Вслед за лучезарными днями в сумасшедшем доме наступили для Швейка часы, полные невзгод и гонений. Полицейский инспектор Браун обставил сцену встречи со Швейком в духе римских наместников времён императора Нерона[15]. И так же свирепо, как в своё время произносили они: «Бросьте эту христианскую сволочь львам!» — Браун сказал:
— Посадите его под замок.
Ни слова больше, ни слова меньше. Только очи пана полицейского инспектора Брауна на минуту зажглись каким-то особенным сладострастным огоньком. Швейк поклонился и с достоинством произнёс:
— Я готов, господа. Как я понимаю, «под замок» означает — в каталажку, а это не так уж плохо.
— Особенно-то у нас здесь не распространяйтесь, — сказал дежурный полицейский, на что Швейк ответил, что человек он скромный и с благодарностью примет всё, что ему предоставят.
В камере на наре сидел какой-то задумчивый господин. По его апатичному виду можно было заключить, что в нём при скрипе ключа в дверях даже не шевельнулась надежда, что, может быть, это ему отворяют дверь на свободу.
— Моё почтение, — сказал Швейк, присаживаясь к нему на нары. — Не знаете ли приблизительно, который теперь час?
— Что мне до времени? — ответил задумчивый господин.
— Здесь недурно, — налаживал Швейк разговор. — Нары из струганого дерева.
Серьёзный господин не ответил, встал и заметался в узком пространстве между дверью я нарами, словно на пожаре.
Швейк, между тем, с интересом рассматривал надписи, нацарапанные на стенах.
Господин, бегавший между дверью и нарами, словно на состязании в марафонском беге[16], запыхавшись, остановился, сел на прежнее место и вдруг завопил:
— Выпустите меня отсюда! Пет, они меня не выпустят, — сказал он, — но выпустят. Я здесь уже с шести часов утра.
На него вдруг нашёл припадок общительности, он поднялся со своего моста и обратился к Швейку:
— Нет ли у вас при себе ремня, чтобы покончить со всем этим?
— С большим удовольствием могу вам услужить, — ответил Швейк, снимая свой ремень. — Я ещё ни разу не видел, как вешаются на ремне… Одно только досадно, — заметил он, оглядев камеру, — тут нет ни одного крючка. Оконная ручка вас не выдержит. Как-нибудь, может быть, повеситесь на наре, на косяке. Один монах из доминиканского монастыря — так тот из-за молодой еврейки ухитрился повеситься на распятии. Меня, знаете ли, вообще очень интересуют самоубийцы.
Задумчивый господин, которому Швейк сунул в руку ремень, взглянул на ремень, отшвырнул его в угол и заревел, грязными руками размазывая но лицу слёзы и причитая:
— У меня дети, а я здесь за пьянство и за безобразия! Иисус, Мария! Бедная моя жена! Что мне скажут на службе! У меня дети, — а я здесь за пьянство и за безобразия… — и так далее, до бесконечности.
— Садите себе спокойно и ждите развития дальнейших событий, — сказал Швейк. — Если вы чиновник, женаты и у вас есть дети, то дело обстоит, признаться, чрезвычайно скверно. Вы, если не ошибаюсь, уверены, что со службы вас выгонят?
— Трудно сказать! — вздохнул тот. — Дело в том, что я сам не помню, что я такое натворил. Знаю только, что меня откуда-то выкинули, а я рвался туда, чтобы закурить сигару. А началось всё так хорошо… Видите ли, начальник нашего отделения справлял свои именины и позвал нас в винный погребок, потом мы попали в другой, в третий, в четвёртый, в пятый, в шестой, в седьмой, в восьмой, в девятый…
— Не желаете ли, я вам помогу считать, — вызвался Швейк. — Я в этих делах разбираюсь. За одну ночь я раз был в двадцати восьми разных местах, но, честное слово, нигде больше трёх кружек пива не пил.
— Словом, — продолжал несчастный подчинённый начальника, так блестяще справлявшего свои именины, — когда мы обошли с дюжину кабачков, мы обнаружили, что начальник-то у нас пропал, хотя мы его предварительно привязали на верёвочку и водили за собой, как собачонку. Тогда мы отправились разыскивать его и в результате сами потеряли друг друга. В конце концов я очутился в одной из ночных кофеен на Виноградах, в очень приличном заведении, где я пил ликёр прямо из бутылки. Что я делал потом — не помню… знаю только, что уже здесь, в комиссариате, когда меня сюда привезли, оба полицейские рапортовали, что я напился, вёл себя непристойно, отколотил одну даму, разрезал перочинным ножом чужую шляпу, которую снял с вешалки, разогнал дамскую капеллу, публично обвинил обер-кёльнера в краже двадцати крон, разбил мраморную доску у столика, за которым сидел, и умышленно плюнул в кофе незнакомому господину за соседним столиком. Больше ничего я не делал… хотя всего не помню, может быть, и ещё чего-нибудь натворил… Поверьте, что я порядочный, интеллигентный человек, который не думает ни о чём другом, как о своей семье. Что вы на это скажете? Ведь я по природе своей вовсе не буян.
