Работы наладились, и все пошло изо дня в день.
Карташев ездил в дальнюю сторону дистанции, Сикорский взял на себя более короткую, так как на нем, кроме технической стороны дела, лежали и распорядительная и административная части. Постоянно приезжали из города, привозили материалы, запрашивали срочно по телеграфу, и ему необходимо было, как он говорил, быть всегда на ружейный выстрел от конторы.
Все делалось с какой-то сказочной быстротой, и быстрота эта все возрастала; установились и ночные работы.
В каждом месте линия кишела рабочими: забивали сваи, сыпали насыпи, копали выемки, тянулись обозы с вывозимою землею, лились песни, крики, громкий говор. Узкая полоса земли на протяжении двухсот восьмидесяти верст жила полной жизнью безостановочно все двадцать четыре часа в сутки.
Ночью эта лента была сплошь огненная от костров. Уже провели телеграф, и в Заиме сидела телеграфистка.
Смены ей не было; и ночью и днем она должна была принимать телеграммы.
Еще молодая, с терпеливыми, все выносящими глазами, сидела она в минуты отдыха на завалинке своей избы, курила и смотрела равнодушно вдаль, туда, где кипела работа.
Карташев жил в избе рядом. В четыре часа он уже выезжал на линию.
В тележке лежали инструменты и холодный завтрак.
Уезжал он на весь день и возвращался домой часам к десяти.
Иногда надо было зайти еще в контору к Сикорскому. Иногда и ночью необходимо было ехать вторично на линию. Суток не хватало. В каждом месте, в каждой точке уже ждали, нетерпеливо ждали Карташева с разбивкой, с отметкой, с вопросами, без решения которых дело останавливалось. Получалось такое впечатление, что все везде стоит и виновник этому только он, Карташев.
Это тяготило, мучило, угнетало, и Карташев почти не выходил из подавленного и в то же время напряженного, крайне неприятного состояния от сознания, что никогда ему не поспеть везде вовремя.
Его лошадь начала портиться.
Вначале она ходила рысью, но чем дальше, тем больше теряла бедная Машка силы.
Давно исчезла округленность ее форм, блеск ее шерсти.
Ее худая, теперь острая спина поднялась кверху, шерсть болезненно торчала во все стороны, грива была спутана, сбита, а сама она точно потеряла всякую способность понимать, где дорога, где овраг. Прежде, бывало, хоть домой она бежала. Теперь же одинаково равнодушно, несмотря на все удары, шла все тем же заплетающимся шагом.
И это еще более раздражало и угнетало Карташева. Но когда однажды Машка отказалась и таким шагом идти, когда она беспомощно остановилась и, несмотря на всякие понукания, не хотела идти дальше, Карташев, которого во всех местах ждали, как манну с неба, пришел в такое отчаяние от своей собственной несостоятельности, от несостоятельности Машки, что расплакался.
В таком положении и застал Карташева Сикорский, несшийся на своей жениховской тройке.
Карташев торопливо уничтожил следы слез, а Сикорский сделал вид, что их не заметил.
- Ну, сегодня я за вас распоряжусь, а вы поезжайте домой и сейчас же купите вторую лошадь. Необходимо ездить на сменных лошадях.
- Она и домой не пойдет.
- Дайте овса ей.
- Нет у меня овса.
- Ну, так чего же вы хотите? Человек восемнадцать часов ездит и не кормит лошадь. Обязательно надо брать торбу с овсом. Доехали до конца дистанции, надели на нее торбу, сами закусили и поехали назад. А теперь что же делать? Выпрягите ее и пустите попастись по этой траве.
Сикорский уехал, а Карташев выпряг Машку, пустил ее на траву, а сам, сидя на тележке, ел свой хлеб с колбасой и грустно-бессильно смотрел туда вдаль, где кипела работа, где ждали его, в то время как он должен был пасти свою лошадь.
В этот день Карташев возвратился домой в неурочное время, когда солнце было еще высоко в небе.
Продажная лошадь оказалась у хозяина, в избе которого жил Карташев.
Выйдя из своей телеграфной конторы, - она же и спальня, - телеграфистка тоже, присев на завалинке, смотрела, как Карташев пробовал лошадь, и с своей стороны сделала несколько замечаний, обнаружив некоторые познания по этой части.
