Les Vertus Humaines ont leur délire.
Mably. Oeuvres Comp. T. XV, p. 255.
Въ 1787 году, за два года до революціи, передъ королевской академіей "Надписей" было произнесено, въ память одного изъ, знаменитыхъ писателей того времени, похвальное, начинавшееся слѣдующимъ образомъ: "Пятнадцать вѣковъ весь міръ былъ подернутъ густымъ мракомъ; всякій свѣтъ погасъ; источники нравственности были отравлены;" подъ именемъ политики чествовалось искусство порабощать и обманывать людей; это пагубное искусство было облечено въ точныя формулы, и развращенные писатели научали честолюбцевъ быть несправедливыми по принципу и систематично коварными. Если нѣкоторыя личности силою своего генія и поднимались надъ всеобщимъ развратомъ, то они не были въ состояніи исправить свой вѣкъ, и всѣ ихъ планы погибали вмѣстѣ съ ними. Честолюбіе продолжало вводить насъ въ заблужденіе. Открытіе новаго міра, торговля, художества доставили намъ новыя богатства и, вмѣстѣ съ тѣмъ, вызвали среди насъ лишнія потребности и новые пороки. Народы, прежде искавшіе себѣ славы въ честолюбивыхъ затѣяхъ и завоеваніяхъ, теперь стали искать счастья въ удовлетвореніи своего корыстолюбія и въ наслажденіи роскошью; всякая мѣра была забыта; золото сдѣлалось божествомъ для Европы; добродѣтель превратилась въ пустой звукъ, а честные нравы, преданные забвенію, стали предметомъ презрѣнія и насмѣшки. Но среди насъ явился человѣкъ, воспитанный на твореніяхъ классиковъ, который нашелъ въ нихъ слѣды того небеснаго идеала, той нравственной красоты, самое чутье которыхъ мы утратили; одинъ изъ первыхъ между новыми писателями онъ раскрылъ намъ тѣсную связь между этикой и политикой, доказалъ, что нравы составляютъ источникъ и основаніе общественнаго благополучія; онъ призывалъ всѣхъ людей и всѣ общества усвоить себѣ эту простую и возвышенную въ своей простотѣ идею. Вся его жизнь, всѣ его сочиненія, написанныя въ теченіе сорока лѣтъ, были посвящены развитію этой полезной и плодотворной истины. Свои положенія онъ доказывалъ опытомъ всѣхъ вѣковъ и примѣромъ всѣхъ народовъ; все, что онъ писалъ, было проникнуто строгимъ единствомъ, не скажу системы, но ученія, отъ котораго онъ никогда не удалялся". Принципы его были опредѣленны; онъ упорно держался за нихъ, никогда не колеблясь и не блуждая по капризу модныхъ мнѣній. Онъ высказывалъ суровыя истины и заявлялъ ихъ не только сильно и энергично, но иногда и съ рѣзкостью, которая есть ничто иное, какъ негодованіе добродѣтели, раздражающейся при видѣ пороковъ и несправедливостей; и, тѣмъ не менѣе, въ нашъ вѣкъ, до крайней степени легкомысленный и развращенный, онъ находилъ друзей и читателей. Таковъ былъ мудрый и добродѣтельный человѣкъ, память котораго мы собрались почтить" {Brizard Eloge Historique de Mably.}.
Кому воздавалъ ораторъ такую торжественную похвалу? Кого разумѣлъ онъ изъ тѣхъ философовъ XVIII вѣка, которые новизной своихъ идей прославились во всей Европѣ и были почитаемы, какъ благодѣтели человѣчества? Большинство современныхъ читателей, даже въ самой Франціи, затруднилось бы теперь угадать имя писателя, за которымъ признавалась такая культурная роль, и пришло бы даже въ нѣкоторое недоумѣніе, узнавши, что предметомъ высокопарной рѣчи былъ аббатъ Габріель Бонно де-Мабли.
Между тѣмъ, немного можно указать писателей, которые стояли такъ высоко въ общественномъ мнѣніи Франціи и образованной европейской публики и которые пользовались, въ свое время, такимъ нравственнымъ и ученымъ авторитетомъ въ глазахъ людей самыхъ различныхъ взглядовъ и положеній, какъ именно Мабли. Онъ былъ предметомъ восторженнаго поклоненія въ кружкахъ, мечтавшихъ о всеобщемъ благоденствіи на основаніи нравственнаго перерожденія и переустройства общества; такъ, къ числу самыхъ горячихъ поклонницъ его принадлежала герцогиня д'Анвиль, въ салонѣ которой встрѣчались самые передовые люди дореволюціонной эпохи, и развивались самыя радикальныя теоріи; гдѣ, напримѣръ, молодой Бареръ, будущій докладчикъ комитета общественнаго спасенія, встрѣчалъ Кондорсе, Джеферсона и Лафайета и много наслушался объ американцахъ и ихъ усовершенствованной конституціи {Mémoires de Barère I, 376. Герцогиня д'Анвиль была матерью герцога де-Ларошфуко, прославившагося своей ультра-либеральной дѣятельностью въ учредительномъ собраніи; она имѣла несчастіе быть свидѣтельницей его ужасной смерти въ Жизорѣ отъ рукъ толпы, подстрекаемой эмиссарами парижской коммуны, произведшей сентябрскія убійства.}. По настоянію вліятельной герцогини и на ея деньги, академія устроила конкурсъ для похвальнаго слова въ память Мабли. въ этомъ конкурсѣ, кромѣ аббата Бризара, принялъ участіе и извѣстный въ свое время историкъ Левекъ, слово котораго менѣе патетично, но болѣе богато свѣдѣніями о Мабли и критическими сужденіями о его ученой дѣятельности. Къ Мабли, такъ же какъ и къ Руссо, обратились польскіе магнаты съ просьбой составить проектъ государственнаго устройства для ихъ страны. При французскомъ дворѣ думали поручить ему воспитаніе дофина; а самъ Людовикъ XVI такъ почиталъ Мабли, что, еще въ 1792 году, желая поблагодарить одного преданнаго ему публициста за представленный имъ проектъ, отозвался о послѣднемъ, какъ объ образцѣ политики и философіи, "который сдѣлалъ бы честь самому Мабли".
Странный контрастъ съ этимъ всеобщимъ сочувствіемъ къ Мабли въ XVIII вѣкѣ представляетъ теперешнее невниманіе къ нему со стороны его соотечественниковъ {До сихъ поръ, кромѣ упомянутыхъ двухъ похвальныхъ словъ и небольшой статьи въ Biographie Universelle, не существуетъ ни одного изслѣдованія о жизни и сочиненіяхъ писателя, славу котораго конвентъ постановилъ увѣковѣчить гробницей въ Пантеонѣ. }. Винить за это слѣдуетъ, конечно, прежде всего историковъ литературы и политическихъ теорій въ XVIII вѣкѣ, которые обыкновенно довольствуются тѣмъ, что изучаютъ произведенія и направленія только главныхъ дѣятелей въ умственномъ движеніи прошлаго вѣка, едва касаясь остальныхъ писателей. Такъ, напримѣръ, Вильменъ, а въ наше время Лоранъ, посвятившіе по нѣсколько томовъ критикѣ литературы XVIII вѣка, оба ограничились знакомствомъ съ самой незначительной частью произведеній Мабли и потому говорятъ о немъ вскользь. Слѣдствіемъ такого отношенія къ дѣлу со стороны изслѣдователей является недостаточное знакомство публики съ духовной исторіей французскаго общества въ томъ вѣкѣ, который подготовилъ революцію, и поверхностное представленіе какъ о причинахъ этого переворота, такъ и объ идеяхъ, игравшихъ въ немъ главную роль.
Особенно ощутителенъ въ генетической исторіи революціи пробѣлъ, который обусловливается въ ней невниманіемъ къ литературной дѣятельности Мабли. Современный историкъ, конечно, не присоединится къ восторженному отзыву Бризара, даже отбросивъ риторическую его форму; но, расходясь съ авторомъ похвальной рѣчи въ оцѣнкѣ его друга и въ самыхъ мотивахъ оцѣнки, онъ, все-таки, долженъ будетъ отвести аббату Мабли одно изъ самыхъ видныхъ мѣстъ въ культурной исторіи Франціи и въ литературѣ революціонныхъ идей. Не разъ дѣлались попытки указать, какимъ образомъ отразились на рѣчахъ и дѣйствіяхъ революціоннаго поколѣнія идеи того или другаго изъ главныхъ вождей литературнаго движенія въ XVIII вѣкѣ. Но исторія революціи представляетъ намъ еще и такія черты и явленія, которыя нельзя отнести къ вліянію Монтескье, энциклопедистовъ или Руссо, и на которыхъ отражаются непосредственно и ярко образъ мысли Мабли и кругъ идей, въ которыхъ онъ вращался. Вліяніе Мабли, или, по крайней мѣрѣ, соотвѣтствіе между его доктриной и событіями, проходитъ черезъ всю эпоху французской революціи.
Всѣмъ до нѣкоторой степени извѣстно, какимъ революціоннымъ ферментомъ сдѣлалась идея народовластія, которой Руссо придалъ такой конкретный, матеріальный смыслъ; какъ сильно содѣйствовала возбужденію страстей его чувствительная идеализація народныхъ массъ; но та политическая формула, основанная на идеѣ господства законодательной власти надъ исполнительной, которая послужила рычагомъ къ сверженію стараго порядка и опредѣлила характеръ и все дальнѣйшее развитіе французской царствующей демократіи, была, какъ мы увидимъ ниже, высказана Мабли еще за 20 лѣтъ до революціи. Господство этой формулы обнимаетъ эпоху національнаго собранія, а также и законодательнаго; она сначала послужила средствомъ для мирнаго уничтоженія монархіи путемъ законодательныхъ или конституціонныхъ мѣръ, затѣмъ, при второмъ собраніи, для неконституціоннаго, насильственнаго устраненія ея.
Время конвента было торжествомъ политической теоріи, низведшей исполнительную власть на степень подчиненнаго орудія закона, воплощаемаго въ народномъ собраніи, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, было эпохой испытанія и практической провѣрки этой теоріи, формулированной аббатомъ Мабли; но въ исторіи конвента мы встрѣчаемся, кромѣ того, съ другой, совершенно различной, стороной ученія этого теоретика-моралиста. Относительно эпохи конвента и властвовавшихъ въ немъ якобинцевъ до сихъ поръ распространены не только въ обществѣ, но и между спеціалистами изумительныя недоразумѣнія. Недавно переведена на русскій языкъ книга одного англійскаго ученаго, гдѣ говорится "объ очистительномъ огнѣ якобинства", о томъ, что "бѣшеный потокъ соціальной энергіи, въ которой якобинцы затопили Францію, былъ столько же необходимъ для нея, сколько потокъ варваровъ былъ необходимъ для перерожденія римской имперіи". Слова эти, подтверждаютъ, что самый рѣшительный позитивизмъ въ философіи не спасаетъ писателя отъ не научныхъ сужденій и легкомысленныхъ аналогій, какъ это случилось съ ученымъ Морлеемъ, которому принадлежитъ приведенное мнѣніе {Морлей. Дидро и энциклопедисты. Перев. Невѣдомскаго, стр. 251--2.}. Въ основаніи французскаго якобинства лежало глубокое противорѣчіе, которое неизбѣжно должно было довести его представителей до самоистребленія и корни котораго можно прослѣдить въ предшествующей литературѣ. Согласные между собой въ политическомъ радикализмѣ и стремленіи къ диктатурѣ, дружно прибѣгая къ однимъ и тѣмъ же средствамъ для истребленія своихъ противниковъ, якобинцы совершенно расходились между собой въ соціальныхъ и этическихъ идеалахъ. То былъ, съ одной стороны, фанатизмъ безвѣрія и матеріалистическаго благополучія, съ другой -- фанатизмъ доктринерной этики, основанной на религіозно-философскомъ началѣ и на принципахъ стоическомъ и аскетическомъ. Корни послѣдняго направленія, насколько оно высказалось въ революціи, идутъ отъ Руссо и преимущественно отъ Мабли. Если можно говорить въ виду безнравственныхъ средствъ и результатовъ о нравственной струѣ среди якобинства, то это должно относиться только къ тому направленію его, главнымъ, хотя и не самымъ благороднымъ, представителемъ котораго явился Робеспьеръ. Чтобы правильно судить о нравственномъ и практическомъ значеніи этого направленія, нужно оторвать его отъ примѣси случайныхъ условій и личнаго элемента въ исторіи якобинства, а для этого всего удобнѣе разсмотрѣть его въ сочиненіяхъ Мабли.
Съ идеями Мабли мы встрѣчаемся еще и въ ту эпоху революціи, когда началъ происходить обратный политическій процессъ и исполнительная власть стада, съ своей стороны, предписывать законъ представителямъ народа -- во время директоріи: единственная чисто соціалистическая вспышка въ прошломъ вѣжѣ -- заговоръ Бабёфа, является попыткой практически осуществить идеалъ, всего обстоятельнѣе и реальнѣе изображенный въ сочиненіяхъ Мабли.
Произведенія этого писателя, впрочемъ, представляютъ намъ не одинъ только отвлеченно-научный интересъ; они важны не только для знакомства съ идеалами XVIII вѣка и съ исторіей революціи. Вторая половина нашего вѣка снова выдвинула на первый планъ проблемы, которыми преимущественно занимался Мабли.
