На следующее утро Ляля просыпается от того, что кто-то на неё смотрит.
— Анюта, — говорит топотом бабушка, — ты что ж девчонке волосики не чешешь?.. Гляди, все волосы посбивались… Это что ж, косы чтой ли будем выстригать? От матери стыдно. Да и волосёнки-то жаль: гляди, какие мягонькие…
Ляля уверена в том, что бабушке никогда, никого и ничего не бывает жаль. Она притворяется, что крепко спит.
«…Не подлизывайся… Убегу, всё равно убегу, — уткнувшись лицом в подушку, думает Ляля. — Мой папа напишет тебе письмо и спросит, куда ты меня задевала… Ой, матушка, — напишет, — уморила ты нашего первенца!»
На голову Ляле осторожно ложится большая бабушкина рука. Рука разглаживает потихоньку лялины волосы. Потом останавливается, замирает…
Бабушка стоит над лялиной кроваткой, переступая о ноги на ногу… Потом она шарит в комоде, достаёт высокие резиновые сапоги. Босая, чтоб не шуметь и не будить Лялю, подхватив сапоги подмышку, бабушка выходит на улицу.
— Никак не спится, мой голубок? — говорит, наклонившись над Лялей, тётя Сватья.
Ляля садится в кровати и смотрит в окошко. Небо в окошке совсем серое. Накрапывает дождик.
— Вставай, детка, испей сметанки, — говорит тётя Сватья, расчёсывает Ляле косы густым гребешком и выносит откуда-то армячок и новые тапочки.
Ляля надевает широкие новые тапочки и армячок. Рукава у армячка длинные.
— Ничего, — объясняет тётя Сватья. — Подрастёшь — и будет в самую пору. Бабушка на рост набирала. Хорош.
Ляля оглядывается и не узнаёт себя в этом жёстком сером армячке.
Она идёт во двор и зовёт Тузика.
Но Тузик тоже не узнаёт Лялю. Он залез в будку и прячется от дождика.
Ляля смотрит вверх на сливовое дерево. Сверху, с листьев, на лицо и плечи падают тяжёлые капли. Армячок намокает.
Ляля идёт в дом, садится у окошка и смотрит на улицу. Она смотрит и видит, что море будто шагнуло вверх, хочет перепрыгнуть через скалу и разлиться по улице. Она слышит, как хлопают в доме ставни. Видит, что всё кругом превратилось в дождик, в текучие ручьи и широкие, подёрнутые рябью лужи. Жестяные бадейки во дворах переполнились водой. Намокли, потемнели крыши, поникли от воды деревья.
Всё летит. Всё хлопает и хлюпает. Шелестят мокрые листья под ветром. И со всех сторон их осыпает каплями дождик.
В трубе гудит ветер.
Ляля слушает, как гудит ветер, как стучат о стекло тяжёлые капли, как бьются от ветра двери и ставни.
— Тётя Сватья! — говорит Ляля. — Мне скучно, вы сказку умеете?..
— Бывало, смолоду, так умела, деточка, — отвечает тётя Сватья. — Только от старости всё в голове у меня перепуталось. Ну, садись, садись-ка на стульчик, ладненький. Может, чего и вспомню.
Ляля садится рядом с тётей Сватьей.
Обе смотрят в окошко.
— От дождь, — говорит Сватья. — Недаром мухи вчерась летали. Ясно сказано: к дождику. Тут и радио не надо… А бывало, до-прежде, милок, когда ещё и не слыхивали про радио, так отец мой и дед наловят, бывало, камбалы-краснопёрки, просолят, чтоб тело было полусолёно, а Косточка не солёна, продёрнут бичёвку сквозь ейный носок и хвосток и повесят под потолком. Как к дождю, так носок у ей немного набок накренится, в ту сторонку, откудова надувает ветер… Ясный день на дворе, а носок накренился, стало быть, к ветру с той стороны… А если к буре, так вовсе примется камбала трепетать, как листок какой. Конечно, может, теперь в такое не верят, есть радио… Появилась большая научность в рыбацком промысле. А до-прежде отец мой и дед по камбале погоду опознавали… Поймают камбалу-краснопёрку, просолят, чтоб тело было полусолёно, а косточка не солёна, обсушат в песочке на бережку…
— Так вы уж это рассказывали!.. — говорит Ляля.