Между нею и Карташевым завязался разговор, и оказалось, что она дочь мелкого херсонского помещика.
Карташев, чувствовавший себя в общем не лучше Машки, хотел было воспользоваться отдыхом и лечь спать, но начавшееся знакомство отвлекло его, и, сидя устало на завалинке, он дотянул до вечера в разговорах с телеграфисткой.
Она была некрасива, почти необразованна, но было в ней что-то симпатичное, беззащитное и, наконец, молодое - в улыбке, взгляде, в бессознательных движениях. Было интересно будить это молодое.
Общее положение заморенных, работающих через силу людей, при походной жизни, при сознании, что очень скоро все это кончится и в свое время, как и все, унесет невозвратное будущее, еще больше сближало, примиряло, заставляло торопиться.
Высоко в небе, как заброшенный маяк, ярко светила луна.
Белая колокольня, белые избы рельефно и неподвижно стояли, и от них падала густая черная тень. В ярком ослепительном воздухе, как серебро, сверкала на воде полоса лунного света.
Было свежо, телеграфистка куталась в платок и курила.
Карташев устало сидел рядом с ней.
Гулко звонили часы на высокой колокольне, и ему было хорошо и уютно около простой доброй девушки полуспать, полубодрствовать, наслаждаясь волшебной красотой ночи.
- Вы спите совсем, - положите на плечо мне вашу голову.
И Карташев положил.
- И холодно вам, вот вам половина моего платка.
Пришлось сесть плотнее под одним платком.
Так и сидели они, изредка перебрасываясь словами, не замечая, как идет время.
Все так же неподвижно светила луна с своей бесконечной высоты, так же стояли настороженные белые хатки, и лунный свет играл в воде.
Какой-то особый сон наяву владел душой. Они не помнили, как обнялись, как поцеловались, как очутились вдвоем на ее узкой постели, как уснули обнявшись, прикрытые ее платком, единственным теплым, что было в ее скудном багаже.
А в четыре часа Карташев осторожно, чтобы не заметили, пробирался в свою избу.
Но на завалинке уже сидел Тимофей, и смущенный Карташев чувствовал, что Тимофей обо всем догадался.
Рядом с исключительным размахом в деле постройки во всем соблюдалась экономия, доходившая до скаредности. Так, служащих в общем было мало, и на долю каждого приходилась двадцатиголовая работа. Будки, например, как временные, решено было строить самого легкого типа, причем ассигновано было на каждую будку по сто двадцать пять рублей, тогда как обычная цена будки от пятисот до тысячи рублей.
Был предоставлен полный простор для инициативы и выбора строительного материала.
- Предоставляю, - сказал Сикорский Карташеву, - все дело вам, стройте хоть из навоза, и условие одно - не выйти из сметы, потому что, помните, это своего рода пунктик, конек начальника участка.
В помощники себе Карташев взял Тимофея.
Решено было пользоваться в общем типом молдаванских легких клетушек, из легкого деревянного остова в виде рал, заплетенных плетнем и смазанных с одних сторон глиной с навозом. Крыши крыть очеретом. Печи глинобитные с каменным, за неимением кирпича, сводом.
Но и камня не было. Тимофей разыскал в степи колодцы, устраиваемые набожными молдаванами, и выбирал оттуда тот камень, которым были обложены стенки колодца. Лесной материал покупался у молдаван в каруцах и состоял из жердей в полтора-два вершка в диаметре.
Высокая каруца с такими торчащими жердями стоила от трех до пяти рублей. Четырех, пяти таких каруц было достаточно для будки. Но и эта цена показалась Тимофею дорогой.
Он узнал, откуда молдаване возят лес, съездил туда и купил там две десятины такого же леса по сорока рублей за десятину. Этого лесу хватило с избытком на всю дистанцию. Одни рубили его и очищали от коры, другие возили на линию.
Работа, как говорил Тимофей, шла колесом.
Сегодня Тимофей тащил Карташева в лес осмотреть покупку и работы Тимофея.
Лес был верстах в двенадцати от линии.
Карташев хотел успеть побывать и в лесу и проехать по линии.
- Ну, чай сегодня некогда пить, - скорей запрягай Румынку - и поедем.