Вопросъ объ отношеніи этики къ политикѣ, нравственныхъ началъ въ положительному законодательству возбуждается вновь и требуетъ особенно тщательнаго вниманія въ русской публицистикѣ. Вопросъ этотъ можно назвать вѣчнымъ, т.-е. не допускающимъ никакой абсолютной формулы: политика и этика представляютъ самостоятельныя области; но границы ихъ смежны и могутъ быть передвигаемы въ ту или въ другую стороны; всякое практическое разрѣшеніе "относящихся сюда вопросовъ должно быть поставлено въ зависимость отъ историческихъ и экономическихъ условій страны и отъ нравственной и политической зрѣлости даннаго общества. Но именно потому, что этика и политика смежны, всегда будутъ люди, которые станутъ искать разрѣшенія политическихъ и нравственныхъ вопросовъ въ отождествленіи политики и этики. Неясное отношеніе къ этому вопросу есть основная ошибка той экономической школы, которая вполнѣ справедливо не желаетъ разсматривать человѣческое общество только съ точки зрѣнія хозяйственнаго производства, но дѣлаетъ отсюда неправильный выводъ, что экономическая наука должна исходить отъ этическихъ требованій. Всякій, кто искалъ въ сочиненіяхъ ученыхъ представителей этическаго соціализма отвѣта на свои недоумѣнія, согласится, что въ нихъ нигдѣ нельзя найти ни точнаго представленія объ этикѣ, ни удовлетворительнаго опредѣленія ея, и что поэтому всѣ практическіе выводы, построенные на такомъ шаткомъ основаніи, должны оказаться сбивчивыми и неприловимыми въ жизни. У диллетантовъ же этого направленія неизбѣжная смутность понятій, проистекающая отъ неопредѣленности началъ, высказывается иногда очень наглядно въ полномъ противорѣчіи выводовъ и положеній, когда они, напримѣръ, взываютъ въ христіанству, какъ въ опорѣ соціалистическихъ ученій, или на нравственномъ требованіи любви къ ближнему основываютъ принудительную государственную политику въ юридической и финансовой области.
Для выясненія такихъ недоразумѣній можемъ быть особенно полезно изученіе теоріи Мабли, такъ какъ у этого писателя вопросъ разсмотрѣнъ безъ всякихъ околичностей и недомолвокъ, сведенъ къ основнымъ принципамъ и послѣдовательно проведенъ до практическихъ требованій отъ политики, которыя и могутъ служить провѣркой всему ученію.
Недостаточная оцѣнка роди Мабли въ умственномъ движеніи, подготовившемъ и направлявшемъ революцію, объясняется, кромѣ рутиннаго способа изученія XVIII столѣтія, отчасти и положеніемъ Мабли среди своего вѣка. Онъ не примкнулъ ни въ одной изъ вліятельныхъ литературныхъ партій той эпохи и относился болѣе или менѣе критически, и даже отрицательно, ко всѣмъ господствовавшимъ тогда направленіямъ. Онъ, можно сказать, находился въ полной оппозиціи во всему своему времени и не скрывалъ своего презрѣнія въ вѣку болтовни и парадоксовъ (du rabachage et du paradoxe), который признавалъ за собой право "называться вѣкомъ просвѣщенія" {Mably. Du Développement, des Progrès et des Bornes de la Raison. Oeuvres. Ed. Paris, an III, t. XV, p. 8.}.
Какъ суровый моралистъ и соціальный реформаторъ, желавшій, путемъ упрощенія нравовъ и равенства, довести человѣчество до общенія имущества и общаго благоденствія, Мабли возмущался современнымъ ему аристократическимъ обществомъ, затонувшимъ "въ роскоши и въ порокахъ"; но не менѣе глубокая бездна отдѣляла его отъ господствующаго оппозиціоннаго теченія, которое присвоило себѣ исключительное названіе философіи и написало на своемъ знамени: просвѣщеніе и прогрессъ. Мабли ставилъ ему въ упрекъ отсутствіе нравственныхъ принциповъ, непониманіе различія между добромъ и зломъ, матеріалистическіе инстинкты и стремленіе къ чувственному благополучію, а потому онъ не хотѣлъ признавать "великими философами сотню мелкихъ людей, которымъ онъ почти принужденъ отказать въ здравомъ смыслѣ".
Отношеніе Мабли къ раціоналистическому и отрицательному движенію, изъ котораго вышли энциклопедисты всего лучше опредѣляется его отношеніемъ къ патріарху XVIII вѣка, о моторомъ имъ часто, и всегда очень рѣзко, говоритъ въ своихъ сочиненіяхъ. Взаимное нерасположеніе Мабли и Вольтера объясняютъ ихъ тщеславнымъ самолюбіемъ: Мабли вступился за одного мелкаго литератора, котораго Вольтеръ осмѣялъ; раздраженный этимъ вмѣшательствомъ, Вольтеръ задѣлъ въ стишкахъ самого Мабли,-- но этого анекдотическаго факта вовсе не нужно для объясненія ихъ отношеній. Для Мабли все должно было быть противно въ Вольтерѣ,-- какъ убѣжденія, такъ и способъ распространенія ихъ, какъ литературные пріемы, такъ и личные вкусы владѣльца Ферне. Вольтеръ былъ въ глазахъ Мабли самымъ виднымъ представителемъ тѣхъ "софистовъ", которые развращаютъ нравственные инстинкты людей, ставя имъ ложныя цѣли и возбуждая въ нихъ дурныя страсти. Какъ человѣкъ строгихъ убѣжденій, изъ-за нихъ покинувшій почетную карьеру, Мабли смотрѣлъ съ презрѣніемъ на искусство фернейскаго философа, который умѣлъ идти во главѣ революціоннаго движенія и, въ то же время, быть въ дружбѣ съ коронованными особами и даже писать стихи въ честь г-жи Дюбари. Мабли иронически восклицаетъ: "Сколько разныхъ лицъ представляетъ изъ себя Вольтеръ, чтобы насъ поучать! Никогда почти не бывая самимъ собой, онъ является то богословомъ, то философомъ, китайцемъ, придворнымъ священникомъ короля прусскаго, индійцемъ, атеистомъ, деистомъ; да чѣмъ онъ не бывалъ? Онъ пишетъ для людей всякаго рода, даже такихъ, для которыхъ шутка или каламбуръ болѣе убѣдительны, чѣмъ разумный доводъ". Будучи не только ученымъ историкомъ, но и критикомъ, о чемъ свидѣтельствуетъ замѣчательное изслѣдованіе о древней и современной исторіографіи, Мабли имѣлъ въ этомъ сочиненіи {De la Manière d'Ebrire l'Histoire, р. 348--347, 440--480.} особенно много поводовъ осуждать Вольтера.
Всего болѣе онъ укоряетъ его за непониманіе взаимной связи человѣческихъ страстей и пороковъ. Знаменитый "Очеркъ нравовъ", представляющій собой одинъ изъ первыхъ опытовъ философской исторіи съ точки зрѣнія просвѣтительнаго направленія XVIII вѣка, именно за это направленіе оцѣнивается аббатомъ Мабли весьма строго. Отсутствіе нравственной точки зрѣнія повлекло за собой, по мнѣнію Мабли, сбивчивость понятій и противорѣчія въ сужденіяхъ историка: "поэтому онъ въ одной главѣ макіавелистъ, въ другой -- восхваляетъ честность; ревностный поклонникъ роскоши, онъ глумится надъ правительствами, которыя издавали законы для ограниченія ея, а въ другомъ мѣстѣ говоритъ, что швейцарцамъ были неизвѣстны науки и искусства, порождаемыя роскошью, но что они были мудры и счастливы. Разумныя сужденія, которыя онъ иногда нечаянно высказываетъ, служатъ только доказательствомъ того, какъ онъ мало вникаетъ въ дѣло. Въ его сочиненіяхъ можно найти только полуистины, которыя становятся заблужденіями, потому что онъ даетъ имъ слишкомъ мало или слишкомъ много вѣса. Ни въ чемъ онъ не соблюдаетъ справедливой мѣры, ничто не изображено у него настоящими красками".
И самъ Мабли такъ сильно увлекался политическими тенденціями, что совершенно извратилъ политическій смыслъ -нѣкоторыхъ эпохъ, о которыхъ писалъ; но, при всемъ этомъ, онъ былъ ученымъ изслѣдователемъ и трудолюбиво разрабатывалъ свой научный матеріалъ. Понятно, какъ ему должны были быть антипатичны та легкость работы, та самоувѣренность, замѣняющая ученость начитанностью, которыми такъ отличался Вольтеръ. Мабли нерѣдко пользуется случаемъ, чтобы сорвать съ своего противника маску учености: такъ, напримѣръ, онъ доказываетъ, что Вольтеръ или не читалъ, или не понималъ капитуляріевъ Карла Великаго, на которые ссылается; въ другомъ случаѣ, Мабли осуждаетъ Вольтера за то, что послѣдній наполнилъ исторію Карла XII совершенно ненужными свѣдѣніями,-- опустивъ существенное, "такъ что герой дѣйствуетъ неизвѣстно изъ-за чего, а авторъ слѣдуетъ за нимъ, какъ помѣшанный, который гоняется за другимъ помѣшаннымъ"; въ совершенное уже негодованіе приходитъ Мабли отъ исторической критики Вольтера, доказывавшаго, напримѣръ, неправдоподобность преданія о Лукреціи посредствомъ такого аргумента, который Мабли справедливо называетъ "плохой шуткой, позорной для истерика". Циническія выходки Вольтера неподдѣльно возмущали Мабли; это единственный изъ извѣстныхъ французахъ писателей XVIII вѣка, у котораго не встрѣчается ничего подобнаго; но не одинъ только цинизмъ въ мысляхъ или выраженіяхъ Вольтера оскорблялъ Мабли. Онъ признавалъ вообще недостойной серьезнаго историческаго повѣствованія забавную шутку, которой Вольтеръ владѣлъ съ такой неподражаемой граціей. "Я могъ бы простить ему,-- говоритъ Мабли,-- "его ложный взглядъ на политику, его плохую мораль, его невѣжество и смѣлость, съ которой онъ умаляетъ, искажаетъ и извращаетъ большую часть фактовъ"; но онъ не хочетъ примириться съ его "неприличнымъ буфонствомъ"; онъ находитъ, что "смѣяться и шутить надъ заблужденіями, которыя касаются счастья людей" есть не только признакъ плохаго вкуса, но свидѣтельствуетъ объ отсутствіи прирожденной честности (d'honnêteté dans Pâme).
Нравственный риторизмъ, съ которымъ Мабли относится въ Вольтеру, уже показываетъ, къ какому изъ двухъ направленій, раздѣлявшихъ общество XVIII вѣка, онъ болѣе склонялся: къ тому ли, которое, руководясь преимущественно разсудкомъ, хотѣло знать одно только просвѣщеніе и уничтожить все несогласное съ разумомъ, или же Мабли стоялъ ближе къ направленію противоположному, которое относилось скептически и даже отрицательно въ философскому просвѣщенію и основанной на немъ цивилизаціи, т.-е. къ направленію, главой котораго былъ Руссо? Между Мабли и Руссо такъ много точекъ соприкосновенія, и Мабли является въ такихъ существенныхъ вопросахъ горячимъ поборникомъ идей, которыя проводилъ Руссо, что многіе считали Мабли продолжателемъ послѣдняго. Дѣйствительно, вліяніе Руссо на Мабли несомнѣнно; однако, съ другой стороны, роль Мабли настолько самостоятельна и оригинальна, что было бы неправильно смотрѣть на него, какъ на простаго подражателя Руссо. Это заставляетъ насъ остановиться внимательнѣе на отношеніяхъ этихъ писателей, указать точнѣе на то, что у Мабли общаго съ Руссо и въ чемъ онъ отъ него отступаетъ.
Хотя Мабли и началъ писать раньше, чѣмъ Руссо, образъ мысли и направленіе послѣдняго тотчасъ отразились на дальнѣйшей литературной дѣятельности Мабли; самъ Руссо былъ въ этомъ настолько убѣжденъ, что въ своей Исповѣди назвалъ вышедшее въ 1763 г. сочиненіе Мабли -- Бесѣды Фокіона,-- безсовѣстной и безстыдной компиляціей. въ этомъ отзывѣ такъ же мало правды, какъ во многихъ другихъ, внушенныхъ автору Исповѣди его раздраженнымъ самолюбіемъ. Самъ Мабли, не объясняя ближе своего отношенія къ Руссо, упоминаетъ о немъ рѣдко и въ этихъ случаяхъ отзывается о немъ съ уваженіемъ; если же отступаетъ отъ его мнѣній или даже полемизируетъ съ нимъ, то не называя его.
Мабли былъ несомнѣнно образованнѣе и начитаннѣе Руссо; онъ обладалъ серьезнымъ знакомствомъ съ классическими писателями и обширными свѣдѣніями въ новой исторической литературѣ. Его жизнь сложилась гораздо. благопріятнѣе, чѣмъ у Руссо, для правильнаго сужденія о соціальныхъ отношеніяхъ; Мабли по рожденію принадлежалъ къ тону обществу, къ которому тщеславіе такъ влекло и отъ котораго такъ отталкивало женевскаго гражданина., которое онъ такъ презиралъ и которому, вмѣстѣ съ тѣмъ, такъ завидовалъ; Мабли безъ борьбы занялъ такое положеніе, которое дало ему возможность узнать людей и способы управлять и руководить ими; поэтому увлеченіе утопическими идеалами имѣло у Мабли менѣе основанія въ личной судьбѣ, чѣмъ страстные парадоксы Руссо. При полномъ отсутствіи чувственности, столь развитой у Руссо, Мабли обладалъ большей твердостью воли; потому онъ не находилъ въ самомъ себѣ поводовъ къ противоположенію разсудка и нравственной совѣсти, какое такъ часто проявляется въ жизни и въ разсужденіяхъ Руссо. Наконецъ, Мабли совершенно не доставало той чувствительности, которою отличались въ XVIII вѣкѣ даже чисто разсудочные люди. При такихъ задаткахъ для Мабли было гораздо труднѣе придти къ тому отрицательному взгляду на современное общество и на цивилизацію вообще, къ которому непосредственно влекли Руссо его чувствительность, его нервное раздраженіе, поддерживаемое опытомъ жизни, его поэтическая фантазія. Въ виду всего этого, страстная декламація Руссо была, можетъ быть, необходима для того, чтобы увлечь по этому пути Мабли, чтобы произвести въ немъ тотъ переломъ, который поставилъ его въ оппозицію къ современной ему культурѣ и просвѣтительнымъ стремленіямъ XVIII вѣка. Но, получивъ отъ Руссо толченъ въ этомъ направленіи, отрицая во имя религіозно-нравственнаго начала какъ философію энциклопедистовъ, такъ и основанное на свободномъ трудѣ и личномъ имуществѣ общество, признавая нравственность несовмѣстимой съ богатствомъ и неравенствомъ, отыскивая свои идеалы за предѣлами исторіи человѣческой культуры и внѣ области цивилизаціи, Мабли сохранилъ, съ одной стороны, большую трезвость, съ другой -- пошелъ впередъ съ догматической разсудочностью, не останавливаясь ни передъ чѣмъ. Однимъ словомъ, онъ сдѣлался доктринернымъ теоретикомъ того направленія, вдохновеннымъ пророкомъ котораго былъ Руссо.