— Да… да… голубок, — отвечает тётя Сватья и внимательно смотрит на дождик. — Всё у меня, милок, от дождя в голове перепуталось… Море, детка, оно, море, со своим умом, со своим норовом, как встанет дыбом, как дотянет пальцы до самого неба, как схватится там за облако!.. Повытягает рыбёшку со дна. Крутит в своём столбе рыбёшку под самым облаком… Не ходи рыбак в тот рукав, потому и лодку твою закрутит, как щепку, потянет под самое небо и шмякнет о земь на том берегу так, что сыны и косточек родительских не соберут.
Море, детка оно, море!
Вот было, значит, в четырнадцатом годе великое наводнение… Вон гляди в окошечко… погляди… подступает к самым камешкам и бьётся, будто хочет всю землю заглотать.
Ляля выглядывает в окно. Она не видит моря, а видит что-то серое, рваное, клубящееся, как дым.
— Сердится, — говорит она тихо.
Сватья кивает головой.
— Сердится, шибко сердится, деточка. Видно, жалко ему, что люди из сердца у него много рыбы повынимали… Гневается, что в весну, в путину, цельные составы с богатством нашим рыбным по Расее идут. Слышь, коток?
— Слышу, тётя Сватья. Ну так что же было дальше?
— А то было, что в годе четырнадцатом стряслось великое наводнение… А хатка бабки твоей стояла на самом бережку. Правда, хатка не этой чета… Этот дом белёный, с полами, с погребом. Можно сказать, ресторант какой, а не дом. А то хатка была — мазанка… И был на той хатке, значит, чердак. Дедушка твой аккурат рыбалил… а бабка в доме была, при хозяйстве.
И вот видит бабка, что подступилось к окошку море и бьётся в окошко… Подхватила она ребят — и ползком на чердак. Твой папа, младшенький, Константин, был ещё годовалый. Да, видно, осмыслил, что смерть в дверки маткиной хаты стучится. Заплакал сердешный. А Иванушка и Катерина так и цепляются за материнский подол.
Тётя Сватья раскачивается. И Ляля, сама не зная отчего, тоже принимается качаться.
— Да… Поднялись они на чердак и глядят сквозь щёлку… Вздулось море, словно ветром: надувши из самой серёдки… Словно тесно стало ему в бережках… Подступилось море к бабушкиной мазанке и смыло мазанку. Поплыла бабка… На руках у неё меньшой, Константин. Катерина за доску держится, а Иванушка, старшенький, уцепился за перекрёстные доски от чердака…
И плывут они по морю, ладненький мой, не на корабле каком, не на плоте, не на байде. На останках крыши… Была она не из балок скроена, не креплёная, разбило море ту крышу, и в щепах её раскидало по водам.
Тётя Сватья говорит и, мигая, смотрит в окно на дождик.
— Вот плывёт, значит, твоя бабка, держит на шее одной рукой меньшего сынка, папочку твоего Константина…
«Ах ты, мой маленький, — думает Ляля про папу. — Чуть-чуть не потонул…»
— И тут занесло её на островок в камыши, посредине моря, и нога нечаянно-негаданно об землю оперлась… Подобрала бабушка доску, воткнула её в камыш и повесила на неё головной платок, словно флаг какой… Спасайте, мол, люди добрые, — Тётя Сватья вздыхает, — А тем временем воды стали спадать… Люди, что плыли в лодках для спасения утопающих, увидели бабкин флаг. Подобрали её и меньшенького, Константина.
— Папочку моего? — спрашивает Ляля.
— Его самого! — соглашается тётя Сватья. — А потом на креплении от чердака прибился к берегу старший, Иван. Окоченел весь, аж синий стал, а всё ж таки дышит, живой, стало быть. Ну, а потом уж выбросило на берег, деточка, и дедушку твоего и утоплую малолетнюю Катерину…
Дочиста всё обглодало море… Хату снесло и снасти сгубило… Не на что было бабке твоей, поверишь ли, голубок, и покойничков схоронить.
Тётя Сватья оглядывается, встаёт с табуретки и распахивает окошко. Она покачивает головою и словно к чему-то прислушивается.