Через несколько минут Карташев уже выезжал на Румынке, захватив для нее заготовленную с вечера торбу с овсом, а рядом верхом ехал Тимофей.
Проезжая мимо телеграфной конторы, Карташев покосился на ее безмолвные окна и поцеловал спавшую за ними ласковую, на все согласную, молодую телеграфистку.
"Дать бы ей выспаться, - подумал Карташев, - и подольше бы не присылали телеграмм сегодня".
День обещал быть дождливым. Все небо заволокло ровною серою пеленою, и только при восходе солнца там на востоке прорвалась на мгновение эта пелена, и, из-под нее выглянув печально, солнце опять скрылось.
Скоро стал накрапывать мелкий ровный дождик, и точно спустилась на всю округу мокрая, серая, однообразная пелена.
Иногда дождь переставал и опять принимался, такой же однообразный, тихий и ровный.
- Теперь, пожалуй, - говорил Тимофей, - и ни к чему уж он. Разве вот для озимей перед севом… ну, корму прибавится…
- Н-да, - соглашался Карташев, продолжая испытывать смущение при Тимофее.
На отрогах далеких холмов и невысоких гор показался лес.
- Вот и наш лес, - показал рукой Тимофей туда, где, борясь с дождем, поднималась синяя струйка дыма, - может, кипяченая вода будет, чаю напьемся.
Подъехали к лесу, привязали лошадей и пошли на просеку. Дождь опять перестал. На только что срубленных мокрых деревьях дрожали крупные капли воды, пахло сыростью, свежим лесом, пахло дымом, и ярче вспоминалась ночь, луна, телеграфистка.
Оказался и кипяток, сварили чай и напились.
Карташев в первый еще раз был в настоящем лесу, в первый раз видел, как его рубят, как выделывают из него годный для постройки материал. Он осмотрел работы, одобрил все, дал дровосекам на водку и уехал напрямик к концу дистанции.
Дорожка прихотливо вилась между полями поспевавших кукурузы, пшеницы, овса. Румынка бодро бежала, а Карташев сидел, смотрел из-под своего капюшона и все не мог оторваться от воспоминаний прошедшей ночи. Иногда сердце его особенно сжималось, и становилось весело и легко на душе.
На конце дистанции, в наскоро сколоченных балаганах, жил рядчик Савельев с артелью рабочих человек в сорок. Он копал земляное полотно на двух последних верстах и должен был рыть нагорную канаву, которую хотел сегодня разбить Карташев.
Подъехав к навесам, Каргашев привязал лошадь, подвязал ей торбу с овсом и пошел к главному балагану.
По случаю дождя работы не было. Вышел маленький, кудрявый, средних лет рядчик Савельев и почтительно поклонился.
- Я приехал вам канаву разбить.
- Очень даже приятно. И если бы, к примеру сказать, вчерась намеревались приехать, сегодня с утра бы уже ребята принялись бы за работу.
Окончив разбивку, Карташев возвратился и, так как Румынка еще не кончила своего овса, присел под навесом, где была устроена для рабочих столовая: вкопанные в землю козлы, покрытые досками. Тут же недалеко, под низким навесом, была устроена кухня, горел огонь и несся аппетитный пар из двух котлов, около которых, засучив высоко рукава, хлопотала молодая, здоровая русская баба.
Карташеву тоже захотелось поесть, но он стеснялся, считая это несовместным с его служебным положением и думая в то же время, что бы сказали этот рядчик и рабочие, если бы знали, как провел он эту ночь. И теперь ему было уже неприятно воспоминание об этой ночи.
- Не желаете ли, господин начальник, - вкрадчиво-ласково заговорил рядчик, прерывая мысли Карташева, - съесть чего-нибудь: вареного мяса можно, косточку с мозгом, а то и щец.
И мясо и щи, а особенно кость с мозгом вызвали сразу усиленное выделение слюны у Карташева, но, не колеблясь, он ответил:
- Нет, благодарю вас…
- А то, может быть, сала поджарить кусочек.
Это было уже выше сил Карташева, и пока он боролся с собой, Савельев уже крикнул:
- Матрена, живей, поджарь-ка сала.
- Вы, русские, разве тоже едите сало? - спросил Карташев. - Я думал, что только мы, хохлы…
- Хорошее везде хорошо, господин начальник.