Руссо и Мабли оба признаютъ теперешнее состояніе человѣческаго общества ненормальнымъ и видятъ въ исторіи цивилизаціи уклоненіе отъ первобытнаго, естественнаго для человѣка состоянія. Руссо приписывалъ при этомъ пороки и развращенность общества просвѣщенію, т.-е. наукамъ и художествамъ, и видѣлъ первыя причины уклоненія отъ естественнаго пути въ жизни человѣчества -- въ возникновеніи неравенства и установленіи личной поземельной собственности. При этомъ Руссо, однако, никогда серьезно не разсматривалъ вопроса, возможно ли исправленіе зла и возвращеніе человѣчества къ естественному быту; тѣмъ менѣе задавался онъ мыслію указать пути для этого возвращенія. Напротивъ, въ своемъ Общественномъ Договорѣ онъ признаетъ собственность неопровержимымъ фактомъ освященнымъ при основаніи государства, и имѣетъ въ виду только установленіе возможно полнаго политическаго равенства гражданъ. Такимъ образомъ, ожесточенныя риторическія выходки противъ просвѣщенія, неравенства и собственности въ двухъ первыхъ разсужденіяхъ Руссо являются у него какъ бы ферментомъ, брошеннымъ въ общество для того, чтобъ привести его въ броженіе и, при этомъ, удобнѣе провести планъ нравственнаго перевоспитанія и демократическаго переустройства государства. Но то, что такимъ образомъ у Руссо представляется парадоксомъ, у Мабли становится исходнымъ пунктомъ цѣльной нравственно-политической системы. Смутный образъ естественнаго состоянія у Руссо, сложившійся изъ сатиры на современное общество и поэтическихъ бредней, кристализуется у Мабли въ представленіе объ утопическомъ идеалѣ, къ которому должно стремиться человѣческое общество и приближеніе къ которому должно быть исключительной задачей законодательства. Вслѣдствіе такой постановки вопроса, Мабли, конечно, существенно расходится съ Руссо; онъ смотритъ иначе на самое происхожденіе общества, на значеніе и исторію цивилизаціи, на разумъ и нравственную природу человѣка, на собственность и на государственную политику.
Мабли начинаетъ исторію человѣка, повидимому, такъ же, какъ и Руссо: обществу предшествовало господство полнаго, можно прибавить, дикаго индивидуализма. "Я вижу передъ собой,-- говоритъ Мабли,-- слабыхъ, нагихъ, невооруженныхъ и беззащитныхъ животныхъ, занятыхъ отыскиваніемъ плодовъ для своей пищи и пещеръ для защиты отъ непогоды и опасностей, угрожающихъ имъ во время сна" {Du Coots et de la Marche des Pàssions, p. 181.}. Но если ближе вглядѣться въ эту картину первобытнаго человѣчества, можно замѣтить въ ней значительную разницу колорита. У Руссо это чистая идиллія, съ которой ему не хочется разставаться; онъ сознаетъ, что самый первые зачатки общественной связи уже обусловливаютъ собой проявленіе неравенства между людьми,-- того неравенства, которое онъ представляетъ неестественнымъ, и потому Руссо вполнѣ послѣдовательно сожалѣетъ о выходѣ людей изъ состоянія дикой обособленности. Мабли не, которому общество нужно для того, чтобы осуществить въ немъ свой этико-соціальный идеалъ, привѣтствуетъ его зарожденіе, не замѣчая, что вмѣстѣ съ нимъ водворяется неравенство, котораго онъ не хочетъ. Для Мабли "люди созданы, чтобы жить въ обществѣ" {Entretiens de Phocion, р. 34.}; самое общество имѣетъ высокое назначеніе "усовершенствовать человѣческую природу и сдѣлать человѣка болѣе счастливымъ" {Droits et Devoirs du'Citoyen, p. 271.}. Противополагая общество естественному состоянію, какъ нѣчто неестественное, Руссо, съ своей точки зрѣнія, конечно, не могъ удовлетворительно мотивировать возникновеніе этого общества: образованіе первыхъ ассоціацій между людьми, раздѣленіе труда, появленіе собственности, установленіе правительства,-- являются у Руссо то осуществленіемъ неизбѣжныхъ потребностей, то слѣдствіемъ случайныхъ постороннихъ вліяній, то роковымъ заблужденіемъ или дѣломъ хитраго обмана. У Мабли природа одарила человѣка общежительными качествами и внушила ему потребности, которыя могутъ найти удовлетвореніе только въ общественномъ быту; поэтому картина перехода отъ дикаго состоянія въ общественному у Мабли выходитъ совершенно другая: "Пока люди вили разсѣянно и блуждая по лѣсамъ, ихъ разумъ и ихъ страсти были слиты въ смутномъ состояніи и были ничто иное, какъ грубый инстинктъ, которому они машинально повиновались. Но какъ скоро нѣсколько семействъ, озаренныхъ какимъ-то лучемъ свыше, установили между собой законы и правительство и достигли извѣстной политической организаціи, имъ удалось, какъ легко понять, съ помощью этихъ благодѣтельныхъ учрежденій стѣснить личныя влеченія, которыми они руководились въ прежнемъ состояніи варварства и невѣжества. Ставши гражданами и отдѣлавшись отъ независимости, которая ихъ тяготила, они должны были установить между собой новыя отношенія, необходимо требующія извѣстныхъ формъ и невѣдомыхъ дотолѣ обязанностей... Вмѣсто того свирѣпаго инстинкта, который побуждалъ ихъ повиноваться безразлично и безъ разсужденія всякому впечатлѣнію удовольствія или страданія, наступило господство закона, который научалъ ихъ бытъ болѣе осторожными. Самый грубый дикарь замѣчалъ тогда въ себѣ разсудокъ, которымъ онъ еще совсѣмъ не пользовался. Онъ уже видитъ передъ собой новое счастье, т.-е. ту цѣль, которой надѣялись достигнуть учредители общества, соединяя силы людей, чтобы этимъ возмѣстить ихъ естественную слабость" {Du Cours et de la Marche des Passions, p. 163.}.
При различіи во взглядѣ на происхожденіе общества, Мабли и Руссо должны были расходиться и Въ объясненіи причинъ соціальнаго зла. У Руссо самое образованіе общества необходимо должно было породить его. Общество дало людямъ случай обнаружить во взаимныхъ отношеніяхъ тѣ пороки, которые въ естественномъ состояніи и одиночествѣ не имѣли повода проявиться; оно доставило грубому, первобытному разуму возможность развитія, и этимъ породило науки и искусства, которыя развратили нравственность людей. Не такъ смотритъ на разумъ Мабли, который видитъ въ немъ главное орудіе для достиженія человѣчествомъ нормальнаго, блаженнаго состоянія; разумъ научаетъ людей устанавливать между собой правильныя отношенія и наставляетъ ихъ тѣмъ обязанностямъ, которыя требуются этими отношеніями. Эти обязанности составляютъ нравственность, т.-е., какъ говоритъ Мабли, познаніе справедливаго и несправедливаго. Такимъ образомъ, разумъ является у него источникомъ нравственности.
Но, съ другой стороны, объясняя развитіе человѣчества, Мабли не всегда осуждаетъ и противоположный разуму элементъ человѣческой натуры, т.-е. страсти; онѣ также становятся, въ извѣстномъ смыслѣ, и необходимымъ орудіемъ нравственнаго прогресса. "Страсти,-- говоритъ Мабли,-- благодѣяніе природы, ибо онѣ предназначены къ тому, чтобъ усовершенствовать ея твореніе. Нашъ разумъ осужденъ получать всѣ свои понятія отъ чувствъ, и человѣкъ не поднимался бы, подобно животному, отъ земли, если бы не эта вѣчно дѣятельная, безпокойная, честолюбивая и всегда вновь зарождающаяся тревога страстей; она-то и зажигаетъ въ немъ пламя генія, который мы не можемъ достойнѣе похвалить, какъ назвавши его духомъ Божества".
При такомъ отношеніи къ разуму и къ возбуждающимъ его страстямъ, Мабли не могъ винить науки за бѣдственное состояніе общества; не мотъ также выставлять правительства источникомъ соціальнаго зла, какъ это дѣлалъ Руссо въ своихъ двухъ разсужденіяхъ. Правда, Мабли не свободенъ отъ столь распространеннаго въ XVIII вѣкѣ предразсудка, возлагавшаго на правительства и на законы отвѣтственность за всѣ экономическіе и нравственные недуги, которыми страдало общество; и у Мабли можно встрѣтить мнѣніе, что если бы люди были добродѣтельны, то не нуждались бы въ государственныхъ учрежденіяхъ и правительствахъ; или выходки противъ нелѣпостей (ces folies), которыя мы величаемъ громкимъ именемъ "государствъ и правительствъ"; но подобныя выраженія вырываются у Мабли подъ вліяніемъ революціоннаго настроенія и направлены противъ существующихъ правительствъ; вообще же онъ слишкомъ большой поклонникъ государственнаго соціализма, чтобы оплакивать возникновеніе правительственной власти. Напротивъ, онъ съ восторгомъ привѣтствуетъ въ первобытной исторіи культуры первыя попытки образовать общество и установить правительство. "Только учрежденіе государства внушило людямъ идею общественнаго блага, которая влечетъ за собой всѣ другія истины, необходимыя человѣку" {Du Développement, des Progrès et des. Bornes de la Raison, p. 52.}. Въ чемъ же тогда заключается источникъ зла? Что заставило человѣчество уклониться въ своемъ историческомъ развитіи отъ того нормальнаго состоянія, которое обезпечило бы за нимъ благоденствіе? Въ объясненіи Мабли выступаютъ двѣ причины: человѣческія страсти и вытекающіе отсюда пороки", а затѣмъ слабость разума въ первобытномъ обществѣ, который еще не успѣлъ развиться.
"Установивъ между собой общественную власть,--говоритъ онъ,-- наши предки не отказались окончательно отъ привычекъ независимости и анархіи; которыя они усвоили себѣ въ естественномъ состояніи. Эти пороки должны были помѣшать имъ придумать и установить съ самаго начала законы, наиболѣе сообразные съ ихъ новымъ положеніемъ и способные обезпечить, за ними то счастье, котораго они искали". Однако, согласно съ изложеніемъ Мабли, эти пороки, постоянно сдерживаемые идеей общественнаго блага, должны были съ каждымъ днемъ ослабѣвать. При смягченныхъ нравахъ и постоянныхъ урокахъ опыта, нашъ разумъ долженъ былъ, наконецъ, просвѣтлѣть и привести насъ къ истинѣ, доступной самымъ посредственнымъ людямъ. Такъ почему же, спрашивается, общество не усовершенствовалось? Это тѣмъ удивительнѣе, что науки и искусства, требующія болѣе глубокихъ и трудныхъ соображеній, чѣмъ политика и этика, поднялись на такую степень совершенства, которая внушаетъ какъ удивленіе. Мабли объясняетъ это тѣмъ, что въ области наукъ и искусствъ страсти людей постоянно содѣйствовали дальнѣйшему успѣху; люди не только усвоивали себѣ истины, открытыя усиліями другихъ, но извлекали пользу изъ чужихъ заблужденій; самыя столкновенія и споры по этому поводу приносили свою выгоду; чтобы дать перевѣсъ собственному мнѣнію, каждый оспаривалъ мнѣнія другихъ; желаніе восторжествовать надъ противникомъ побуждало каждаго въ новымъ усиліямъ ума, и все это служило въ пользу дальнѣйшаго развитія разума. Но тѣ же самыя страсти, которыя въ такой степени способствовали въ развитію человѣческаго генія въ умственной области, стѣсняли и заглушали его, какъ скоро дѣло касалось какой-нибудь политической или нравственной истины. Безпорядокъ и недовольство, господствовавшіе въ естественномъ состояніи и заставившіе первыхъ людей устанавливать законы и правительства безъ правильныхъ принциповъ и безъ системы, не превратились поэтому и при общественномъ состояніи и представляли такія условія, при которыхъ было не легко достигнуть цѣли. Въ естественномъ состояніи всѣ страсти побуждали людей установить общественную власть, потому что каждый сознавалъ, какъ онъ нуждается въ другихъ людяхъ для своего благоденствія; но какъ только общество было организовано, въ новыхъ гражданахъ пробудился прежній инстинктъ, "эгоизмъ каждаго побуждалъ его находить удовольствіе въ томъ, чтобы обратить въ свою пользу то благо, которое принадлежало всѣмъ".
Признавая эгоизмъ главнымъ препятствіемъ на пути соціальнаго прогресса, Мабли долженъ былъ, подобно Руссо, совершенно разойтись съ философами, которые дѣлали эгоизмъ основнымъ принципомъ своихъ этико-соціальныхъ теорій; подобно Руссо, онъ сталъ горячимъ проповѣдникомъ религіознаго начала, которое всегда представляло собой лучшее средство къ обузданію эгоизма и самый высокій источникъ нравственныхъ побужденій. Однако, и въ религіозномъ вопросѣ Мабли сохраняетъ полную независимость отъ Руссо. Онъ не довольствуется поэтическимъ образомъ божества въ Исповѣди савоярскаго викарія, но превращаетъ его въ болѣе конкретное представленіе о Верховномъ Судьѣ въ человѣческихъ дѣлахъ; точно такъ же онъ не ограничивается догматами о Богѣ и безсмертіи, на которыхъ настаивалъ Руссо, и установленіемъ обязательныхъ гражданскихъ вѣрованій, но какъ мы увидимъ ниже, требуетъ формальнаго религіознаго культа, общаго для гражданъ богослуженія и потому сохраненія установившейся религіи.
