Роман в двух частях.

Часть I.

I.

Когда учитель школы в Инджиан-Спринге вышел из соснового леса на небольшую проталинку, расстилавшуюся перед школьным домом, то остановился, посвистывая, поправил шляпу, которая слишком уж лихо сидела на его кудрявой голове, бросил полевые цветы, сорванные им по дороге и вообще принял строгий вид, приличный его профессии и его годам: ему было уже двадцать лет!

Не то, чтобы он сознательно драпировался строгостью; нет, по своему серьезному характеру, он твердо был уверен, что все другие считают его, как и он сам себя, человеком суровым и даже скучным, благодаря глубокой и всесторонней опытности.

Строение, отведенное ему и его питомцам департаментом народного просвещения округа Туоломни в Калифорнии, служило первоначально церковью. Оно все еще носило слабый отпечаток прежнего своего назначения, к которому примешался позднее алькоголический дух политических прений, — результат еженедельного превращения школы — с разрешения департамента, в трибуну, с которой излагались принципы различных партий и их преданность народным вольностям. На столе учителя лежало несколько молитвенников, и черная доска не вполне прикрывала страстное воззвание к гражданам Инджиан-Спринга «стать грудью» за Стеббинса и выбрать его инспектором.

Учителя поразил крупный шрифт, которым было напечатано это об явление, и, сообразив удобство такой крупной печати для глаз младших учеников, он оставил его висеть на стене, как приятный образчик орфографии.

К несчастию, хотя дети читали каждое слово по складам, с большим трудом и отчетливостью; но общий смысл его вызывал неуместную смешливость.

Вынув из кармана большой ключ, учитель отпер дверь и настежь растворил ее, отступив из предосторожности назад, так как опыт научил его, что он может найти у порога небольшую, но очень общительную гремучую змейку. Легкое смятение, последовавшее за его вторжением, показало, что предосторожность не лишняя и что горница служила для мирных и частных сборищ различных представителей животного царства. Несколько желтых птиц и белок поспешно юркнули в окна и сквозь трещины в полу, но золотистая ящерица от страха внезапно окаменела на открытой арифметике и так сильно тронула сердце учителя своим сходством с наказанным и запертым на ключ учеником, заснувшим над уроком, которого не мог одолеть, что была осторожно высажена в окно.

Восстановив декорум и дисциплину в горнице, хлопнув руками и произнеся: «тс!», учитель обошел пустые скамейки, положил на место забытую арифметику и смахнул с пюпитров кусочки штукатурки, свалившиеся с потолка.

Дойдя до своей конторки, он приподнял крышку и несколько секунд глядел внутрь ящика, не шевелясь. Его серьезная задумчивость объяснялась в сущности тем, что он гляделся в небольшое карманное зеркальце, спрятанное в ящике, и спрашивал себя: не следует ли ему пожертвовать пушком на верхней губе, который он серьезно принимал за усы, ради строгости профессиональной внешности.

Но вот он услышал звуки тоненьких голосов, слабые крики и серебристый смех в неопределенных и отдаленных расстояниях от школы; это напомнило ему птиц и белок, которых он только что разогнал. Он узнал по этим признакам, что уже девять часов и что его ученики собираются.

Они появились обычным беспорядочным образом — как и все деревенские школьники в мире — неправильно, спазмодически и всегда как бы случайно; некоторые приходили, ведя друг друга за руку; другие гуськом вслед за старшими; иные целыми кучками, но никогда по одиночке. При этом они всегда бывали озабочены чем-то посторонним, появлялись неожиданно из канав, из оврагов, сквозь изгороди, всякими окольными путями, куда они забирались для каких-то неопределенных и непонятных целей, точно они шли всюду, куда угодно, только не в школу.

И каждый раз они вырастали перед удивленным учителем, точно грибы из-под земли. Их нравственное отношение к своим обязанностям было так же одинаково: они всегда приходили как будто утомленные и не в духе; последнее от привычки стало, быть может, уже как бы притворным. До самой последней минуты, уже стоя на пороге школы, они старались как будто выгадать время, а усевшись на скамейках, поглядывали друг на друга с таким видом, точно никак не ожидали здесь встретиться и находят это очень забавным.

Учитель, чтобы дать время улечься бродяжническому духу в своей маленькой пастве, заставлял обыкновенно учеников рассказывать какие-нибудь интересные эпизоды из путешествия в школу; или же, если ему не удавалось победить их неохоту говорить о том, что их втайне интересовало, то сам рассказывал о чем-нибудь, что случилось с ним в тот промежуток времени, когда они не виделись. Он делал это частию для того, чтобы дать им освоиться с более формальной атмосферой школы, частию же, — боюсь — потому, что, не смотря на его добросовестную серьезность, это чрезвычайно занимало его. Это также отвлекало обычное, беззастенчивое, неотступное внимание, с каким ученики каждое утро разглядывали круглыми, любопытными глазками его собственную персону, не упуская из виду ни малейшей подробности в его туалете и наружности, так что малейшее уклонение или перемена в том и другом вызывали немедленно комментарии, сообщаемые на ухо, или же окаменелое удивление. Он знал, что они видят его насквозь, и боялся проницательности этих маленьких ясновидцев.

— Ну? — произнес учитель важно.

За этим обыкновенно наступала минута смущенного колебания, готового перейти в нервный смех или лицемерное внимание. В продолжении целых шести месяцев этот вопрос учителя неизменно принимался каждое утро за скрытую шутку, которая может привести к зловещему сообщению или скрывать какой-нибудь вопрос из страшных книжек, лежавших перед учителем.

И однако самый элемент опасности имел свое обаяние.

Джонни Фильджи, маленький мальчик, сильно покраснел и, не вставая с места, торопливо и тоненьким голоском залепетал:

— Тигра принесла… — и вдруг перешел в неясный шепот.

— Говори, Джонни, — поощрял учитель.

— Извините, сэр, он ничего такого не видел… это совсем не настоящая новость, — сказал Руперт Фильджи, старший брат, вставая с видом главы семейства и поглядев, сердито нахмуря брови, на Джонни, — это одна глупость с его стороны; его надо бы за уши отодрать.

И увидя себя неожиданно на ногах, он тоже покраснел и торопливо прибавил:

— Джимми Снейдер… вот он, так, видел — нечто, спросите его.

И уселся, чувствуя себя настоящим героем.

Глаза всех, включая и учителя, уставились на Джимми Снейдера. Но этот юный наблюдатель немедленно спрятал голову и плечи в пюпитр и оставался там, захлебываясь точно под водой. Двое или трое из ближайших соседей старались соединенными силами вытащить его снова на свет Божий. Учитель терпеливо ждал. Джонни Фильджи воспользовался диверсией и снова запищал тоненьким голоском:

— Тигра принесла шесть… — и опять спасовал.

— Ну, Джимми, — произнес учитель с оттенком повелительности в голосе. Тут уже Джимми Снейдер поневоле вылез из пюпитра и, весь раскрасневшись, начал рассказывать с необыкновенным пафосом: — Видел черного медведя; он вышел из Девисова лесу. Да прямо на меня и пошел! Большой! большой!.. с лошадь!.. и сопит, и фыркает!.. и все на меня, так прямехонько и прет! Думал, что сцапает меня! Не сцапал! Я кинул в него большущим камнем, право, кинул (в ответ на восклицания и насмешливые комментарии), и он удрал! Если бы он подошел ближе, я бы хватил его аспидной доской, право слово, хватил бы!

Тут учитель нашел нужным вмешаться и заметить, серьезным тоном, что обычай бить аспидной доской медведей величиной с лошадь одинаково опасен для доски (которая составляет собственность округа Туоломни) и для того, кто бьет, а глаголы: «сцапать», «удрать» и «хватить» очень вульгарны и не употребляются джентльменами.

После такого внушения Джимми Снейдер сел на место, нисколько не поколебавшись в вере в собственную храбрость.

После того наступила небольшая пауза — юный Фильджи, воспользовавшись ею, пропищал было: «Тигра принесла…» — но внимание учителя было привлечено пытливыми взглядами Октавии Ден, одиннадцатилетней девочки, которая по обычаю своего пола предпочитала, чтобы ее заметили, прежде нежели она заговорит. Когда ей удалось привлечь взгляд учителя, она отбросила привычным ловким жестом длинные волосы с плеч, встала и с легким румянцем проговорила:

— Кресси Мак-Кинстри вернулась домой из Сакраменто. М-с Мак-Кинстри говорила маме, что она опять будет ходить в школу.

Учитель поднял голову с поспешностью, быть может, не совместной с его цинической суровостью. Видя, что девочка с любопытством следит за ним с выжидающей улыбкой, он пожалел, что поторопился. Кресси Мак-Кинстри, которой уже было шестнадцать лет, состояла в числе учениц, которых он нашел в школе, когда сюда приехал. Но он нашел также, что она находится в необыкновенно странном для школьницы положении, а именно считается «помолвленной» с неким Сетом Девисом, девятнадцатилетним учеником, при чем последний совсем бесцеремонно ухаживает за дамой своего сердца, находясь в школе, и это с позволения бывшего учителя, его предшественника! Новый учитель вынужден был указать родителям влюбленной четы на неудобные последствия такого порядка вещей для школьной дисциплины. Результатом было то, что он лишился двоих из своих учеников, а может быть с тем вместе и благоволения их родителей.

Был ли теперь принят во внимание протест учителя или же «помолвка» расстроилась? И то и другое было возможно. Его минутное раздумье послужило к выгоде Джонни Фильджи.

— Тигра, — проговорил вдруг Джонни с пагубной отчетливостью, принесла шесть щеняток… — и все желтые.

Хохот, последовавший за этим, долго задерживаемым, известием о приращении в семье желтого и безобразного сетера Джонни, «Тигры», обычно сопровождавшей его в школу и лаявшей за дверью, заразил и учителя.

После того он с удвоенной строгостью произнес: «Принимайтесь за книги». Маленькое levée кончилось, и начался класс.

Он продолжался два часа, с короткими вздохами, нахмуренными лбами, жалобными восклицаниями и писком грифелей по аспидным доскам и другими признаками тоски со стороны юнейших членов паствы и более или менее частым шептанием, движением губ и бессознательным бормотаньем со стороны старейших. Учитель медленно двигался между скамейками, ободряя, объясняя, а порою останавливался, заложив руки за спину, и рассеянно глядел в окно, чем возбуждал зависть самых маленьких. Слабое жужжание точно невидимых насекомых мало помалу воцарялось в школе; самый упорный концерт задавала большая пчела, и ее пение действовало снотворно. Жаркое, благоуханное дыхание сосен неслось в окна и в двери; солнце пекло; пот выступал на личиках малюток; кудряшки на лбу, длинные ресницы, круглые глазенки — все стало влажно, а веки тяжелели. Сам учитель чуть было не задремал и, вздрогнув, увидел пару чьих-то глаз, уставившихся на него. Нерешительная, не то сконфуженная, не то ленивая фигура человека остановилась перед крыльцом в открытых дверях. К счастию, дети, сидя лицом к учителю, а спиною к двери, не заметили ее.

В фигуре не было впрочем ничего зловещего или таинственного. Учитель сразу узнал Бена Добни, или как его обычно звали «дядю Бена», добродушного, но не особенно умного рудокопа, занимавшего небольшую избушку на неважном прииске, на рубеже Инджиан-Спринга. Увидев его, учитель с досадой вспомнил, что Бен уже целых два дня преследовал его, то появляясь, то исчезая на дороге, которая вела в школу, точно не в меру робкое и застенчивое привидение. Это по проницательному заключению учителя означало, что он, подобно большинству привидений, собирается сообщить нечто безусловно неудобное. Однако когда дана была рекреация, и маленькая паства высыпала отдыхать на площадку вокруг школы, оказалось, что дядя Бен исчез. Было ли присутствие детей несовместимо с его таинственной миссией, или у него не хватило храбрости в последнюю минуту — этого учитель не мог решить. И совсем тем, хотя отложенное свидание ничего не сулило ему, кроме скуки, однако учитель был смутно и неприятно разочарован.

Несколько часов спустя, когда школьники были отпущены домой, учитель увидел, что Октавия Ден вертится у его конторки. Поглядев в лукавые глазки девочки, он добродушно откликнулся на сообщенную ему по утру весть.

— Я думал, что мисс Мак-Кинстри уже вышла замуж, — беспечно сказал он.

Октавия отвечала решительно:

— О, нет! Боже мой! Нет!

— Отчего бы и нет? — заметил учитель.

— Я думаю, она никогда и не собиралась замуж, — отвечала Октавия, хитро поглядывая из-под своих длинных ресниц.

— В самом деле?

— Нет; она только морочила Сета Девиса; вот и все.

— Морочила?

— Да, сэр. Шутя водила за нос!

— Шутя водила за нос?

На минуту учитель почувствовал, что профессиональный долг требует, чтобы он протестовал против такого в высшей степени неженственного и легкомысленного отношения к матримониальным задачам, но, при вторичном взгляде на выразительное лицо юной собеседницы, он заключил, что ее инстинктивное знание собственного пола надежнее его несовершенных теорий. Он отвернулся в конторке, не говоря больше ни слова. Октавия перекинула через плечико свой ранец, не без кокетства, и направилась к двери. В это самое время малютка Фильджи из безопасного убежища под крыльцом, куда он укрылся, внезапно решился на последнюю дерзость! Словно поразясь оригинальной идеей и взывая как будто в пространство, он закричал:

— Кресси Мак-Кинстри влюблена в учителя! — и моментально исчез.

Сурово презирая все эти инциденты, учитель засел за приготовление прописей на следующий день, когда замолкли голоса его разбегавшихся учеников. Безмолвие воцарилось в школьном домике. Чрез раскрытую дверь прохладный, успокоительный ветерок тихо пробирался в горницу, как будто природа опять украдкой вступала во владение своей собственностью. Белка смело перебежала через крыльцо, несколько щебечущих птиц подлетели было, похлопали с секунду крыльями в нерешительности и застенчиво отлетели прочь при виде неожиданного одинокого гостя. После того произошло новое вторжение, но на этот раз человеческого существа, и учитель сердито подняв голову, увидел дядю Бена.

Он вошел с досадной медлительностью, еле передвигая ногами, высоко поднимая громадные сапоги и осторожно опуская их на пол, точно боялся, что пол под ним подломится, или желал фигурально выразить, как путь знания тернист и труден.

Дойдя до конторки учителя, он неуклюже остановился и краем мягкой войлочной шляпы как будто старался стереть робкую улыбку с своего лица, которая на нем застыла с той минуты, как он вошел. Случилось при этом, что он вступил на порог как раз вслед за тем, как на нем красовалась фигура малютки Фильджи, а потому казался теперь настоящим великаном по сравнению с тем и конфузился от этого еще сильнее. Учитель не делал попыток вывести его из затруднения, но холодно-вопросительно глядел на него.

— Я предполагал… начал тот, смахивая вдруг шляпой пыль с сапогов, я предполагал… то есть вернее сказать… я думал… или как бы это точнее выразиться… я ожидал, что застану вас одного в это время. Вы в это время обыкновенно бываете одни, знаете. Это тихое, хорошее, разумное время, когда человек, так сказать, может оглянуться назад и проверить свои знания. Вы совсем как я, а потому, видите, я и понял сразу ваши привычки.

— Почему же в таком случае вы приходили сегодня утром мешать школьникам заниматься? — резко спросил учитель.

— Да, это правда, — согласился дядя Бен с улыбкой раскаяния. — Но ведь я, знаете, не входил, а только побыл около, чтобы привыкнуть и к себе приучить.

— Привыкнуть к чему? — спросил учитель нетерпеливо, хотя и смягчился несколько при виде раскаяния виновного.

Дядя Бен не тотчас ответил, но огляделся сначала, как бы ища, где сесть, ощупал один или два пюпитра своей большой рукой, как будто удостоверяясь, безопасно ли будет ему на них сесть, и в конце концов оставил эту мысль, как опасную, и уселся на эстраду, около стула учителя, предварительно смахнув с нее пыль шляпой. Но убедившись, что от того, что он уселся, дело не подвинулось нисколько вперед, он снова встал и взял с конторки учителя один из учебников, неловко повертел его в руках и положил обратно.

— Я думаю, вы здесь не употребляете арифметику Добелля? — робко спросил он.

— Нет, — отвечал учитель.

— Плохо дело. Он, должно быть, вышел из моды, этот Добелль. Я сам учился по Добеллю. А грамматику Парсинга? Вы, кажется, не употребляете также и грамматику Парсинга?

— Нет, — отвечал учитель, смягчаясь еще более при виде смущенного лица дяди Бена и с улыбкой глядя на него.

— И то же самое, вероятно, придется сказать об астрономии и алгебре Джонса? Времена переменились. У вас тут в ходу все новенькое, — продолжал он с напускной беспечностью, но старательно избегая взгляда учителя. — Для человека, обучавшегося по Парсингу, Добеллю и Джонсу, в наше время совсем нет ходу.

Учитель ничего не отвечал. Заметив, как краска приливала к лицу дяди Бена и снова отливала, он с серьезным лицом склонился над своими книгами. Это обстоятельство как будто успокоило его собеседника, и тот все еще отвернув лицо и глядя в окно, продолжал:

— Если бы у вас были те книги… которых у вас нет… Я думал было попросить вас кое о чем. Мне пришло в голову… так оказать, обновить свои знания. Опять пройти старые книги… так… знаете, для препровождения времени. Думал, после окончания ваших школьных занятий, заглянуть, эдак, знаете, к вам и кое-что повторить? Вы считайте меня сверхштатным учеником… и я буду платить особо… но это, знаете, останется между нами… только для времяпровождения, знаете…

В то время как учитель, улыбаясь, поднимал голову, он вдруг опять отвернулся к окну.

— Сорока, знаете, очень смелая птица, и залетает в самую школу. Я думаю, им кажется, что тут прохладнее…

— Но если вы серьезно хотите учиться, дядя Бен, то не все ли равно, по каким книгам… правила те же самые, как вам известно, — поощрил его учитель.

Лицо дяди Бена, повеселевшее было, вдруг омрачилось. Он взял книгу из рук учителя, стараясь не встретиться с ним глазами, повертел ее в руках и положил обратно так осторожно, точно она была стеклянная, и он боялся разбить ее.

— Разумеется, — пробормотал он с притворной развязностью, — разумеется. Правила одни и те же.

Тем не менее он совсем задыхался, и крупные капли пота выступили на его гладком большом лбу.

— Что касается письма, — продолжал учитель еще дружелюбнее, заметив эти признаки смущения, — то, как вам известно, всякая пропись годится.

Он беспечно подал свое перо дяде Бену. Большая рука застенчиво взялась за перо, но при этом ухватилась за него так робко и так неуклюже, что видно было сразу, что совсем не привыкла держать его, и учитель должен был отойти к окну и тоже поглядеть на птиц.

— Ужасно смелые — эти сороки, — сказал опять дядя Бен, кладя перо обратно около книг и глядя на свои пальцы с таким видом, как будто они совершили операцию необычайной трудности и деликатности. — Они ничего-таки не боятся, не правда ли?

Наступило вновь молчание. Учитель вдруг отвернулся от окна.

— Знаете, что я вам скажу, дядя Бен, — проговорил он с решимостью и очень серьезно, — бросьте вы Добелля, и Парсинга, и Джонса, и старинные гусиные перья, к которым, я вижу, вы привыкли и начните сначала, точно вы никогда ничему не учились. Забудьте их, говорю вам. Конечно, это трудно сделать, — и он отвернулся от окна, — но вы должны так поступить.

Он должен был снова отвернуться к окну: радость, преобразившая лицо дяди Бена, когда он это говорил, вызвала слезы на его собственных глазах. Смиренный ревнитель знания торопливо ответил, что он постарается.

— И начните опять сначала, — продолжал учитель ласково. — Совсем, знаете, как если бы вы были ребенком.

— Так, так, — с восторгом потирал руки дядя Бен, — вот это по-моему! Вот это я говорил как раз Рупу…

— Значит, вы уже говорили с другими об этом, — удивился учитель. — Я думал, вы хотите держать это в секрете.

— Да, конечно, но я, знаете, условился с Рупертом Фильджи, что если вы ничего не будете иметь против этого, то я буду ему платить по двадцати пяти центов каждый раз, как вы позволите ему прийти сюда и помогать мне, и сторожить школу и, знаете, никого в нее не пускать. А Руп умный мальчик, сами знаете.

Учитель подумал с минуту и решил, что дядя Бен по всей вероятности прав! Руперт Фильджи, красивый четырнадцатилетний мальчик, был также оригинальный, сильный характер; юная живость и смелый, честный нрав его привлекали учителя. Руперт был хороший ученик и обещал стать еще лучше, и занятия с дядей Беном не только не помешают школьной дисциплине, но могут быть даже полезны.

Тем не менее он добродушно спросил:

— Но разве вы не могли бы легче и безопаснее заниматься у себя дома? Я мог бы, знаете, дать вам денег на поддержание и приходить два раза в неделю.

Радостное лицо дяди Бена вдруг омрачилось.

— Это было бы не так удобно для меня и для Рупа, — сказал он нерешительно. — Видите ли, что обстановка шкоды тут важна, и тишина, и общий характер, напоминающий об учении. И ребята, которые непременно заберутся ко мне в избушку, если узнают, что я учусь, сюда не посмеют придти.

— Хорошо, — отвечал учитель, — приходите сюда.

Заметив, что его собеседник старается извлечь из горла слова благодарности, а из кармана кошелек, при чем то и другое ему никак не удается, он спокойно прибавил:

— Я приготовлю вам несколько прописей для начала.

И продолжал писать несколько начатых им примеров для малютки Джонни Фильджи.

— Премного вам благодарен, м-р Форд, — сказал дядя Бен чуть слышно, — и если бы вы были так добры назначить плату…

М-р Форд быстро повернулся и протянул руку собеседнику, так что тот вынужден был вынуть свою из кармана, чтобы пожать ее.

— Милости просим, приходите, когда хотите; но я могу дозволить это только даром, и вы мне лучше и не говорите о том, что намерены вознаградить Руперта.

Он потряс руку смущенного дяди Бена и, сказав, что оставит его теперь на некоторое время одного, взял шляпу и направился к двери.

— Так вы думаете, что мне лучше выкинуть за борт Добелля и компанию, — медленно проговорил дядя Бен, глядя на приготовленную для него пропись.

— Без сомнения, — отвечал учитель с полной серьезностью.

— И начать сначала как малый ребенок?

— Как малый ребенок, — подтвердил учитель, выходя из-под крыльца.

Несколько минут позже, докурив сигару на площадке, он заглянул в окно школы. Дядя Бен, сняв сюртук и жилет и засучив рукава рубашки на мощных руках, очевидно, отбросил Добелля с товарищами и, согнувшись в три погибели, с вспотевшим лбом, склонил смущенное лицо над конторкой учителя, стараясь выводить буквы, вкривь и вкось, действительно как малый ребенок.

II.

Пока дети медленно рассаживались по своим местам на следующее утро, учитель ловил удобную минутку переговорить с Рупертом. Этот красивый, но не особенно любезный юноша был по обыкновению окружен толпой женских поклонниц, к которым, надо прибавить, он питал невыразимое презрение.

Возможно, что это здоровое направление ума привлекало к нему учителя, а потому он не без удовольствия слушал обрывки его презрительных замечаний своим поклонницам.

— Ну! — обращаясь к Клоринде Джонс, — пожалуйста не сопите! А вы — повернувшись к Октавии Ден, — не дышите над моей головой. Если я что ненавижу, так это когда девчонки на меня дышат. Да, да! Вы дышали мне в затылок. Я это чувствовал. И вы также… вечно сопите… О! да! вам хочется знать, для чего я принес другую пропись и другую арифметику, мисс любопытная! Ну, что дадите, если я скажу? Хотите знать, хорошенькая ли она, — (с невыразимым презрением напирая на эпитет хорошенькая! ) — Нет, она не хорошенькая. У девчонок вечно на уме хорошенькое, да любопытное. Ну, брысь! Отстаньте! Разве вы не видите, что учитель на вас смотрит, стыдитесь!

Он поймал выразительный взгляд учителя и подошел к нему, слегка смутясь, с краской досады на красивом лице и с взъерошенными каштановыми кудрями. Одна кудерька в особенности, которую Октавия украдкой обвила вокруг своего пальца, торчала точно петуший гребень на его голове.

— Я говорил дяде Бену, что вы можете заниматься с ним здесь по окончании класса, сказал учитель, отводя его в сторону. Поэтому вы можете отложить ваше письменное упражнение и сделать его сегодня после полудня.

Темные глаза мальчика заискрились.

— И если вам все равно, сэр, — прибавил он внушительно, — то скажите ученикам, что я наказан.

— Я боюсь, что это не годится, — сказал учитель, которому это показалось очень забавным. — Но зачем вам это?

Руперт сильнее покраснел.

— Чтобы удержать этих проклятых девчонок; чтобы они не гонялись за мной и не прибежали сюда.

— Я постараюсь это как-нибудь устроить, — сказал учитель, улыбаясь и минуту спустя прибавил серьезнее: — Полагаю, что ваш отец знает, что вам будут платить деньги? И он не против этого?

— Он? О, нет! — отвечал Руперт с удивленным взглядом и тем же покровительственным тоном, с каким он говорил обыкновенно с младшим братом. — Вам нечего о нем беспокоиться.

В сущности Фильджи-отец, года два тому назад овдовевший, молча передал главенство в семье своему сыну Руперту. Припомнив это, учитель только сказал: «Очень хорошо», и отпустил ученика на место и выбросил из головы и самый предмет беседы.

Оглядев скамейки, учитель только что собирался было позвонить в колокольчик, в знак того, что класс начинается, как послышались легкие шаги по песку, шелест платья, похожий на трепетание крыльев птицы, и в школу легким шагом вошла молодая девушка.

Круглые, нежные, свежие щечки и подбородок, тонкая шейка показывали, что ей лет пятнадцать, не более; но полная, совершенно развитая фигура и длинное, модное платье говорили, что она уже больше не девочка. В манере держать себя она соединяла наивность девочки и апломб женщины, Сделав книксен учителю — единственный намек на то, что она такая же ученица, как и остальные — она уселась на одной из больших скамеек, расправила складки своего нарядного кисейного платья с голубыми бантами и, опершись локтем на пюпитр, принялась снимать перчатки.

То была Кресси Мак-Кинстри.

Раздосадованный и расстроенный бесцеремонным появлением девушки, учитель холодно отвечал на ее поклон и сделал вид, что игнорирует ее нарядную персону. Положение было затруднительное… Он не мог отказаться принять ее в школу, так как ее не сопровождал больше поклонник; не мог и прикидываться, что ничего не знает о расстроившемся сватовстве. Что касается того, чтобы заметить о неприличии ее костюма, то это было бы новым вмешательством, которого он знал, что в Инджиан-Спринге не потерпят. Он должен был принять такое объяснение, какое она согласится ему дать. Он позвонил в колокольчик больше затем, чтобы отвлечь любопытство детей, возбужденное до последней степени.

Кресси сняла перчатки и встала.

— Я думаю, мне можно начать с того места, на каком я остановилась? — лениво проговорила она, указывая на книги, принесенные ею с собой.

— Да, пока, — сухо ответил учитель.

Младший класс был вызван отвечать урок. Позднее, когда по обязанности он очутился около нее, он был удивлен, найдя, что она действительно приготовила урок и вела себя так хладнокровно, как если бы только вчера была в школе. Занятия ее были совсем еще элементарные, так как Кресси Мак-Кинстри никогда не была блестящей ученицей, но он заметил — с некоторым сомнением на счет постоянства такого явления — что сегодняшний урок она приготовила необыкновенно тщательно. Кроме того, в ее манере держать себя было что-то вызывающее, точно она решила протестовать против всякой попытки удалить ее из школы на основании ее неспособности. Он отметил для самообороны несколько колец, надетых на ней, и один большой браслет, особенно дерзко блестевший на ее бедой ручке, уже привлекший внимание ее товарищей и вызвавший компетентное замечание Джонни Фильджи, — «настоящий золотой».

Не встречаясь с ней глазами, он довольствовался тем, что строгими взглядами удерживал детей, чтобы они не глядели на нее. Она никогда не была особенно популярна в роли невесты, и только Октавия Ден и еще одна или две девочки постарше, ценили таинственное обаяние этой роли, между тем как красавец Руперт, укрываясь как за каменную стену за свое открытое предпочтение к жене хозяина гостиницы в Инджиан-Спринге — особе средних лет — глядел на Кресси лишь как на несносную скороспелую девчонку.

Тем не менее учителя раздражало ее присутствие. Он пытался урезонить себя тем, что это лишь один из фазисов местной жизни и в сущности забавный. Но это не помогало. Вторжение этой тщеславной девочки грозило расстроить не только школьную дисциплину, но и его собственную жизнь. Мечтательность, делавшая его как бы не от мира сего, — качество, которое и ценили его маленькие слушатели — теперь как будто совсем оставила его.

Во время рекреации, Октавия Ден, сидевшая около Кресси, охватив рукой талию старшей девушки и глядя на нее с покровительственной улыбкой, под влиянием какого-то быстро водворившегося между ними франмасонского понимания, смеясь, убежала вместе с другими. Учитель за конторкой и Кресси, замешкавшаяся около своего пюпитра, остались вдвоем.

— Я не получал уведомления ни от вашего отца, ни от матери о том, что вы опять вернетесь в школу, — начал он. — Но, полагаю, что они решили это?

Неприятное подозрение в тайном соглашении их с женихом Кресси придавало особенную напыщенность его тону.

Молодая девушка с удивлением поглядела на него.

— Я полагаю, что папа и мама ничего не будут иметь против этого, — сказал он с таким же пренебрежением к родительскому авторитету, какой проявил сегодня Руперт Фильджи, и который, по-видимому, составлял местную особенность. — Мама хотела было придти сюда и повидаться с вами, но я сказала ей, что это совсем лишнее.

Она заложила обе руки за спину и оперлась ими в пюпитр, глядя на кончик своего элегантного башмачка, которым описывала полукруг. Поза ее не то вызывающая, не то небрежная, выдавала грациозные линии ее талии и плеч Заметив это, учитель стал еще суровее.

— Значит, я должен понять, что это будет постоянно?

— Что такое? — вопросительно сказала Кресси.

— Должен ли я понять, что вы намерены аккуратно посещать школу? — повторил учитель коротко, — или же это простое соглашение всего лишь на несколько дней, пока…

— О! — вдруг поняла Кресси, подняв на него свои смелые глаза, — вы говорите об этом, о! это совсем расстроилось. Да, — прибавила она презрительно, описывая большой полукруг ножкой, — это совсем кончено… три недели тому назад.

— А Сет Девис… он тоже намерен вернуться в школу?

— Он!

Она расхохоталась беззаботным, девическим смехом.

— Не думаю. Пока я тут, во всяком случае, он не вернется….

Она уселась на пюпитр, так что ее маленькие ножки едва касались пола. Вдруг она ударила каблук о каблук и встала.

— Это все? — спросила она.

— Да.

— Могу я теперь уйти?

— Да.

Она сложила книжки горкой и минутку промедлила.

— Хорошо ли поживали? — спросила она с небрежной вежливостью.

— Да… благодарю вас.

— Вы на вид совсем молодец.

