- Ну, что? - спросил Шацкий Карташева, когда они по окончании представления выходили из театра.
Карташев промычал что-то неопределенное.
- Нравится, но стыдно признаться, - сказал Шацкий. - Со мной это можно оставить - я не Корнев, я пойму тебя, мой друг. Завтра едем?
- Вряд ли.
- Как хочешь... может быть, утром меня навестишь?
- Нет. Я завтра на лекции.
- А-а! ужинать хочешь?
- Нет... буду письма писать.
- Ну, в таком случае прощай...
Карташев хотел писать домой, но, возвратившись, почувствовал себя в полном нерасположении. Перед ним ярко проносились картины театра, мелькали голые руки и обнаженные плечи красивых актрис, и особенно одна из них не выходила из головы - красивая, стройная, с мягкими, темными глазами певица. Она была одета итальянкой, пела "Viva l'Italia" [Да здравствует Италия (ит.).], ласково обжигала своими глазами, и Карташеву показалось, что она даже обратила на него особенное внимание...
Перед ним сверкнули ее манящие, добрые глаза, нежная и атласная белизна ее голых рук и плеч, сердце его усиленно забилось, и он подумал, засыпая:
"За обладание такой женщиной, за одно мгновенье можно отдать всю жизнь".
Что-то снилось ему. Но утром, когда Карташев проснулся, все сны его подернулись таким туманом, что он почти ничего не мог вспомнить, и только образ матери, холодный и равнодушный, стоял ясно перед ним. Под впечатлением ее образа он почувствовал какое-то угрызение совести, хотел было засесть за письмо к матери, но, по зрелом размышлении, раздумал, потому что письмо под таким настроением вышло бы натянутое, сухое, и мать его, очень чуткая, была бы не удовлетворена. Поэтому, прежде чем писать письмо, Карташев решил привести себя в равновесие. Вдумываясь, что выбило его из колеи, он прежде всего остановился на оперетке и решил больше туда не ходить. Это очень облегчило его. Второе решение было - немедленно после чая отправиться на лекции и аккуратно все их высидеть. Он даже пешком пошел в университет. Он шел и с удовольствием думал о своей решимости.
В передней университета встретила его знакомая толпа швейцаров, ряд длинных вешалок, к одной из которых он подошел и разделся. Карташев оправил волосы, вынул носовой платок, высморкался и, как-то съежившись, зашагал по широкой лестнице наверх, в аудиторию.
Там он опять волновался, опять также слушал знаменитого профессора, опять ничего не понимал и раздражался.
Карташев вдруг вскипел.
"Ну, и не понимаю, я дурак, а вы умны, и черт с вами со всеми, а испытывать постоянное унижение от мысли, что я дурак, я не желаю больше..."
Он решительно встал и вышел из аудитории.
- Подохните вы себе все с вашим умом, - прошептал он, хлопнув дверью.
Выйдя на улицу, Карташев так весело оглянулся, точно вдруг почувствовал себя дома, - не там дома, на далекой родине, а здесь, на воле, в большом Петербурге. Ему вспомнился вчерашний театр, Шацкий, его приглашение, и, взяв извозчика, он поехал к Шацкому.
Извозчик подвез его к красивому дому на Малой Морской, и по широкой, устланной ковром лестнице, по указанию швейцара, Карташев поднялся в третий этаж. Он позвонил. Вышла горничная в чепце, молоденькая, но важная, и с достоинством спросила:
- Как прикажете доложить?
- Не надо докладывать, - ответил Карташев.
Раздевшись, он оглянулся на горничную, и та, проведя его несколько шагов по широкому, застланному ковром коридору, отворила дверь. Карташев вошел в большую высокую комнату с большими венецианскими окнами, с бархатными малиновыми гардинами и с такой же тяжелой портьерой в другую комнату.
Посреди комнаты стоял стол, на котором лежало несколько номеров газет, "Стрекоза", "Будильник" и несколько французских журналов. Весь пол был застлан ковром. В простенках окон стояли высокие, чуть не до потолка, два зеркала.
Карташев поднял портьеру и увидел Шацкого, задумчиво лежавшего еще в постели. Красивое тигровое одеяло покрывало Шацкого, и из-под него едва выглядывала маленькая черненькая стриженая головка хозяина.
- Кто тут? - испуганно спросил Шацкий, но увидав Карташева, весело вскрикнул: - Артур, мой друг, как я рад тебя видеть!
- И я тоже очень рад тебя видеть.
- Чай, кофе?