За то Мабли вполнѣ слѣдуетъ Руссо, требуя самыхъ крутыхъ мѣръ противъ тѣхъ, кто подрываетъ установленную религію. "Правительство должно необходимыми карами стращать атеизмъ и мѣшать ему развращать общество"; безумцы, которые распространяютъ безвѣріе и стараются явно или тайно вербовать себѣ сообщниковъ и учениковъ, должны быть подвергаемы, какъ это еще совѣтовалъ Платонъ, исправительному пятилѣтнему заключенію; тѣ же, которые окажутся неисправимыми, должны подлежать вѣчному заключенію. Расходясь въ мѣрѣ наказанія съ Руссо, установившаго смертную казнь для отступниковъ отъ обязательной гражданской религіи, Мабли идетъ дальше его, причисляя къ врагамъ религіи самихъ деистовъ. "Деисты, которые хотятъ разрушить религіозные обряды, чтобы довести людей до внутренней и чисто духовной религіозности, должны быть сдерживаемы властью, какъ фантасты, ученіе которыхъ не годится для общества. Законъ долженъ одинаково карать какъ нечестивца, публично оскорбляющаго религію святотатственными дѣйствіями, такъ и деиста, который оскорбляетъ и поноситъ ее своими рѣчами. Деисты, которые нарушатъ наложенный на нихъ запретъ молчанія, должны быть подвергнуты увѣщаніямъ и поученіямъ. При возвращеніи имъ свободы, они должны давать обѣщаніе вести себя благоразумно и осмотрительно. Всякое нарушеніе должно быть наказуемо двухъ или трехлѣтнимъ заключеніемъ. Если же и послѣ такого продолжительнаго искуса деистъ будетъ одержимъ той же жаждой славы и мученичества, тогда нужно, наконецъ, рѣшиться поступить съ нимъ, какъ съ атеистомъ" {De la Législation. L. IV ch. 3.}.
Эти подробности столько же важны для объясненія отношеній Мабли къ Руссо, какъ и для характеристики его соціальнаго идеала, основаннаго на принужденіи и деспотизмѣ во имя нравственныхъ цѣлей и благополучія людей.
Политическій идеалъ Мабли представляетъ еще болѣе отступленій отъ ученія Руссо, чѣмъ его взглядъ на исторію человѣческой культуры и его соціальный идеалъ; но, для избѣжанія повтореній, мы коснемся этого вопроса не теперь, а когда перейдемъ къ разсмотрѣнію политической теоріи Мабли. Тамъ же мы будемъ имѣть случай говорить объ отношеніи его политическихъ взглядовъ къ идеямъ Монтескьё. Ограничимся теперь однимъ замѣчаніемъ: Мабли, какъ соціальный утопистъ, питалъ, несмотря на свои занятія исторіей, полное нерасположеніе къ изученію реальныхъ условій народной жизни; этимъ онъ отличался не только отъ Монтескьё, но и отъ Руссо, который колебался до нѣкоторой степени между историческимъ реализмомъ и раціонализмомъ въ политикѣ; Мабли же былъ безусловный поклонникъ отвлеченной теоріи въ политическихъ вопросахъ. Это не могло не проявиться въ его мнѣніяхъ о вліяніи физическихъ условій на политическія учрежденія, которое, по слѣдамъ Монтескьё, признавалъ даже Руссо и отчасти пытался прослѣдить въ своемъ Общественномъ Договорѣ. Мабли же, представляя въ этомъ отношеніи полную противоположность съ Монтескьё, посвятилъ въ одномъ изъ своихъ сочиненій цѣлое изслѣдованіе на то, чтобы доказать, что это вліяніе, какъ бы оно ни было сильно, можетъ быть побѣждено заботами и мѣрами законодателей {Du Cours et de la Marche des. Passions.}.
Отношеніе Мабли къ Руссо и вообще положеніе его во французской литературѣ XVIII вѣка могутъ быть вполнѣ разъяснены только сопоставленіемъ его съ современными ему французскими моралистами, ибо въ области соціальной этики, главнымъ образомъ, и сосредоточивается литературная дѣятельность аббата Мабли. Приведенное нами мнѣніе объ общественномъ, какъ основѣ этики, и осужденіе эгоизма, какъ главнаго препятствія на пути соціальнаго прогресса, прямо указываютъ на писателей, съ доктриной которыхъ необходимо сравнить ученіе Мабли,-- Гельвеція и Гольбаха.
Великій толчекъ къ прогрессу, которымъ жизнь европейскихъ народовъ обязана философской литературѣ Франціи въ XVIII вѣкѣ, преимущественно сводится въ двумъ сильно проявившимся въ ней стремленіямъ -- влеченію въ просвѣщенію и филантропіи. Филантропическое настроеніе эпохи особенно обнаружилось въ идеѣ общественнаго блага, положеннаго въ основаніе новой этики и провозглашеннаго высшей задачей политики. Въ постановкѣ и разработкѣ вопроса объ общественномъ благѣ, главнымъ образомъ, заключаются значеніе литературной дѣятельности и заслуги названныхъ нами двухъ писателей. При этомъ извѣстно, что коренное заблужденіе обоихъ моралистовъ состояло въ томъ, что они выводили идею общественнаго блага и обязанность людей служить ей изъ эгоизма или личнаго интереса. Съ помощью парадокса, будто общественное благо или общая польза совпадаютъ съ личной пользой, всѣ добродѣтели выводились изъ личнаго интереса и самый эгоизмъ провозглашался добродѣтелью. Причины такого заблужденія, которое теперь горячо осуждается даже ревностными поклонниками утилитаризма {Наприм., Морлеемъ въ его сочиненіи о Дидро: "Гельвецій, вмѣсто того, чтобы развивать принципъ, что дѣйствія хороши или дурны, смотря потому, согласны ли они или несогласны съ общими интересами большинства, удовольствовался повтореніемъ на всевозможные лады своего положенія, что любовь къ самому себѣ служитъ для насъ мѣриломъ добродѣтели", (стр. 349). Далѣе: "Гельвецій опрометчиво впалъ въ заблужденіе... настоятельно утверждая, что такъ какъ польза есть мѣрило добродѣтели, то перспектива самоудовлетворенія есть единственная причина, почему люди предпочитаютъ добродѣтель пороку" и т. п. м}, довольно сложны. Большое вліяніе имѣло, конечно, въ этомъ случаѣ, матеріалистическое настроеніе, господствовавшее среди философовъ и находившее пищу въ теоріи сенсуализма, которою французскіе послѣдователи Лока хотѣли объяснить происхожденіе человѣческихъ познаній и понятій. Связь атомистической точки зрѣнія съ теоріей, возводившей эгоизмъ въ начало добродѣтели, особенно наглядно проявляется у Гольбаха. Наряду съ сенсуализмомъ и матеріализмомъ, запальчивая проповѣдь теоріи о личномъ интересѣ, какъ источникѣ нравственности, и успѣхъ этой теоріи среди французскаго общества обусловливались оппозиціей противъ католицизма и христіанскихъ вѣрованій, которая въ это время дошла до настоящей фанатической вражды. Ничто, казалось, не могло такъ сильно подорвать авторитетъ церкви, какъ доказательство, что тотъ самый эгоизмъ, который она осуждала, какъ источникъ нравственнаго зла, какъ проявленіе грѣховной природы человѣка,-- есть именно источникѣ добродѣтели и условіе общественнаго блага. Впрочемъ, помимо вражды въ церкви со стороны атеистическихъ философовъ, желаніе высвободить этику изъ-подъ власти церковнаго ученія проистекало изъ общаго раздраженія противъ злоупотребленій, къ которымъ подавала поводъ этика католическихъ богослововъ, служившая нерѣдко основаніемъ религіозной нетерпимости. Гельвецій, напримѣръ, наивно обращался къ христіанамъ, во имя евангельской проповѣди любви къ ближнему, съ увѣщаніемъ "утвердить понятіе о честности не на религіозныхъ принципахъ, а на такомъ принципѣ, которымъ не такъ легко злоупотреблять (!) -- на принципѣ личнаго интереса".
Въ этихъ,хотя и ложно направленныхъ, усиліяхъ создать, такъ сказать, свѣтскую этику, построить ученіе о нравственности на самостоятельныхъ теоретическихъ началахъ, нужно искать культурное значеніе французскихъ моралистовъ XVIII вѣка. Несмотря, однако, на это значеніе, ложность исходнаго пункта, избраннаго ими, не могла не обнаружиться въ различныхъ вредныхъ послѣдствіяхъ ихъ ученія. Эти послѣдствія проявились отчасти непосредственно въ общественной жизни; этика, построенная на личномъ интересѣ, несмотря на поставленную ей цѣль,-- общественное благо,-- смутила и подорвала нравственныя представленія современнаго ей общества, послужила оправданіемъ эгоистическимъ порывамъ и распространила въ обществѣ циническое отношеніе въ нравственнымъ вопросамъ. Если бы какой-нибудь современникъ Гельвеція и Гольбаха изобразилъ намъ картину нравственныхъ опустошеній, произведенныхъ на его глазахъ сочиненіями этихъ двухъ писателей, онъ оказалъ бы великую услугу обществу, еще и теперь уменіе о личномъ интересѣ, какъ основѣ добродѣтели, служитъ причиной путаницы и извращенія нравственныхъ понятій. Но другой, не меньшій вредъ теоріи эгоизма для общественной морали обусловливается окончательнымъ выводомъ, къ которому пришли французскіе моралисты. Какъ они ни старались облагородить личный интересъ, приписывая ему нравственное значеніе, несостоятельность ихъ ученія обнаружилась въ томъ, что они сами были принуждены прибѣгнуть къ совершенно чуждому нравственности принудительному началу для того, чтобы, въ концѣ-концовъ, приладить личный интересъ къ общественному благу и подчинить эгоизмъ высшимъ нравственнымъ цѣлямъ. Какъ бы убѣдившись въ невозможности побудить даже просвѣщенный эгоизмъ добровольно служить общественному благу, Гельвецій и Гольбахъ возложили задачу этики на политику и законодательство и, такимъ образомъ, исказивъ этику, вбили, вмѣстѣ съ тѣмъ, съ толку и политическую науку.
Неизбѣжнымъ послѣдствіемъ этого были нескончаемыя противорѣчія, которыми изобилуютъ сочиненія Гольбаха и Гельвеція {См. объ этихъ противорѣчіяхъ Гельвеція и Гольбаха въ изложеніи ихъ ученія у Б. Н. Чичерина: "Исторія политическихъ ученій". T. III.}. Оба писателя постоянно противорѣчатъ себѣ и въ оцѣнкѣ личнаго интереса, и въ идеалахъ общественнаго блага, и въ указаніи средствъ для достиженія его. Гельвецій, выставившій въ своей книгѣ объ Умѣ положеніе, что личная польза связана съ общей, принужденъ былъ въ сочиненіи о Человѣкѣ убѣждать людей, "что личный интересъ почти всегда заключается въ томъ, чтобы пожертвовать частными и временными выгодами народному благу"", онъ утверждалъ, подобно Мабли, "что если нравственныя аксіомы до сихъ поръ не признаются за столь же непреложныя истины, какъ аксіомы геометрическія, то единственная тому причина заключается въ личномъ интересѣ, который заставляетъ людей отвергать самыя очевидныя положенія".
О страстяхъ Гельвецій училъ, что онѣ сами по себѣ не должны считаться зломъ, а, наоборотъ, составляютъ единственную пружину человѣческой дѣятельности; что деспотизмъ, уничтожая страсти, губитъ государство. Позднѣе же, онъ совершенно отступился отъ этихъ положеній, требуя, чтобы государство направляло страсти въ общественной пользѣ. Подобное же воззрѣніе находимъ мы и у Гольбаха.
Какъ поборникъ эгоизма, Гельвецій выступилъ сначала рѣшительнымъ защитникомъ потребностей, развивающихся въ человѣкѣ и въ обществѣ; силу этихъ потребностей онъ признавалъ условіемъ развитія и цивилизаціи; онъ утверждалъ, что обезьяны, между прочимъ, потому отстали отъ человѣка въ развитіи, что питаются одними плодами, слѣдовательно, умѣютъ менѣе нуждъ и потому менѣе изобрѣтательны. Впослѣдствіи Гельвецій приблизился къ ученію Руссо, доказывая, что увеличеніе богатствъ вездѣ влечетъ за собой деспотизмъ, а бѣдность государства сохраняетъ свободу; что у дикихъ мало потребностей, а потому больше справедливости, и что общественный идеалъ заключается въ умѣренномъ состояніи и въ уравнительномъ распредѣленіи счастья между людьми. Подобнымъ образомъ Гольбахъ горячо ратуетъ за право собственности, даже основываетъ на немъ политическія права, признаетъ коммунизмъ противнымъ природѣ, утверждаетъ, что неравенство не есть зло, полное же равенство-чистая химера и сравниваетъ любовь въ равенству съ "идоломъ, которому все приносится въ жертву до разрушенія самого общества",-- а, въ тоже время, тотъ же самый Гольбахъ требуетъ отъ политики, чтобы она, по возможности, задерживала умноженіе потребностей, и заявляетъ, что чѣмъ болѣе у народа нуждъ, тѣмъ онъ слабѣе, ибо тѣмъ болѣе зависитъ отъ другихъ. Наконецъ, оба, Гельвецій и особенно Гольбахъ, противорѣчатъ себѣ относительно лучшаго средства для достиженія политикой нравственнаго идеала и общественнаго блага. Гольбахъ мечтаетъ, въ одно и то же время, о законодателѣ, который долженъ воспитывать народъ, и о народѣ, который долженъ руководить законодателя.
Одновременно съ ученіями Гельвеція и Гольбаха складывалась нравственная теорія Мабли, во многихъ отношеніяхъ съ ними аналогическая, въ другихъ--отступающая отъ нихъ. Мабли посвятилъ себя изученію нравственныхъ вопросовъ прежде, чѣмъ сочиненія матеріалистическихъ энциклопедистовъ ввели ихъ въ моду, и подошелъ къ этимъ вопросамъ съ совершенно другой стороны. Его навели на этику занятія классической философіей и изученіе быта античныхъ республикъ. Проникнутый принципами стоиковъ и исполненный политическихъ идеаловъ древности, требовавшихъ отъ гражданина полнаго подчиненія интересамъ отечества, Мабли, отыскивая, подобно энциклопедистамъ, новой почвы для этики, избѣжалъ нѣкоторыхъ существенныхъ заблужденій матеріалистической школы. Въ этикѣ онъ исходилъ не отъ эгоизма, а, напротивъ, видѣлъ въ немъ препятствіе общественному благу. Вмѣстѣ съ тѣмъ, онъ не раздѣлялъ ненависти къ религіи, какою отличались энциклопедисты, а, напротивъ, какъ мы видѣли, совершенно въ духѣ Руссо, платилъ фанатикамъ отрицанія подобной же нетерпимостью.