Ляля тоже встаёт с табуретки, подходит к тёте Сватье и выглядывает в окно из-под её руки.
…Не узнать широкой дороги бабушкиной станицы. Дождик полил дорогу, заменил на ней глину и пыль. Ляля слышит, что по краям дороги булькают лужи. Они соединились друг с дружкой длинной цепочкой. Дождик капает прямо в лужи. Ляле видно, что лужи рябые от дождика. Ей слышно, что лужи булькают. Из-под заборов стекают мелкие ручейки и, соединившись друг с дружкой, бегут в канавы.
У домов, что стоят, повернувшись окошками к морю, громко хлопают ставни. Над их крышами, наклонившись к самой трубе, громко и тонко свистят деревья.
Они то сгибаются, то выпрямляются. Они хлещут воздух: «Хю-исть!.. Хю-исть!..» Что-то большое бьётся внизу, под скалой, ударяя в берег и глухо, протяжно, тоскливо воя.
Прикрывшись клеёнками и платками, бегут по дороге какие-то люди.
«А страшные сказки про море умеют в станице у бабушки», — думает Ляля и тянет тётю Сватью за рукав:
— Ну… а что дальше было, тётя Сватья?
— Дальше-то? — словно проснувшись, переспрашивает Сватья. — А на чём я остановилась, ладненький?..
— Как не на что было схоронить, — говорит Ляля.
— Да, да, — захлопнув окошко, быстро досказывает Сватья. — А то было, милок ты мой, что пошла твоя бабка по мокрой земле, по сырой дороженьке правды искать у людей, у рыбопромышленника, на которого дедушка, значит, жизнь свою положил…
Да где там… до бога-то, деточка, высоко, до хозяина далеко… Видно, в город утёк…
Возвратилась бабка ни с чем и видит: народ стоит на песку, близ утоплых. Всё больше казачество. В шапку деньги кидают. Глядит твоя бабка на эту картину и словно не видит. Бабы кругом, ясно дело, плачут… Конечно, море… Оно нас и поит и кормит, оно нас и погребает.
— А что было потом? — говорит Ляля.
— Что ж потом? — отвечает тётя Сватья, вставая. — Много всего было потом. Вдовья доля, милок, нелёгкая. Сперва ни дома, ни снасти, ни помочи…
Тут кто-то крепко-крепко стучит в окошко согнутым пальцем. Ляля вздрагивает и хватает за платье тётю Сватью.
Тётя Сватья подходит к окошку. В саду стоит тётя Фрося с накинутой на голову клеёнкой. На ногах у неё мужские калоши. Тётя Фрося машет руками, показывает на дорогу и убегает.
— Я сейчас, голубка, — тихим голосом говорит Сватья. — Вот тебе вся еда на столе… Я разом… Разом, коток.
Накинув на голову шерстяную косынку, тётя Сватья выходит на залитое дождём крылечко, проходит, скользя по мокрой дороге. Её резиновые калоши с ушками словно тонут в мягкой, жидкой грязи. Частый дождик хлещет тётю Сватью. Её шерстяной платок развевается по ветру. Вот обежала заборчик. Вот остановилась и стукнула в чьё-то окошко. Вот проскользила в своих калошах до крайней хатки, махнула кому-то рукой… и пропала.
Пусто в окошке. И в доме пусто. В доме только Ляля и ветер. Ляля смотрит на дождик, а ветер гудит в трубе.
Ляле страшно, тоскливо.
Она надевает мокрый армячок и, оглянувшись, бежит прочь из бабушкиного дома.
На улице лужи и дождик. Ляля стоит одна посреди дороги. Она видит, что из-за угла выбегает какая-то женщина.
Женщина идёт к берегу. Ляля идёт вслед за ней, тоже к берегу. Она спускается по мокрому обрыву, скользит по мокрой глине, падает.
На берегу очень много людей. Тут старики, старушки, ребята, рыбаки и усатый председатель.
А Ляля одна. Она стоит в сторонке в своём мокром, грязном армячке, и с моря дует ей в лицо большой ветер.
На волнах белые гребешки. С гулом и грохотом стучится море о землю, словно колотит о берег огромной, мокрой, тяжёлой рукой. У Ляли кружится голова, в ушах шумит, в глазах мелькает серая рябь.