Шацкий отчаянно позвонил, и, когда из-за портьеры раздался голос горничной, спрашивавшей, что ему угодно, он крикнул:
- И чай и кофе с печеньями, - прошу поторопиться: мой друг, граф Артур, не любит ждать.
- Сию минуту, ваше сиятельство, - ответила горничная.
- У меня строго, - сказал Шацкий после ухода горничной.
- Но зачем же ты меня произвел в графы? - спросил Карташев.
- Нельзя, мой друг, этикет. У меня никто, кроме графов и князей, не бывает... Единственное исключение составляет Ларио... Я его называю, когда является горничная: "Мой милый оригинал барон..." А правда, красиво - граф Артур?.. Я сегодня же напишу отцу, что имею дуэль с графом Артуром. Он когда-то был в Дерптском университете и любит хвастаться своими дуэлями с немцами-баронами, а не угодно ли с графом Артуром на кинжалах... Это очень эффектная дуэль: коротенькие кинжалы и прямо в грудь... Завтра Корнева попрошу рецепт мне написать...
- Ты напишешь, что ранен?
- Опасно! Лучший доктор, за каждый визит сто рублей. Нельзя, мой друг... этикет... Мы, бедные люди большого света, мы рабы этикета.
Он стал одеваться и потом умываться, причем чистил зубы, ногти, щеткой натирал руки, шею, грудь, спину, фыркал, пускал кругом фонтаны воды и постоянно твердил:
- Ничего не поделаешь... Большой свет требует жертв.
Умывшись, Шацкий нарядился в какой-то пестрый халат, надел маленькую бархатную шапочку, подошел к зеркалу, показал себе язык, оглянул себя сзади, щелкнул над головой пальцами и, проговорив себе под нос "дзинь-ла-ла", обратился к Карташеву:
- Я всегда в этом костюме пишу письма домой... чтобы прийти в надлежащее настроение.
- Кофе и чай, ваше сиятельство, на столе, - раздался голос горничной.
- Граф Артур, прошу вас сделать мне честь, откушать моего хлеба-соли.
И Шацкий, откинув портьеру, стоял в наклоненной, довольно карикатурной позе, ожидая, пока Карташев пройдет в столовую.
Горничная почтительно стояла у дверей.
Шацкий подошел к столу и сделал пренебрежительную гримасу.
- Мне кажется, что гренки недостаточно поджарены, - проговорил он как бы про себя.
- Прикажете доложить madame, ваше сиятельство?
- Не надо... можете идти.
Когда горничная вышла, Шацкий спросил Карташева:
- Прилично?
- Вполне.
- Merci, мой друг. В моих огорчениях ты единственный, кто утешает меня... Пожалуйста, - предложил он, подвигая кофе и печенье.
Напившись вкусного кофе, закурив папироску, Шацкий обратился к Карташеву:
- Не желаешь ли, мой друг, сигар? У меня есть порядочные... не скажу, хорошие... Мой друг Базиль привез мне из Гаваны ящик, и какая дешевизна, всего восемьдесят рублей сотня! Я думал, что мне придется выбросить их в окно, но, представь себе, оказались сносными...
Не рискуя ставить своего приятеля в неловкое положение в случае, если бы у него не оказалось сигар, Карташев дипломатично отказался.
- Тогда, может быть, хочешь на кушетке поваляться?
- Это с удовольствием, - ответил Карташев и, подойдя к кушетке, повалился на нее. - Тощища смертная, - произнес он, закладывая руки за голову.
- Мой друг, ты, кажется, не в духе? - спросил Шацкий и участливо наклонился к Карташеву. - В чем дело? Денег? Мой кошелек всегда к твоим услугам.
- Merci, мне не надо денег, - соврал Карташев. - Понимаешь, в чем дело... Я ничего не понимаю, что читают на лекциях...
- Только-то... смущаться от таких пустяков... а я совсем решил не ходить на лекции.
- И я сегодня решил то же самое.
- Я никогда не сомневался, что ты умный человек, - снисходительно ответил Шацкий.
- Понимаешь, какой смысл ходить...
- Понимаю, понимаю...
- ...когда ничего не понимаешь...
- Понимаю, понимаю.
- Надо сначала дома будет поработать, чтоб приучиться понимать, по крайней мере, этот китайский язык.
- Не стоит, мой друг.
- Ну, как не стоит? - надо же когда-нибудь...
- Ничего не надо. Поверь мне, что порядочному человеку ничего этого не требуется... Вот: порядочные манеры, хорошие знакомства, уметь фехтоваться, верхом ездить, записаться членом яхт-клуба, - это я понимаю. Кстати, ты читал "Рокамболя"?
- Никогда.
- Очень и очень милая книга. Хочешь, почитаем вслух.