Она направилась к дверям ленивой, раскачивающейся походкой южных девушек; растворила дверь и внезапно со всех ног бросилась к Октавии Ден, закружилась с ней в диком вальсе и исчезла.

После того как школьники были распущены и учитель остался с Рупертом Фильджи, чтобы показать ему, как приступить к занятиям с дядей Беном, красавец-мальчик спросил сердито:

— Что, Кресси Мак-Кинстри будет аккуратно посещать школу, м-р Форд?

— Да, — отвечал учитель сухо.

И через минуту прибавил:

— А что?

Прелестные кудри Руперта спускались на его брови, придавая ему особенно недовольный вид.

— Очень неприятно для человека, когда он думал, что отделался от этой сороки и ее глупого жениха, видеть, что она опять затесалась к нам.

— Не увлекайтесь личной антипатией, Руперт, и не говорите так о своей школьной подруге… и молодой лэди, притом, — сухо поправил его учитель.

— В лесу у нас таких школьных подруг и молодых «лэди» сколько хочешь, — ответил неисправимый Руперт. — Если бы я знал, что она вернется в школу, я бы…

— Ну? — резко спросил учитель.

— Я бы такую штуку удрал, что она опять убралась бы! Сделать это легко, — прибавил он.

— Ну довольно об этом, — строго сказал учитель. Теперь займитесь своей обязанностью и постарайтесь доказать дяде Бену, что вы не просто шалун-школьник, или же, — прибавил он значительно, — мы оба пожалеем о нашем договоре. Смотрите, чтобы я нашел вас обоих в порядке по возвращении.

Он снял шляпу с крюка на стене и в силу внезапно составленного решения вышел из школы, чтобы идти к родителям Кресси Мак-Кинстри. Он сам не знал хорошенько, что им скажет, но по своему обыкновению рассчитывал на вдохновение минуты. На худой конец он мог отказаться от должности, которая, как теперь оказывалось, требовала гораздо больше такта и дипломатии, нежели он ожидал, тем более, что он уже подумывал в последнее время, что его настоящее положение, избранное им, как временный ресурс бедного, но способного молодого человека, ни на шаг не подвигало его к осуществлению его пышных мечтаний.

М-р Джек Форд был юный пилигрим, явившийся искать счастия в Калифорнию и до того налегке, что ему не с кем было даже посоветоваться. Искомое счастие не далось ему в руки в Сан-Франциско, не улыбнулось и в Сакраменто и, по-видимому, вовсе не намеревалось посетить его в Инджиан-Спринге. Тем не менее, когда школьный дом скрылся у него из глаз, он закурил сигару, засунул руки в карманы и пошел с бодрой беспечностью юности, которой все кажется легко и возможно.

Дети уже исчезли так же таинственно и внезапно, как и появились. Окрестность, между ним и поселком Инджиан-Спринг, раскинувшимся в беспорядке, кругом расстилалась без звука и без движения. Поросший лесом холм, на котором стоял школьный дом, в полумиле дальше склонялся постепенно к реке, на берегах которой, на этом расстоянии, городок, казалось, разметался второпях, или выброшен был на берег рекой, как попало. Отель почти в ехал, в баптистскую церковь, волоча за собой два питейных дома и кузницу; между тем как здание суда высилось в своем одиноком величии на песчаной площадке в полумиле расстояния. Земля кругом была изборождена бесцеремонными орудиями прежних золотоискателей.

М-р Форд не особенно симпатизировал этому свидетельству пограничных усилий: счастие, которого он искал, так очевидно лежало не в этом направлении, и взгляд его, устремленный в даль, озирал всю окрестность, носившую еще полудикий характер, не смотря на коттеджи резидентов за городской чертой и редкия фермы или, как они там называются, ранчи. Дикость местности делала вполне возможным появление медведей на далеко еще не расчищенных пустырях.

Мыза семьи Мак-Кинстри предстала перед ним во всей ленивой неприглядности юго-западной архитектуры. Группа, различных строений, из которых некоторые полуразрушились, а другие не были достроены, откровенно и красноречиво говорила о номадных наклонностях обитателей. Мыза Мак-Кинстри всегда была бельмом на глазу у учителя, и даже в это утро он молча подивился, каких чудом из такой безобразной куколки вылупилась такая нарядная бабочка, как Кресси.

Пока он стоял в нерешительности, идти на мызу или нет, хорошенькое личико и нарядное платье Кресси вдруг мелькнули за углом одного из строений. Она была не одна, с ней был мужчина, рука которого, очевидно, только что обвивала ее талию и снова пыталась сделать то же самое. Но Кресси ловко увертывалась и хохотала не то сердито, не то задорно. Учитель не мог разглядеть на этом расстоянии лица кавалера, но видел только, что это не ее прежний поклонник, не Сет Девис. Вдруг кавалер исчез, и Кресси одна побежала в дом. Учитель не мог решить, видели они его или нет, и сам направился в дом.

Желтый пес, наблюдавший за ним сперва с сомнением, зевнул, встал с солнопека, на котором лежал, лениво потянулся и подошел к учителю с вялой вежливостью, а затем пошел вперед, как бы показывая ему дорогу. М-р. Форд осторожно следовал за ним, грустно сознавая, что этот лицемер собачьей породы только пользовался гостем, чтобы вторгнуться в дом и, по всей вероятности, ему придется отвечать за это и быть свидетелем позорного изгнания. Ожидания его скоро осуществились: раздался ленивый, сварливый, женский окрик: «Опять эта проклятая собака!» — и заставил смущенного путеводителя м-ра Форда быстро отретироваться. М-р Форд очутился один в просто убранной приемной комнате, напротив двери, открытой с соседний покой, в которой появилась фигура женщины, торопливо сбросившей с себя передник. То была м-с Мак-Кинстри. Рукава ее платья были засучены и таким образом видны были ее красные, но все еще красивые руки. Она вытирала их передником, размахивая ими в воздухе, и движения ее имели в себе нечто воинственное, точно она собиралась вступить в драку.

М-р Форд отступил назад.

— Извините, — сказал он, — но дверь была отперта, и я пошел вслед за собакой.

— Она постоянно с нами играет такие штуки, — отвечала м-с Мак-Кинстри из другой комнаты. — На прошлой неделе привела к нам китайца. Нет такой пакости, какую бы эта проклятая тварь не выкинула!

Но не смотря на такое нелюбезное заявление, м-с Мак-Кинстри появилась из соседней комнаты с спущенными рукавами, в черном, опрятном, шерстяном платье и с усталой, но ласковой и покровительственной улыбкой на лице. Обмахнув пыль со стула и подав его учителю, она продолжала материнским тоном:

— Пришли, так садитесь и будьте, как дома. Мои домочадцы все разбрелись, кто куда, но наверное кто-нибудь да набежит за чем-нибудь. Еще не было того дня, когда бы они не теребили маму Мак-Кинстри то за тем, то за другим.

Некоторая гордость выразилась на ее исхудалом, темном лице. То, что она говорила, была правда. Тощая, хотя еще далеко не старая женщина, которую он видел перед собой, в продолжении долгих лет окружала материнскими заботами не только своего мужа и братьев, но и троих или четверых мужчин, которые в качестве партнеров или наемных батраков жили на мызе. Природная и благоприобретенная симпатия к «молодцам», как она их называла, и к их нуждам лишила ее всякой женственности. Она была отличным типом женщин, довольно часто встречающихся на юго западной границе; женщин, которые служат суровыми товарищами своим суровым мужьям и братьям, разделяют их лишения и страдания скорее с стойкой, мужской выносливостью, чем с женским терпением; женщин, снаряжающих своих возлюбленных в отчаянные экспедиции или страшные vendetta с величайшим спокойствием или с партизанской яростью; которые преданно ухаживают за ранеными, чтобы, поставив на ноги, дать им возможность снова мстить, или жес сухими глазами и мстительными сердцами встречают своих убитых.

Нечего дивиться, что Кресси Мак-Кинстри вышла такой странной девушкой у такой странной матери. Поглядывая на мать — хотя и не без некоторого почтения, — м-р Форд невольно сравнивал женственную грацию дочери и дивился, откуда она взялась у ней.

— Гирам хотел сегодня идти в школу и повидаться с вами, — сказала м-с Мак-Кинстри, после некоторого молчания, — но, должно быть, его задержали. Со скотом много хлопот в это время года, и мои молодцы почти с ног сбились. Ганк и Джим не слезали с мустангов с самого рассвета, а Гирам всю ночь караулил изгородь на меже, которую отхватили себе Гаррисоны. Может быть, вы видели Гирама, проходя? Если видели, то не заметили, какое у него оружие? Я вижу, вон в углу стоит его винтовка, а эти Гаррисоны так подлы, что если увидят, что он без винтовки, то подстрелят его, как зайца. Ну что ж, с Кресси все уладилось, полагаю, — перешла она к менее важной теме разговора.

— Да, — ответил учитель безнадежно.

— Я так и думала, — продолжала м-с Мак-Кинстри с снисходительной рассеянностью. — Говорят, она очень хороших платьев накупила себе в новом магазине в Сакраменто. По крайней мере, так говорит один из наших молодцов. В последние годы сама я несколько отстала от моды.

В пояснение она провела пальцами по складкам своего грубого платья, но в тоне ее не выразилось ни сожаления, ни извинения.

— Она, кажется, старательно готовила уроки, — сказал учитель, отбросив мысль критиковать туалет Кресси, в виду полной бесполезности такой критики, — но должен ли я понять, что она будет теперь аккуратно посещать школу… и что она свободно может отдавать свое время урокам, и кто… что свадьба ее разошлась.

— Разве она вам этого не сказала? — спросила м-с Мак-Кинстри с вялым удивлением.

— Нет, конечно, сказала, — отвечал учитель с некоторым замешательством, но…

— Если она так сказала, — перебила м-с Мак-Кинстри рассеянно, — то, значит, так и есть. Ей это лучше известно, и вы можете поверить ее словам.

— Но я ответствен перед родителями, а не перед учениками за дисциплину моей школы, — отвечал молодой человек не без резкости. — Я думал, что мой долг узнать, как вы об этом думаете.

— Так, так. В таком случае поговорите с Гирамом. Помолвка с Сетом Дависом была ее делом и отцовским, а не моим. Я тут не при чем. Полагаю, что Гирам, само собой, объяснит это дело вам и всем знакомым, которые будут наводить справки.

— Но я надеюсь, что вы понимаете, — сказал учитель, слегка обидясь за такую небрежность, — что я-то спрашиваю о том, будет ли ваша дочь ходить аккуратно в школу, потому что мне надо расположить занятия более пригодным для ее лет образом. Я бы даже позволил себе вам заметить, что, быть может, лучше было бы отдать ее в пансион для молодых девиц…

— Так, так, — перебила опять м-с Мак-Кинстри, — поговорите об этом с Гирамом. Он должен бы уже вернуться домой. Не понимаю, что его задержало.

Глаза ее, как бы против воли и с озабоченным выражением, опять устремились в угол, где стояла винтовка мужа. Вдруг она закричала, точно забыв о присутствии м-ра Форда:

— Эй! Кресси!

— Эй! Мама!

Ответ шел из соседнего покоя. И минуту спустя Кресси появилась в дверях с странной, полувызывающей миной, которую учитель мог объяснить себе только тем, что она подслушивала у дверей. Она успела переменить нарядное платье на простое домашнее из синей грубой ткани, но ее грациозная фигурка еще отчетливее обрисовывалась в нем. Кивнув головой учителю, она бросила ему: «Как поживаете?» — и повернулась к матери.

— Кресси, — сказала та, — отец ушел и оставил здесь свою винтовку, будь так добра, снеси ее ему в лес, прежде чем он пойдет на пограничную межу. Да кстати скажи ему, что учитель его дожидается.

— Позвольте, — сказал учитель, когда молодая девушка беспечно пошла в угол и взяла винтовку. — Позвольте мне снести ее. Мне по дороге через лес в школу, и я встречу м-ра Мак-Кинстри.

М-с Мак-Кинстри как будто смутилась. Кресси широко раскрыла свои ясные глаза и уставилась ими в учителя с очевидным удивлением.

— Нет, м-р Форд, — сказала м-с Мак-Кинстри с прежней материнской манерой. — Вам лучше не вмешиваться в ихния дела. Вы человек посторонний, а Кресси свой человек. Детки Гаррисонов ходят к вам в школу и зачем же вам, учителю, вмешиваться в ссору родителей.

— Гораздо приличнее все-таки учителю, чем одному из учеников, да еще молодой лэди, нести ружье, — сказал серьезно м-р Форд, беря винтовку из рук девушки, которая не то забавлялась его попыткой, не то противилась ей.

Кресси пошла вперед, а учитель последовал за ней. Когда они дошли до ворот, она оглянулась и поглядела ему в лицо.

— Что вам сказала мама на счет того, что вы меня видели?

— Я вас не понимаю.

— На счет того, что вы меня видели с Джо Мастерсом на дворе?

— Она ничего не говорила.

— Гм! — задумчиво ухмыльнулась Кресси. — А вы что ей сказали?

— Ничего.

— Значит, вы нас не видели?

— Я видел вас с кем-то, но не знаю, кто он.

— И не говорили маме?

— Не говорил. Это не мое дело.

Он тотчас же спохватился, что этот ответ шел в разрез с причиной, по которой, ему казалось, он сюда приходил. Но было уже поздно, а она глядела на него с сияющим, но загадочным лицом.

— Этот Джо Мастерс фат большой руки. Я говорила ему, что вы могли видеть его глупое поведение.

— Ах, в самом деле.

— Мама думает, что вы как все здешние мужчины. Она не понимает, что вы совсем другой.

— Я думаю, что она почему-то тревожится на счет вашего отца и ей приятно было бы, чтобы я поскорее снес ему ружье, резко ответил учитель.

— О! с папой ничего не случится, — отвечала Кресси лукаво. — Вы найдете его вон в той просеке. Но вам очень идет ружье. Вам бы следовало завести себе.

Учитель вскользь улыбнулся и сказал: «Прощайте!»

Глаза девушки следили за ним, до тех пор, пока он не скрылся в лесу. Дойдя до опушки, он оглянулся и увидел, что она все еще стоит у ворот. Она сделала какой-то жест; но он не мог разобрать на этом расстоянии, передразнила ли она его манеру держать ружье, или послала рукой воздушный поцелуй.

Как бы то ни было, он продолжал путь не в очень хорошем расположении духа. Хотя он и не жалел, что заменил Кресси как поставщик легального оружия между двумя воюющими сторонами, но понимал, что молча вмешивался в распрю между людьми, которых мало знал и которыми нисколько не интересовался.

Несомненно, что Гаррисоны посылали детей в его школу и что местное и страстное партизанство могло перетолковать по-своему его простую вежливость. Но его гораздо больше беспокоило то, что его миссия в том, что касается м-с Мак-Кинстри, окончилась жалким фиаско. Странные отношения между матерью и дочерью многое объясняли в поведении дочери, но не давали надежды ни на какое улучшение. Не окажется ли отец — человек, привыкший разрубать Гордиевы узлы складным ножом и погрязший в хлопотах о скоте и межевых дрязгах, — более разумным человеком?

Но, может быть, у дочери было больше общего с отцом, чем с матерью?

Она сказала, что он встретит м-ра Мак-Кинстри в просеке и не ошиблась: вот он скачет, во весь опор ему на встречу.

III.

Не доезжая десятка шагов до учителя, Мак-Кинстри, почти не останавливая своего мустанга, соскочил с седла и, хлопнув хлыстом по бокам животного, пустил его скакать в галоп к дому. А сам, запустив руки в карманы длинного, просторного полотняного сюртука, медленно направился, звякая шпорами к молодому человеку.

Это был плотный, среднего роста, человек, с густой рыжеватой бородой, с бледно-голубыми глазами, с тяжелыми веками и взглядом, вместе сонным и страдальческим, который, скользнув на учителе, больше на нем не останавливался.

— Жена хотела вам послать ружье с Кресси, — сказал учитель, — но я предложил передать его сам, так как мне показалось такое поручение не совсем приличным для молодой лэди. Вот ружье. Я надеюсь, что в нем не было и не будет надобности, прибавил он.

М-р Мак-Кинстри взял ружье одной рукой с видом слегка смущенным и удивленным, закинул его на плечо и той же самой рукой, не вынимая из кармана другой, снял мягкую войлочную шляпу с головы и, показав отверстие, пробитое пулей в ее полях, лениво ответил:

— Оно опоздало на полчаса, но Гаррисон был не в духе, и рука его дрогнула, когда он выстрелил в меня и не попал.

Момент для объяснений, очевидно, был неудачно выбран учителем, но он решил не упускать его. И однако медлил, при чем и спутник его тоже казался не менее смущен, и в рассеянности вынул из кармана правую руку, обвернутую в окровавленный платок, пытаясь, очевидно, совсем машинально, почесать в голове окоченелыми пальцами.

— Вы ранены, — сказал учитель, искренно встревоженный, — а я вас задерживаю.

— Я держал руку вот так, — пояснял Мак-Кинстри с вялой решимостью, — и пуля задела мой мизинец, пролетая через шляпу. Но я не хотел вам сказать, когда остановил вас. Я еще не довольно спокоен, извинялся он, спокойнейшим манером, я совсем вышел из себя, прибавил он с безусловным самообладанием. Но я хотел спросить вас, — и он фамильярно положил обвязанную руку на плечо учителю, — что, Кресси хорошо себя вела?

— Прекрасно, — отвечал учитель. — Но не пойти ли мне с вами домой, и мы можем переговорить после того, как ваша рана будет перевязана?

— И она была хорошенькая? — продолжал Мак-Кинстри, не двигаясь с места.

— Очень.

— И вы нашли хорошеньким ее платье из нового магазина?

— Да, ответил учитель. Быть может, немножко слишком нарядным для школы, прибавил он вразумительно, и…

— Но только не для нее, но только не для нее, — перебил Мак-Кинстри. Я думаю, что таких платьев можно еще достать там, откуда она приехала! Вам нечего беспокоиться, пока Гирам Мак-Кинстри жив, у Кресси не будет недостатка в платьях.

М-р Форд безнадежно глядел на безобразную мызу, видневшуюся вдали, и на тропинку под его ногами; затем перевел глаза на руку, все еще покоившуюся у него на плече.

— В другое время я подробнее поговорю с вами о вашей дочери, м-р Мак-Кинстри.

— Говорите теперь, — сказал Мак-Кинстри, продевая раненую руку в руку учителя. — Я люблю вас слушать. Вы из тех, что успокоиваете, и мне это приятно.

Тем не менее учитель чувствовал, что его собственная рука не так тверда, как рука его спутника. Было однако бесполезно отступать теперь, и с тем тактом, какой он только сумел проявить, он облегчил свою душу от тяготившего его вопроса. Он распространился о предварительном поведении Кресси в школе, об опасности нового усложнения такого же рода, о необходимости держать ее на положении ученицы и о желательности ее перевода с этою целью в высшее учебное заведение, где была бы зрелая наставница одного с нею пола.

— Вот, что я желал сказать сегодня м-с Мак-Кинстри, но она отослала меня к вам.

— Так, так, — сказал Мак-Кинстри, одобрительно кивая головой. — Она добрейшая женщина в околодке, и во всех делах такого рода, — он слегка помахал раненой рукой в воздухе, — лучше ее не найти. Она дочь Блера Роулинса и вместе с братом Клеем одна лишь уцелела после двадцатилетней борьбы с Мак-Инти в западном Кентукки. Но она не понимает девушек, как мы с вами. Хотя и я не совсем понимаю, потому что недостаточно спокоен. Старуха сказала вам правду, говоря, что она была не при чем с помолвкой Кресси. Это верно! Да, по правде сказать, и мы тут не при чем с Сетом Девисом и Кресси.

Он помолчал и, подняв на секунду тяжелые веки и задумчиво глянув на учителя, прибавил:

— Коли хотите знать правду, то, говоря между нами, знаете, единственное лицо, ответственное за эту помолвку и за то, что она разошлась — это вы!

— Я! — проговорил учитель в неописанном удивлении.

— Вы! — повторил Мак-Кинстри спокойно, кладя обратно руку, которую было учитель пытался высвободить из своей. — Я не говорю, что вы это сознавали или хотели этого. Но это так вышло. Если вы хотите выслушать меня, то я вам объясню, как это вышло. Мне ничего проводить вас немного, потому что, если мы пойдем на мызу, то собаки увидят меня, поднимут лай, вызовут старуху, и прощай наша задушевная беседа. И я теперь стал немного спокойнее.

Он медленно двигался по тропинке, продолжая конфиденциально опираться на руку Форда, хотя, благодаря своим обширным размерам, и покровительственному виду, казалось, как будто он поддерживает его раненой рукой.

— Когда вы только что приехали в Инджиан-Спринг, — начал он, — Сет и Кресси ходили в школу, как всякие другие мальчик с девочкой, и ничего больше. Они знали друг друга с детства — Девисы были нам соседями в Кентукки и вместе с нами переселились в Сен-Джо. Сет, может быть, со временем и привязался бы к Кресси, как и Кресси к нему и между нашими семьями ничего такого не происходило, что бы помешало им жениться, когда б они того захотели. Но никаких слов об этом не говорено и никакой помолвки не было.

— Как же так, — перебил поспешно Форд, — мой предшественник, м-р Мартин, ясно высказал мне, что помолвка была и с вашего позволения.

— Это только потому, что вы обратили на это внимание в первый же день, как пришли в школу с Мартином. «Папа, — сказала мне Кресси, — новый учитель очень строг, и он заметил нас с Сетом, а потому вам лучше сказать, что мы помолвлены». — «Но разве вы помолвлены?» — спросил я. «Да ведь придет к тому, — сказала Кресси, — а если этот учитель приехал сюда с северными идеями об обществе, то лучше дать ему понять, что Инджиан-Спринг не совсем медвежий угол на счет всяких там приличий». Так я и согласился, и Мартин сказал вам, что все в порядке: Кресси и Сет — жених с невестой, и вам нечего о них беспокоиться. А вы целую историю подняли из-за этого и объявили, что школа не подобающее совсем место для обрученных.

Учитель не без смущения взглянул в лицо отцу Кресси. Оно было неподвижно и невозмутимо.

— Я не скажу вам, что теперь все это улажено. Беда моя, м-р Форд, в том, что я не спокоен, а вы спокойны, и вот чем вы меня берете. Потому что когда я услышал, что вы сказали, то сел на мустанга и поскакал в школу с тем, чтобы дать вам пять минут времени на то, чтобы очистить Инджиан-Спринг от своего присутствия. Не знаю, помните ли вы этот день. Я рассчитал так свое время, чтобы перехватить вас по дороге из школы, но приехал слишком рано. Я слез с лошади, привязал ее к кустам, подкрался к окну и заглянул в школу. В ней было очень тихо и спокойно. Белки играли на крыше, птицы щебетали и пчелы жужжали кругом, и никто не обращал на меня внимания. Вы ходили между маленькими девочками и мальчиками, поднимали за подбородок их головки и говорили с ними так мягко и спокойно, точно вы сами ребенок и их товарищ. И все они казались довольными и спокойными. И вот — не знаю, помните ли вы это — вы подошли к окну, заложив руки за спину, и глядели так спокойно и мирно и так задумчиво, точно вы были за сто миль и от школы, и от самого себя. И вот я подумал, что дал бы не знаю что, чтобы старуха увидела вас таким. И подумал я, м-р Форд, что тут мне не место; да подумал также — немножко это грубо с моей стороны — что пожалуй не место тут и моей Кресси! И вот я отъехал, не потревожив ни вас, ни птиц, ни белок. Когда я заговорил об этом вечером с Кресси, она сказала, что так всегда бывает, и что вы всегда обращались с ней, как и со всеми другими. Поэтому она согласилась поехать в Сакраменто и закупить там кое-какие вещи с тем, чтобы через месяц обвенчаться с Сетом. Постойте, м-р Форд, дайте мне договорить, — продолжал он, так как молодой человек сделал движение, как будто собирался что-то заметить.

— Ну вот я согласился; но когда она пожила в Сакраменто и накупила себе нарядов, она написала мне, что обдумала все дело, и что, по ее мнению, они с Сетом слишком молоды, чтобы жениться, и что помолвка должна расстроиться. И я расстроил.

— Но каким образом? — спросил удивленный учитель.

— Вообще говоря, с помощью ружья, — отвечал Мак-Кинстри с медлительною важностью, показывая на ружье, которое нес на плече, потому что я не спокоен. — Я заявил отцу Сета, что если я когда-нибудь опять застану Сета с Кресси вдвоем, то убью его. Это произвело некоторую холодность между семьями и придало храбрости подлецам Гаррисонам. Но даже закон, полагаю, признает права отца. Кресси же говорит теперь, когда с Сетом все покончено, что она не видит причины, почему ей не ходить в школу и не окончить свое образование. И я нашел, что она права. И мы оба решили, что так как она оставила школу, чтобы купить эти платья, то справедливо будет, если школа этим воспользуется — пусть в этих платьях туда и ходит.

Дело оказывалось безнадежнее, чем прежде. Учитель знал, что человек, шедший с ним рядом, не будет вторично так покладлив. Но, быть может, именно сознание опасности заставило его еще серьезнее взглянуть на свои обязанности, а гордость возмущалась возможностью угрозы, скрытой под этими признаниями Мак-Кинстри. По крайней мере учитель нашел нужным сказать:

— Но вполне ли вы уверены, что не пожалеете о том, что не воспользовались расстроенным сватовством с тем, чтобы послать вашу дочь в какой-нибудь пансион для взрослых девиц в Сакраменто или в Сан-Франциско? Вы не думаете, что она может соскучиться в обществе маленьких детей, тем более, что она уже знакома с волнениями девушки, у которой уже был… — он хотел сказать «возлюбленный», но сдержался и прибавил: — которая уже узнала прелесть девической свободы.

— М-р Форд, — отвечал Мак-Кинстри с тупым и самодовольным непониманием человека одностороннего, — когда я сейчас сказал, что, заглянув в вашу спокойную, мирную школу, я нашел, что в ней не место Кресси, то не потому, чтобы ей не следовало там быть по-моему. Дело в том, что чего она никогда не находила дома у старухи и у меня, когда была маленькой девочкой, того она не нашла бы и в пансионе для взрослых девиц, а именно: детскую обстановку. Невинная наивность детства, должно быть, соскочила как-нибудь с нашего эмигрантского фургона, когда мы путешествовали по прериям, или же мы ее оставили в Сен-Джо. Кресси стала взрослой девушкой, годной в замужество, прежде чем вышла из детства. За ней увивались молодцы, когда она еще играла с ними, как играют девочки с мальчиками. Я не скрою от вас, что дочь Блера Роулинса и не могла лучше воспитать своей дочери, хотя она была драгоценной подругой для меня. Поэтому, если вам все равно, м-р Форд, то мы не будем говорить о пансионе для взрослых девиц; мне бы скорее хотелось, чтобы Кресси была маленькой девочкой среди маленьких детей. Я был бы гораздо спокойнее, если бы знал, что, когда меня нет дома и я воюю с Гаррисонами, она сидит в школе с детьми, с птицами и пчелками и слушает их и вас. Может быть, вокруг нашей мызы слишком много было всяких молодцов с самого ее малолетства; может быть, ей нужно узнать о человеке немножко поболее того, чему может ее научить молодец, увивающийся около нее или дерущийся за нее.

Учитель молчал. Неужели этот тупой, ограниченный партизан набрел на истину, которая никогда не представлялась его собственному просвещенному уму? Неужели этот себялюбивый дикарь, этот порубежный рубака с обагренными — в буквальном смысле слова — кровью руками, лучше его понял каким-то темным инстинктом, что для его дочери необходимы женственность и мягкость? На минуту он был сражен. Но затем вспомнил о недавнем заигрываньи Кресси с Джо Мастерсом и о том, что она скрыла от матери их встречу. Неужели она обманула также и отца? Или уж не морочил ли его самого отец этими переходами от угроз к доброте, от силы к слабости. Он слыхал раньше об этой жесткой черте юго-западной хитрости. Как бы то ни было, искоса взглянув на дикаря с раненой рукой, опиравшегося на его руку, он постарался не дать ему заметить своего недоверия. И удовольствовался слабой уловкой слабого человечества в таких случаях — добродушным равнодушием.

— Хорошо, — сказал он, беспечно, — я постараюсь сделать, что можно. Но уверены ли вы, что одни дойдете до дома? Не проводить ли мне вас?

И так как Мак-Кинстри отрицательно махнул рукой, то прибавил вскользь, чтобы заключить беседу:

— Я буду сообщать вам об ее успехах время от времени, если желаете.

— Мне, — подчеркнул напыщенно Мак-Кинстри, — а не туда, не на мызу. Но, может быть, вы разрешите мне приезжать и заглядывать к вам в окна школы? Ах! вам это будет неприятно? — прибавил он, впервые как бы покраснев. — Ну, оставим это.

— Видите ли, это может развлекать детей, — пояснил учитель кратко, хотя не без интереса подумав о том, какой бесконечный восторг вызвало бы свирепое и надменное лицо Мак-Кинстри, появившись в окне, в младенческой груди Джонни Фильджи.

— Ну, все равно! — отвечал медленно Мак-Кинстри. — Вы, вероятно, не согласитесь пойти в гостиницу и выпить чего-нибудь, лимонаду или грога?

— Я ни за что не решусь удерживать вас еще лишнюю минуту вдали от м-с Мак-Кинстри, — сказал учитель, поглядывая на раненую руку своего спутника. — Тем не менее, очень вам благодарен. Прощайте!

Они пожали друг другу руки, и Мак-Кинстри переместил ружье под мышку, чтобы подать левую, здоровую руку. Учитель следил за тем, как он медленно направился к мызе. После того, сознавая не то с смущением, не то с удовольствием, что он сделал шаг, последствия которого могут быть еще важнее, чем представляются ему в настоящую минуту, направился в противуположную сторону к школьному дому. Он был, так озабочен, что только подойдя к школе вспомнил про дядю Бена. Припомнив рассказ Мак-Кинстри, он осторожно подкрался к открытому окну с намерением заглянуть в него. Но школьный дом не только не представлял собой того мира и покоя, какие тронули дикое сердце Мак-Кинстри, но весь звучал юношескими негодующими возгласами: голос Руперта Фильджи так и гремел в удивленных ушах учителя.

— Пожалуйста бросьте свои кривлянья; меня вы не проведете своим Мичелем, да Добеллем, слышите! Много вы о них знаете, как же? Поглядите на эту тетрадь. Если бы Джонни написал так, то я бы выдрал его за уши. Ну, конечно, перо виновато, а не ваши деревянные пальцы. Может быть, вам требуются золотые перья, скажите пожалуйста! Знаете, что я вам скажу! Возьму я да и брошу с вами возиться. Ну вот опять клякса! Слушайте, вам не перо в руке держать, а швабру, вот что!

Учитель подошел к окну и незамеченный стал наблюдать за тем, что происходило в школе.

В силу каких-то собственных, педагогических соображений, красавец Фильджи заставил дядю Бена сесть на пол перед одним из самых маленьких пюпитров, вероятно, своего брата, в позе, которая несомненно давала большой простор локтям человека, не привыкшего обращаться с пером и бумагой, а потому производящего много лишних и безобразных движений, между тем как юный наставник с возвышенного положения, какое дозволяла ему униженная позиция великана-ученика, наклонялся над ним точно лукавая, грациозная, шаловливая девушка.