За крутыми волнами не видно сизой полоски берега. Её тоже, наверно, совсем залило водой.
Вода дымится, она просачивается сквозь гальку. В воздухе носится солоноватая белая пыль.
Тут Люда, Света и Ляля сидели недавно на камешке.
Камня нет.
Вон там стояла землечерпалка. Нет больше землечерпалки. Вон там торчал из воды камыш. Затопило камыш.
Всюду, всюду вода…
Вода гудит. У неё нет голоса. Она ревёт, как стадо коров. Она мычит так гулко и страшно, как будто грозит кому-то.
Всё уже краешек берега. Всё больше моря. Всё меньше земли.
Люди стоят, прижавшись к скале, и смотрят в воду.
— Сказала, не ходи… — говорит какая-то старушка. — Так нет же, пошла. Всю душу из матери вынула!..
Когда старушка говорит про мать и про душу, Ляля начинает плакать. Она вспоминает, что стоит одна на чужом, мокром, холодном берегу… что в толпе не видно даже тёти Сватьи, а что у всех здесь мамы. Она плачет всё громче.
— Ну, ладно, молчи, молчи, — говорит наконец какая-то тётенька. — Дитё, конечно, за бабушку убивается. Вполне понятно…
Тётенька вытирает Ляле лицо кончиком своей косынки, и от того, что кто-то её пожалел, Ляле становится ещё горше.
Она плачет так громко, что все оборачиваются. Она теребит свой армячок и говорит, как та старушка:
— Всю душу вынули!
Усатый председатель оборачивается и сразу узнаёт Лялю. Он подходит к ней, садится на корточки и показывает «козу бородатую»…
Ляля отворачивается и плачет.
Тогда председатель говорит:
— Ну, полно, полно, не впервой, не потонет твоя бабушка. Не в таких штормах бывала. Такое уж наше дело, рыбацкое, что ж плакать. За бабкой твоей никто не пропадал. Всех на берег выведет… Не плачь, дочка. Ишь ты, соломинка!.. До чего ж убивается! А в море и так, чай, много воды солёной. — Наклонившись к Ляле, он бережно обтирает ей Нос шершавой рукой. — Не плачь, коток!.. Куда надо, так дадено знать и без слёз твоих… Даже в центре, в райкоме идёт большое волнение… Если будет надобно, так полетит над самым над морем самолёт «У-2», чтоб бабку твою сыскать… Сам сяду, сам стану глядеть. Нам, детка, каждый рыбак дорогонек. У тебя вон бабка, а у меня их в море вон сколечко!.. — он широко разводит руки. — И четверо, зёрнышко ты моё, сыновей…
Председатель берёт Лялю за руку. Лялиной руке становится теплей, совсем тепло. Она крепко держится за его большую руку и прижимается головой к его кожаной тужурке. Ляля смотрит на море и на пушистые добрые усы председателя. А море окатывает его резиновые сапоги и брызжет пеной на лялины новые тапочки.
— Ну, ладно, дитятко, ладно, — говорит председатель осипшим ласковым басом. — Ладно, сейчас придёт твоя бабушка. Вот даже катер в море за ней послали… Придёт, придёт твоя бабушка…
И Ляля понимает, что все, кто здесь, на берегу, все эти люди кого-то ждут. Один — папу, другой — маму, а третий — дочку. И всех, всех этих людей должна привести назад её бабушка. Она узнаёт в толпе даже того рыбака, который сказал, что его оговорили бабке и положили живого в гроб… Он смотрит в море, глядит вперед, прижав козырьком ко лбу ладонь, и говорит: «Мда…»
— Что за дитё? — спрашивает рыбак, увидев, как Ляля жмётся к председателю. — Не припомню что-то…
— Варвары Степановны внука, — отвечает тот. — Константина дочка. Из Ленинграда, к бабке в гости приехала.
— Так, так, — говорит рыбак и смотрит на лялины новенькие тапочки. — Ишь ты, вся исплакалась, — говорит он вдруг. — Видно, любит, жалеет бабку… Придёт твоя бабка. Ты даже в уме не держи чего худого. Не бывает, чтоб не пришла. Она у нас самый ведущий бригадир. Знаешь, какой? Во!