- Ерунда ведь.
- Никогда. Очень тонкая штука и знание большого света... Хочешь? Попробуем.
И Шацкий, улегшись на другой диван, взял "Рокамболя" и начал читать. Пробило час, два, три, четыре, пять, пока, наконец, приятели оторвались от чтения.
- Такая чушь, - сказал, потягиваясь, Карташев, - а не оторвешься.
- А-га! Я тебе говорил. Теперь отправимся к Мильбрету и после обеда опять за чтение.
- Отлично.
По возвращении с обеда приятели опять расположились на диванах и продолжали чтение. Когда в коридоре пробило восемь часов, Шацкий отложил книгу и сказал:
- Ну, а теперь, Артур, пора в театр.
Карташев нерешительно встал, нерешительно оделся вслед за Шацким и только на лестнице сделал слабую попытку воспротивиться:
- Что ж это - каждый день?
- Мой друг, что за счеты между порядочными людьми.
И, покатившись от смеха, Шацкий схватил за руку смеявшегося Карташева и весело потащил его за собой по лестнице.
- Надо хоть pince-nez купить, - сказал Карташев, - а то плохо видно.
- А-а... это необходимо!
- А ты?
- Я хорошо вижу, мой друг.
Раздевавший их у Берга солдат назвал Карташева, как и Шацкого: "Ваше сиятельство".
- Ты отчего же угадал, что он тоже граф? - спросил Шацкий.
- Помилуйте, ваше сиятельство, сразу видно, - ответил солдат.
И, рассмеявшись, друзья отправились в буфет. Карташев на ходу вытер свое pince-nez и, надев его на нос, почувствовал себя очень хорошо и устойчиво. Ему показалось даже, что у него явилось такое же выражение, как у того студента с белокурыми волосами. Теперь и он мог бы так же свободно и спокойно идти куда угодно. Он не мог отказать себе в удовольствии проверить свои ощущения и, направясь в ту сторону буфета, где стояло зеркало, окинул себя внимательным взглядом.
- Хорош, хорош, - проговорил Шацкий, - красавец... по мнению коров, добавил он вдруг.
- Надеюсь, ты не завидуешь? - спросил Карташев, смутившись и не найдясь, что сказать.
- Мой друг... преимущество глупости в том, что ей никогда не завидуют.
Карташев обиделся.
- В чем же проявляется моя глупость?
- Человек, который не проявляет ума, тем самым проявляет свою глупость.
- Ну, а ты чем проявляешь свой ум?
- Тем, что переношу терпеливо глупость.
- Свою?
- Все равно, мой друг, не будем говорить о таких пустяках.
- Не я начал, ты...
- Еще бы... Начинают всегда старшие, а младшие им подражают.
- Ну, уж тебе я не подражаю.
- Мы, может быть, оставим этот разговор и пойдем в партер?
- Как хочешь.
- Так мил и великодушен... comme une vache espagnole... [как испанская корова... (фр.)]
- А ты остришь, как и подобает такому шуту, как ты.
- Ты сегодня в ударе.
- А ты нет.
- При этом мы оба, конечно, правы, потому что оба врем.
- Ах, как смешно, - пожалуйста, пощекочи меня.
- Мой друг, стыдно...
- С тобой мне ничего не стыдно, - покраснел Карташев.
Шацкий сделал пренебрежительную гримасу.
- Ты груб, как солдатское сукно.
- Я тебя серьезно прошу, - вспыхнул и запальчиво заговорил Карташев, прекратить этот дурацкий разговор, иначе я сейчас же уеду и навсегда прекращу с тобой всякое знакомство.
- Обиделся наконец, - фыркнул Шацкий.
- Пристал, как оса.
- Ну, бог с тобой, - мир...
Карташев нехотя протянул свою руку.
- Ну, Артюша, миленький... А хочешь, я тебя познакомлю с итальяночкой?! Ну, слава богу, прояснился... Нет, серьезно, если хочешь, скажи слово - и она твоя. Я повезу вас в свой загородный дом, устрою вас там, и мы с Nicolas станем вас посещать...
Приятели вместе с публикой вошли в длинную, на сарай похожую залу театра и уселись в первых рядах. Взвилась занавесь, заиграл оркестр из пятнадцати плохих музыкантов, раздался звонок, и, как в цирке, одна за другой, один за другим выскакивали на авансцену и актрисы и актеры. Они пели шансонетки с сальным содержанием, танцевали канкан и говорили разные пошлости. Все это смягчалось французским языком, красивыми личиками актрис, их декольтированными руками и плечами и какой-то патриархальной простотой. Одна поет, а другая, очередная, стоит сбоку и что-то телеграфирует кому-то в ложу. Собьется с такта поющая, добродушно рассмеется сама, добродушно рассмеется публика, дирижер рассмеется, и начинают сначала!
