Невозможность драматической критики внѣ сцены.-- Организація казеннаго драматическаго театра и причины его неподвижности.-- Вліяніе этой организаціи на русскую драматическую литературу -- Частная конкуренція, какъ единственный выходъ изъ настоящаго положенія.-- Почему мы начинаемъ говорить о театрѣ.-- "Расточитель," драма г. Стебницкаго.
Драматическая литература внѣ сцены почти немыслима. Еслибъ не было театра, то, конечно, не существовало бы и произведеній, написанныхъ въ драматической формѣ. Сцена и драма такъ тѣсно связаны одна съ другою, что сужденіе объ одной изъ нихъ безъ всякой связи съ другою будетъ сужденіемъ одностороннимъ, неполнымъ. Самыя условія, самый характеръ каждаго драматическаго произведенія таковы, что безъ помощи сцены оно не можетъ явиться передъ читателями во всей своей полнотѣ. Драматическую пьесу читать трудно; ее непремѣнно нужно видѣть на сценѣ. Въ каждой повѣсти, въ каждомъ романѣ или простомъ разсказѣ авторъ, обыкновенно, очерчиваетъ ту среду, въ которой дѣйствуютъ его герои; при помощи описанія, онъ кладетъ вокругъ нихъ тѣ или другія тѣни, имѣющія вліяніе на болѣе рельефное изображеніе характеровъ; вообще онъ дѣлаетъ фонъ, на которомъ происходитъ дѣйствіе. При этомъ авторъ часто самъ говоритъ за своихъ героевъ, досказываетъ ихъ мысли, объясняетъ ихъ поступки; онъ описываетъ нерѣдко ихъ физіономіи, привычки, образъ жизни, вообще онъ вводитъ читателя въ самые потаенные уголки ихъ дѣйствительной жизни. Драматическое произведеніе ничего этого не даетъ; само но себѣ, оно голо, блѣдно, сухо. Конечно, оно подлежитъ критикѣ какъ и всякое художественное произведеніе, но для простого читателя оно часто бываетъ не вполнѣ понятнымъ въ чтеніи. Для него декораціи и живыя фигуры дѣйствующихъ лицъ замѣняютъ тѣ описанія, которыми сопровождается ходъ дѣйствія въ каждой повѣсти или романѣ; оно становится вполнѣ живымъ только на сценѣ; безъ нея оно безжизненно, мертво. Повторяемъ, еслибъ не было театра, то не было бы и произведеній въ драматической формѣ, потому что эта форма имѣетъ смыслъ только на сценѣ: сама по себѣ она не представляетъ для писателя ничего заманчиваго, ничего самостоятельно-интереснаго, словомъ, ничего такого, почему авторъ предпочиталъ бы ее формѣ повѣсти или романа.
Опредѣливъ себѣ такимъ образомъ связь драмы со сценой, легко понять, что состояніе послѣдней имѣетъ сильное вліяніе на состояніе первой. Каждое драматическое произведеніе, въ силу вышеприведенныхъ соображеній, пишется непремѣнно въ виду постановки его на сцену; слѣдовательно, авторъ необходимо долженъ подчинять свое творчество тѣмъ условіямъ, какихъ держится въ данную минуту извѣстная сцена. Поэтому разсматривать драматическую литературу внѣ всякой связи съ условіями, господствующими на сценѣ, невозможно. Если то или другое состояніе печати выражаетъ собою то или другое состояніе правительства, которое даетъ ей большій или меньшій просторъ; если, слѣдовательно, характеръ литературы зависитъ отъ правительственной власти, то драматическое произведеніе еще менѣе зависитъ само отъ себя. Подчиняясь обще-государственнымъ условіямъ, наравнѣ со всякимъ другимъ произведеніемъ умственнаго труда, оно должно еще подчиняться условіямъ, господствующимъ на каждой данной сценѣ. Въ этомъ отношеніи можно провести полную паралель между сценой и періодическимъ изданіемъ. Извѣстное произведеніе можетъ вполнѣ удовлетворять тѣмъ общимъ условіямъ, которыя считаются необходимыми для того, чтобы это произведеніе явилось въ печати; но вмѣстѣ съ тѣмъ, конечно, оно можетъ не соотвѣтствовать направленію того или другого изданія; въ одномъ имъ будутъ дорожить, въ другомъ отъ него отвернутся. Вотъ почему, чѣмъ разнообразнѣе литературныя направленія, чѣмъ больше число наличныхъ періодическихъ изданій, тѣмъ легче составить себѣ ясное понятіе о состояніи и развитіи журналистики. Правительство можетъ считать извѣстное произведеніе далеко не вреднымъ, и все-таки отказать ему въ помѣщеніи на страницахъ офиціальнаго изданія. Дозволеніе и прямое покровительство -- двѣ вещи совершенно различныя и неимѣющія между собою ничего общаго. Если бы можно было представить себѣ какой либо образованный народъ, правительство котораго не допускаетъ частныхъ журнальныхъ предпріятій, а имѣетъ одни только офиціальные органы печати, то по характеру помѣщаемыхъ въ нихъ произведеній, конечно, никакъ нельзя бы было судить о характерѣ журналистики этого народа. Еслибъ были другія изданія, частныя, то они наполнялись бы такими произведеніями, которыя хотя и не могутъ встрѣтить препятствія въ появленіи на свѣтъ, по которымъ правительственные органы не могли предложить своихъ услугъ или по недостатку мѣста, или просто но личному мнѣнію отдѣльнаго лица, стоящаго во главѣ извѣсті аго правительственнаго органа. Но для каждаго литературнаго произведенія есть возможность сдѣлаться извѣстнымъ публикѣ и помимо офиціальныхъ или частныхъ періодическихъ изданій: оно можетъ быть отпечатано отдѣльнымъ изданіемъ, и такимъ путемъ достигнуть своей цѣли. Драматическое же произведеніе не можетъ пользоваться такими удобствами. Такъ какъ внѣ сцены достоинства его уменьшаются больше чѣмъ на половину, то оно вполнѣ можетъ достигнуть своей цѣли только и единственно при постановкѣ на сцену. Отсюда видно, что драматическая литература находится подъ сильнымъ и постояннымъ гнетомъ тѣхъ условій, какія господствуютъ на сценѣ. Тамъ, гдѣ театровъ много, гдѣ нѣкоторыя изъ нихъ находятся въ рукахъ правительства, а огромное большинство въ рукахъ частныхъ лицъ, тамъ условія для драматической производительности довольно благопріятны, и тамъ можно составить себѣ довольно вѣрное понятіе о характерѣ драматической литературы; но тамъ, гдѣ сцена, по отношенію къ драмѣ, играетъ роль единственнаго офиціальнаго органа печати по отношенію къ литературѣ, тамъ, конечно, всякое безусловное сужденіе о характерѣ драматической литературы становится невозможнымъ; тамъ невозможна даже и драматическая литература. Такимъ образомъ, говоря, напримѣръ, о какомъ либо русскомъ драматическомъ произведеніи, необходимо имѣть въ виду для какой сцены оно писано, въ какомъ положеніи находится русскій театръ въ Петербургѣ и Москвѣ, какія условія sine qua non ставитъ онъ русскимъ драматическими" писателямъ.
Вышеприведенныя соображенія достаточно, кажется, показали, почему мы считаемъ нелишнимъ начать слово о русскомъ театрѣ. Мы вовсе не намѣрены имѣть въ виду, при обсужденіи достоинства различныхъ пьесъ и ихъ исполненія, чисто художественной стороны дѣла. Но мы намѣрены говорить о русской драматической литературѣ, а это намѣреніе ставитъ насъ въ необходимость говорить и о театрѣ, такъ какъ внѣ сцены драматическое произведеніе представляется намъ неполнымъ, и какъ бы недоконченнымъ. Въ чтеніи пьеса можетъ произвести такое-то впечатлѣніе, а на сценѣ -- совсѣмъ другое; вещь, кажущаяся въ чтеніи честною, симпатичною -- на сценѣ можетъ оказаться совсѣмъ иною, смотря потому, какъ отнесутся къ своимъ ролямъ артисты. Словомъ, только на сценѣ драматическое произведеніе можетъ подлежать строгой критикѣ. Ниже мы приведемъ болѣе опредѣленныя доказательства того, какъ можетъ быть видоизмѣнено на сценѣ драматическое произведеніе, какъ можетъ быть исковеркана самая мысль автора тѣмъ или другимъ исполненіемъ; а теперь перейдемъ къ изображенію современнаго состоянія русскаго театра.