Рыбак садится на корточки и показывает Ляле свой коричневый большой палец.
Ляля смотрит на его палец и молча глотает слёзы.
«Не придёт моя бабушка, — думает она. — Бабушка не придёт». «Схорони меня, внученька, на Есенской косе, — вспоминает Ляля. — Там мои деды спят, там и мне, рыбачке, лежать пристало».
И вдруг, как будто отхлынув от ног, от берега, от тапочек, стучит ей в сердце большая волна: бабушки нет. Не вернётся бабушка… Как же так?.. Как же так не вернётся?.. А кто же скажет, чтоб ей расчесали косы?.. «Кто эта девочка?» — спросят на винограднике. «Это внука Сущёвой, — ответит Света. — Варвары Степановны, бригадирши, что в море потонула».
Как так потонула? Да как же?.. Да что ж такое?..
Ляля стоит, растопырив руки, и глядит на свои тапочки. Она хочет вздохнуть и не может.
А кругом уже совсем темно. Ляле видно, как в море, далеко за волнами, мигает большой белый глаз. Это маяк. Он указывает рыбакам путь, чтобы зря не блуждали по морю.
Люди приносят на берег фонари. Но свет фонарей не освещает моря, а только мелкую гальку на берегу. Ляля вспоминает про то, как бабушка на цыпочках уходила из дому, как велела Сватье расчесать ей косы…
А вчера вот так же, наверное, стояла бабушка на берегу. «Где моя внука?» — думала бабушка, и долго ходила по саду и по скале, и кричала: «Оленька, Оля!..»
А Ляля гуляла по винограднику и ела там виноград.
Луна взошла, а бабушка всё ходила одна по станице, ступала по пыльной дороге своими большими ногами в жилках.
Она ходила одна по станице, а люди заглядывали ей в лицо и говорили: «Ну, ничего, ничего, Степановна, прибежит твоя внука». Только бабушка им не верила. Когда стало совсем темно, она зашла в пустой дом и стала глядеть в окошко.
Тузик выл на своей цепи… Может быть, бабушке захотелось плакать. Может быть, бабушка даже заплакала б, если бы не была бригадиршей. Бабушка, наверное, долго смотрела в окно. К сердцу ей подкатывала волна, и бабушка думала: «Что же это, да что ж такое?.. Где моя внука, Оленька?..»
А в это время Ляля ехала на телеге.
Так думает Ляля, стоя на берегу.
…А большое бабушкино море шумит всё тише. Всё ровнее становятся волны в нём. Тихо шурша, отступает морская вода всё дальше от берега.
И вдруг где-то очень далеко слышится стрекотание, похожее на стрекотание кузнечиков.
— Идут! — говорит председатель, забывает про Лялю и оставляет её одну.
«Бабушка!» — думает Ляля.
— Идут, идут! — говорят кругом.
— Идут! — вздыхает та самая старушка, у которой вынули душу.
Старушка плачет. А кузнец в море стрекочет громко, всё громче.
Он гудит и жужжит.
И вот совсем уже близко от берега виден: нос моторного катера. За ним, слегка накренившись набок, как пять лебедей, плывут под парусами пять больших лодок.
Все забывают про Лялю. И все толпятся у берега.
— Ой, пустите, пустите, тётенька! — говорит Ляля.
Только никто ничего не слышит.
И вдруг наклоняется к ней тот самый седой весовщик.
— Иди, иди, — говорит весовщик, берёг Лялю на руки и сажает её на плечо. Ляля сидит высоко. Теперь ей всё видно.
— Голубчики, светы! — кричит старушка, которая жаловалась, что из неё вынули душу.
— Замолчи! — говорит очень строго председатель.
Катер подходит к берегу. О его борта бьются волны. Они взлетают высоко. Стоит какой-то большой весёлый человек на носу катера; он весь мокрый и блестящий. На нём сияет при свете звёзд и фонаря резиновый плащ, похожий на бабушкину куртку.
— Иван! — кричат с берега.
— Чего? — отвечает кто-то с лодки.
— Пап! — кричат с берега.
— Тут я, сынок! — отвечает хриплый густой голос.
— Мария! Машенька-а! — кричит исплаканная старушка.