Но всего удивительнее для м-ра Форда было то, что дядя Бен не только не негодовал на свое униженное положение и на брань, какою осыпал его юный наставник, а напротив того принимал и то и другое, мало того, что с своим обычным неизменным добродушием, но еще и с явным восхищением.

— Не спеши, Руп, не спеши, — говорил он весело. — Ты и сам был когда-то мальчишкой. Само собой разумеется, что я возьму на себя все убытки по части испорченного материала. В следующий раз я принесу свои собственные перья.

— Сделайте милость. Из школы Добелля, — вероятно, намекнул злой насмешник Руперт. — В той школе, должно быть, перья были из гуттаперчи?

— Нужды нет, какие бы они там ни были, — отвечал добродушно дядя Бен. — Взгляни-ка на это С. Ведь недурно. Что скажешь?

Он взял перо в зубы, медленно приподнялся на ноги и, приставив одну руку к глазам, с восхищением глядел с высоты шести футов роста на свою работу. Руперт, заложив руки в карманы и повернувшись спиной к окну, насмешливо следил за этой инспекцией.

— Что это за раздавленный червяк на конце страницы? — спросил он.

— Как ты думаешь, что это такое? — восторженно спросил дядя Бен.

— Похоже на змеиный корень, когда его выкопаешь из земли и к нему пристанет грязь, — критически ответил Руперт.

— Это мое имя.

Оба стояли и глядели, свернув головы несколько набок.

— Это не так худо сделано, как все остальное. Может быть, скажем, это и ваше имя. То есть, он ни на что другое не похоже, — прибавил Руперт, вдруг сообразив, что полезно, быть может, иногда и поощрить ученика. — Вы со временем научитесь. Но зачем вы все это делаете? — вдруг спросил он.

— Что делаю?

— Да ходите в школу, когда вас никто не посылает, и вам нет никакой нужды учиться…

Краска разлилась по лицу дядя Бена до самых ушей.

— Что дашь, если я скажу тебе это, Руп? Представь, что я со временем разбогатею и захочу бывать в обществе. Представь, что я хочу быть не хуже других, когда будет на моей улице праздник. И захочу читать стихи, и романсы, и все такое.

Выражение бесконечного и невыразимого презрения сказалось во взгляде Руперта.

— В самом деле, — проговорил он медленно и решительно. — Хотите, я скажу вам, почему вы сюда приходите и что заставляет вас это делать?

— Что?

— Какая-нибудь… девчонка!

Дядя Бен разразился громким хохотом, от которого задрожала крыша, и до тех пор переминался с ноги на ногу, пока пол не заходил ходуном.

Но в этот момент учитель появился на крыльце и вошел тихо, хотя не совсем кстати.

IV.

Возвращение мисс Кресси Мак-Кинстри в Инджиан-Спринг и возобновление ее прерванных занятий было таким событием, влияние которого не ограничилось одной школой. Даже порванное сватовство отступило на задний план в общем внимании перед фактом ее появления в роли ученицы. Некоторые недоброжелательные особы ее пола, естественно защищенные от дальнобойного ружья м-ра Мак-Кинстри, утверждали, что ее не приняли в пансион в Сакраменто, но большинство отнеслось к ее возвращению с местной гордостью и усмотрело в этом практический комплимент делу преподавания, как оно было поставлено в Инджиан-Спринге.

Местная газета «Star» с широковещательным красноречием, трогательно шедшим в разрез с ее малым об емом и плохим качеством шрифта и бумаги, толковала о возможности «развития будущей академии в Инджиан-Спринге, под сенью которой в настоящую минуту набираются ума-разума будущие мудрецы и государственные люди». Учитель, прочитав это, почувствовал себя неловко. В продолжение нескольких дней, тропинка между мызой Мак-Кинстри и школьным домом служила любимым местом гулянья для толпы молодых людей, для которых освобожденная Кресси, над которой не тяготел больше опасный надзор Девис-Мак-Кинстри, была предметом восхищения. Но сама юная девица, которая, несмотря на досаду учителя, почитала, очевидно, своей священнейшей обязанностью наряжаться поочередно во все свои новые платья, не решалась, однако, приводить за собой обожателей в школьные пределы.

Учитель с удивлением заметил, что Инджиан-Спринг нисколько не тревожился на счет его собственного привилегированного положения относительно сельской очаровательницы; молодые люди, ясно, нисколько не ревновали к нему; никакая матрона не находила неприличным, чтобы молодую девушку возраста Кресси и с ее историей доверяли наставлениям молодого человека, немногим ее старше.

Несмотря на отношение, в какое угодно было м-ру Форду стать к ней, такой молчаливый комплимент его предполагаемому монашескому взгляду вызывал в нем почти такую же неловкость, как и нелепые похвалы «Star». Он был вынужден припомнить кое-какие неблагоразумные пассажи из своей жизни, чтобы примириться с навязываемым ему аскетизмом.

В силу обещания, данного м-ру Мак-Кинстри, он достал несколько элементарных учебников, пригодных для нового положения, занятого Кресси в школе, чтобы не нарушался ни порядок занятий, ни дисциплина в классе. В несколько недель ему удалось настолько перевоспитать ее, что он сделал ее «старшей» над младшими девочками, так что ей приходилось теперь делить некоторые обязанности с Рупертом Фильджи, который обращался с вероломным и «глупым» женским полом грубее, чем это требовалось, и с излишней придирчивостью.

Кресси приняла это звание, как вообще принимала свои новые занятия, с ленивым добродушием и по временам с таким безусловным неведением их отвлеченных или нравственных целей, что у учителя руки опускались.

— Зачем все это? — спрашивала она, поднимая внезапно глаза на учителя.

М-р Форд, которого смущал этот взгляд, почти всегда клонившийся к бесцеремонному разглядыванию его лица во всей его подробности, давал ей какой-нибудь суровый практический ответ. Однако, если предмет отвечал ее собственным тайным наклонностям, то она быстро усвоивала его себе.

Мимолетный вкус к ботанике был пробужден одним довольно пустым обстоятельством. Учитель, считая это занятие безвредным и приличным для девицы, заговорил о нем в один прекрасный день и получил обычный вопрос.

— Но представьте себе, — продолжал он бесхитростно, — что кто-нибудь пришлет вам цветов анонимным образом.

— Ее душенька! — подсказал Джонни Фильджи с обычной своей беззастенчивостью.

Игнорируя это замечание и щелчок, которым ответил на него Руперт, учитель продолжал:

— И если вы не будете знать, кто вам их прислал, то по крайней мере узнаете, что это за цветы и где они растут.

— Если они растут где-нибудь здесь, то мы ей скажем, — объявил хор тоненьких голосков.

Учитель колебался. Он чувствовал, что опрометчиво попал на щекотливую почву. В него впились десятки острых глазок, от которых природа никогда не умеет скрывать своих тайн; — эти глазки следили за появлением самых первых цветков; эти пальчики никогда не рылись в словарях и учебниках, но умели разгребать сухие листья, под которыми притаился первый подснежник, и карабкаться по оврагам, раскидывая сухой хворост, под которым прячется хитрый полевой нарцисс. Убежденный, что ему нельзя конкурировать с ними в этих познаниях, он бессовестно подменил сферу наблюдений.

— Представьте себе, что один из этих цветков непохож на остальные, что его стебель и листья не зеленые и нежные, а белые и толстые, как фланель, точно затем, чтобы предохранять его от холода, разве не приятно было бы сказать сразу, что он растет в снегу и что кто-нибудь должен был забраться за линию снега, чтобы сорвать его.

Дети, захваченные врасплох таким лукавым приемом, молчали.

Кресси задумчиво признала возможным допустить ботанику на таких основаниях.

Неделю спустя, она положила на конторку учителя растение со стеблем, точно увитым ватой.

— Не особенно ведь красив этот цветок, — сказала она. — Я думаю, что я могла бы вырезать его ножницами из моей старой суконной кофточки, и он был бы не хуже.

— И вы нашли его здесь? — спросил учитель с удивлением.

— Я сказала Мастерсу, чтобы он поискал его, когда будет на Суммите. Я описала ему цветок. Я не думала, что он сорвет его и принесет ко мне. Но он принес.

Хотя ботаника, очевидно, отошла на задний план, после такого сообщения, но, благодаря этому, Кресси получала постоянно свежие букеты, и цивилизующее влияние букетов, распространяясь на ее друзей и знакомых, повлияло на цветоводство и повело к разведению одного или двух садов и было признано школой, как интересное прибавление к ягодам, яблокам и орехам.

В чтении и письме Кресси сделала большие успехи, и грамматические ошибки стали попадаться реже в ее речи, письменной и устной, хотя она все еще удерживала некоторые характерные словечки и изменяла медлительной, певучей интонации юго-западных уроженцев. Она исподволь справлялась с трудностями произношения больше по инстинктивной музыкальности уха, нежели по разумению.

Учитель, с своими полузакрытыми глазами, не узнавал, ученицы. Понимала ли она то, что читала, или нет — этого он не решался спросить. Один только Руперт Фильджи выражал недоверие и пренебрежение к ее успехам.

Октавия Ден, раздираемая между своей безнадежной привязанностью к этому красивому, но неприступному мальчику и восторженной дружбой к этой хорошенькой и нарядной девушке, следила с зоркой тревогой за лицом учителя.

Излишке говорить, что Гирам Мак-Кинстри в промежутках между охотой и войной с соседями был чрезвычайно доволен успехами дочери. Он даже заметил учителю, что громкое чтение Кресси дома содействует тому «спокойствию», в котором он так нуждается. Были даже слухи, что устная передача Кресси «размышлений в Уэстминстерском аббатстве» Аддисона и «обвинительного приговора над Уорреном Гастингсом» Борка, так обворожили его в один прекрасный вечер, что он пропустил случай повалить наземь один из межевых столбов Гаррисона.

Учитель разделял славу Кресси в глазах публики. Но хотя м-с Мак-Кинстри не изменила своего добродушного отношения к нему, но он с неприятным чувством сознавал, что она считает ученье дочери и интерес, который принимает в нем ее муж, за слабость, которая в конце концов может произвести вредное действие на характер и волю мужа и сделать его «бабою».

А когда м-р Мак-Кинстри был выбран одним из попечителей школы, а потому вынужден был якшаться с некоторыми восточными поселенцами, то ослабления старинной, резко очерченной, демаркационной линии между ними и «янками» внушали ей серьезные опасения даже на счет его здоровья.

— Старик совсем раскиснет, — говорила она, и в те вечера, как он должен был заседать в училищном совете, искала утешения в молитвенных собраниях южной баптистской церкви, на которых ее северные и восточные соседи, под нелестным прозвищем слуг «Ваала» и «Астарты», обыкновенно ниспровергались в прах, а храмы их опустошались.

Если успехи дяди Бена были медленнее, за то не менее удовлетворительны. Без всякого воображения и даже без энтузиазма, он брал упорным и настойчивым трудолюбием. Когда раздражительному и нетерпеливому Руперту Фильджи надоедало возиться с тупым и непонятливым учеником, то сам учитель, тронутый вспотевшим лбом и растерянным взглядом дяди Бена, часто посвящал остаток дня раскрытию для него тайн науки, давая ему списывать крупные прописи, даже водя его рукой по бумаге, как с ребенком. По временам очевидная неспособность дяди Бена напоминала ему о коварной догадке Руперта. Неужели он из любви в знанию терпел все эти мучения? Это трудно было совместить с тем, что Инджиан-Спринг знал об его прошлом и о его честолюбивых планах. Он был простым рудокопом, без всяких научных или технических познаний, без самого поверхностного знакомства с арифметикой и уменья кое-как нацарапать свое имя, и это было до сих пор вполне достаточно для его потребностей. И однако писанию он предавался с особенным рвением. Учитель нашел нужным однажды заметить ему:

— Если бы вы так же усердно копировали буквы прописи, то дело было бы лучше. Ваша подпись и без того разборчива.

— Но она не совсем в порядке, м-р Форд, — сказал дядя Бен, с недоверием поглядывая на свою подпись, — в ней чего-то недостает.

— Как так? Поглядите, все буквы на лицо: Добни — не очень четко, правда, но все буквы выведены, как следует.

— В том-то и дело, м-р Форд, что не все буквы на лицо. Я писал всегда Добни, чтобы выгадать время и чернила, а следует-то ведь писать Добиньи, — сказал дядя Бен, произнеся слово по складам.

— Но ведь тогда будет не Добни, а д'Обиньи.

— Да, именно.

— Это ваше имя?

— А то как же?

Учитель с сомнением поглядел на дядю Бена. Неужели это еще другая форма Добелльской иллюзии?

— Ваш отец был француз? — спросил он, наконец.

Дядя Бен помолчал, как бы стараясь припомнить это неважное обстоятельство.

— Нет.

— А ваш дед?

— Кажется, нет. По крайней мере по мне этого не видно.

— Кто были ваш отец или дед: вояжеры или трапперы, или уроженцы Канады?

— Они были из графства Пейк, в Миссури.

Учитель продолжал с сомнением глядеть на дядю Бена.

— Но ведь вас зовут Добни. Почему вы думаете, что ваше настоящее имя д'Обиньи?

— А потому, что оно так пишется на письмах, которые приходят ко мне из Штатов. Вот, поглядите.

Он стал рыться в карманах и в конце концов достал старый кошелек, а из него вытащил смятый конверт и, тщательно разгладив его, сравнил с своей подписью.

— Вот, поглядите. Видите… д'Обиньи.

Учитель все еще колебался. В сущности в этом не было ничего невозможного. Он припоминал другие случаи такого же превращения имен среди калифорнийской эмиграции. Но все же не мог удержаться, чтобы не заметить:

— Значит, вы находите, что имя д'Обиньи лучше, нежели Добни?

— А вы как думаете?

— Женщинам оно больше понравится. Ваша жена, если бы она у вас была, наверное предпочла бы, чтобы ее звали м-с д'Обиньи, а не Добни.

Это случайное замечание попало в цель. Дядя Бен внезапно покраснел до ушей.

— Я не думал об этом, — поспешно сказал он. — У меня была другая мысль. Я думал, что в деловых сношениях и денежных делах гораздо лучше, если ваше имя более внушительно. Если бы, например, я пожелал накупить акций какого-нибудь общества или стать его директором, то было бы согласнее с делом купить их на имя д'Обиньи.

М-р Форд слушал с некоторым нетерпеливым пренебрежением. Худо было уже то, что дядя Бен проявил способность к лганью, когда старался обморочить на счет своего первоначального образования, но выдавать себя за капиталиста ради того только, чтобы польстить своему ребяческому тщеславию — это было и жалко, и гадко.

Не было сомнения в том, что он лгал, говоря, что учился прежде в школе; вряд ли возможно, чтобы его звали действительно д'Обиньи и вполне очевидно — оставляя уже в стороне тот факт, что его знали, как беднейшего рудокопа, — что он лжет на счет акций. Подобно большинству логических резонеров, м-р Форд забывал, что люди могут быть нелогичны и непоследовательны, будучи искренними. Он отвернулся, не говоря ни слова, как бы желая этим показать, что он не желает более беседовать.

— На этих днях, — продолжал дядя Бен с тупой настойчивостью, — я вам кое-что сообщу.

— Я советую вам пока оставить это и заниматься вашим уроком, — резко сказал учитель.

— Так, так, — торопливо ответил дядя Бен, покраснев, словно рак. — Урок прежде всего, малый, это верно.

Он опять взял перо в руки и принял прежнюю трудовую позу. Но через несколько секунд стало очевидным, что или строгий окрик учителя или же его собственные размышления расстроили дядю Бена. Он беспрестанно вытирал перо, подходя для этого к окну, посвистывал и вообще как бы щеголял развязностью манер и веселостью. Он даже запел сквозь зубы, повторяя только что сказанные слова: «Так, так, урок прежде всего, малый, это вер-н-o». Последнее слово, с особенным ударением на о, он повторил несколько раз, поглядывая на учителя, который казался поглощенным своим делом за конторкой. Наконец, дядя Бен встал, старательно отложил книги в сторону, сложив их пирамидкой возле локтя бесчувственного м-ра Форда и, высоко поднимая свои ноги, осторожно ступая ими, подошел к крюку, на котором висели его сюртук и шляпа, собираясь надевать их, он вдруг как будто нашел не совсем приличным переодеваться в школе и, взяв их в руки, отправился к выходу.

— Я вспомнил, что мне надо повидаться с одним человеком, — объявил он, — итак, до завтра.

И исчез, потихоньку насвистывая.

И обычная лесная тишина обступила школу. Слабое угрызение совести проснулось в сердце учителя. И однако он помнил, что дядя Бен выслушивал без обиды и как веселую шутку гораздо более прямые обвинения от Руперта Фильджи, а что он сам руководился лишь чувством долга в своих действиях с этим человеком. Но сознательное исполнение долга относительно ближнего, причинением ему боли ради его собственной пользы, не всегда доставляет безмятежный покой душе того, кто причиняет боль… быть может, потому, что, при несовершенной организации человека, боль всего для него чувствительнее. Как бы то ни было, м-р Форд чувствовал себя неприятно и, как всегда водится в этих случаях, сердился только на невинную причину этого ощущения.

Почему дядя Бен оскорбился тем, что он не захотел выслушать его басен? Вот награда за то, что он с самого начала допустил его врать. Это ему урок на будущее время. Тем не менее он встал и подошел к двери. Фигуру дяди Бена уже почти нельзя было отличить между деревьями, но по движениям его плеч видно было, что он все еще ступает тихо и осторожно, высоко занося ноги, точно идет по топкому и неверному грунту.

Безмолвие царило по-прежнему, и учитель машинально озирал скамья и пюпитры, чтобы прибрать позабытые учениками вещи и раскиданные книги и тетради. Несколько полевых цветов, собранных преданной Октавией Ден, аккуратно связанных черной ниточкой и регулярно воткнутых за чернилицу на пюпитре у Руперта, все еще валялись на полу, куда их с такой же регулярностью отправлял этот гордый Адонис. Поднимая аспидную доску, валявшуюся под скамейкой, учитель обратил внимание на карикатуру, которую позабыли с нее стереть. М-р Форд сразу признал в ней работу юного, но крайне сатирического Джонни Фильджи. Широким мазком, с ясностью сюжета, с обилием подробностей, они представляли дядю Бена лежащим на полу под розгой Руперта Фильджи и под наблюдением Кресси Мак-Кинстри, изображенной в профиль. Смелый реализм, выразившийся в подписях под каждой фигурой, не оставлял никакого сомнения на счет их личностей. Также смело и не менее красноречиво был передан разговор между двумя сторонами посредством шаров, прикрепленных к их рту с пояснительными надписями:

«Я люблю вас!»

«О! бедная я!»

«Кокетка».

Учитель на минуту был поражен этим неожиданным, но графическим свидетельством того факта, что посещение дядей Беном школы было не только известно, но и комментировалось.

Маленькие глазки юных наблюдателей оказались зорче его собственных. Он опять был обманут, не смотря на все свои старания. Любовь, хотя и под маской, снова внедрилась в его школу со всей своей путаницей и беспорядком.

V.

В то время как эта пасторальная жизнь, ютившаяся вокруг школьного дома на просеке, нарушалась лишь случайными сторожевыми ружейными выстрелами, доносившимися из владений Гаррисон-Мак-Кинстри, — более деловитая часть Инджиан-Спринга вдруг была охвачена одним из тех предприимчивых спазмов, какие свойственны всем калифорнийским рудоносным поселкам.

Открытие Эврика-Дитш и расширение почтового сообщения из Биг-Блуфа были событиями немаловажными и праздновались в один и тот же день. Такое сугубое торжество оказалось даже не под силу красноречивой риторике издателя «Star», который совсем запутался в метафорических сравнениях. «Не будет слишком большим преувеличением, если мы скажем, что Инджиан-Спринг, благодаря своей превосходно организованной системе внутреннего обращения, слияния Норт-Форка с рекой Сакраменто и их общему впадению в необозримый Тихий океан, находится в прямом сообщении не только с Китаем, но даже и с отдаленнейшими рынками антиподов, — объявил он с чарующей восторженностью. — Граждане Инджиан-Спринга, сев в почтовую карету в 9 часов утра, и прибыв в Биг-Блуф в 2 ч. 40 м., могут отправиться в тот же вечер с курьерским поездом в Сакраменто и достигнуть Сан-Франциско на великолепном пароходе компании паровой навигации во время, чтобы сесть на тихоокеанский почтовый пароход, отправляющийся в Йокагаму на следующий день в 3 ч. 30 м.».

Хотя никто из граждан Инджиан-Спринга не собирался воспользоваться таким удивительным удобством, но каждый смутно ощутил удовольствие от такой перспективы, и даже учитель, давший прочитать редакторское красноречие Руперту Фильджи с педагогической целью доставить последнему упражнение в произношении пятисложных слов, был приятно польщен. Джонни Фильджи и Джимми Снейдер, усмотрели в этом таинственном сообщении тоже нечто заманчивое, хотя и непонятное, слушали во все уши и таращили глазенки.

А заключительные слова учителя, что такое замечательное событие следует отметить распущением учеников на полдня, окончательно утвердили мысль об его важном значении.

И вот наступил знаменательный день, когда две почтовых кареты прибыли из Биг-Блуфа с нарочно приглашенными спикерами — которые всегда приглашаются в таких случаях, но каждый раз чувствуют себя так, как будто бы им еще не доводилось присутствовать на таком важном и интересном торжестве. Стреляли по этому поводу из двух пушек, гремел хор медных инструментов, и выброшен был новый флаг на дереве свободы. После того последовало «угощение» в местной гостинице. И над всем этим господствовал дух неукротимой молодости и неудержимой предприимчивости, опьянявший самый воздух. Это тот дух, который населил пустыни и превратил их в цветущие города и поселки.

Учитель, распустивший своих питомцев и чувствующий себя как-то состарившимся в их обществе, почувствовал нечто вроде зависти, расхаживая между этими юными энтузиастами.

Особенно памятным остался этот день для Джонни Фильджи, не только потому, что он слушал восхитительные звуки медных труб вперемежку с тромбоном и барабанами; не только потому, что внимал оглушительной пальбе двух пушек и обонял опьяняющий запах пороха, но вследствие одной странной случайности.

Бессовестно покинутый на веранде Эврика-отеля, в то время как его брат Руперт ухаживал за хорошенькой хозяйкой, помогая ей в хозяйственных хлопотах, Джонни предавался неограниченным наблюдениям. Розетки, шестерка лошадей, новая упряжь, длина бича кучера, его громадные кожаные рукавицы и то, как он держал возжи — все это ослепляло глаза и чувства Джонни и навеки запечатлелось в его памяти. Но когда из второй кареты или «купе» вылез «настоящий пассажир» и беспечно и развязно направился к веранде, как будто бы карета и торжество, что происходило, были для него плевым делом, Джонни решил, задыхаясь от восторга, что он увидел принца! Разодетый в белый шелковый сьют, с бриллиантовым перстнем на пальце, с золотой цепочкой, сверкавшей на жилете и в шляпе-панама, с широкой черной лентой, лихо сидевшей на его завитых и напомаженных волосах, он был так великолепен, что совсем ослепил Джонни. Если бы он толкнул Джонни, проходя мимо его, он бы задрожал от восторга; если бы он заговорил с ним, то он не в силах был бы ему отвечать. И, представьте себе его крайнее изумление, когда он увидел, что дядя Бен, да! да! именно дядя Бен, подошел к этому фениксу, этому идеалу, хотя и не без конфуза, и, перекинувшись с ним двумя-тремя непонятными словами, ушел вместе с ним!

Можно ли удивляться, что Джонни, позабыв о брате, о лошадях и даже об угощении, немедленно последовал за ними.

Оба человека свернули в боковую улицу, которая ярдах в пятистах вдавалась в покинутый прииск, с его заброшенными шахтами и туннелями, давно уже полуразрушенными. Джонни, скрываясь за изгородями, шел за ними по пятам.

Не подозревая о том, что их выслеживает маленький мальчик, раз или два как бы ненароком перебежавший их дорогу, они продолжали свою конфиденциальную беседу. Слова «акции», «облигации» одни были понятны. Джонни наслушался их сегодня, но его поразил тот факт, что дядя Бен, по-видимому, о чем-то расспрашивал феникса и очень скромно и покорно выслушивал его. Но мальчик был окончательно сбит с толку, когда после получасовой ходьбы, они дошли до спорных границ Гаррисона-Мак-Кинстри. Так как ему специально было запрещено туда ходить, то Джонни, само собой разумеется, в совершенстве был с ними знаком. Но что делал тут несравненный иностранец? Не для того ли привел его сюда дядя Бен, чтобы он своим видом парализовал обе воюющие стороны? Не был ли то юный шериф, или юный судья, а может быть и сын губернатора Калифорнии? Или же они пришли сюда потому, что дядя Бен «глуп» и не знает местности? Вот прекрасный случай для него, Джонни, отрекомендоваться фениксу и предупредить его об опасности и даже, быть может, намекнуть на собственную неустрашимость.

К несчастию, пока он собирался с духом, спрятавшись за дерево, феникс повернулся и с легким пренебрежением, которое так пристало ему, сказал:

— Ну я бы не дал доллара акр за всю мызу. Но если вам вздумалось предложить баснословную цену… то это ваше дело!

Предубежденному Джонни показалось, что дядя Бен принял это заслуженное презрение, как и подобало, со смирением, но тем не менее пробормотал что-то «глупое» в ответ, так что Джонни было противно даже и слушать. Не выступить ли ему вперед и не объяснить ли фениксу, что он тратит попусту время с человеком, который не умеет сложить «пекарь», и которого учит азбуке его родной брат, Руперт?

Феникс продолжал:

— И, конечно, вы знаете, что, купив право на землю, вы еще тем самым не вступаете в ее владение? Вам надо выжить отсюда скоттеров и бродяг. Вместо двух воюющих сторон будет три — вот и все!

Дурацкие ответы дяди Бена не интересовали Джонни. Он слушал только то, что изрекали те, другие, вещие для него, уста. Эти последние холодно продолжали:

— Ну а теперь займемся вашим прииском. Я не могу уделить вам много времени, потому что меня ждут здесь некоторые люди и кроме того, полагаю, что вы желаете сохранить до поры до времени все это втайне. Хотя я не понимаю, как вам удалось скрыть это до сих пор. Ваш прииск близко? Вы живете на нем, как говорили, кажется?

Если бы только маленький слушатель не был так очарован иностранцем, его должно было бы поразить предположение, что у дяди Бена может быть прииск, заслуживающий внимания. Теперь же он ограничился тем, что последовал за ними следом, объяснив себе то немногое, что он понял, «бахвальством дяди Бена». Хижина дяди Бена была сколочена из грубых досок и неотесанных камней и почти вросла в одну из больших ям, вырытых в земле и в песке, и представлявших остатки давно покинутого золотого прииска Инджиан-Спринг. Некоторые утверждали, что дядя Бен ухлопывал малые заработки, полученные им на настоящей рудокопной работе, на поскребушки прежнего покинутого прииска — унизительный труд, практиковавшийся до сих пор только китайцами и недостойный честолюбия кавказской расы. Кодекс чести рудокопов допускал, что человек может довольствоваться малыми результатами своего дневного труда, лишь бы его поддерживала надежда на большие заработки, но осуждал его, если он удовлетворялся скромной действительностью. Как бы то ни было, а это подозрение создавало уединение вокруг жилища дяди Бена и содействовало его одиночеству по крайней мере на столько же, как и широкий ров, отделявший его от соседей. Осторожно остановясь на опушке леса, Джонни увидел, как его светлое видение скрылось в избушке дядя Бена, точно простой смертный. Джонни уселся на пень и дожидался его возвращения, страстно надеясь, что он вернется один! Через полчаса он сделал маленькую экскурсию за ягодами и вернулся на свой обсервационный пост. Но из хижины не доносилось ни звука, и неприметно было никакого движения. Прошло еще минут десять, и к великой досаде Джонни дядя Бен показался один и направился к лесу. Сгорая от нетерпения, Джонни бросился навстречу дяде Бену. Но тут произошла одна из тех несообразностей, свойственных только детям. Когда дядя Бен обратил на него свои серенькие глазки полуудивленно, полувопросительно, мощный дух детской скрытности внезапно овладел мальчиком. Никакими силами теперь не вытянуть было вопроса, который за минуту вертелся у него на языке.

— Гей, Джонни! Что ты здесь делаешь? — спросил дядя Бен ласково.

— Ничего.

После минутного молчания, в продолжение которого он оглядывал массивную фигуру дяди Бена, как какой-нибудь монумент, он прибавил:

— Ищу ягод.

— Почему ты не наверху за угощением?

— Руперт там.

Мысль о том, что брат служит его представителем на пиру, казалась ему достаточным объяснением. Он вскочил на ствол, на котором сидел за секунду перед тем и дожидался нового затруднительного вопроса. Но дядя Бен, очевидно, вполне удовлетворился ответом Джонни и, кивнув ему головой, пошел дальше.

Когда его фигура исчезла в кустах, Джонни осторожно подкрался к избушке. На некотором расстоянии от нее он поднял с земли камушек и бросил им в дверь, немедленно навострив лыжи в укромную чащу. Никто не появлялся, он повторил эксперимент два и даже три раза с камнем больших размеров и на более близком расстоянии. После того он смело обошел избушку и дошел до давно брошенной шахты, прикрытой грубым трапом из старых досок, как бы за тем, чтобы предохранить неосторожных посетителей от того, чтобы они не свалились в нее. Тут внезапный и необъяснимый страх овладел Джонни, и он убежал. Когда он добежал до отеля, то почти первое зрелище, представшее его глазам, был его феникс, очевидно, ни мало не выбитый из колеи и хладнокровно попивавший грог с новым собеседником.

Тем временем м-р Форд, как ни был он растроган сантиментальным значением празднества, слегка утомился его подробностями. Так как его собственная комната в Эврика-отеле оглушалась звуками хора медных инструментов и красноречием спикеров и наполнялась ароматами пороха и вина, то он решил вернуться в школу и там воспользоваться лесной тишиной, чтобы написать несколько писем.

Перемена показалась благодатной; отдаленный шум взбудораженного поселка доносился только, как освежающий шелест ветра среди листьев.

Чистый воздух елового леса, наполнявший каждую щелку в школьном доме и как будто сметавший все следы человеческого пребывания, до того уносил от праздника, что праздник этот представлялся каким-то нереальным сном. Единственная реальная жизнь его была здесь.

Он вынул из кармана несколько писем — одно из них истрепалось даже от частого чтения — и принялся отвечать на них.

Но вдруг он остановился, охваченный каким-то неопределенным сладким чувством. Как будто аромат какой-то опьянил его голову. Он вспомнил, что уже раньше обонял его, когда солнце заходило, и растения сильнее пахли.

Он поднял глаза. На его конторке перед ним находился источник чудного запаха — небольшой букет дикой калифорнийской мирты, окружавшей розовый бутон, которого он сначала не заметил.