- Твоя, - сказал Шацкий громко, когда итальянка подошла к рампе.
- Тише, - ответил Карташев, вспыхнув до ушей.
Взгляд итальянки упал на Карташева, и легкая приветливая улыбка скользнула по ее губам.
- Видел! - вскрикнул Шацкий.
- Тише, нас выведут...
Карташев замер от восторга.
В антракте Шацкий спросил:
- Кстати, знаешь, что ей сорок лет?
- Ты врешь, но если бы ей было и шестьдесят, я симпатизировал бы ей еще больше...
- Это легко сделать: подожди двадцать лет.
- Она вовсе не потому мне нравится, что она молода, красива и поет у Берга на подмостках. Напротив - это отталкивает, и мне ее еще больше жаль, потому что я уверен, что нужда заставляет ее... Разве пойдет кто-нибудь охотно на такую унизительную роль? Нужда их всех заставляет, но ее жаль больше других, потому что она милое, прелестное создание, ее мягкая, ласковая доброта так и говорит в ее глазах, так и просит, чтоб целовать, целовать их...
- О-го!.. одним словом, ты, как все влюбленные, потерял сразу и совершенно голову и с удовольствием взял бы итальянку себе в горничные.
- Дурак ты, и больше ничего! это богиня... я молился бы на нее на коленях.
- Ну, а что бы ты сказал, если бы увидал свою богиню на коленях гусара?
- Этого не может быть, не было и никогда не будет.
- Никогда?
- Ну, что ты спрашиваешь таким тоном, точно знаешь что? Все равно я тебе не поверю и только буду очень невысокого мнения о твоей собственной порядочности.
- Нет, я и не желаю сказать ничего. Я ее не видел, но из этого еще ничего не следует. С этого момента я буду следить за ней a la Рокамболь... Постой, вот отличный способ убедиться... Останемся до конца спектакля и выследим, с кем она поедет.
- Согласен.
- И пари: кто проиграет, угощает ужином. Я говорю, что она поедет не одна.
- А я говорю - одна.
Когда кончился спектакль, Шацкий и Карташев остались в вестибюле и долго ходили в ожидании.
- Идет! - сказал наконец Шацкий, заглянув в коридор.
У Карташева так громко забилось сердце, что он слышал его удары.
Итальянка, закутанная в простенькую ротонду, вышла из коридора, скользнула взглядом по Карташеву, на мгновенье остановила на нем свои приветливые темные глаза и, выйдя на подъезд, позвала извозчика.
- Подсади, - приказал Шацкий.
Карташев бросился к извозчику. Как в тумане, мелькнули перед ним ее бледное красивое лицо, ее выразительные глаза, его обдало каким-то особенным, нежным, как весна, запахом духов, его всего охватило безумное желание чем-нибудь выразить свой восторг - броситься ли под лошадь того ваньки, на которого она садилась, или поцеловать след ее маленькой калоши, кончик которой он успел заметить, подсаживая ее. Но он сдержал себя, и только когда итальянка проговорила своим певучим голосом: "Merci, monsieur", - он снял с головы шапку и низко поклонился.
Когда он поднял опять голову, итальянка уже отъехала.
- Миша, я умираю, - произнес Карташев, опускаясь на ступеньки подъезда.
- Едем скорей за ней, и ты еще раз ее высадишь.
- Нет, это будет пошло и нахально. Я не поеду, но я умру здесь, не сходя с места, потому что никогда ничего подобного я не испытывал.
- Да, она честная женщина, - сказал серьезно Шацкий, - и она уже любит тебя... Руку, мой друг, и едем ужинать.
- Едем. Но я умер, меня нет... Я остался на этом подъезде. Ты видел все?
- Все видел. Она любит тебя, и она будет наша.
- Моя, ты хотел сказать?
- Твоя, твоя.
- Миша, можно ведь за нее жизнь отдать?
- Можно.
- Стоит, Миша?
- Стоит, стоит.
- А заметил ты ее скромную ротонду?
- Все заметил. Едем ужинать...
Они взяли извозчика и поехали.
После ужина Карташев, которому было не до сна, спросил:
- Разве почитать еще? спать что-то не хочется.
- С удовольствием, - ответил Шацкий. - Едем ко мне и на всю ночь.
- Отлично! Какая глупая книга, а присасываешься к ней, как пиявка.