Ни, одно изъ учрежденій въ Россіи не обращало на себя такого постояннаго вниманія со стороны періодической печати, какъ театръ. О немъ говорили и говорятъ всѣ газеты, начиная отъ самыхъ миніатюрныхъ и кончая самыми большими; ему долгое время посвящались особые отдѣлы даже въ журналахъ; за него принимались и простые фельетонисты, и серьезные критики, какъ напримѣръ Бѣлинскій; разсужденіямъ о немъ предавались даже "люди совѣта и разума", примѣнявшіе литературное поприще на болѣе солидное -- вродѣ графа Соллогуба; о немъ начиналъ даже говорить "Современникъ", въ лицѣ одного изъ своихъ наиболѣе талантливыхъ сотрудниковъ послѣдняго времени. Словомъ, никакому учрежденію не посчастливилось быть предметомъ столь постояннаго вниманія со стороны печати, какого удостоился русскій театръ.
Незнакомому съ дѣйствительнымъ положеніемъ театральнаго дѣла въ Россіи, могло бы показаться, что оно, вслѣдствіе вышеизложенныхъ обстоятельствъ, находится на завидной степени развитія и благосостоянія, что оно совершенствовалось и совершенствуется съ каждымъ годомъ, и что дальнѣйшему преуспѣянію его, благодаря постоянному содѣйствію со стороны печати, не можетъ быть даже предѣловъ. Такъ, дѣйствительно, кажется, по не такъ происходитъ на дѣлѣ.
Не было и нѣтъ въ Россіи учрежденія, которое бы обращало на себя такое вниманіе какъ театръ; но за то не было и нѣтъ такого учрежденія, которому бы такъ мало приносило пользы такое вниманіе, какъ театру. До него, повидимому, не коснулось ни одно изъ всѣхъ разнообразныхъ мнѣній, желаній и всякихъ заявленій, которыя почти ежедневно являлись и являются въ печати. Всѣ эти "мнѣнія" не принесли ни малѣйшей пользы тому дѣлу, для котораго они высказывались; актеры какъ играли, такъ и продолжаютъ играть; пьесы какъ прежде ставились, такъ и теперь ставятся; публика какъ прежде равнодушно относилась къ тому, что ей показывали, такъ и теперь относится. Правда, можетъ быть у подъѣздовъ стало больше порядка, чѣмъ было прежде; можетъ быть на вентиляцію обратили большее вниманіе, можетъ быть, освѣщеніе сдѣлалось эффектнѣе, можетъ быть даже декораціи подновились,-- честь этихъ улучшеній смѣло могутъ приписывать себѣ наши театральные хроникеры; но русскій театръ горделиво игнорировалъ все, что о немъ говорилось въ печати. Заковавшись въ свои стародавнія формы, онъ оставался глухъ ко всему, что вокругъ него совершалось и не принималъ никакого участія въ той жизни, которая быстро шла мимо него. Онъ жилъ самъ собою, тѣми крошечными интересами, которые ему были указаны около ста лѣтъ тому назадъ. Онъ и до сихъ поръ стоитъ на своемъ неизмѣнномъ основаніи, ожидая, не сдвинетъ ли его съ мѣста какая нибудь посторонняя сила, такъ какъ онъ самъ достаточно уже заявилъ объ отсутствіи въ немъ прогрессивныхъ, способныхъ развиваться элементовъ.
Русскій театръ въ столицахъ есть учрежденіе офиціальное, и потому нужно удивляться, какимъ чудомъ удалось ему избѣгнуть вліянія тѣхъ широкихъ реформъ послѣдняго десятилѣтія, которыя, казалось, должны были дѣйствовать даже на то, чего они непосредственно не касались. Нужно думать, что есть какія нибудь особенныя причины, упрочившія за русскимъ театромъ ту неподвижность, которой онъ такъ упорно держится. Причины эти, какъ мы увидимъ ниже, заключаются въ самой организаціи русскаго театра, въ тѣхъ основаніяхъ, на которыхъ онъ построенъ, и которыя остаются неизмѣнными до настоящаго времени. Что именно въ этомъ заключаются причины неподвижности русскаго театра, доказывается театрами французскимъ и нѣмецкимъ, а также итальянской оперой, существующими здѣсь же, въ Петербургѣ. Для этихъ трехъ театровъ, какъ пьесы, такъ и исполнители доставляются изъ-за-границы, по выбору; выборомъ пьесы руководитъ успѣхъ ея на иностранной сценѣ, выборомъ исполнителей руководитъ частію тоже успѣхъ, частію непосредственное сужденіе театральной дирекціи о талантѣ того или другого артиста. Ошибется дирекція -- эта ошибка всегда исправима; артисты приглашаются только на извѣстный срокъ, но прошествіи котораго одни могутъ быть снова ангажированы, другимъ можетъ быть отказано. Между тѣмъ артисты русскаго театра считаются состоящими на службѣ, и хотя имъ не, полагается чиновъ, но за то по прошествіи извѣстнаго числа лѣтъ дается пенсіонъ. Выходъ артиста или удаленіе его со сцены дирекціей, наносятъ ему не только временный ущербъ, но портятъ всю его служебную карьеру съ матеріальной стороны. Понятно, что при такой обстановкѣ дѣла трудно разсчитывать на значительное число талантливыхъ актеровъ и актрисъ. Молодой человѣкъ выходитъ изъ театральнаго училища, куда онъ поступилъ мальчикомъ съ заранѣе опредѣленною цѣлью -- поступить на сцену. Если у него нѣтъ голоса, если ноги его неспособны выдѣлывать съ требуемою ловкостью извѣстныя на, его опредѣляютъ на русскій театръ и онъ становится русскимъ драматическимъ артистомъ. Если у него нѣтъ таланта, что, конечно, случается очень часто, то онъ своимъ пребываніемъ на сценѣ приноситъ двоякаго рода вредъ, во-первыхъ, портитъ и коверкаетъ тѣ роли, которыя ему поручаются, во-вторыхъ, загораживаетъ дорогу человѣку, можетъ быть въ сто разъ талантливѣе его, но не бывшему въ театральномъ училищѣ; потому что касса театра не неизмѣримо-велика и онъ не въ состояніи давать содержаніе неограниченному числу артистовъ. Воспитанникъ училища всегда предпочитается человѣку постороннему.