В этом обстоятельстве не было ничего необыкновенного. Дети имели обыкновение приносить цветы в самое различное время и по самым различным поводам, да он мог и не заметить букетика во время класса. Он пожалел об этом от того, что цветы уже начали увядать от такого невнимания. Он припомнил, что в народных сказках, пересказываемых детьми, мирт был тесно связан с Венерой и считался эмблемой любви. Он припомнил также, что рассказывал детям о возможном происхождении этого поверья. Держа букетик в руках, он вдруг ощутил под руками нечто мягкое, как шелк, от чего точно магнетический ток пробежал по его пальцам. Поглядев внимательнее, он увидел, что цветы были связаны не ниткой и не ленточкой, но длинными, мягкими каштановыми волосами, туго обвитыми вокруг стеблей. Он развернул один волос и поглядел на него на свет. Его длина, цвет, а пуще всего необъяснимый инстинкт подсказали ему, что это волосы Кресси Мак-Кинстри. Он поспешно положил их назад, точно фамилиарно дотронулся до самой Кресси.

Он дописал письмо, но время от времени поглядывал на букетик и задумывался. Написав второе письмо, он отложил в сторону бумагу и перо и с минуту колебался перед миртовыми веточками, окружавшими розу, и наконец запер букетик в конторку. Затем, сообразив, что дядя Бен, по всей вероятности, присутствует на празднике вместе со всеми остальными, решил вернуться немедленно в гостиницу.

Входя в свою комнату в отеле, он нашел Руперта Фильджи, стоявшего насупившись у окна, между тем как его брат Джонни, утомленный волнениями дня и угощением, заснул в креслах. Присутствие их было не редкостью, так как м-р Форд, тронутый одиночеством осиротелых мальчиков, часто приглашал их к себе в комнату смотреть книги с картинками.

— Ну что? — весело спросил он.

Руперт не отвечал и не переменил позы. М-р Форд, взглянув на него, увидел знакомый гневный блеск в красивых глазах мальчика, отуманенных слезой. Тихо положив руку на плечо Руперта, он сказал:

— Что случилось, Руперт?

— Ничего, — сердито отвечал мальчик, не отрывая глаз от стекла.

— Что м-с… м-с Трип (красивая хозяйка гостинницы) была нелюбезна?

Ответа не было.

— Вы знаете, Руп, — продолжал м-р Форд шутливо, — что она должна выказывать некоторую сдержанность при людях… и как раз сегодня. Не годится скандализировать людей.

Руперт хранил негодующее молчание. Но ямочка на щеке, обращенной к учителю, обозначилась явственнее (кстати, Руперт презирал эти ямочки, как женственную черту). Но только на минуту, а затем его темные глаза снова омрачились.

— Я бы желал умереть, м-р Форд.

— Что так?

— Или… найти какое-нибудь занятие.

— Вот это уже лучше. Что именно вы желали бы делать?

— Работать… чтобы заработывать деньги. Бросить носить дрова и воду дома; бросить стряпать и стлать постели, точно китаец; бросить нянчится с ребятишками, одевать и раздевать их, точно нянька. Поглядите вы на него, — указал он на безмятежно спавшего Джонни, — поглядите на него. Знаете, что это значит? Это значит, что я должен снести его домой через весь город, а затем затопить печь и сварить ему кушанье, и вымыть его, и раздеть его, и положить в постель, и убаюкивать его; а папа тем временем шатается по городу с другими такими же идиотами и вопит о «прогрессе» и о «будущности Инджиан-Спринга». Хорошая будущность ожидает нашу семью, м-р Форд. Хорошую будущность он приготовил мне.

Учитель, которому эти случайные взрывы Руперта были не редкостью, улыбнулся, хотя серьезные глаза шли в разрез с улыбающимися губами, и утешил мальчика, как умел. Но ему хотелось узнать причину настоящего припадка и его вероятную связь с м-с Трип.

— Мне казалось, что мы уже обсудили это, Руперт. Через несколько месяцев вы оставите школу, и я посоветую вашему отцу найти вам какое-нибудь дело, в котором вы могли бы пробить себе дорогу. Терпение, дружище, вы учитесь очень хорошо. Вспомните про вашего ученика, дядю Бена.

— О, да! Вот еще другой большой ребенок, с которым приходится возиться в школе, когда я не негритянствую дома.

— И я не вижу, что бы другое вы могли делать в Инджиан-Спринге, — продолжал м-р Форд.

— Так, — мрачно ответил Руперт, — но я мог бы уехать в Сакраменто. Юба Билль говорит, что там в конторы, да в банки берут мальчиков не больше меня… и через год или два они работают не хуже других и получают такое же большое жалованье. Да вот здесь находится человек, не старше вас, м-р Форд, и вполовину не такой ученый, а он разодет, как куколка, в перстнях, да золотых цепочках, и все глаза на него таращат, так что противно глядеть.

М-р Форд приподнял брови.

— О! вы говорите про молодого человека от Бенгама и К о, который разговаривал с м-с Трип, — сказал он.

Румянец досады разлился по лицу Руперта.

— Может быть, но он страшный фат.

— Вы хотите быть таким, как он? — спросил м-р Форд.

— Вы знаете, что я хочу сказать, м-р Форд. Не таким, как он. Вы лучше его в сто раз, — прибавил Руперт наивно, — но если такая сорока добилась своего, то почему я не могу этого добиться.

Тут учитель снова посоветовал своему ученику терпение и выдержку и вдобавок рассказал некоторые забавные факты из собственной жизни, чтобы вызвать ямочки на щеках Руперта. Через полчаса мальчик успокоился, собрался домой и подошел к спящему брату с чем-то вроде покорности судьбе. Но сон, по-видимому, превратил Джонни в какую-то инертную массу, вроде желе. Потребовались соединенные усилия учителя и Руперта, чтобы нагрузить им брата. Сонный мальчик охватил рукою шею Руперта, с трудом полуоткрыв заспанные глазенки, и опять крепко заснул. Учитель простился с Рупертом и вернулся в свою комнату, после того как мальчик спустился с лестницы с своей ношей.

Но тут Провидение, которое, боюсь, иногда презирает человеческие приличия, вознаградило Руперта так, как только могло пожелать его неразумное сердце. М-с Трип стояла внизу лестницы, с которой сошел Руперт, и тот весь покраснел от стыда. Она увидела его и его ношу, и сердце ее было тронуто.

Знала ли она о том поклонении, какое питал к ней Руперт, или нет — этого я не могу сказать. Голосом, пронизавшим его душу, она сказала:

— Как! Руперт, вы уже уходите?

— Да, сударыня… из-за Джонни.

— Передайте его мне, я уложу его у себя на ночь.

Соблазн был очень велик, но Руперт нашел в себе силу отказаться.

— Бедняжечка, он, кажется, очень устал.

Она наклонила свое все еще свежее и хорошенькое личико близко, близко к Руперту и поцеловала Джонни в щечку. Потом подняла свои смелые глаза на Руперта и, двинув с его лба поношенную шляпу, решительно поцеловала его в лоб.

— Покойной ночи, милый.

Мальчик вздрогнул и ринулся опрометью в темноту ночи.

Но с деликатностью чувств джентльмена тотчас же свернул в боковую улицу, как бы желая скрыть от пошлых взглядов то счастие, какого удостоился.

Путь, избранный им, был труден и утомителен, ночь, темна, а Джонни нелепо тяжел, но он бодро шел с женским поцелуем, горевшим на его нежном лбу и, как звезда, озарявшим ему дорогу.

VI.

Когда дверь затворилась за Рупертом, учитель запер ставни и, зажегши лампу, пытался собраться с мыслями и взял в руки книгу. Но долетавший снизу шум от пира, мешал ему. Притом его грызло раскаяние, что он не был достаточно нежен с Рупертом в его безрассудных передрягах. Не то патетическая, не то юмористическая картина рисовалась перед его глазами, как несчастный Руперт, подавленный двойным бременем — спящего брата и нелепой любви, свалит первое бремя куда-нибудь в канаву и сбежит из дома. Он схватил шляпу с намерением идти разыскивать его или… поискать развлечения, которое заставило бы забыть о нем. М-р Форд отличался чувствительной совестью людей с сильно развитым воображением: неумолимый судья — совесть всегда заставляла его напрягать все усилия, чтобы заглушить себя.

Проходя по корридору, он встретил м-с Трип, разряженную в белое бальное платье, которое однако, по его мнению, шло к ней гораздо меньше, чем ее обыкновенный, будничный наряд. Он собирался пройти мимо с поклоном, когда она остановила его с сознанием неотразимости своих прелестей.

— Вы не собираетесь на бал сегодня вечером?

— Нет, — отвечал он, улыбаясь, — но как жаль, что Руперт не увидит вас в таком наряде.

— Руперт, — повторила дама с кокетливым смехом, — вы сделали из него почти такого же женоненавистника, как вы сами. Я предлагала ему присоединиться к нам, но он убежал к вам.

Она помолчала и, окинув его искоса критическим взглядом, прибавила:

— Почему вам не идти на бал? Никто вас не съест.

— Я не совсем в этом уверен, — отвечал м-р Форд галантно. — Грустный пример Руперта постоянно у меня перед глазами.

М-с Трип тряхнула шиньоном и стала сходить с лестницы.

— Приходите лучше, продолжала она, взглянув через перила. — Посмотрите на танцы, если сами не умеете танцовать.

Но дело в том, что м-р Форд умел танцовать и хорошо притом. Почему бы ему в самом деле не пойти? Правда, что он молча принял то сдержанное отношение, с каким его встретили в Инджиан-Спринге, и никогда не участвовал ни в мужских, ни в женских собраниях, но это не резон. Он мог во всяком случае одеться и пойти на бал, поглядеть.

Черный сюртук и белая рубашка были достаточным нарядом для Инджиан-Спринга. М-р Форд присовокупил еще лишнюю элегантную подробность: белый жилет.

Когда он подходил к зданию суда, где происходил бал, было всего еще девять часов, но в окнах уже горел яркий огонь. По дороге он раз или два думал было обратиться вспять, и это колебание снова охватило его у самых дверей. И только страх, что его нерешительность будет замечена зеваками, заставил его войти.

Конторы клерков и комнаты судей нижнего этажа были наводнены верхним платьем, шалями и угощением, танцы же должны были происходить в верхнем этаже, в зале, суда, еще не отделанной. Флаги, лавровые венки и приличные случаю надписи скрывали ее голые стены; но герб штата уже красовался над эстрадой судей с его неподражаемым солнечным закатом, его торжествующей богиней и свирепым медведем, который лучше всяких надписей иллюстрировал действительность. В зале было душно и тесно. Свечи по стенам, в простых подсвечниках или в обручах с бочонков спускались с потолка. Самое удивительное разнообразие царствовало в женских костюмах, какое когда либо видел учитель. Платья, давно вышедшие из моды, смятые и слежавшиеся в сундуке, забытые фасоны, с попытками приспособить их на современный лад, самые неожиданные комбинации: обшитая мехом кофточка и тюлевая юбка, бархатное платье и пелеринка из белого пике, затейливые прически, головы в цветах и перезрелые прелести, облеченные в цвета невинности. Небольшое пространство, расчищенное для танцующих, постоянно наводнялось зрителями, наполнявшими комнату в три и в четыре ряда.

Когда учитель пробирался вперед, молодая девушка, стоявшая в одной из кадрилей, с быстротой нимфы юркнула, в толпу и скрылась на минуту. Не разглядев ни лица, ни фигуры, м-р Форд по живым, решительным манерам узнал Кресси: с инстинктивным смущением, в котором, он не мог дать себе отчета, он знал, что она видела его и что по какой-то непонятной причине, он виной, что она вдруг скрылась.

Но это длилось только одно мгновение. Он еще не успел протискаться сквозь толпу, как она уже вновь появилась и заняла прежнее место около озадаченного кавалера, который оказался никто иной, как иностранец, очаровавший Джонни и возбудивший ненависть Руперта.

Она была бледна; он никогда еще не видел ее такою прекрасной. Все, что он находил в ней бестактным и резким, казалось вполне уместным в это мгновение, в этом свете, в этой атмосфере, в этом странном собрании… Даже ее розовое газовое платье, из которого ее белые, молодые плечи выступали как бы из облака, заалевшего от солнечного заката, казалось совершенством девственной простоты; ее девически длинные руки и ноги и продолговатая линия шеи и спины казались теперь удивительно изящными. Бледность на ее обычно румяном лице сообщала ему духовную прелесть. Он не мог отвести от нее глаз, не верил своим глазам. И однако то была Кресси Мак-Кинстри, его ученица! Да, полно, видел ли он ее прежде? Знал ли он ее? Не удивительно, что все глаза были устремлены на нее, что ропот сдерживаемого восхищения или еще более выразительное молчание царили в окружавшей ее публике. Он поспешно огляделся и почувствовал странное облегчение, видя, что толпа разделяет его чувства.

Она теперь танцовала и все с той же сдержанной бледностью и замечательным спокойствием, которые так именно на него действовали. Она даже не взглянула в его сторону, но он знал каким-то чутьем, что она знает, что он тут. К желанию его поймать ее взгляд примешивался какой-то страх, точно при обмене взглядов овладевшая им иллюзия должна была или рассеяться безвозвратно или же укрепиться навсегда. Он принудил себя, по окончании кадрили, отойти, частию затем, чтобы уклониться от некоторых знакомых, которых он видел перед собой и которых из вежливости должен был бы пригласить танцовать, частию затем, чтобы собраться с мыслями. Он решил обойти комнаты и потихоньку уйти домой. Те, кто узнали его, расступались перед ним с пассивным любопытством; пожилые и старые люди выражали доверчивую симпатию и как бы ставили его на одну с собой доску, и это положительно раздражало его. Одну минуту он думал разыскать м-с Трип и пригласить ее на какой-нибудь танец только затем, чтобы доказать ей, что он умеет танцовать.

Он уже дошел до середины залы, как вдруг раздались звуки вальса. Вальс не был в чести на балах в Инджиан-Спринге, частию потому, что набожные люди сомневались, чтобы он входил в число дозволенных танцев частию потому, что молодые люди не вполне еще справились с его трудностями. Когда учитель поддался желанию опять поглядеть на танцующих, то увидел, что всего три или четыре пары нашли в себе смелость закружиться по зале. Кресси Мак-Кинстри и ее прежний кавалер были в числе их. В охватившем его восторженном состоянии, он не нашел странным, что она прекрасно вальсировала, чего никак нельзя было сказать об ее кавалере. После нескольких туров, она остановилась и улыбаясь высвободила свою талию от обвивавшей ее руки. Отходя, она с безошибочным инстинктом оглянулась в ту сторону, где стоял учитель, и взгляды их встретились. В них таилась притягательная сила, тем более опасная, что она не была высказана, — власть без предварительных объяснений, обещаний или даже намерений, любовь, которую не надо было вызывать.

Он спокойно подошел к ней и даже холоднее, чем считал это возможным.

— Хотите испытать меня? — спросил он.

Она поглядела ему в лицо, точно не слыхала вопроса, но следила за собственными мыслями и сказала:

— Я знала, что вы подойдете; я видела вас, когда вы только что вошли.

И, не говоря больше ни слова, подала ему руку, и вслед затем они закружились по зале.

Все это совершилось так быстро, что они и сами не опомнились, как замолкла музыка, а кругом раздался хор похвал. В женских голосах звучала завистливая нотка, а кавалеры, которым грация и красота Кресси придала смелости, наперерыв приглашали ее на тур вальса.

— Я больше не буду танцовать, — объявила она и ускользнула из толпы с той странной, новой в ней застенчивостью, которая из всех ее превращений была самой очаровательной. И однако они до того были уверены во взаимной страсти, что не ощущали разлуки, и он ушел так, как если бы они условились, где и когда им встретиться. Немногие поздравляли его с его искусством. Идеал Джонни с любопытством посмотрел на него; старики пожимали ему руку с некоторым смущением, как будто бы они были не совсем уверены в том, что человеку его профессии прилично танцовать. Одно лицо с мрачной ненавистью глянуло на него из толпы, — лицо Сета Девиса. Он не видел его, с тех поря, как тот оставил школу; он даже позабыл об его существовании и только теперь припомнил об его преемнике, Джо Мастерсе, и с любопытством озирался, чтобы видеть, здесь ли новый поклонник Кресси. Только когда он дошел до двери, он серьезно подумал о ревности, написанной на лице Сета Девиса, и почувствовал страшное негодование.

— Почему этот дурак не ревнует к открытому ухаживанью Джо Мастерса? — подумал он и натолкнулся как раз в это мгновение в дверях на дядю Бена и Гирама Мак-Кинстри, стоявших в числе зрителей.

Может быть, дядя Бен тоже ревнует и если его единственный тур вальса так скомпрометировал его, то, может быть, и отец Кресси тоже недоволен.

Но оба мужчины, хотя Мак-Кинстри обыкновенно выказывал смутное и необъяснимое презрение к дяде Бену, — стали единодушно хвалить и поздравлять его.

— Когда я увидел, что вы пустились в пляс, м-р Форд, — сказал дядя Бен с рассеянной задумчивостью, то сказал: — ну, молодцы, теперь глядите в оба. Вы увидите, что он стоит того. Я по первым же вашим шагам я сказал: это французский манер, самый настоящий французский манер. Никто так хорошо и ловко не танцует, как французы. Вот, что я называю танцем. Вы можете, говорю, сапоги прозакладывать, молодцы, что эта наука сразу не дается.

— М-р Форд, — сказал Мак-Кинстри внушительно, слегка помахивая желтой лайковой перчаткой, какою он обтянул свою раненую руку, чтобы почтить праздник, — я благодарю вас за то, что вы протанцовали с моей дочерью. Сам я не танцую и редко гляжу на танцы, потому что мне некогда, но когда я увидел вас обоих танцующими, то, право, мне стало так покойно, так покойно, как еще никогда в жизни.

Кровь бросилась в лицо учителю от неожиданного сознания вины и стыда.

— Но, — пробормотал он неловко, — ваша дочь прекрасно танцует, она, должно быть, много практиковалась.

— Может быть, может быть, — продолжал Мак-Кинстри, кладя руку в перчатке на плечо учителя, — но я хочу сказать, что мне особенно понравилось ваше спокойное, простое, так сказать, семейное отношение. К концу, когда вы так прижали ее, а она опустила голову к вам на плечо, точно собиралась спать и как будто она была еще совсем маленькая девочка, это мне напомнило времена, когда я сам убаюкивал ее, идя около фургона, на Рио-Ла-Плата, и мне захотелось, чтобы старуха поглядела на вас.

С усилившимся румянцем учитель искоса поглядел на темно-красное лицо и бороду Мак-Кинстри, но в его довольных чертах не было и следа той иронии, какая в них мерещилась учителю, у которого совесть была неспокойна.

— Значит, вашей жены нет здесь? — спросил он рассеянно.

— Она в церкви. Она поручила мне смотреть за Кресси. Хотите пройтись немного, мне нужно с вами переговорить.

И он продернул раненую руку в руку учителя, по своей обычной манере и отвел его к стороне.

— Вы видели здесь Сета Девиса?

— Видел минутку тому назад, — презрительно ответил м-р Форд.

— Он не был с вами груб?

— Нет, с какой стати! — ответил надменно учитель.

— Так, — задумчиво проговорил Мак-Кинстри. — Вы, знаете, хорошо делаете, что не связываетесь с ним. Предоставьте его — или его отца, это все равно — мне. Не путайтесь в нашу ссору с Девисами. Это не ваше дело. Меня уже мучит то, что вы принесли мне ружье, когда у нас была свалка с Гаррисонами. Старуха не должна была допускать этого, ни Кресси. Слушайтесь меня, м-р Форд! Я решил стоять между вами и Девисами, пока все не уладится, а вы подальше держитесь от Сета.

— Очень вам благодарен, — сказал м-р Форд с непонятным жаром, — но я не намерен изменять своих привычек для глупого школьника, которого я выгнал из школы.

Несправедливая и мальчишеская резкость этих слов почувствовалась им тут же, и он снова покраснел.

Мак-Кинстри поглядел на него тупыми, сонными, красными глазами.

— Не теряйте своего лучшего оружия, м-р Форд, спокойствия. Храните свое спокойствие, и никто вас пальцем не тронет. Я лишен этого дара, — продолжал он своим медлительным, совершенно бесстрастным голосом, — и для меня одной свалкой больше, одной свалкой меньше — ничего не значит.

Он поклонился, повернулся и ушел обратно в большую залу. М-р Форд, не решаясь на дальнейшие разговоры, протискался сквозь толпу, наполнявшую лестницу, и вышел на улицу.

Но там его странный гнев и не менее странное угрызение совести, которые он испытывал в присутствии Мак-Кинстри, как будто испарились при чистом лунном свете и в мягком летнем воздухе.

Когда он пришел в отель, то удивился, найдя, что всего еще только одиннадцать часов. Никто еще не возвращался с бала, здание было пусто и только буфетчик, да горничная, кокетничавшая с ним, сторожили его.

Оба поглядели на учителя с досадным удивлением. Он почувствовал себя очень неловко и почти пожалел, что не пригласил танцовать м-с Трип или, по крайней мере, не остался в числе зрителей. Торопливо пробормотав, в об яснение своего раннего возвращения, что ему необходимо написать несколько писем, он взял свечу и медленно поднялся по лестнице в свою комнату.

Но, войдя к себе, он почувствовал себя очень неприятно от того недостатка симпатии, с какой нас всегда встречают знакомые предметы после пережитых нами новых ощущений. Ему не верилось, что он всего лишь два часа тому назад вышел из этой комнаты, до того все в ней было для него дико и чуждо. И, однако, то были его стол, книги, его кресло и его собственная постель, даже кусочек пряника, оброненного Джонни, все еще валялся на полу. М-р Форд еще не дошел до той стадии всепоглощающей страсти, когда человек всюду носит с собой любимый образ. Ей еще не было места в этой комнате; он здесь не мог даже о ней думать; а потому, чтобы думать о ней, он должен уйти в другое место. Куда ему деваться? Бродить по улицам — было бы слишком нелепо. Идти в школу, да! Он пойдет туда; дорога туда приятная, ночь чудная, и он достанет букетик из конторки.

Он пошел в школу и, отперев дверь, снова запер ее за собой, не столько, чтобы спастись от вторжения людей, сколько от белок и летучих мышей. Почти вертикально стоявшая луна, освещавшая просеку, не проникала внутрь дома, и только в окно врывалась узкая полоска света и ложилась на потолок. Частью из осторожности, частью от того, что ему хорошо были знакомы окружающие предметы, он не зажигал свечи, но прямо прошел к конторке, придвинул к ней стул, отпер ее, достал букетик и поднес его к губам.

Чтобы очистить для него место в кармане, он должен был вынуть оттуда свои письма, в том числе то, измятое, которое он перечитывал сегодня поутру. Чувство удовольствия, пополам с угрызением совести, охватило его, когда он подумал, что теперь все это уже дело прошлое. Беспечно бросил он письмо в ящик, куда оно упало с глухим стуком, как безжизненный предмет.

Но что это такое?

Шум шагов по песку, легкий смех, движение двух или трех теней на потолке, звук голосов: мужчины, ребенка и ее голос!

Возможно ли это? Не ошибается ли он? Нет! Голос мужчины был голос Мастерса; ребенка — Октавии; женщины — ее голос!

Он не двигался в потемках. Школа находилась недалеко от пути, по которому она должна была идти домой. Но зачем она зашла сюда? Не видели ли они, как он прошел сюда, и не хотят ли подшутить над ним? Тон голоса Кресси и раскрытое ею окно убедили его в противном.

— Так, хорошо теперь. Вы двое отойдите к сторонке. Таки, отведи его к изгороди и придержи там, пока я не вернусь. Нет, благодарю вас, сэр, я обойдусь и без вашей помощи; я часто лазила в окно и прежде. Не правда ли, Таки? Ведь нам с тобой это не в диковинку?

Сердце Форда замерло. Послышался опять смех, удаляющиеся шаги, в окне вдруг стало темно, и вот Кресси Мак-Кинстри перепрыгнула через него и легко опустилась на пол.

Она быстро направилась к проходу между двумя рядами скамеек. Вдруг она остановилась. Учитель встал в тот же момент, вытянув руку, чтобы удержать крик ужаса, какой, он уверен был, слетит с ее губ. Но он плохо знал железные нервы девушки. Она не закричала. И при слабом свете луны то же выражение сознательного понимания, какое он видел у нее на лице на бале, появилось и теперь, вместе с радостью, от которой полуоткрылись ее губы. Десяток вопросов теснился на его устах, и десяток ответов уже был готов сорваться с ее уст. Но они не были высказаны, так как в следующий момент глаза ее полузакрылись, она нагнулась к нему, и они слились в поцелуе.

Она первая опомнилась и, повернув его лицо руками к свету, а свое отклоняя в тень, сказала:

— Послушайте, — торопливо прошептала она. — Они думают, что я пришла сюда за одной вещью, которую я оставила в своем ящике. И им показалось очень веселой штукой идти сюда со мной. Я же пришла за вещью, которая спрятана не в моем пюпитре, а в вашей конторке.

— Не эта ли? — прошептал он, вынимая мирты.

Она схватила их с легким восклицанием и поднесла их сначала к своим губам, потом к его. Затем, охватив снова его лицо своими мягкими ладонями, повернула его к окну, говоря:

— Глядите на них, а не на меня.

Он повиновался и увидел две фигуры, медленно прохаживавшиеся по тропинке.

— Это не все! — прошептала она, то придвигая его лицо к своим губам, то отодвигая. — Когда мы пришли в лес, я почувствовала, что вы здесь.

— И, чувствуя это, вы привели его? — сказал Форд, отодвигаясь от нее.

— Почему бы и нет? — лениво спросила она. — Даже если бы он увидел вас, я бы устроила так, что вы бы проводили меня домой.

— Но как вы думаете, честно ли это? Понравилось ли бы это ему?

— Понравилось ли бы ему? — повторила она лениво.

— Кресси, — сказал серьезно молодой человек, вглядываясь в ее лицо, скрытое в тени. — Вы не дали ли ему права обижаться? Понимаете вы меня?

Она помолчала, как бы соображая.

— Хотите, я его сюда позову? — спокойно спросила она, без малейшего следа лукавства или кокетства. — Вам, может быть, приятнее, чтобы он был тут, или, чтобы мы вышли отсюда и присоединились к ним? Я скажу, что вы вошли как раз, когда я выходила.

Что мог он на это ответить?

— Кресси, любите ли вы меня?

Смешной вопрос в устах человека, державшего ее в своих объятиях, если он верил, что это правда; и дрянной вопрос, если он не верил.

— Я думаю, что я полюбила вас с первой минуты, как вы появились у нас. Должно быть, поэтому самому я и обручилась с ним, — отвечала она просто. — Я знаю, что люблю вас, и думала только о вас, когда уезжала отсюда. Я вернулась назад, потому что любила вас. Я любила вас в тот день, как вы приходили к маме… хотя думала тогда, что вы идете рассказать ей про Мастерса и об явить, что не примете меня обратно в школу.

— Но вы не спрашиваете, люблю ли я вас?

— Но ведь вы любите, как же вы могли бы теперь не любить меня? — доверчиво сказала она.

Что мог он на это ответить, как не заключить ее снова в объятия, хотя легкая дрожь, — точно из окна потянуло холодком, — пробежала по нем. Она, должно быть, тоже это почувствовала, потому что сказала:

— Поцелуйте меня и отпустите.

— Но мы должны переговорить друг с другом, милочка, когда… когда другие уйдут.

— Вы знаете сарай около межи? — спросила она.

— Да.

— Я обыкновенно хожу туда учить уроки, чтобы… чтобы быть с вами, — прошептала она, — и папа приказал, чтобы никто туда не ходил, пока я там. Приходите туда завтра, перед закатом солнца.

Последовал долгий поцелуй, во время которого им казалось, что они сказали все, чего не могли выговорить. После того они расстались; он тихонько отпер дверь, чтобы выпустить ее. Она схватила мимоходом книжку с пюпитра и проскользнула, точно легкое видение, по озаренной луной просеке, и минуту спустя ее голос, без всякого следа дрожи или волнения, уже смешался с голосами ее спутников.

Конец первой части.

Часть II.

I.

Разговор дяди Бена с обворожительным иностранцем, который подслушал Джонни Фильджи, хотя и непонятный для его детского ума, имел некоторое и не маловажное значение для старейших поселенцев в Инджиан-Спринге. Сам город, подобно многим, ему подобным, был сначала поселком рудокопов, а потому его основатели и первые поселенцы опирались в правах на владение землей на рудокопных законах, первенствовавших над другими. Но хотя эти права считались несомненными даже после упразднения первоначальной оккупации и постройки лавок, контор и домов на месте покинутых приисков, городские предместья и порубежные округа заняты были скоттерами на самых неопределенных основаниях. Не многие из скоттеров позаботились запастись документами, доказывающими их владельческие права, а потому в Инджиан-Спринге узнали не без волнения новость, что мексиканский надел в три квадратных мили, занимавший целый округ, был в последнее время утвержден правительством и что предпринимается судебный иск для передачи этого надела в руки владельца.

Говорилось, что в этот надел не входят земли, которыми владеет город на основании рудокопных законов, но что скоттерам и бродягам в роде Мак-Кинстри, Девиса, Maстерса и Фильджи, а также и Гаррисонам придется купить право на владение землей или же вести разорительную тяжбу.

Владельцы надела — богатые капиталисты в Сан-Франциско — готовы были войти в сделку с теперешними владельцами, и выгоды этой сделки одинаково распространялись на «бродягу», который ни сеял, ни жал, а попросту выжил скоттера, здесь работавшего.

Само собой разумеется, что мнения относительно действия нового права разделились: старейшие поселенцы все еще придерживались такого взгляда, что кто сидит на земле, тот ею и владеет, и сомневались в законности каких-то выморочных прав; новые же поселенцы считали легальные права как бы своего рода гарантией для капитала и поощрением улучшению хозяйства.

Существовала также постоянно усиливающаяся и влиятельная партия восточных и северных людей, которые рады были устранению всяких поводов к раздорам и кровопролитию. Распря между Мак-Кинстри и Гаррисонами, возникшая из-за пограничной межи, на которую никто из них не имел законных прав, после того как восстановлены будут права законного владельца, должна прекратиться, так как они окажутся в пределах закона, взирающего на драку без всяких романических соображений. С другой стороны Мак-Кинстри и Гаррисоны получат возможность войти в сделку с новым владельцем и узаконить свои права на землевладение. Но были люди, которые опасались, что оба врага, будучи прирожденными беззаконниками, соединятся, чтобы воспротивиться законному выселению, и что их побоятся трогать, а потому сильное возбуждение произвело известие, что часть земли, уже была продана владельцами надела и что эта часть как раз занимала спорный участок между владельцами Мак-Кинстри и Гаррисонов и что новый лендлорд намерен так же вступить в законное пользование своей собственностью.

Гениальная комбинация, которая производила таким образом раскол в комбинациях Мак-Кинстри и Гаррисонов, возбуждала восторг даже скептиков.

Никто в Инджиан-Спринге не знал ее настоящего творца, так как иск велся официально от имени одного банкира в Сан-Франциско. Но читатель, следивший за последними похождениями Джонни Фильджи, уже угадал в нем дядю Бена и цели этой правдивой хроники требуют немедленного разъяснения не только его намерений, но и средств, какими он привел их в исполнение, и всего лучше, если он сам нам это расскажет.