Но, подобно Гельвецію и Гольбаху, Мабли положилъ въ основаніе этики идею общественнаго блага или, точнѣе, благоденствья и, отождествивъ добродѣтель съ счастьемъ, придалъ этикѣ утилитарное направленіе. Подобно имъ, Мабли, въ построеніи своей этики, вышелъ изъ ея предѣловъ и захватилъ для нея область политической экономіи, занявшись вопросомъ о распредѣленіи жизненныхъ благъ сообразно съ нравственными принципами; онъ подчинилъ этикѣ политику, какъ науку о средствахъ обезпечить общественное благоденствіе на началахъ нравственности. Вслѣдствіе этого, у Мабли оказалось много точекъ соприкосновенія съ ученіемъ Гельвеція и Гольбаха, и онъ впалъ во многія изъ ихъ заблужденій. И у Мабли нравственность, подчиненная чуждому ей принципу благополучія, утратила свою автономію, свою жизненную силу, а происшедшее отсюда омертвѣніе самобытнаго нравственнаго начала заставило этого моралиста искать замѣны его во внѣшнихъ средствахъ, въ искусственномъ строѣ общества и въ принудительныхъ полицейскихъ мѣрахъ. Оттого и въ ученіи Мабли задача этики перешла къ политикѣ или къ государственной власти, которая должна, съ помощью законодательства, водворять и подерживать въ обществѣ моральные принципы или даже нравственно пересоздать все общество. Сообразно съ этимъ, въ этикѣ Мабли, какъ и у Гельвеція и Гольбаха, получили особенное значеніе награды и отличія за добродѣтель или за усердное служеніе общественному благу, такъ какъ, при отсутствіи нравственныхъ побужденій, нужно было внѣшними, искусственными средствами направлять личный интересъ въ общественнымъ цѣлямъ.
Отсюда же тѣ многочисленныя противорѣчія, которыми страдаетъ ученіе Мабли, какъ и этика Гельвеція и Гольбаха. И въ сочиненіяхъ Мабли можно встрѣтить рядомъ два противоположныхъ взгляда: въ его этикѣ людскія страсти то признаются необходимой пружиной прогресса,--и потому условіемъ общественнаго блага,-- то главнымъ препятствіемъ при установленіи общественнаго благоденствія, вслѣдствіе чего на политику возлагается задача умѣрять и подавлять ихъ; въ политикѣ же у него борьба съ страстями признается то необходимой, то безполезной, такъ какъ побѣда невозможна. Наконецъ, какъ и Гольбахъ, нуждаясь въ сильной государственной власти, Мабли заводитъ рѣчь о какимъ-то таинственномъ, всемогущемъ законодателѣ, мечтаетъ о "новомъ Ликургѣ"; а затѣмъ горячо доказываетъ необходимость сосредоточить всю законодательную власть въ рукахъ народныхъ представителей и низвести монархію на степень исполнительной функціи. При всемъ этомъ сходствѣ, Мабли существенно расходится съ моралистами эгоизма относительно того общественнаго идеала, достиженіе котораго онъ выставляетъ цѣлью этики. На его идеалѣ отразились воспоминанія о стоикахъ и антикультурные парадоксы Руссо. Такой идеалъ сложился у Мабли рано и очень опредѣленно; мы поэтому не замѣчаемъ у него въ изображеніи идеальнаго общественнаго строя тѣхъ колебаній, въ которыя впадали Гельвецій и Гольбахъ, особенно первый, если сопоставить его сочиненія объ и о Человѣкѣ. Другое, не менѣе существенное, различіе между названными моралистами и Мабли обусловливается ихъ методомъ при согласованіи личнаго благополучія съ общественнымъ благомъ. Гельвецій и Гольбахъ исходили отъ эгоизма, т.-е. отъ реальнаго факта, и потому, при построеніи своей моральной теоріи, не могли забыть дѣйствительной природы человѣка, что и вовлекло ихъ въ разныя затрудненія и противорѣчія. Мабли же исходилъ отъ фантастическаго представленія объ общественномъ идеалѣ и сталъ отсюда выводить свои воззрѣнія на личность человѣка и на личное благополучіе; этимъ способомъ онъ очень упростилъ себѣ проблему согласованія личнаго благополучія съ общинъ: казалось достаточнымъ придумать и создать такой общественный строй, въ которомъ личность не имѣла бы никакихъ побужденій искать своего личнаго благополучія помимо общественнаго.
Такимъ идеальнымъ общественнымъ строемъ представлялось аббату Мабли коммунистическое общество. Коммунистическій строй онъ рисуетъ въ видѣ небольшихъ, исключительно земледѣльческихъ общинъ -- вродѣ древней Спарты. Прц изображеніи своего идеала, Мабли не входитъ въ большія подробности и этимъ избавляетъ себя отъ необходимости разсматривать логическія и практическія затрудненія, которыя представились бы ему при дальнѣйшемъ развитіи его теоріи. Онъ, напримѣръ, не касается взаимныхъ отношеній коммунистическихъ общинъ; онъ обходитъ молчаніемъ вопросъ -- должны ли онѣ считаться собственниками воздѣлываемой ими земли, или же коммунизмъ долженъ охватить все наличное человѣчество въ одну общину съ одинаковымъ правомъ всѣхъ ея членовъ на земную поверхность? Но, при всей неполнотѣ и неясности изложенія, читателю Мабли выясняется одна существенная черта его коммунистическаго строя. Личное благополучіе обусловлено въ немъ не столько обезпеченіемъ за каждымъ лицомъ матеріальныхъ благъ, сколько ограниченіемъ потребностей личности и доведеніемъ ихъ до одинаковаго минимума; а для того, чтобы доказать, что личное благополучіе именно совпадаетъ съ такимъ самоограниченіемъ личности, моралистъ предполагаетъ, что всѣ наклонности и способности людей отъ природы одинаковы, всѣ же различія, которыя представляетъ современное общество, лишь мнимыя или искусственно созданныя.
Построивъ свою теорію на этомъ ложномъ положеніи, Мабли представляетъ коммунизмъ естественнымъ состояніемъ человѣка," и, подобно другимъ проповѣдникамъ естественнаго состоянія, понимаетъ этотъ терминъ въ двоякомъ смыслѣ,-- въ смыслѣ историческаго факта и нравственнаго требованія. Коммунистическая община рисуется исходной точкой всякаго общества, основаніемъ древнѣйшаго быта; съ другой стороны, она представляется цѣлью исторіи, послѣднимъ предѣломъ человѣческаго усовершенствованія. Вся задача человѣчества заключается лишь въ томъ, чтобы снова водворить на землѣ тотъ бытъ, отъ котораго пошло человѣчество, и эта задача возлагается на политику. Роли этики и политики, такимъ образомъ, сливаются; въ силу этого, государственному законодательству ставятся чисто нравственныя цѣли; сама же этика заимствуетъ свои средства у политики, осуществляя свои идеалы путемъ законодательнаго принужденія.
Утопія Мабли служитъ какъ бы переходнымъ звеномъ между прежними античными или средневѣковыми мечтами этого рода и современными соціалъ-демократическими идеалами. Его коммунистическій строй основанъ еще на аскетическомъ началѣ, которое проявлялось у стоиковъ и особенно сильно въ средневѣковомъ монашествѣ; но это аскетическое начало,-- отреченіе отъ жизненныхъ благъ ради высшаго нравственнаго блага,-- перестаетъ уже у Мабли служить средствомъ къ нравственному усовершенствованію и становится орудіемъ для осуществленія чуждаго ему принципа, чисто внѣшняго, формальнаго равенства.
Изъ двухъ великихъ потребностей французскаго общества -- свободы и равенства -- Мабли всецѣло принесъ первую въ жертву послѣдней. Гольбахъ, при всемъ своемъ матеріализмѣ, сохранилъ заботу о свободѣ и потому понималъ равенство только въ смыслѣ юридическомъ. Гельвецій блуждалъ между обоими идеалами, не умѣя согласовать ихъ. Мабли, ради равенства, отрекся отъ свободы не только политической и общественной, но и нравственной. Но, отказавшись отъ свободы въ области нравственной, онъ уничтожилъ и самую этику, а принципу равенства придалъ отрицающую силу. Его коммунистическій идеалъ, основанный на предположеніи абсолютнаго равенства человѣческой природы, обусловливалъ собой для общества отреченіе отъ цивилизаціи и прогрессивнаго развитія, а для отдѣльнаго человѣка -- полное обезличеніе.
Соціальная теорія Мабли представляетъ поэтому особенный интересъ тѣмъ, что въ ней наглядно проявляется необходимая связь между полнымъ равенствомъ и некультурнымъ состояніемъ общества; что принципъ абсолютнаго равенства является въ ней въ настоящемъ свѣтѣ какъ начало, отнюдь не прогрессивное, а враждебное и духовной, и матеріальной цивилизаціи. Наконецъ, нужно имѣть въ виду, что нравственная система Мабли служитъ необходимымъ дополненіемъ къ ученію матеріалистическихъ моралистовъ прошлаго столѣтія. Ихъ антагонизмъ возобновляетъ на почвѣ французской этики въ XVIII вѣкѣ контрастъ между эпикурейцами и стоиками. Говоря о Гельвеціѣ и Гольбахѣ, авторъ Политическихъ Ученій (III, 75) справедливо замѣчаетъ, что въ ихъ теоріяхъ мы находимъ тѣ самыя начала, которыя въ древности развивали послѣдователи Эпикура. "Различіе заключается въ томъ, что послѣдніе давали предписанія болѣе для отдѣльнаго человѣка, новые же матеріалисты хотятъ, на основаніи своихъ взглядовъ, преобразовать всю общественную жизнь". Подобнымъ образомъ Мабли представляетъ намъ въ развитіи своей теоріи перенесеніе философскаго идеала стоиковъ на общественную жизнь. То, что вытекало изъ свободнаго самоопредѣленія философа,-- равнодушіе въ жизненнымъ благамъ и внутренній покой, какъ слѣдствіе высокой оцѣнки духовнаго блаженства,-- превращается въ общеобязательное, некультурное состояніе всего общества, основанное на принудительномъ строѣ и на равенствѣ въ неразвитости и въ общемъ застоѣ. Идеальное равенство, котораго стоики достигали освобожденіемъ духа отъ матеріальныхъ интересовъ, замѣняется уравненіемъ матеріальнымъ, купленнымъ цѣною недоразвитія и одинаковаго порабощенія. Въ подобную же матеріализацію чисто нравственнаго ученія легко могутъ впасть и тѣ, кто въ наши дни сталъ бы искать въ христіанской этикѣ точку опоры для этическаго соціализма { Примѣчаніе. Съ этики словами уважаемаго автора мы не можемъ безусловно согласиться, о чемъ и имѣемъ въ виду высказаться въ одной изъ будущихъ книгъ.}.
-----
Прежде, чѣмъ перейти къ разсмотрѣнію этико-соціальной теоріи Мабли, мы должны сдѣлать нѣсколько общихъ замѣчаній о его личности и сочиненіяхъ. Какого бы мы ни были мнѣнія о достоинствѣ идеаловъ Мабли и о вліяніи, какое имѣли въ свое время его сочиненія, нельзя не признать, что, по строгости и твердости своихъ нравственныхъ принциповъ, онъ стоялъ выше многихъ современныхъ ему соціальныхъ реформаторовъ. Извѣстны слабости Вольтера, такъ мало гармонирующія съ его виднымъ положеніемъ въ исторіи человѣческой культуры и благороднымъ рвеніемъ, съ какимъ онъ защищалъ лучшіе интересы человѣчества; нравственный характеръ Руссо еще менѣе соотвѣтствовалъ тому идеальному образу, который составили себѣ его поклонники по его сочиненіямъ. Что касается энциклопедистовъ, то они вообще были лучше проводимыхъ ими теорій; но особенно яркій контрастъ представляетъ благородная натура Дидро съ шаткостью его нравственныхъ понятій. Личность же Мабли и вся его жизнь отмѣчены тѣмъ ае нравственнымъ ригоризмомъ, которымъ проникнуто его ученіе.
Мабли родился въ 1709 году, слѣдовательно, былъ 3-мя и 4-мя годами старше Руссо и Дидро, которыхъ онъ пережилъ. Его дѣтство еще захватило эпоху абсолютизма Людовика XIV, а умеръ онъ всего за 4 года до революціи. Одинъ изъ его братьевъ былъ извѣстный философъ сенсуализма, Кондильякъ. Мабли замѣчаетъ въ одномъ изъ своихъ сочиненій, что вся его литературная дѣятельность ничто иное, какъ приложеніе философскихъ принциповъ его брата къ этикѣ и политикѣ; на самомъ же дѣлѣ, на сочиненіяхъ Мабли вліяніе сенсуализма мало замѣтно; по ученію сенсуалистовъ, внѣшнія чувства составляютъ источникъ всѣхъ нашихъ понятій и знаній; Мабли же исходилъ изъ отвлеченнаго этическаго требованія и построилъ на немъ ученіе, въ которомъ обнаружилось полное пренебреженіе къ житейскому опыту и въ самымъ простымъ наблюденіямъ надъ человѣческой природой.