Между тѣмъ успѣхъ каждаго драматическаго произведенія обусловливается двумя одинаково-важными обстоятельствами: самымъ содержаніемъ пьесы и степенью развитія артиста, обладающаго кромѣ того талантомъ. Актеръ дополняетъ автора; онъ непремѣнно долженъ быть на столько развитъ, чтобы понять характеръ изображаемой имъ личности; онъ долженъ быть и на столько талантливъ, чтобы вѣрно передать этотъ характеръ зрителю. Конечно, въ сценахъ обыденныхъ, встрѣчающихся на каждомъ шагу въ жизни, для артиста достаточно одного таланта, всегда связаннаго съ наблюдательностью; но въ сценахъ иного рода, когда актеру приходится изображать человѣка, стоящаго въ несовсѣмъ обыденныхъ соціальныхъ условіяхъ, когда ему приходится имѣть дѣло съ обстановкой, нѣсколько отличной отъ той, въ которой онъ постоянно вращается -- тутъ уже одного таланта слишкомъ мало; тутъ необходимо знаніе, развитіе. Мы могли бы привести множество доказательствъ того, какъ портятся и уродуются на сценѣ характеры, единственно вслѣдствіе недостатка развитія въ артистахъ; но на первый разъ достаточно указать одинъ. Года два назадъ, шла на сценѣ комедія г. Потѣхина "Отрѣзанный Ломоть". Главное дѣйствующее лице этой пьесы -- молодой человѣкъ, бросившій родительскій кровъ вслѣдствіе господства въ немъ самого крайняго и дикаго деспотизма. Судьба какъ-то снова столкнула этого юношу съ семействомъ, въ которомъ оставалась его родная сестра. Чувствуя, что отецъ не можетъ уже передѣлаться, что онъ отжилъ свое время, молодой человѣкъ силится хоть сестру освободить изъ подъ этого гнета. Но старанія его остаются безъ успѣха: хотя сестрѣ и тяжело жить въ родительскомъ домѣ, по она не рѣшается его покинуть, какъ совѣтуетъ ей брать. Между тѣмъ молодой человѣкъ другого выхода не видитъ; сознавая, что его усилія безплодны, и что сестра слишкомъ уже втянулась въ ту грязь, изъ которой онъ недавно вышелъ, юноша, наконецъ, снова покидаетъ родительскій домъ, и уходя, выражается въ такомъ родѣ: "прощайте, говоритъ онъ, я вижу, что не могу ужиться съ вами; я уже отрѣзанный ломоть". Г. Аграмову, исполнявшему роль молодого человѣка, почему-то показалось, что онъ непремѣнно долженъ энергически размахивать руками, говорить торжественнымъ, высокопарнымъ тономъ, считать себя безконечно выше всѣхъ, ко всѣмъ относиться презрительно и гордо, въ торжественныхъ мѣстахъ трясти головою и т. п., словомъ, г. Аграмовъ сдѣлалъ изъ своей роли какого-то необыкновенно-пустаго и глупаго фразера, который ничему и никому не сочувствуетъ, надъ всѣмъ и надъ всѣми издѣвается. Мы не имѣемъ никакихъ данныхъ предполагать, что г. Аграмовъ намѣренно исковеркалъ свою роль, придавъ ей такой характеръ, котораго авторъ, очевидно, вовсе и не имѣлъ ╫ъ виду; мы объясняемъ это гораздо проще: г. Аграмовъ просто не видѣлъ подобнаго рода людей, никогда не думалъ такъ, какъ они думаютъ, никогда не чувствовалъ, какъ они чувствуютъ, а потому естественно и не могъ понять изображаемаго имъ характера. Знавши кое-что о существованіи молодыхъ людей, которыхъ почему-то зовутъ нигилистами и приписываютъ имъ всевозможныя гадости, г. Аграмовъ вообразилъ, что и его роль списана именно съ такихъ людей; того обстоятельства, что юноша покидаетъ родительскій домъ, было для г. Аграмова слишкомъ достаточно, чтобы сдѣлать свою роль крайне-антипатичной и испортить ее всю отъ начала до конца. Тоже самое повторилось и съ другой пьесой того же автора, недавно поставленной на сцену -- "Виноватая". Здѣсь фигурируетъ также молодой человѣкъ, котораго на сценѣ изображаетъ г. Нильскій. Очевидно, что этому артисту никогда не приходилось не только дѣйствовать при такихъ обстоятельствахъ, въ какихъ стоитъ изображаемое имъ лицо, но даже не случалось размышлять, что долженъ думать порядочный человѣкъ въ такомъ положеніи. Дюжиннаго, безсильнаго, но честнаго и искренняго молодого человѣка г. Нильскій сдѣлалъ ходульнымъ фразеромъ, который считаетъ непремѣнною своею обязанностью картинничать передъ человѣкомъ, у котораго онъ служитъ, говорить ему дерзко, постоянно выставляя на показъ свое преимущество передъ нимъ и т. п. Понятно, что въ виду подобныхъ фактовъ, далеко не всякій авторъ рѣшится вставить въ свою пьесу какого нибудь порядочнаго человѣка, зная напередъ, что на сценѣ онъ сдѣлается далеко не порядочнымъ, и вмѣсто симпатіи возбудитъ въ зрителяхъ отвращеніе.
Такимъ образомъ, русскій драматическій писатель стѣсненъ въ самыхъ элементарныхъ вещахъ; онъ долженъ принаровляться къ наличнымъ силамъ артистовъ, потому что въ противномъ случаѣ пьеса его будетъ изуродована съ ногъ до головы; онъ долженъ постоянно имѣть въ виду степень развитія того актера, которому придется исполнять извѣстную роль, и не артиста подыскивать для роли, а роль писать для артиста. Положеніе, во всякомъ случаѣ, далеко не выгодное для писателя.
Отсутствіе талантливыхъ, а главное развитыхъ артистовъ на русской сценѣ, или по крайней мѣрѣ очень ничтожное число ихъ, создало даже особый родъ драматической производительности, которымъ такъ искусно съумѣлъ воспользоваться г. Дьяченко. Понимая очень хорошо, что писать для русской сцены серьезныя пьесы значитъ даромъ тратить время, такъ какъ при маломъ числѣ способныхъ исполнителей, эти пьесы не могутъ имѣть никакого успѣха, г. Дьяченко выработалъ себѣ слѣдующій пріемъ: онъ не гонится за мыслью произведенія, онъ не претендуетъ на изображеніе характеровъ, но онъ беретъ извѣстныя, впрочемъ самыя обыденныя положенія, нанизываетъ ихъ на какое нибудь нехитрое содержаніе, и затѣмъ пишетъ роли для артистовъ. Будучи коротко знакомъ со всѣмъ персоналомъ русскаго драматическаго театра, онъ заранѣе знаетъ, въ какихъ роляхъ и при какихъ положеніяхъ можетъ быть особенно эффектенъ тотъ или другой исполнитель; при этомъ условіи, пьесы его дѣйствительно имѣютъ успѣхъ, то есть, ихъ смотритъ многочисленная публика, которая уже довольна и тѣмъ, что видитъ на сценѣ живыхъ людей, а не ходульныхъ фразеровъ, говорящихъ хотя я умныя, но, очевидно, вовсе не понятыя ими фразы, отъ которыхъ вѣетъ крайне-непріятною неискренностью и холодомъ.
Вотъ первое условіе, дѣйствующее крайне-неблагопріятно на развитіе русской драматической литературы, а слѣдовательно и театра. Пьеса пишется для сцены, а такъ какъ на сценѣ порядочныя пьесы могутъ быть только испорчены, то порядочныя пьесы почти и не пишутся, потому что ни одинъ авторъ не согласится видѣть уродованіе и поруганіе своей задушевной мысли. Между тѣмъ отсутствіе серьезныхъ пьесъ и даже невозможность появиться имъ и на будущее время никакъ не можетъ способствовать совершенствованію русскаго театра. Театръ совершенствуется путемъ развитія драматической литературы.