— Небось, нелёгкая была работа разбить эту мраморную доску. Или вы её раскололи с одного маху? — с интересом спросил Швейк.
— С одного маху, — ответил интеллигентный господин.
— Тогда вы пропали, — задумчиво сказал Швейк. — Вам докажут, что вы научились этому после долгой тренировки. А кофе, в который вы плюнули, был без рому или с ромом?
И не ожидая ответа, пояснил:
— Если с ромом, то хуже, потому что дороже. На суде всё подсчитают и подобьют итог, чтобы как-нибудь подвести под серьёзное преступление.
— На суде?… — малодушно пролепетал скромный отец семейства и, повесив голову, впал в то неприятное состояние духа, когда человека мучают угрызения совести.
— А знают дома, что вы арестованы, или они узнают об этом только из газет? — спросил Швейк.
— Вы думаете, что это появится… в газетах? — наивно спросила жертва именин своего начальника.
— Вернее верного, — последовал прямой ответ, ибо Швейк никогда но имел привычки скрывать что-нибудь от собеседника. — Читателям очень понравится. Я сам всегда с удовольствием читаю заметки о пьяных и их бесчинствах. Вот недавно в трактире «У чаши» один посетитель выкинул такой номер: разбил сам себе голову пивной кружкой. Подбросил её кверху, а голову подставил. Его увезли, а утром мы уже об этом читали в газетах. Или, например, дал я раз одному катафальщику по роже, а он мне сдачи. Для того, чтобы нас помирить, пришлось обоих арестовать, а в вечорке всё уж было прописано… Вам остаётся только одно: послать в редакцию опровержение, что опубликованная заметка вас не касается и что с этим однофамильцем вы не находитесь ни в родственных, ни в каких-либо иных отношениях. А домой пошлите записку, попросите вырезать и спрятать это опровержение, чтобы вы могли его прочесть, когда отсидите свой срок.
— Погибший я человек! — зарыдал компаньон Швейка. — Я погубил свою репутацию.
— Безусловно, — сказал Швейк с врождённой откровенностью. — После всего, что случилось, у вас репутация подмочена на всю жизнь. Ведь к тому, что будет в газетах, кой-что ещё прибавят ваши знакомые. Это в порядке вещей, ничего с этим не поделаете. Людей с подмоченной репутацией, пожалуй, раз в десять больше, чем с незапятнанной. На такие пустяки и внимания обращать не стоит.
В коридоре раздались грузные шаги, послышалось щёлканье ключа в замке, дверь отварилась, и дежурный вызвал по фамилии Швейка.
— Простите, — рыцарски заметил Швейк, — я здесь только с двенадцати часов дня, а этот господин уже с шести часов утра. Я особенно не тороплюсь.
Вместо ответа сильная рука дежурного выволокла его в коридор и молча повела по лестницам во второй этаж.
В задней комнате за столом сидел толстый полицейский комиссар, человек бодрого вида. Он обратился к Швейку:
— Так вы, значит, и есть Швейк? Как вы сюда попали?
— Самым простым манером, — ответил Швейк. — Я пришёл сюда в сопровождении пана полицейского, так как не захотел позволить, чтобы меня выкидывали из сумасшедшего дома без обеда: я не уличная девка.
— Знаете что, Швейк, — сказал ласково пан комиссар, — зачем нам с вами ссориться? Не лучше ли будет, если мы вас направим в полицейское управление?
— Вы, если можно так выразиться, являетесь господином положения, — ответил Швейк, довольный. — Пройтись же вечерком в полицейское управление — это будет не большая, но очень приятная прогулка.
— Очень рад, что мы с вами сошлись во мнениях, — весело заключил полицейский комиссар. — Лучше всего договориться. Не правда ли, Швейк?
— Я тоже всегда очень охотно советуюсь с другими, — ответил Швейк. — Поверьте, господин комиссар, я никогда не забуду вашей доброты.
Учтиво поклонившись, Швейк сошёл с полицейским вниз, в караульное помещение, и через четверть часа его можно уже было видеть на улице в сопровождении другого полицейского, подмышкой у которого была объемистая книга с немецкой надписью: «Книга арестованных».
На углу Спаленной улицы Швейк и его конвоир натолкнулись на толпу людей, теснившихся перед расклеенным объявлением.
— Это манифест государя-императора об объявлении войны, — сказал Швейку конвоир.
— Я это предсказывал, — сказал Швейк.
Когда они подошли к другой кучке, толпившейся перед манифестом, Швейк крикнул:
— Да здравствует император Франц-Иосиф! Победа за нами!
Кто-то из воодушевлённой толпы нахлобучил ему одним ударом шапку на уши, и на глазах у всё возрастающей толпы Швейк вторично проследовал в ворота полицейского управления.
— Победа за нами, совершенно безусловно, ещё раз повторяю, господа!
И с этими словами Швейк расстался с провожавшей его толпой.