Мабли былъ въ родствѣ съ семьей Тансенъ (Tencin). Очень извѣстная въ то время своей писательскою дѣятельностью, своимъ литературнымъ салономъ и романтическими эпизодами своей жизни, г-жа де-Тансенъ, мать д'Аламбера, была теткой Мабли. Черезъ нее молодой Мабли, воспитанный у іезуитовъ въ Ліонѣ, получилъ мѣсто у ея брата, кардинала, завѣдывавшаго министерствомъ иностранныхъ дѣлъ при Людовикѣ XV. Кардиналъ де-Тансенъ получилъ отъ короля разрѣшеніе представлять въ государственный совѣтъ свои мнѣнія письменно. Въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ, эти мнѣнія составлялись молодымъ аббатомъ, которому министръ поручалъ, кромѣ того, различныя дипломатическія дѣла. Такимъ образомъ, напримѣръ, Мабли пришлось составить проектъ секретнаго трактата съ Пруссіей; Мабли же составилъ инструкціи для представителя Франціи на конгрессѣ въ Бредѣ; его вліяніе- нерѣдко простиралось даже за область чисто дипломатическую. Но неуклонный характеръ и самостоятельныя убѣжденія молодаго Мабли оказались вскорѣ несовмѣстными съ его службой въ министерствѣ; по вопросу объ одномъ протестантскомъ бракѣ, который, согласно съ тогдашнимъ французскимъ законодательствомъ, кардиналъ, въ качествѣ архіепископа ЛіЬнскаго, не хотѣлъ признавать законнымъ, Мабли поссорился съ кардиналомъ и навсегда оставилъ практическую государственную дѣятельность, по крайней мѣрѣ, оффиціальную; въ 1770 г. польская конфедерація обратилась къ нему, какъ и къ Руссо, за совѣтомъ о лучшемъ политическомъ устройствѣ Польши. Мабли отнесся къ дѣлу болѣе внимательно, чѣмъ можно было ожидать отъ такого утописта. Онъ самъ отправился въ Польшу и болѣе года провелъ тамъ у графа Віельгорскаго, собирая матеріалы для своего сочиненія объ Образѣ правленія Польши.
Первое сочиненіе Мабли вышло въ свѣтъ въ 1740 году. Это была Параллель между римлянами и французами. Тема сочиненія, очевидно, была избрана подъ вліяніемъ извѣстнаго разсужденія Монтескьё О причинахъ величія и паденія римлянъ, которое вышло въ свѣтъ шестью годами раньше. Мабли еще держался въ немъ господствовавшихъ тогда воззрѣній и стоялъ на почвѣ дѣйствительности. Интересно, напр., сравнить съ его позднѣйшими революціонными и идиллическими воззрѣніями то, что онъ здѣсь говоритъ о королевской власти. Онъ требуетъ для монарха самостоятельной власти -- une autorité, qui lui soit propre -- и даже независимости отъ законовъ. Особенно замѣчательно въ виду его позднѣйшей теоріи о необходимости полнаго подчиненія исполнительной власти законодательному собранію, что онъ здѣсь признаетъ "химерой всякое притязаніе предоставить королю власть, необходимую для того, чтобы дѣлать добро, не оставляя за нимъ возможности приносить вредъ". Даже гарантій противъ злоупотребленій власти Мабли искалъ тогда не въ законахъ, а въ нравахъ: "Законы дѣлаютъ государя всемогущимъ, а правы, препятствующіе ему употребить во зло свою власть, сохраняютъ за народомъ свободу". Въ соціальныхъ взглядахъ Мабли также еще нѣтъ никакихъ слѣдовъ враждебности къ тому матеріальному благосостоянію общества, которое обусловливается успѣхами цивилизаціи; онъ даже признаетъ необходимость роскоши, "которая, распредѣляя между массой излишекъ богачей, служитъ связью между различными состояніями"; въ глазахъ
Мабли, есть дѣйствительное б и, что особенно знаменательно, онъ здѣсь отдаетъ современной политикѣ преимущество передъ античной за ея болѣе правильный взглядъ на общественное значеніе богатства и роскоши. При крутомъ переворотѣ въ убѣжденіяхъ, который потопъ совершился въ Мабли, неудивительно, что онъ, впослѣдствіи, съ неудовольствіемъ вспоминалъ объ этомъ сочиненіи. Найдя его однажды на столѣ у графа Эгмонта, онъ съ раздраженіемъ схватилъ книгу и разорвалъ ее. Вѣроятно, согласно съ его желаніемъ, оно не было напечатано въ посмертномъ изданіи Общаго Собранія его сочиненій.
Служебная дѣятельность побудила Мабли заняться исторіей дипломатіи: въ 1748 г., онъ издалъ свое Международное право Европы, основанное на договорахъ, начиная съ Вестфальскаго мира 1648 г. Оно содержитъ въ себѣ извлеченія, которыя онъ сдѣлалъ для кардинала изъ главныхъ международныхъ трактатовъ за указанное время) это сочиненіе имѣло большой успѣхъ; оно было нѣсколько разъ издано, нѣсколько разъ переведено и положено въ основаніе университетскихъ лекцій въ Англіи. Оно интересно также и для неторіи книжнаго дѣла во Франціи. Когда Мабли, обратился къ одному изъ правительственныхъ лицъ за разрѣшеніемъ напечатать свое сочиненіе, ему было сказано: "Кто вы такой, господинъ аббатъ, чтобы писать объ интересахъ Европы? Что вы -- министръ или посланникъ?" Сочиненіе прмшлось напечатать за границей, но и на этотъ разъ, какъ нерѣдко въ тогдашней Франціи, разногласіе между министрами послужило въ пользу свободнаго слова. Благодаря заступничеству военнаго министра, графа д'Аржансонъ, ввезенные во Францію экземпляры трактата Мабли не были конфискованы.
Десятилѣтіе между 1750 и 1760 годами было эпохой перелома въ исторіи французской литературы, моментомъ кризиса для ея революціоннаго направленія. Наканунѣ этой эпохи, вышелъ знаменитый Духъ законовъ, но это замѣчательное произведеніе не было въ силахъ предотвратить революціоннаго потока. Въ 1753 и 54 гг. вышли Разсужденія Руссо; съ 1751г. по 1757 ежегодно выходили безъ перерыва первые томы "Энциклопедіи", а въ 1758 г. появилось сочиненіе Гельвеція объ Умѣ. Въ этотъ промежутокъ времени сталъ постепенно совершаться переломъ въ убѣжденіяхъ Мабли. Его Наблюденія надъ греками (1749 г.) и надъ римлянами (1751 г.) указываютъ еще на вліяніе Монтескье и, въ то же время, въ нцхъ замѣтно отступленіе автора отъ его прежнихъ принциповъ. Оба эти сочиненія имѣли цѣлью прославленіе мелкихъ республикъ, слабыхъ по наружности, но сильныхъ добродѣтелью и бѣдностью гражданъ, и потому способныхъ отстоять свою независимость отъ самыхъ могущественныхъ враговъ; другая цѣль этихъ наблюденій -- доказать, какъ честолюбіе вноситъ рознь въ государство и ослабляетъ его; какъ богатство развращаетъ общество, а цивилизація (les arts) изнѣживаетъ его, и какъ народы, зараженные этими недостатками, не въ состояніи пользоваться даже благопріятными обстоятельствами, чтобы сохранить свою свободу.
Въ виду такого содержанія этихъ сочиненій, они имѣютъ большой интересъ для исторіи политическихъ идей; мы видимъ изъ нихъ, какъ глубоко запала въ общество XVIII вѣка мысль, что развитіе экономическаго благосостоянія развращаетъ общество и что къ такому же результату ведетъ утонченность духовной цивилизаціи; затѣмъ эти сочиненія Мабли показываютъ, что онъ пришелъ къ такимъ убѣжденіямъ независимо отъ Руссо; наконецъ, они важны для опредѣленія отношеній Мабли къ современной ему нравственно-философской литературѣ въ Англіи, имѣвшей такое важное вліяніе на французскую мысль. Мы не рѣдко встрѣчаемъ въ его сочиненіяхъ взгляды, которыхъ держались также морализующіе философы и историки Англіи и не легко опредѣлить, насколько подобные взгляды заимствованы аббатомъ Мабли. Особенно много общаго у него съ Фергюсономъ, авторомъ извѣстной въ свое время Исторіи гражданскаго общества (1767 г.). Въ данномъ случаѣ можно, по крайней мѣрѣ, указать, что нѣкоторыя идеи этого шотландскаго мыслителя высказаны были Мабли уже въ его Наблюденіяхъ надъ греками и римлянами и въ Бесѣдахъ Фокіона; такъ, напримѣръ, предпочтеніе, оказываемое малымъ государствамъ передъ крупными; мысль, что не внѣшнія блага составляютъ счастье народовъ, какъ и частныхъ лицъ; что сила страны обусловливается не матеріальнымъ благосостояніемъ и т. п. Подобнымъ образомъ идеализація Спарты, которую мы встрѣчаемъ у Фергюсона, составляетъ одну Изъ характеристическихъ чертъ Мабли. Для обоихъ Спарта служила доказательствомъ, что достаточно различными запрещеніями уменьшить кругъ дѣятельности личнаго интереса и устранить нѣкоторыя побужденія къ нарушенію чужихъ правъ, чтобы водворить царство правды и взаимной любви между гражданами. Подъ вліяніемъ такого убѣжденія, Мабли, какъ и Фергюсонъ, объяснялъ спартанскіе законы, стѣснявшіе переходъ поземельныхъ участковъ въ "другіе poftu, намѣреніемъ законодателей стѣснить личный интересъ; оба они видѣли въ спартанскомъ государственномъ устройствѣ лишь средство, придуманное законодателемъ для развитія добродѣтели въ гражданахъ, и придавали различнымъ стѣсненіямъ, которымъ подвергалась частная жизнь въ Спартѣ, исключительно нравственное значеніе.
Новое направленіе Мабли вполнѣ обнаруживается уже въ его Принципахъ дипломатіи (1757). Въ одной біографической статьѣ о Мабли сказано, что это сочиненіе служитъ введеніемъ къ его Международному праву въ Европѣ точнѣе было бы назвать его критикой и осужденіемъ принциповъ, которыхъ держалась тогдашняя дипломатія. Мабли возстаетъ противъ макіавелязма; онъ старается доказать, что самая выгодная международная политика обусловливается откровенностью и добросовѣстностью. Авторъ секретнаго трактата съ Пруссіей осуждаетъ даже всѣ тайныя сдѣлки между государствами, усматривая въ нихъ: "жалкіе палліативы, которые налагаются на раны, но которые превращаются въ ядъ". Переходъ Мабли въ его новому міровоззрѣнію заключается въ томъ, что онъ клалъ мораль въ основаніе международныхъ отношеній, разсматриваетъ интересы государствъ съ точки зрѣнія нравственныхъ правилъ, примѣняемыхъ къ отношеніямъ частныхъ людей. Съ и точки зрѣнія, онъ утверждаетъ, что условія, при которыхъ побѣдитель можетъ обезпечить за собой прочный миръ,-- "добросовѣстность, справедливость и умѣренность, обезоруживающія ненависть и завоевывающія сердца".
Здѣсь уже ясно намѣчено все дальнѣйшее направленіе Мабли. Начавъ съ приложенія нравственныхъ принциповъ къ внѣшней политикѣ государствъ и съ осужденія современнаго общества во имя нравственности, онъ дошелъ, наконецъ, до требованія переустроить революціоннымъ путемъ весь соціальный и политическій бытъ по образцу односторонняго этическаго идеала, безъ всякаго вниманія въ реальнымъ условіямъ исторіи и человѣческой природы. Пятидесятилѣтній Мабли совершилъ постепенные шаги въ своемъ новомъ направленіи съ юношескимъ задоромъ и съ старческимъ упорнымъ доктринерствомъ. Въ 1763 г. вышли его Бес 123;ды Фокіона, гдѣ онъ, подъ личиной античнаго мудреца, осуждающаго современное ему аѳинское общество, излагаетъ нравственныя основанія своей соціологіи. Поводомъ къ этому сочиненію послужилъ успѣхъ книги маркиза де-Шателлю (Ckatellux), принадлежавшаго въ кружку энциклопедистовъ, объ Общественномъ благоденствіи. На полемикѣ Мабли ясно отразился его разрывъ съ философами и контрастъ между раціоналистической и нравственной школой въ воззрѣніяхъ на общество и на исторію. Шателлю обусловливалъ благоденствіе общества и прогрессъ успѣхами разума, Мабли же -- успѣхами нравственности.
За бесѣдами Фокіона слѣдуетъ, въ теченіе двадцатилѣтней неутомимой дѣятельности, рядъ сочиненій, съ которыми мы будемъ имѣть случай ближе познакомить читателя. Въ 1765 г. вышли первые два тома Наблюденій надъ исторіей Франціи. Въ то время Мабли зашелъ уже такъ далеко въ развитіи своихъ новыхъ идеаловъ, что историческая наука, серьезное изученіе исторіографіи и законодательныхъ памятниковъ древности утратили для него свое отрезвляющее свойство и обратились въ орудіе политической агитаціи. Тѣмъ не менѣе, первыя части его исторіи были гораздо умѣреннѣе, чѣмъ послѣднія, написанныя въ глубокой старости. И на этотъ разъ заступничество одного изъ министровъ, всемогущаго въ то время герцога де-Шуазеля, спасло анти-монархическую книгу отъ правительственной цензуры.
Три года спустя, въ полемическихъ письмахъ противъ сочиненія экономиста Мерсье де ла Ривьера, Мабли уже излагаетъ свой утопическій идеалъ абсолютнаго равенства и во имя этики отрицаетъ личную собственность. Въ 1776 г., почти 70 лѣтъ, онъ издалъ свой наиболѣе извѣстный трудъ: О законодательствѣ или принципахъ законовъ,-- систематическое изложеніе нравственной политики, направленной къ соціалистическому идеалу. Въ 1778 г. Мабли издалъ вновь, подъ заглавіемъ Объ изученіи исторіи, политическій учебникъ, составленный имъ гораздо раньше для одного изъ бурбонскихъ принцевъ, инфанта Пармскаго, воспитателемъ котораго состоялъ его братъ, аббатъ Кондильякъ. Послѣдній написалъ для принца цѣлый рядъ учебниковъ о логикѣ, о грамматикѣ, объ исторіи и т. д., въ числѣ которыхъ было напечатано имъ и упомянутое руководство Мабли {Поэтому еще въ 1822 году это сочиненіе Мабли было перепечатано въ общемъ собраніи сочиненій Кондильяка, какъ одно изъ произведеній послѣдняго.}. Смыслъ этого поученія, говоритъ Бризаръ въ своемъ похвальномъ словѣ, можетъ быть сведенъ къ совѣту: "хотите быть великимъ человѣкомъ -- забудьте, что вы государь". Эти слова не вѣрно передаютъ мысль Мабли: его цѣлью было убѣдить своего воспитанника, что высшая слава для государя объусловливается для него ограниченіемъ своей власти.