Но кромѣ этого, есть и другія условія, способствующія сохраненію настоящаго statu quo русскаго театра. Условія эти заключаются въ той процедурѣ, какою сопровождается постановка пьесъ на сцену. Авторъ, написавшій драматическое произведеніе съ цѣлью поставить на театрѣ, долженъ представить его въ главное управленіе но дѣламъ печати, при которомъ состоятъ особые, спеціальные цензора. Здѣсь рукопись разсматривается собственно съ цензурной стороны. Получивъ разрѣшеніе, пьеса получаетъ право быть постановленной на какомъ угодно театрѣ въ Россіи. Затѣмъ, для постановки собственно на столичныхъ театрахъ, она должна быть представлена на разсмотрѣніе такъ называемаго литературно театральнаго комитета, который состоитъ изъ лицъ, принадлежащихъ частію къ литераторамъ, частію къ артистамъ, частію къ чиновникамъ. Намъ неизвѣстно, какимъ образомъ составляется этотъ комитетъ; мы только знаемъ, что въ немъ есть очень плохіе литераторы, еще болѣе плохіе актеры и очень усердные чиновники. Комитетъ имѣетъ право жизни и смерти надъ пьесой, представленной на его разсмотрѣніе; чѣмъ онъ руководствуется, пропуская одну и не пропуская другую пьесу -- это остается для публики тайной, которую никто до сихъ поръ проникнуть не могъ: извѣстно только, что онъ никому не обязанъ давать отчета въ своихъ дѣйствіяхъ. Назначеніе театрально-литературнаго комитета опредѣляется самымъ его названіемъ; собственно говоря, онъ обязанъ разсматривать пьесу только со стороны ея сценичности и литературныхъ достоинствъ и только на этомъ основаніи одобрять ее или не одобрять. Но, съ одной стороны, есть факты, что на сцену принималось множество пьесъ совершенно не сценичныхъ и безъ всякихъ литературныхъ достоинствъ; съ другой -- были случаи, что пьеса несомнѣнно талантливая и которая могла бы, повидимому, имѣть большой успѣхъ, не принималась на сцену по какимъ-то другимъ соображеніямъ; наконецъ, комитетъ часто совершенно выходитъ изъ своей роли, открыто принимая на себя цензорскія обязанности и недозволяя къ представленію пьесъ, которыя почему нибудь кажутся ему неприличными, хотя бы они и были уже одобрены главнымъ управленіемъ по дѣламъ печати. Мы сперва думали, что театрально-литературный комитетъ играетъ, по отношеніи) къ театру, такую же точно роль, какую играетъ но отношенію къ періодическому изданію его редакція: то есть, находя, что пьеса хотя и цензурна, хотя и обладаетъ извѣстными достоинствами, онъ можетъ не принять ее просто потому, что она не соотвѣтствуетъ извѣстному направленію на сценѣ; дѣйствительно, паралель бы вышла совершенно полная, если бы не было такихъ случаевъ, что пьеса, одобренная какъ цензурой, такъ и комитетомъ, все-таки можетъ быть непоставлена на сцену. Слѣдовательно, есть еще одна инстанція (въ какой именно формѣ она существуетъ, намъ неизвѣстно), отъ которой окончательно зависитъ постановка пьесы на сцену.
Вся эта сложная процедура, о которой мы только что говорили, эта неизвѣстность для автора, чѣмъ руководствуется театрально-литературный комитетъ, одобряя или неодобряя пьесу, неувѣренность въ томъ, что она будетъ поставлена на сцену въ случаѣ даже согласія со стороны комитета,-- все это, конечно, не можетъ особенно сильно содѣйствовать развитію драматической литературы, а слѣдовательно, опять-таки, и улучшенію театра; все это, напротивъ, способствуетъ пребыванію нашего театральнаго дѣла въ томъ положеніи, въ какомъ оно находится съ самыхъ давнихъ временъ.
Къ двумъ вышеизложеннымъ условіямъ, нужно присоединить еще третье, также очень важное. Есть факты, которые показываютъ, что театральное начальство само находится въ необходимости руководствоваться въ своихъ дѣйствіяхъ только примѣрами изъ временъ минувшихъ и слѣдовательно противиться всякимъ нововведеніямъ, какъ бы они ничтожны ни были. Укажемъ на слѣдующій недавній случай, заявленный въ нѣкоторыхъ газетахъ: 27 ноября исполнилось двадцать пять лѣтъ со дня перваго представленія оперы Глинки "Русланъ и Людмила." У нѣкоторыхъ поклонниковъ. русскаго композитора родилась мысль устроить въ этотъ день самое невинное торжество. Они хотѣли, чтобы, передъ началомъ представленія "Руслана и Людмилы", былъ выставленъ на сценѣ маріинскаго театра бюстъ Глинки; его должна была окружатъ вся русская оперная труппа, выслушать приличные случаю стихи и затѣмъ пропѣть хоръ изъ другой оперы того же композитора, "жизнь за царя". Музыкальное общество взялось хлопотать объ устройствѣ этого невиннаго торжества. Но театральное начальство отказало, какъ отказало въ подобной же просьбѣ въ 1861 году нѣсколькимъ лицамъ, желавшимъ устроить подобное же торжество по поводу двадцатипятилѣтія оперы "жизнь за царя". Отказъ свой оно сопровождало слѣдующаго рода мотивами "въ дѣлахъ театральной дирекціи, говорилось въ этомъ отказѣ, не встрѣчается примѣровъ подобныхъ торжествъ русскимъ композиторамъ." Естественно, что если дирекція считаетъ необходимымъ руководствоваться въ своихъ дѣйствіяхъ только примѣрами прошлыхъ лѣтъ, то ей нѣтъ никакой возможности совершенствовать, или, по крайней мѣрѣ, помогать развитію русскаго драматическаго театра.
Послѣ всего сказаннаго, сдѣлается совершенно понятнымъ, почему періодическая печать, такъ долго и такъ усердно занимаясь русскимъ театромъ, не принесла ему ровно никакой пользы. Тѣ многочисленныя театральныя рецензіи, которыя наполняли и наполняютъ большія и малыя газеты, обращали все свое вниманіе на такія случайныя и ничтожныя подробности, которыми рѣшительно не стоитъ заниматься съ такою настойчивостью. Наши театральные критики всѣ свои силы употребляли исключительно на то, чтобы превознесть одного артиста передъ другимъ, чтобы картиннѣе изобразить какое нибудь неловкое движеніе актера, чтобы выставить достоинства или недостатки пьесы чисто внѣшняго свойства. При этомъ никогда не упоминалось о тѣхъ условіяхъ, въ какихъ находится вообще русское драматическое дѣло, и которыя, между тѣмъ, будучи главной причиной тѣхъ мелкихъ недостатковъ, о которыхъ упоминала журналистика, тормозили все это дѣло. Оставлять ихъ безъ вниманія -- значило молчать о самомъ главномъ недостаткѣ русскаго театра, бить по верхамъ, не затрогивая корня и обвинять такихъ лицъ, которыя ни въ чемъ неповинны. Только въ самое послѣднее время театральная критика какимъ-то случаемъ стала на болѣе вѣрную дорогу, и если она по ней будетъ идти мало-мальски сознательно, то изъ этого можетъ быть что нибудь и выйдетъ. Обстоятельства, повидимому, сами благопріятствуютъ дѣлу.
До послѣдняго времени, такъ называемыхъ тенденціозныхъ пьесъ почти не являлось на русской сценѣ. Репертуаръ драматическаго театра, заключая въ себѣ громадное количество всякихъ комедій, драмъ и водевилей, отличался при всемъ своемъ кажущемся разнообразіи, поразительнымъ сходствомъ одного произведенія съ другимъ; всѣ они отличались своею безсодержательностью, отсутствіемъ всякой мысли -- и въ этомъ заключалось ихъ однообразіе. Но съ недавняго времени, пьесы, появляющіяся на драматическомъ театрѣ, начинаютъ претендовать на мысль, на направленіе. Какова бы ни была эта мысль, каково бы ни было направленіе -- все-таки подобнаго рода пьесы должны повліять на измѣненіе театральныхъ порядковъ. Въ самомъ дѣлѣ, положимъ литературно-театральный комитетъ принимаетъ на сцену драму г. Стебницкаго "Расточитель." Тенденція этой пьесы слишкомъ ясна: г. Стебницкій имѣлъ въ виду показать недостатки и нелѣпости русскаго самоуправленія. Театральный комитетъ, очевидно, сочувствовалъ этой идеѣ, иначе онъ не принялъ бы пьесы г. Стебницкаго. Теперь предположимъ, что является пьеса съ противоположнымъ направленіемъ -- пьеса, написанная талантливо, сценично и удовлетворяющая общимъ цензурнымъ условіямъ. Какъ долженъ поступить въ этомъ случаѣ театральный комитетъ? Не принявъ пьесы, онъ можетъ лишить театръ значительнаго дохода, а принявъ, слѣдовательно, выразивъ пьесѣ сочувствіе, онъ тѣмъ самымъ долженъ отречься отъ заявленнаго сочувствія къ пьесѣ г. Стебницкаго. Такимъ образомъ, комитету, дѣйствуя подобнымъ образомъ, приходилось бы постоянно отрицаться отъ однажды заявленныхъ симпатій и становится въ какое-то необыкновенно странное положеніе относительно самого себя. Пока на сцену ставились одни только чисто-художественныя произведенія, до тѣхъ поръ комитетъ не могъ чувствовать неловкости своего положенія; но какъ только чистая художественность начала по немногу уступать мѣсто реальному направленію, тогда непремѣнно должна была обнаружиться неестественность и странность подобныхъ порядковъ. Нельзя же въ самомъ дѣлѣ допустить, чтобы на одномъ и томъ же театрѣ сегодня порицалось то, чему вчера заявлялось сочувствіе, или на оборотъ.
