет и начнет рассказывать ему, как. прежде.
Нет Наташи, нет вороны, — может быть, ворона еще прилетит, может быть, сейчас прилетит и сядет, и начнет ходить перед Димом…
И вдруг нашлась ворона. Она лежала мертвая на земле под деревом.
Дим смотрел на мертвую ворону своими большими глазами, и так жаль ему было вороны. Наверно, ворона любила его, но ей тоже не позволяли играть с ним, и она скучала и умерла.
Пошли дожди, все листья упали на землю, и когда-то такие красивые, нежно-золотистые, теперь грязные и мокрые, они уже гнили на земле.
Через потное стекло окна Дим смотрел на них из своей комнаты. Иногда под вечер прорывалось сквозь тучи солнце и красными лучами освещало сад, далекие дачи, и так ярко горели их окна, как будто в них еще жили, как летом.
Пришла зима, и снег упал.
Дим не мог больше ходить: он лежал в своей кроватке и думал.
О чем?
Его пальчики озабоченно перебирали край одеяла, большие, черные глаза смотрели перед собой.
Он думал о своих братьях и сестрах, о Наташе. Все они теперь далеко в городе играют веселые и счастливые. Когда-нибудь и он будет с ними, и все вместе они будут в том дворце, где небо, и солнце, и земля сходятся.
Как обрадуется он им, когда опять увидит их. Они возьмут его за руки, и они пойдут в тот сад, где ангелы поливают прекрасные цветы детскими слезами.
И Дим лежал в кроватке, оттопырив губки, и кивал своей больной головкой.
О, как он любил своих братьев и сестер. Как будет весело тогда, и он скажет тогда дяде:
«Нет, нет, не обманывай, — я уже узнал, что ты мой папа. Ты, верно, думал, что я не буду тебя любить».
И он бросится к отцу на шею и станет так радостно, как прежде, целовать его.
Как жаль, что окна комнатки его выходят на восток и он не может видеть, как садится солнце, не может видеть своего дворца.
А может быть, дворец виден и при восходе солнца?
И на заре иногда, потому что он плохо спал, он поднимал штору и смотрел в окно, как в розовой дымке рассвета там далеко, далеко в нежно-алом небе загорался день.
Показывалось солнце, загорались первые лучи, счастливые, радостные прилетали воробьи к его окну и чирикали ему что-то веселое.
Кажется, немного виден дворец, но он не мог долго смотреть в окно, и, усталый, он опускал штору и опять ложился и думал. Только непременно надо, чтобы братики и сестрички хоть раз увидали его, чтоб могли потом узнать в том дворце Дима. Раз Егор пришел и обещал, что на сочельник привезет к нему братьев и сестриц. Когда бы скорее приходил сочельник!
VI
Ранние сумерки спускались на землю. Егор был выпивши и, набирая дров для печки Диминой комнаты, говорил на кухне:
— Разве это люди? Я сегодня прихожу к этой толстой — выбежали детки. Я говорю им: «А братик ваш Дим умирает: попросите маму, чтоб ради праздничка отпустила вас к нему». А она как выскочит: «И как ты смеешь?., и пошел вон. Нет и нет, кричит, детки, у вас никакого братика». — «Как нет? — говорю, грех, говорю, и чужую вещь украсть да спрятать, а вы душу детскую крадете да прячете, — бог душу жить послал, славить его имя велел, а вы нет…»
— Так и сказал? — насмешливо сплюнул дворник с большой бородой.
— А мне что? На тебе. У тебя, может, нет. Не надо тебе, — назад возьмет свою душу господь, а не пропадет же у бога она… И не пошел к другим… Что они? В церковь придут, на всю церковь кресты кладут, поклоны бьют, а черному поклоняются они.
— Ладно, ладно, будет, — дрова неси, — простынут.
— Понесу, — ответил Егор.
И Егор понес дрова в комнату Дима.
— Егор, ты говорил, — спросил его Дим, — что на сочельник ко мне придут братики и сестрички? А когда будет сочельник?
Угрюмо говорит Егор:
— Сегодня сочельник.
— Сегодня? Отчего же нет елки, и никто не приехал?
Егор машет рукой: никто не приедет, и елки не будет.
— Потому что умрешь ты, мой голубчик, умрешь… — говорит и плачет Егор.
— Егор, страшно умирать? — глухим голосом спрашивает Дим.
— Нет, — говорит Егор, — я знаю такую молитву, что ни один черный не тронет, и светлые ангелы возьмут душу и унесут ее в рай…
«В наш дворец, — думает Дим. — Только бы не был Егор пьян и не забыл читать молитву, когда я буду умирать».
— Не умирать страшно, — говорит опять Егор, — мертвым хорошо, а вот жить как? Люди собак злее.
— Отчего злее, Егор?
— Да как не злее? Собака маленького щенка никогда не тронет, а его, Дима, свои же кровные гонят и знать не хотят.
— Какие кровные, Егор?
— Какие? Тетки да дядьки…
Чьи-то шаги, и Егор испуганно говорит:
— Тише, идут! Тише!
Сжал губки Дим, и напряженно строго смотрят его большие глаза. Что-то движется словно или несется над ним и заволакивает его, или сам он уходит, и издалека теперь уже доносятся к нему голоса. Вот дяди голос.
Дядя говорит Егору:
— Ты пьян?
— Я пьян, — отвечает Егор.
— Пошел вон, — говорит дядя, и лицо дяди наклоняется и смотрит на Дима: большое лицо, и каждый волос так ясно видно.
Зачем выгоняют Егора? Нет, нет, он не выдаст Егора. Он только скажет, и Дим уже говорит, и так страшно ему: разве это его голос? Это разбитый, чужой голос, который говорит:
— Папа, когда я умру, пусть придут посмотреть на меня мои братики и сестрички, а то не узнают меня они там во дворце…
Плотно опять сжались запекшиеся губки Дима, желтый лоб как будто больше стал, и смотрят неподвижно большие, черные глаза.
И кажется Диму, идет он по темной улице и крепко держит за руку Егора. И много еще детей идут, и говорит ему Егор: «Все это твои братья и сестры идут. А вон там, где свет, там и есть твой дворец». Какой прекрасный, светлый дворец из жемчуга! Как горит он весь в огнях, как ярко сверкают светлые залы его! Их поддерживает множество колонн, и по ту сторону колонн, сколько видят глаза, прозрачная, светлая даль садов и полей. Нежная музыка играет где-то, множество детей в светлых платьях ждут и уже протягивают руки Диму. О, как хорошо ему, как он счастлив теперь…
А над его кроваткой стоят и плачут: думают, что Дим умер. Они ничего не знают о детском дворце, чудном детском дворце из жемчуга, куда уйдут все дети, над входом которого огнем любви горит:
«Отведите от себя ложь, и правда светлая, чистая, источник вашей силы, приведет вас сюда».
И ниже:
«Но не войдут и не прикоснутся к чистым душам детей дыхания лживых и злобствующих, лицемеров и суетных, палачей, буквой учения калечащие и убивающие души живые».