Аббатъ Бризаръ сопоставляетъ это руководство съ Разсужденіемъ Боссюэта о всемірной, написаннымъ для поученія дофина, и, конечно, признаетъ разсужденіе Мабли болѣе полезнымъ для нравственнаго воспитанія государя. Разсмотрѣніе этого вопроса было бы теперь безцѣльно. Сопоставленіе упомянутыхъ двухъ руководствъ представляетъ въ наше время другой интересъ: въ нихъ характерно отражается контрастъ между вѣкомъ Людовика XIV и эпохой его несчастнаго потомка, противоположность между представленіемъ о царской власти, какъ о величественномъ орудіи Провидѣнія, и объ исполнительной функціи перваго гражданина, слѣпаго орудія народнаго собранія. Въ 1783 году напечатано сочиненіе Мабли о Способѣ писать исторію, которое и теперь не утратило своего значенія и интереса по своимъ дѣльнымъ замѣчаніямъ о древней исторіографіи и рѣзкой критикѣ исторіографіи XVIII вѣка, особенно произведеній Вольтера. Въ 1784 г. вышли въ свѣтъ Принципы морали, одинъ изъ самыхъ утопическихъ трактатовъ о нравственности, и Замѣчанія о Соединенныхъ Штатахъ Америки, гдѣ Мабли неожиданно возвращается на реальную почву и критикуетъ "слишкомъ демократическую" конституцію молодой республики. Мабли умеръ 76 лѣтъ, оставивъ множество рукописныхъ сочиненій. Они наполнили три послѣдніе тома общаго собранія его сочиненій, которое начало выходить въ 1789 году. Кромѣ того, по рукописямъ Мабли были изданы, послѣ его смерти, продолженіе его Исторіи Франціи и революціонный памфлетъ О правахъ и обязанностяхъ гражданина, написанный будто бы еще въ 1758 г., но напечатанный какъ разъ во время бурнаго потока брошюръ, произведшихъ революцію въ умахъ прежде, чѣмъ національное собраніе осуществило ее на дѣлѣ.
Въ жизни и въ характерѣ Мабли отразились нѣкоторыя изъ благородныхъ чертъ его этическаго идеала. Такъ, его жизненная обстановка вполнѣ соотвѣтствовала его стоическимъ принципамъ. Онъ былъ очень безкорыстенъ и изъ своихъ литературныхъ трудовъ не извлекалъ для себя никакой выгоды, предоставляя весь барышъ книгопродавцамъ. Жилъ онъ въ одиночествѣ съ старымъ слугой; его біографъ и другъ не преминулъ, по обычаю того времени, характеризовать это отношеніе чувствительной сентенціей: "Мабли буквально исполнялъ столь сладкое и столь гуманное правило -- смотрѣть на слугъ, какъ на несчастныхъ друзей ". Къ чести Мабли можно прибавить, что онъ обнаружилъ свое человѣколюбіе и благодарность за оказанная ему услуги не одной сентиментальностью. Когда подъ старость небольшой доходъ его удвоился, вслѣдствіе того, что Кагорскій капитулъ назначилъ ему, по собственному почину, изъ имуществъ эпархіи пенсію въ 3,000 ливровъ, Мабли вздумалъ побаловать себя и обзавестись носилками (chaise à porteurs), чтобы удобнѣе посѣщать своихъ знакомыхъ; но потомъ отказался отъ этой роскоши, чтобы побольше накопить денегъ для обезпеченія стараго слуги на случай своей смерти. Но, хотя Мабли, по свойствамъ натуры и по убѣжденіямъ, Éo. многихъ отношеніяхъ слѣдовалъ требованіямъ стоической и общечеловѣческой морали, онъ могъ бы, однако, провѣрить и испытать на самомъ себѣ непригодность для человѣческой природы и для общества его этико-соціальнаго идеала. Этотъ моралистъ, посвятившій свою жизнь изученію страстей и построившій свою утопію о всеобщемъ благополучіи на подавленіи ихъ, самъ, наприм., не терпѣлъ противорѣчій и съ трудомъ подавлялъ въ себѣ вспышки раздраженія, вызываемыя самыми невинными замѣчаніями или возраженіями со стороны знакомыхъ и даже друзей. Извѣстный своей ролью въ парижскихъ событіяхъ 89 года и своимъ восторженнымъ описаніемъ взятія Бастиліи, литераторъ - филантропъ Дюссо разсказывалъ однажды, въ присутствіи Мабли, одинъ изъ тѣхъ трогательныхъ случаевъ (touchante anecdote), которые такъ любило тогдашнее французское общество. Мабли замѣтилъ, что разсказываемое событіе несогласно съ природой человѣка. "Пятидесятилѣтній опытъ въ этомъ удостовѣряетъ меня!" -- прибавилъ онъ.-- "Если бы вы и удвоили время своего опыта,-- отвѣтилъ ему Дюссо,-- то, все-таки, не успѣли бы изслѣдовать глубины человѣческаго сердца". При этомъ возраженіи Мабли вскочилъ съ мѣста, ударилъ палкой объ полъ, но скоро овладѣлъ собой и прибавилъ: "Je ne suis qu'un sot". Въ другой разъ одинъ изъ его знакомыхъ, человѣкъ небольшаго роста, рѣзко осуждалъ Платона, котораго Мабли высоко цѣнилъ. Замѣтивъ, что это для Мабли непріятно, онъ сталъ оправдываться: "Я бы не говорилъ такъ, если бы Платонъ былъ похожъ на васъ". Мабли не выдержалъ и воскликнулъ: "Il sied bien à un petit gredin comme...", но во-время спохватился и прибавилъ: "comme moi, d'être comparé à Platon".
Подобныя вспышки не представляли бы особеннаго біографическаго интереса, если бы свидѣтельствовали только о горячности темперамента Мабли; но дѣло въ томъ, что раздражительность является у него симптомомъ коренныхъ чертъ его натуры, объясняющихъ намъ его воззрѣнія на людей и отношенія къ нимъ. Неспособность Мабли выносить противорѣчія была слѣдствіемъ извѣстной нетерпимости его къ людямъ вообще, презрительнаго, надменнаго отношенія къ нимъ. Гиббонъ, знавшій Мабли лично, отозвался о немъ, "что онъ любилъ свободу, но что его свобода не терпѣла около себя равнаго". Въ глубинѣ души моралиста, который такъ рѣзво обличалъ развращенность современнаго общества и ничтожество его правителей и умственныхъ вождей, таилось убѣжденіе, что онъ много лучше всѣхъ другихъ; апостолъ теоріи абсолютнаго равенства, доказывавшій, что природа создала людей съ равными способностями и потребностями, самъ былъ наименѣе способенъ допустить умственное или нравственное равенство другихъ съ собой.
Высокомѣрный взглядъ на людей вытекалъ, однако, не изъ одного самомнѣнія Мабли и изъ увѣренности въ собственномъ превосходствѣ; его нужно объяснить также низкой оцѣнкой человѣческихъ способностей вообще. Такой пессимизмъ нерѣдко проявляется въ сочиненіяхъ Мабли и составляетъ рѣзкій диссонансъ среди всеобщаго въ XVIII вѣкѣ культа человѣка и человѣчества. Въ изданномъ послѣ его смерти сочиненіи О политическихъ болѣзняхъ и врачеваніи ихъ, онъ, напримѣръ, говоритъ: "Этотъ разумъ, которымъ мы такъ гордимся и который произвелъ на свѣтѣ столько чудесъ, образовавъ общество, былъ, можетъ быть, съ самаго сотворенія міра удѣломъ какой-нибудь тысячи людей. Во всей остальной массѣ дѣйствуетъ ничто иное, какъ извѣстный инстинктъ, почти столь же грубый, какъ у животныхъ,-- инстинктъ, усвоивающій себѣ безъ разбора всякія мнѣнія, которыя ему представляются" {Oeuvres. Т. XIII, р. 213.}. Съ подобнымъ же пессимизмомъ относился Мабли и къ нравственнымъ свойствамъ и силамъ людей. Его ожесточенныя нападки на роскошь и развращенность современнаго общества, его теорія о необходимости прежде всего законодательными мѣрами укротить страсти, становятся вполнѣ понятными лишь въ виду его пессимизма.
Пессимизмъ Мабли обусловливалъ собою другое свойство, которое еще болѣе странно встрѣтить у моралиста, мечтавшаго о соціальной утопіи -- извѣстное раздраженіе противъ людей, доходившее до мизантропіи. Это свойство отражалось въ его угрюмости, въ его суровомъ обращеніи даже съ близкими людьми и въ его чрезвычайно желчныхъ, недоброжелательныхъ отзывахъ о современникахъ. Друзья его легко извиняли эти свойства; зная его расположеніе къ нимъ и уважая его какъ строгаго моралиста, они охотно признавали за нимъ привилегію "Мабли
былъ любимъ,-- говоритъ Левекъ въ своемъ похвальномъ словѣ,-- потому, что самъ любилъ; это былъ отецъ нѣжный, но строгій и нѣсколько раздражительный... онъ иногда презиралъ, но никогда не ненавидѣлъ". Но тотъ же Левекъ принужденъ самъ признать мизантропическое настроеніе Мабли. "Онъ былъ мизантропомъ,-- говоритъ Левекъ,-- по своей добродѣтели (par vertu) и другомъ людей по натурѣ (par caractère)". По словамъ того же историка, Мабли "ненавидѣлъ вообще людей своего вѣка, которыхъ не зналъ, потому что считалъ свой вѣкъ развращеннымъ и исключалъ изъ этого числа только тѣхъ, кого зналъ". Согласнѣе съ истиной было бы сказать, что Мабли былъ мизантропомъ по натурѣ и любилъ людей, какъ и многіе другіе утописты, только въ отвлеченной идеѣ.
Увѣренность въ себѣ и нетерпимость Мабли къ другимъ не могли, конечно, остаться безъ вліянія на его личную судьбу; а, съ другой стороны, его удаленіе отъ дѣлъ и жизнь въ одиночествѣ должны были отразиться на его образѣ мысли и его теоріяхъ. Даже Левекъ, который произносилъ своё похвальное слово среди поклонниковъ Мабли, замѣчаетъ, что страсти оказываютъ свое вліяніе на самыхъ мудрыхъ людей, хотя они и не сознаютъ этого сами, и дозволяетъ себѣ предположеніе, что ненависть Мабли къ современному политическому строю происходила отъ досады (dépit), которую онъ испытывалъ, оставивъ государственную дѣятельность. По крайней мѣрѣ, Мабли тщательно избѣгалъ послѣ этого всякаго прикосновенія съ оффиціальнымъ міромъ, къ которому прежде стоялъ такъ близко. Когда его хотѣли пригласить въ наставники, къ дофину, онъ употребилъ, чтобы отдѣлаться отъ этого, все искусство (toute l'adresse), которое другіе приложили бы для достиженія такой чести. Также упорно отказывался Мабли отъ кандидатуры во французскую академію, объясняя это тѣмъ, что обычная, при вступленіи въ академію, похвала кардинала Ришельё противна его принципамъ. На этотъ разъ играло роль убѣжденіе; но иногда ненависть Мабли ко всему, что стояло близко къ правительству, выражалась самымъ мелочнымъ образомъ. Такъ, бывшій сотрудникъ кардинала де-Тансена упорно отказывался отъ приглашеній одного министра, отвѣчая, что онъ охотно къ нему пойдетъ, когда тотъ не будетъ болѣе министромъ.
Раздраженіе такого рода отчасти объясняетъ рѣзкіе и недоброжелательные отзывы Мабли о министрахъ-реформаторахъ эпохи Людовика XVI. Правда, въ его сужденіи о Неккерѣ не только много справедливаго, но, въ виду времени, къ которому они относятся, можно сказать, что въ нихъ обнаруживается изумительная проницательность. Въ то время, какъ вся либеральная Франція увлекалась Неккеромъ и обоготворяла его, Мабли вѣрно предсказывалъ, что если Неккеръ сдѣлается когда-нибудь первымъ министромъ, то онъ погубитъ Францію, такъ какъ его пониманіе идетъ не дальше чисто финансовыхъ и биржевыхъ вопросовъ. Но рядомъ съ вѣрнымъ взглядомъ на это лицо высказывается слѣпое недоброжелательство и старческій капризъ. Въ одномъ мѣстѣ, напримѣръ, Мабли хвалитъ Неккера за то, что онъ своими кредитными операціями спасъ Францію; въ другомъ -- онъ рѣзко нападаетъ на кредитъ, какъ на источникъ разоренія и общественной развращенности. Еще менѣе основательно сужденіе Мабли о введенныхъ Неккеромъ пыхъ (земскихъ) собраніяхъ и критика намѣреній; которыя по этому поводу Мабли приписываетъ министру. Онъ называетъ провинціальныя собранія "безполезными и даже смѣшными учрежденіями". Когда же онъ познакомился съ докладомъ, который Неккеръ представилъ королю о провинціальныхъ собраніяхъ и который былъ напечатанъ врагами этого министра противъ его желанія, Мабли призналъ собранія вредными и, а самого министра -- человѣкомъ очень бурнымъ и преступнымъ. Причина гнѣва Мабли заключается въ томъ, что онъ видѣлъ въ провинціальныхъ собраніяхъ орудіе деспотизма {"Мнѣ представляется верхомъ преступленія,-- восклицаетъ Мабли по поводу доклада Неккера,-- внушать молодому государю любовь къ безграничному деспотизму, научая его ломать всѣ подпорки установленнаго порядка (которыя, напротивъ, слѣдовало бы укрѣплять тому, кто дѣйствительно любитъ государя и его подданныхъ); открывая еще большій просторъ и безъ того уже слишкомъ свободнымъ страстямъ монарховъ; обманывая народъ, легкомысліе и простота котораго извѣстны, и облекая деспотизмъ мнимымъ покровомъ справедливости, порядка и общественнаго блага!" См. объ этомъ, напечатанныя послѣ смерти Мабли, записки его: Le Compte Rendu et la Retraite de Mr. Neckar, въ XV томѣ его сочиненій, стр. 104 и 115, а также интересный для историка трактатъ: Notre Gloire et nos Rêves, въ XIH т. сочиненій.}. Въ этомъ отношеніи Мабли былъ несправедливъ, потому что заблуждался относительно значенія мѣръ, принятыхъ Неккеромъ; но несправедливость его къ Тюрго не имѣетъ такого оправданія и прямо объясняется недоброжелательствомъ. Мабли иронически отзывается о великихъ философахъ, "которыми наполнился королевскій совѣтъ", и, упрекнувъ затѣмъ министровъ въ томъ, что они занимаются не крупными реформами, а пустяками,-- онъ восклицаетъ: "Pauvres gens! il est bien question de messageries, de coches d'eau et de cent autres niaiseries pareilles" {Oeuvres XIII. Des Maladies Polit., стр. 241.}.