- Зачем, мой друг, ругать то, что доставляет нам удовольствие, - это уже неблагодарность.
- Согласен, - ответил Карташев. - Ну, а итальянка? Милая! Ах, Миша, я бы две жизни отдал за одно мгновение.
- Две сотенных.
- Миша, не говори таких пошлостей.
- Ну, бог с тобой... А знаешь, давай a la Рокамболь похитим ее... Понимаешь: она выходит вечером... подъезжает карета... два замаскированных господина подходят к ней и говорят таинственно: "Мы ваши друзья, вам грозит опасность, вам необходимо ехать с нами..." Хоп! Ты садишься с ней, я на козлы, и мы скрываемся от всего света. Вот это был бы действительно шик!.. Хочешь?.. По рукам, что ли?! Ну, значит, не любишь... И не стоит с тобой об ней и разговаривать. Завтра же я ей скажу, чтобы она на тебя не обращала внимания.
- Завтра, к сожалению, у нас заседание по поводу Тюремщицы.
- Глупости, хоть под конец, а надо попасть, а то итальяночка обидится.
- Ты думаешь?
- Наверно.
Приятели залились веселым смехом.
- Подумает, что я ей изменил? - спросил Карташев.
- Ну, конечно! - ответил Шацкий, сходя с извозчика.
Войдя к себе и раздевшись, Карташев и Шацкий заказали чай и принялись за чтение. Читали по очереди.
В шесть часов утра Шацкий предложил немного заснуть. Карташев не прочь был и продолжать, но на Шацком лица не было. Он весь сделался какой-то зеленый. Приятели проснулись в двенадцать часов. Сейчас же после кофе чтение возобновилось и продолжалось без перерыва до пяти часов. Так как в шесть часов Ларио и Корнев уже должны были приехать к Карташеву, то Шацкий и Карташев отправились обедать. После обеда Карташев поехал к себе, а Шацкий с таинственным видом заявил, что идет куда-то.
Прощаясь с Карташевым, он на вопрос: "Куда?" - только приложил палец к губам.
- Приедешь сегодня?
- Не знаю, мой друг, ничего не знаю. Все это покрыто таинственным мраком.
И Шацкий с соответственной физиономией скрылся за угол улицы, а когда Карташев отъехал, спокойно вернулся к себе домой.
Карташев приехал домой и в ожидании гостей прилег на диван. Его разбудили прибывшие Корнев и Ларио.
Корнев был торжествен и серьезен, Ларио грустен. Корнев упрекнул прежде всего Карташева за легкомыслие - как он мог серьезно подумать, что он, Корнев, может поставить какой-нибудь диагноз. Затем Корнев рассказал, как для этого он попросил одного окончившего медика поехать с ним, как он осмотрел Тюремщицу и как оказалось, что у Тюремщицы в полном разгаре чахотка.
- Никакой надежды, - кончил Корнев, - вероятнее всего, этою же осенью все кончится во время ледохода, это время - самый мор для всех таких... Да и лучше...
Карташев вспомнил кроткий, робкий взгляд Тюремщицы и вздохнул:
- Несчастная!
- Жаль, жаль девочку, - сказал Ларио. - А добрая была девочка... И от Марцынкевича, бедненькую, в последний раз с таким скандалом выпроводили...
- Что ж, она знает свою судьбу? - спросил Карташев.
- И знает и не знает, - ответил Корнев, садясь на диван и принимаясь за свои ногти, - как обыкновенно в таких случаях. Перед осмотром говорит: "Хоть осматривайте, хоть не осматривайте, а уж я знаю, что не жилица здесь", а кончился осмотр - смотрит, глаза бегают, спрашивает: "Ну, как же по-вашему?" Доктор замялся, а она в слезы: "Ох, не жилица я!" Стал утешать, говорит, что, если лечиться, - пройдет, - повеселела, слезы вытерла, вздохнула и говорит: "Дай-то господи..." Обыкновенная история... За пять минут до смерти окончательно поверит своему выздоровлению и будет уверять всех, что теперь все прошло... А потом сразу бац, и готово.
- Как же теперь с ней быть?
- В клинику, конечно. Какие уж там машинки, меблированные комнаты... Если можно, похлопочем - даром ее... только субъект ничего интересного не представляет, а уж нельзя будет даром, тогда двадцать пять рублей в месяц: ее денег хватит ей...
- Не хватит, опять можно собрать, - сказал Карташев.
- Я вот, может, урочишком разживусь... не все же голодать, как собака, буду, - проговорил Ларио.
- Все время будешь, - уверенно сказал Корнев. - Ведь ты, как птицы небесные, о завтрашнем дне не помышляешь: есть - спустил.