Однажды в конце обычного урока учитель и дядя Бен дожидались прихода Руперта. Успехи дяди Бена в просвещении, благодаря его упорному прилежанию, стали несколько заметнее, и он только что списал с книги образец «письма к компаньону», в котором дядя Бен уведомлял, что только что нагрузил на корабль «2 центнера слоновой кости, 80 мешков рису и 400 копченых окороков», и только что приступил к другому, начинавшемуся со слов «Многоуважаемая госпожа» и в отборнейших выражениях заявлявшему о соболезновании по случаю кончины ее «дражайшего супруга» от желтой лихорадки, схваченной на Золотом Берегу. Дядя Бен с авторским удовольствием поглядывал на свою работу, когда учитель с нетерпеливым жестом поглядел на часы.

— Я забыл вам сказать, что Руп не собирался приходить сегодня, — заметил дядя Бен.

— В самом деле? Но почему же?

— Должно быть, потому, что я сказал ему, что это лишнее, я хотел бы… поговорить с вами о личном деле, м-р Форд, если позволите.

Лицо м-ра Форда не выразило никакого удовольствия.

— Хорошо, — сказал он, — только помните, у меня назначено сегодня свидание.

— Да; но ведь не раньше солнечного заката, — спокойно отвечал дядя Бен. — Я вас так долго не задержу.

М-р Форд поспешно взглянул на дядю Бена и сильно покраснел.

— Что вы знаете о моих свиданиях? — резко спросил он.

— Ничего, м-р Форд, — отвечал дядя Бен просто, — но так как мне случалось несколько раз заходить сюда или в гостиницу около этого времени и не заставать вас, то я и подумал, что вы, должно быть, постоянно уходите в эти часы.

В его лице не было ни малейшего намека на то, чтобы он хитрил или обманывал; выражение было обычное, наивное, и разве только слегка озабоченное тем, что ему предстоит сказать.

— Я думал было написать вам письмо, — продолжал он, — и таким образом соединить приятное с полезным. И говоря откровенно, м-р Форд, письмо тут у меня. Но только в нем не все сказано, и если вы позволите мне самому прочесть его вам, то я поясню и дополню то, что в нем не договорено. Согласны?

Учитель кивнул головой, и дядя Бен вытащил из своей конторки тяжелый портфель, сфабрикованный из двух переплетов разорванного географического атласа, и вынул из него обрывок пропускной бумаги, которая от частого употребления стала цвета аспидной доски, и несколько исписанных страничек, походивших на первый взгляд на ноты. Оглядев их с гордостью и вместе с сомнением на счет правописания, он стал медленно читать, водя пальцем по линейкам:

«М-р Форд, учитель!»

«Дорогой сэр, ваше письмо от 12-го числа получил и содержание принял к сведению (я не получал от вас никакого письма, заметил дядя Бен в скобках, но я нашел полезным для практики начать так, как стоит всегда в прописях; затем пойдет уже все мое). Касательно того, что у меня есть деньги и что я могу купить акции»…

— Постойте, — перебил м-р Форд. — Вы говорили, что дальше не из прописи. Скажите, в чем дело?

— Да я и говорю, право же, дальше не из прописи. Послушайте только, и вы узнаете, — ответил дядя Бен.

Он продолжал читать с торжествующим пафосом:

«Когда все думают вообще, что у меня нет медного гроша, я хочу впервые открыть секрет вам, м-р Форд. Я расскажу, как было дело. Когда я только что приехал в Инджиан-Спринг, я занял старый прииск Пальмето около заброшенных старых шахт. Зная, что это противно обычаям и считается делом достойным только китайца, я никому не говорил, что исследую кварц, который по-моему золотоносный. Занимаясь этим, я нашел жилку, которую проглядели прежние рудокопы. Работая больше по ночам, я сколотил в два года капиталец в 50.000 долларов. Так-то. Но если недоверчивый учитель спросит, как мог я скрыть свою тайну от обитателей Инджиан-Спринга и куда девал золото, — мистер Форд, я отвечу, что дважды в месяц отвозил его на лошади в Лапорт, а оттуда отсылал с экспрессом в банк в Сакраменто от имени Добиньи, которого никто не знал в Лапорте. Акции земельного банка были тоже куплены таким манером», — (постойте, я еще не кончил, поспешно перебил он самого себя, видя, что учитель сделал жест нетерпеливого недоверия). И затем прежним монотонным и чуть не похоронным тоном продолжал: — «Таким образом, мы видим, что терпеливое трудолюбие было вознаграждено, вопреки рудным обычаям и предрассудкам…»

«В надежде на ваше неизменное расположение, остаюсь готовый к услугам вашим Бени Добиньи».

Мрачное удовольствие, с каким дядя Бен, очевидно, относился к своим эпистолярным подвигам, только подкрепляло сомнения учителя.

— Послушайте, — сказал он, беря бумагу из рук дяди Бена, которую тот неохотно выпустил, — что тут сочинено вами и Рупом, и что правда? Неужели вы в самом деле богаты?

— Знаете что, м-р Форд, — перебил дядя Бен, начиная рыться в кармане своей красной рубашки, — я видел, что вы не совсем мне доверяете, когда еще в первый раз заговорил с вами об этих вещах, а потому я принес вам доказательства.

Медленно вытащив из кармана большой конверт, в каком присылаются всякие официальные бумаги, он раскрыл его, вынул несколько смятых акции и подал их учителю.

Помня о прежних хитрых уловках дяди Бена, учитель все еще колебался. Акции были настоящие и выданы на имя Добиньи, но он до сих пор не признавал тождества дяди Бена с этим лицом и считал только лишним измышлением во всей этой вымышленной истории.

— Вы открылись кому-нибудь, Рупу, например? — спросил он многозначительно.

— Разумеется, нет, — отвечал дядя Бен, слегка нахмурясь с видом обиды. — Только вам, м-р Форд, и юному Стаси из банка… он не мог не знать. Я рассчитывал, что вы поможете мне переговорить с ним об этой спорной, порубежной земле.

Скептицизм м-ра Форда был наконец побежден. Никакой шутки нельзя было допустить между агентом банка и человеком в роде дяди Бена, и если бы он выдумал всю эту историю, то не решился бы приводить в свидетели агента.

М-р Форд протянул руку дяде Бену.

— Поздравляю вас, — ласково сказал он, — и простите, если сначала ваша история показалась мне невероятной. А теперь скажите мне еще вот что: у вас есть какие-нибудь особые причины скрывать это, кроме боязни сознаться, что вы нарушили дикие и устарелые рудные обычаи, которые в сущности ни для кого не обязательны и которые ваш успех обратил в нуль в практическом отношении?

— Да, есть другая причина, м-р Форд, — сказал дядя Бен, разглаживая жесткой рукой смущенную улыбку с губ, — то есть, говоря откровенно, у меня есть причина, почему я желал посоветоваться с вами. Мне вовсе не хочется, чтобы Мак-Кинстри и, разумеется, Гаррисон тоже, — прибавил он поспешно, — узнали, что я купил право на спорную землю.

— Понимаю, — кивнул учитель. — Понятно, что вам этого не хочется.

— Почему… понятно? — торопливо спросил дядя Бен.

— Ну да полагаю, вам нет охоты ссориться с двумя вспыльчивыми людьми.

Лицо дяди Бена снова изменилось. Но, разгладив его рукой, он опять как будто стер с него появившуюся было улыбку.

— Скажите: одного вспыльчивого человека, м-р Форд.

— Хорошо, одного, если вам нравится, — отвечал весело учитель. — Но расскажите мне, зачем вы купили эту землю вообще? Ведь вы знаете, что она интересна только для Мак-Кинстри и для Гаррисона.

— Предположим, — начал дядя Бен медленно, с большой аффектацией вытирая рукавом закапанную чернилами конторку, — предположим, что мне надоело смотреть, как Мак-Кинстри и Гаррисон ссорятся из-за межи. Предположим, что я расчел, что это отбивает охоту селиться тут. Предположим, что я рассчитывал, что, приобретя эту землю сам, я примирю обоих врагов.

— Конечно, это весьма похвальное намерение, — ответил м-р Форд, с любопытством наблюдая дядю Бена, — а из ваших слов о том, что есть только один вспыльчивый человек, я заключаю, что выбор ваш уже сделан. Я надеюсь, что ваше гражданское мужество будет оценено общественным мнением Инджиан-Спринга, если не этими двумя людьми.

— Поживем, увидим, — загадочно ответил дядя Бен, — но вы еще не уходите, прибавил он, видя, что учитель рассеянно вынул из кармана часы и поглядел. Еще только половина пятого. Правда, что больше нечего рассказывать, но я думал, что вы с большим интересом выслушаете мою историйку и станете расспрашивать, что я теперь намерен делать, и все такое. Но, может быть, она вовсе не кажется вам такой удивительной. Знаете что, — прибавил он с странным унынием, — мне самому она надоела хуже горькой редьки!..

— Друг мой, — сказал Форд, беря его за обе руки и устыдившись своей эгоистической рассеянности, — я очень рад вашей удаче. Более того, скажу, что богатство не могло достаться более доброму человеку. Вот. А если я так туго воспринимал ваш рассказ, то потому, что он вообще удивителен, точно волшебная сказка, в которой добродетель вознаграждается, и вы, дружище, представляетесь мне вроде как бы Сандрильоны мужского пола.

Он не хотел нисколько лгать и вовсе не думал, что лжет: он только забыл о своих предыдущих сомнениях и что они возникали как раз из недоверия к достоинствам дяди Бена. Но он сам так твердо верил в свою искренность, что читатель, без сомнения, охотно простит его.

В порыве этой искренности Форд растянулся на одной из лавок и пригласил дядю Бена сделать то же самое.

— Ну, дружище, — прибавил он с мальчишеской веселостью, — сообщите-ка о своих планах; начать с того, кто разделит с вами ваше счастие? Конечно, у вас есть родители, братья, а может быть и сестры?

Он умолк и с улыбкой взглянул на дядю Бена. Ему как-то смешно было представить себе его в обществе женщин.

Дядя Бен, который до сих пор держал себя с строгой сдержанностью, — частию от уважения, частию из осторожности, — медленно вытянул одну ногу, потом другую и оперся подбородком на руки.

— Что касается родителей, м-р Форд, то я в некотором роде сирота.

— В некотором роде сирота? — повторил Форд.

— Да, — продолжал дядя Бен, сильно упираясь подбородком на руки, от чего голова его, с каждым словом, слегка наклонялась вперед, подталкиваемая челюстями, точно дядя Бен сообщал свои конфиденции скамейке. — Да, то есть что касается престарелого родителя, то он умер… умер на возвратном пути в Миссури. Что же касается матушки, то, между нами будь сказано, на этот счет ровно ничего неизвестно. Она, видите ли, м-р Форд, ушла с одним горожанином — совсем мне посторонним человеком, прежде чем престарелый родитель умер, и от этого я должен был оставить школу и не мог продолжать ученья. И где теперь она находится, тут, там, в ином ли каком месте, — неизвестно и хотя эсквайр Томкинс — он адвокат, знаете — говорил, что престарелый родитель мог бы получить развод, кабы захотел, и от этого я бы стал круглым сиротой, если бы не мог доказать, кто я по закону, как говорит адвокат. Но… старик, как бы то ни было, не развелся. А что касается братьев, то был у меня брат и утонул в Ла-Плате, а сестер никогда не было. Семейных, выходит, у меня мало, и советоваться и делиться не с кем, как вы полагаете?

— Н-да… — раздумчиво произнес учитель, глядя на дядю Бена, — но, может быть, вы воспользуетесь своими преимуществами и заведете теперь собственную семью? Я полагаю, что теперь, когда вы богаты, вы женитесь.

Дядя Бен слегка изменил свою позу и затем принялся счищать указательным и большим пальцами крошки, выпавшие из детских корзинок и покрывавшие скамейки. Углубившись в это занятие и не поднимая глаз на учителя, он проговорил:

— Да, видите ли, я в некотором роде женатый человек.

Учитель встрепенулся.

— Как, вы женаты? Неужели?

— Видите ли, это тоже вопрос. Я такой же женатый человек, как и сирота, то есть все это неверно и неизвестно.

Он помолчал, продолжая счищать крошки.

— Я был моложе, чем вы теперь, да и она была не старше. Но она знала гораздо больше меня, а уж что касается чтения и письма, то в этом, скажу вам, она собаку съела. Вы бы в восторг пришли, м-р Форд.

И опять он замолчал, точно все высказал, так что учитель нетерпеливо спросил:

— Да где же она теперь?

Дядя Бен медленно покачал головой:

— Я ее не видел с тех пор, как оставил Миссури, вот уже пять лет тому назад.

— Но почему же это? В чем дело? — настаивал учитель.

— Да видите ли, как вам сказать… я убежал. Не она, знаете, убежала, но я убежал и поселился здесь.

— Но почему же? — спрашивал учитель, с безнадежным удивлением глядя на дядю Бена. — Что-нибудь случилось? Что же именно? Разве она…

— Она была ученая женщина, — сказал внушительно дядя Бен, — и все признавали ее за ученую. Она была вот такого роста, — продолжал он, указывая рукой расстояние средней высоты от пола. — Невеличка и смуглолица.

— Но должна же была быть у вас причина бросить ее?

— Мне иногда кажется, — осторожно отвечал дядя Бен, — что в некоторых семьях в крови — состоять в бегах. Вот моя матушка убежала с посторонним человеком, вот и я убежал. А в чем еще больше сходства, так это, как папенька мог получить развод с маменькой, так и жена могла развестись со мной. Да она почти что и развелась. Только вот на этот счет существует некоторая неопределенность.

— Но как же вы можете находиться в этом сомнении? Или теперь, когда у вас есть деньги, вы собираетесь разыскать ее?

— Я собирался поискать ее.

— И вернуться к ней, если найдете ее?

— Я этого не говорил, м-р Форд.

— Но если она не развелась с вами, то вам следует это сделать… если я хорошо понял ваш рассказ, потому что, по вашим собственным словам, более беспричинного, бездушного и вполне неизвинительного бегства, чем ваше, я и не знаю.

— Вы думаете? — сказал дядя Бен с досадной простотой.

— Думаю ли? — повторил м-р Форд с негодованием. — Каждый так будет думать. Никто не может думать иначе. Вы говорите, что бросили ее, и соглашаетесь, что она ничем этого не заслужила.

— Нет, ничем. Говорил я вам, м-р Форд, что она умела играть на фортепьяно и петь?

— Нет, — коротко ответил м-р Форд, вставая с нетерпением и шагая по комнате.

Он был почти убежден, что дядя Бен опять обманывает его. Или под покровом напускной простоты он был безусловный эгоист и бессердечный человек, или же говорит ему идиотическую ложь.

— Мне жаль, что я не могу ни поздравить вас, ни выразить свое соболезнование относительно того, что вы мне только что рассказали. Я не вижу никакого извинительного повода к тому, чтобы вам не разыскать немедленно жены и не загладить своего поведения. И если вы желаете знать мое мнение, то по-моему это гораздо более почтенный способ применения вашего богатства, нежели вмешательство в ссоры соседей. Но уже поздно, и я боюсь, что нашей беседе пора положить конец. Я надеюсь, что вы обдумаете, что я сказал, и, когда мы снова увидимся, примете иное решение.

У дверей школы м-р Форд нарочно позамешкался, чтобы дать время дяде Бену объясниться или оправдаться. Но тот не воспользовался случаем, а только сказал:

— Вы понимаете, что это секрет, м-р Форд?

— Разумеется, — ответил м-р Форд с плохо скрываемым раздражением.

— О том, что я в некотором роде женатый человек.

— Будьте спокойны, — сухо отвечали, учитель, — у меня нет ни малейшей охоты болтать об этой истории.

Они расстались: дядя Бен, более чем когда либо приниженный, невзирая на свое богатство, а учитель более чем когда либо сознающий свое нравственное превосходство.

II.

Религиозная точка зрения, с какой м-с Мак-Кинстри смотрела на цивилизованные стремления своего мужа, не была вполне чуждой человеческих страстей.

Эта сильная, честная натура, отказавшаяся от женственной прелести единственно лишь из чувства долга, теперь, когда этот долг перестал, по-видимому, цениться, искала убежища в своей давно позабытой женственности и в тех бесконечно мелочных аргументах, ресурсах и маневрах, которыми располагает женщина.

Она чувствовала странную ревность к дочери, которая изменила натуру ее мужа и вытеснила традиции их домашней жизни; она ощущала преувеличенное пренебрежение к тем женским прелестям, которые не играли никакой роли в ее собственном семейном счастии. Она видела в желании мужа смягчить дикую суровость их привычек только слабую уступку силе красоты и наряда — унизительное тщеславие, которое ей было чуждо в их борьбе за пограничное главенство — которые не могли даровать им победу в житейской борьбе.

«Локончики», «оборочки» и «бантики» — никогда не помогали им в их странствиях по равнинам, никогда не заменяли острого зрения, тонкого слуха, сильных рук и выносливости, никогда не ухаживали за больным и не перевязывали раненых.

Когда зависть или ревность вторгается в женское сердце после сорокалетнего возраста, то приносит такую горечь, для которой нет смягчения или облегчения в кокетстве, соревновании, страстных порывах или невинной нежности, которые делают сносными ревнивые капризы молодых женщин. Борьба или соперничество кажутся безнадежными, сила подражания, ушла. Из своей позабытой женственности м-с Мак-Кинстри извлекла только одну способность — унизительно страдать и причинять страдание другим.

Способы ее в этом отношении не особенно отличались от обычных в этих случаях способов всех остальных страждущих женщин. Злополучный Гирам выслушивал постоянные попреки в том, что все его неудачи происходят от проклятой цивилизации, измышленной проклятыми янки и которой он низко подпал. Она, бывшая прежде грубоватой, но усердной сиделкой в болезнях, теперь сама стала жертвой каких-то недомоганий и нервного расстройства.

Старинный бродяжнический дух, болезненно подстрекаемый недовольством, заставлял ее придумывать хитрые планы для дальнейшей эмиграции. Когда Гирам купил себе рубашки с крахмаленной грудью, чтобы сопровождать Кресси на бал, то нервное расстройство м-с Мак-Кинстри дошло до крайнего предела, и она выражала его тем, что сама одевалась в самое старое, самое поношенное платье, чтобы поддержать традиции прошлого времени.

Ее обращение с Кресси было бы еще решительнее, если бы она имела хоть капельку влияния на нее или хотя бы понимала ее материнским чутьем. Но она доходила до того, что открыто выражала сожаление о том, что брак с Сетом Девисом расстроился, так как его семья по крайней мере все еще хранила обычаи и традиции, уважаемые ею. Но тут уже муж приказал ей замолчать, объявляя, что отец Девиса и он сам так «крупно поговорили», что гораздо вероятнее, что кровь прольется, нежели сольется.

В настоящее время она поощряла ухаживание Мастерса в новой и смутной надежде, что это ухаживание, отвлекавшее Кресси от ученья, было неприятно для Мак-Кинстри и мешало его планам. Слепая и глухая к тому, что происходило между ее дочерью и м-ром Фордом, и ничего не подозревая об их отношениях, она чувствовала к нему глухую антипатию только потому, что считала его осью, вокруг которой вращались все ее невзгоды.

Никого не видя и затыкая обыкновенно уши при всех семейных намеках на светские триумфы Кресси, она даже не знала о том всеобщем восторге, который возбудил знаменательный вальс.

Утром того дня, когда дядя Бен доверил учителю свой хитроумный план о прекращении порубежных несогласий, лай желтого пса Мак-Кинстри возвестил о приближении к мызе чужого человека. Оказалось, что то был м-р Стаей — и мало того, что такой же элегантный и ослепительный, как в то утро, когда он яркой звездой взошел на горизонт Джонни Фильджи, но вдобавок еще и с победоносным видом от приятного ожидания, что увидит хорошенькую девушку, которую встретил на бале.

Он не видел ее около месяца. По собственному счастливому выражению, он являлся сегодня, соединяя в своей особе победоносного Меркурия и Аполлона.

Мак-Кинстри был отозван на соседний луг, и Кресси тем временем взяла на себя обязанность занимать галантного гостя. Это было нетрудно. Одно из главных ее обольщений заключалось в том, что, презирая обычную притворную или искреннюю наивность ingénue ее сорта, она вообще показывала своим обожателям (исключая, может быть, одного только учителя), что отлично понимает то состояние души, в какое повергает их ее красота. Она понимала страсть, если и не могла на нее отвечать. Эта тактика для застенчивых деревенских парней была очень удобна, но в большинстве случаев совсем неудовлетворительна; когда всякие подходы так быстро изобличались, то даже вполне стратегическое отступление легко превращалось в беспорядочное бегство.

Прислонясь к косяку двери, прикрыв полной ручкой блестящие глазки от солнечных лучей, заливавших ее грациозную, томную фигуру, она ждала атаки.

— Я не видел вас, мисс Кресси, с тех самых пор, как нам довелось вместе танцовать… ровно месяц тому назад.

— И это очень нелюбезно с вашей стороны, так как вчера вы два раза проходили мимо нашего дома.

— Разве вы меня видели? — спросил молодой человек с смущенным смехом.

— Видела. Да и собака тоже; да, полагаю, и Джо Мастерс, а также наш батрак. И когда вы прошли мимо, то собака, Мастерс, батрак и мама кликнули папу, и тот увязался за вами следом с заряженным ружьем. И шел за вами с полмили.

Она отвела руку от глаз, чтобы грациозным жестом изобразить эту фантастическую процессию, и рассмеялась.

— Вас хорошо сторожат, — проговорил Стаси неуверенно. — И глядя на вас, мисс Кресси, — прибавил он смелее, — я этому не удивляюсь.

— Да, можно сказать, что вместе с папашиной межой я зорко охраняюсь от скоттеров и бродяг.

Как ни были грубы и неделикатны ее речи, но ленивая ласка в голосе и хорошенькое личико смягчали их. Речь ее была так же живописна и чужда условности, как и ее движения. Так по крайней мере думал м-р Стаси и решил смело повести дальнейшую атаку.

— Вот что, мисс Кресси, так как дело, которое привело меня сегодня к вашему отцу, это чтобы если можно побудить его войти в сделку на счет порубежных притязаний, то, быть может, вы примете мои услуги и на свой собственный счет.

— Это означает, — лукаво ответила молодая особа, — что это дело касается меня столько же, сколько и папы. Вы не хотите допускать никакого захвата, кроме вашего собственного. Покорнейше благодарю, сэр.

И она делает грациозный книксен, причем выставляет наружу хорошенький башмачок, окончательно обворожив его.

— Что ж, это будет честная сделка, — начал он, смеясь.

— Сделка значит, что кто-нибудь что-нибудь уступает. Кто же и что уступит в этой сделке?

Самодовольный Стаси вообразил, что этот ответ еще кокетливее его вопроса.

— Ага! Это должна решить мисс Кресси.

Но молодая особа снова прислонилась к косяку в прежней удобной позе и благоразумно заметила, что это дело парламентера.

— Ах, хорошо! Ну так предположим, что прежде всего мы уступим Сета Девиса? Вы видите, мисс Кресси, что я нетребователен и сведущ.

— Вы пугаете меня, — кротко ответила Кресси. — Но мне сдается, что он сам устранился от всяких сделок.

— Он был в ту ночь на бале и глядел зверем. В то время как я танцовал с вами, он готов был меня с есть.

— Бедный Сет! А ведь он был прежде так разборчив в пище, — ответила остроумная Кресси.

М-ра Стаси всего повело от смеха.

— А затем идет м-р Добни… дядя Бен… — продолжал он, — не так ли? Очень скромный поклонник, но очень хитрый. Себе на уме человек. Притворяется, что учится только затем, чтобы быть поближе к одной особе, не так ли? Хотел бы стать опять мальчиком, потому что познакомился с одной девочкой!

— Я бы боялась вас, если бы вы всегда здесь жили, — сказала Кресси, с непобедимой наивностью, — но, может быть, тогда вы бы не были так сведущи!

Стаси принял это за комплимент.

— А еще есть ведь и Мастерс, — прибавил он вкрадчиво.

— Только не Джо? — сказала Кресси с тихом смехом, оглядываясь на дверь.

— Да? — спросил Стаси с беспокойной улыбкой. — Ах! Я вижу, что его мы не должны устранять… Он там? — прибавил он, следя за ее взглядом.

Но молодая девушка старательно отворачивалась от него.

— Вот и все? — спросила она, после минутного молчания.

— Ну нет… есть еще этот напыщенный школьный учитель, который отбил вас в вальсе у меня… этот м-р Форд.

Будь он вполне хладнокровный и беспристрастный наблюдатель, он мог бы заметить, хотя видел Кресси только в профиль, что ресницы у нее слегка дрогнули, и все лицо затем застыло, как в тот момент, когда учитель вошел в бальную залу. Но он не был наблюдателен и ничего не заметил. Да и Кресси быстро оправилась. Ее обычное томное выражение вернулось к ней и, лениво поворачивая к нему голову, она сказала:

— Вот идет папа. Я полагаю, вы не прочь показать мне образчик изящного слога в переговорах с ним, прежде нежели испытаете свое красноречие на мне.

— Разумеется, нет, — отвечал Стаси, нимало не недовольный тем, что хорошенькая и умная девушка будет присутствовать при его беседе с отцом, в которой, как он воображал, он щегольнет своим дипломатическим искусством и любезностью.

— Не уходите. Я ничего такого не скажу, чего бы не поняла или не должна была слышать мисс Кресси.

Послышался звон шпор, и тень от ружья Мак-Кинстри легла между оратором и Кресси и освободила ее от ответа. Мак-Кинстри смущенно огляделся и, не видя м-с Мак-Кинстри, как будто успокоился и даже на его медно-красном, как у индийца, лице изгладились следы неудовольствия от того, что он упустил в это утро громадного оленя. Он осторожно поставил ружье в угол, снял с головы мягкую войлочную шляпу, сложил ее и сунул в один из просторных карманов своей куртки, повернулся к дочери и, фамильярно положив искалеченную руку ей на плечо, сказал внушительно, не глядя на Стаси:

— Что нужно этому иностранцу, Кресси?

— Быть может, я сам лучше вам об ясню это, заговорил Стаси. Я явился от имени Бенгама и К о в Сан-Франциско, которые купили испанское право на часть здешнего имения. Я…

— Довольно! — проговорил Мак-Кинстри мрачно, но внушительно.

Он вынул шляпу из кармана, надел ее, пошел, в угол и взяв ружье, впервые глянул на Стаси своими сонными глазами, затем презрительным жестом поставил ружье обратно в угол и, движением руки указав на дверь, сказал:

— Мы уладим это дело на дворе. Кресси, ты оставайся здесь. Такой разговор приличен между мужчинами.

— Но, папа, сказала Кресси, кладя лениво руку на рукав отца, нисколько не изменившись в лице и с прежним веселым выражением. — Этот джентльмен явился сюда для компромисса.

— Для… чего? — спросил Мак-Кинстри, презрительно глядя за дверь — незнакомое слово, показалось ему почему-то, должно обозначать особенную породу мустангов.

— Чтобы попытаться придти к какому-нибудь соглашению, — сказал Стаси. — Я вовсе не прочь идти с вами на двор, хотя думаю, что мы можем обсудить это дело так же хорошо и здесь.

Он не понизил тона, хотя сердце его сильнее забилось при воспоминании об опасной репутации, какою пользовался хозяин дома.

— Говорите, — сказал Мак-Кинстри.

— Дело в том, что мы приобрели клочок земли, из-за которой у вас идет распря с Гаррисонами. Мы обязаны ввести покупателя мирно во владение. Но, чтобы выиграть время, готовы купить этот клочок у того, кто может его продать. Говорят, что вы можете. Продайте нам эту землю, и тогда Гаррисоны будут принуждены законом отказаться от всяких на него притязаний.

— Законом? — повторил Мак-Кинстри задумчиво.

— Да. Таким образом все дело будет улажено. Мы не только платим вам деньги, но и освобождаем вас от Гаррисонов.

Он с самодовольной улыбкой взглянул на Кресси.

Мак-Кинстри погладил рукой лоб и глаза, точно разгоняя в них боль.

— Итак вы не предполагаете входить в сделку с Гаррисонами?

— Мы совсем не признаем их прав, — отвечал Стаси.

— И не заплатите им ничего?

— Ни гроша. Вы видите, м-р Мак-Кинстри, — продолжал он великодушно, с лукавой улыбкой взглядывая на Кресси, — что наша сделка вовсе не такова, чтобы решать ее за порогом дома.

— Вы думаете? — спросил Мак-Кинстри решительным, хотя и ленивым тоном, вторично взглянув на Стаси глазами, налитыми кровью и выражавшими тупую боль, напоминая глаза тех самых оленей, которых он загонял на охоте. — Ну, я с вами не согласен.

Он указал на дверь искалеченной рукой.

— Пожалуйте на минутку за дверь.

Стаси вздрогнул, пожал плечами и недоверчиво переступил за порог. Кресси, не меняясь в лице, лениво за ним последовала.

— Но я откажусь! — сказал Мак-Кинстри, медленно разглядывая Стаси. — Я скажу, что это будет низостью относительно Гаррисонов, весь этот ваш компромисс. Вместо такого мира и спокойствия, которые предлагают мне ваш закон и цивилизация, я предпочитаю свою войну и беззаконие.

— Что ж, я сочту своим долгом передать это моим доверителям, — отвечал Стаси с напускной беспечностью, которая однако плохо скрывала его удивление и досаду. — Ведь это до меня не касается.

— Если только, — вмешалась Кресси, заняв свою позицию у двери, — если только вы отказались от вашей другой сделки.

— Какой другой сделки? — спросил Мак-Кинстри внезапно, с загоревшимися глазами.

Стаси бросил быстрый, негодующий взгляд на молодую девушку, которая приняла его с веселым смехом.

— О, ничего, папа, так маленькая глупость. Если бы вы слышали, как этот джентльмен красноречив, когда говорит не о деле. Такой, право, веселый и забавный.

Проворчав сквозь зубы: «Доброго утра», молодой человек вышел за дверь, но Кресси последовала за ним до самых ворот и там, защищая глаза от солнца, проговорила:

— Сегодня вам не повезло в сделках. В другой раз, может быть, будете счастливее.

— Доброго утра, мисс Мак-Кинстри.

Она протянула ему руку. Он с притворной развязностью, но осторожно взял ее, точно то была бархатная лапка молоденькой пантеры, которая только что оцарапала его. В сущности то же она и была, как не отродье этого дикого зверя, Мак-Кинстри.

Когда фигура его исчезла из виду, Кресси поглядела на заходящее солнце. Затем вернулась в дом и прошла в свою комнату. Проходя мимо окна, она увидела, что отец уже вскочил на мустанга и ускакал прочь в погоне за «спокойствием», которого его лишил предыдущий разговор. Темные точки, двигавшиеся в разных местах по лугу, были ребятишки, возвращавшиеся домой из школы.

Кресси торопливо завязала у подбородка соломенную шляпу и выскользнула как тень из дома, в заднюю дверь.

III.

Тем временем, не подозревая о внезапном увлечении своего мужа старинными порубежными принципами и традициями, оживленными в нем неожиданным посещением Стаси, м-с Мак-Кинстри медленно возвращалась от пастора, после пространной и мрачной исповеди о всех своих невзгодах и чувствах.

В то время, когда она проходила по роще, расстилавшейся между школьным домом и мызой, она увидела перед собой хорошо знакомую фигуру Сета Девиса, и, с обычной преданностью интересам мужа, хотела пройти мимо, не сказав с ним ни слова, не смотря на то, что жалела о расстроившемся сватовстве дочери. Но Сет, по видимому, сторожил ее и не хотел пропустить молча.

