В это, третье, издание внесены значительные исправления; в особенности, было обращено внимание на то, чтобы сделать изложение более ясным и определенным. Но так как цель этого учебника — служить руководством, то я должен был сохранить попрежнему сжатый, формальный и абстрактный стиль. И в этом издании книга также остается руководством для студентов, которые получают необходимые разъяснения лишь при слушании лекций.
Со времени выхода в свет второго издания появилось много отзывов о моих философских работах, которые большей частью обнаружили, что их авторы имеют мало призвания к этому делу. Такие легкомысленные возражения на произведения, которые продумывались в продолжение многих лет и были обработаны со всей серьезностью, приличествующей предмету и удовлетворяющей научным требованиям, представляют собою отнюдь не утешительное зрелище выпячивающихся из них дурных страстей: самонадеянности, заносчивости, зависти, оскорбительного неуважения и т. д., и уж нечего говорить, что в них нет ничего поучительного. Цицерон в Tuscul. Quaesz. ?, II, говорит: «Est philosophia paucis contenta judicums, multiiudinem consulto ipsa fugiens, eique ipsi et invisa et suspecla; ut, si quis universam velit vituperare, secundo id populo facere possit» («Философия довольствуется немногими судьями и намеренно избегает толпы, которой и она также подозрительна и ненавистна; тот, кто захочет хулить ее, получит одобрение народа»). — Нападки на философию тем популярнее, чем меньше в них обнаруживается разумения и основательности.
Мелкая отвратительная страсть легко усваивается, потому что она встречает отзвук в других людях, и невежество также охотно готово ее понимать. Иные предметы воспринимаются органами чувств или даны представлению в цельном созерцании. Все чувствуют поэтому, что необходимо, хотя бы и в ничтожной степени, знать их, чтобы быть в состоянии иметь о них свое мнение. Они, кроме того, заставляют вспомнить о требованиях здравого рассудка, ибо они даны как знакомые, ясно очерченные предметы. Но отсутствие всего этого — как знаний, так и здравого смысла — не мешает бесстрашно нападать на философию или, вернее, на какой-то фантастический пустой образ воображения, который невежество создает себе и убеждает себя в том, что это и есть философия; не имея перед собою ничего такого, что могло бы служить им руководящей нитью, невежды всецело впадают в неопределенные, пустые, и, следовательно, бессмысленные рассуждения. — В другом месте я взял на себя неприятный и бесплодный труд осветить подобного рода сотканные из страстей и невежества явления и показать их во всей неприкрытой наготе.
Недавно могло казаться, что на почве теологии и даже религиозности начнется в широких кругах более серьезное научное исследование вопросов о боге, божественных предметах и разуме. Но уже начало движения сделало тщетными эти надежды, ибо поводом для движения служило личное, и ни притязания выступающего обвинителем благочестия, ни притязания подвергающегося нападению свободного разума не поднялись на высоту самой сути дела, а еще менее они поднялись до сознания того, что для правильного выяснения дела нужно вступить на почву философии. Продиктованные личными мотивами нападки на философию, опиравшиеся на очень специальные внешние стороны религии, выступали с чудовищным притязанием на основании присвоенного ими полновластия вершить суд над отдельными лицами, отказывая им в христианском образе мыслей и тем самым клеймя их печатью земной и вечной отверженности. Данте посмел в силу власти, даваемой ему вдохновением божественной поэзии, взять себе принадлежащую Петру власть над ключами и приговорил многих,—правда, уже умерших, современников, среди которых были даже папы и император, к вечным мукам ада. Одной новейшей философской системе был брошен позорящий упрек, что в ней отдельный человеческий индивидуум мнит себя богом; но то, в чем упрекают эту философскую систему,—ложный вывод из ее учения, представляется совершенно невинным по сравнению с действительно дерзостным притязанием выступать как судия мира, отказывая отдельным лицам в христианском образе мыслей и заявляя тем самым, что эти лица отвержены в