- Да, вот ты бы посидел в моей шкуре, - ответил Ларио, - три рубля, рубль - какие это деньги? да и то когда попадет! Не больно на них устроишься: только и спустить их по ветру. А были бы деньги, жил бы и я. Ведь жил же в гимназии, когда урочишки были... Прилично жил... Костюмчик приличный... Пиджачок этакий, коротенький, помнишь?.. Очень мило... Пива каждый день бутылочку...
- А-а! покровитель несчастных, - приветствовал ласково Корнев входившего Шацкого. - Всегда приличный, с иголочки, вечно свеж, изыскан и мил...
Шацкий остался очень доволен приветствием Корнева. Он сейчас же впал в свой обычный шутовской тон. Он как-то весь собрался, уродливо поднял свои плечи и, торопливо поздоровавшись со всеми, начал быстро, озабоченно бегать по комнате.
- Все дела, князь, - в тон произнес Корнев, наблюдая Шацкого. - Высшие государственные соображения...
Шацкий мельком взглянул на Корнева и озабоченно продолжал бегать по комнате.
- Вы бы все-таки, граф, присели, а то ваша долговязая фигура не в достаточно эффектном виде, знаете, выходит... получается грубое впечатление этакого, сорвавшегося с цепи...
- Вы, мой друг, имеете склонность забываться.
- Лорд, я прошу вашего снисхождения... Только все-таки сядьте, пожалуйста, а то я чувствую, что не выдержу тона.
- Извольте.
Шацкий повалился на кресло, вытянул длинные ноги и спросил:
- Ну, как же насчет Тюремщицы?
- Ее дело дрянь, - ответил Корнев, принимаясь за ногти. - Она умрет.
- Нескромный вопрос, доктор, - мы все умрем, - когда она умрет?
- Может быть, осенью, может быть, весной.
- Может быть, летом, может быть, зимой, - понимаю... Продолжайте... что мы с ней делаем?
- В клинику помещаем...
- Ну, тогда согласен, что она умрет, и непременно этою же осенью. Пожалуйста, не принимайте за комплимент... Кстати, у меня есть друг... Он опасно ранен на дуэли... Понимаете, кинжалом в грудь... Вы не будете ли добры прописать ему какой-нибудь рецепт... Предупреждаю, это может упрочить за вами репутацию знаменитого врача.
- Лорд, я бедный студент первого курса только и никаких рецептов не даю... Я бы посоветовал вашему другу... кто он?
- Это секрет.
- У него есть рубль?
Шацкий рассмеялся.
- У него половина России.
- Тем лучше. Посоветуйте ему от этой половины России отделить рубль... Понимаете, рубль... и пусть пошлет за врачом...
- Нет ничего легче, как дать глупый совет... Примите это к сведению. Мой друг в таком положении, что ни один смертный его не может видеть. Понимаете?
- Ничего не понимаю.
- Тем хуже для вас. Ну, что в таких случаях дают?
- Это зависит от раны, - пустая царапина - довольно простых компрессов...
- Нет, этого мало... Не можете ли рецептик написать?
- Нет, этого нельзя.
- Вы теряете единственную возможность сделаться знаменитостью.
- Что делать, лорд. Я давно помирился с скромной ролью в жизни... мы люди маленькие. Это вам...
- Ну, конечно... А жаль, жаль... Вы окончательно не можете дать рецепт?
- Окончательно.
- Так гибнут люди из-за эгоизма других. Бедный Николай! Ты умрешь, а я останусь среди этих отвратительных эгоистов.
- Да расскажите толком, в чем дело? - спросил Корнев.
- Да просто ему пришла идея... - начал было Карташев.
- Мой друг, я про твою итальянку молчу.
- Ого, - произнес Корнев, - я вижу, у вас завязались настоящие дела. Это что еще за итальянка?
- О, это секрет!
И Шацкий сделал весело-таинственную физиономию.
- Понимаете... Темная ночь... Дождь как из ведра... Карета... Два замаскированных господина... Дама под вуалью... Хоп в карету... На рассвете два джентльмена... дуэль... на кинжалах... Хоп... ранен... кровь... "Доктора, доктора!.." доктора нет... "Помогите, помогите!.." Никого... Дождь как из ведра... Вздох, и все кончено.
- Ничего не понимаю.
- Еще бы... Сам Рокамболь и тот опешил, как черт... стоит и ничего не понимает... Убил, сам видел труп... и вдруг стоит перед ним живой... Вот, батюшка мой, какие дела бывают... А вы рецепт дать не хотите...