- Вы сами что ж не присядете?
- Покорно благодарю, господин начальник, - ответил Савельев и, после настойчивых повторений, присел наконец на самый край скамьи и снял шапку.
Матрена принесла горячую сковородку с подрумяненными на ней розоватыми кусками шипящего малороссийского сала. Затем она принесла несколько ломтей полубелого хлеба и ласково сказала:
- Кушайте на здоровье.
Было это как-то особенно сочно сделано, а Карташев, вспомнив обряд простого народа, снял шапку, положил ее рядом на скамью и перекрестился.
- А вы разве не будете есть? - спросил Карташев.
- Нет, уж позвольте с народом; уж такой порядок у нас…
Карташев принялся за сало и ел его за оба уха, как говорят хохлы.
Когда он кончил, ему поднесли миску щей, на тарелке кашу, а на другой - кусок вареной говядины с мозговой костью.
- Нет, нет… - начал было Карташев, но хозяин перебил его:
- Вы, господин начальник, наш начальник, и ваша обязанность пробовать еду рабочих, чтобы не было обмана или обиды со стороны хозяина работ. Это уж такое заведение, и не нами выдумано оно.
- Если так… - сказал Карташев и съел несколько ложек щей с кашей, несколько кусков говядины, посыпая ее крупной солью, и наконец, по настоянию хозяина, съел и мозг. Кончив, Карташев сказал:
- Мне совестно, закормили вы меня.
- Помилуйте, господин инженер, можно ли о таких пустяках говорить. Не обессудьте и напредки: шутка сказать, день-деньской не евши, а из-за нас же.
Наступал обед, собрались рабочие и слушали.
Карташев колебался, но, прощаясь, протянул руку рядчику. Рабочим дал пять рублей на водку, а Матрене отдельно рубль. Этим он как бы расплатился за еду, но сознание, что этого все-таки не следовало бы делать, мучило его, и, едучи обратно, его одновременно начало грызть и тревожное сознание того, что он сделал только что на этом конце дистанции, и того, что произошло ночью на другом ее конце.
Но постепенно дело снова захватило, тревожное состояние исчезло. Все было важно, все было дорого и интересно. Каждая случайно встреченная и вновь купленная каруца с лесом волновала и радовала так, как будто все это было лично его, Карташева.
По дороге его нагнал троечный вместительный тарантас, в котором сидел инженер Данилов.
Данилов водой из Одессы проехал в Букарест, оттуда в Галац и затем уже на лошадях, проехав всю линию, возвращался в Бендеры.
О своем проезде он никого не уведомлял, объясняя это тем, что встреча начальства отнимает всегда много лишнего времени, а в такой горячке этого лишнего времени нет.
- Ну, что ж? - сказал Данилов, остановив лошадей и поздоровавшись с Карташевым, - вы ко мне пересесть не можете, так как тогда некому будет отвести вашу лошадь домой, так я к вам пересяду.
Толстый Данилов кое-как уселся в маленькой тележке Карташева, а Карташев сдвинулся, чтобы дать ему место, на самый край.
Чтобы не задерживать Данилова, Карташев хотел было, не останавливаясь на работах, ехать прямо, но Данилов настоял, чтобы все делалось так, как всегда.
И Карташев останавливался, разбивал полотно дороги или проверял разбивку, давал новые выписки, делал обрезы мостам.
По дороге его останавливали молдаване с каруцами леса, с возами соломы. Он торговался, покупал и вместе с Даниловым ехал впереди этих каруц, указывая те будки, где нужен был этот материал.
Однажды, когда Карташев купил воз соломы, на горизонте показался другой, и Карташев боялся, что, пока он будет указывать продавшему, куда сваливать, тот другой, появившийся на горизонте, ускользнет от него.
Тогда Данилов предложил свои услуги и остался в тележке караулить подъезжавшего, в то время как Карташев, усевшись на купленный воз, поехал с молдаванами к будке.
В это время подъехал к Данилову и Сикорский, и когда Карташев возвратился к ним, и другой воз был куплен Даниловым на двадцать пять копеек дешевле против назначенной Карташевым цены.
Затем Данилов пересел к Сикорскому, и они уехали в Заим, а Карташев продолжал свою обычную работу.