Конечно, никто не имѣетъ никакого права требовать, чтобы комитетъ ставилъ на сцену такія пьесы, которыя ему почему нибудь не нравятся, или чтобы постоянно держался того, а не другого направленія. Онъ полный хозяинъ своего дѣла и никто изъ постороннихъ не можетъ быть ему укащикомъ. Но вмѣстѣ съ тѣмъ мы думаемъ, что каждый имѣетъ нѣкоторое право разсчитывать на то, чтобы ему была предоставлена возможность свободно дѣйствовать въ предѣлахъ, допускаемыхъ закономъ. Если моя пьеса, по своему направленію, не можетъ быть поставлена на сценѣ казеннаго театра, то почему же ей нельзя явиться на театрѣ частномъ, устроенномъ хоть спеціально для такихъ пьесъ, которыя не могутъ явиться на казенной сценѣ. Наконецъ, почему же не дозволить существовать на ряду съ казеннымъ театромъ постоянному частному театру, или даже нѣсколькимъ -- подобно тому, какъ рядомъ съ казенными періодическими изданіями существуетъ множество частныхъ. Конкуренція вообще способствуетъ развитію и совершенствованію всякаго дѣла, а относительно театра она является еще болѣе необходимою, потому что при ней явится возможность существованія театровъ съ разными направленіями, и слѣдовательно" только при ней и возможно существованіе драматической литературы въ строгимъ смыслѣ.
Вотъ эту-то мысль -- о необходимости въ театральномъ дѣлѣ частной конкуренціи -- мысль, которая только въ послѣднее время стала разработываться въ печати, мы считаемъ дѣйствительно важною и способною содѣйствовать улучшенію русскаго драматическаго театра. Здѣсь мы еще разъ должны повторить, что журналистика не имѣетъ никакого права требовать отчета отъ театральнаго начальства, почему оно ведетъ свои дѣла такъ, а не иначе. Даваемыя имъ представленія, конечно, под,(ежатъ критикѣ; коверканье актерами ролей можетъ возбуждать нападенія въ печати; но театральное начальство никогда и ничѣмъ не заявляло желанія отдавать свои дѣйствія на публичное обсужденіе, слѣдовательно, никто и не вправѣ требовать у него какихъ бы то ни было отчетовъ. Публика русскимъ театромъ, очевидно, довольна, потому что ни одинъ театръ не приноситъ такой выгоды, какъ александринскій, слѣдовательно, театральное начальство всегда можетъ опереться на это явленіе. Если бы русскій театръ находился въ рукахъ самого общества ну, тогда другое дѣло; тогда все общество могло бы требовать и отчета въ его дѣйствіяхъ.
Но заявляя наше полнѣйшее сочувствіе мысли о необходимости частныхъ театровъ, и признавая эту мѣру единственно способною улучшить наше театральное дѣло, мы все-таки считаемъ себя не вправѣ молчать, во ожиданіи, пока эта мысль осуществится въ дѣйствительности. Театра, во всякомъ случаѣ будь это даже театръ александринскій -- привлекаетъ къ себѣ огромную массу зрителей, значительная часть которыхъ никогда не интересовалась печатнымъ словомъ. Пока со сцены провозглашались одни только семейныя добродѣтели въ самыхъ разнообразныхъ формахъ, пока въ театрѣ господствовала одна только чистѣйшая художественность -- до тѣхъ поръ журналистикѣ, собственно говоря, не было никакой надобности до того, что писалось русскими драматургами и что ставилось на сценѣ. Но когда театральный репертуара, сталъ наполняться пьесами тенденціозными, имѣющими претензію на общественное значеніе, когда со сцены стали провозглашаться извѣстные принципы въ формѣ такихъ произведеній, какъ "Расточитель", "Демократическій подвигъ", "Гражданскій бракъ" и т. п.-- тутъ уже молчаніе журналистики было бы совершенно неумѣстнымъ. Она непремѣнно должна обратить свое вниманіе на русскую драматическую литературу, а вслѣдствіе этого, по изложеннымъ нами выше причинамъ, не должна оставлять безъ вниманія и русскаго театра.
Такимъ образомъ мы начинаемъ слово о театрѣ, во имя русской драматической литературы.
-----
Для перваго раза, изъ числа тенденціозныхъ пьесъ Александринскаго театра, мы возьмемъ самую новую -- пятиактную драму г. Стебницкаго "Расточитель". Это произведеніе знаменитаго автора романа "Некуда", напечатанное въ одномъ изъ тощихъ петербургскихъ журналовъ, родившихся во время литературной засухи послѣднихъ двухъ лѣтъ, не обратило на себя ничьего вниманія, исключая только присяжныхъ библіографовъ и журналистовъ. Съ своей стороны. и мы не осмѣлились бы отнимать у нашихъ читателей времени ознакомленіемъ ихъ съ этой драмой, еслибъ она не появилась на сценѣ петербургскаго, а вслѣдъ за нимъ и провинціальныхъ театровъ, и если бъ не представила собою рѣзкаго явленія въ русскомъ драматическомъ репертуарѣ. "Расточитель" г. Стебницкаго, будучи произведеніемъ весьма посредственнымъ по формѣ и ничтожными, по мысли, даетъ однакоже намъ поводъ сдѣлать нѣсколько общихъ замѣчаній о тенденціозныхъ драматургахъ послѣдняго времени.