- Позвольте... Уж если вы хотите рецепт, вы должны меня посвятить. Доктор всегда должен быть в курсе тайн - все доктора друзья дома.
- Граф Артур, как вы думаете?
- Я думаю, он прав.
- Гм, а этот подлец? - указал Шацкий на Ларио.
- Зачем же подлец? - спросил Карташев. - Он ведь наш милый оригинал барон.
- А-а!.. Наш милый барон... Как я рад... Здравствуйте... - И Шацкий принялся трясти руку Ларио.
- Здравствуйте, здравствуйте, - отвечал грубо Ларио, - как поживаете, кого прижимаете, с пальцем девять, с огурцом двенадцать...
- Ну, извольте с ним разговаривать!.. То есть никакой порядочности. Ну, как же с тобой разговаривать?
- Нет, ты действительно груб, - вмешался Корнев, обращаясь к Ларио. Нельзя же, надо помнить, что ухо графа не привыкло.
- Ну, слава богу, хоть один порядочный человек нашелся. Вашу благородную руку, доктор.
- С удовольствием. Но я горю нетерпением, князь, узнать содержание этой таинственной драмы.
- Это надо обдумать... Граф Артур, ваше мнение?
- Я думаю, что мы, лорд, между друзьями.
- Что вы думаете насчет отобрания клятвы... на мече, например?
- Я думаю, достаточно простого слова...
- Слова благородного джентльмена? Вы думаете, Рокамболь ограничился бы только этим?
- Да.
- В таком случае я согласен. Расскажите им, граф...
- Дело в том, что мы уже два дня путаемся с этим... князем... Читаем "Рокамболя", шляемся к Бергу.
- Влюбляемся в актрис и умираем на подъезде. Продолжайте...
- Больше ничего нет.
- А итальянка?
- Певица, - ответил Карташев.
- Обоюдная и нежная любовь, - пояснил Шацкий.
- И уже обоюдная? - спросил Корнев.
- Да врет он.
- Как врет, а подъезд?
- Ерунда! Помог сесть ей на извозчика.
- О-го! - сказал Корнев.
- И после этого получил один из тех взглядов, за которыми следует лишь любовь или дуэль.
- Ну, а карета, таинственные джентльмены, дуэль?
- Фантазия князя.
- Зачем же рецепт?
- Князь находит, что его родители питают к нему недостаточно теплые чувства.
- Очень милая редакция... Граф, mes compliments... [поздравляю... (фр.)] Продолжайте.
И Шацкий от удовольствия положил ноги на стол.
- И вот, чтобы убедиться в силе этих чувств...
- Именно, - подтвердил Шацкий, поворачиваясь на бок.
- ...Князь хочет прибегнуть... к некоторому давлению...
- Parfait, mon comte [Прекрасно, граф (фр.).].
- ...и уведомить родных, что по обычаям высшего света...
- Слушайте! слушайте!.. Так говорят в парламентах...
- ...он вынужден был драться на дуэли с графом Артуром на кинжалах и был при этом ранен в грудь...
- Совершенно верно.
- ...А в подтверждение посылает им рецепт знаменитого эскулапа, который берет за визит сто рублей.
- Верно!
- Да... вот что, - произнес разочарованно Корнев. - Но как по-вашему, это... это не пахнет, мой милый князь, шантажом? - спросил он раздумчиво.
- Дерзко и наивно... Позвольте вас спросить: кто наследник моего отца: я или вы? Надеюсь, я. Моему отцу семьдесят пять лет, и у него столько денег, что его это не стеснит; он дрожит над каждым грошом, а я, его сын, который мог бы тратить пятнадцать тысяч, вынужден собирать милостыню... Кроме того, у него состояние и моей матери, которое уже исключительно мое... По вашим буржуазным правилам лучше затеять с ним процесс... Ну, а мы, люди большого света, предпочитаем не огорчать старика и брать от него деньги в том виде, как он может их давать.
- Но почему же вы надеетесь, что он, отказывая вам в необходимом, даст деньги на такую ерунду?
- А это мой секрет.
- Я думаю, секрет заключается в том, - пояснил Карташев, - что старый князь такой же поклонник большого света, как и наш князь.
- Граф, вашу руку.
- Другими словами, - сказал Корнев, - оба, и старый и молодой, помешаны на большом свете.
- Как вы находите, граф, этого господина?
- Я не нахожу слов, князь, - ответил Карташев. - Он просто ее выдерживает роли.
- Именно.
- Да, князь, с вами выдержать роль, - вздохнул Корнев, - трудно, знаете... гороху надо поесть сначала.