Увидя, что он собирается остановить ее, она с угрозой вытянула руку вперед. Не смотря на ее смешной костюм и неуклюжую фигуру, поза ее была полна достоинства.

— Слова, которые не забываются, были обменены между тобой, Сет Девис, и моим мужем, — сказала она поспешно, — а потому сойди с моей дороги и пропусти меня.

— Но ведь мы с вами не ссорились, тетушка Речель, — сказал он жалобно, употребляя фамильярный титул, каким величали ее все домочадцы. — Я вам зла не желаю и сейчас докажу это: я кое-что сообщу вам. И сделаю я это совсем бескорыстно, так как во всей Калифорнии не найдется такого золота, что годилось бы на обручальное кольцо, которым бы меня можно было связать с Кресси. Я хочу только предупредить вас, что вас обманывают, водят за нос. Пока вы тут хороводились с Джо Мастерсом, хитрый лицемер и подлипало, учитель-янки, увлекает вашу дочь на погибель.

— Брось это дело, Сет Девис, — сказала м-с Мак-Кинстри сурово. — Или будь настолько отважен, что скажи это мужчине. Это Гираму следует знать.

— А что, если он знает и потворствует этому? Что, если он готов на все, чтобы угодить этим проклятым янки? — сказал Сет с ехидством.

Дрожь горького сомнения потрясла м-с Мак-Кинстри. Тем не менее она мрачно проговорила:

— Это ложь. Где доказательства?

— Доказательства? — повторил Сет. — Кто вертится около школы, чтобы вести интимные беседы с учителем, и кто сводит его с Кресси при всем честном народе? — ваш муж. Кто каждый вечер гуляет с этим лукавым псом, учителем? — ваша дочь. Кто прячется по сараям? — ваша дочь и учитель. Доказательства? Да спросите, кого хотите. Спросите детей. Вот идет Джонни… Эй! Джонни! Поди сюда!

Он внезапно повернулся к смородинному кусту, росшему возле тропинки, из-за которого только что показалась кудрявая головка Джонни Фильджи. Возвращавшийся домой ребенок с трудом пролез сам сквозь куст и протащил свою аспидную доску, книги и маленькую корзинку, где лежала обыкновенно его провизия и которая теперь была полна ягод, таких же незрелых, как и он сам и подошел к ним.

— Вот тебе на пряники, Джонни! — сказал Сет, подавая мелкую монету Джонни и стараясь скорчить в улыбку свое искаженное злостью лицо.

Маленькая, запачканная ягодами ручка Джонни Фильджи быстро зажала в кулак монету.

— Ну смотри же теперь: не лги. Где Кресси?

— Целуется с своим beau.

— Добрый мальчик. А кто ее beau?

Джонни колебался. Он видел однажды Кресси вместе с учителем и слышал, как другие дети шептались о том, что они влюблены друг в друга. Но поглядев на Сета и на м-с Мак-Кинстри, он подумал, что для взрослых людей требуется что-нибудь более интересное, нежели такой простой и глупый факт. Будучи мальчиком честным и с богатым воображением, он решил заслужить полученные деньги.

— Говори, Джонни, не бойся.

Джонни не «боялся», но соображал. Нашел! Он припомнил, что только что видел феникса, блестящего и обаятельного Стаси, возвращавшегося из пограничного леса. Что могло быть поэтичнее и удивительнее, как связать его имя с Кресси. Он поспешно отвечал:

— Мистер Стаси. Он подарил ей часы и кольцо из настоящего золота. Они обвенчаются в Сакраменто.

— Лжешь, поросенок, — сказал Сет, грубо хватая мальчика; но м-с Мак-Кинстри вступилась за него.

— Оставь мальчишку в покое, — проговорила она с сверкающими глазами. — Мне надо с тобой поговорить.

Сет выпустил Джонни.

— Это все штуки, — сказал он. — Его подучил Форд.

Но Джонни, забравшись в безопасное убежище, позади смородинного куста, решил огорошить их новыми фактами.

— А я знаю еще кое-что! — закричал он.

— Говори, чортово отродье, — заревел Сет.

— Я знаю шерифа Бригса; он поехал на межу с целой толпой людей и коней, — прокричал Джонни. — Гаррисон послал своего папу прогнать старого Мак-Кинстри. Ура!

М-с Мак-Кинстри повернула свое смуглое лицо к Сету.

— Что такое он говорит?

— Просто ребячий вздор, — отвечал он. — А если и правду, то поделом Гираму Мак-Кинстри.

Она оттолкнула его, говоря:

— Прочь с моей дороги, Сет Девис, и если это твои штуки, то ты поплатишься за них.

Она прошла мимо, направляясь туда, где стоял Джонни, но, при приближении этой высокой женщины с сердитыми глазами, мальчик убежал. Она колебалась с минуту, затем махнув с угрозой рукой в сторону Сета, поспешно направилась к меже.

Она верила не столько рассказал мальчика, сколько скрытой угрозе в манерах Сета Девиса. Она, пройдя до опушки леса и несколько сот ярдов далее, очутилась на краю южного ската, который спускался как раз на обширный луг, составлявший спорный участок земли. Все кругом было тихо и спокойно. Посреди луга и возле ручейка, протекавшего по нему, стоял сарай Мак-Кинстри, одинокая постройка, куда убиралось сено с луга. М-с Мак-Кинстри тревожно озиралась.

Кругом не было видно ни признака жизни или движения вся окрестность казалась уединенна, пустынна и безлюдна. Но, оглядев по ту сторону ручья, она заметила вдали легкую, правильную зыбь в высокой густой траве и поверх ее несколько штук войлочных шляп. Сомнения не было. Отряд людей приближался к меже.

Быстрый стук копыт за ее спиной заставил ее сердце встрепенуться от радости. Она едва успела отскочить в сторону, как мимо нее с холма пронесся ее муж с своими последователями. Но его дикий вопль: «Гаррисоны продали нас!» — не сказал ей ничего нового. Она побежала к сараю; он должен быть пунктом опоры, оплотом в случае поражения. В нем под сеном спрятано было оружие на случай. Она сбросила с плеч шаль, стеснявшую ее движения, шляпка из сурового полотна свалилась у нее с головы, и седые волосы развевались по плечам, точно грива; лицо и руки были исцарапаны терновником и запылены. Она неслась точно дикий зверь, которого травят охотники и не то сбежала, не то скатилась с холма и подбежала к сараю, запыхавшись и не слыша под собою ног.

Но какой контраст ждал ее тут! Ей почти не верилось, что ее муж только что проскакал мимо с воинственным кличем. Пограничный луг замыкался мягкой линией грациозных ив, в которых скрылись фигуры всадников, точно на веки. Ничто не нарушало мирной красоты расстилавшейся перед нею картины. На одну секунду мир и спокойствие окружающего отразились и на ней, но затем она вспомнила, что нельзя терять ни минуты, если она хочет приготовить сарай для обороны. Она подбежала к двери сарая и приотворила ее. Легкий женский крик пополам со смехом донесся из сарая, вместе с шелестом платья, и в тот самый момент, как она распахнула дверь сарая, легкая фигура выпрыгнула в окно. В полутемном сарае она увидела школьного учителя, Джона Форда. Он был один.

Ощущение стыда и смущения, окрасив румянцем щеки Форда, сменилось испугом, когда он увидел окровавленное лицо и растрепанные волосы м-с Мак-Кинстри. Она заметила это. В ее глазах это было лишним доказательством его вины. Не говоря ни слова, она заперла за собой тяжелую дверь и без посторонней помощи укрепила ее громадным болтом. После того повернулась к нему, обтирая пыль с лица и рук.

— С вами была здесь Кресси? — спросила она.

Он колебался, все еще с удивлением глядя на нее.

— Не лгите.

Он встрепенулся.

— Я и не собирался лгать, — с негодованием ответил он… — Она была…

— Я не спрашиваю, как далеко вы зашли, — продолжала она, указывая на соломенную шляпку Кресси, несколько книг и букет из диких цветов, валявшийся на сене, — и знать этого не хочу. Через пять минут или отец ее будет здесь или же псы, Гаррисоны, которые продали нас, явятся с целым полчищем отбирать землю. Если это, — она указала с презрением на книги и цветы, — значит, что вы присоединяетесь к нам и готовы разделить с нами долю горькую или сладкую, то приподнимите это сено и выньте из-под него ружье, чтобы защищать нас. Если у вас что другое на уме, то спрячьтесь в это сено сами и ждите, пока придет Гирам и выберет минуту заняться вами.

— А если я не хочу ни того ни другого? — надменно спросил он.

Она поглядела на него с невыразимым презрением.

— Вон окно; вылезайте в него, пока есть время, и я еще не заперла его. Если увидите Гирама, то скажите ему, что оставили старуху защищать сарай, где вы прятались с его дочерью.

Прежде нежели он успел ответить, донесся отдаленный выстрел, вслед за которым тотчас же последовал другой. С жестом досады он пошел к окну, оглянулся и поглядел на старуху, запер окно и вернулся назад.

— Где ружье? — спросил он почти грубо.

— Я так и думала, что вы не убежите, — отвечала она, разгребая сено, под которым открылся длинный ящик, покрытый просмоленной парусиной. В ящике оказался порох, пули и два ружья. Он взял одно.

— Полагаю, что могу узнать за что я буду драться? — сухо спросил он.

— Вы можете ответить: «за Кресси», если они, — указывая в сторону, откуда раздались выстрелы, — спросят вас, — отвечала она так же сдержанно. — А теперь станьте вон там и ждите, что будет дальше.

Он быстро забрался на указанное место, довольный, что избавляется от общества женщины, которую в эту минуту почти ненавидел. В своей безрассудной страсти к Кресси, он постоянно избегал мысли об ее родственниках; мать напомнила ему о них, и так живо, что сама страсть к Кресси почти прошла в нем; в эту минуту он был занят только дурацким, досадным и безусловно безнадежным положением, в какое попал. Горечь этой мысли и соображения о личной опасности до того поглощали его, что он надеялся на шальную пулю в этой путанице, которая бы выручила его и освободила от ответственности. Запертый в сарае с остервенелой старой бабой для беззаконной обороны сомнительных прав, с сознанием, что такая же сомнительная страсть вовлекла его в это и что ей это известно… да! Из такого положения могла его выручить только смерть! Если бы нужна была еще лишняя боль к его терзаниям, то только горькое убеждение, что Кресси не оценит его жертвы, и что, может быть, в эту самую минуту она хладнокровно радуется тому, что сама так дешево отделалась.

Вдруг он услышал выстрел и лошадиный топот. В щели сарая Форд мог видеть всю долину, расстилавшуюся перед сараем, и линию из. В то время как он глядел в щель, пять человек поспешно выскочили с левой стороны и побежали к сараю. Мак-Кинстри с своими сторонниками одновременно появились справа и поскакали им наперерез. Но всадники не успели проскакать расстояния, отделявшего их от сарая, и подоспели уже тогда, когда Гаррисоновская партия остановилась перед запертой и забаррикадированной дверью сарая.

Смущение их было встречено насмешливым хохотом партии Мак-Кинстри, хотя и она также была удивлена. Но в этот краткий момент Форд узнал в предводителе Гаррисонов хорошо знакомое лицо шерифа Туоломни. Только этого недоставало, чтобы довести до зенита несчастную звезду, преследовавшую его. Он пошел не только в беззаконные противники беззаконных же сил, но сопротивлялся самому закону. Он понял, в чем дело. Какая-нибудь дурацкая выдумка дяди Бена ускорила атаку!

Воюющие стороны уже держали наготове оружие, хотя сарай разделял обе партии. Но ловким фланговым обходом партия Мак-Кинстри обошла партию Гаррисонов и заняла позицию во фронте, прикрываясь высоким кустарником. Грозный залп заставил отряд Гаррисона, собиравшийся ломать дверь сарая, отступить за сарай. Наступила минутная пауза, и затем последовали переговоры…

— Ну! Чего же вы не ломаете дверь, негодяи? Она вас не съест!

— Он боится, что болт выстрелит.

Хохот партии Мак-Кинстри.

— Вылезай из высокой травы и покажи свое мурло, идиот эдакий!

— Он не может; растерял свой порох, собирает его по земле.

Оглушительный хохот партии Гаррисонов.

Каждый человек ждал этого первого выстрела, который должен был ускорить битву. Даже при всем их беззаконии природный инстинкт дуэли сдерживал их. Представитель закона признавал как самый принцип, так и его практическое значение при столкновениях, но ему не хотелось жертвовать кем либо из своих людей для атаки, которая вызовет немедленно ружейную пальбу со стороны Мак-Кинстри. Как храбрый человек, он взял бы риск на себя, но, как человек осторожный, он размышлял, что его наскоро собранные люди были все партизаны, и если он падет, то столкновение разрешится партизанской схваткой, при чем не останется ни одного беспристрастного свидетеля, чтобы оправдать его поведение в глазах общественного мнения. Учитель тоже знал это, а потому сдержал первое движение, побуждавшее его явиться посредником; его единственной поддержкой теперь была сдержанность Мак-Кинстри и снисходительность шерифа. В следующий момент то и другое, казалось, ему изменило.

— Ну, чего же вы прохлаждаетесь? — подсмеивался Дик Мак-Кинстри; — кто по-вашему спрятался в сарай?

— Я вам скажу, коли хотите знать, — закричал яростный голос со стороны холма. — Кресси Мак-Кинстри и учитель.

Обе партии живо повернулись к третьему лицу, подошедшему к ним незаметно. Но тут из сарая послышался голос м-с Мак-Кинстри.

— Лжешь, Сет Девис!

Судьба, очевидно, была против шерифа. Кратковременное преимущество, доставленное ему неожиданным появлением Сета Девиса в роли нейтрального свидетеля, было безусловно испорчено непредвиденным открытием присутствия в сарае м-с Мак-Кинстри! Женщина замешана в битве, да к тому еще и старая! Белую женщину приходилось силой выдворять с места. Во всем неписанном кодексе юго-западного рыцарства не существовало такого прецедента.

— Ребята! — сказал он своим последователям с отвращением, — назад и оставьте в покое чортов сарай. Но вам, Гирам Мак-Кинстри, я даю пять минут времени, чтобы высвободиться из-под кабалы вашей жены!

Кровь его разгорелась, и он сердился на свою минутную слабость, тем более, что считал себя жертвой обмана.

Снова роковой сигнал, казалось, был неизбежен, и снова он был отсрочен. Гирам Мак-Кинстри, звеня шпорами и с ружьем в руке, выступил из-за сарая и предстал прямо перед лицом своих противников.

— Что будет через пять минут, то мы увидим, — начал он своим ленивым и сонливым голосом. — Но теперь как раз Сет Девис перекорялся с моей женой. И прежде чем начнется что другое, он должен взять свои слова назад. Жена говорит, что он лжет, и я говорю, что он лжет и вот теперь готов постоять за это.

Право личного оскорбления, идущего впереди общего дела — слишком укоренившийся пограничный принцип, чтобы им пренебрегать. Обе партии отступили, и глаза всех обратились на то место, где стоял Сет Девис. Но он исчез.

Куда?

Когда м-с Мак-Кинстри прокричала свое опровержение из сарая, он воспользовался всеобщим удивлением, чтобы, проскользнув в дверь, вскочить на груду сена, где помещался учитель. Глаза их встретились и яростно сверкнули, но прежде нежели Сет Девис успел крикнуть, учитель выронил свое ружье, схватил его за горло и всунул пригоршню сена в его рот. Яростная, но безмолвная борьба последовала затем; сено, на котором они боролись, заглушало всякий шум и скрывало их от всех, но от возни масса сена подалась и стала скатываться на пол. Учитель, сидевший на Сете, покатился вместе с ним. Сет воспользовался этим моментом, чтобы высвободить руку и вытащить складной нож из-за сапога, но прежде нежели он успел всадить его в учителя, изо всей силы ударился головою о выдающуюся балку в сарае и без звука и шума повалился на землю. Все это произошло так быстро и бесшумно, что никто ничего не заметил; вдобавок сено, продолжавшее катиться сверху, скрыло обоих соперников от глаз присутствующих, и даже м-с Мак-Кинстри не видела смертельной борьбы, происходившей в двух шагах от нее.

Учитель поднялся с полу, оглушенный, с засоренными глазами, но с чувством полного и удовлетворенного торжества. Он не подозревал о серьезности катастрофы, постигшей Сета, и, сжимая в руке ружье, ждал нового нападения с его стороны.

— Он хотел убить меня и убил бы, если бы удалось! Если он опять нападет на меня, я должен его убить! — повторял он самому себе.

Ему не приходило в голову, что это несообразно ни с его предыдущими рассуждениями, ни вообще с его принципами. Все было тихо. Ожидание раздражало его. В чем дело? Чего они все притаились?

Прислушиваясь с величайшим напряжением, он услышал отдаленный выстрел и глухой топот лошадиных копыт. Внезапный страх, что Мак-Кинстри разбит и обратился в бегство, и досада на такой исход заставили его выглянуть в слуховое окно. Но в ту же самую минуту послышался голос:

— Остановитесь, шериф!

Это был голос агента Стаси.

Наступил момент недовольного ропота. Но его слова были подкреплены приказанием другого голоса слабого, негероического, всем знакомого голоса.

— Я приказываю прекратить все это.

Последовал взрыв иронического смеха.

Голос принадлежал дяде Бену.

— Отстаньте! Не время дурачиться! — сказал грубо шериф.

— Он в своем праве, шериф Бригес, — сказал поспешно Стаси, — вы действуете по его предписанию; он владелец этой земли.

— Что такое? Да ведь это Бен Добни?

— Да; он, Добиньи, и купил эту землю у нас.

После минутного смущения поднялся торопливый шопот.

— Дело в том, братцы, — начал дядя Бен убедительным тоном, — что этот молодой человек, хотя и проницателен и доброжелателен, а слишком поторопился обратиться к закону. Со мной, братцы, надо поладить без вмешательства закона, — без всяких документов, ружейных выстрелов и свалки. Мы все это обтолкуем за стаканом вина. Если шерифа даром потревожили, я заплачу за убытки. Вы меня знаете, братцы. Это ведь я… Добни или Добиньи, как вам лучше нравится.

Но молчание, последовавшее затем, очевидно, не означало вовсе, что страсти уже улеглись. Оно было прервало саркастическим замечанием Дика Мак-Кинстри:

— Если Гаррисонам все равно, что их луг потоптан…

— За это будет заплачено, — торопливо перебил дядя Бен.

— А если Дику Мак-Кинстри все равно, что он даром расстрелял свои заряды… — отгрызнулся Джо Гаррисон.

— Все, все уладится, братцы, — весело ответил дядя Бен.

— Но кто уладит это? — послышался голос старика Гаррисона из-за сарая; — вон лежит Сет Девис под сеном с пробитой головой. Кто заплатит за это?

Все бросились к указанному месту с криками негодования.

— Чье это дело? — спросил голос шерифа с официальной строгостью.

Учитель невольно шагнул было вперед, но м-с Мак-Кинстри, взглянув на его решительное лицо, вдруг заслонила его собой с повелительным жестом, приглашавшим его к молчанию. И затем крикнула из сарая:

— Ну что ж, если эта собака пыталась пролезть в сарай и хватилась головой об стену, то вы можете приписать вину мне, если хотите!

IV.

На следующий день в Инджиан-Спринге узнали не без волнения, что серьезные беспорядки были предотвращены на злополучной порубежной меже драматическим появлением дяди Бени Добни, не только в роли миротворца, но и в качестве м-ра Добиньи, землевладельца. Узнали также — и это вызвало гомерический смех, что старуха «тетка Мак-Кинстри» защищала сарай единолично, без всякой посторонней помощи, с одними только вилами — (тут, впрочем, мнения разделялись и показывали разное), — старой шваброй и ведром грязной воды — от Гаррисона, его партии и всех подвластных шерифу графства Туоломни, при чем единственный вред претерпел Сет Девис, оцарапавший себе лоб при падении со стога сена, куда он забрался и откуда его вытеснила м-с Мак-Кинстри своей шваброй.

Узнали с единодушным одобрением о приобретении земли скромным гражданином Инджиан-Спринга; это было сочтено торжеством поселка над иноземным вмешательством. Но никто не узнал об участии с битве школьного учителя, или хотя бы о его присутствии на месте. По совету м-с Мак-Кинстри он оставался спрятанным в сене до тех пор, пока обе партии не разошлись и не унесли бесчувственного Сета Девиса.

Когда Форд пробовал возражать, указывая на то, что Сет наверное всем расскажет правду, когда придет в себя, м-с Мак-Кинстри мрачно улыбнулась:

— Я полагаю, что когда он придет в себя и узнает, что я все время была с вами, он прикусит язык. Я не говорю, чтобы он не стал мстить вам при каждом удобном случае, но причины объяснять он не станет. Но если вы сами считаете нужным рассказать, как было дело, — прибавила она, усмехаясь еще мрачнее, — то ваша воля.

Учитель ничего больше не сказал. И действительно прошли два-три дня, и ничто не показывало, чтобы Сет разболтал, как было дело.

Тем не менее м-р Форд был далеко недоволен исходом своего приключения. Его отношения к Кресси стали известны ее матери и хотя она больше не намекала на них, но, по всей вероятности, предупредила мужа. Со всем тем он заметил с необъяснимым чувством довольства, что она относилась к своему открытию с презрительным равнодушием. Что касается самого Мак-Кинстри, с его слепою любовью к Кресси, то м-р Форд был того мнения, что отец не будет против, чтобы дочь его вышла замуж за учителя, к чему собственно говоря теперь все и клонилось. Но тут ему приходилось обсудить то, от чего он всегда мысленно отворачивался: результаты их сближения. До сих пор они жили приятным настоящим и не составляли никаких дальнейших планов, кроме ближайшего rendezvous. В таинственном и внезапном интересе их друг к другу не только прошлое, но даже и будущее казалось забыто.

Все эти мысли проносились у него в голове за уроком и лишали того спокойствия, которое так ценил в нем Мак-Кинстри и дядя Бен. Дядя Бен не пришел на урок в этот день; весьма возможно, что это случилось потому, что все его поступки привлекали необычайное внимание теперь, когда все узнали про его богатство. Учитель сидел в одиночестве в те часы, когда занимался с дядей Беном, и только птички прибегали воровать крошки, оставшиеся от завтрака детей. Учитель жалел об отсутствии дяди Бена, ему хотелось расспросить его о вчерашней истории и об его дальнейших планах.

Учитель не был нимало удивлен отсутствием Кресси в это утро в школе; он ожидал этого, и был даже этим доволен, так как в его настоящем смутном настроении ее присутствие было бы ему тягостно. Но ему вдруг неприятно припомнилась та развязность, с какой она бросила его в критическую минуту в сарае, и то равнодушие, с каким с тех пор не подавала признака интереса к нему. Отчего она так равнодушна к тому, что их свидание было открыто матерью? От того ли, что она ожидала, что мать охотно примирится с таким положением дела? Считала ли она себя уже его невестой? Может быть, это даже входило в ее расчеты? Может быть…?

Но тут он покраснел от досады на свою подозрительность и от стыда, что способен питать такин подозрения.

Раскрыв свою конторку, он стал машинально прибирать в ней бумаги и с досадой заметил, что положил высохший букетик Кресси в пакет с таинственными письмами, которые перечитывал намедни. В эту минуту ему показалось, что кто-то заглянул в комнату. Он встал, подошел к двери и выглянул на двор, но никого не увидел. Тем не менее он не чувствовал себя больше в безопасном одиночестве в своем лесном школьном домике, а потому с досадой запер конторку и решил идти домой.

Он недалеко прошел по тропинке, как увидел Руперта Фильджи, а за ним в некотором расстоянии плелся его братишка Джонни. При виде двух любимых учеников сердце м-ра Форда заныло от сознания, что в последнее время он несколько забросил их, отчасти, может быть, потому, что возвышенное презрение Руперта к «глупым девчонкам» уже не казалось ему таким забавным, а может быть и потому, что любопытство Джонни стесняло его. Как бы то ни было, он ускорил шаг и, нагнав Руперта, положил по-старому фамильярно руку ему на плечо. К его удивлению, мальчик принял эти ласки, с смущением и неловкостью поглядывая на Джонни. Внезапная мысль пронеслась в голове м-ра Форда.

— Вы не заглядывали сейчас ко мне в школу?

— Нет, сэр.

— Вы не заглядывали в окно, чтобы видеть, там ли я? — настаивал учитель.

— Нет, сэр.

Учитель глядел на Руперта. Правдивость была одной из выдающихся черт в характере мальчика, хотя он часто и с горечью замечал, что «это ему невыгодно».

— Хорошо; мне, значит, просто показалось; но я думал, что кто-то заглянул в окно или прошел мимо его.

Но тут Джонни, слушавший разговор, подошел ближе и, ухватившись за фалды Руперта, принялся их теребить с непонятными протестами. Руперт, не глядя на него, спокойно сказал:

— Отстань, говорят тебе, — и отбросил Джонни от себя, точно куклу.

— В чем дело, Джонни? — спросил учитель, которому эти приемы были не новы.

Джонни вместо ответа вновь уцепился за брата.

— Да что, сэр, — отвечал Руперт, у которого вдруг опять появились ямочки на щеках и разговорчивость. — Джонни собирается вам сообщить нечто. Если бы он не был самый большой, богом забытый лгун в Инджиан-Спринге, если бы он не выдумывал с утра до ночи разных небылиц, я бы не прочь был сообщить вам то, что он говорит, и давно бы это сделал. Но раз вы спрашиваете сами, и вам показалось, что кто-то заглядывает в школу, то Джонни утверждает, будто Сет Девис шпионит за вами и ходит по пятам.

— С ножом и пистолетом, — прибавил Джонни, не удержавшись от драматической прибавки к достоверному факту.

М-р Форд зорко поглядел на братьев, но не поверил показанию Джонни.

— А что вы об этом думаете, Руперт? — спросил он.

— Я думаю, сэр, что если только Джонни, не врет, то, может быть, Сет Девис гоняется за Кресси, а так как знает, что она вечно гоняется за вами…

Он умолк и покраснел, как рак, так как сообразил, кто роковая правдивость заставила его быть очень неделикатным относительно учителя и поспешно прибавил:

— Я хочу сказать, сэр, что, может быть, дядя Бен ревнует, а так как он теперь так богат, что может жениться на Кресси, то, зная, что она приходит учиться в школу, я…

— Все не то! — вмешался Джонни. — Кресси видится с ним не в школе, и теперь дядя Бен угощает ее мороженым в кондитерской.

— Ну, положим так, дурачок, да ведь Сет этого не знает, — резко перебил его Руперт. И более вежливым тоном заметил учителю:

— Ну вот видите, Сет видел, как дядя Бен ухаживает за Кресси и подумал, что он привел ее сюда.

Но учитель увидел из всего этого только одно. Девушка которая всего лишь два дня тому назад беспечно бросила его на произвол судьбы в критическую минуту, девушка, вовлекшая его в пограничную свалку, которая могла сгубить его положение и ее доброе имя, — эта девушка спокойно ела мороженое с выгодным женихом, нимало не думая о нем. Связать эти два факта было, может быть, не логично, но очень неприятно.

Тем неприятнее, что ему казалось, что не только красивые глаза Руперта, но даже и детские круглые глазки Джонни глядят на него с смущенной и неловкой жалостью.

— Я думаю, Джонни верит в то, что говорит, не правда ли, Джонни? — улыбнулся он с напускной развязностью. — Но я не вижу пока необходимости урезонивать Сета Девиса. Расскажите мне про себя, Руп. Я надеюсь, что дядя Бен, разбогатев, не думает менять своего юного учителя?

— Нет, сэр, — просиял Руперт. — Он обещает взять меня с собой в Сакраменто в качестве личного секретаря или доверенного клерка, если… если…

Он колебался, что было совсем не в его характере.

— Если дела пойдут так, как ему надобно.

Он неловко умолк, и глаза его омрачились.

— Как вы думаете, сэр, он не дурачит себя и меня?

И глаза мальчика с любопытством искали взгляда учителя.

— Не могу, право, ничего про это сказать, — отвечал м-р Форд, с смущением вспоминая, как сам долго не верил дяде Бену; до сих пор он не показал себя ни дураком, ни хвастуном. — Я думаю, что ваше будущее обеспечено, Руп, и желаю вам счастья.

Он погладил кудри Руперта с прежней лаской, может быть, еще нежнее обыкновенного, потому что прочитал в глазах мальчика симптомы мокрой погоды.

— Бегите домой, дети, и не беспокойтесь обо мне.

Он повернулся, но не прошел и двадцати шагов, как почувствовал, что кто-то дергает его за сюртук. Оглянувшись, он увидел крошку Джонни.

— Они вернутся домой этой дорогой, — сказал тот конфиденциальным шепотом.

— Кто?

— Кресси и он.

И прежде нежели учитель успел ответить, Джонни нагнал брата. Оба мальчика помахали ему рукой с таинственной и необъяснимой симпатией, над которой он не знал, смеяться ему или сердиться, и оставили, его. Он пошел домой. И вдруг без всякой другой причины, кроме нежелания встречаться с кем либо, свернул с тропинки и пошел в обход, лесом.

Солнце стояло уже очень низко, и его длинные, косые лучи проникали в лес снизу и наполняли туманную колоннаду прямых сосен золотистой дымкой, между тем как верхушки уже одевались мраком. Проходя в этом желтом сумраке, неслышно ступая ногами по мягкому ковру сосновых игол, учителю казалось, что он проносится в каком-то сновидении через вечерний лес. Ни звука не слышно было кругом, кроме глухого, перемежающегося стука дятла или сонного крика какой-нибудь птицы, спозаранку садившейся на ночлег: всякое напоминание о жилье и близости людей, казалось, исчезло кругом. А потому ему представилось, что какой-то лесной дух кличет его, когда он услышал свое имя. Он быстро обернулся; за ним быстро гналась Кресси. В белом, грациозно подобранном платье, с развевающимися по ветру длинными косами, освободившимися от шляпки, которую она повесила на руку, чтобы ничто не мешало ей бежать, она до того походила на менаду, что он вздрогнул.

Он остановился. Она бросилась к нему и, обхватив руками его шею, с легким смехом прильнула на секунду к его груди, затем, переведя дух, медленно проговорила:

— Я со всех ног бежала за вами, как вы свернули с дорожки; вы так быстро шли, что я насилу догнала вас. Отделалась я, наконец, от дяди Бена.

Она умолкла и, поглядев в его смущенное лицо, захватила обе его щеки в свои руки и, придвинув его сдвинутые брови к своим влажным голубым глазам, прибавила:

— Вы еще не поцеловали меня. Что случилось?

— Не находите ли вы, что мне следовало бы спросить это: я целых три дня не видел вас, и вы оставили меня в довольно странном положении, вдвоем с вашей матушкой! — холодно ответил он.

Он несколько раз мысленно повторял эту фразу, но теперь, когда он громко высказал ее, она показалась ему жалкой и ничтожной.

— Вот что, — проговорила она с откровенным смехом, пряча лицо на его груди. — Видите ли, милый мальчик, — она всегда его так называла, — я сочла за лучшее притаиться на день или на два. Ну что, — продолжала она, развязывая и снова завязывая ему галстух, — как вы выкарабкались из этого?

