В каком-то особенном настроении садилась телеграфистка за аппарат. Занятая своими мыслями, она почти не заметила, как приняла дежурство от своего товарища.
Тёплая ли мягкая ночь так электризовала её, или утренняя сцена взволновала, но что бы она ни делала – наклонялась ли над аппаратом, принималась ли писать – кровь приливала к сердцу и перед ней, как живой, стоял Кобрян. Она ощущала его где-то близко, и это ощущение жгло и опьяняло её, вызывая одновременно и жгучую обиду утра, и сладкую истому, помимо её воли разливавшуюся по её телу. Она не понимала, что делалось с нею, куда девался её гнев на человека, так жестоко оскорбившего её; она с содроганием и замиранием, напротив, замечала в себе какое-то болезненное, страстное желание подчиниться этому грубому, сильному человеку. Она замирала и туманилась от мысли, что вдруг дверь отворится и войдёт он, Кобрян…
За её спиной раздались твёрдые, решительные шаги Кобряна.
Что-то сильное и горячее ворвалось и охватило её душу, и она низко наклонилась над своим журналом.
А над ней стоял Кобрян, весёлый, счастливый, словно читая, что происходит в ней, и любовался её волнистыми волосами и белой шеей и всей её стройной и изящной фигурой. Он тихо наклонился над ней, чтобы шепнуть ей какое-то ласковое слово, но вдруг почувствовал её, вздрогнул и, обхватив, начал осыпать её шею, лицо, плечи и волосы страстными поцелуями.
Трепетная, оскорблённая телеграфистка вырвалась из его объятий и, прижавшись в угол, горько зарыдала…