- Ну вот... впрочем, оставим этот разговор... Что бы вы сказали, если бы вам предложить почитать "Рокамболя"? - спросил Шацкий.
- Нет, уж избавьте.
- Читал? - спросил Карташев.
- Не читал и ни малейшего желания не имею этой ерунды читать.
- Но ты себе представить не можешь, как это интересно, - роскликнул Карташев. - Стыдно, а интересно так, что не оторвешься.
- И что там может быть интересного?
- Я вот и сам так думал, а начал, и вот уже два дня...
- Странно...
- Жаль, что нет здесь этой книги...
- Она здесь, - ответил a la Рокамболь Шацкий и принес из передней несколько объемистых книг.
- Послушай, - обратился обрадованный Карташев к Корневу, - куда тебе торопиться? Подари сегодняшний вечер, так в быть, нарочно для того, чтобы самому убедиться.
Корнев колебался.
- Да ведь глупо как-то...
- Мой друг, - сказал Шацкий, - помиритесь с мыслью, что от глупости все равно никуда не денетесь.
- Это как прикажете понимать?
- Очень просто. Жизнь, вообще говоря, глупость?
- С одной стороны, конечно.
- Ну вот: с одной стороны! Поверьте, что со всех... А если жизнь глупость, то и все, что мы делаем, тоже глупость... то есть мы-то делаем всегда только одни умные вещи, конечно, но в итоге получается всегда одна большая глупость. А потому надо попробовать делать глупости - что тогда выйдет? А вдруг умная вещь?
- Оригинально, но не убедительно. Пожалуй, я согласен, - отвечал Корнев.
- А ты, Ларио? - спросил Карташев.
- Я с удовольствием, - я люблю, знаешь, все эти пикантные похождения. Я, положим, читал, но давно, и с удовольствием послушаю.
- Интересно? - спросил Корнев.
- Очень, - ответил Ларио.
- Ну, черт с вами, - согласился окончательно Корнев. - "Рокамболя" так "Рокамболя"...
И Корнев повалился с ногами на диван.
- Так я тебе расскажу сначала, - предложил Карташев и принялся вперебивку с Шацким передавать прочитанное.
Когда Карташев кончил, он спросил:
- Ну что? Интересно?
- Ничего себе, - ответил Корнев.
- А вот в чтении послушай... Кто читать будет?
- Ну, начинай, а там по очереди, - ответил Корнев.
Карташев сел в кресло, подвинул лампу, откашлялся и начал.
- Ну что, Вася? - спросил Шацкий через час.
- Интересно, - снисходительно ответил Корнев.
Еще через час Шацкий повторил вопрос.
- Вы своими вопросами мешаете слушать. Давай я почитаю.
Чтение продолжалось до восьми часов утра, пока не окончили всего "Рокамболя".
- Возмутительно! - проговорил Корнев и стал быстро одеваться.
- Послушай, Вася, - предложил Шацкий, - идем теперь ко мне...
- Я иду домой, - ответил бесповоротно Корнев.
- Вечером к Бергу... Итальяночку...
- Не желаю.
- Ну, и ступай... Идешь ко мне? - обратился Шацкий к Карташеву.
Карташев нерешительно стал думать.
- Идем. Видишь, грязь какая у тебя... Накурено. У меня кофе напьешься, спать ляжешь, а там... дзин-ла-ла... Ну, одевайся... А ты? - обратился Шацкий к Ларио.
- Нет, я домой.
- Конечно.
Одевшись, компания вышла на лестницу.
Карташев точно опьянел от чтения, бессонной ночи, итальянки. Спускаясь и проходя мимо звонка какой-то квартиры, он вдруг изо всей силы дернул за этот звонок. В то же мгновение он бросился к противоположной квартире, дернул и там.
- Послушай, что ты? ошалел? - запротестовал было опешивший Корнев, но, сообразив, что сейчас отворят двери, бросился за мчавшимися уже через две ступеньки Ларио и Шацким.
Карташев понесся за ними и рвал звонки всех встречавшихся по пути квартир.
- Мальчишество, глупо... - по временам оглядывался на него взбешенный Корнев, но мчался вниз; за ним ураганом неслись другие, а там, вверху, уже щелкали засовы отворявшихся дверей, и одни за другими неслись вдогонку компании отборные ругательства.
Когда все вылетели на подъезд, Корнев, раздраженно проговорив: "Глупо, мой друг!" - не прощаясь, пошел прочь, а Шацкий закричал ему вдогонку:
- Вася, есть еще "Воскресший Рокамболь".
- Убирайтесь к черту!.. - не поворачиваясь, крикнул ему Корнев.