глубине их души. Паролем этого полновластия служит имя господа нашего Христа и заверение, что господь обитает в сердцах этих судей. Христос говорит (Матф. 7, 20): «По плодам их узнаете их», но чрезвычайно наглое отвержение и осуждение своих ближних не есть добрый плод. Он говорит далее: «Не всякий, говорящий мне: господи, господи! войдет в царство небесное. Многие будут говорить мне в тот день: господи, господине во имя ли твое пророчили мы? не во имя ли твое изгоняли мы бесов? не во имя ли твое совершали мы многие дела? Тогда я им скажу: я вас еще не знаю, уходите все прочь от меня, вы — грешники». Те, которые уверяют, что лишь они одни обладают христианским образом мыслей, и требуют от других, чтобы они верили в это, пока еще не изгоняют бесов, а, наоборот, многие из них самих, подобно верующим в преворстскую пророчицу, можно сказать, даже слишком гордятся тем, что находятся в хороших отношениях со сбродом призраков и благоговеют перед ними, вместо того, чтобы изгонять эти лживые сказки противохристианского рабского суеверия. Столь же мало они оказываются способными изрекать мудрость, а совершать великие дела познания и науки, что собственно должно было бы быть их назначением и обязанностью, они уже совершенно не способны: начетничество еще не наука. Занимаясь пространным исследованием множества безразличных периферийных вопросов веры, они тем скуднее в отношении самого ядра и внутреннего содержания ее; по отношению к последнему они довольствуются именем господа нашего Христа и намеренно с презрением отказываются от разработки учения, которое является фундаментом веры христианской церкви, ибо расширение духовного, мыслящего и научного содержания служило бы помехой самомнению, субъективной гордости бездуховного, бесплодного в добрых делах, богатого лишь плохими плодами заверения, что они обладают христианским образом мыслей, — заверения, имеющего целью присвоить этот образ мыслей исключительно себе; развитие учения не только служило бы помехой этому самомнению, но прямо запрещало бы и даже уничтожало бы его. — Священное писание вполне определенно и сознательно различает между таким духовным развитием и одной лишь верой, и это различие, согласно писанию, состоит в том, что последняя становится истиной только через первое. «Из тела того, кто верует в меня, говорит Христос (Иоанн 7, 38) будут изливаться потоки живой воды». Эти слова тотчас же разъясняются в ст. 39 в том смысле, что, однако, не вера, как таковая, в чувственно существовавшую тогда во времени личность Христа приводит к такому результату, что эта вера еще не есть истина. В следующем, 39-м ст., вера, о которой говорится в 38-м ст., определяется так, что Христос сказал это о духе, который получат верующие в него,—получат, так как святого духа еще не было, ибо еще не свершилось преображение Иисуса. Непосредственным предметом веры является еще не преображенный образ Христа — тот образ, который тогда был чувственно наличен во времени или, если дело идет о позднейших поколениях (это — то же самое содержание), личность Христа, которую мы представляем себе в этом образе. Присутствуя среди своих учеников, Христос открыл им сам своими собственными устами свою извечную природу и извечное предназначение примирить бога с самим собою и людей с ним, средства спасения и нравственное учение, — вера учеников в него включает в себе все это откровение. Несмотря на это, их вера, которой отнюдь не недоставало сильнейшей уверенности, объявляется лишь началом и основой, служащей условием дальнейшего, чем-то еще не совершенным; те, которые так веруют, еще не обладают духом, должны еще получить его, самое истину, его, который является позднее той веры, которая ведет ко всякой истине. Наши же ревнители не идут дальше такой уверенности, не идут дальше условия. Но уверенность, сама являясь только субъективной, приносит лишь субъективный плод, приносит формально субъективный плод заверения, а помимо этого затем, в этом же плоде, также и плоды высокомерия, клеветы и осуждения. Наши ревнители, противно священному писанию, тверды лишь в уверенности, идущей против духа, который есть развитие познания и один только и есть истина.