Всякое драматическое, какъ впрочемъ и всякое вообще литературное произведеніе, имѣетъ дѣло съ троякаго рода вопросами: семейными, общественными и политическими. Хотя въ нѣкоторыхъ произведеніяхъ можно отыскать смѣсь всѣхъ этихъ трехъ родовъ, но одинъ изъ нихъ всегда выступаетъ рѣзче другихъ; авторъ всегда имѣетъ въ виду интересы одного изъ этихъ вопросовъ преимущественно передъ другими. До послѣдняго времени русскіе драматурги имѣли дѣло почти исключительно съ вопросами чисто-семейными, дѣлая ихъ предметомъ водевилей, комедій и драмъ. Хотя огромное большинство пьесъ русскаго драматическаго репертуара лишено всякаго опредѣленнаго содержанія и слѣдовательно всякой мысли, хотя пьесы этого рода писались и пишутся съ единственною цѣлью доставить минутное развлеченіе глазамъ и ушамъ; но среди этого хлаѣа появлялись изрѣдка произведенія, хотя имѣвшія дѣло съ чисто семейными интересами, по все-таки старавшіяся провести какую нибудь соціальную мысль, или объяснявшія недостатки нашего семейнаго быта цѣлымъ строемъ общественной жизни. Таковы, напримѣръ нѣкоторыя произведенія гг. Островскаго и Потѣхина; у нихъ иногда рамки семейной жизни раздвигаются на столько широко, что захватываютъ въ себя нѣкоторыя черты изъ сферы общественной, хотя и въ самыхъ скромныхъ размѣрахъ. Въ этихъ чертахъ зритель не видитъ ничего опредѣленнаго; онъ только чуетъ ихъ общій смыслъ. Авторы немногихъ пьесъ этого рода старались бороться съ такими уродливыми явленіями русскаго семейнаго быта, которыя, находясь очевидно подъ вліяніемъ соціальныхъ условій нашей жизни, составляютъ явленіе свойственное въ большихъ или меньшихъ размѣрахъ всему русскому обществу: тупое самодурство, неподчиняющееся никакой логикѣ, уродливость отношеній между родителями и дѣтьми, мужьями и женами -- всѣ эти проявленія русской семейной жизни на столько сильны въ насъ и на столько выработали себѣ опредѣленную физіономію, что способны возстановитъ всякаго порядочнаго человѣка на упорную, непримиримую борьбу съ ними, Они сдѣлались нашимъ національнымъ зломъ, которое запечатлѣли собою время и исторія; они служатъ только однимъ изъ симптомовъ болѣзненнаго, ненормальнаго развитія русскаго общества. Поэтому, никому и въ голову не прійдетъ видѣть въ авторахъ. "Отрѣзаннаго ломтя" и "Свои люди сочтемся" или "Грозы"-- людей, желающихъ клеветать на русскій народъ или бросать грязью "въ его лучшія симпатіи", какъ любятъ выражаться наши перезрѣлые патріоты и народолюбцы. Нѣтъ, правдивость главныхъ положеній, лежащихъ въ основѣ этихъ пьесъ, не только сознается, но и чувствуется зрителемъ; а человѣкъ мало-мальски сообразительный пойметъ, что эти пьесы представляютъ собою только обобщеніе безчисленнаго множества подобныхъ случаевъ, повторяющихся изо дня въ день подъ разными формами.
Такимъ образомъ, наиболѣе талантливые изъ нашихъ современныхъ драматурговъ не пошли далѣе семейныхъ интересовъ въ своихъ произведеніяхъ; они только постарались нѣсколько осмыслить явленія, представляемые русскимъ семейнымъ бытомъ и отчасти показать ихъ связь съ нашею общественною жизнью. Окруженные тѣми неблагопріятными условіями, о которыхъ мы говорили въ первой половинѣ нашей статьи, и понимая, что явленія русской общественной жизни не самостоятельны на столько, чтобы можно было добросовѣстно ими пользоваться, не задѣвая гораздо болѣе важныхъ и серьезныхъ обстоятельствъ, эти драматурги предпочли пользоваться тѣмъ, что не представляло никакихъ затрудненій. Г. Потѣхинъ попытался однажды, въ комедіи "Шуба овечья, а душа человѣчья", коснуться нѣкоторыхъ обстоятельствъ, имѣющихъ вліяніе на нашу общественную жизнь, но его постигла полная неудача: пьеса хотя и была напечатана, но долгое время послѣ того не могла явиться на сценѣ; года два назадъ, ей, наконецъ, было разрѣшено явиться на сценѣ, но хотя она имѣла и громадный успѣхъ, все-таки послѣ нѣсколькихъ представленій снова изчезла. Подобная же участь постигла и другое произведеніе того же автора -- "Отрѣзанный ломоть". Этими примѣрами мы хотимъ только показать, что, въ настоящее время, драматургу трудно еще брать предметами для своихъ произведеній явленія нашей общественной жизни, потому что. въ такомъ случаѣ, пришлось бы или клеветать на русское общество, или сознательно дѣлать пьесу неудобною для постановки на сценѣ казеннаго театра, въ виду тѣхъ условій, о которыхъ мы говорили выше. "Ревизоръ" Гоголя составляетъ въ этомъ отношеніи единственное и трудно объяснимое исключеніе. Такой талантливый и умный писатель, какъ Гоголь, пожелавъ раздвинуть рамки, доступныя русскому драматическому произведенію и ввести въ нихъ чисто-соціальные интересы, не могъ не остановиться прежде всего на чиновничествѣ. Онъ понималъ, что общественной жизни въ Россіи не существуетъ, что на всемъ обществѣ лежитъ тяжелый слой бюрократіи, которая хотя и дѣйствуетъ именемъ общества. но на самомъ дѣлѣ связана съ нимъ чисто-механически. Гоголь сознавалъ очень хорошо, что хотя въ русскомъ народѣ и обществѣ можно отыскать матеріалы для соціальной комедіи, но что, пользуясь ими, онъ погрѣшилъ бы противъ общественной правды, такъ какъ эти матеріалы, вложенные въ комическую форму, представляли бы клевету на русскій народъ, что они вызваны къ жизни гораздо болѣе важными условіями, и что пользоваться ими, значило бы выгораживать и какъ бы защищать эти условія, когда они-то собственно и виновны во всемъ. Мы назвали появленіе "Ревизора" на казенномъ театрѣ трудно-объяснимымъ исключеніемъ. Дѣйствительно, еслибъ онъ былъ поставленъ на сцену теперь, когда само правительство признало вредъ чрезмѣрнаго развитія бюрократіи -- это бы еще было понятно. Но комедія Гоголя явилась въ пору полнѣйшаго господства бюрократіи, такъ что появленіе этой пьесы на казенномъ театрѣ можно объяснить только тѣми допотопными костюмами, въ которые были облечены дѣйствующія лица, такъ что зрители могли относить время дѣйствія этой комедіи за нѣсколько десятковъ лѣтъ назадъ.
Мы хотимъ сказать, что у насъ, въ Россіи, до послѣдняго времени могли существовать драматическія произведенія, затрагивающія только семейные интересы, потому что собственно общественной дѣятельности у насъ не существовало. Заслуга наиболѣе талантливыхъ современныхъ драматурговъ заключается въ томъ, что они старались вложить хоть какую нибудь мысль въ тѣ скромныя рамки, какія имъ были предоставлены, и сдѣлать театръ не одной потѣхой для глазъ и ушей, а чѣмъ нибудь болѣе серьезнымъ.
Общественная дѣятельность въ Россіи едва только начинаетъ развиваться. При видѣ ея нарожденія, можно глубоко скорбѣть о тѣхъ условіяхъ, въ какихъ она находилась до послѣдняго времени, но издѣваться надъ нею честному писателю невозможно. Нѣтъ спора, въ первыхъ шагахъ паліей общественной жизни можно найдти много смѣшнаго и прискорбнаго: иной сталъ бы помирать со смѣху, еслибъ ему нарисовать картины крестьянскихъ выборовъ въ гласные, или изобразить засѣданія земскихъ собраній съ участіемъ выборныхъ отъ крестьянства, желающихъ принять участіе въ преніяхъ; иной возмутился бы до глубины души, еслибъ ему съ театральныхъ подмостокъ показали тѣ злоупотребленія, которыя могутъ случаться и дѣйствительно случаются при рѣшеніи дѣлъ крестьянскимъ сходомъ; но впечатлѣніе, производимое этими картинами, было бы въ высшей степени фальшиво и вредно. Вѣдь не крестьяне виновны въ томъ, что послѣднія реформы застали ихъ круглыми невѣждами, неумѣющими ни мыслить, ни говорить; не сходка виновата въ томъ, что ее составляютъ люди запуганные, забитые, думающіе только о томъ, какими бы средствами добыть денегъ на уплату податей... Надъ чѣмъ же тутъ смѣяться и чѣмъ возмущаться? На всякаго порядочнаго человѣка, подобнаго рода сюжеты, облеченные въ литературную форму съ обличительными цѣлями, произведутъ отвратительное впечатлѣніе и невольно заставятъ заподозрѣть въ авторѣ человѣка или крайне недалекаго, или крайне недобросовѣстнаго, или несочувствующаго тѣмъ идеямъ, которыя положены въ основу земскихъ учрежденій или суда присяжныхъ. Мы не знаемъ, къ какому изъ этихъ трехъ разрядовъ людей слѣдуетъ причислить г. Стебницкаго, но онъ храбро взялся писать драму изъ русской общественой жизни, и написавши ее -- напечаталъ въ одномъ убогомъ журнальцѣ и даже поставилъ на сцену.