Особенно же характеристично для нравственной оцѣнки Мабли общее заключеніе, которымъ онъ оканчиваетъ свой отзывъ о правительствѣ, членомъ котораго былъ такой человѣкъ, какъ Тюрго. "Что же дѣлать? Такова наша судьба, что нами управляютъ или глупцы съ лучшими намѣреніями, или люди умные, которые готовы сдѣлаться плутами (fripons), какъ скоро это нужно".
Въ недоброжелательномъ отзывѣ Мабли о министрахъ Людовика XVI высказываются, впрочемъ, не одни личныя, мелочныя чувства, не одно презрѣніе къ людямъ вообще, но проявляется также особенная, интересная для характеристики его нравственнаго образа, черта -- отрицательное отношеніе къ реформамъ,
въ которыхъ такъ нуждалась дореволюціонная Франція. Мабли постоянно возвращается къ этому вопросу въ различныхъ своихъ сочиненіяхъ.
Въ нихъ встрѣчаются чрезвычайно мѣткія замѣчанія "противъ господствующей маніи все измѣнять и ничего не оставлять на своемъ мѣстѣ, которая какъ будто сдѣлалась неизлѣчимой болѣзнью Франціи". "Не успѣетъ какой-нибудь министръ вступить въ свой департаментъ, какъ тотчасъ начинаетъ мечтать о перемѣнахъ и реформахъ для того, чтобы заставить о себѣ говорить, окончательно лишить всякаго кредита своего предшественника, устранить человѣка, который ему не нравится, или составить карьеру другаго, которому онъ покровительствуетъ". Между подобными справедливыми выходками противъ эмпириковъ, однако, странно встрѣтить въ сочиненіяхъ Соціальнаго утописта упрекъ министрамъ въ томъ, что, "подъ предлогомъ установленія идеальнаго государственнаго строя, который ничто иное, какъ плодъ ихъ разстроеннаго воображенія, они все разрушаютъ и оставятъ послѣ себя лишь самый невыносимый деспотизмъ или самую безсмысленную анархію".
Этимъ политическимъ шарлатанамъ Мабли противопоставляетъ съ уваженіемъ мудрость кардинала де-Флёри, который заботился только о томъ, чтобы сохранить существующій порядокъ и предохранить общество, насколько возможно, отъ новыхъ злоупотребленій. Мабли приводитъ по этому поводу чрезвычайно любопытный разговоръ между аббатомъ Кенеломъ и кардиналомъ, который объяснялъ свою консервативную политику немощью правительства и недостаточностью королевской власти для проведенія серьезной реформы {"C'est, mon cher abbé,-- répondit le cardinal,-- qa' il faut bien же garder de montrer le bout du crédit et de la puissance du gouvernement, si on ne veut pas le voir mépriser et encourager la licence? Je serais moins vieux que je ne le suis, que je ne tenterais pas la réforme dont vous parlez. H у а des masuresi où il ne faut pas mettre le marteau. Remuer certaines cloaques, c'est corrompre l'air qu'on va respirer. Des abus, dont les grands же trouvent mal, il est aisé de les détruire; mais il n'en est pas ainsi des vices anciens, doux, agréables et commodes, dont il n'у а que le peuple qui souffre. Je m'oppose tant que je puis aux progrès du mal; et la peine inutile que je prends très -- souvent, ou plutôt tous les jours, m'avertit que le roi n'est pas assez puissant pour faire le bien qu'il désiré".}.
Оправдывая свой скептицизмъ относительно предпринимавшихся въ его время реформъ и возможности какого бы то ни было улучшенія въ состояніи Франціи, Мабли въ одномъ мѣстѣ указываетъ на опытъ, который убѣдилъ его, что нельзя разсчитывать на послѣдовательную политику со стороны правительства. "Я, какъ глупецъ, легко предавался иллюзіи; я вѣрилъ прекраснымъ обѣщаніямъ, которыми украшались указы, и чѣмъ сильнѣе была моя вѣра, тѣмъ болѣе я огорчался, когда, недѣлю спустя, узнавалъ, что законъ, изданный на вѣчныя времена, уже отмѣненъ" {"Si M. de St. Оеппаіи,-- говоритъ;Мабли о военномъ министрѣ, отъ котораго ожидали большихъ реформъ,-- trompé par le grand pouvoir du roi, ignore que nous n'avons qu'une espèce singulière de despotisme, qui n'est qu'une véritable faiblesse, 'où tout же fait par compères et par commères; s'ü ne sait qu'un ministre qui fait tout trembler, tremble souvent lui--même pour un rien; s'il n'а pas prévu d'avance et prévenu les obstacles innombrables et toujours nouveaux que les grands valets et les petits valets de cour lui opposeront; n'est il pas évident comme le jour, qu'obligé de n'exécuter qu'une petite partie de ses projets, il ébranlera plutôt qu'il ne détruira les abus?"}; въ другихъ-же случаяхъ онъ утверждаетъ, что, при обстановкѣ, въ которой находится король, при обычномъ способѣ выбирать министровъ, при существующихъ отношеніяхъ между различными министрами, нельзя и ожидать систематическихъ и послѣдовательныхъ реформъ {De la Situation de la Pologne, p. 3.}. Иногда причина скептицизма Мабли еще глубже; онъ отчаявается не только въ правительствѣ, но въ способности самого французскаго народа въ политическому прогрессу. Отговаривая одного молодаго дипломата, который готовился къ "министерской карьерѣ", отъ его честолюбивыхъ замысловъ, Мабли замѣчаетъ: "Вы узнаете, но слишкомъ для себя поздно, какъ безразсудно и опрометчиво въ странѣ, неимѣющей ни нравовъ, ни законовъ, ни принциповъ, вмѣшиваться въ дѣла народа, который не хочетъ быть счастливъ" {De l'Étude de la Politique, p. 168.}. Наконецъ, иногда Мабли основываетъ свой политическій пессимизмъ на томъ соображеніи, что какой бы политики ни держалось правительство въ своихъ преобразованіяхъ, результатъ, во всякомъ случаѣ, будетъ самый печальный, такъ какъ никто не хочетъ принимать во вниманіе людскихъ страстей. Намекая на экономистовъ, къ школѣ которыхъ принадлежалъ и Тюрго, Мабли говоритъ: "Подъ предлогомъ, что самый главный интересъ монарха въ томъ, чтобъ осчастливить подданныхъ, безумецъ, не подозрѣвающій вліянія, какое имѣютъ при дворѣ монарха корыстолюбіе, страхъ, злоба, честолюбіе и пр., будетъ восхищаться установленіемъ легальнаго деспотизма; другой, глубоко убѣжденный въ справедливости народныхъ правъ, но не наученный опытомъ, что страсти всемогущаго народа всегда безпредѣльны и свирѣпы, будетъ уговаривать васъ не стѣснять демократію никакими правилами и формальностями" {Des Maladies Politiques, p. 199.}. Въ итогѣ сомнѣнія Мабли относительно успѣха преобразованій во Франціи сводились къ убѣжденію, что эта страна представляетъ собой "тяжело больнаго, на выздоровленіе котораго нѣтъ надежды, что французское государство идетъ навстрѣчу своей гибели, что половина пути уже пройдена и что ему пора готовиться къ предстоящей катастрофѣ размышленіями надъ бренностью людской судьбы" {Des Maladies Politiques, p. 167.}.
Въ этихъ соображеніяхъ Мабли о причинахъ, задерживавшихъ преобразованія во Франціи, и объ опасностяхъ, ожидавшихъ страну на этомъ пути, много справедливаго; но мы не должны, забывать при этомъ, насколько Мабли руководился въ своемъ скептицизмѣ личнымъ раздраженіемъ и пессимизмомъ въ моральной оцѣнкѣ современнаго ему общества. Эти свойства заставляли его желать катастрофы, неизбѣжность которой онъ такъ охотно доказывалъ. Несмотря на свое нерасположеніе къ анархіи и къ деспотизму толпы, Мабли не желалъ успѣха реформъ: "Тѣмъ хуже,-- говорилъ онъ,-- если отъ этого произойдетъ какая-нибудь польза; это поддержитъ да нѣкоторое время старую машину, которую нужно разрушить" {St. Saurin. въ Biogr. Univ. art. Mably.}. Какое-то злорадство просвѣчиваетъ въ его притчѣ о двухъ врачахъ и двоякомъ способѣ лѣченія въ политическихъ болѣзняхъ. Когда, говоритъ онъ, "симптомъ болѣзни въ какой-нибудь части правительственнаго организма обнаруживается слишкомъ явно, снисходительный врачъ можетъ, конечно, облегчить зло и заставить симптомы скрыться, но ядъ не уничтоженъ и продолжаетъ обращаться въ организмѣ съ прежней силой, повѣрьте мнѣ, спасеніе и настоящее здоровье можетъ доставить только другой врачъ", т.-е. врачъ съ средствами.
Отношеніе Мабли къ современному состоянію Франціи и преобразованію ея чрезвычайно поучительно. Въ его противорѣчіяхъ явно отражается то странное настроеніе французскаго общества въ концѣ XVIII вѣка, которое было одной изъ главныхъ причинъ того, что политика преобразованій, начатая правительствомъ, приняла такой неожиданный революціонный оборотъ. Это настроеніе заключалось въ систематическомъ слѣпомъ фрондерствѣ общества по отношенію въ правительству и высказывалось въ глубокомъ недовольствѣ существующимъ порядкомъ и, въ то же самое время, въ недоброжелательномъ недовѣріи и оппозиціи противъ всякой реформы, исходившей отъ правительства. Но, кромѣ этого, отрицательное отношеніе Мабли къ реформамъ обнаруживаетъ полную безплодность того этико-политическаго идеализма, однимъ изъ представителей котораго онъ былъ. Ни въ одномъ изъ многочисленныхъ сочиненій автора трактата о законодательствѣ и о принципахъ морали нѣтъ ни одного совѣта, которымъ могли бы воспользоваться государственные люди Франціи, ни одной страницы, которая объяснила бы французскому обществу того времени его дѣйствительное положеніе и настоящія его потребности. Въ замѣчательной своей статьѣ о Суевѣріяхъ Мабли беретъ подъ свою защиту идеализмъ стоиковъ. "Можетъ быть,-- говоритъ онъ,-- стоики были не правы, предлагая людямъ степень совершенства, которое пригодно только для существъ, стоящихъ выше человѣка; пусть такъ, но я, все-таки, не могу не преклоняться предъ ними; увлекая людей слѣдовать за химерой, они заставляли ихъ достигать высшей степени совершенства, къ которой мы способны" {De la Superstition, p. 307.}. Сужденіе Мабли о стоикахъ въ общемъ справедливо, но оно примѣнимо не ко всѣмъ химерамъ, и именно непримѣнимо въ соціальной утопіи самого Мабли. Дѣло въ томъ, что стоиви предлагали людямъ высокій идеалъ, въ которому каждый долженъ былъ стремиться путемъ личныхъ нравственныхъ усилій надъ собой; если самый идеалъ и былъ недосягаемъ для людей, то каждое нравственное усиліе, въ виду такого идеала, могло послужить къ дальнѣйшему усовершенствованію каждаго отдѣльнаго лица. Химера же Мабли заключалась въ искусственномъ общественномъ строѣ для обезпеченія нравственной чистоты отдѣльныхъ личностей, а этого строя предполагалось достигнуть рядомъ принудительныхъ мѣръ. Но самая эта цѣль и путь, который долженъ былъ къ ней вести, противорѣчили реальнымъ условіямъ жизни и нравственной природѣ человѣка, и потому всякая попытка воодушевить людей въ интересахъ такого идеала должна была только усилить умственный и нравственный хаосъ французскаго общества наканунѣ великаго, предстоявшаго ему, переворота.
Наконецъ, достойно вниманія другое практическое послѣдствіе страннаго несогласія между пессимистической оцѣнкой современнаго общества и нравственной природы человѣка съ одной стороны и тѣмъ абсолютнымъ идеализмомъ, которымъ руководился Мабли при начертаніи своихъ химерическихъ плановъ. Идеализмъ въ требованіяхъ отъ людей и въ цѣляхъ, которыя Мабли имъ ставилъ, служилъ у него какъ бы противовѣсомъ суроваго и презрительнаго его отношенія къ человѣку. Подобное же противорѣчіе встрѣчаемъ мы у многихъ выдающихся дѣятелей революціи, у которыхъ пессимизмъ, доходившій до злобы и полнаго презрѣнія къ массѣ людей, соединялся съ фанатическимъ идеализмомъ въ политической теоріи. Чѣмъ ниже стояли въ ихъ глазахъ люди, тѣмъ болѣе тяжелыя требованія эти реформаторы возлагали на нихъ, какъ на гражданъ, и тѣмъ круче и суровѣе были мѣры, къ которымъ они прибѣгали для осуществленія своихъ химеръ. Это противорѣчіе освящало въ ихъ глазахъ тотъ терроръ, который такъ обезобразилъ исторію Франціи, и изъ подобнаго заблужденія, въ сущности, всегда и вытекалъ въ исторіи крайній фанатизмъ.
"Русская Мысль", No 11, 1883