— Неужели же ваша мать ничего вам не говорила? — спросил он с негодованием.

— К чему бы она стала говорить? — лениво ответила Кресси. — Она никогда не говорит со мной об этих вещах, милый.

— И вы ничего не знаете?

Кресси покачала головой и затем обмотала одной из своих длинных кос шею молодого человека.

Но даже и неведение того, что случилось, не оправдывало в глазах учителя ее равнодушия и молчания; он сознавал, что его теперешнее поведение далеко не геройское, однако саркастически продолжал:

— Могу я спросить, чт о ́ по-вашему было со мной, когда вы меня покинули?

— Да что ж, — доверчиво объяснила Кресси, — я думала, что вы, как умный человек, сумеете сказать маме что-нибудь дельное и хорошее. Я вот не очень хитра, а сумела от учить папа от расспросов. Я заставила этого дурака Мастерса обещать мне и поклясться, что он был в сарае со мной. А потом собиралась сказать папа, что в зашли в сарай, когда я была там с Мастерсом, за минуту перед тем, как пришла мама, и что я убежала к Мастерсу. Конечно, я не сказала Мастерсу, почему я прошу его об этом и что вы были со мной, — прибавила она, когда учитель хотел как будто оттолкнуть ее от себя.

— Кресси, — сказал Форд, сильно рассерженный, — вы с ума сошли или меня считаете сумасшедшим!

Лицо девушки изменилось. Она устремила полуиспуганный, полувопросительный взгляд в его глаза и затем кругом себя.

— Если вы собираетесь ссориться со мной, Джек, — сказала она поспешно, — то пожалуйста не при свидетелях.

— Ради Бога, — с негодованием произнес он, следя за ее взглядом, — что вы хотели сказать?

— Я хочу сказать, — ответила она с легкой дрожью покорности и пренебрежения, — если вы… о, Боже! если вы хотите так же говорить и поступать, как они, то пусть никто этого не услышит.

Он глядел на нее в безнадежном удивлении. Неужели она действительно больше опасалась того, что кто-нибудь узнает об их ссоре, нежели об их согласии?

— Пойдем, — нежно продолжала она, все еще озираясь с смущением, — пойдем! Нам будет гораздо спокойнее в пещере. Она в двух шагах отсюда.

И, продолжая держать длинную косу вокруг его шеи, она повела его за собой. Справа находилось одно из тех углублений в почве, которые происходят от весенних дождей и падения с корнем двух или трех больших деревьев. Когда она заставила его усесться в этой яме, на мягком ложе из сосновых игл, а сама преспокойно уселась у него на коленях, то в придачу к косе охватила и рукой его шею.

— Ну, говорите теперь, только не так громко, что такое произошло с вами?

Все еще не сдаваясь, учитель холодно повторил о своем неудовольствии на странное равнодушие молодой девушки и еще более странный оборот, какой приняла вся эта история, про свою вынужденную оборону сарая, громкое обвинение Сета и о их молчаливой и ожесточенной борьбе на сене.

Но если он ожидал, что дочь юго-западного вояки выкажет восторг от участия своего возлюбленного в одной из из характеристичных вендетта, если он ожидал похвалы за свое геройство, то жестоко ошибся. Она отняла руку от его шеи, сама развязала свою косу и, сложив ручки на коленях, скрестила ножки и хотя не сошла с его колен, но изобразила всей своей позой и фигурой томное уныние.

— Все это не то. Маме следовало бы быть разумнее, а вам следовало бы выскочить вслед за мной, сказала она с ленивым вздохом. Драка — не ваше дело, это слишком на них похоже. Сет в драке наверное сильнее вас.

— Я сумею постоять за себя, — надменно ответил он.

Тем не менее у него оставалось унылое сознание, что легкое и грациозное создание, сидевшее у него на коленях, равнодушно к его геройским проявлениям.

— Сет справится с тремя такими, как вы, — ответила она с наивной рассеянностью.

И когда он попытался встать, прибавила:

— Не сердитесь, милый! Конечно, вы дадите им убить себя, прежде нежели уступите. Но ведь это их дело… их ремесло! Они только на это и годятся; разве вы этого не видите? Ведь именно за то, что вы на них не похожи, за то, что вы не их поля ягода, за то, что вы совсем другой, особенный, милый мальчик, ведь за то я вас и люблю!

Она оперлась изо всех сил в его плечи и принудила это снова сесть. И затем, охватив обеими руками за шею, поглядела ему пристально в лицо. Краска сбежала с ее щек, глаза стали как будто больше, и то же выражение восторженного увлечения и самозабвения, какое преобразило ее молодое лицо на бале, было на нем теперь. Губы ее слегка раскрылись, и она скорее пролепетала, нежели проговорила:

— Что нам до всех этих? Какое нам дело до ревности Сета, дяди Бена и глупости Мастерса, до ссор и дрязг папы с мамой? Какое нам дело, что они думают, что затевают, на что рассчитывают, и что против нас замышляют? Мы любим друг друга, мы принадлежим друг другу без их помощи, без помехи. Так было с первой минуты, как мы увидели друг друга и с той минуты ни папа, ни мама, ни Сет, ни Мастерс, для нас с тобой, милый, не существовали. Вот это любовь, как я ее понимаю: не дурацкая ярость Сета, не дурацкая глупость дяди Бена, не дурацкая самонадеянность Мастерса, а настоящая любовь. Я знаю это, я предоставляла Сету беситься, дяде Бен дурачиться, а Мастерсу шутить… а для чего? Для того, чтобы они не мешали мне и моему мальчику. Они были довольны, и мы были счастливы.

Как ни смутны и неопределенны были эти речи, но глубокое убеждение, с каким они были произнесены, поразило его.

— Но чем же это кончится, Кресси? — страстно спросил он.

Упоенный взгляд рассеялся, и легкая краска и нежная подвижность лица вернулись.

— Чем кончится, милый мальчик? — лениво возразила она. — Ведь вы не собирались на мне жениться, не правда ли?

Он покраснел, замялся, но сказал: «Конечно, да»; хотя все его прошлое колебание и настоящее недоверие к ней ясно читались на его лице и слышались в его голосе.

— Нет, милый, — спокойно отвечала она, наклоняясь и развязывая свой башмачок, чтобы стряхнуть с него пыль и выбросить сосновые иглы, попавшие внутрь, — нет; я недостаточно образована, чтобы быть вашей женой, и вы это знаете. И я бы не сумела вести себя так, как вам нужно. И кроме того все бы узнали про нашу любовь, милый, и тогда конец нашим уединенным свиданиям. И разве мы могли бы стать женихом и невестой — ведь это значило бы повторить историю с Сетом. О нет! Нет, такие милые мальчики, как вы, не женятся на глупых южных девушках, у которых нет теперь негров в приданое, как было до войны. Нет! — продолжала она, подняв свою гордую головку, прежде нежели Форд успел оправиться от удивления, — мы оба об этом и не думали. А теперь скажи мне, милый, что-нибудь хорошенькое, прежде нежели я уйду, потому что мне надо идти. Скажи мне что-нибудь доброе. Скажи, что любишь меня, как прежде, скажи, что ты чувствовал в ту ночь на бале, когда узнал, что мы любим друг друга. Но, постой, прежде поцелуй меня, один разочек, — вот так — про запас…

V.

Когда дядя Бен или «Вениамин Добиньи, эсквайр», как его уже величали на столбцах «Star», проводил мисс Кресси Мак-Кинстри домой, после первых знаков внимания и гостеприимства, сопровождавших его переход к богатству и высшему положению в обществе, он несколько минут провел в состоянии оторопелого и сияющего благополучия. Правда, что встреча их была случайная; правда, что Кресси приняла его услуги с ленивой насмешкой; правда, что она внезапно бросила его на опушке леса Мак-Кинстри, бросила так неожиданно и даже невежливо, что менее добродушный человек непременно бы обиделся, но все это нисколько не испортило удовольствия дяди Бена. Весьма вероятно даже, что он объяснил бегство Кресси ее девической скромностью, сообразив, что его застенчивое ухаживание было слишком явно и навязчиво, и это только усилило его восхищение Кресси и его уверенность в самом себе.

В веселых размышлениях он и не заметил, как добрался до школьного домика, но там вдруг остановился. Слабый шум, вроде пиления дерева, привлек его внимание. Учитель, очевидно, был в школе. Если он один, то он поговорит с ним.

Он подошел к окну, заглянул в него и в одно мгновение ока всю его веселую рассеянность как рукой сняло. Он осторожно подкрался к двери, попытался отворить ее, но увидя, что она заперта, поналег могучим плечом и высадил замок.

Он вошел в комнату в тот момент, как Сет Девис испуганный, но разъяренный, приподнялся из-за конторки учителя, которую он только что сломал. Он едва успел спрятать нечто в карман и закрыть конторку, когда к нему подошел дядя Бен.

— Что ты тут делаешь, Сет Девис? — спросил он с медленной решимостью, за которой в этих местах следует гроза.

— А ты что делаешь, мистер Бен Добни? — отвечал Сет, к которому вернулось его нахальство.

— Хорошо; хотя со мной и нет шерифа теперь, но, полагаю, я и один силен настолько, чтобы защитить чужую собственность, — прибавил он с значительным взглядом на сломанный в конторке замок.

— Бен Добни, не мешайся не в свое дело! Я с тобой ссориться вовсе не желаю.

— Если так, то передай мне то, что ты сейчас вынул из конторки учителя, а потом мы поговорим, — сказал дядя Бен, напирая на Сета.

— Говорю тебе, что не желаю с тобой ссориться, дядя Бен, — продолжал Сет, отступая с злобным хихиканьем; — а коли ты собираешься защищать чужую собственность, как говоришь, то лучше было бы тебе защищать свою собственную, чем ссориться со мной. У меня есть доказательства, что эта хитрая собака, этот учитель-янки, в которого по уши влюблена Кресси Мак-Кинстри и за которого ее прочат старик и старуха, — просто-напросто лгун, лицемер и обольститель.

— Стой! — сказал дядя Бен голосом, от которого затряслись стены.

Он направился к Сету Девису уже не обычным, осторожным, как бы неуверенным шагом, но такой поступью, от которой горница ходуном заходила. Одно движение мощной длани, и молодой человек был посажен на месте, учителя; обычное румяное лицо дяди Бена стало серо, как сумерки; его грозная фигура на минуту заслонила, небольшую горенку и застлала свет в окнах. Затем по какой-то необъяснимой реакции фигура его слегка сгорбилась; он оперся тяжелой слегка дрожащей рукой на конторку, а другой принялся утирать рот обычным, неловким движением.

— Что такое ты говоришь о Кресси? — спросил он торопливо.

— Только то, что все говорят, — отвечал испуганный Сет, оправляясь от трусливого волнения при виде расстроенного лица своего противника. — То, что известно каждому мальчику, которого он обучает грамоте; то, что и ты бы знал, если бы Руп Фильджи, да он сам не водили тебя все время за нос. В то время как ты вертелся около школы и сторожил Кресси, когда она уходила из нее домой, он все время потешался над тобой, а пока Руп тебя тут задерживал под видом урока, сам он хороводился в нею, и миловался и целовался по сараям, да кустам — а ты хочешь со мной ссориться! А этого еще мало: да, сэр! этот франт, щеголь, проклятый учитель, содержит замужнюю женщину во Фриско, все время пока хороводится здесь с Кресси, и я достал бумаги, которые это доказывают.

Он хлопнул себя по карману жилета с грубым смехом.

— Ты вытащил их из конторки? — сказал дядя Бен, осматривая сломанный замок в потемках, как будто это было самым главным теперь делом.

Сет кивнул головой.

— Я увидел в окно сегодня, как он перечитывал их, и решил, что достану их. И достал! — прибавил он с торжествующим смехом.

— И достал! Молодец! А теперь самое лучшее, что ты можешь сделать — это передать их мне!

— Что такое? Тебе? — зашипел Сет, подозрительно и сердито отступая от своего собеседника. — С какой стати!

— Сет, — начал дядя Бен, опершись локтями в конторку конфиденциально и говоря с грустной решимостью, — когда ты только что заговорил об этом деле, то объявил, что оно меня касается, а потому я и вправе об явить тебе, что беру на себя защиту прав этой молодой особы. Отдай мне бумаги, Сет, а не то будет худо.

Сет вскочил на ноги и бросил торопливый взгляд на дверь, но дядя Бен встал с такою же поспешностью, и его мощная фигура опять угрожающе выросла перед ним, заслонив всю школу и как бы застилая свет в окнах.

Ему уже показалось, что могучая длань дяди Бена опускается к нему на плечо. И тут ему вдруг пришло в голову, что для него пожалуй и выгоднее передать все дело в руки дяди Бена. Пусть себе разбирается, как знает, а он, Сет, расскажет про письма и про то, что дядя Бен из ревности мстит учителю. Так даже будет лучше. С притворной неохотой и колебанием он запустил руку в карман жилета.

— Без сомнения, сказал он, если вы хотите защищать Кресси и имеете на то больше прав, чем я, то вам следует иметь и доказательства. Но только не отдавайте их этой собаке, учителю, а то он сумеет на этот раз так их припрятать, что мы их больше не достанем.

Он передал письма дяде Бену.

— И знаешь что, Сет, лучше будет, если я исправлю замок и все приведу в порядок, чтобы ничего не было заметно.

Предложение понравилось Сету, и он даже протянул руку в темноте дяде Бену. Но не встретил ответного рукопожатия, пожал плечами и вышел из шкоды.

Дядя Бен принялся за работу. Исправив замок, он машинально взглянул на письма, до которых еще не притрогивался, после того как они ему были переданы. При первом взгляде на почерк он вздрогнул. Затем не спуская глаз с письма, как автомат, направился к двери. Дойдя до нее, он уселся под портиком, развернул письмо, и не пытаясь читать его, перелистывал с неумелостью плохого грамотея, ища подписи. Когда он ее нашел, то, по-видимому, она повергла его в новое оцепенение. Только однажды переменил он позу, вытянул ноги и старательно разложил на них письма, и задумчиво глядел на них, в то время как сверху их озаряла луна.

Наконец по прошествии минут десяти он встал со вздохом физического и умственного облегчения, сложил письма, положил их в карман и пошел в город.

Когда он дошел до гостиницы, то прошел в буфет и, видя что он сравнительно пуст, потребовал рюмку виски. В ответ на удивленный взгляд буфетчика — дядя Бен редко пил, да и то лишь в виде социальной повинности, в компании других — пояснил:

— Я хочу выпить виски, это помогает от простуды.

Буфетчик заметил, что по опыту знает, что для того, чтобы прогнать простуду, ничего нет лучше, как смесь джинджера с джином.

— Не видали ли м-ра Форда? — спросил дядя Бен с напускной развязностью.

Буфетчик его сегодня совсем не видел.

Дядя Бен вышел из буфета и медленно поднялся по лестнице в комнату учителя.

— О! это вы? Входите!

Дядя Бен вошел, не обращая внимания на не совсем любезную форму приглашения.

— Я искал вас внизу, но не нашел. Выпьем.

Учитель глядел пристально на дядю Бена, который в рассеянности не вытер рот после проглоченной водки и от которого поэтому сильнее разило алкоголем, чем от завзятого пьяницы. Учитель позвонил и потребовал чего-нибудь прохладительного с цинической усмешкой. Он был доволен, что его посетитель, подобно всем другим людям скромного происхождения, не мог устоять от соблазна, неожиданно разбогатев.

— Я хотел вас видеть, м-р Форд, — сказал дядя Бен, беря стул, который ему не предлагали, и после некоторого колебания кладя на него шляпу, — чтобы напомнить то, что я вам рассказывал про свою жену, которую оставил в Миссури. Может быть, вы забыли?

— Я помню, — с покорностью судьбе ответил учитель.

— Вы знаете, это было в то утро, когда этот дурак Стаси послал шерифа и Гаррисонов отбивать сарай у Мак-Кинстри.

— Продолжайте! — с нетерпением заметил учитель, у которого были причины не желать об этом помнить.

— Это было в тот день, когда вам некогда было заниматься мною, у вас было другое дело, — продолжал дядя Бен с той же методичностью, и…

— Да, да, помню, — перебил с досадой учитель, — и, право, если вы будете так мямлить, то я опять уйду от вас.

— Это было в тот день, когда я вам сказал, что не знаю, что сталось с моей женой, которую я оставил в Миссури.

— Да, — резко сказал учитель, — и я вам говорил, что ваша прямая обязанность заботиться о ней.

— Так, так, — подтвердил дядя Бен кивком головы, — это были ваши подлинные слова; только еще посильнее, сколько мне помнится. Ну вот я пришел сообщить вам, что надумался.

Учитель проявил внезапно интерес, но дядя Бен не изменил своего монотонного голоса.

— Я надумался от того, что ко мне попали ее письма. Вот они.

И он вынул из кармана письма, которые м-р Форд с негодованием узнал в первый же миг.

— Это мои письма, Добни, — мрачно сказал он. — Они украдены из моей конторки. Кто смел это сделать?

— Я принес их сюда, — продолжал дядя Бен, невозмутимо, — потому что из них можно узнать, куда девалась моя жена. Эти письма писаны ее почерком. Вы помните, я вам говорил, что она ученая женщина.

Учитель опустился на стул, бледный и недвижимый. Как ни была невероятна, необыкновенна и совершенно неожиданна такая случайность, он почувствовал, что это правда.

— Я не могу сам их прочитать, вы знаете. Я не хотел никого просить прочитать их мне, а почему, вы сами догадаетесь. И вот почему я решился побеспокоить вас сегодня вечером, м-р Форд, как друга.

Учитель с отчаянным усилием заговорил:

— Это невозможно. Лэди, которая писала эти письма, не носит вашей фамилии. К тому же, — прибавил он торопливо, — она свободна и собирается выйти замуж, как вы, может быть, прочитали. Вы, вероятно, ошиблись. Почерк может быт сходный; но это писала не ваша жена.

Дядя Бен медленно покачал головой.

— Она… я не ошибаюсь. А что имя другое, то это ничего не доказывает. Если она захотела развестись, то должна была принять свое прежнее девическое имя. А кажется, судя по этому, что она добилась развода. Как она себя теперь называет?

Учитель увидел удобный случай заявить о своих рыцарских чувствах, которым на минуту сам поверил.

— Я отказываюсь отвечать на этот вопрос, — с сердитым негодованием проговорил он. — Я отказываюсь дозволить, чтобы имя женщины, удостоившей меня своего доверия, было замешано в подлом насилии, которое учинили против меня вопреки всяких приличий. И я взыщу с вора и подлеца, кто бы он ни был, и призову его к ответу, так как у нее нет законного защитника и покровителя.

Дядя Бен с нескрываемым восхищением взирал на героя, изрекавшего эти блестящие общие места. Он быстро протянул ему руку.

— Дайте руку! И если нужно доказательство, что это письма моей жены, то ваш высокий слог будет этим доказательством. Если она что любила, так именно этот род поэзии. И одна из причин, почему мы разошлись, это то, что я совсем к этой поэзии не способен. Но если вам не следует называть ее, полагаю, не будет ничего дурного, если я скажу вам ее девическое имя! Лу Прейс, вот как ее звали.

— Я отказываюсь говорить об этом, — настаивал учитель, хотя изменился в лице при этом имени. — Я отказываюсь говорить что либо до тех пор, пока тайна эта не будет рассеяна… до тех пор, пока я не узнаю, кто осмелился сломать замок в моей конторке и украсть мою собственность. А теперь прошу немедленно передать эти письма мне.

Дядя Бен безропотно вложил их в руку учителя, но, к его удивлению и, надо признаться, даже конфузу, покровительственно похлопав его по плечу, прибавил наивно:

— Само собой разумеется, вы взяли это дело на себя, и Лу Прейс не имеет больше никаких прав на меня, то письма должны быть отданы вам. Что касается конторки… вы ни на кого не имеете подозрения?

В этот миг воспоминание о Сете Девисе и о предостережении Руперта мелькнуло в уме учителя.

Предположение, что Сет вообразил, что это письма от Кресси и погнался за ними — казалось довольно вероятным. Но прежде чем выместить ярость на Сете, следует убедиться в том, известно ли ему содержание писем. Он обратился к дяде Бену.

— У меня есть подозрение, но чтобы удостовериться в этом, я вас попрошу никому пока не говорить об этом.

Дядя Бен кивнул головой.

— Когда вы узнаете, то можете успокоить и меня, сообщив мне, как другу, о Лу Прейс — как мы ее будем звать — и о том, действительно ли она развелась и снова выходит замуж. Я больше не стану задерживать вас. Но, может быть, вы согласитесь выпить чего-нибудь в буфете? Нет? Ну так прощайте.

И направившись к дверям, прибавил:

— И если будете писать ей, то скажите, что нашли меня, что я счастлив и богат, чего и ей желаю.

Он ушел, оставив учителя в безнадежной борьбе чувств далеко, к сожалению, не геройских. Положение, казавшееся вначале таким драматическим, вдруг стало очень неромантичным и прозаическим. Он чувствовал, что играет более смешную роль, чем муж, наивная простота которого производила впечатление неумолимой иронии.

Его ярость и гнев на Сета Девиса, кажется, были в нем единственными искренними и разумными чувствами. Быть может, Сет прочитал письма и давал их читать другим!

Он принялся перечитывать их, чтобы проверить, насколько они могли скомпрометировать его в глазах обыкновенного, непредубежденного читателя.

«Я была бы неправдива с вами, Джек, если бы прикинулась, что не верю в вашу и свою любовь и ее постоянство, но я была бы еще неправдивее, если бы честно не сказала вам, что в ваши годы люди склоны обманывать себя, а невольно также и других. Вы сознаетесь, что еще сами не решили на счет своей карьеры, я не смею доверить своей участи вам и не хочу снова рисковать своим счастием, не имея верного основания. Сознаюсь, что становлюсь стара и чувствую потребность в том, что всего дороже для женщины, — а в нашей стране и подавно — в обеспеченном настоящем и верном будущем. Другой может дать мне это, и хотя вы, может быть, назовете это эгоизмом с моей стороны, но со временем убедитесь, что я права, и будете мне благодарны».

С улыбкой пренебрежения разорвал он это письмо, серьезно воображая, что выражает этим горечь оскорбленного, искреннего чувства, совершенно забывая, что в продолжении нескольких недель совсем не думал об особе, написавшей это письмо, и своим поведением на деле доказал верность ее взгляда.

VI.

Учитель проснулся на следующее утро, хотя и после тревожной ночи, с такой ясной совестью и свежей головой, какие, боюсь, чаще бывают результатом молодости и превосходного кровообращения, чем нравственного убеждения или правоты. Он пошел в школу часом раньше обыкновенного, чтобы осмотреть конторку. Но, не доходя до школьного домика, увидел Кресси. Она, очевидно, ждала его, но не с обычной ленивой доверчивостью. Выражение лица было натянутое, взгляд смущенный.

Сам не зная почему, учитель тоже смутился и пробормотал, даже не поздоровавшись:

— Пренеприятная вещь случилась прошлой ночью, и я пораньше встал сегодня, чтобы разыскать ее виновника. Мою конторку сломали и…

— Я знаю это, — перебила она не то с нетерпением, не то с досадой, довольно, не повторяйте. — Папа с мамой всю ночь надоедали мне с этим… после того, как Гаррисоны, которым захотелось помириться с нами, прибежали с этой новостью. Мне это надоело!

На минуту он опешил. Чт о ́ именно известно ей? И с невольной улыбкой он неопределенно сказал:

— Но ведь это могли бы быть ваши письма?

— Но ведь вы знаете, что они не мои, — просто ответила она. — Я бы желала, чтобы то были мои письма…

Она умолкла и взглянула на него с странным выражением в глазах.

— Ну, — медленно произнесла она, — что же вы теперь намерены делать?

— Разыскать негодяя, который это сделал, твердо произнес он, и наказать его, как он того заслуживает.

Она чуть заметно пожала плечами, взглядывая на него с усталым состраданием.

— Нет, — сказала она, — вы этого сделать не в силах. Их слишком много. Вы должны сейчас же уехать отсюда.

— Ни за что, — с негодованием ответил он. — Даже и в том случае, если бы это было одной только трусостью. Но теперь это означало бы почти сознание в своей вине.

— Они все равно все знают, — устало проговорила она. — Говорю вам, вы должны уехать. Я украдкой убежала из дому и прибежала сюда, чтобы предостеречь вас. Если вы… если вы хоть сколько-нибудь любите меня, Джек, то уезжайте.

— Я был бы предателем относительно вас, если бы уехал. Я останусь.

— Но, Джек, если бы… если бы…

Она придвинулась к нему с той застенчивостью, какая по временам нападала на нее, когда она была с ним, и вдруг положила ему на плечи обе руки:

— Если бы… Джек… если бы и я уехала с вами?

Знакомое ему восторженное страстное выражение появилось в ее лице, губы раскрылись.

— Милая, — отвечал он, — целуя ее, но ведь это значило бы оправдать их…

— Молчи! — вдруг перебила она, закрывая ему рукою рот. — Я так устала от этих споров. Слушай, милый, исполни мою просьбу, пожалуйста. Не оставайся в школе после класса. Уходи домой! Не разыскивай сегодня виноватых; завтра суббота, знаешь, и ты свободен, и у тебя будет больше времени. А сегодня посиди дома и никуда не ходи, до тех пор… до тех пор, пока я не извещу тебя. Тогда все будет улажено, — прибавила она, приподнимая веки с таким же выражением боли, какое замечалось у ее отца и которого Форд никогда не замечал у нее раньше. — Обещай мне это, милый, обещай.

Мысленно не считая обязательным для себя такое обещание и дивясь тому, что она, по видимому, уклоняется от всяких объяснений, он невольно сказал, беря ее за руку:

— Ты не сомневаешься во мне, Кресси? Ты не переменилась ко мне от всех этих подлых сплетен?

Она рассеянно взглянула на него.

— Ты думаешь, значит, что это может изменить чьи-нибудь чувства?

— Только не того, кто искренно любит… — пробормотал он.

— Ну, не будем больше говорить об этом, — проговорила она, внезапно приподнимая руки и закидывая их за голову, с усталым жестом и затем снова роняя их. — У меня голова трещит от всего этого; папа, мама и все другие так надоели мне.

Она отвернулась и пошла тихо после того, как Форд холодно выпустил ее руку из своих. Пройдя несколько шагов, она вдруг опять подбежала к нему, обняла его, крепко поцеловала и убежала.

Учитель простоял несколько секунд раздосадованный и удивленный; но верный своему характеру, он не обратил внимания на то, что она ему сказала, а стал воображать, что должно было произойти между нею и матерью. Она естественно ревнует к письмам — это он мог легко ей простить; ее без сомнения пилили ими, но он легко может оправдаться перед ее родителями и перед ней самой. Но он не такой же безумец, чтобы убежать с нею в такой момент, не очистив себя от подозрений и не изучив ее поближе. И с свойственным ему эгоизмом он поставил ее на одну доску с своей корреспонденткой и нашел, что они обе обидели его.

Придя в школу, он осмотрел конторку и был поражен тем, как искусно починен замок и скрыты все следы взлома. Это поколебало его предположение, что Сет Девис совершил взлом; механическое искусство и сообразительность не входили в число качеств этого остолопа. Но он еще более удивился, когда, отодвинув свой стул, нашел под ним небольшой мешочек для табаку из гуттаперчи. Учитель немедленно узнал его: он сто раз видел его раньше. Мешочек принадлежал дяде Бену. Брови его сдвинулись при мысли, что дядя Бен виновник взлома, и его вчерашняя простота и наивность были деланные. Убийственное сознание, что его опять обманули — но зачем и с какой целью, он и думать не смел — совсем расстроило его. Кому теперь из этих жалких созданий он может верить? По манере высших существ, он принимал уважение и любовь тех, кого считал ниже себя, как естественную дань своему превосходству; поэтому всякая перемена в их чувствах должна означать или лицемерие или предательство; ему не приходило в голову, что сам он мог упасть в их мнении. Приход детей и занятия с ними на некоторое время отвлекли его внимание. К тому времени, как класс был кончен, он совсем позабыл о предостережении Кресси, а когда вспомнил о нем, то нарочно пренебрег им, под влиянием новых чувств, с какими стал относиться к ней и к остальным друзьям. Он оставался в школе довольно долго, как вдруг услышал стук лошадиных копыт. В следующий момент школьный дом был окружен двенадцатью всадниками.

Он выглянул в окно; половина всадников сошли с коней и вошли в комнату. Остальные оставались на дворе, и в окна виднелись их неподвижные фигуры. Каждый держал ружье перед собой на седле; у каждого на лице была маска из черной клеенки.

Хотя учитель инстинктивно почувствовал, что ему угрожает какая-то серьезная опасность, он не испугался оружия и масок таинственных пришельцев.

Напротив, несообразность и театральность обстановки заставили его улыбнуться с презрением. Бесстрашие неведения часто бывает неотразимее самого отчаянного мужества, и пришельцы были сначала смущены, а затем, понятно, рассержены. Одна длинная и худая фигура на правой стороне шагнула было вперед в бессильной ярости, но ее удержал предводитель партии.

— Если он так спокойно к этому относится, то на здоровье, — проговорил голос, в котором учитель тотчас признал Джима Гаррисона, — хотя вообще люди не находят этого забавным.

И обращаясь к учителю, прибавил:

— М-р Форд, если так вас зовут, нам нужен человек вашего роста.

Форд знал, что он в опасности. Он знал, что физически безоружен и в руках двенадцати вооруженных и отчаянных людей. Но он сохранял необыкновенную ясность мысли и смелость, происходившие от бесконечного презрения к своим противникам, и женскую язвительность речи. Голосом, удивившим даже его самого презрительной ясностью, он сказал:

— Меня зовут Форд, но я могу только предположить, что вас зовут Гаррисон; но, может быть, вы будете так честны, что снимете эту тряпку с своего лица и покажете его мне, как мужчина.

Человек со смехом снял маску.

— Благодарю вас, — сказал Форд, — а теперь вы мне скажете, быть может, кто из вас ворвался в школьный дом, сломал замок от моей конторки и украл мои бумаги. Если он здесь, то я желаю ему сказать, что он поступил не только как вор, но как собака и подлец, потому что письма эти от женщины, которой он не знает и не имеет права знать.

Если он надеялся завести личную ссору и помериться силами с одним противником, то был разочарован, потому что хотя его неожиданное поведение и произвело некоторый эффект на группу и даже привлекло внимание людей, стоявших у окон, Гаррисон решительно подошел к нему.

— Это поспеет, — сказал он. — А пока мы хотим захватить вас и ваши письма и выпроводить вон из Инджиан-Спринга. Отправляйтесь восвояси, к той женщине или твари, которая вам их писала. Мы находим, что вы слишком развязны или бесцеремонны в такого рода вещах, чтобы учить в школе, и вовсе не желаем, чтобы наши девочки и мальчики были воспитаны по вашему образцу. И так, если вы согласны подчиниться, то мы посадим вас на коня, которого мы для вас приготовили и под конвоем отвезем вас до границы. Если не согласны — все равно, мы так или иначе выпроводим вас.

Учитель быстро огляделся вокруг себя. Он уже раньше заметил оседланную лошадь среди кавалькады. Она была крепко привязана к седлу одного из всадников, так что бегство было невозможно, и к тому же у него не было никакого оружия, чтобы защищаться или хотя бы начать борьбу и смертью избавиться от позора. У него ничего не было, кроме голоса, резкого и язвительного.