Мы очень довольны тѣмъ, что имѣемъ возможность словами этого самаго журнальца опредѣлить цѣль, съ какою написалъ г. Стебницкій свое произведеніе. "Г. Стебницкій, говоритъ этотъ журналецъ, въ своемъ Расточителѣ остался тѣмъ же свободно мыслящимъ и смѣлымъ писателемъ, какимъ онъ явился нѣсколько лѣтъ тому назадъ въ романѣ Некуда. Какъ тогда, въ самый разгаръ молодаго нигилизма, г. Стебницкій отважно приподнялъ завѣсу съ клоакъ, изъ которыхъ назначено разливаться по лицу русской земли одуряющему зелью, такъ и теперь, въ эпоху злостно-сентиментально-патріотической маниловщины, въ которую нигилизмъ облекся какъ волкъ въ овечью шкуру, въ эту эпоху фарисейскаго, пресмыкающагося народолюбія... г. Стебницкій съ тою же смѣлостью попытался изобразить, согласно съ дѣйствительностью, укромный мірокъ самоуправства, величаемаго у насъ самоуправленіемъ ". Просто на просто, какъ -- въ "Некуда" г. Стебницкій обличалъ молодежь, такъ въ "Расточителѣ" онъ вздумалъ обличать русское самоуправленіе. Г. Стебницкій, будучи писателемъ "смѣлымъ" и мыслящимъ "свободно", то есть не соображаясь ни съ какими окружающими условіями и не стѣсняясь никакими правилами приличія, не далъ себѣ труда поразмыслить, что такое самоуправленіе и отъ какихъ причинъ зависитъ возможность появленія въ его области всякой неправды и дикаго произвола; онъ просто сочинилъ или взялъ дѣйствительный отдѣльный фактъ и написалъ по немъ пятиактную драму, на тему: какъ вредно для русскаго человѣка самоуправленіе и какъ мало онъ къ нему способенъ.
Въ краткихъ словахъ, содержаніе "Расточителя" заключается въ слѣдующемъ: шестидесятилѣтпій старикъ Князевъ, будучи "первымъ человѣкомъ въ городѣ," состоялъ опекуномъ малолѣтняго купеческаго сына Молчанова. Когда пришло время сдавать счеты, то-есть когда срокъ опеки кончился, Князевъ увидѣлъ, что у него растрачено тысячъ двѣсти сиротскихъ денегъ. Онъ начинаетъ придумывать, какъ бы избавиться отъ необходимости заплатить эти деньги. Придумывая различные способы, онъ останавливается на слѣдующемъ: подговариваетъ городскаго голову и прочихъ почетныхъ лицъ въ городѣ, объявляетъ при ихъ помощи Молчанова расточителемъ и учреждаетъ надъ нимъ опеку, во главѣ которой становится самъ. Это положеніе даетъ ему возможность уничтожить всѣ документы, спутать счеты и избавиться отъ всякой отвѣтственности за растрату чужихъ денегъ. Молчановъ собирается ѣхать въ Петербургъ жаловаться, но его схватываютъ и сажаютъ въ больницу, какъ сумасшедшаго. Тамъ онъ дѣйствительно сходитъ съ-ума, и однажды, вырвавшись изъ больницы, поджигаетъ городъ. Вся драма г. Стебницкаго построена на постоянныхъ нарушеніяхъ дѣйствующими лицами закона; эти нарушенія прикрываются мірскимъ приговоромъ, такъ что міръ является у г. Стебницкаго причиной всему злу, какое существуетъ у насъ на Руси; не будь міра, а будь... не знаемъ, чего именно желаетъ г. Стебницкій,-- тогда бы у насъ все совершалось по закопу, по чистой, правдѣ, безъ всякихъ злоупотребленій. Г. Стебницкій можетъ сказать, что онъ вовсе не имѣлъ этого въ виду, что онъ изобразилъ только частный, исключительный случай. Но, во-первыхъ, исключительные случаи никогда не дѣлаются предметами драмы, а вовторыхъ, подобное возраженіе было бы чистой ложью, потому что самъ г. Стебницкій. устами разныхъ героевъ своей комедіи, намѣренно и постоянно бросаетъ комками грязи въ русское самоуправленіе. То дѣйствіе, въ которомъ у г. Стебницкаго міръ составляетъ приговоръ объ отдачѣ Молчанова въ опеку за злостное расточительство, отдѣлано имъ особенно старательно, и въ самомъ дѣлѣ производитъ отвратительное впечатлѣніе. Сходъ собирается въ домѣ ближайшаго соучастника Князева; въ комнатахъ сидятъ представители купечества, черезъ открытыя окна комнатъ слышенъ со двора шумъ многочисленной толпы народа, тоже собравшейся на сходъ -- это мѣщане. Г. Стебницкій характеризуетъ эту толпу слѣдующей сценой: "скажи пожалусга, говоритъ Князевъ, обращаясь къ своему помощнику Минуткѣ и глядя въ окно, отчего это они всѣ въ одно мѣсто вверхъ смотрятъ?" -- Галка вонъ на карнизѣ сидитъ. Галку смотрятъ. "Что же она чуднаго дѣлаетъ, что они въ нее воззрились?" -- Ничего, хвостомъ трясетъ, а они смотрятъ. "Эко дурачищи!" замѣчаетъ Князевъ, смѣясь.-- Ха-ха-ха! раздается подъ окнами; у-у-у-у! ура!... Полетѣла, полетѣла!... "Что за скоты такіе!" замѣчаетъ еще разъ Князевъ. Вслѣдъ за симъ онъ даетъ слѣдующее порученіе Минуткѣ: "пошли скорѣе кого нибудь въ мой шинокъ, что на углѣ, здѣсь ближе, и прикажи сидѣльцу, чтобъ всѣмъ имъ въ долгъ далъ, кто сколько вылонаетъ. Понимаешь ли: не давать даромъ, чтобъ не сказали, что я подпаивать хотѣлъ всю эту сволочь. Въ долгъ пусть лопаютъ. Отдастъ-ли, не отдастъ-ли который, но только въ долгъ давать." Начинается судъ. Городской голова и купцы говорятъ въ тонъ Князева. Молчановъ старается оправдаться, но его не слушаютъ. Въ сходкѣ участвуютъ жена и теща Молчанова, которыя тоже противъ него; онѣ перебиваютъ вопросы посторонними замѣчаніями, такъ что Молчановъ считаетъ нужнымъ замѣтить собранію слѣдующее: "за расточительность какую-то вы собрались судить меня, такъ про расточительность и говорите, а не про то, что здѣсь говорится." Городской голова отвѣчаетъ, "вѣдь мы еще не парламентъ, намъ парламентскія формы чужды. Мы народъ;" а Князевъ язвительно добавляетъ: "мы простецы, такъ по простому и разсуждаемъ, а по ученому, по заграничному не умѣемъ, и не поймемъ пожалуй." Когда конченъ былъ этотъ судъ и купечество вышло къ мѣщанамъ, чтобъ заручиться и ихъ согласіемъ, Дробадоновъ. принимающій близкое участіе въ судьбѣ Молчанова, вышелъ къ народу и сталъ убѣждать его не поддаваться увѣреніямъ Князева и городскаго головы. На это толпа отвѣчаетъ: "врешь! знаемъ мы! Ты не учитель нашъ, насъ Князевъ не обманетъ!.." затѣмъ раздается свистъ, гамъ и озлобленные крики: "Волъ мускательщика! Вонъ Дробадонова!"-- и нѣсколько рукъ вталкиваютъ его въ комнаты. Судъ конченъ. Молчановъ окончательно объявленъ расточителемъ и отданъ въ опеку. Міръ отправляется кутить и "запивать, поѣвши человѣчины", какъ выражается Дробадоновъ. Этотъ купчина, хотя и заступался за Молчанова, но тоже подписался подъ мірскимъ приговоромъ. На упреки Молчанова, онъ отвѣчаетъ слѣдующими словами: "ты вправду знать, не знаешь, что такое міръ? Спроси о немъ мои бока. Рѣдко я на него хожу, а все жь это имъ не первый снѣгъ на голову. Одинъ на міръ не челобитчикъ. Тверезъ ты или пьянъ, а всѣ говорятъ, что пьянъ -- ступай и спать ложись, а то силкомъ уложатъ... Великъ и силенъ кажусь тебѣ я -- а міръ ядущъ, сожретъ и меня съ кишками". Но г. Стебницкій не удовольствовался тѣмъ, чтобы показать негодность самой организаціи міра; нѣтъ, онъ хочетъ сказать, что даже имѣя во главѣ человѣка образованнаго, эта форма народнаго суда ни куда не годится. Молчановъ въ одномъ мѣстѣ обращается съ такими словами къ городскому головѣ: "вы, голова, товарищъ мой... вы съ учеными, съ поэтами водили дружбу... соціалистъ вы были, народникъ, славянинъ вы... изъ-за чего же вы подличаете?..." Таково содержаніе и такова мысль пятиактной драмы г. Стебницкаго.