Когда к десяти часам вечера Карташев наконец добрался домой и отправился в контору, то оказалось, что Данилов уже уехал.
Сикорский был в духе и сказал Карташеву с обычной своей манерой, нехотя и вскользь, что Данилов остался доволен и работами и им, Карташевым.
Прощаясь, он рассказал, как Данилов побывал и на телеграфной станции, как телеграфистка жаловалась на трудность бессменной и днем и ночью работы, и как Данилов ответил, чтобы по ночам телеграфистка не дежурила и что для ночных работ он пришлет телеграфиста. Карташеву показалось, что Сикорский как-то особенно при этом смотрел на него, Карташева, и поторопился уйти, чтобы скрыть свое смущение.
Высоко в небе опять светилась луна, опять белели домики, и опять на завалинке сидела телеграфистка, Дарья Степановна Основская, куталась в свою шаль и курила папироску.
И опять потянуло Карташева к этой одинокой, беззащитной, на все готовой и в то же время ничего не ищущей фигурке.
- Хотите, будем чай пить? - предложила Дарья Степановна.
И они вдвоем, так как при телеграфе не было и сторожа, стали ставить самовар, потом пили чай, а в четыре часа утра, как и накануне, Карташев пробежал опять к себе, чтобы запрягать лошадь и ехать на линию.
И опять, доехав до конца дистанции, он не мог устоять от соблазна у рядчика Савельева и, решительно отказавшись от остального, съел несколько ломтиков горячего, слегка поджаренного сала.
Так и пошло изо дня в день. Карташев, как маятник, качался между этими двумя крайними пунктами своей дистанции, между двумя соблазнами дня и ночи, всегда твердо зарекаясь устоять и всегда бессильный в своих зароках.
Однажды на работах, когда Карташев в трех верстах от линии разбивал водоемное здание, вдруг к нему подъехало несколько экипажей.
В переднем экипаже, в большой открытой коляске, на заднем сидении сидел инженер Савинский и рядом с ним маленький, уже пожилой с сморщенным лицом, господин.
На переднем сидении возвышались Пахомов и Сикорский.
Савинский быстро вышел, радушно, с манерой светского человека, протянул Карташеву руку и, пожимая ее, весело проговорил:
- Вот наконец где мы вас поймали.
В это время осторожно и морщась сошел с экипажа и маленький пожилой господин в котелке, немного сдвинутом на затылок, и Савинский, делая движение рукой в сторону Карташева, сказал:
- Инженер Карташев.
На что маленький пожилой господин протянул руку Карташеву так, как будто это стоило ему большого усилия или боли, и небрежно бросил:
- Самуил Поляков.
"Так вот он!" - мелькнуло молнией в голове Карташева, а Сикорский в то же время шепнул ему:
- Говорите ему ваше превосходительство.
- Вы что здесь делаете? - бросил Поляков, устало оглядываясь.
- Разбиваю водопровод, ваше превосходительство.
- А где же ваш экипаж?
- Экипаж на станции, я пришел сюда нивелировкой и…
- Ну, так поедем с нами тогда… Садитесь… Ну, на козлы к нам садитесь.
И Поляков полез назад в экипаж.
Карташева бросило в жар и холод.
Этим предложением влезть на козлы точно хлыстом его вдруг ударили по лицу.
Он был бы счастлив, если бы мог вдруг провалиться сквозь землю, и навсегда.
Он мучительно искал выхода, резкий отказ напрашивался на язык, и он напрягал все силы, чтобы удержаться, а между тем экипаж уже трогался, и с отчаянием в душе Карташев взобрался на козлы и сидел на них растерянный, раздавленный, с душой, охваченной ужасом, тоской, унижением…
Ему казалось, что вся станция, когда они подъезжали, только на него и смотрела, вполне понимая всю унизительность его положения.
Как только вышли из экипажа, Карташев шепнул Сикорскому:
- Я сейчас же уезжаю. Скажите и выдумайте, что хотите, Полякову, но не оставляйте меня, потому что иначе я наговорю ему таких дерзостей…
- За что?!
В это время к Карташеву подошел Савинский.
- А я привез вам письма от ваших и корзинку, - передал ее Валериану Андреевичу. Ваши здоровы все, кланяются вам и ждут в гости.