— Вас двенадцать человек против одного, — спокойно начал он, — но если между вами есть хоть один, который осмелится выступить вперед и обвинить меня в том, в чем вы осмеливаетесь обвинять меня только все вместе, то я скажу ему, что он лгун и трус, и я готов доказать это на деле. Вы явились сюда, как судьи и присяжные, осуждаете меня без суда, не выставляя даже обвинителя; вы явились сюда, как беззаконные мстители за свою поруганную честь, и не смеете предоставить мне права также защищать свою собственную.

Между мужчинами снова начался шепот, но предводитель нетерпеливо выступил вперед.

— Не надо ваших проповедей, — грубо сказал он, — нам нужны вы. Ждем!

— Постойте, — произнес глухой голос.

Это было произнесено безмолвной фигурой, недвижимо стоявшей между другими. Все глаза обратились на него, когда он двинулся с места и лениво снял маску с лица.

— Гирам Мак-Кинстри! — вскричали остальные тоном удивления и подозрения.

— Да, это я! — сказал Мак-Кинстри, с решимостью выступая вперед. — Я присоединился к вашей делегации на перекрестке, вместо брата, на которого пал жребий. Я считаю, что это все равно и даже лучше, потому что предполагаю взять этого джентльмена из ваших рук.

Он поднял свои сонные глаза на учителя и вместе с тем стал между ним и Гаррисоном.

— Я предлагаю, — продолжал он, — поймать его на слове и доставить ему случай дать ответ ружьем. И полагаю, что никто из вас не станет спорить против того, что я больше всех вас имею на то права. Может быть, кому-нибудь оно и не по вкусу, — прибавил он, услышав восклицание за спиной, — и он лучше хочет, чтобы одиннадцать человек мстили за обиды одного, но даже и в таком случае я утверждаю, что человек наиболее обиженный в этом деле я, и именно поэтому имею право первый постоять за себя.

С решимостью, которая произвела впечатление на его товарищей, он передал свое ружье учителю и, не глядя на него, продолжал:

— Я думаю, сэр, что вы это ружье видали раньше; и думаю также, что нам незачем тянуть дело, а мы можем приступить к нему сразу, вон там, за деревьями.

Каковы бы ни были чувства и намерения окружавших его людей, но право Мак-Кинстри на дуэль было слишком глубоко укоренившимся принципом, чтобы они стали его отрицать. Медленно все расступились перед учителем и Мак-Кинстри и вышли из школьного дома, а остальные пошли за ними. В этот промежуток учитель обратился к Мак-Кинстри и сказал тихим голосом:

— Я принимаю ваш вызов и благодарю вас. Вы никогда еще не оказывали мне большей услуги — и хотя вы и недовольны мной, но я прошу вас верить, что ни теперь, ни прежде я не хочу и не хотел причинить вам вред.

— Если вы хотите этим сказать, сэр, что не ответите на мой выстрел, то вы слепы и неразумны. Потому что это не спасет вас от них, — прибавил он, указывая искалеченной рукой на следовавшую за ними группу, да и от меня также.

Твердо решив тем не менее, что не будет стрелять в Мак-Кинстри и слепо цепляясь за эту идею, которую он считал последней в своей безрассудной жизни, учитель шел молча, пока они не дошли до открытой полянки между деревьями.

Простые приготовления скоро были сделаны. Противники, вооруженные ружьями, должны были стрелять сначала на расстоянии восьми ярдов, затем сойтись ближе и стрелять из револьверов до тех пор, пока один не падет. Выбор секундантов пал на старшего Гаррисона со стороны Мак-Кинстри и длинной, замаскированной фигуры, протестовавшей против дуэли, предложившей себя в секунданты учителя. Озабоченный другими мыслями, м-р Форд обращал мало внимания на своего помощника, который, сам вызвавшись быть его секундантом, хотел, по-видимому, заявить этим только свое презрение к нанесенному ему перед тем Гирамом Мак-Кинстри оскорблению. Учитель машинально взял из его рук ружье и пошел на свою позицию. Он заметил, впрочем, и припомнил впоследствии, что его секундант был полускрыт стволом большой сосны, росшей по правую руку и обозначавшей границу места, избранного для поединка.

— Готовы ли вы, джентльмены? Раз, два, три… или!

Выстрелы последовали одновременно, но учителю, выстрелившему на воздух, показалось, что его ружье дало двойной залп. Легкое облако дыма стояло между ним и его оппонентом. Он сам был не ранен, очевидно, также и его противник, потому что голос снова возгласил:

— Подходи ближе! Довольно! Стой!

Учитель взглянул и увидел, что Мак-Кинстри вдруг пошатнулся и тяжело грохнулся оземь.

С восклицанием ужаса, первым и единственным порывом страшного волнения, испытанного им, он побежал к упавшему человеку, к которому в тот же момент подошел и Гаррисон.

— Ради Бога, — поспешно сказал он, опускаясь на колени около Мак-Кинстри, — что случилось? Клянусь вам, я не целился в вас, я выстрелил на воздух Говорите. Скажите ему вы, — обратился он с отчаянным воплем к Гаррисону, — вы должны были это видеть, скажите ему, что это не я!

Полуудивленная, полунедоверчивая улыбка мелькнула на лице Гаррисона.

— Само собой разумеется, вы не хотели ранить его, — сухо проговорил он, — но оставим это. Встаньте и уходите скорей, пока можно, — прибавил он нетерпеливо, с многозначительным взглядом на одного или двух людей, которые подходили. — Уходите, говорят вам!

— Ни за что! — сказал с воодушевлением молодой человек. — Не уйду, пока он не узнает, что не моя рука поразила его.

Мак-Кинстри с трудом приподнялся на локоть.

— Меня задело вот сюда, — сказал он, указывая на бедро, — и сразило как раз в тот момент, как я пошел по вторичному зову.

— Но не я сделал это, Мак-Кинстри. Клянусь вам. Послушайте меня! Ради Бога скажите, что вы верите мне!

Мак-Кинстри обратил свои сонные, мутные глаза на учителя, как бы смутно припоминая что-то.

— Отойдите на минутку, — сказал он Гаррисону, вяло махнув искалеченной рукой, — я хочу поговорить с этим человеком.

Гаррисон отошел на несколько шагов, и учитель попытался взять раненого за руку, но тот отстранил его жестом.

— Куда вы девали Кресси? — спросил медленно Мак-Кинстри.

— Я не понимаю вас, — пробормотал Форд.

— Зачем вы прячете ее от меня? — повторял Мак-Кинстри, с трудом произнося слова. — Куда вы ее девали, чтобы убежать с ней, после… после этого?

— Я не прячу ее! Я не собираюсь бежать с ней. Я не знаю, где она. Я не видел ее с тех пор, как мы расстались с ней сегодня по утру, — отвечал учитель поспешно, но с таким удивлением, что его не мог не заметить даже его слушатель, ум которого был омрачен болью.

— Это правда? — спросил Мак-Кинстри, кладя руку на плечо учителю и глядя ему прямо в глаза.

— Истинная правда, — с жаром ответил Форд, — как правда и то, что я не поднимал на вас руки.

Мак-Кинстри махнул Гаррисону и двум другим, которые были по близости, и сказал, когда они подошли:

— Ну, братцы, снесите-ка меня на мызу, а ему, — указывая на Форда, — дайте лучшего из ваших коней, пусть скачет за доктором. Я вообще не прибегаю к помощи докторов, но это нужно для старухи, — важно пояснил он.

Он умолк и, придвинув голову учителя, сказал ему на ухо.

— Когда я увижу, чья пуля, тогда я стану… спокойнее!

Мрачные глаза его многозначительно глядели на учителя, и тот понял намек. Он быстро вскочил на ноги, подбежал к лошади, сел на нее и поскакал за медиком, между тем как Мак-Кинстри, закрыв тяжелые веки, лишился чувств в ожидании того спокойствия, которое надеялся обрести вне этой жизни.

VII.

В числе различных сантиментальных глупостей, которые взрослые люди думают о детях, нет более нелепой и неверной, как успокоительная вера в детское глубокое неведение событий, среди которых они ежедневно вращаются, неведение мотивов и характеров людей, окружающих их. Случайные обмолвки enfants terribles ничто в сравнении с опасными секретами, которые скромный ребенок ежедневно узнает и глубоко таит в своем маленьком сердечке. Общество должно быть глубоко благодарно за этот такт и осторожность — качества, чаще встречающиеся в детях, чем во взрослых людях — и самый совершенный из светских людей мог бы поучиться у маленькой аудитории невозмутимости, с какой она выслушивает от взрослых ложь и наружно принимает, за нравственные и истинные, пустые фразы, которые сочиняются для обихода.

Поэтому неудивительно, что малолетняя колония в Инджиан-Спринге знала гораздо больше об истинных отношениях Кресси Мак-Кинстри к ее поклонникам, нежели сами эти поклонники. Конечно, это не выражалось словами — дети редко сплетничают в такой форме, как взрослые. Шепот, смех, часто кажущийся бессмысленным, передают от одного к другому известие, имеющее значение, а часто необъяснимый взрыв хохота, приписываемый взрослыми «животному веселью» — свойство гораздо менее свойственное детям, нежели воображают — является единственным выражением какого-нибудь открытия, ускользнувшего от проницательности взрослых.

Детская простота дяди Бена была симпатичнее детям и хотя по самой этой причине они относились к нему не с большим уважением, чем друг к другу, но за то порой бывали с ним более откровенны.

Главным образом, Руперт Фильджи относился к нему с некоторого рода покровительством, хотя по временам и сомневался в его здравомыслии, несмотря на обещанное место доверенного клерка, которое он должен был от него получить.

В тот день, как случились события, рассказанные в предыдущей главе, Руперт, возвращаясь из школы, был несколько удивлен, увидя дядю Бена, усевшегося на заборе, около скромной двери жилища Фильджи и, очевидно, его поджидавшего. Медленно слезая с забора при приближении Руперта и Джонни, он несколько мгновений с таинственной и лукавой улыбкой поглядел на Руперта.

— Руп, старина, у вас уже, поди, упакованы ваши вещи?

Краска удовольствия залила прелестное лицо мальчика. Он бросил, однако, беглый взгляд на прицепившегося к нему Джонни.

— Потому что мы рассчитываем выехать в Сакраменто в четыре часа, — продолжал дядя Бен, наслаждаясь скептическим наполовину удивлением Руперта. — Вы поступаете ко мне на службу, так сказать, с этого часа, на жалованье в семьдесят пять долларов в месяц, с квартирой и содержанием, в качестве доверенного клерка, так ведь?

Ямочки на щеках Руперта явственно обозначились в его милом, почти женственном смущении.

— Но, как же папа… — пробормотал он.

— С ним мы уже сладили дело. Он согласен.

— Но?…

Дядя Бен следил за взглядом Руперта, остановившимся на Джонни, который, однако, казался погруженным в созерцание узора на галстухе дяди Бена.

— И это тоже улажено, — сказал он с значительной улыбкой. — За ним будет ходить китаец. Он уже нанят.

— А учитель… м-р Форд… вы ему сообщили об этом? — спросил Руперт, расцветая.

Дядя Бен слегка кашлянул.

— Он тоже согласен, как мне кажется. То есть он почти что согласился на это в общем разговоре со мной, неделю тому назад.

И он задумчиво вытер рот.

Тень подозрения омрачила темные глаза мальчика.

— Не едет ли с нами еще кто-нибудь? — поспешно спросил он.

— На этот раз, нет, — снисходительно отвечал дядя Бен. — Видите ли, Руп, — продолжал он, отводя его в сторону с видом забавно-таинственным, — это дело принадлежит к частной и конфиденциальной переписке нашего дома. Из известий, полученных нами…

— Нами? — перебил Руперт.

— Нами, то есть фирмой, знаете, — продолжал дядя Бен с напыщенной торжественностью, — мы едем — то есть вы, да я, Руп, — мы едем в Сакраменто, для расследования одного обстоятельства; мы должны узнать про одну лэди, замужем она или разведена, и где она живет, и чем занимается, ну, и все такое, и вступить с нею в переговоры, в конфиденциальную, так сказать, беседу; вы войдете к ней в дом, а я буду ждать на улице, пока вы меня кликнете, если понадобится.

Заметив, что Руперт несколько смущен этими странными подробностями, он оставил пока эту тему и, заглянув в портфель, сказал:

— Я сделал список предметов, о которых мы подробнее поговорим дорогой.

И снова рекомендовал Руперту не опоздать в почтовую контору с своим багажом и весело с ним простился.

Когда он исчез, Джонни Фильджи, не говоря ни слова в пояснение, принялся теребить брата, бить его по ногам и по рукам, сопровождая свои удары неясными восклицаниями и в конце концов залился горькими слезами, бросился на землю и заболтал в воздухе ногами. Руперт принимал все эти характерные знаки оскорбленных и отчаянных чувств очень снисходительно, повторяя только:

— Ну, перестань, Джонни, перестань же!

И, наконец, снес его насильно в дом.

Там Джонни объявил, что убьет всякого китайца, который вздумает его раздевать и одевать, и подожжет дом, если брат так низко бросит его, и Руперт вынужден был немножко поплакать над безумствовавшим братишкой.

Но в конце концов Джонни допустил утешить себя апельсином и перочинным ножом с четырьмя лезвиями и развлекся, следя за тем, как укладывалось имущество Руперта. Руперт утешал его тем, что скоро вернется назад и привезет ему золотые часы, и Джонни, ослепленный такой великолепной перспективой, великодушно согласился топить печи и мыть посуду. После нескольких детских замечаний на счет отсутствовавшего родителя, который в это время играл в polier в «Магнолия-Салоне», — замечаний, которые было бы не совсем приятно услышать этому человеку, — он был душой общества, но нерадивым семьянином, — и, пролив еще несколько слез, они, наконец, расстались. И тут вдруг Джонни до того проникся сознанием пустоты жизни и суетой вещей вообще, что решился бежать из дому.

С этой целью он захватил с собой небольшой топорик, краюшку хлеба и весь сахар, который оставался в разбитой сахарнице. Снарядившись таким образом, он отправился сперва в школу, чтобы вытащить из своего пюпитра все принадлежавшие ему вещи. Если учитель там, он скажет, что его прислал Руперт. Если его там нет, он влезет в окно. Солнце уже заходило, когда он достиг до прогалины: и увидел кавалькаду вооруженных людей вокруг строения.

Первой мыслью Джонни было, что учитель убил дядю Бена или Мастерса, и что эти люди, пользуясь отсутствием его старшего брата, Руперта, собираются казнить учителя судом Линча. Заметив, однако, что учитель не сопротивляется, он подумал, что его выбрали губернатором Калифорнии, и он готовится от ехать со свитой из школьного дома, и что он, Джонни, попал как раз вовремя, чтобы видеть процессию.

Но когда учитель появился с Мак-Кинстри, сопровождаемый пешими партизанами, сметливое дитя порубежной страны, из своего безопасного убежища в кустах, поймав на лету несколько слов, поняло, в чем дело, и затрепетало от восторга.

Дуэль! Вещь, на которой до сих пор присутствовали только взрослые люди и которую впервые доводилось увидеть мальчику, и этот мальчик — он сам — Джонни! Дуэль, после которой в живых останется, быть может, только он один! Он едва верил своему благополучию. Нет, это слишком, слишком большое счастье!

Пробраться сквозь кусты вслед за партией, избрать серебристый тополь и вскарабкаться при помощи топорика до верхних ветвей — было трудным делом, но сильные, хотя и нежные ножки мальчика, справились с ним. Отсюда он мог не только видеть все, что происходило, но по счастливой случайности большая сосна, росшая около него, была выбрана пограничным пунктом поля битвы. Острые глаза ребенка давно уже рассмотрели сквозь маски настоящие лица, и когда длинная, худая фигура самоизбранного секунданта учителя заняла позицию посреди сосен, на виду у Джонни, хотя и полускрытая от зрителей, Джонни немедленно узнал, что это никто иной, как Сет Девис.

Очевидная несообразность появления его в качестве секунданта м-ра Форда после того, что Джонни знал об его отношениях к учителю, была единственным, крепко запечатлевшимся в памяти мальчика, инцидентом.

Мужчины заняли свои позиции. Гаррисон выступил вперед подать сигнал. Джонни весь затрепетал от ожидания и волнения. Почему они не начинают? Чего они еще ждут?

Но при слове «два» внимание Джонни было внезапно привлечено удивительным фактом: секундант учителя, Сет Девис, тоже вытащил пистолет и из-за дерева решительно и твердо прицелился в Мак-Кинстри! Джонни все понял. Сет был другом учителя! Ура, Сет!

— Три!

Крах! Крах! Какой забавный шум! И, однако, ему пришлось уцепиться за ветку, чтобы не упасть. Шум как будто пронесся по нем и омертвил его левую ногу. Он не знал, что пуля учителя, который выстрелил в воздух, задела и оцарапала его ногу!

У него голова закружилась, и он испугался. И при этом он не видел, чтобы кто-нибудь был убит. Все оказалось обманом. Сет исчез, исчезли и другие. Слышался слабый звук голосов вдали — вот и все. Становилось темно, а его нога точно застыла, но была тепла и мокра. Он спустился с дерева. Трудно это было, нога его не слушалась, и если бы не топорик, на который он опирался, он бы непременно свалился с дерева. Когда он добрался до земли, то почувствовал, что нога заболела и, поглядев на нее, увидел, что чулок и башмак запачканы кровью. Маленького и грязного носового платка оказалось недостаточным, чтобы остановить кровь. Смутно припоминая, что отец прикладывал к больной шее какие-то травы, он набрал мягкого мху и сухих листьев и при помощи фартука и одной из подтяжек туго обмотал всю груду вокруг ноги и устроил такую колоссальную перевязку, что еле мог двигаться. В сущности, как все почти дети с сильно развитым воображением, он сам слегка испугался своих тревожных предосторожностей.

Хотя слово или крик были бы на этом расстоянии услышаны группой двигавшихся впереди людей и они пришли бы к нему на помощь, но из самоуважения он удерживался от проявлений слабости.

И странно сказать! Он находил утешение в молчаливом, но горьком обвинении всех других знакомых мальчиков. Что, например, делал Ник Гаррисон, в то время, когда он, Джонни, был в лесу, один, раненый на дуэли… потому что никто в мире не убедил бы этого романтического ребенка, что он не был ее деятельным участником.

Где был Джемми Снайдер, что не пришел к нему на помощь со всеми остальными? Трусы все они! Боятся! О! о! А он, вот, Джонни, не боится! о! он не испугался!

Однако ему пришлось раза три проговорить эту фразу, чтобы пройти еще несколько шагов, после чего он в изнеможении упал на землю.

К этому времени группа людей медленно удалилась, неся что-то, и оставила Джонни одного среди быстро надвигавшейся ночи.

Но уход этих людей не так огорчал его, как предполагаемая измена его сверстников.

Становилось темней и темней, холодный ветер, крадучись точно дикий зверь сквозь кусты и деревья, приподнял кудри на его горячем лбу. Мальчик крепко ухватился за топорик, собираясь защищаться от диких зверей. Но, вместе с тем, ему пришло в голову, что он, вероятно, умрет. Тогда они все огорчатся и испугаются, и пожалеют, что заставили его самого мыться в субботу вечером. Они придут на его похороны на маленьком кладбище, где на могильной плите будет написано: «Джонни Фильджи пал на дуэли, семи лет от роду». Он прощает брату и м-ру Форду. И собравшись с духом, повернулся на бок, чтобы умереть как прилично потомку героической расы! Свободный лес, колеблемый ветром, протянул над ним свои темные руки, а еще выше несколько терпеливых звезд молча собрались над его изголовьем.

Но вместе с поднявшимся ветром донесся топот лошадиных копыт, и показался свет фонарей, и доктор Дюшен вместе с учителем выехали на площадку.

— Вот тут было дело, — сказал учитель поспешно, — но, должно быть, они унесли его домой. Поедем за ними.

— Постойте минутку, — сказал доктор, остановившийся у дерева. — Что это такое? Гром и молния! Да это малютка Фильджи!

В одно мгновение оба слезли с коней и наклонились над полубессознательным ребенком. Джонни переводил лихорадочно блестевшие глаза с учителя на фонарь и обратно.

— Что с тобой, Джонни, малютка? — с нежностью спросил учитель. — Ты заблудился?

Сверкнув глазенками с лихорадочным восторгом, Джонни, хотя и ослабел, но оказался на высоте положения.

— Ранен! — слабо пролепетал он. — Ранен, на дуэли, семи лет от роду!

— Что такое? — спросил удивленный учитель.

Но д-р Дюшен, взглянув в лицо мальчику, высвободил его из гнезда листьев, положил его к себе на колени и ловко сбросил хитроумную повязку.

— Посветите-ка! Клянусь Юпитером! Он говорит правду. Кто это сделал, Джонни?

Но Джонни безмолвствовал.

В промежуток между лихорадочным сознанием и болью, его понимание и память удесятерились; он догадался о настоящей причине своего несчастия, но детские губки геройски сомкнулись. Учитель вопросительно взглянул на доктора.

— Возьмите его к себе на седло и отвезите к Мак-Кинстри, я перевяжу обоих.

Учитель нежно приподнял мальчика. Джонни, оживившись ввиду прогулки верхом, почувствовал слабый интерес к другому раненому.

— Что, Сет шибко его ранил? — спросил он.

— Сет? — повторил учитель, дико сверкнув глазами.

— Да. Я видел, как он в него выстрелил.

Учитель ничего не отвечал, но в следующий миг Джонни почувствовал себя в его руках, на седле лошади, которая понеслась как вихрь по направлению к мызе Мак-Кинстри.

VIII.

Они нашли раненого хозяина в передней комнате на грубом ложе из медвежьих шкур, так как он мрачно отказался от расслабляющего покоя жениной спальни. В предвидении рокового исхода раны и в силу суровой традиции, он запретил также стаскивать с себя сапоги, чтобы «умереть в сапогах», согласно обычаю предков. Поэтому Джонни уложили в кровать м-с Мак-Кинстри в то время, когда д-р Дюшен занялся серьезно раненым пациентом. Учитель торопливо оглядывался, ища м-с Мак-Кинстри. Но ее не только не было в комнате, но даже и в целом доме. Он уселся у постели мальчика и предался размышлениям.

Его вывел из задумчивости приход доктора.

— Не так худо, как я думал, — сказал он, успокоительно кивая головой. — Он выкарабкается. Идите к нему, он вас зовет. Но только не давайте ему слишком много говорить. Он призвал, неизвестно зачем, целую толпу приятелей и устроил настоящий митинг. Идите и прогоните их всех. А и займусь малюткой Фильджи, хотя после двух перевязок он совсем поправится.

Учитель бросил взгляд облегчения на доктора и вошел в переднюю комнату. Она была полна людьми, в которых учитель инстинктивно узнал своих бывших врагов. Но они расступились перед ним с некоторого рода грубым почтением и симпатией, когда Мак-Кинстри подозвал его к себе. Раненый взял его за руку.

— Приподнимите меня немного, — шепнул он.

Учитель помог ему с трудом опереться на локоть.

— Джентльмены! — сказал Мак-Кинстри с привычным жестом искалеченной руки, которую затем положил на плечо учителю. — Вы слышали, что я вам сказал минуту тому назад; выслушайте и теперь. Этот молодой человек, которого мы несправедливо обвиняли, говорил правду… все время! Мы можете на него положиться; он заслуживает всякого доверия. Вы, конечно, не можете чувствовать то, что я чувствую, но человек, который будет друг ему, будет другом и мне… Вот и все… и благодарю за участие. А теперь ступайте, молодцы, и оставьте меня с ним.

Мужчины медленно ушли один за другим; некоторые замешкались, чтобы пожать руку учителю, кто с степенным видом, а кто с улыбкой и смущением.

Учитель принимал это выражение примирения от тех самых людей, которые за несколько часов перед тем с такою же искренностью расправились бы с ним по закону Линча, с холодным удивлением. Когда дверь за ними затворилась, он повернулся к Мак-Кинстри. Раненый снова опустился на ложе и с странным удовольствием глядел на свинцовую пулю, которую держал между большим и указательным пальцами.

— Эта пуля, м-р Форд, — сказал он медленным голосом, — не из ружья, которое я вам дал, и пущена не вами.

Он умолк и затем прибавил с прежней, вялой рассеянностью:

— Давно уже ничто не доставляло мне такого… спокойствия.

При том состоянии слабости, в каком находился больной, учитель не решился сообщить ему открытие, сделанное Джонни, и удовольствовался простым пожатием руки, но вслед затем раненый прибавил:

— Эта пуля из револьвера Сета, и эта собака уже убежала отсюда.

— Но что могло заставить его стрелять в вас в такую минуту? — спросил учитель.

— Он рассчитывал, что или я убью вас, и тогда он избавится разом от нас обоих; или же, если бы я не убил вас, то другие вас повесят — что они и намеревались сделать — за то, что вы убили меня! Идея эта пришла ему в голову, когда он услышал, как вы намекнули, что не будете стрелять в меня.

Дрожь убеждения, что Мак-Кинстри отгадал истинную правду, пробежала по учителю. В первую минуту он хотел было подтвердить ее рассказом Джонни, но, при виде усиливающейся у раненого лихорадки, воздержался.

— Не говорите пока об этом, — сказал он поспешно. — С меня довольно, что вы оправдываете меня. Я здесь только затем, чтобы просить вас успокоиться в ожидании прихода доктора… так как вы, кажется, одни в доме, и м-с Мак-Кинстри…

Он умолк в затруднении.

Странное смущение разлилось по лицу раненого.

— Она уехала прежде, нежели это случилось, вследствие разногласия между нею и мной. Вы, может быть, заметили, м-р Форд, что вообще она не очень к вам благоволила. Нет женщины, которая умела бы лучше ходить за ранеными, чем дочь Блена Роулинса, но в таких делах, как дело Кресси, например, мне сдается, м-р Форд, что она… недостаточно спокойна. Так как вы сами спокойны, то можете объяснить все неприятное этим отсутствием спокойствия. Все, что вы услышите от нее или от ее дочери — потому что я беру назад глупость, сказанную мной про то, что вы собираетесь бежать с Кресси, — помните, м-р Форд, что это происходит не от дурного чувства к вам в ней или в Кресси, но только от недостатка спокойствия. Может быть, у меня были свои идеи насчет Кресси и вас, может быть, у вас были наши, а у этого дурака Добни свои, но ни старуха, видите ли, ни Кресси их не разделяли! А почему? Потому что у них нет спокойствия. Я думаю, что женщинам вообще отказано в нем. А вы сами человек спокойный, вы это поймете и извините.

Прежнее выражение сонной боли так рельефно выразилось в его красных глазах, что учитель потихоньку прикрыл их своей рукой и попросил его постараться уснуть, что тот в конце концов и сделал, прошептав, что чувствует себя «спокойнее».

Не понимая смысла последних слов Мак-Кинстри, м-р Форд тем не менее испытывал странное чувство одиночества, которым веяло на него от пустых стен покинутого дома. Ветер жалобно завывал вокруг него и казалось, что то стонут какие-то отдаляющиеся и отчаянные голоса. Так сильно было это впечатление, что, когда вошли доктор и брат Мак-Кинстри — учитель все еще стоял у постели больного с ощущением заброшенности и покинутости, которого не могла рассеять успокоительная улыбка доктора.

— Дело идет отлично, — объявил он, прислушиваясь к правильному дыханию спящего. — Советую вам, м-р Форд, уйти, прежде нежели он проснется, а не то он опять станет волновать себя разговорами. Теперь он, право, вне всякой опасности. Покойной ночи! Я заверну к вам в гостиницу, когда поеду домой.

Учитель, все еще оглушенный и удивленный, пошел к двери и вышел в ночной мрак. Ветер еще шумел в деревьях, но удаляющиеся голоса становились все глуше, пока совсем не смолкли.

* * *

Снова наступило утро понедельника, и учитель сидел за конторкой в школьном домике с сырым еще листом газеты «Star» в руках, только что вышедшим из станка. Свежее дыхание сосен доносилось в окно и приносило ему отдаленные звуки голосов собиравшейся его паствы, в то время как он читал:

«Виновник подлого насилия в академии Инджиан-Спринга в прошлый четверг, которое по несчастному недоразумению вызвало вмешательство нескольких из наших наиболее граждански настроенных обывателей и привело к пагубному столкновению между м-ром Мак-Кинстри и ученым и почтенным принципалом школы — этот виновник, говорим с сожалением, избежал заслуженного наказания, оставив страну вместе со своими родственниками. Если, как серьезно утверждают, он был также виновен в беспримерном нарушении кодекса приличий, которое на будущее время лишит его даже права искать удовлетворения перед судом чести, то наши сограждане будут довольны, что избавились от неприятной обязанности арестовать его. Те из наших читателей, которым известен благородный характер обоих джентльменов, вынужденных таким образом к поединку, не будут удивлены, узнав, что самое полное об яснение произошло между сторонами, и entente cordiale вполне восстановлено. Пуля, которая играла главную роль в последовавшем объяснении, оказалась из револьвера, из которого выстрелил посторонний зритель, — извлечена из бедра Мак-Кинстри, больной чувствует себя хорошо и подает надежды на скорое выздоровление».

Улыбаясь невольно над таким изложением истории со стороны неподкупной печати, он прочитал следующий параграф, может быть, не с таким уже удовольствием.

«Вениамин Добиньи, эсквайр, который выехал из города в Сакраменто по важному делу, не совсем чуждому его новым интересам в Инджиан-Спринге, вскоре свидится с женой, которая, благодаря его успешному предприятию, может покинуть свою родину и занять подобающее ей высокое место в обществе. Хотя лично неизвестная в Инджиан-Спринге, м-с Добиньи, говорят, красивая и чрезвычайно образованная женщина, и очень жаль, что дела мужа заставляют их покинуть Инджиан-Спринг и избрать своей будущей резиденцией Сакраменто. М-ра Добиньи сопровождает его частный секретарь, Руперт, старший сын г. Фильджи, эсквайра, который был талантливым студентом нашей академии и представляет собою блестящий образец туземного юноши. Мы с удовольствием узнали, что его младший брат быстро поправляется от незначительной раны, полученной на прошлой неделе от неосторожного обращения с огнестрельным оружием».

Учитель, с глазами, устремленными в газету, сидел так долго погруженный в задумчивость, что класс мало-помалу наполнился, и его маленькая паства с удивлением глядела на него, пока он не опомнился. Он торопливо протянул руку к звонку, когда его внимание привлечено было Октавией Ден, поднявшейся с места.

— Извините, сэр, вы не спросили, есть ли у нас новости?

— Правда, я позабыл, — ответил учитель, улыбаясь. — Ну, что же, у вас есть, что сообщить нам?

— Да, сэр. Кресси Мак-Кинстри оставила школу.

— В самом деле?

— Да, сэр; она вышла замуж.

— Замуж? — повторил учитель с усилием, сознавая, что все глаза устремлены в его бледное лицо. — Замуж, за кого же?

— За Джо Мастерса, сэр, в баптистской церкви в Биг Блуфе, в воскресенье, и тетушка Мак-Кинстри присутствовала при этом.

Наступила минутная и знаменательная пауза. Затем голоса маленьких учеников воскликнули хором:

— Мы давно это знали, сэр!