Мы не знаемъ, къ какому именно идеалу стремится г. Стебницкій, низвергая въ прахъ идею самоуправленія. Желаетъ ли онъ, чтобы люди, составляющіе мірскіе приговоры, были болѣе образованы и самостоятельны, потому что только при существованіи такихъ людей приговоры будутъ свободны и правдивы? Но этого изъ драмы не видно; напротивъ, вездѣ ясно видно, что г. Стебницкій ратуетъ противъ самой формы русскаго самоуправленія и противъ его идеи. Князевъ и городской голова утѣшаютъ себя тѣмъ, что всю эту исторію надѣлали не они, а міръ, что "міръ цѣлый не осудятъ, его нельзя судить", что вообще "міръ не судятъ" -- "міръ не судимъ и Князевъ не судимъ, добавляетъ Дробадоновъ. Они другъ друга создали и другъ другу работаютъ... Вамъ нѣтъ еще суда, ума и совѣсти народной расточителямъ"; а журналецъ, въ которомъ напечаталъ г. Стебницкій свое произведеніе, говоря о русскомъ самоуправленіи, откровенно замѣчаетъ, что "нѣтъ такого мыслителя съ здоровыми мозгами, который бы отнесся одобрительно къ этой жалкой и безобразной формѣ гражданскаго строя. По мнѣнію г. Стебницкаго, народъ нашъ дуренъ отъ того, что существуетъ міръ, а міръ безобразенъ потому, что дуренъ народъ. Міръ и русскій народъ скверны, потому что они "другъ друга создали и другъ Другу работаютъ". Гдѣ же выходъ изъ этого круговаго безобразія? По нашему мнѣнію, г. Стебницкій сдѣлалъ большую ошибку, не выставивъ въ своей драмѣ положительныхъ и вполнѣ опредѣленныхъ идеаловъ; ему бы слѣдовало нарисовать, рядомъ съ мірскимъ безобразіемъ, благообразныхъ чиновниковъ, которые всегда судятъ и поступаютъ по закону и чистой совѣсти, взятокъ не берутъ, слабыхъ не обижаютъ, богатымъ не потворствуютъ въ ихъ несправедливыхъ требованіяхъ, лжи и обмана не прикрываютъ законными формами, а всякую неправду выставляютъ на общее поруганіе; съ сиротами обходятся привѣтливо и соблюдаютъ ихъ интересы какъ свои собственные. Тогда драма имѣла бы и гораздо болѣе опредѣленную физіономію и несравненно большій успѣхъ на сценѣ. А теперь, хотя покровители г. Стебницкаго и увѣряютъ, что послѣ перваго представленія публика вызывала автора семь разъ и что пьеса эта-явленіе вовсе не мимолетное, а напротивъ имѣющее счастливую будущность -- все таки, "Расточитель" потерпѣлъ полное пораженіе, а въ послѣднее время давался только по воскреснымъ днямъ, когда театръ бываетъ полонъ совершенно независимо отъ того, какая пьеса идетъ на сценѣ. Г. Стебницкому въ этомъ отношеніи нисколько не помогли тѣ, любимыя публикой сцены, какими онъ наполнилъ свое произведеніе: тутъ есть и народныя пѣсни, исполняемыя хоромъ, и пляска, и разныя соблазнительныя картинки, разсчитанныя дѣйствовать раздражительно на нервы, и мрачные подвалы, въ которыхъ томится добровольная узница, и. пожаръ и кабакъ, и юродивый, живущій въ дуплѣ, и слѣпая старуха, бродящая безъ пріюта по городу; тутъ есть попытки подѣйствовать на патріотическую струнку зрителей -- полякъ Минутка, продающій сегодня одного изъ своихъ пріятелей, а завтра другого; есть остроумныя фразы, въ родѣ слѣдующихъ: "Минутка, поди сюда на минутку;" или "въ тебѣ сидитъ одинъ польскій чертъ, а во мнѣ семь русскихъ чертей съ дьяволомъ" и т. п.-- словомъ, есть все, что можетъ способствовать полному успѣху всякой пьесы на русской сценѣ. И однакожъ, пьеса г. Стебницкаго все-таки потерпѣла полнѣйшее пораженіе. Это печальное для г. Стебницкаго обстоятельство мы объясняемъ именно тѣмъ, что г. Стебницкій позабылъ вставить въ свою драму добродѣтельныхъ и честныхъ чиновниковъ. Тогда публика выхолила бы изъ театра съ гораздо болѣе спокойнымъ и пріятнымъ чувствомъ, чѣмъ теперь, а потому и охотнѣе посѣщала бы представленія "Расточителя."
Каждый имѣетъ право думать и высказывать какія угодно мнѣнія. Но честный писатель будетъ свободно и открыто высказываться только тогда, когда противное мнѣніе можетъ быть высказано также свободно и прямо. Точно также и каждый журналъ имѣетъ полное право печатать что ему угодно; по честный журналъ всегда станетъ руководствоваться тѣми соображеніями, какими руководствуется честный писатель. Подобныя же соображенія вполнѣ примѣнимы и къ театру. Мы вовсе не требуемъ, чтобы на сценѣ казеннаго театра появлялись пьесы непремѣнно того, а не другого направленія; но намъ кажется, что было бы болѣе удобнымъ, еслибъ театръ, въ виду отсутствія конкурренціи, воздерживался отъ всякаго направленія и принималъ только такія пьесы, которыя написаны съ единственною цѣлью -- услажденія сердца и возвеселенія духа. До послѣдняго времени, на сценѣ господствовали именно такія обыкновенія, и никто ими особенно не возмущался: публика посѣщала русскій театръ усердно, актеровъ и авторовъ вызывала также усердно, горланила до хрипоты, словомъ, выказывала полное свое удовольствіе и, повидимому, не желала никакихъ перемѣнъ. Драматическая критика также была вполнѣ безобидна; она обращала свое вниманіе на костюмы актеровъ и актрисъ, она интересовалась чисто художественными достоинствами или недостатками и рѣдко-рѣдко когда упоминала о направленіи. Теперь условія измѣнились, и потому самый характеръ драматической критики долженъ также радикально измѣниться. Критика должна теперь внимательно слѣдить за всѣмъ, появляющимся на сценѣ, что претендуетъ на направленіе, что разсчитываетъ дѣйствовать уже не на чувство, а на мысль.
Оставляя безъ вниманія множество пьесъ драматическаго репертуара. имѣющихъ чисто-художественное значеніе, до которыхъ намъ не можетъ быть никакого дѣла, мы будемъ внимательно останавливаться на тѣхъ изъ нихъ, которыя своею тенденціозностью стараются выйти изъ обычнаго уровня русскаго репертуара.
Гдб.
"Дѣло", No 2, 1868