Карташев взял письмо, благодаря, старался улыбаться и при первой возможности скрылся. Сел в свою тележку и, не оглядываясь, погнал Румынку прочь от станции.
Позднее обыкновенного возвратился Карташев в тот день в Заим, объезжая глухими дорогами, чтобы как-нибудь не встретиться опять с Поляковым и его свитой.
"И зачем он оторвал меня от работы? Мало у него свиты и без меня? Сколько в них, начиная с самого шефа, чванства! И отчего Данилова не было между ними? И каким смущенным и маленьким казался Пахомов, вынужденный ехать на передке!"
И Карташев опять и опять переживал свое унижение и с омерзением, крепко отплевываясь, кричал в темноту:
- Тварь!
Оставив лошадь дома, он пошел в контору, со страхом вглядываясь в ее окна и стараясь угадать, уехал ли Поляков.
Поляков уехал со всей свитой, но на столах конторы еще оставались следы обеда, так как Сикорский всех их накормил.
Карташев никогда не видал Сикорского таким веселым.
- Эх, вы! - встретил он Карташева. - Ну, чего вы обиделись? Если Пахомов может ехать на передке, то почему вам не сесть на козлы? Ведь не на голову же Полякову посадить вас… Совершенно напрасно, совершенно… Ну, слушайте: все-таки Поляков просил передать вам свою благодарность. Я сказал ему, что послал вас по экстренному делу… Вам назначено жалованье триста, с уплатой с самого начала, и прибавлено подъемных еще пятьсот рублей…
Карташеву было приятно это, и главным образом как внимание.
- А вот и ваша корзинка. Ну, теперь слушайте дальше: балластировку Поляков сдал мне и вам отдельно…
- Как это?
- То есть в данном случае мы сами являемся подрядчиками; нам назначена цена двенадцать рублей куб, и, таким образом, разница против того, во что это обойдется в действительности, будет в нашу пользу. Я уже собрал кое-какие справки и думаю, что может обойтись не дороже семи рублей, а может быть, даже шесть. Нужно всего четыре тысячи кубов, следовательно, в нашу пользу останется двадцать четыре тысячи рублей.
- Я решительно отказываюсь от этого подряда.
- Почему?
Ответ был для Карташева совершенно ясен: служить, получать жалованье и в то же время заниматься подрядом, контролерами которого будут они же, - было для него совершенно невозможным.
Но так как Сикорский уже, очевидно, изъявил свое согласие, а может быть, и сам попросил об этом, то Карташев придумывал ответ, который не был бы обидным.
- Видите, Валериан Андреевич, вы - другое дело. Вы сами говорите, что вы, как заграничный инженер, вынуждены будете перейти на подряды. Что до меня, то подрядчиком я никогда в жизни не буду. Я хочу только служить. Вы и берите этот подряд, а я всеми силами помогу вам, но участвовать не буду. И для вас же это лучше, потому что раз я не заинтересован, то у вас является приемщик, и при таких условиях никто не заподозрит меня в пристрастии, так как здесь я ни в чем не заинтересован.
Сикорский убеждал Карташева, но тот остался при своем.
- Эх вы, - прощаясь, добродушно кивнул головой Сикорский.
Смеясь, он быстро коснулся панталон Карташева и, тряся их, сказал:
- Я вам предсказываю, что, кроме таких штанов, у вас никогда ничего в жизни не будет…
Карташев тоже смеялся и, радостный, веселый, шел к себе домой. "И ничего нет больше, кроме этих штанов, и не надо", - радостно думал он, усаживаясь около ожидавшей его, по обыкновению, Дарьи Степановны.
И она была таким же, как и он, и бездомным, и ничего другого не желавшим человеком, и Карташев больше уже не чувствовал угрызений совести, сидя с ней. Напротив, чувствовал себя налаженным, веселым, удовлетворенным.
- Вы что сегодня такой веселый? - спросила его Дарья Степановна.
Карташев с удовольствием принялся рассказывать ей все случившееся за этот день с ним.
Он так смешно изображал себя на козлах, что и он, и Дарья Степановна смеялись до слез. Кончив, он вспомнил о корзинке. В ней были орехи, персики, виноград.
Ела Дарья Степановна, ел Карташев и думал, что бы сказала его мать, если бы знала, с кем он ест это?