Эту поверхностность научного и вообще духовного содержания благочестие разделяет с тем воззрением, которое оно непосредственно делает предметом своего обвинения и осуждения. Рассудоч не просвещение своим формальным, абстрактным, бессодержательным мышлением опустошало религию, лишало ее всякого содержания точно так же, как благочестие, о котором мы ведем речь, опустошает религию, лишает ее всякого содержания своим сведением веры к паролю господи, господи! В этом отношении ни у одного из них нет превосходства над другим. А когда эти стороны начинают спорить друг с другом, у них не оказывается материала, содержания, в котором у них нашлись бы точки соприкосновения и благодаря которому они могли бы получить общую почву и возможность начать исследование, которое привело бы затем к познанию и истине. Просветительская теология, со своей стороны, крепко держалась своего формализма, не хотела идти дальше апелляций к свободе совести, свободе мысли, свободе преподавания, к разуму и науке. Такая свобода, спору нет, представляет собою категорию бесконечного права духа и другое, особенное условие истины, присоединяющееся к первому условию, к вере. Но какие разумные определения и законы содержит в себе подлинная и свободная совесть, каково содержание свободной веры и свободного мышления, какое содержание является предметом их учения, — этого материального пункта они не хотели касаться и застряли в формализме отрицания, в свободе заполнять свободу по произволу и мнению, так что само содержание есть, согласно им, нечто вообще безразличное. Просветители также потому не могли затронуть какое-нибудь содержание, что христианское общение верующих все еще объединено и должно объединяться узами догмата, исповедания веры, общие же места и абстракции неживой рационалистической, рассудочной водицы не допускают определенного, внутри себя разработанного христианского содержания и состава догматов. Другие, напротив, гордо взывая: господи, господи! — открыто и не стесняясь отвергают завершение веры доведением ее до духа, содержания и истины.
Таким образом, хотя и было поднято много пыли, хотя было проявлено много высокомерия, враждебности и личных нападок, хотя и было высказано много пустых общих мест, все это, однако, было поражено бесплодием, во всем этом не могло быть сути дела, все это не могло повести к содержанию и познанию. Философия могла быть довольной, что она не замешана в споре; она находится вне области этих притязаний, вне области как нападок на личности, так и абстрактных общих мест, и если бы она была завле чена на эту почву, то ей выпали бы на долю одни лишь неприятности и невыгоды.
Так как из высшего и безусловного интереса человеческой природы выпало глубокое и богатое содержание, и религиозность, как благочестивая, так и рефлектирующая, пришла к тому, что находит свое высшее удовлетворение вне содержания, то философия сделалась случайной, субъективной потребностью. Этот интерес получил в обоего рода религиозности такой характер, — а создан этот характер единственно лишь резонирующим суждением, — что для его удовлетворения нет нужды в философии. Считается даже, и справедливо считается, что философия является помехой для новоявленного, суженного удовлетворения этого интереса. Философия, таким образом, всецело предоставлена свободной потребности субъекта. Ничто не понуждает последнего заниматься ею. Потребность в ней там, где она существует, должна, напротив, выдержать напор всякого рода заподазриваний и отсоветований. Существует лишь некая внутренняя необходимость, которая сильнее субъекта, — необходимость, которая не дает ему покоя и неустанно побуждает его дух двигаться дальше, «дабы он превозмог» и добыл устремлению разума достойное его удовлетворение. Таким образом, не поощряемое со стороны никаким авторитетом, не поощряемое даже религиозным авторитетом, объявленное, напротив, чем-то излишним, опасным, или, по крайней мере, сомнительной роскошью, занятие этой наукой тем более свободно, чем более его источником является лишь интерес к предмету и истине. Если, как говорит Аристотель, теория есть высшее благо и высшее добро, то те, которые причастны этому благу, знают, что оно им дает, знают, что они находят в нем удовлетворение нужд их духовной природы. Они могут поэтому воздерживаться от предъявления требований к другим, чтобы последние также интересовались философией, и могут их оставить при тех потребностях и тех способах, которые они находят для удовлетворения этих потребностей. Мы говорили о незваном вмешательстве в дело философии; если оно кричит тем громче, чем менее оно способно принять участие в этом деле, то основательный и глубокий интерес к пей уединен в себе и не криклив, обращаясь к внестоящим.
Пустые и поверхностные умы быстро решают вопросы и спешат высказать свое мнение; но кто серьезно относится к предмету, который велик сам по себе и может быть удовлетворительно постигнут только путем полного его развертывания, требующего долгого и упорного труда, тот надолго погружается в предмет и изучает его в тиши.
Быстрая распродажа второго издания этого энциклопедического руководства, которое по вышеуказанному своему назначению не делает легким изучение философии, доставило мне удовлетворение показав мне, что оно встретило не только громко кричащее легкомыслие и пустоту, но также молчаливое, вознаграждающее участие, которого я желаю также и этому новому изданию.
Берлин, 19 сентября 1830 г.