— Бабушка-а! — ещё громче кричит Ляля.
— Внука моя! — отвечает бабушка.
Она стоит во весь рост в своей лодке.
Она смотрит на лялины мокрые ноги, на её измазанный в глине армячок.
В свете фонарей будто что-то дрожит и блещет в бабушкиных глазах. Лицо у бабушки мокрое, рот полуоткрыт.
— Эх ты, моя капелька! — говорит бабушка и отворачивается.
Потом она словно опоминается.
— Кто на берег пустил? — кричит бабушка. — Дитё, наверное, всё захолонуло…
— Варварушка! — отвечает не своим голосом тётя Сватья, выбегает из толпы и трёт тёмной ручкой свои голубые часто мигающие глазки.
А бабушка стоит в лодке. Она вся залита водой. Ноги у бабушки обуты в те самые резиновые сапожищи, что она выносила нынче утром на цыпочках из хаты, чтоб не будить Лялю.
— Держи концы! — глухо кричит бабушка.
И люди с лодок бросают на берег канаты.
Люди тащат канаты на берег, а море кидает лодки от берега.
Люди на берегу крепко вцепляются в канаты. Все люди, сколько их только есть на берегу, повисают на длинных канатах. Тут председатель, и рыбак, на которого не глядит бабушка, и дети, и старики.
Вот Люда и Света… Света плачет и жмётся к женщине в сером, измокшем платке.
Все тащат на берег бабушкину лодку.
— Есть, взяли! — кричит Сватья не своим, а каким-то рыбацким, чужим голосом; по ногам Сватьи хлещется намокшая от дождя юбка.
Ляля тоже тянет за канат. Она кричит, как другие: «Есть, взяли!» И ей кажется, что если она не будет тянуть и не будет кричать, бабушкина лодка опять уйдёт в море.
— Гляди, рыбак какой объявился! — говорит, глядя она Лялю, председатель и хохочет; от смеха у него трясутся усы, трясутся толстые щёки, трясутся полы резиновой куртки.
— Недаром внука Сущёвой! — говорит он вдруг, перестав смеяться, и, весь откинувшись, тянет канат искоса.
Все смотрят теперь в её сторону.
Но Ляля занята. Она орёт и повисает на канате всей тяжестью своей. Ей жарко. Мокрый армячок бьёт по её ногам, как юбка по ногам тёти Сватьи.
Ляля тащит бабушкину лодку. Два раза она падает на песок. Потом поднимается и тащит опять. Тащит до тех пор, пока лодка не врезается в берег.
В лодке много рыбы. Ещё больше, чем было позавчера.
— На! — говорит председатель и поднимает Лялю на руки. — Забирай свою бабушку.
— Измокла? — говорит бабушка. — Ах, ты мой ладненький!
Ляля сидит у бабушки на руках. В первый раз она видит совсем близко бабушкино лицо, покрытое мелкими морщинками. Кожа на нём сухая, от ветра воспалённая и шершавая. Из черноты лица смотрят на Лялю два бутылочно-прозрачных глаза с красными веками.
Глаза у бабушки спокойные, как вода в стакане. Прозрачные, как вода в чистом блюдце. Глубокие, как бабушкино море. И добрые, добрые — ещё добрей, чем глаза у тёти Сватьи.
— Бабушка! — удивившись, говорит Ляля, будто видит бабушку в первый раз.
— Ладно, молчи, молчи! — лукаво отвечает бабушка и жмурится. — Уж будто и боялась?
— А вот и боялась! — говорит Ляля.
Бабушка ставит Лялю на песок, кричит:
— Анюта! Веди ребёнка домой, — и закатывает рукава своей куртки.
Она раскладывает рыбу в плетёные корзины. Рыбы много, и всё крупная, тяжёлая…
— Ишь, до красной дошли!.. — говорит председатель, наклонившись над корзиной.
Там лежит невиданная усатая длинная рыба.
Рыба бьётся и хочет выпрыгнуть прямо бабушке в лицо. А бабушка смотрит на рыбу, сдвигает локтем со лба свою резиновую шапку и говорит:
— Эх, да разве ж это осетр? Разве ж это осетр? Не видывали вы осетров. Не осетр это вовсе, а просто камса какая-то.